Авантюрист и любовник Сидней Рейли

1. ПЕПИТА БОБАДИЛЬЯ, ВДОВА

Эдик скучал. Он рассеянно следил за ногами прохожих, шлепающих по лужам, в сером квадрате полуподвального окна.

«Во всей России вряд найдете две пары стройных женских ног», — перевирая Пушкина, пробормотал он, провожая глазами бледные щиколотки очередной незнакомки.

И перелистнул страницу Эсхила, которого вчера вместе со старыми «Огоньками» сдала в макулатуру очкастая интеллектуалка, взамен получив вожделенную «Анжелику».

Дверь с грохотом распахнулась.

— Утиль здесь принимают? — поинтересовался здоровенный мужик, с трудом втаскивая два мешка всякой рухляди.

— Ну, — Эдик отложил Эсхила в сторону и лениво поднялся. — Только новых поступлений нет.

— В смысле? — насторожился амбал. — Вы шо, не плотите?

— Почему? — профессионально обиделся Эдик. — Вот прейскурант. Бумага — две копейки кило, текстиль — в зависимости от состава…

— Шо за цены? — возмутился мужик. — Дешевле на помойку выкинуть.

— Вольному — воля, — хмыкнул приемщик, снова опускаясь на табуретку и пододвигая к себе Эсхила.

Мужик задумчиво поскреб в затылке:

— А, один хрен. Не тащить же обратно.

— Выкладывай, — не отрываясь от «Прометея прикованного», велел Эдик. — И сортируй.

— Вот пердун старый, — бурчал себе под нос амбал, вываливая из мешков пачки газет, связки журналов «Политическое самообразование», стопки общих тетрадей и всякие тряпки.

— Ничего путного, — он с размаху отшвырнул в сторону нейлоновую рубашку и дырявые капроновые носки.

— Слышь, парень, вешай давай!

— Бумаги пятнадцать, хлопка три, шерсти полтора кило, — подытожил Эдик. — Итого, — он с размаху перекинул костяшки счетов, — пятьдесят четыре коп.

— Твою мать! — с глубоким чувством сказал амбал. — Жил человек, жил, даже на пол-литру не оставил.

— Пить — здоровью вредить! — приемщик театральным жестом показал на засиженный мухами плакат, украшавший обшарпанную стену. — Крышки хочешь?

— Чего? — мужик выпучил глаза.

— Для консервов. Знаешь, какой дефицит? Или туалетной бумагой возьми.

— А можно? — обрадовался амбал.

— Ну. Два рулона… Доплачивай 16 коп.

Посетитель растерянно пошарил по карманам.

— Но у меня нет мелочевки… Пустой… Я ж только из дому и обратно… Вишь, в тапочках…

— Ладно, чего уж там! — великодушно махнул рукой Эдик. — Я тебе так дам.

— Вот спасибо так спасибо. А то моя все время пилит: бесхозяйственный, мол… — довольный собой амбал сунул в карманы рулоны туалетной бумаги и покинул помещение приемного пункта вторсырья.

Эдик зевнул. И неторопливо принялся перетаскивать на склад новые поступления.

— Черт! — бечевка разорвалась, и пачка общих тетрадей рассыпалась по полу. — Связать как следует не мог!

Он поднял с пола одну тетрадку. В глаза бросилась надпись на картонной обложке: «БЛОКЪ-НОТЬ». Из пожелтевших страниц выпала на ладонь открытка со сдвоенным профилем Ленина — Сталина.

— Может, марка есть? — заинтересовался Эдик, переворачивая карточку.

Но на обратной стороне марки не было. Видимо, открытку отправляли в конверте.

«Дорогой Александр Михайлович! — писал неизвестному адресату неизвестный корреспондент. — Поздравляю Вас с двадцатой годовщиной великой пролетарской революции, делу которой Вы преданно и честно служили всю свою жизнь. Желаю Вам и впредь оставаться верным сталинцом и не жалеть сил в борьбе с мировой буржуазией.

Здоровье мое все не идет на поправку. Особенно беспокоит старая рана в плече. Да и ходить стал с трудом. Приволакиваю ногу. А как Ваши дела? Черкните при случае пару строк. С приветом к Вам С. К.».

— Коммунисты — вперед, — ухмыльнувшись, Эдик перелистнул блокнот в поисках конверта с маркой.

Мелькали какие-то даты, числа, инициалы…

— Дневник, что ли?

Он пробежал глазами страницу.

«…когда и встретил Черчилля. Спросил его, не может ли помочь, указав подходящих людей со средствами. Он, по-видимому, был искренне озабочен и просил меня ему написать, т. к. завтра утром уезжает…

Я немедля связался с Борисом Викторовичем. Ведь мы действительно в одной упряжке, и от того, какую сумму сумеем набрать, зависит успех нашего общего дела.

Вообще с. годами укрепилось мое мнение о Савинкове. Это самый близкий мне человек. И по духу, и по цели, и по отношению к жизни. Порой мне так не хватает его, и нет вокруг никого, кто хоть сколько-нибудь приблизился бы к этому идеалу. Кровь Бориса, этого гениального, на сотую долю не оцененного человека, на руках его палачей, большевиков, этих подонков от революции.

Давно не садился писать. Было некогда. Весь май напряженно работал. Приходил домой и валился в кровать, как подкошенный. Утром просыпался с головной болью и снова на службу.

Наше управление все более напоминает обычное советское учреждение с его бюрократией, горами ненужных бумаг и служебной иерархией. Еще бы выдали каждому по паре нарукавников да конторские счеты. Товарищ П. просто вылитый бухгалтер. В его поросячьих глазках так и мелькают цифирки, цифирки, входящие-исходящие, дебет-кредит… А ведь подумать только, когда-то он был лихим рубакой, пламенным оратором и вел за собой массы. Куда все подевалось?

…Да, что время делает с людьми — уму непостижимо. Третьего дня заходила ко мне Е. III. Была в Москве проездом и на Киевском встретила Рене собственной персоной. Хитрая лиса черкнул ей адресок: он всегда старался мне насолить.

В первую минуту, когда позвонили в дверь, я решил, что сия особа пришла наниматься в домработницы. К счастью, мне не дали и рта раскрыть. Хорош бы я был, если бы сразу принялся вести речь о жалованье!

— Жорж! — воскликнула Е. Ш., борясь с одышкой. — Я знала, что мы еще встретимся! Майн готт! Вы нисколько не изменились!

И устремила на меня взгляд, полный страстного обожания. Признаться, только по нему я и распознал былую красавицу, некогда блиставшую в петербургских салонах и сводившую с ума миллионщиков и гвардейцев.

А ведь ей не так уж много лет, мысленно прикинул я. Даже если сделать поправку на женское кокетство в отношении паспортных данных, Е. Ш. теперь не более сорока пяти. Но где, позвольте спросить, персиковая кожа, лилейные ручки, некогда пылко обнимавшие меня (как, впрочем, и других)? Где гибкость стана и изящество ножки?

Передо мной стояла грузная старуха в поношенном платье и стоптанных ботинках. Вокруг когда-то прелестной шейки уныло обвилась траченая молью чернобурка. Е. Ш. нервно обмахивалась ее мертвой оскаленной мордой.

Разговор вертелся вокруг самых незначительных вещей.

Говорили о здоровье, о ценах на рынке, перебирали общих знакомых. Этот уехал, тот умер, третьего расстреляли, четвертого сослали… Насколько я понял, Е. Ш. давно развелась по советским правилам и нынче находится в стесненных обстоятельствах. Надо отдать ей должное: напрямую она помощи не просила.

Поддавшись невольному чувству жалости, я предложил Е. Ш. чаю. Она не отказалась. Больно было смотреть на то, как эта женщина, обжигаясь, с шумом отхлебывала кипяток и, роняя на платье крошки, с жадностью поглощала бутерброды, сооруженные мною на скорую руку.

Я проводил Е. Ш. без всякого сожаления, а оставленную ею бумажку с армавирским адресом смял и бросил в помойное ведро.

— Сик транзит глория мунди! — как говаривал незабвенный друг мой Борис Савинков…»

— Так примете или нет? — с досадой повторил женский голос.

От неожиданности Эдик выронил «БЛОКЪ-НОТЬ». Прямо перед ним стояла вчерашняя очкастая интеллектуалка с двумя огромными связками макулатуры.

Хосефа никогда не могла понять, что понесло ее отца, идальго из обедневшего дворянского рода, в далекую северную Россию и как угораздило красавицу Елизавету Дубровскую, блиставшую в свое время в петербургском свете, связать свою судьбу с этим бродягой и пьяницей. Вечно мотался Хосе Бобадилья по городам и весям и нигде подолгу не задерживался. Из российской столицы — в грязную уездную дыру, из Вильно — в Ревель, из патриархальной купеческой Москвы — в легкомысленный Париж…

Пока девочке не исполнилось девяти лет, родители повсюду таскали ее за собой. Хосефе нравилась такая жизнь. С детской любознательностью впитывала она новые впечатления и радовалась переездам. Она прекрасно говорила на нескольких европейских языках, но лучше других знала, естественно, русский и испанский.

Девяти лет от роду Хосефу отдали на попечение «христовых невест» в монастырь святой Елены. Но учение впрок не пошло: несмотря на строгие монастырские нравы, девочка росла дерзкой и своенравной.

В ней бурлила гордая и авантюрная кровь испанских предков, и монастырская келья казалась ей настоящей тюрьмой. В пятнадцать лет у Хосефы обнаружили повышенный интерес к молодому сеньору Лопе Льяносу, учителю музыки и регенту церковного хора. Ненастной ноябрьской ночью 1890 года она сбежала из монастырской неволи и вместе со своим возлюбленным уехала в Мадрид.

Так началась полная приключений жизнь этой загадочной женщины.

— Только тихо, — долговязый прыщавый конвоир Джон Гиннес приложил палец к губам и кивком головы велел Пепите следовать за собой. Хосефа на цыпочках дошла до конца длинного и узкого тюремного коридора, спустилась по лестнице вниз и оказалась во внутреннем дворике, со всех сторон окруженном высокой каменной стеной.

Джон склонился к подвальному окошку, запустил руку в открытую форточку и вытащил заранее приготовленный и аккуратно уложенный в кольцо толстый канат.

— Отойди, — шепотом приказал он, и Пепита послушно отодвинулась в сторону.

Хоп!

Джон быстро размотал канат и, раскрутив над головой, ловко закинул один его конец на самый верх стены. В лунном свете блеснул альпинистский крюк.

— Готово, — на всякий случай Гиннес подергал канат и убедился, что крюк крепко уцепился за край тюремной ограды. — Давай.

Пепита деловито подоткнула юбку, поплевала на ладони и взялась за толстую веревку.

— Эй, милашка, — в голосе Джона послышалось разочарование, — и это все?

Пепита подошла и поцеловала его.

— Спасибо, — поблагодарила она, — ты меня выручил.

— Я разыщу тебя завтра в Уайтчапле, — тяжело дыша от возбуждения, сказал долговязый. — В трактире мистера Смита. Ты запомнила адрес?

— Уайтчапл, трактир мистера Смита, — повторила Хосефа.

— Там тебя никто не найдет…

— Ты очень добрый, Джонни…

И, обдирая руки и колени, Пепита Бобадилья начала карабкаться вверх по толстому канату. По другую сторону стены ее уже ждала повозка с сеном, которой заправлял ближайший друг Джонни Мак Коллинз.

Трясясь по камням, повозка покатила в сторону Уайтчапла.

— Эй, — вдруг сказала Пепита, когда они проезжали мимо вокзала Ватерлоо. — Останови!

— В чем дело? — обернулся Мак.

— По нужде, — коротко объяснила девушка.

— Тпру! — Мак натянул поводья.

Пепита спрыгнула с повозки и скользнула в тень станционных строений.

Напрасно прождав ее целый час, Мак вздохнул и повернул в сторону Уайт-стрит, где он жил вместе со своим отцом.

— Прошу вас, мсье, — метрдотель подскочил к красивому молодому человеку в форме офицера британской армии и приветствовал его почтительным поклоном.

— Меня здесь ждут, — сказал посетитель на безукоризненном французском. — Мсье Шарль де Роже…

Метрдотель подвел английского офицера к столику, где Шарль Роже коротал время в обществе очаровательной молодой женщины в сильно декольтированном платье.

— Знакомьтесь, — сказал Шарль, поздоровавшись с приятелем. — Дорогая, это Джордж Рейли, лейтенант королевской британской гвардии. А это, Джорджи, мадемуазель Жозефина де Совиньи…

— Весьма польщен, — англичанин почтительно склонился над благоухающей ручкой красавицы.

В этот вечер он был несказанно красноречив и остроумен. Шарль не узнавал обычно сдержанного Джорджа, а Жозефина не сводила с офицера своих темных бархатных глаз.

— О, англичане весьма забавный народ, — смеясь, рассказывал Рейли. — У них специфическое чувство юмора, и когда вам говорят о тонких английских шутках — не верьте. Вот, например, анекдот, который заставляет хохотать самых чопорных пуритан. Миссис Эйдж попросила своего супруга, профессора математики, сварить яйцо, разумеется всмятку. «А сколько это займет времени?» — испуганно спросил профессор, не знакомый с правилами кулинарного искусства. «Ровно четыре минуты, — ответила миссис Эйдж, — четыре минуты в крутом кипятке, не больше». Педантичный профессор вооружился часами, стал у плиты и принялся ждать. Ровно через четыре минуты его жена зашла на кухню и, к ужасу своему, обнаружила, что муж варит в кипятке брегет, а в руке держит сырое яйцо!

Шарль расхохотался. Пепита слегка улыбнулась. А Джордж вдруг почувствовал, как под столом ее изящная ножка в туфельке коснулась его ботинка!

Взяв извозчика, они с Шарлем отвезли Пепиту, у которой вдруг разболелась голова, в отель «Палас», а сами отправились кутить дальше.

— Это потрясающая женщина, — сообщил Шарль заплетающимся языком, когда они допивали третью бутылку бордо в маленьком ресторанчике на бульваре Капуцинов. — Единственная наследница мсье Совиньи, одного из крупнейших поставщиков французских вин в Новый Свет. Правда, у нее с папа возникла ссора, и своенравная девчонка, чтобы досадить ему, укатила из Булони в Париж. Меня познакомил с нею один мой старый приятель, швейцарец, уехавший недавно в Лозанну. Перед отъездом попросил позаботиться о Жозефине, по крайней мере до тех пор, пока ее отец не образумится. Должен тебе сказать, дружище, — подняв бокал, Шарль сквозь стекло любовался игристой темной жидкостью, — что мадемуазель де Совиньи — настоящая легкомысленная француженка! Пока ее жених гуляет по Лозанне, она времени даром не теряет. То есть мы… — он бросил на Джорджа лукавый взгляд. — Ты понимаешь меня, приятель? Женщины более страстной я не знавал!

Только к ночи Рейли с большим трудом отделался от назойливого и болтливого Шарля. Распрощавшись наконец с ним, Джордж взял экипаж и велел ехать к отелю «Палас».

Пепита еще не спала…

— Нет, — сказала Пепита, — ты не сможешь, не посмеешь оставить меня!

Джордж погладил ее по щеке.

— Да об этом и речи не может быть, милая. Пойми сама, я человек военный, подневольный… Начальство требует — я обязан выполнить…

— Но у тебя же отпуск, — капризно повторила женщина.

В темноте ей показалось, будто Джордж усмехается.

— Вот ты за меня и отдохнешь. А я завтра же отправлюсь в Лондон и, если нет ничего срочного, вернусь обратно…

— А вдруг не вернешься?

— Тогда ты приедешь ко мне. В феврале, как и договаривались… Ну все, давай спать.

— Я люблю тебя, — Пепита положила руку ему на грудь.

— Я тебя тоже, — сонным голосом отозвался Рейли. — Спокойной ночи…

Всю ночь Пепита не сомкнула глаз. А наутро Джордж уехал из Нью-Йорка. Напрасно она прождала его весь январь. Он не вернулся.

В начале месяца Пепита с документами на имя мадемуазели Жозефины де Совиньи, француженки, появилась в Лондоне и пошла по известному ей адресу, где Джордж уже несколько лет снимал квартиру. Но там оказались совсем другие люди.

— Мистер Рейли здесь больше не живет, — сообщила консьержка. — Он съехал еще в середине января.

Разгневанная Пепита без лишних раздумий направилась прямо в военное министерство. Она представилась дежурному офицеру как миссис Джордж Рейли, которая якобы вернулась от парижских родственников и не обнаружила мужа в Лондоне. Озадаченный лейтенант долго ходил по кабинетам, оставив ее в приемной. Наконец он вернулся и сообщил, что в настоящее время мистер Рейли находится в Берлине, куда он командирован вышестоящим начальством.

С неожиданным для себя энтузиазмом Пепита включилась в работу подпольной социал-революционной организации. Она дежурила по ночам в типографии, замаскированной под частную квартиру, правила корректорские ошибки в листовках и воззваниях, переодевшись в неприметное дорожное платье, ездила курьером по всей Германии и даже участвовала в политических диспутах.

Здесь, в Германии, она познакомилась со многими русскими. Ни один из них ей не приглянулся. Какие-то серые ущербные личности, без всякого полета мысли.

Больше всего Пепиту раздражала пучеглазая Надя, которая приехала в Цюрих вместе со своим неказистым и капризным, самодовольным мужем Володей. Целыми днями он что-то писал, закрывшись в одной из комнат, а по вечерам за чаем разглагольствовал о том, какие ошибки делает правительство и что надо предпринять, чтобы их исправить. Он ел и говорил очень быстро. При этом постоянно жестикулировал. Однажды Володя задел Пепитин стакан, и горячий чай вылился ей на платье.

Это было в тот период, когда Хосефа была вынуждена целую неделю прожить в Цюрихе, дожидаясь оказии, чтобы передать в Россию партию нелегальной литературы.

Судя по всему, самую Надю нисколько не раздражал этот мерзкий тип. Напротив, она боготворила Володю, заглядывала ему в рот и согласно кивала в такт каждому его слову. Целыми днями, пока он писал, жена передвигалась по дому на цыпочках и заставляла Пепиту поступать так же.

— Ах, как много Володя работает, — сокрушенно шептала Надя, проходя мимо закрытой комнаты. — Совершенно не отдыхает. А у него такое слабое здоровье!

Она была чертовски предупредительна по отношению к мужу, зато с прислугой превращалась в сварливую бабу и мелочную, придирчивую хозяйку.

Однажды Пепита пошла с Надей на базар. Это было нечто невообразимое! Надя так торговалась из-за каждого пустяка, что продавцы готовы были все отдать даром, только бы она отстала. Мотовка Пепита чувствовала себя крайне неловко, а Надя наставительно говорила:

— Даже человек со средствами должен быть экономен и скромен в быту. Никаких излишеств — вот мой девиз. Зря вы улыбаетесь, товарищ Хосефа! Когда у вас будет своя семья, вспомните мои слова.

После этой поездки в Цюрих Пепита поняла, что революционная деятельность не по ней. Она появлялась на общих собраниях все реже и реже, а потом вовсе исчезла с революционного горизонта, укатив в Париж с бароном Альфредом Бритенбергом, пожилым и очень богатым.

Хоронили барона в его родном городе. Гроб должны были вот-вот опустить в фамильный склеп. Закрыв лицо черной вуалью, Пепита скромно стояла в сторонке, пока родственники по очереди прощались с незабвенным Альфредом. Все они с ненавистью поглядывали на грязную шлюху, сократившую господину Бритенбергу жизнь на несколько лет и имевшую наглость явиться сюда в такой торжественный и печальный день!

И лишь толстозадая дочь барона и его обезьяноподобный сын нехорошо улыбались: согласно завещанию, все состояние барона делилось пополам между его детьми.

Правда, они не знали, что их покойный папаша приобрел для своей возлюбленной небольшой, но очень дорогой особняк вблизи Нанта, во Франции. Зато не оставил ей ни гроша наличными.

На следующий день после похорон Пепита познакомилась с выпускником Гейдельбергского университета, российским подданным Вадимом Штейнбергом, которого его приятели называли почему-то товарищем Железным.

— Это мой подпольный псевдоним, — признался он.

К счастью, новый знакомый вовсе не был похож на тех революционеров, с которыми Хосефа зналась в Берлине и Цюрихе. Во-первых, он был весьма обеспеченным человеком, во-вторых, не питал склонности к аскетизму. В-третьих, оказался недурным любовником.

Они сняли квартиру на улице Спасения и вели добропорядочную семейную жизнь. Вадим обожал Пепиту: выполнял любой ее каприз, забрасывал дорогими подарками, водил по самым фешенебельным ресторанам.

Однажды в ресторане «Интермеццо» Пепита увидела… Джорджа Рейли собственной персоной! Она поперхнулась от неожиданности.

— Что с тобой? — заботливо склонился к ней Вадим. — Тебе плохо?

— Нет, — Пепита потерла лоб рукой. — То есть голова закружилась!

Вадим встревожился:

— Дорогая, может быть, лучше пойти домой?

— Нет-нет… — Пепита поднялась с места. — Подожди, я сейчас…

Пошатываясь якобы от головной боли, Хосефа дошла до столика, за которым сидел Джордж, и, словно случайно, задела его юбкой. Рейли поднял голову.

— Извините, — мелодичным голосом пропела Пепита.

— Господи, — выдохнул Джордж, — Жозефина! Ты откуда?

Но Пепита, явно не слыша его, торопливо направлялась к туалетной комнате.

Джордж догнал ее в холле.

— Жозефина! Как ты здесь оказалась?

— Нет, это как ты сюда попал? — красавица гордо подняла голову. — И куда ты делся тогда, когда я ждала тебя в Нью-Йорке, а потом искала в Лондоне и Берлине? И где ты пропадал все это время?

Джордж смутился:

— Жозефина, ты же знаешь мою службу… Ну, прости меня, прости… Господи, ты совершенно не изменилась за все эти годы! Даже еще лучше стала!

Хосефа слегка улыбнулась:

— А ты остался все таким же дамским угодником… Ты здесь опять по делам службы?

— Да. А ты здесь живешь? Вышла замуж?

— Да, — не моргнув глазом, соврала Пепита. — Здесь я со своим мужем.

— Как бы нам встретиться и поболтать? — умоляющим тоном спросил Рейли. — Может быть, приедешь ко мне в гостиницу?

— Адрес, — женщина протянула руку. На обратной стороне визитной карточки офицер торопливо набросал адрес отеля. — Мне пора, — сказала Хосефа и, не оборачиваясь, направилась в зал.

Той же ночью она, прихватив с собой все драгоценности и содержимое кошелька Вадима, покинула господина Штейнберга. А ранним утром уже тряслась в поезде, направляясь из Гейдельберга в Мюнхен вместе с капитаном английской королевской гвардии Джорджем Рейли.

— Вам ведь уже немало лет, фрау Бобадилья, — сказал доктор. — Поэтому я советую быть крайне осмотрительной. Вы должны соблюдать режим, отказаться от острого и соленого и ни в коем случае, фрау, ни в коем случае не поднимать тяжести. Сейчас очень опасный период, очень опасный!

Хосефа подозревала, что она беременна от Вадима. Хотя и не исключала возможности, что отцом ее будущего ребенка был Джордж. Остановившись посреди улицы и подняв глаза к небу, Пепита принялась подсчитывать. Но так и не пришла ни к какому выводу: зачать она могла как от одного, так и от другого.

— Впрочем, это не имеет ровно никакого значения, — вполголоса произнесла женщина.

Теперь-то тридцатвдвухлетней Пепите не нужно будет намеками подталкивать Джорджа к мысли о необходимости узаконить их отношения. Она просто сообщит ему о своей беременности, и капитан Рейли, как благородный человек, обязан будет жениться.

Хосефа вернулась домой в самом радужном настроении.

— Джордж! — позвала она, открыв дверь. — Джордж!

Никто не отзывался. Странно, в это время Рейли обычно дома.

Пепита прошла в гостиную и зажгла свет. На большом круглом столе, покрытом бархатной скатертью, лежала внушительная пачка немецких марок и английских фунтов стерлингов, а рядом записка от Джорджа:

«Я должен срочно уехать, дорогая. Ищи меня в Лондоне. Не скучай. Целую, твой Дж.».

Несмотря на то, что Пепита Бобадилья никогда не была ограничена в средствах и обделена мужским вниманием, ей многого в жизни недоставало. Например, славы. Не той дешевой популярности, о которой очень быстро забывают, едва женщина стареет и перестает блистать в обществе, а настоящей мировой славы, которая переживет и ее, и ее сына. Ей не хватало также мужа. Женщина в ее возрасте уже не может порхать бабочкой от одного к другому. Сорок пять лет — не шутка. Старость не за горами. Конечно, Хосефа может выйти замуж за любого из тех кретинов, которые вьются вокруг нее, словно пчелы вокруг пирога. Но ей нужен другой супруг. Который может стать знаменитым. В любой области, хоть в революционной. Ведь сумела же Надя Крупская сделаться известной всему миру. Почему же не воспользоваться удачным замужеством и Пепите Бобадилья?

Хосефа взглянула на себя в зеркало и осталась весьма довольна. Она добьется своего, чего бы это ни стоило!

— Вот, — сказала интеллектуалка, опуская на пол связки старых газет.

— «Анжелики» кончились, — Эдик бросил макулатуру на весы. — Девять восемьсот… Ну ладно, будем считать, что десять. Берите крышки на двадцать копеек.

— Зачем мне крышки? — девица поправила очки. — Я ничего не собираюсь консервировать…

— На туалетную бумагу не хватит, — Бодягин отсчитал четыре пятака и звякнул ими об стол.

Интеллектуалка с независимым видом взяла деньги и не сдвинулась с места.

— Что-то еще? — удивился приемщик, опускаясь на табурет и снова принимаясь за «БЛОКЪ-НОТЪ».

— Простите, я вчера случайно не сдала вместе с макулатурой трагедии Эсхила? — девушка выразительно покосилась на томик античного классика. Он лежал на столе рядом с квитанциями.

— Вот ваш Эсхил, — Эдик не глядя подвинул ей книгу.

— Благодарю. Вы знаете, я просто обыскалась… А потом вдруг вспомнила, что по ошибке могла принести его сюда…

— Бывает, — бросил Бодягин, демонстративно углубляясь в «БЛОКЪ-НОТЪ».

Девица взяла книгу… И не ушла.

— Большое спасибо. Вы не знаете, как меня выручили… Если бы не вы…

— Что, античностью интересуетесь? — вынужден был откликнуться приемщик, над головой которого красовался плакат: «Ничего не обходится нам так дешево и не ценится так дорого, как вежливость. М. Сервантес».

И чего она прицепилась, как банный лист?

— Конечно! — с энтузиазмом воскликнула интеллектуалка. — Ведь это же моя профессия! Я и «Анжелику» взяла специально, чтобы обменять на томик Плавта.

— Филологический? — с плохо скрытым раздражением осведомился Эдик.

— Нет! Я студентка историко-архивного института, — охотно сообщила клиентка. — Кроме того, я работаю архивариусом… Это так увлекательно! Каждый день открываешь для себя…

Бодягин зевнул. Но девица этого просто не заметила.

— Вероятно, и среди макулатуры встречаются интереснейшие находки… Ведь история — она непрерывна. Она происходит вот сейчас, сию минуту, происходила вчера, позавчера… Даже вот эта ваша квитанция — уже исторический документ. Какая-нибудь открытка может оказаться ценнейшим памятником той или иной эпохи…

Эдик не разделял ее энтузиазма. Интеллектуалка перестала заливаться соловьем и на некоторое время замолчала. У Бодягина появилась слабая надежда, что, если он выдержит паузу, назойливая архивари-усница наконец свалит.

— А, кстати, что это вы так увлеченно читаете? — интеллектуалка склонилась над его коленями, всматриваясь в «БЛОКЪ-НОТЪ». Бодягина обдало мощной волной нелюбимого им запаха дешевых польских духов «Быть может». — О! Бумага пожелтела, чернила выцвели… Это старые записи… Вы их тоже нашли в макулатуре?

— Да, — выдавил приемщик. — В ней.

— Позвольте-ка взглянуть, — и девица бережно, но цепко ухватилась за старую тетрадь. — Что это? Дневник? Двадцать седьмой год, с ума сойти… Вы уже прочитали?

— Только начал…

Интеллектуалка с видом знатока перелистала страницы, повертела в руках открытку с Лениным — Сталиным, поводила пальцем по строчкам.

— Вам это очень нужно? — спросила она.

Эдик пожал плечами:

— Да как сказать? Так, почитываю от нечего делать… У меня этого добра, вон, целая куча…

— Какая удача! — от восторга у девушки даже очки сползли на самый кончик носа. — Редкое везение. Как правило, такие бытовые документы выбрасывают в мусор, а они могут рассказать так много… Отдайте это мне!

Хоть бы кто пришел сдавать чего-нибудь, совсем затосковал Эдик. А вслух сказал:

— Не могу. Я отчитываюсь за каждый грамм.

— Да, конечно, — закручинилась интеллектуалка. — Это ваш профессиональный долг. Простите… — она на мгновение замялась. — Если вас это не стеснит… Можно, я посижу тут в уголке, ознакомлюсь?..

Бодягин с надеждой взглянул на часы. До обеда было еще далеко. А уйти так просто якобы на базу или куда там еще он не мог: вчера за длительные отлучки в течение рабочего дня получил от начальства последнее предупреждение. Чего доброго, выгонят к чертовой матери… Тогда точно статья за тунеядство и «прощай, любимый город»…

Он тяжело вздохнул и кивнул в сторону сброшенного в угол тряпья:

— Там садитесь…

— Спасибо, — интеллектуалка осторожно опустилась на груду вещей. Она брезгливо откинула туфелькой чей-то траченный молью старый свитер и углубилась в чтение.

Эдик уставился в окно. Там по-прежнему моросил дождь.

— Простите, — вдруг сказала клиентка. — Вы не скажете фамилию человека, который это написал?

— Я паспортов не спрашиваю, — угрюмо ответил Бодягин, не оборачиваясь в ее сторону.