Автобиография Элис Би Токлас

3. Гертруда Стайн в Париже 1903-1907

Пока Гертруда Стайн доучивалась два последних года на медицинском факультете университета Джонса Хопкинса в Балтиморе, в 1900—1903 годах, ее брат жил во Флоренции. Там он услышал про художника по фамилии Сезанн и увидел его работы принадлежавшие Чарльзу Лёзеру. Когда на следующий год они с сестрой обосновались в Париже они отправились к Воллару единственному торговцу картинами у которого продавались Сезанны, чтобы на них взглянуть.

Воллар был массивный темноволосый человек и он слегка шепелявил. Его магазин находился на рю Лаффит недалеко от бульвара. Чуть дальше по этой короткой улочке был Дюран-Рюэль а еще чуть дальше почти у самой церкви Св. мучеников был Саго бывший клоун. Если взобраться повыше на Монмартр там на рю Виктор-Массе была мадмуазель Вейль которая продавала и картины и книги и вообще всякую всячину а совсем на другом конце Парижа на рю Фо-бур-Сент-Оноре был бывший хозяин кафе и бывший фотограф Дрюэ. А еще на рю Лаффит был кондитер Фуке который всегда был готов предложить во утешение изумительные медовые пирожные и конфеты с орешками а время от времени вместо картины можно было купить себе клубничного джема в стеклянной баночке.

Первый визит к Воллару произвел на Гертруду Стайн неизгладимое впечатление. Место было невероятное. Совсем не похоже на картинную галерею. Внутри лицом к стене пара холстов, в углу небольшая стопка больших и маленьких холстов наваленных друг на дружку как ни попадя, в центре комнаты стоял с мрачным видом массивный темноволосый человек Это был Воллар в добром расположении духа. Когда расположение духа у него было по-настоящему дурное он перемещал свое большое тело к выходящей прямо на улицу стеклянной двери, поднимал руки над головой, упирался обеими ладонями в верхние углы дверного проема и принимался все также мрачно взирать на улицу. И тогда никому даже и в голову не приходило к нему зайти.

Они попросили показать им Сезаннов. Вид у него сделался чуть менее мрачный и он стал отменно вежлив. Позже они выяснили что Сезанн был главной любовью всей его жизни. Имя Сезанн действовало на него как заклинание. Впервые он узнал о Сезанне от художника Писсарро. Пис-сарро был тот самый человек от которого все первые поклонники Сезанна услышали о Сезанне. В то время Сезанн озлобленный и мрачный жил в Экс-ан-Прованс. Писсарро рассказал о нем Воллару, рассказал флорентийцу Фабри, который рассказал Лёзеру, рассказал Пикабиа, да и вообще всем на свете кто в то время знал о Сезанне.

Если вы хотели посмотреть Сезанна идти нужно было к Воллару. Позже Гертруда Стайн написала стихотворение под названием Вотар и Сезанн, а Хенри Макбрайд опубликовал его в Нью-Йорк сан. Это было первое стихотворение Гертруды Стайн написанное на случай и таким вот образом опубликованное и как ей так и Воллару это доставило массу удовольствия. Позже когда Воллар написал свою книгу о Сезанне, Воллар по совету Гертруды Стайн послал экземпляр Хенри Макбрайду. Она сказала Воллару что целая страница в одной из крупнейших нью-йоркских ежедневных газет будет посвящена его книге. Он даже и не думал что такое вообще возможно, ни с кем в Париже такого еще не было. Так оно и вышло и он был очень тронут и доволен так что и описать невозможно. Однако вернемся к тому первому визиту.

Они сказали мсье Воллару что хотят взглянуть на несколько пейзажей Сезанна, их направил сюда мистер Лёзер из Флоренции. Да конечно, сказал Воллар и вид у него был весьма довольный и он начал бродить по комнате, а потом и вовсе исчез за перегородкой в задней ее части и они услышали как он тяжело вышагивает вверх по лестнице. Ждать им пришлось довольно долго а потом он вернулся и принес с собой крохотное полотно яблоко и большая часть холста не записана. Они доскональнейшим образом рассмотрели картину, а потом сказали, ага но видите ли мы хотели бы взглянуть именно на пейзажи. Да конечно, вздохнул Воллар и вид у него сделался еще того довольней, мгновение спустя он снова исчез и на сей раз вернулся с картиной и на ней спина, картина была превосходная кто бы сомневался но брат с сестрой были еще не вполне готовы к восприятию сезанновых ню а потому возобновили натиск. Им нужен был пейзаж На сей раз после еще более долгого отсутствия он вернулся с огромным полотном с написанным на нем маленьким фрагментом пейзажа. Ага то что надо, сказали они, пейзаж вот только они хотели бы полотно размером поменьше но чтобы записано было все. Они сказали, да мы думаем что-то в этом роде. К этому времени над Парижем уже сгустился ранний зимний вечер и как раз в эту минуту по той же самой задней лестнице спустилась дряхлая на уборщицу похожая старуха, пробормотала, bon soir monsieur et madame и тихо вышла в дверь, еще через минуту еще одна такая же старуха спустилась по той же самой лестнице, пробормотала, bon soir messieurs et mesdames и тихо вышла в дверь. Гертруда Стайн рассмеялась и сказала брату, бред какой Да нет тут никакого Сезанна. Воллар поднимается наверх и говорит этим старухам что надо написать и он не понимает нас а они не понимают его и они что-нибудь ему такое пишут а он сносит вниз и вот нате вам Сезанн. Тут они расхохотались оба и никак не могли остановиться. Потом взяли себя в руки и еще раз объяснили насчет пейзажа. Они сказали что им нужен один из тех чудесных желтых солнечных видов Экса каких у Лёзера было несколько. Воллар опять вышел и на сей раз вернулся с великолепным маленьким зеленым пейзажем. Он был очень хорош, он был во весь холст, он стоил не слишком дорого и они его купили. Потом Воллар рассказывал всем и каждому что к нему пришли два сумасшедших американца и они смеялись и он очень на них обиделся но постепенно до него дошло что чем больше они смеются тем охотнее что-нибудь покупают так что пусть себе смеются на здоровье.

С того самого времени они стали ходить к Воллару все время. Вскоре им была дарована привилегия разбирать стопки холстов и самим выбирать что понравится. Они купили крошечного совсем маленького Домье, голову старухи. Понемногу им начали нравиться Сезанновы ню и в конце концов они купили два маленьких групповых полотна с обнаженной натурой. Они раскопали очень-очень маленького Мане черно-белого с ярмарочным торговцем на переднем плане и тоже его купили, они нашли двух крошечных совсем миниатюрных Ренуаров. Они часто покупали картины по две потому что одному больше нравилась одна а другому другая, и так потихоньку прошел год. Весной Воллар объявил что устраивает выставку Гогена и они впервые увидели несколько Гогенов. Довольно паршивых кстати сказать но им они в конце концов глянулись, и еще купили двух Гогенов. Гертруде Стайн у него нравились подсолнухи а фигуры не нравились а брат как раз предпочитал фигуры. Сейчас может сложиться такое впечатление что это были бешеные деньги но тогда все это стоило гроши. И так понемногу прошла зима.

Посетителей у Воллара бывало не слишком много но однажды Гертруда Стайн была там свидетельницей разговора от которого получила колоссальное удовольствие. Дюре в Париже был фигурой известной. Он к тому времени был уже очень стар и весьма представителен. Когда-то он дружил с Уистлером, Уистлер написал его портрет во фраке и с белым оперным плащом через руку. Он зашел к Воллару и вступил там в разговор с группой молодых людей и один из них по фамилии Руссель, из компании Вюийара, Боннара и прочих постимпрессионистов, что-то такое обиженное сказал насчет непризнанное своей собственной и своих товарищей, что им не дают даже выставиться в салоне. Дюре посмотрел на него этак ласково, мой юный друг, сказал он, есть две разновидности искусства, никогда об этом не забывайте, есть искусство и есть искусство официальное. Да как вы только смеете, мой бедный юный друг, надеяться что станете причастны к официальному искусству. Вы только посмотрите на себя. Предположим во Францию приезжает какая-нибудь важная шишка, и ей приходит в голову познакомиться с модными художниками и заказать свой портрет. Дорогой мой, вы только посмотрите на себя, один ваш вид приведет его в ужас. Вы милейший молодой человек, вы умны и прекрасно воспитаны, но важная шишка ничего подобного в вас не заметит, она будет просто в ужасе. Нет-нет по их представлениям модный художник должен быть среднего роста, с брюшком, одетый не то чтобы шикарно однако же согласно положению и статусу, не лысый и не слишком тщательно причесанный и чтобы почтительно кланялся. Сами понимаете что вы ни на что не годны. Так что ни слова больше об официальном признании, а если вам взбредет нечто подобное в голову взгляните в зеркало и подумайте о важных шишках. Нет-нет, дорогой мой юноша искусство и есть искусство официальное, они всегда были и всегда будут.

Зима еще не подошла к концу, а Гертруда Стайн и ее брат шили что раз уж они зашли настолько далеко нужно идти еще дальше, они решили купить большого Сезанна а потом уже хватит. Потом они будут благоразумны. Им удалось убедить старшего брата в необходимости этого последнего вложения капитала, и как вскоре станет очевидно оно и в самом деле было необходимо. Они сказали Воллару что хотели бы купить портрет работы Сезанна. В те времена большие портреты работы Сезанна вообще практически не продавались И почти все они были у Воллара. Ему эта просьба доставила несказанное удовольствие. Отныне они были допущены в ту самую комнату куда вела спрятанная за перегородкой лестница и где по мнению Гертруды Стайн сидели старухи и писали Сезаннов и теперь они проводили там целые дни решая какой именно портрет перейдет в итоге к ним в собственность. Всего их там было кажется восемь так что выбрать было нелегко. Им не раз и не два приходилось отступать к Фуке и восстанавливать силы при помощи его фирменных медовых пирожных. В конце концов они сузили выбор до двух портретов, мужского и женского, только на сей раз они не могли купить оба портрета и в конце концов купили женский.

Воллар сказал, обычно женские портреты они ясное дело дороже мужских однако, сказал он и еще раз внимательно посмотрел на картину, не думаю чтобы в случае с Сезанном это играло какую-либо роль. Они погрузили картину на извозчика и отправились с ней домой. Это была та самая картина про которую Элфи Морер объяснял потом что она закончена и понять что она закончена можно исходя из того что она в раме.

Это была очень важная покупка потому что Гертруда Стайн все смотрела на нее и смотрела и написала Три жизни.

Незадолго до этого она в качестве упражнения в стиле начала переводить флоберовские Trois Contes[16] а потом у нее появился этот Сезанн и она на него смотрела и под впечатлением от него написала Три жизни.

Следующее важное событие произошло осенью. Это был первый год осеннего салона, самого первого осеннего салона в Париже, и они, нетерпеливые и возбужденные, отправились смотреть картины. Там они отыскали картину Матисса известную впоследствии как La Femme аи Chapeau[17].

Первый осенний салон был шагом на пути к признанию обойденных ранее вниманием широкой публики художников из Салона независимых. Их картины выставили в Пти-Пале напротив Гран-Пале где проходил большой весенний салон. То есть выставили картины тех независимых которые уже настолько преуспели что их картины стали продавать в престижных галереях. Именно они вместе с несколькими бунтарями из старого салона и создали осенний салон.

Выставка получилась очень свежая но без особого эпатажа. Там было много вполне приятных картин но была одна картина совсем неприятная. Она приводила публику в бешенство, так что пытались даже соскабливать краску.

Гертруде Стайн картина понравилась, это был портрет женщины с вытянутым лицом и с веером. И палитра и композиция были очень странные. Она сказала что хочет ее купить. Ее брат между тем отыскал одетую в белое женщину на зеленой лужайке и тоже хотел ее купить. Решив по сей причине как обычно купить обе они отправились в контору к секретарю салона узнать насчет цен. Им никогда раньше не доводилось бывать в небольшой комнатенке где сидел секретарь салона и было жутко интересно. Секретарь сверился с каталогом. Гертруда Стайн не помнит сколько она стоила и лаже чья она была, та женщина с собакой на зеленой травке, но Матисс стоил пятьсот франков. Секретарь объяснил что ясное дело никто никогда не платит столько сколько просит художник, надо просто назвать свою цену. Они спросили какую же цену предложить. Он спросил их а сколько они собираются заплатить. Они сказали что не знают. Он предложил пусть это будет четыреста франков и он даст им знать как только так сразу. Они согласились и ушли.

На следующий день они получили известие от секретаря что мсье Матисс отказался принять их предложение и что они теперь намерены делать. Они решили сходить в салон и посмотреть на картину еще раз. Так они и сделали. Люди у картины умирали со смеху и отколупывали краску. Гертруда Стайн никак не могла понять что им не нравится, ей картина казалась совершенно естественной. Сезаннов портрет естественным не казался, ей потребовалось некоторое время чтобы понять что он вполне естественен, но эта картина Матисса казалась совершенно естественной и она никак не могла взять в толк что же в ней так раздражает публику. Брату она понравилась гораздо меньше но все-таки он согласился и они ее купили. Потом она вернулась чтобы посмотреть на нее еще раз и ей было обидно видеть как все над ней издеваются. Ее это задевало и раздражало потому что она отказывалась понимать почему ведь для нее здесь нет ничего непонятного, точно так же она спустя много лет отказывалась понимать почему ведь она пишет так ясно и совершенно естественно и все-таки то что она пишет вызывает раздражение и насмешки.

Итак я рассказала вам историю покупки La Femme аи Chapeau с точки зрения покупателей а теперь та же история с точки зрения продавца в том виде в котором ее несколько месяцев спустя рассказали мадам и мсье Матисс. Вскоре после того как картина была куплена им всем захотелось встретиться. Матисс ли написал и предложил встретиться или они сами написали и предложили Гертруда Стайн уже не помнит. Как бы то ни было прошло совсем немного времени и они уже были знакомы и знакомы довольно близко.

Матиссы жили на набережной в двух шагах от бульвара Сен-Мишель. У них была небольшая трехкомнатная квартира на самом верхнем этаже с чудным видом на Нотр-Дам и на реку. Матисс написал его зимой. Нужно было идти все вверх и вверх. В те дни вы только и делали что ходили вверх-вниз по лестницам. У Милдред Олдрич была весьма неприятная манера прощаясь со своего седьмого этажа с кем-нибудь кто стоял уже в самом низу ронять ключ в лестничный пролет туда где полагается быть лифту, и тогда либо вам либо ей самой приходилось еще раз проделывать весь путь либо вверх либо вниз. Но в общем-то чаще всего она кричала, да вы не беспокойтесь, я ее сейчас вышибу эту дверь. На такое были способны только американцы. Ключи были тяжелые и вы их непременно где-нибудь забывали или роняли. Сайен как-то раз под конец парижского лета в ответ на комплимент что он мол такой загорелый и так хорошо выглядит, сказал, ага а все оттого что вечно приходится бегать вверх-вниз по лестницам.

Мадам Матисс была изумительная хозяйка. Квартирка у нее была небольшая но придраться там было не к чему. Она поддерживала в доме порядок, она превосходно готовила и изыскивала средства к существованию, она позировала для всех картин Матисса. Это она и была La Femme au Chapeau, женщина в шляпе. Она держала маленькую шляпную мастерскую и у них даже в самые тяжелые времена водились небольшие Деньги. Она была темноволосая и держалась очень прямо и у нее было продолговатое лицо и большой сильный всегда чуть приоткрытый рот прямо как у лошади. И целая копна густых темных волос. Гертруде Стайн всегда нравилось как она прикалывает шляпу к волосам и однажды Матисс даже сделал рисунок жены поймал ее на этом характерном жесте и подарил его мисс Стайн. Она всегда была в черном. Она всегда наставляла большую черную шляпную булавку на самую серединку шляпы прямо себе на макушку а потом уверенным широким жестом, раз и готово. С ними жила еще дочка Матисса, дочка которая родилась еще до того как он женился и у нее была дифтерия и ей пришлось делать операцию и ей потом еще много лет приходилось носить на горле черную ленту с серебряной пуговицей. Эта лента постоянно мелькает на картинах Матисса. Дочка была вылитый отец, и мадам Матисс, как она однажды сама объяснила в свойственной ей мелодраматически незамысловатой манере, сделала для этого ребенка все что могла и даже больше потому что прочитала в юности роман в котором героиня именно так и поступила и ее за это искренне любили всю ее жизнь, и она решила сделать так же. У нее у самой было два сына но оба в то время жили отдельно от родителей. Младший Пьер на юге Франции на самой испанской границе у родителей мадам Матисс, а старший Жан у родителей мсье Матисса на севере Франции на бельгийской границе.

Матиссу было свойственно необычайно сильное мужское обаяние и с ним всегда бывало удивительно приятно общаться особенно если вы долго его не видели. При первой встрече не так потом сильнее. И это его мужское обаяние никуда не девалось все то время пока вы были с ним рядом. Только в этой его мужественности маловато было жизни. А вот мадам Матисс совсем другое дело, в ней жизни было хоть отбавляй так что хватало на всех ее знакомых.

У Матисса в то время были маленький Сезанн и маленький Гоген и он уверял что ему нужны оба. Сезанн был куплен на приданое жены, Гоген на колечко с бриллиантом единственным бриллиантом который был у нее за всю ее жизнь. И они были совершенно счастливы потому что обе картины были ему нужны. Сезанн был купальщицы и тент, Гоген голова мальчика. Потом когда Матисс стал очень богатый человек, он продолжал скупать картины. Он говорил что разбирается в картинах он им доверяет а ни в чем другом не разбирается. И вот для собственного удовольствия и самое лучшее что только можно оставить детям в наследство он скупал Сезаннов. Пикассо тоже стал скупать картины позже когда он тоже стал богат только это были его собственные картины. Он тоже верил в картины и он тоже хочет оставить сыну самое лучшее в мире наследство так что он оставляет себе и скупает свои собственные.

Матиссам пришлось пережить тяжелые времена. Матисс приехал в Париж совсем молодым человеком изучать фармакопею. У его родителей была небольшая торговля хлебом на севере Франции. Он заинтересовался живописью, стал копировать Пуссенов в Лувре и стал художником безо всякого ведома и согласия родителей которые тем не менее продолжали ежемесячно высылать ему все ту же небольшую сумму как в студенческие времена. В это же время у него родилась дочь и жизнь от этого легче не стала. Поначалу он даже имел некоторый успех. Женился. Под влиянием полотен Пуссена и Шардена он писал натюрморты которые пользовались большим успехом в салоне Шан-де-Мар[18], одном из двух больших весенних салонов. А потом он подпал под влияние Сезанна, а потом под влияние негритянской скульптуры. Из всего этого и сложился Матисс периода я Femme аи Chapeau. В тот год когда весенний салон принес ему настолько ощутимый успех он всю зиму писал очень большое полотно женщину накрывающую стол а на столе роскошное блюдо с фруктами. На этих фруктах семья Матиссов чуть не разорилась, фрукты были тогда в Париже очень дорогие, даже самые обыкновенные, что уж говорить о том насколько дороже были фрукты настолько необыкновенные а их должно было хватить на все то время пока не будет закончена картина а на картину судя по всему нужно было очень много времени. Чтобы они как можно дольше не испортились комнату выстужали как только могли, что в Париже при тамошних зимах да еще под крышей было не слишком трудно и Матиссу приходилось работать в пальто и перчатках и работал он всю зиму напролет. Наконец она была закончена и отправлена в тот самый салон где год назад Матисс имел такой успех а там ее взяли и не приняли. И для Матисса настали по-настоящему черные дни, дочь у него совсем разболелась, плюс собственные отчаянные творческие метания, а выставлять свои картины он отныне лишился всякой возможности. Он перестал писать дома и перебрался в студию. Так выходило дешевле. Каждое утро он писал, днем занимался скульптурой, ближе к вечеру делал этюды с обнаженной натуры а по вечерам играл на скрипке. Времена были беспросветные и он был в полном отчаянии. Его жена открыла маленький шляпный магазинчик и они кое-как сводили концы с концами. Обоих сыновей отправили в деревню к его и к ее родителям там они и остались. Единственным утешением были часы проведенные в студии где он работал и где вокруг него начала понемногу собираться группа молодых людей откровенно подпавших под его влияние. Самым известным из них в те времена был Манген, сейчас лучше прочих знают Дерена. Дерен был тогда совсем молодым человеком, Матисса он буквально боготворил, он даже ездил с ними в деревню в Кольюр близ Перпиньяна, и очень им всем помогал. Он начал писать пейзажи и оттенял деревья красным контуром и у него было совершенно особенное ни на кого не похожее чувство пространства которое впервые проявилось в пейзаже с телегой едущей по дороге а дорога обсажена деревьями оттененными красным контуром. Его картины постепенно набирали вес среди независимых.

Матисс работал каждый день и каждый день и каждый день и работал он ужасно много. Однажды к нему пришел Воллар. Матисс любил рассказывать эту историю. Мне часто доводилось слышать как он ее рассказывает. Воллар пришел и сказал что хочет взглянуть на ту большую картину которую не приняли. Матисс показал. А тот даже и смотреть не стал. А говорил вместо этого с мадам Матисс и в основном про кулинарию, он любил готовить и поесть тоже любил как то и должно всякому французу и она тоже. Матисс и мадам Матисс оба начали нервничать хотя она этого и не показывала. А вот эта дверь, вдруг ни с того ни с сего спросил у Матисса Воллар и спросил очень заинтересованным тоном, она куда ведет во двор или в парадное. Во двор, сказал Матисс. Ага, сказал Воллар. И почти сразу после этого ушел.

Чета Матиссов потом несколько дней обсуждала был ли в этом вопросе Воллара некий скрытый смысл или он так спросил из праздного любопытства. Воллар никогда не отличался праздным любопытством, ему всегда непременно нужно было знать что все на свете обо всем на свете думают потому что именно так он вырабатывал собственную точку зрения. Все об этом знали вот потому-то Матиссы и задавали друг другу и всем своим знакомым один и тот же вопрос, почему он тогда спросил про эту злосчастную дверь. Но как бы то ни было меньше чем через год он купил у них картину почти что даром но все-таки он ее купил, и спрятал ее в каких-то своих закромах и никто ее не видел, и на этом все дело и кончилось.

С тех пор дела у Матисса шли кое-как и он стал очень раздражителен и замкнут. Потом настало время осеннего салона и его пригласили принять участие и он отослал La Femtne аи Chapeau и ее приняли. Картину осмеяли и соскребали с нее краску а потом ее продали.

Матиссу было в это время примерно лет тридцать пять, и он был в глубокой депрессии. Он пошел в салон в день открытия и слышал что там говорили о его картине и видел что там с ней пытались сделать и больше он туда не ходил. Жена ходила одна. А он сидел дома и упивался своим горем. Это если верить мадам Матисс.

Потом пришла записка от секретаря салона с известием что к картине прицениваются и что предложили четыреста франков. Матисс как раз писал мадам Матисс в костюме цыганки и с гитарой. За этой гитарой тоже числилась своя история. Мадам Матисс очень любила ее рассказывать. Дел у нее было по горло а в перерывах она позировала а она человек здоровый и ей хотелось спать. В один прекрасный день она позировала, он писал, она начала клевать носом и всякий раз как она клевала носом гитара начинала дребезжать. Перестань, сказал Матисс, проснись. Она проснулась, он писал, она клюнула носом и гитара задребезжала. Перестань, сказал Матисс, проснись. Она проснулась а потом через некоторое время опять стала клевать носом и гитара задребезжала пуще прежнего. Матисс в ярости выхватил у нее гитару и разбил ее. А дела у нас, горестно продолжала мадам Матисс, были тогда совсем никакие и нам пришлось отдавать гитару в починку чтобы он смог закончить картину. Вот эту самую склеенную гитару она и держала в руках и позировала когда пришла записка от секретаря салона. Матисс ликовал, ясное дело надо соглашаться, сказал Матисс. Ну уж нет, сказала мадам Матисс, если этих людей (ces gens) картина заинтересовала настолько что они стали к ней прицениваться значит она их в достаточной мере заинтересовала чтобы они смогли заплатить твою начальную цену, и она добавила еще, а на разницу как раз бы купили зимние вещи для Марго. Матисс заколебался но в конце концов она его уломала и они отправили записку что он хочет свою цену. Ответа не последовало и Матисс просто места себе не находил и все время ее попрекал а потом день или два спустя когда мадам Матисс опять позировала с гитарой а Матисс писал, Марго принесла им маленькую голубую телеграмму. Матисс распечатал ее и скривил гримасу. Мадам Матисс очень испугалась, она думала что случилось самое худшее. Гитара упала на пол. Они ее купили, сказал он. А почему тогда ты корчишь такие страшные фимасы и ты меня напугал и гитара наверное тоже разбилась, сказала она. Это я тебе подмигивал, сказал он, чтобы ты поняла, потому что у меня от волнения перехватило дух и я не мог произнести ни звука.

Вот так и вышло, с торжественным видом заканчивала свой рассказ мадам Матисс, что это все я, и я была права что настояла на исходной цене, и конечно мадмуазель Гертруда, которая настояла на том чтобы ее купить, и мы с ней здорово все это устроили.

Дружба с Матиссами крепла не по дням а по часам. Матисс в ту пору как раз работал над своей первой большой декоративной композицией, La Bonheur de Vivre. Он делал к ней маленькие и побольше и совсем большие этюды. Именно в этой картине Матисс впервые отчетливо воплотил свое намерение исказить пропорции человеческого тела чтобы гармонизировать простые смешанные с одним только белым цвета и усилить звучание и смысл каждого цвета. Он использовал искажение пропорций так же как в музыке используют диссонанс или уксус или лимон в кулинарии или яичную скорлупу для осветления кофе. Сравнения у меня всегда попахивают кухней но это потому что я люблю поесть и готовить и вообще кое-что в этом понимаю. По крайней мере идея у него была именно такая. Сезанн пришел к свойственной ему незавершенности и к искажению натуры по необходимости, Матисс это сделал намеренно.

Понемногу на рю де Флёрюс начали приходить люди чтобы посмотреть Матиссов и Сезаннов, Матисс постоянно кого-нибудь приводил, и вообще все кого-нибудь непременно с собой приводили, и они шли сплошным потоком и это стало действовать на нервы, вот так и начались субботние вечера. Примерно в то же самое время Гертруда Стайн пристрастилась писать по ночам. Раньше одиннадцати часов она никак не могла быть уверена что кто-нибудь вот-вот не постучит в дверь студии. В то время она как раз обдумывала свою большую книгу, Становление американцев, она сражалась с предложениями, с длинными предложениями которые нужно было ни разу не оступившись довести до финальной точки. Именно предложения не только и не столько слова сколько предложения и еще раз предложения всю жизнь были неизменной страстью Гертруды Стайн. Вот она и взяла себе за правило и даже война не смогла ей в этом помешать, война которая разрушила столько всяких привычек, она взяла себе за правило садиться за работу в одиннадцать часов вечера и работать пока не рассветет. Она говорит что всегда старалась остановиться чуть только забрезжит чтобы птицы еще не успели разойтись потому что иначе все равно как следует не уснешь. В те дни за высокими стенами стояло множество деревьев и везде жили птицы, теперь их стало меньше. Но зачастую рассвет и птицы захватывали ее врасплох и тогда она выходила во двор и стояла там пытаясь привыкнуть к гвалту а потом уже отправлялась спать. В то время она имела обыкновение спать до полудня и когда во дворе выбивали ковры, а в те времена все именно так и делали, даже ее собственные домашние, это ее бесило сильнее всего.

Вот так и начались субботние вечера.

Гертруда Стайн и ее брат часто ходили в гости к Матиссам а Матиссы бывали у них что ни день. Иногда мадам Матисс кормила их обедом, чаще всего по той простой причине что какой-нибудь родственник прислал им в подарок зайца. Тушеный заяц по-перпиньянски в исполнении мадам Матисс это было нечто из ряда вон. И вино у них тоже было превосходное, немного тяжеловатое, но лучше не бывает. Еще было что-то вроде мадеры называлось Ронсьо тоже очень хорошее. Майоль, скульптор, был родом из тех же самых место что и мадам Матисс и однажды много лет спустя я встретила его у Джо Дэвидсона, и он рассказал мне об этих винах. В тот раз он рассказал мне как будучи студентом он умудрялся жить и очень неплохо жить в Париже на пятьдесят франков в месяц. По правде говоря, сказал он, родители каждую неделю присылали мне домашнего хлеба а когда я сам выбирался домой то привозил с собой обратно в Париж вина как раз чтобы хватило на год и грязное белье тоже каждый месяц отсылал домой.

Дерен был на одном из тогдашних в самом начале обедов. Они с Гертрудой Стайн резко разошлись во мнениях. Спорили они о философии, и он свои идеи черпал в основном из французского перевода второй части Фауста, который он прочел пока служил в армии. Дружить они никогда не дружили. Гертруда Стайн никогда не интересовалась его творчеством. У него было чувство пространства но с ее точки зрения в его картинах не было ни жизни ни глубины ни основательности. После того случая они редко виделись. Дерен в то время постоянно бывал у Матиссов и мадам Матисс из всех друзей дома привечала его больше всех.

Примерно в это же самое время брат Гертруды Стайн однажды по чистой случайности наткнулся на картинную галерею Саго, бывшего клоуна, чуть выше по рю Лаффит. Там он, брат Гертруды Стайн, обнаружил полотна двух молодых испанцев, об одном все уже давно с тех пор успели забыть даже как его звали, а второй был Пикассо. Оба его заинтересовали и он купил акварель того про которого теперь забыли, сценку в кафе. Тот же Саго направил его в маленький мебельный магазин где Пикассо тоже выставил несколько своих картин. Брат Гертруды Стайн заинтересовался и хотел одну из них купить однако цену ему назвали очень высокую почти такую же как за Сезанна. Он вернулся к Саго и обо всем тому рассказал. Саго рассмеялся. Он сказал, вы не беспокойтесь, зайдите ко мне через несколько дней и я вам достану его картину причем большую. Через несколько дней у него и в самом деле оказалась большая картину и очень задешево. Когда Гертруда Стайн и Пикассо говорят о тех временах они иногда спорят как оно было на самом деле но в данном случае как мне кажется разногласий насчет цены между ними нет за нее просили сто пятьдесят франков. Эту картину сейчас знают все обнаженная девочка с корзиной красных цветов[19].

Гертруде Стайн картина не понравилась, в том как были написаны ступни и ноги ей виделось что-то жуткое, что пугало и отталкивало ее. Они с братом чуть не поссорились из-за этой картины. Ему картина нравилась а она даже видеть ее в доме не хотела. Саго поймавший обрывок этого спора сказал, да в чем проблема если вам не нравятся ступни и ноги давайте ее гильотинируем и все дела и оставим одну голову. Нет не пойдет, согласились все, но так ничего и не решили.

Гертруда Стайн и ее брат никак не хотели друг с другом соглашаться и были друг на друга очень злы. В конце концов они решили что раз уж он, брат, без этой картины жить не может ладно они ее купят, вот так на рю де Флёрюс и появился первый Пикассо.

Где-то примерно в это же самое время на рю де Флёрюс снял студию Реймонд Дункан, брат Айседоры[20]. Реймонд только что вернулся из своей первой поездки в Грецию и привез оттуда девушку-гречанку и греческую одежду. Реймонд еще по Сан-Франциско был знаком со старшим братом Гертруды Стайн и с его женой. В то время Реймонд был импресарио у Эммы Невада с которой тогда выступал Пабло Касальс, виолончелист, тогда еще совсем никому не известный. Семейство Дункан тогда сходило с ума по Омару Хайяму, в греков они тогда еще играть не начали. Потом у них было итальянское Возрождение, но вот теперь Реймонд стал совершенным греком а это само собой предполагало подругу-гречанку. Айседора потеряла к нему всяческий интерес, потому что в девушке на ее взгляд было слишком мало древнегреческого. Во всяком случае денег у Реймонда не было тогда совершенно а жена была enceinte[21]. Гертруда Стайн давала ему уголь и подарила стул для Пенелопы, остальные сидели на чемоданах. У них был еще один друг который им помогал, Кэтлин Брюс, очень красивая и весьма атлетически сложенная молодая англичанка, которая считала себя скульптором, она потом вышла замуж за Скотта, покорителя Южного полюса, и стала его вдовой. У нее в то время тоже особых денег не водилось а потому она каждый вечер приносила Пенелопе половину своего обеда. В конце концов Пенелопа родила-таки ребенка и назвали его Реймондом потому что когда брат Гертруды Стайн на пару с Реймондом Дунканом отправились выправлять свидетельство о рождении об имени они как раз и не подумали. Теперь его против его собственной воли обозвали Меналкасом но может статься ему будет приятно узнать что формально он все равно остается Реймондом. Впрочем это уже совсем другая история.

Кэтлин Брюс была скульптор и училась лепить детскую натуру и ей захотелось сделать фигуру племянника Гертруды Стайн. Гертруда Стайн с племянником пришли в мастерскую Кэтлин Брюс. Там в один прекрасный день они познакомились с А.П. Роше. Таких как Роше в Париже всегда пруд пруди. Он был чрезвычайно искренний, чрезвычайно благородный, преданный, чрезвычайно надежный и чрезвычайно восторженный человек который всех со всеми знакомил. Он знал всех на свете, причем он действительно их всех знал и мог познакомить кого угодно с кем угодно. Он хотел стать писателем. Он был высокий и рыжий и никогда не говорил ничего кроме прекрасно прекрасно великолепно и жил с мамой и бабушкой. Он много чего в жизни успел, он лазал по австрийским горам с австрияками, он ездил в Германию с немцами а в Венгрию ездил с венграми а в Англию с англичанами. В Россию он тоже ездил но русских ему хватало и в Париже. Как говаривал о нем Пикассо, Роше всем хорош вот только он не человек а перевод человека.

Позже он часто бывал на 27 рю де Флёрюс со всем своим интернационалом и Гертруде Стайн он был вполне симпатичен. Она говорила про него он такой надежный, его может сто лет как не видали и еще бы столько не видать но все-таки немного греет что где-то есть Роше и на него всегда можно положиться. Он подарил ей как-то раз совершенно восхитительное чувство давным-давно когда их знакомство едва началось. Три жизни, первая книга Гертруды Стайн, тогда как раз продвигалась к концу и на Роше который читал по-английски она произвела очень сильное впечатление. Однажды Гертруда Стайн что-то такое про себя говорила и Роше сказал прекрасно прекрасно просто великолепно это очень важно для вашей биографии. Она была ужасно растрогана, она впервые в жизни поняла что когда-нибудь у нее и впрямь будет биография. И честное слово пусть даже она не видела его уже сто лет где-то на свете есть Роше и на него всегда можно положиться.

Но вернемся в мастерскую Кэтлин Брюс к Роше. Они поговорили о том о сем и Гертруда Стайн вскользь упомянула о том что вот только что купили у Саго картину одного молодого испанца по фамилии Пикассо. Прекрасно прекрасно просто великолепно, сказал Роше, весьма занятный молодой человек, я его знаю. Вы это серьезно, спросила Гертруда Стайн, настолько что могли бы кого-нибудь к нему привести. Ну конечно, сказал Роше. Прекрасно, сказала Гертруда Стайн, знаете мой брат очень хочет с ним познакомиться. И они прямо там и тогда обо всем договорились и вскоре после этого Роше и брат Гертруды Стайн сходили к Пикассо.

Прошло совсем немного времени и Пикассо уже взялся за портрет Гертруды Стайн, сам портрет теперь широко известен, но как так оно получилось никто уже точно не помнит. Я часто слышала как Пикассо и Гертруда Стайн говорят об этом но ни он ни она точно не помнит. Они помнят как Пикассо в первый раз обедал на рю де Флёрюс и как Гертруда Стайн в первый раз позировала ему на рю Равиньян но в промежутке пустота.

Как оно так вышло они не знают. Пикассо никто не позировал с тех пор как ему было шестнадцать, а тогда ему было уже двадцать четыре и Гертруде Стайн никогда даже в голову не приходило заказать свой портрет, и они оба даже ни малейшего понятия не имеют как оно так получилось. Однако получилось и она позировала ему и высидела девяносто сеансов и за это время много всякого случилось. Однако вернемся ко всем тем вещам которые случались в первый раз.

Пикассо с Фернандой пришли на обед, Пикассо в те времена был как говорила моя давняя и добрая школьная подруга Нелли Джекот, красавец мужчина жаль что на углу ботинки чистит. Он был худ темноволос, весь одни огромные омуты-глаза и резкий но не грубый. За обедом он сидел рядом с Гертрудой Стайн и она взяла кусок хлеба. Отдайте, сказал Пикассо, резким жестом выхватив у нее кусок, отдайте это мой хлеб. Она рассмеялась и он смешался. Это было началом их близости.

В тот вечер брат Гертруды Стайн доставал японские гравюры и показывал их Пикассо папку за папкой, брату Гертруды Стайн очень нравились японские гравюры. Пикассо послушно и с серьезной миной рассматривал гравюру за гравюрой и выслушивал пояснения. И вполшепота сказал Гертруде Стайн, очень милый человек ваш брат, вот только точь-в-точь как все американцы, как Хевиленд, обожает показывать японские гравюры. Moi j'aime pas ca, а я их не люблю. Вот я и говорю что Гертруда Стайн и Пикассо поняли друг друга с полуслова.

Потом был первый сеанс в мастерской Пикассо. Его студию я уже описывала. В те времена беспорядка там было еще больше, больше всяческих пришли-ушли, больше жару в докрасна раскаленной печке, больше перерывов на стряпню и просто перерывов. Там было огромное сломанное кресло в котором и позировала Гертруда Стайн. Там была кушетка на которой все сидели и спали. Там был крохотный кухонный стульчик на котором сидел за работой Пикассо, был большой мольберт и очень много огромных холстов. Это было ближе к концу периода арлекинов, самый расцвет, когда полотна были огромными, фигуры тоже, и группы.

Там был маленький фокстерьер и с ним какие-то проблемы и его вечно водили к ветеринару. Не бывает французов и француженок настолько бедных или безалаберных или прижимистых чтобы они не могли себе позволить сводить и не водили бы постоянно своих мосек к врачам собачьим.

Фернанда, как обычно, была очень большая, и очень красивая, и очень милая. Она предложила почитать вслух Лафонтеновы басни чтобы Гертруде Стайн не было скучно пока Гертруда Стайн позирует. Она приняла позу, Пикассо уселся весь такой сосредоточенный на своем стульчике очень близко к холсту и на крошечной палитре монотонного серо-коричневого колера принялся смешивать очередной серо-коричневый оттенок и сеанс начался. Это был первый из не то восьмидесяти не то девяноста с чем-то сеансов.

Ближе к вечеру два брата Гертруды Стайн и жена брата и Эндрю Грин зашли посмотреть как идут дела. Набросок был настолько хорош что Эндрю Грин все упрашивал и упрашивал Пикассо пусть останется как есть. Но Пикассо покачал головой и сказал, поп[22].

Конечно очень жаль но в те времена никому даже и в голову не пришло сфотографировать картину в ее начальном варианте а из тех кто ее тогда видел никто конечно же не помнит ее лучше самого Пикассо или Гертруды Стайн.

Эндрю Грин, никто из них и понятия не имел как они все оказались знакомы с Эндрю Грином, внучатым племянником другого Эндрю Грина, известного как отец Большого Нью-Йорка. Он родился и вырос в Чикаго но был при этом типичный длинный тощий англичанин нового поколения, белокурый и мягкий. У него была потрясающая память и он мог прочитать наизусть весь Потерянный Рай Мильтона от корки до корки и все те переводы из китайской поэзии которые так нравились Гертруде Стайн. Он успел побывать в Китае а потом и вовсе перебрался на тихоокеанские острова и жил там до тех пор пока его двоюродный дед большой любитель Мильтонова Потерянного Рая не оставил ему в наследство весьма приличного состояния. У него была страсть к восточным тканям. Он сам говорил что просто обожает когда в центре пусто а по краю сплошной орнамент. Картины он любил те которые в музеях а современных терпеть не мог. Однажды когда в отсутствие хозяев он целый месяц прожил на рю де Флёрюс, он страшно действовал Элен на нервы потому что он требовал чтобы постельное белье ему меняли каждый день а все картины занавесил кашемировыми шалями. Он говорил что картины они конечно очень успокаивают что правда то правда но он терпеть не может когда его успокаивают. Он говорил что после месяца проведенного на де Флёрюс он конечно не проникся любовью к новой живописи но самое страшное в том что не уверовав в новую живопись он совершенно разочаровался в живописи старой и за всю свою дальнейшую жизнь так и не смог себя ни разу заставить зайти в музей или хотя бы взглянуть на какую-нибудь картину. Красота Фернанды его буквально ошеломила. Это было как наваждение. Я бы конечно, заявил он Гертруде Стайн, если бы я только умел говорить по-французски, я бы непременно уложил ее в постель и увел ее у этого коротышки Пикассо. А что в постели вы с ней поговорить хотели, рассмеялась Гертруда Стайн. Он уехал еще до того как я появилась в Париже и вернулся восемнадцать лет спустя и оказался очень скучным.

Год выдался сравнительно спокойный. Матиссы провели всю зиму на юге Франции, на самом берегу Средиземного моря в Кольюре близ Перпиньяна где жили родители мадам Матисс. Семейство Реймонда Дункана исчезло предварительно пополнив ряды за счет Пенелопиной сестры какой-то мелкой актрисы которая одевалась ну совсем не как древняя гречанка, она изо всех сил старалась сойти за парижаночку хотя у нее это и не слишком хорошо получалось. Вместе с ней явился могучий черноволосый кузен тоже грек. Он зашел познакомиться с Гертрудой Стайн и заявил ей, я грек, а это значит что вкус у меня безупречный и все эти ваши картины совершенная дрянь. Вскоре после этого Реймонд, его жена с дочкой и свояченица с кузеном исчезли со двора дома номер 27 по рю де Флёрюс и им на смену пришла германская леди.

Дяди и крестные у германской леди были сплошь немецкие фельдмаршалы а брат у нее был капитаном немецкого военно-морского флота. Мать у нее была англичанка а сама она играла на арфе при дворе баварского короля. Она была очень забавная и друзья у нее тоже бывали довольно странные, как англичане так и французы. Она была скульптор и сделала с малютки Роже, сына консьержки, скульптуру в типично немецком духе. Она сделала три головы, одна смеялась, одна плакала и еще одна была с высунутым языком, все три на одной подставке. Эту свою скульптуру она продала королевскому музею в Потсдаме. Во время войны консьержка часто плакала как только вспоминала что ее бедный Роже, каменный, стоит себе в потсдамском музее. Она выдумывала одежду которую можно было носить наизнанку и разнимать на части и делать длиннее или короче и всем ее показывала и была этим очень горда. Живописи ее обучал один совершенно бандитской внешности француз вид у которого был точь-в-точь как у папаши Гекльберри Финна на картинке. Она говорила что наняла его из милости, когда-то в юности он получил в салоне золотую медаль но на этом его успехи и кончились. Еще она говорила что никогда не нанимает прислугу из низшего сословия. Она говорила что опустившиеся женщины из высших сословий куда приятней в обращении и расторопней и на нее постоянно шила или позировала ей какая-нибудь офицерская или чиновничья вдова. Какое-то время у нее была австрийская горничная которая пекла совершенно восхитительные австрийские пирожные но продержалась она недолго. Короче говоря она была весьма забавная особа и они с Гертрудой Стайн имели обыкновение беседовать во дворе. Она всегда интересовалась что Гертруда Стайн думает по поводу всех этих людей которые приходили к ней в дом. И еще она хотела знать каким образом Гертруда Стайн пришла к подобным умозаключениям, посредством дедукции, наблюдения, творческого воображения или же анализа. Она была очень забавная а потом и она исчезла и все о ней и думать забыли пока не началась война и тогда все начали гадать а не было ли чего подозрительного в образе жизни этой германской леди в Париже.

Практически каждый день после обеда Гертруда Стайн являлась на Монпарнас, позировала а потом шла пешком вниз по склону холма обыкновенно бродила по Парижу пока не добиралась до рю де Флёрюс. Тогда у нее и сложилась эта привычка бродить по Парижу, теперь она ходит с собакой, раньше одна. По вечерам в субботу Пикассо и Фернанда провожали ее домой и оставались к обеду а потом были субботние вечера.

Во время этих долгих сеансов и столь же долгих прогулок Гертруда Стайн уходила в себя и сочиняла предложения. Она тогда как раз дошла до середины повести про негров Меланкта Герберт[23], это вторая история в Трех жизнях и многие из тех мучительных сцен которые она вплела в жизнь Меланкты на самом деле она подсмотрела по дороге вниз с холма на обратном пути с рю Равиньян.

Примерно в это же самое время началось венгерское нашествие на рю де Флёрюс. И еще заходили американцы много малознакомых американцев, Пикассо непривычный к строгим нравам в которых были воспитаны эти юноши и девушки говорил про них, ils sont pas des hommes, ils sont pas des femmes, ils sont des americains. Они не мужчины, они не женщины, они американцы. Одно время бывала некая выпускница Брин Мор[24], жена известного портретиста, очень высокая и красивая женщина и она как-то раз ударилась головой и с тех пор выражение лица у нее было несколько отсутствующее. Вот она ему нравилась и иначе как Императрицей он ее не называл. Был еще особый тип американских студентов-гуманитариев, который особенно его раздражал, он так обычно про них говорил, нет этот человек Америки не прославит. И еще была весьма показательная реакция когда он впервые увидел фотографию небоскреба. Господи боже, сказал он, вы только представьте того бедолагу у которого студия вот тут в мансарде он же умрет от ревности пока его любимая будет подниматься к нему по всем этим бесконечным лестницам.

В это самое время коллекция пополнилась Морисом Дени, Тулуз-Лотреком и множеством больших Пикассо. И в то же самое время случилось знакомство с Валлотонами которое потом переросло в дружбу.

Воллар когда его однажды спросили о картине одного художника ответил, oh ca c'est un Cezanne pour les pauvres[25], это Сезанн для бедных коллекционеров. Ну а Валлотон в таком случае был Мане для совсем безденежных. В его большой Обнаженной были вся резкость, вся стылость и ровным счетом ничего от совершенства Олимпии Мане а в его портретах была сухость Давида и не было его элегантности. И в довершение всех несчастий он имел неосторожность жениться на сестре весьма влиятельного торговца живописью. С женой он был счастлив безмерно она и в самом деле была очень обаятельная женщина но в нагрузку были обязательные еженедельные семейные обеды и откровенная грубость пасынков. Он был человеком тонкого душевного склада, Валлотон, умница и честолюбец вот только из-за того что в родственниках у него оказался торговец картинами главным его свойством стало чувство творческого бессилия. Однако в то время его картины были весьма небезынтересны. Он просил Гертруду Стайн позировать ему. На следующий год она так и сделала. Ей начали нравиться сеансы у художников, эти долгие безмолвные часы и затем такая же долгая прогулка по темным улицам делали ту сосредоточенность с которой она билась над своими предложениями еще интенсивней. Предложения о которых французский критик Марель Брион написал, точностью, аскетизмом, отсутствием светотени, отказом от игры с подсознанием Гертруда Стайн постигает уравновешенности более всего сходной с уравновешенностью музыкальной фуги Баха.

Она часто описывала то странное чувство которое возникало у нее от манеры в которой работал Валлотон. Он в то время в отличие от большинства художников уже не был молод, он стал довольно широко известен после Парижской выставки 1900 года. Когда он писал портрет он начинал с наброска пастелью а потом планомерно записывал холст сверху донизу. Гертруда Стайн говорила что это вроде как опустить штору только движется она со скоростью швейцарских ледников. Медленно-медленно он опускал свою штору и когда доходил до самого низа, портрет был готов. Вся операция занимала около двух недель а потом он дарил портрет вам. Только сперва выставлял его на осеннем салоне где он непременно пользовался успехом и таким образом все оставались довольны.

По меньшей мере раз в неделю все ходили в цирк Медрано и как правило ходили вместе. Тамошние клоуны уже начали одеваться в несоразмерно большие вещи вместо привычного классического костюма и этот их сценический костюм который позже с появлением Чарли Чаплина приобрел такую широкую известность безмерно восхищал Пикассо и его монмартрских друзей. Еще там были английские наездники и их костюмы задавали моду всему Монмартру. Не так давно кто-то рассуждал о том как хорошо одеваются нынешние художники и какая жалость что они тратят деньги именно так Пикассо рассмеялся. Я больше чем уверен, сказал он, что за свои модные тряпки, за свои шикарные костюмы они платят куда меньше чем мы в свое время за наши, из простой и грубой ткани. Вы представить себе не можете как трудно было в те времена достать настоящий английский твид или хотя бы французскую подделку которая бы выглядела достаточно грубо и неряшливо, и как это было дорого. И честное слово художники в те времена так или иначе тратили огромное количество денег они тратили все что попадало к ним в руки потому что в те счастливые времена можно было годами жить в долг и не платить ни за краски ни за холсты ни за квартиру ни за еду в ресторанах да и вообще почти ни за что не нужно было платить в срок вот только за уголь и за всяческую роскошь.

Шла зима. Три жизни были дописаны до конца. Гертруда Стайн попросила жену брата приехать и прочитать. Она прочитала и впечатление было очень сильным. Гертруда Стайн была безмерно рада, она до конца не верила что кто-то может прочитать написанный ею текст и ему будет интересно. В те времена она никогда и никого не спрашивала что он думает о ее творчестве, им и так было интересно и они читали. Теперь она говорит что если человек заставит себя прочесть ему будет интересно.

Жена старшего брата вообще много значила в ее жизни но никогда еще настолько как в тот день. А потом текст нужно было перепечатать. У Гертруды Стайн была тогда маленькая разбитая портативная пишущая машинка которой она никогда не пользовалась. Она в те времена да и многие годы спустя писала карандашом на клочках бумаги, переписывала чернилами во французскую школьную тетрадку а потом чаще всего еще раз переписывала чернилами. По поводу этих бесконечных разложенных на кучки клочков бумаги ее старший брат однажды сказал, я не знаю кто из вас талантливей Гертруда или вы все вместе взятые, я в этом не разбираюсь, но мне всегда бросалось в глаза одно обстоятельство, вы все рисуете и пишете и что-то вас не устраивает и вы все это рвете или просто выбрасываете, а она ничего не говорит насчет устраивает ее или нет, она все время переписывает но еще ни разу не выбросила ни единого клочка бумаги на котором хоть что-нибудь написала.

Гертруда Стайн попыталась перепечатать Три жизни на пинке но ничего не вышло, она только злилась, и на помощь пришла Этта Коун. Или как их обеих с сестрой называл Пикассо мисс Этта Коуны. Этта Коун была из балтиморской родни Гертруды Стайн и приехала в Париж на зиму. Ей было довольно одиноко и она была не против помочь.

Этта Коун находила что Пикассо с Фернандой ужасны но романтичны. Гертруда Стайн вытаскивала ее к Пикассо всякий раз когда с деньгами у того дела обстояли еще хуже чем у всех прочих и заставляла покупать рисунков франков на сто. В конце концов сто франков в те времена это же двадцать долларов. Она охотно тратилась на подобную благотворительность это было так романтично. Нужно ли говорить что много лет спустя эти рисунки составили ядро ее коллекции.

Этта Коун предложила перепечатать Три жизни и села за работу. Жители Балтимора вообще славятся своей деликатностью и добросовестностью. Гертруде Стайн вдруг пришло в голову что она забыла сказать Этте Коун чтобы та прочла рукопись прежде чем садиться за машинку. Она отправилась к ней домой и что же она там увидела Этта Коун дотошнейшим образом перепечатывала рукопись буква за буквой так чтобы не дай бог не вникнуть в смысл написанного. Ей разрешили читать текст и она стала печатать дальше.

Пришла весна а с ней закончились сеансы у Пикассо. Однажды ни с того ни с сего Пикассо взял и замазал всю голову. Я давно уже смотрю на тебя и ничего не вижу, раздраженно сказал он. И на этом про картину все забыли.

Никто не помнит особого разочарования или каких-то особенных обид от того что эти бесконечные сеансы так ничем и не кончились. Был весенний салон независимых а потом Гертруда Стайн и ее брат уехали в Италию как оно в то время было у них принято. Пабло и Фернанда собирались в Испанию, она ехала туда в первый раз и ей непременно нужно было купить себе платье и шляпку и духи и примус. Тогда любая француженка если она собиралась за границу обязательно брала с собой французский примус чтобы на нем готовить. Может они и сейчас так делают. Не важно куда ехать но примус нужно взять. Они всегда платили бешеные деньги за лишний багаж, все эти француженки которые ехали за границу. А Матиссы как раз вернулись в Париж и познакомились с Пикассо и была масса всяческих ожиданий, но по правде говоря они не очень друг другу понравились. А у Матисса в кильватере к Пикассо пришел Дерен и привел с собой Брака.

Сегодня может показаться странным что до той поры Матисс ничего не знал о Пикассо а Пикассо не был знаком с Матиссом. Но в тогдашнюю эпоху любая более или менее тесная компания жила своей замкнутой жизнью и практически ничего не знала обо всех других таких же. Матисс на своей набережной Сен-Мишель и у независимых ничего не знал о Пикассо и о Монмартре и о Саго. Правда у каждого из них в свое время непременно что-нибудь покупала, причем покупала самые ранние вещи, мадмуазель Вейль, у нее был антикварный магазинчик на Монмартре, но поскольку она покупала всех кого ни попадя, и картины ей приносили по одной, и отнюдь не обязательно их приносил сам художник, вероятность того что один художник увидит там картины другого художника была чрезвычайно мала, разве что случайно. И все-таки они по прошествии многих лет все были ей весьма благодарны потому что по большому счету каждый кто стал потом знаменит свою первую маленькую картину продал именно ей.

Как я уже сказала сеансы закончились, выставка независимых закончилась и все разъехались.

Зима выдалась плодотворная. Пикассо долго бился над портретом Гертруды Стайн и в ходе этой борьбы перешел от екинов, от своего раннего очаровательного на итальянский манер периода к напряженной внутренней борьбе которая в конце концов приведет его к кубизму. Гертруда Стайн написала историю негритянки Меланкты, вторую историю из Трех жизней которая несомненно была первым шагом в литературе от девятнадцатого века к веку двадцатому. Матисс написал Bonheur de Vivre и создал новую школу цвета которая вскоре наложит свой отпечаток на всех и вся. И все разъехались. В то лето семья Матиссов приехала в Италию. Матиссу там не слишком нравилось, он предпочитал Францию или Марокко но мадам Матисс была взволнована до глубины души. Сбылась ее девическая мечта. Она говорила, я все время себе повторяю, я в Италии. И Анри я тоже все время об этом говорю и он за меня очень радуется, но только он мне отвечает, ну и что тут такого.

Чета Пикассо отбыла в Испанию и Фернанда писала длинные письма описывала Испанию и испанцев и землетрясения.

Летняя жизнь во Флоренции если не считать короткого визита Матиссов и такого же короткого визита Элфи Морера была никак не связана с парижской.

Гертруда Стайн снимала на лето виллу на вершине холма во Фьезоле близ Флоренции и жила там каждое лето несколько лет подряд. В тот год когда я приехала в Париж эту виллу сняли мы вдвоем с подругой, Гертруда Стайн и ее брат сняли другую побольше на другом конце Фьезоле, потому что вместе с ними приехали ее старший брат, его жена и ребенок.

Та что поменьше, Каза Риччи, была совершенно очаровательная. В порядок ее привела одна шотландка которая родилась в пресвитерианской семье но впоследствии стала ревностной католичкой и принялась возить свою старушку-мать из одного монастыря в другой. В конце концов они поселились в Каза Риччи и она там выстроила себе часовню и мать ее там же и умерла. Тогда она подыскала себе виллу попросторней и превратила ее в приют для вышедших на покой священников а Гертруда Стайн и ее брат сняли у нее Каза Риччи. Гертруда Стайн была от домовладелицы в полном восторге та была вылитая фрейлина Марии Стюарт и ходила в долгополых черных одеяниях и с готовностью преклоняла колени едва увидев какой-нибудь католический символ веры а потом могла взобраться по чуть что не отвесной лестнице и открыть окошко в крыше чтобы полюбоваться на звезды. Невероятная смесь экзальтации католической и протестантской.

Элен служанка-француженка во Фьезоле не была ни разу. Она к тому времени уже вышла замуж Летом она стряпала мужу еду и чинила Гертруде Стайн и ее брату чулки лихо подвязывая к ним новые носки. А еще она варила варенье. В Италии была Маддалена которая в Италии играла не менее важную роль чем в Париже Элен, вот только почтения к великим мира сего в ней было еще того меньше. Италия слишком привыкла к знаменитостям и к детям знаменитостей. На чей счет Эдвин Додж как-то обмолвился, судьбы великих часто напоминают нам о том что оставлять после себя наследников не стоит.

Гертруда Стайн обожала жару и прямой солнечный свет хотя и уверяла всегда что идеальный климат это зимой в Париже. В те времена она всегда предпочитала выходить на прогулку ближе к полудню. И я частенько ходила с ней вместе хотя никогда не питала особой любви к летнему солнцу и сейчас не питаю. Позже уже в Испании я иногда садилась под дерево и плакала она же на солнце была неутомима. Она даже могла лежать на самом солнцепеке и смотреть прямо на летнее полуденное солнце, она уверяла что это успокоительно действует ей на глаза и голову.

Публика во Флоренции встречалась довольно забавная. Там были Беренсоны и на сей раз с ними была Глэдис Дикон, всемирно известная красавица, но после зимы проведенной в Монмартре Гертруда Стайн находила что известную красавицу слишком легко шокировать чтобы она была интересна. Потом были еще первые русские, фон Хайрот и его жена, та самая у которой потом было еще четыре мужа и которая однажды с приятной улыбкой заметила что со всеми ними у нее всегда были самые теплые дружеские отношения. Он был глуп но симпатичен и рассказывал типичные русские истории. Потом были еще Торольды и великое множество всяких прочих. Но самое главное там была английская библиотека где давали книги на дом и там было полным-полно разного рода странных жизнеописаний которые служили для Гертруды Стайн источником бесконечного наслаждения. Однажды она рассказала мне что в юности читала так много, читала все подряд от елизаветинцев до современной литературы, и какое у нее было ужасное предчувствие что настанет такой день когда читать ей будет нечего. Этот страх преследовал ее долгие годы но так или иначе хотя она все читает и читает но тем не менее постоянно умудряется найти что-нибудь еще что можно почитать. Ее старший брат не уставал жаловаться что каждый божий день он везет из Флоренции целую кипу книг, и точно такую же кипу все равно приходится везти обратно.

Именно тем летом Гертруда Стайн начала свою большую книгу, Становление американцев.

Начиналась она со старой неоднократно обкатанной темы записанной еще в Радклифе.

«Однажды сердитый человек волоком тащил своего отца по земле его же собственного сада. "Стой!" в конце концов сквозь стоны крикнул старик. "Стой! Дальше этого дерева я своего не таскал".

«Трудно изжить тот характер с которым мы рождаемся на свет. Ибо в юности мы более всего нетерпимы к нашим собственным недостаткам которые отчетливо замечаем в других и сами отчаянно стараемся от них избавиться; но мы стареем и до нас доходит что из всех возможных недостатков эти, наши, куда безобиднее прочих, более того, они любому характеру способны придать некое особенное очарование, и вот наша борьба с ним сходит на нет». И в итоге должна была выйти семейная сага. Семейная сага в итоге и вышла но к тому времени как я приехала в Париж из нее должна была выйти сага обо всех на свете человеческих существах, всех кто когда-либо жил живет сейчас или мог бы появиться на свет.

За всю свою жизнь Гертруда Стайн ничему так не радовалась как она радуется сейчас французскому переводу ее книги над которым работают Бернар Фай и мадам Сейер. Она только что просмотрела весь текст вместе с Бернаром Фаем и по ее собственным словам, по-английски это текст просто волшебный и по-французски он выходит столь же волшебно. Эллиот Пол, еще в бытность редактором Транзишн как-то раз сказал что проза Гертруды Стайн могла бы стать бестселлером во Франции. Похоже что его предсказание сбудется.

Но вернемся к тем давним временам в Каза Риччи и к первым наброскам тех длинных предложений которым суждено будет изменить литературные вкусы многих и многих людей.

Гертруда Стайн работала над началом Становления американцев буквально на износ и вернулась в Париж словно зачарованная собственным текстом. Именно в эту пору она работала по ночам каждую ночь и часто заря заставала ее за работой. Она вернулась в Париж и в Париже воздух был наэлектризован. Во-первых она вернулась к портрету а портрет был дописан до конца. Вернувшись из Испании Пикассо в первый же день сел и написал голову Гертруды Стайн просто по памяти, из головы. И когда она увидела портрет они оба остались довольны. Как ни странно никто из них не помнит какой была голова до того как Пикассо ее написал. Об этом портрете есть еще одна совершенно очаровательная история.

Несколько лет назад Гертруда Стайн подстригла волосы коротко а до того она всегда носила волосы уложенными на макушке на манер короны и Пикассо именно так ее и написал она подстригла волосы коротко, и день или два спустя она вошла в комнату а комната была в анфиладе и Пикассо оказался несколькими комнатами дальше. На ней была шляпка но он увидел ее через два дверных проема бросился к ней и крикнул на бегу, Гертруда, что случилось, что случилось. С чем случилось, Пабло, спросила она. Дай-ка я гляну, сказал он. Она дала ему глянуть. А как же мой портрет, он был просто в ярости. Потом выражение его лица стало мягче он добавил, mais, quand meme, tout у est, впрочем, там уж все это есть.

Вернулся Матисс и началось брожение. Дерен, а вместе с ним и Брак, переметнулись на Монмартр. Брак был молодой художник и с Мари Лорансен они были знакомы еще по школе искусств, и даже написали там друг с друга портреты. Потом Брак ушел в нечто географическое, округлые холмы и гамма вылитый Матисс времен салона независимых. Он познакомился с Дереном, хотя я не совсем уверена может быть они уже были знакомы еще со времен военной службы, а теперь они оба познакомились с Пикассо. Момент был судьбоносный.

Они стали дни напролет проводить у него наверху и ели все вместе в маленьком ресторанчике напротив, и Пикассо более чем когда-либо стал похож как говорила про него Гертруда Стайн на маленького тореро во главе своей четверки, или как она немного позже когда написала его портрет назвала его, Наполеон и с ним четыре громилы-гренадера. Дерен и Брак были просто великаны, и Гийом тоже был тяжелый и крупный и Сальмон тоже не маленький. Пикассо был лидер до мозга костей.

Теперь самая пора рассказать о Сальмоне и о Гийоме Аполлинере хотя Гертруда Стайн была знакома с ними обоими и с Мари Лорансен задолго до описываемых событий.

В те времена Сальмон и Гийом Аполлинер оба жили на Монмартре. Сальмон был человек весьма живой и гибкий но Гертруда Стайн никогда не находила его особенно интересным. Он ей нравился. Гийом Аполлинер напротив был совершенно чудесный. Как раз примерно в это время, то есть примерно в то время когда Гертруда Стайн только-только познакомилась с Аполлинером, все только и говорили о дуэли на которой он должен был драться с каким-то другим писателем. Фернанда и Пабло рассказывали ей об этом с таким воодушевлением и столько было смеха и такой густой монмартрский жаргон, а она еще не очень хорошо их самих тогда знала, что она так никогда до конца и не поняла что же там такое на самом деле случилось. Но суть была в том что Гийом вызвал кого-то на дуэль а секундантом у него должен был быть Макс Жакоб. Гийом и его противник весь день сидели каждый в своем любимом кафе и ждали а секунданты бегали между ними туда-сюда. Чем все кончилось Гертруда Стайн тоже не знает знает только что драться никому не пришлось, но самая суть истории была в счетах которые каждый секундант потом принес своему принципалу[26]. Там были выставлены бесконечные чашки кофе но они же должны были заказать хотя бы по чашке кофе всякий раз когда вели переговоры в том или в другом кафе с тем или с другим принципалом, а потом еще по одной когда секунданты вели переговоры между собой. И еще очень остро стоял вопрос при каких обстоятельствах без рюмки коньяка к этой самой чашке кофе было никак не обойтись. И сколько раз они бы сами заказывали кофе не они секундантами. Это привело к бесчисленным повторным встречам и к бесконечным спорам и к очередным бессчетным чашкам кофе. Длилось это не день и не может быть даже несколько недель или месяцев и никто не знает, получил ли хоть кто-нибудь в конце концов хоть какие-то деньги, хотя бы хозяин кафе. Аполлинер вообще славился тем что даже с самой незначительной суммой денег расставался до крайности неохотно. Но все это было очень занятно.

Аполлинер был очень обаятельный и очень интересный. У него была голова как у позднеримского императора. у него был брат о котором все слышали но никто его не видел. Он работал в банке а потому одевался сравнительно прилично. Когда кому-нибудь на Монмартре нужно было пойти куда-нибудь куда без приличного костюма явиться было нельзя, к родственникам или по какому-нибудь делу, на нем неизменно красовались детали туалета принадлежавшие брату Гийома.

У Гийома была необычайно светлая голова, и не важно о чем шла речь, не важно разбирался он в предмете разговора или же был полным профаном, он быстро схватывал общий смысл проблемы и принимался остроумно и изящно ее развивать забираясь подчас в такие дебри которые не стали бы тревожить даже специалисты, и как ни странно почти никогда не попадал при этом впросак.

Однажды, несколько лет спустя, мы обедали с четой Пикассо, и мне в разговоре удалось взять над Гийомом верх. Я была страшно горда, однако, как сказала Эва (Пикассо тогда уже не жил с Фернандой), Гийом был страшно пьян иначе этого бы не случилось.

Вот разве что при таких особых обстоятельствах и можно было срезать Гийома. Бедный Гийом. В последний раз мы его видели вскоре после того как он вернулся в Париж с фронта. Он был тяжело ранен в голову и ему Удалили часть черепа. Он был совершенно чудесный в своем bleu horizon[27] и с забинтованной головой. Он с нами пообедал и все долго и все вместе говорили. Он устал и его массивная голова то и дело падала на грудь. Он был очень серьезный чуть не чопорный. Вскоре после этого мы уехали, мы работали в Американском фонде помощи французским раненым, и больше мы его не видели. Позже Ольга Пикассо, жена Пикассо, сказала нам что в ночь Перемирия[28] Гийом Аполлинер умер, что они сидели с ним весь вечер и на улице было тепло, и проходящие по улице толпы кричали, a bas Guillaume, долой Уильяма[29], а поскольку Гийома Аполлинера всегда все так и называли Гийом, ему даже на смертном одре не было от этих криков покоя.

Он и в самом деле вел себя как герой. Ему как иностранцу, мать у него была полька, отец скорее всего итальянец, совершенно не обязательно было записываться добровольцем в действующую армию. Он был человек довольно тучный, привыкший к литературной жизни и к хорошей кухне, и несмотря на все это он все-таки записался добровольцем. Сначала он пошел в артиллерию. Ему все так советовали потому что там было полегче чем в пехоте да и не так опасно, но прошло совсем немного времени и ему стало трудно выносить это чувство полубезопасности и он перевелся в пехоту и был ранен во время атаки. Он долго лежал в госпитале, понемногу пошел на поправку, в этот период мы его как раз и видели, а потом взял и умер в самый день Перемирия.

Смерть Гийома Аполлинера да еще в такое время очень го значила для всех его друзей и дело было не только в общей скорби о том что он умер. Такой был особенный момент сразу после войны когда все на свете изменилось и понятное дело каждый стал сам по себе. Гийом бы стал связующим звеном, у него всегда был талант собирать людей вместе, теперь же когда его не стало все как-то разбрелись и раздружились. Однако все это случилось много позже а теперь вернемся к самому началу когда Гертруда Стайн только-только успела познакомиться с Гийомом и с Мари Лорансен.

Гертруду Стайн все называли Гертруда, в крайнем случае мадмуазель Гертруда, Пабло Пикассо все называли Пабло а Фернанду Фернанда и Гийома Аполлинера все называли Гийом а Макса Жакоба Макс но все называли Мари Лорансен Мари Лорансен.

В первый раз Гертруда Стайн увидела Мари Лорансен когда Гийом Аполлинер привел ее на рю де Флёрюс, причем это была не суббота а какой-то другой вечер. Она была очень интересная. Они были необыкновенная пара. Мари Лорансен была жутко близорукая и естественно очков она не носила, ни одна француженка тогда не носила очков а мужчины редко. Она пользовалась лорнеткой.

Она внимательно рассмотрела все картины по очереди, то есть все те картины которые висели по стенам в ряд, едва не касаясь лицом холста и дюйм за дюймом передвигая лорнетку. Те картины до которых она не могла достать она попросту игнорировала. В конце концов она заявила, лично я предпочитаю портреты что совершенно естественно, потому что я вылитая дама Клуэ. И трудно было с ней не согласиться, она действительно была вылитая дама Клуэ. Она была худая и угловатая ни дать ни взять средневековая француженка с французского примитива. Голос у нее был высокий немного резковатый но с красивыми модуляциями. Она села на кушетку рядом с Гертрудой Стайн и принялась рассказывать историю своей жизни, и она рассказала как ее мать которая всю жизнь питала физическое отвращение к мужскому полу много лет состояла в связи с одним весьма высокопоставленным человеком и от этой связи родила ее, Мари Лорансен. Мне ни разу даже и в голову не приходило, добавила она, сказать ей про Гийома хотя Гийом конечно такая душка что она просто не сможет перед ним устоять и он ей обязательно понравится но лучше не надо. Как-нибудь я вас с ней познакомлю.

И некоторое время спустя Гертруда Стайн действительно познакомилась с ее матерью и к тому времени я уже была в Париже и тоже при сем присутствовала.

Мари Лорансен, а жизнь она вела довольно странную и ее искусство тоже было довольно странное, жила с матерью, очень тихой, очень приятной и очень благородной женщиной, и такое было чувство словно они живут в монастыре. В их маленькой квартирке повсюду были вышивки эскизы делала Мари Лорансен а мать по ним вышивала. Отношения между Мари и ее матерью были совсем как между молодой монахиней и монахиней постарше. Очень это было странно. Потом перед самой войной мать заболела и умерла. И примерно тогда же она познакомилась с Гийомом Аполлинером и он ей понравился.

После смерти матери Мари Лорансен утратила всякое чувство внутреннего равновесия. Они с Гийомом совсем перестали встречаться. Связь которая длилась долгие годы пока была жива мать и пока она ничего об этой связи не знала теперь когда мать умерла успев перед тем познакомиться и подружиться с Гийомом оборвалась в одночасье. Мари как ни противились этому ее друзья вышла замуж за немца. А когда друзья пытались ее отговаривать она заявляла им, но послушайте это единственный человек с которым я чувствую себя совсем как с мамой.

Через шесть недель после свадьбы началась война и Matt поскольку она была замужем за немцем, пришлось уехать из Франции. Позже когда мы как-то раз повстречались с ней Испании уже во время войны она сказала, а что эти чиновники могли мне сделать, из паспорта же ясно видно кто отец неизвестно понятное дело они боялись потому что это мог быть кто угодно хоть президент Французской республики.

Всю войну Мари была очень несчастна. Она была француженка до мозга костей а с формальной точки зрения она была немка. Встречая знакомых она говорила, позвольте вам представить моего мужа он бош, а как его зовут не помню. Французские официальные круги в Испании а ей и ее мужу время от времени приходилось иметь с ними дело всячески отравляли ей жизнь, все время говорили про Германию ее родная страна. А тем временем Гийом с которым она состояла в переписке слал ей письма полные самого страстного патриотизма. Это было ужасное время для Мари Лорансен.

В конце концов в Испанию приехала мадам Груль, родная сестра Пуаре, и ей удалось вызволить Мари из всех ее бед. Мари наконец разошлась с мужем и после Перемирия вернулась в Париж, и вновь обрела почву под ногами. И тогда же она опять появилась на рю де Флёрюс, на сей раз с Эриком Сати[30]. Они были оба нормандцы и очень этим гордились и были счастливы.

В самом начале Мари Лорансен написала странную картину, групповой портрет Гийома, Пикассо, Фернанды и свой собственный. Фернанда сказала об этом Гертруде Стайн. Гертруда Стайн его купила и Мари Лорансан была на седьмом небе от счастья. Это была первая в ее жизни картина которую у нее купили.

Гийом Аполлинер впервые в жизни нанялся на работу еще до того как Гертруда Стайн узнала о рю Равиньян, он редактировал какую-то брошюрку по физической культуре. И именно по этому поводу Пикассо нарисовал целую серию замечательных карикатур и среди прочих изобразил самого Гийома в качестве примера вот что может сделать с человеком физическая культура.

А теперь вернемся еще раз к тому как все вернулись из своих поездок и к тому как Пикассо стал главой направления которое позже стало называться кубизм. Кто первый назвал их кубистами я точно не знаю но сдается мне что это был Аполлинер. Во всяком случае именно он написал о них первую маленькую книжку и там были иллюстрации их картины.

Я прекрасно помню как Гертруда Стайн впервые взяла меня с собой к Аполлинеру. Он жил в крохотной холостяцкой квартирке на рю де Мартир. В комнате было полным-полно каких-то приземистых юношей. Кто они, спросила я у Фернанды, все эти недомерки. Они поэты, ответила Фернанда. Я была сражена. Я раньше никогда не видела поэтов, поэта видела а вот поэтов никогда. И еще в тот вечер Пикассо, в легком подпитии и к великому негодованию Фернанды во что бы то ни стало хотел сесть со мной рядом и отыскать в альбоме с фотографиями которые они сделали в Испании то самое место где он появился на свет. И ушла я оттуда с довольно смутными представлениями о том где именно это место находится.

Дерен и Брак стали последователями Пикассо месяцев через шесть после того как Пикассо, через посредство Гертруды Стайн и ее брата, познакомился с Матиссом. За это время Матисс успел познакомить Пикассо с негритянской скульптурой.

В то время негритянская скульптура пользовалась популярностью у тех кто собирал всякие диковинки но никак не у художников. И кто первым открыл ее потенциальную значимость для современного художника я уж точно не знаю. Может Майоль который сам был из окрестностей Перпиньган и познакомился там на юге с Матиссом и обратил его внимание на негритянскую скульптуру. Принято считать что он был Дерен. А может и сам Матисс потому что на рю де Ренн долгое время был магазинчик редкостей и там в витрине всегда много чего такого было выставлено а Матисс часто ходил по рю де Ренн в одну из студий где можно было рисовать натуру.

Во всяком случае именно Матисс первым подпал под влияние, и не столько как художник а скорее как скульптор, этих самых африканских статуэток и Матисс же обратил на них внимание Пикассо вскоре после того как Пикассо закончил писать портрет Гертруды Стайн.

Воздействие африканского искусства на Матисса и на Пикассо сказалось совершенно по-разному. В случае с Матиссом оно повлияло скорее на его воображение нежели на сам способ видеть. А в случае с Пикассо скорее на способ видеть нежели на творческое воображение. И только много позже как это ни странно влияние африканского искусства сказалось на его творческом воображении и то скорее под воздействием дополнительного стимула русского ориентализма с которым он познакомился через Дягилева и через русский балет.

В те далекие времена когда он создал кубизм влияние африканского искусства сказывалось только на его манере видеть и на технике, воображение же у него оставалось чисто испанским. Работа над портретом Гертруды Стайн стимулировала чисто испанскую наклонность к ритуалу и к абстрактности. Она тоже получила тогда мощный толчок но ее всегда тянуло к абстрактности самой элементарной. Она никогда не проявляла интереса к африканской скульптуре. Она всегда говорила что африканская скульптура по-своему хороша но только не имеет никакого касательства к европейцам, что ей недостает наива, что она очень древняя, очень точная, технически очень отточенная но ей недостает элегантности египетской скульптуры от которой она когда-то произошла. Она говорит что она американка и примитив на ее вкус должен быть куда более диким.

Когда Гертруда Стайн и ее брат представили друг другу Матисса и Пикассо те между собой подружились но все-таки они были друг другу враги. Теперь ни друзьями ни врагами их не назовешь. Тогда они были и тем и другим.

Они обменялись картинами как в те времена было принято. Каждый художник мог выбрать для себя у другого ту картину которая больше других его интересовала. Матисс и Пикассо тоже выбрали но каждый безошибочно взял у другого наименее интересную картину. Потом каждый из них использовал ее, эту картину которую сам же и выбрал, чтобы показывать на ее примере слабые места другого. И было очевидно что на двух этих выбранных ими картинах сильные стороны каждого художника были вовсе не очевидны.

Отношения между сторонниками Пикассо и сторонниками Матисса обострились. А это, сами понимаете, заставляет меня вернуться в салон независимых, где мы с подругой сидели и не знали что две висящие прямо перед нами картины есть первое публичное признание Дерена и Брака в том что они встали на сторону Пикассо и открыто покинули ряды сторонников Матисса.

За это время действительно много чего произошло.

Матисс выставлялся на каждом осеннем салоне и на каждом салоне независимых. У него появились последователи и довольно много. Пикассо, в отличие от него, вообще за всю свою жизнь ни разу не выставлялся в салонах. Его картины в то время можно было увидеть только в доме номер 27 по рю де Флёрюс. И можно сказать что впервые он показался на публике именно тогда когда Дерен и Брак, полностью находившиеся под влиянием его последних работ, выставили его собственные. После этого и у него появилась масса последователей.

Матиссу не нравилось что дружба между Пикассо и Гертрудой Стайн становится все крепче. Мадмуазель Гертруде, объяснял он, нравятся местный колорит и театральные эффекты. И говорить всерьез о дружбе такого человека как она с кем-нибудь вроде Пикассо по меньшей мере несерьезно. Матисс по-прежнему был частым гостем на рю де Флёрюс но прежней открытости между ними всеми уже не было. Примерно в это самое время Гертруда Стайн и ее брат устроили званый обед для всех тех художников чьи картины висели у них в студии. Конечно за вычетом стариков и покойников. За этим обедом как я уже рассказывала раньше все они были совершенно счастливы да и сам обед удался на славу по той простой причине что Гертруда Стайн посадила каждого художника напротив его собственной картины. Никто из них этого не заметил и все они радовались искренне и просто до тех пор пока, уже в дверях, Матисс не остановился и, повернувшись спиной к выходу и оглядев всю комнату не понял внезапно какую с ними со всеми сыграли шутку.

Матисс заявил что Гертруда Стайн потеряла всякий интерес к его творчеству. Она ему ответила, вы цельный человек и не умеете бороться сами с собой и поэтому вы инстинктивно провоцируете в других людях враждебность к вам чтобы получить повод и ввязаться в драку. А теперь и они от вас научились.

Так закончился этот разговор но началась одна очень важная часть Становления американцев. Один из наиболее характерных для Гертруды Стайн способов типизации человеческих характеров основан именно на этой идее.

Примерно в это же самое время Матисс начал преподавать. Он переехал с набережной Сен-Мишель, где жил с тех самых пор как женился, на бульвар Инвалидов. В результате буквально только что происшедшего во Франции отделения церкви от государства на руках у французского правительства оказалось вдруг огромное количество бывших монастырских школ и прочей церковной собственности. Поскольку многие из этих монастырей прекратили свое существование, освободилось огромное количество зданий. И среди прочих прекрасный дом на бульваре Инвалидов.

Сдавались эти дома почти даром потому что правительство предпочитало не подписывать с нанимателями договоров, с тем чтобы когда будет принято окончательное решение о том как эти здания будут в конце концов использованы, можно было выставить жильцов на улицу без предупреждения. А потому для художников условия там были идеальные ведь там были и сады и большие залы и с неудобными условиями аренды можно было по этой причине смириться. Вот Матиссы и переехали и Матисс вместо маленькой комнаты где он раньше работал обзавелся новой просто огромной и оба сына вернулись домой и все они были совершенно счастливы. Потом целая группа его новообретенных последователей обратилась к нему с просьбой, не сможет ли он учить их живописи если они организуют для него класс прямо в том же самом здании где он живет. Он согласился и так возникла мастерская Матисса.

Ученики подобрались всех возможных национальностей и поначалу Матисс пришел в ужас от того как их много и какие они разные. Как-то раз, рассказывал он, его весьма позабавила и удивила одна маленькая очень маленькая женщина сидевшая в переднем ряду, он спросил ее, что она собственно пытается выразить своей живописью, чего она ищет, и она ответила, Monsieur je cherche le neuf[31]. Он помнится все удивлялся как они все умудрились выучить французский тогда как он ни слова не понимает на их родных языках. Кто-то обо всем этом узнал и высмеял его школу в одном франком еженедельнике. Матисс был обижен до глубины души. В статье было написано, так откуда же взялись все эти люди и тут же был ответ, из Массачусетса. Матисс очень расстроился.

Но несмотря на все это и даже несмотря на многочисленные склоки школа процветала. Трудности были. Один венгр вознамерился зарабатывать себе на жизнь позируя перед классом а в промежутках когда позировать будет кто-нибудь другой продолжать свои занятия живописью. Несколько женщин из тех что помоложе возмутились, одно дело обнаженная модель на помосте и совсем другое когда эта модель садится потом с тобой рядом. Другого венгра застали когда он подъедал кусочки хлебного мякиша которыми обычно стирают карандашные наброски и которые его товарищи оставили на мольбертах и подобное свидетельство крайней бедности и небрежения личной гигиеной произвело на чувствительных американцев душераздирающее впечатление. Вообще американцев было довольно много. Один из этих американцев сумел разжалобить всех своей бедностью и учился бесплатно а потом выяснилось что он прикупил между делом очень маленького Матисса и очень маленького Пикассо и ну очень маленького Сера. Это было не только нечестно, потому что многие другие хотели но не могли себе позволить купить картину своего учителя а они между прочим исправно вносили плату за обучение, но, поскольку он купил еще и Пикассо, это было предательство. А потом время от времени кто-нибудь непременно сморозит Матиссу на своем плохом французском что-нибудь настолько несусветное что Матисс впадет в ярость и примется учить несчастного прямо здесь и сейчас как надо по-французски правильно приносить извинения. И ученики у него работали в таком постоянном напряжении что срывы были делом привычным. Один обвинял другого в том что тот втерся в доверие к мастеру и оказывает на него дурное влияние и за сим следовали долгие и весьма запутанные сцены и в конце кому-то непременно приходилось приносить извинения. А оттого что они сами себя сорганизовали все становилось только еще сложнее.

Гертруде Стайн все эти сложности доставляли колоссальное удовольствие. Матисс был большой охотник до сплетен и она тоже ему под стать и в ту эпоху они двое с воодушевлением перемывали косточки знакомым.

Она в то время начала называть Матисса не иначе как СМ. или cher maitre. Она рассказала ему свою любимую историю из жизни Дикого Запада, только прошу вас джентльмены, нельзя ли без кровопролития. Матисс довольно часто появлялся на рю де Флёрюс. И собственно говоря именно тогда Элен и приготовила ему яичницу вместо омлета.

Машинописный вариант Трех жизней был наконец готов и теперь нужно было подыскать издателя. Кто-то дал Гертруде Стайн адрес одного нью-йоркского литературного агента и она туда написала. Ничего не вышло. Тогда она стала обращаться к издателям напрямую. Единственный из них кто вообще проявил какой-то интерес был Боббс-Меррил но и те сказали что не возьмутся. Некоторое время она продолжала попытки найти издателя а потом она не то чтобы совсем разочаровалась но решила напечатать книгу за свой счет. Мысль была не такая уж дикая потому что в Париже многие так делали. Кто-то навел ее на нью-йоркское Граф-тон-пресс, солидную фирму которая печатала специальные книжки по истории если авторам уж очень хотелось увидеть свой труд напечатанным. Договорились об условиях, они должны были напечатать Три жизни и выслать фанки.

Однажды кто-то постучал в дверь и очень воспитанный молодой человек спросил не может ли он поговорить с мисс Гертрудой Стайн и он был ну очень американец. Она сказала, да конечно проходите. Он сказал, я приехал к вам по поручению Графтон-пресс. Так, сказала она. Видите ли, сказал он и в голосе его появилась некоторая неуверенность, у директора Графтон-пресс возникло такое впечатление что может быть ваши познания в английском языке. Но я американка, возмущенно сказала Гертруда Стайн. Да-да конечно теперь я и сам это прекрасно понимаю, сказал он, но может быть ваш писательский опыт еще не слишком велик. Насколько я поняла рассмеялась она, у вас сложилось впечатление что я попросту неграмотна. Он покраснел, да нет что вы, сказал он, просто может быть ваш писательский опыт не слишком велик. Да, сказала она, конечно. Да нет все в порядке. Я напишу директору да вы и сами можете ему передать что все что написано в рукописи написано нарочно чтобы выглядеть так как оно там написано и все что от него требуется это сделать книгу а всю ответственность я беру на себя. Молодой человек откланялся и ушел.

Позже когда книгой заинтересовались и писатели и газетчики директор Графтон-пресс прислал Гертруде Стайн очень незамысловатое письмо в котором признал что оказанный книге прием его несколько удивил однако теперь когда все так обернулось он хочет сказать что ему очень приятно что его фирма взялась за эту книгу. Только это все случилось уже после того как я приехала в Париж.