Автобиография Элис Би Токлас

4. Гертруда Стайн до приезда в Париж

Я снова в Париже но теперь я уже один из habitues[32] на рю де Флёрюс. Гертруда Стайн работает над Становлением американцев и только-только начала править фанки Трех жизней. Я помогала ей их править. Гертруда Стайн родилась в Аллегейни, штат Пенсильвания. Поскольку я правоверный патриот Калифорнии а она провела в нашем штате свои юные годы я часто уговаривала ее а почему бы ей не родиться в Калифорнии но она твердо стояла на своем и продолжала оставаться уроженкой Аллегейни, штат Пенсильвания. Она уехала оттуда шести месяцев от роду и больше ни разу там не была а теперь этого Аллегейни и вовсе нету потому что теперь он называется Питтсбург. Ей однако же очень нравилось что она родилась в Аллегейни, штат Пенсильвания особенно во время войны, когда в связи с работой по содействию фронту нам нужно было в очередной раз выправлять бумаги и этим людям непременно нужно было первым делом узнать место нашего рождения. Она так и говорила что мол если бы она и в самом деле пошла мне навстречу и родилась в Калифорнии разве смогла бы она наслаждаться созерцанием того как французские чиновники пытаются написать Аллегейни, штат Пенсильвания.

Когда я только-только познакомилась с Гертрудой Стайн Париже меня удивляло что у нее на столе никогда не бывает французских книг, хотя английских всегда навалом, ни даже французских газет. Неужто вы никогда не читаете по-французски, спросила я ее и не я одна ее об этом спрашивала. Нет, ответила она, видите ли я чувствую глазами и для меня не имеет значения какой язык я слышу, я не слушаю язык, я слушаю модуляции и ритмы голоса, а глазами я вижу слова и фразы и язык для меня существует один-единственный и этот язык английский. Все эти годы я жила в окружении людей которые не владели английским и мне это нравилось. Так я острее чувствовала что я наедине с моим способом видеть и с моим языком. Я не знаю смогла бы я иначе настолько полно полюбить и принять мой английский. А ведь никто из них не понял бы ни слова из того что я писала, а большинство даже не имело понятия что я вообще пишу. Нет, мне решительно нравится жить чтобы вокруг было много народу и быть наедине с английским и с самой собой.

Одна из глав в Становлении американцев так и начинается: я пишу для себя и чужих.

Она родилась в Аллегейни, штат Пенсильвания в очень добропорядочной буржуазной семье. Она часто повторяет слава богу что мои родители не были интеллектуалы, тех кто проходит у нее по разряду умствующей публики она терпеть не может Мне всегда казалось довольно странным что человек с ее связями и она всех знает и ее все знают а восхищались ей всегда только самые-самые. Но она часто повторяет, что в один прекрасный день до них до всех, что бы они там о себе ни возомнили, дойдет что она им интересна, она сама и то что она пишет. И всегда утешает себя тем что вот газеты всегда ей интересуются. Там правда всегда одно и то же, говорит она, что пишу я просто чудовищно однако же они всегда меня цитируют, и цитируют правильно, а тех кем они восхищаются и рекомендуют восхищаться не цитируют вовсе. В некоторые самые горькие минуты жизни это служило ей утешением. Мои предложения задевают их за живое, частенько повторяет она, только они этого пока не понимают.

Она родилась в Аллегейни, штат Пенсильвания в одном доме, а домов таких было два. В одном жила ее семья а в другом семья отцова брата. Вот эти две семьи и описаны в Становлении американцев. К тому моменту как родилась Гертруда Стайн они прожили в этих домах уже около восьми лет. За год до ее рождения жены братьев они и раньше-то не слишком между собой ладили вообще перестали друг с другом разговаривать.

Мать Гертруды Стайн, маленькая милая как она ее описывает в Становлении американцев добрая но вспыльчивая женщина видеться со свояченицей отказалась наотрез. Я точно не знаю что там такое стряслось но стряслось. В общем братья которые раньше были еще и очень хорошими деловыми партнерами прекратили всякие деловые отношения, один уехал в Нью-Йорк где сперва он сам а потом и вся его родня сделались очень богатыми людьми а другой брат, это как раз семья Гертруды Стайн, перебрался в Европу. Сперва они поселились в Вене и жили там примерно до тех пор пока Гертруде Стайн не исполнилось три года. Из того времени она только и помнит как однажды когда ей разрешили посидеть на уроке вместе с братьями, домашний учитель описывал тигриный оскал и ей это понравилось и было страшно. И что в книжке с картинками которую давал ей смотреть один из братьев была история скитаний Одиссея который если садился отдохнуть то на такие стулья из гнутого дерева вроде как у них в столовой. Еще она помнит как они играли в парке где имел обыкновение прогуливаться старенький император Франц-Иосиф и порой оркестр играл австрийский гимн который ей очень нравился. Ей потом еще очень долго казалось что Франца-Иосифа так и зовут Император и никаких других людей с этим именем она не признавала.

Они жили в Вене три года, отец тем временем вернулся по делам обратно в Америку а потом переехали в Париж. Париж Гертруда Стайн помнит лучше. Помнит маленький пансион куда их отдали вдвоем со старшей сестрой и там во дворе в углу была девочка а другие девочки сказали ей не подходи к ней, она царапается. Еще она помнит что на завтрак давали тарелку супа с французской булкой а на обед она тоже помнит баранину и шпинат и шпинат ей очень нравился а баранина нет и она менялась с девочкой напротив баранину на шпинат. Еще она помнит как все трое старших братьев приехали их в этом пансионе навестить и приехали они верхом. А еще как с крыши их дома в Пасси прыгнул черный кот и напугал маму а какой-то незнакомый человек ее спас.

В Париже семья прожила год а потом они вернулись в Америку. Старший брат Гертруды Стайн прекрасно описывал те несколько последних дней когда они вдвоем с матерью ходили по магазинам и покупали все на что упадет глаз, котиковые шубы и шапки и муфты на всю семью от мамы и до самой маленькой сестренки Гертруды Стайн, перчатки дюжины пар перчаток, чудесные шляпки, костюмы для верховой езды, а в конце концов дело кончилось микроскопом и полным комплектом знаменитой французской Истории зоологии. А потом уплыли в Америку.

Этот год в Париже произвел на Гертруду Стайн огромное впечатление. Когда в самом начале войны, мы с ней тогда были в Англии и тут началась война и мы поэтому никак не могли вернуться в Париж до самого октября, мы приехали в Париж, в первый же день как только мы с ней вышли на улицу Гертруда Стайн сказала, странное дело, Париж так изменился но он такой знакомый. А потом задумчиво, я поняла в чем дело, кроме французов тут никого не осталось (тогда еще на улицах не было ни солдат ни союзников), и дети ходят в черных фартучках, и улицы видны на просвет потому что пустые, Париж такой как в детстве когда мне было три. И тротуары пахнут так же (опять повозки вместо автомобилей), тот самый запах французских улиц и французских парков я так хорошо его помню.

Они вернулись в Америку в Нью-Йорк, и нью-йоркская родня попыталась помирить мать Гертруды Стайн со свояченицей но мать не захотела.

Эта история напомнила мне Этту Коун, дальнюю родственницу Гертруды Стайн, которая перепечатывала набело Три жизни. Когда во Флоренции мы с ней только-только познакомились она мне призналась что может простить но забыть не может. А я добавила что касается меня забыть я могу а вот простить нет. Выходит что мать Гертруды Стайн оказалась не способна ни на то ни на другое.

Семья уехала на Запад в Калифорнию но сперва немного погостила в Балтиморе у деда, того самого набожного старика которого она описывает в Становлении американцев, он жил в старом доме в Балтиморе в окружении целой кучи симпатичных жизнерадостных маленьких человечков, которые все доводились ей дядюшками и тетушками.

Гертруда Стайн всегда испытывала чувство благодарности к матери за то что та не смогла ни забыть ни простить. Ты только представь, повторяла она, если бы вдруг моя мать простила свояченицу и отец опять вошел в дело с дядей и мы бы жили и росли в Нью-Йорке, ты только представь себе, говорит, какой ужас. Мы бы конечно были богатые вместо того чтобы честно сводить концы с концами но ты только представь какая жуть вырасти в Нью-Йорке.

Я сама из Калифорнии и согласна всей душой.

Короче говоря они сели в поезд и поехали в Калифорнию. Из этого путешествия Гертруда Стайн помнит только какие у них с сестрой были большие красивые австрийские фетровые шляпки в каждой по красивому страусиному перу и как где-то по дороге сестра высунулась из окна и шляпку сдуло ветром. Отец дал сигнал, остановил поезд и, приведя в изумление и трепет прочих пассажиров и проводника подобрал шляпку. Еще она помнит только какую чудесную корзину с едой им дали с собой в дорогу балтиморские тетушки и какая чудесная там была индейка. И как потом когда еды там поубавилось они на каждой станции что-нибудь докупали и как это было весело. И еще как один раз посреди пустыни они видели краснокожих индейцев а еще один раз тоже в пустыне их угостили какими-то странными на вкус персиками.

Приехав в Калифорнию они пошли в апельсиновую рощу но апельсинов она не помнит зато помнит как собирали в отцовские коробки из-под сигар маленькие такие лаймы совершенно замечательные.

Мало-помалу они добрались до Сан-Франциско и поселились в Окленде. Там ей запомнились эвкалипты они казались ей такими огромными и тонкоствольными и дикими и куча всякого зверья. Но она все это и не только это, а всю тогдашнюю сугубо телесную жизнь уже успела описать в истории семейства Хёрсленд в Становлении американцев. А вот о чем сейчас действительно имеет смысл рассказать так это об ее образовании.

В свое время отец вывез их всех в Европу под тем предлогом что дети там смогут пользоваться преимуществами европейского образования и вот теперь он требовал от них чтобы они забыли и французский и немецкий и чтобы говорили на самом что ни на есть чистейшем американском языке. Гертруда Стайн уже успела кое-как освоить немецкий а потом французский но читать не умела пока не начала читать по-английски. Она сама говорит что видеть ей всегда было важнее чем слышать вот так и получилось впрочем как всегда что единственным языком для нее стал английский.

Тогда же в ней пробудилась страсть к книгам. Она читала любое печатное слово какое только попадалось ей на глаза а на глаза ей много чего попадалось. В доме было несколько приблудившихся невесть откуда романов, была какая-то путевая проза, мамины подарочные в роскошных переплетах Вордсворт Скотт и другие поэты, Беньянов[33] Путь Паломника, комментированное собрание сочинений Шекспира, Берне, протоколы Конгресса энциклопедии и так далее. Она все это перечитала и не по одному разу. Они с братьями начали покупать книги. Еще была местная бесплатная библиотека а потом в Сан-Франциско коммерческая и техническая библиотеки а в них прекрасное собрание литературы восемнадцатого и девятнадцатого веков. С семи лет когда она залпом проглотила Шекспира и до четырнадцати когда прочитала Клариссу Харлоу[34], Филдинга, Смоллета и прочих и начала беспокоиться что вот еще пару лет и она все прочитает и ничего нечитанного не останется и читать будет нечего, она все время так и жила один на один с английским языком. Она перечитала жуткое количество книг по истории, она часто смеется и говорит что она одна из тех немногочисленных людей ее поколения кто от корки до корки прочел Карлайлова Фридриха Великого[35] и Конституционную историю Англии Леки[36] не говоря уже о Чарльзе Грандисоне[37] и длиннющих стихотворениях Вордс-ворта[38]. Короче говоря она читала непрерывно и сейчас читает. Она читает все что попало и даже сейчас терпеть не может когда ей мешают и самое главное сколько бы раз она ни перечитывала одну и ту же книгу и какой бы дурацкой эта книга ни была никто не имеет права смеяться над книгой или говорить ей что там будет дальше. Для нее это реальный мир был есть и будет.

Театр она всегда любила не так чтобы слишком. Она говорит там все как-то слишком быстро, смесь зрительных и слуховых впечатлений откровенно мешает и чувства никак не попадают в такт. Музыкой она увлекалась только в ранней юности. Ей трудно сосредоточиться и внимание уплывает. Что конечно может показаться странным потому что столько уже всего сказано про то что ее творчество прежде всего обращено к слуховому восприятию и к подкорке. А на самом деле зрение и рациональный анализ вот что для нее действительно важно и играет самую активную роль при отборе материала.

В Калифорнии все кончилось когда Гертруде Стайн было примерно лет семнадцать. Последние несколько лет она очень страдала от одиночества и прочих мук подросткового возраста. После того как умерли сперва мать а потом и отец они с сестрой и братом уехали из Калифорнии на восточное побережье. Они перебрались в Балтимор и стали жить у родственников матери. Там чувство потерянности начало понемногу отступать. Она часто рассказывала мне как это было странно отвыкать от безнадежности и одиночества и выработавшейся за последние несколько лет привычки уходить в себя и учиться у дядюшек и тетушек радоваться жизни. Потом когда она училась в Радклифе[39] она описала этот свой опыт в своей самой первой вещи. Не то чтобы совсем самой первой. Она помнит что и раньше дважды пыталась писать. Один раз когда ей было лет восемь и она попыталась написать драму в духе Шекспира и добралась аж до сценических указаний, и придворные должны были тонко шутить. Но поскольку ни единой тонкой шутки она так и не сумела придумать на этом все и кончилось.

Вторая попытка а других она не помнит была судя по всему примерно в том же возрасте. Ученикам средних школ задали сочинение-описание. Ей помнится что описывала она закат и как солнце садится в облачную пещеру. И ее творение попало в число шести самых лучших во всей школе и решено было их переписать на красивой пергаментной бумаге. Она дважды принималась переписывать и почерк делался все хуже и пришлось в конце концов отдать кому-то переписывать. Учительница сказала что это позор. А ей насколько она помнит вовсе так не казалось.

Но вообще-то почерк у нее всегда был неудобочитаемый и часто бывает так что она сама не может разобрать и приходится мне.

Она никогда не испытывала тяги заняться изящными искусствами да у нее и не получалось. Если она за что-нибудь берется будь то сад или одежда или еще что-нибудь она никогда заранее не знает что у нее получится. Рисовать она вообще не способна. Не ощущает взаимосвязи между предметом и листом бумаги. Когда она училась на медицинском факультете, от них требовали рисовать по анатомии она делала наброски но так и не сумела понять как можно что-то нарисовать вогнутым или выпуклым. Она вспоминает что когда была совсем маленькой ее решили научить рисовать и отдали в студию. Там детям велели взять дома чашку и блюдце и нарисовать и за лучший рисунок дадут приз медальку из тисненой кожи а на следующей неделе ту же самую медаль дадут за следующий рисунок Гертруда Стайн пришла домой, рассказала братьям что ей надо и они поставили перед ней изящную чашку с блюдцем и стали по очереди объяснять как надо делать рисунок Ничего не вышло. В конце концов кто-то из братьев сам все нарисовал. Она отнесла рисунок в студию и получила кожаную медаль. А по пути домой где-то заигралась и эту кожаную медаль потеряла. На этом ее занятия рисованием и закончились.

Она говорит что если вещь тебя радует лучше не знать как она сделана. Ты должен всю жизнь заниматься чем-то одним и для полного счастья потреблять все остальное исключительно в готовом виде. Тогда и поймешь и почувствуешь гораздо больше чем те кто хотя бы отчасти знает как это делается.

Она страстный поклонник того что у французов называется metier[40] и утверждает что больше чем одним metier человек владеть не может так же как не может в совершенстве владеть больше чем одним языком. Ее metier писать книги а язык английский.

Воображение складывается из умения наблюдать и умения упорядочивать наблюдения, в тех случаях конечно когда воображение у человека есть от природы, вот чему она учила многих молодых писателей. Однажды когда Хемингуэй написал в одном своем рассказе что Гертруда Стайн всегда знает чем хорош тот или иной Сезанн, она посмотрела на него и сказала, Хемингуэй, замечания по поводу это еще не литература.

Часто молодые научившись у нее всему чему только можно научиться берутся обвинять ее в непомерной гордыне. Она говорит а что тут такого. Она прекрасно знает что в английской литературе своего времени она единственная. Она всегда это знала а теперь заявляет об этом открыто.

Ей ведомы основы основ всякого творчества а потому для всех ее друзей ее советы и ее критические замечания бесценны. Я часто слышала как Пикассо стоит ей сказать что-нибудь о его картине и проиллюстрировать сказанное примером из собственного творчества говорит ей, racontez-moi cela. To есть расскажите мне об этом. Даже и сейчас эти двое подолгу беседуют друг с другом. Они садятся у него в студии на низенькие стульчики, бок о бок, и Пикассо говорит, expliquez-moi cela[41]. И они объясняют то она ему то он ей. Они говорят обо всем, о картинах, о собаках, о смерти, о страдании. Потому что Пикассо испанец и жизнь трагична и горька и полна страданий. Часто спустившись вниз ко мне Гертруда Стайн говорит, Пабло пытался убедить меня что я несчастна так же как и он. Он уверяет что так оно и есть и что поводов предостаточно. А ты правда несчастна, спрашиваю я. Ну по-моему не слишком заметно, как тебе кажется, и смеется. Он говорит, говорит она, потому и не заметно что у меня куда больше смелости чем у него, вот только мне так не кажется, говорит она, мне так не кажется.

И вот Гертруда Стайн провела зиму в Балтиморе и от взрослого человека в ней стало чуть больше а от подростка чуть меньше и одиночества тоже чуть меньше и отправилась в Радклиф. И там ей очень понравилось.

Там была компания молодых людей из Гарварда и девушек из Радклифа и она была в этой компании и они жили очень дружно и жизнь была интересной. Один из них, молодой философ и математик который занимался исследованиями в области психологии оставил заметный след в ее жизни. Они вдвоем провели серию экспериментов в области автоматического письма а руководителем у них был Мюнстерберг. По результатам собственных экспериментов Гертруда Стайн написала статью которую опубликовали в Гарвард сайкалоджикал ревью и это была ее первая публикация. Ее очень интересно читать потому что метод письма который позже будет развит в Трех жизнях и в Становлении американцев уже дает о себе знать.

Наиболее важной фигурой в радклифский период жизни Гертруды Стайн был Уильям Джеймс. Ей нравилось так жить и она сама себе нравилась. Она была секретарем философского кружка и имела удовольствие общаться с самыми разными людьми. Ей нравилось задавать людям вопрос за вопросом был у нее такой вид спорта и отвечать на вопросы самой ей нравилось ничуть не меньше. Ей нравилось все. Но самым незабываемым впечатлением за весь радклифский период был конечно Уильям Джеймс.

Довольно странно что она в то время совсем не интересовалась творчеством Генри Джеймса который вызывает у нее теперь чувство глубочайшего восхищения и которого она со всей определенностью считает своим предшественником, потому что он был единственный писатель девятнадцатого века плюс он был американец который предчувствовал литературный метод двадцатого века. Гертруда Стайн всегда считала Америку древнейшей страной современного мира потому что благодаря тем методам которыми велась Гражданская война и тем коммерческим начинаниям которые за войной последовали Америка именно и создала двадцатый век, а поскольку все остальные страны сейчас либо уже существуют в свойственном двадцатому веку способе жизни либо только начинают примерять его на себя, а Америка живет в нем с шестидесятых годов девятнадцатого века вот и выходит что она древнейшая страна современного мира.

Точно так же она утверждает что Генри Джеймс был первым литератором сумевшим отыскать пути к литературным методам двадцатого века. Но странное дело все то время пока она взрослела она не читала его и он ни капли ее не интересовал. Но с другой стороны она любит повторять что человека всегда влечет не к родителям а к родителям родителей. Родители стоят к тебе слишком близко, они давят на тебя и не дают побыть в одиночестве. И очень может быть что именно по этой причине Гертруда Стайн так поздно начала читать Генри Джеймса.

Уильям Джеймс ее восхищал. Его личность и как он вел занятия и как подшучивал над самим собой и над студентами. Ей нравилось все. Держите ум открытым, повторял он, а если кто-нибудь возражал, но позвольте профессор Джеймс, ведь с точки зрения объективной истины я прав. Так точно, говорил Джеймс, с кочки зрения объективной истины.

Что касается подсознания то Гертруда Стайн никогда не знала что это такое, и испытуемым для экспериментов в области автоматического письма она тоже оказалась никудышным. В психологическом семинаре который по специальному разрешению Уильяма Джеймса посещала Гертруда Стайн хотя и не успела еще к тому времени закончить колледж, один студент проводил серию экспериментов по глубинному внушению. Свой доклад о результатах проведенных исследований он начал с объяснений насчет того что один из участников эксперимента дал абсолютно нулевую реакцию что привело к резкому снижению статистических показателей и в результате полученные данные оказались невалидными он хотел чтобы ему разрешили исключить данные по этому участнику из общего подсчета. О чьих данных идет речь, спросил Джеймс. Мисс Стайн, ответил студент. Ну что ж, сказал Джеймс, если мисс Стайн дала нулевую реакцию я склоняюсь к мысли что нулевая реакция столь же естественна как и любая другая так что ни о каком исключении данных не может идти и речи.

Был чудесный весенний день, Гертруда Стайн каждый вечер ходила в оперу и днем тоже ходила в оперу и все время была страшно занята а была как раз выпускная сессия, и нужно было сдать выпускной экзамен по курсу Уильяма Джеймса. Она села перед экзаменационным листом и ничего у нее не вышло. Дорогой профессор Джеймс, написала она в верхней части листа. Мне право очень жаль но дело в том что сегодня у меня нет ровным счетом никакого настроения писать экзаменационную работу по философии, и ушла.

На следующий день она получила от Уильяма Джеймса открытку где были такие слова, Дорогая мисс Стайн, я вас прекрасно понимаю у меня самого такое нередко бывает. А ниже значилось что по итогам курса он выставил ей самую высокую отметку.

Когда Гертруда Стайн заканчивала последний курс в Радклифе, Уильям Джеймс как-то раз спросил ее что она собирается делать дальше. Она ответила что понятия не имеет. Что ж, сказал он, вам следует заняться либо философией либо психологией. Однако на философском придется корпеть над высшей математикой а у меня такое впечатление что особым интересом к ней вы никогда не отличались. Что же касается психологии то здесь необходимо медицинское образование, медицинское образование откроет перед вами все двери, как сказал мне когда-то Оливер Уэнделл Холмс[42], а теперь и я вам скажу то же самое. И к химии и к биологии Гертруда Стайн всегда относилась с интересом так что с выбором факультета сложностей у нее не было никаких.

Никаких сложностей если не считать того что Гертруда Стайн сдала в свое время едва половину вступительных экзаменов в Радклиф, поскольку не собиралась получать ученой степени. Тем не менее после долгих трудов и изрядного количества репетиторов эта проблема была решена и Гертруда Стайн поступила на медицинский факультет университета Джонса Хопкинса.

Несколько лет спустя когда Гертруда Стайн и ее брат только-только успели познакомиться с Матиссом и Пикассо, Уильям Джеймс приехал в Париж и они договорились о встрече. Его чрезвычайно заинтересовало все то чем она тогда занималась, ее тексты и те картины о которых она ему рассказала. Он даже зашел к ней в гости специально чтобы на них взглянуть. Он посмотрел на них и ахнул, Я же вам говорил, сказал он, я всегда вам говорил что ум следует держать открытым.

Не более двух лет тому назад приключилась очень странная история. Гертруда Стайн получила письмо от одного человека из Бостона. Письмо было написано на бланке юридической фирмы из чего стало ясно что он ее сотрудник В письме он сообщал что недавно работал в Гарвардской библиотеке и узнал что библиотека Уильяма Джеймса была передана в дар Гарвардской библиотеке. Среди переданных таким образом книг был экземпляр Трех жизней который Гертруда Стайн когда-то надписала и отправила в подарок Джеймсу. А еще на полях этой книги были заметки которые очевидно сделал Джеймс когда он книгу читал. Далее этот человек написал что Гертруде Стайн должно быть весьма небезынтересны эти самые заметки и предложил, если она конечно согласится, их для нее переписать поскольку книгу он оприходовал, то есть проще говоря унес из библиотеки и присвоил. Мы очень растерялись и не знали как тут поступить. В конце концов ему отправили короткое письмо с таким текстом, Гертруда Стайн хотела бы получить копию заметок Уильяма Джеймса. В ответ этот человек прислал свою собственную рукопись и попросил Гертруду Стайн высказать о ней свое мнение. Гертруда Стайн не знала что ей делать в такой ситуации а потому ничего и не сделала.

Сдав вступительные экзамены она поселилась в Балтиморе и начала учиться на медицинском факультете. У нее была служанка по имени Лена и это именно ее история стала потом первой из историй в Трех жизнях.

Первые два курса на медицинском факультете прошли вполне. Работа была чисто лабораторная и Гертруда Стайн тут же взялась за исследовательскую работу под руководством Хлуэлиса Баркера. Она взялась за изучение системы мозговых каналов, начальный этап большого сравнительного исследования. Она была в восторге от доктора Молла, профессора анатомии, который был ее куратором. Она постоянно вспоминает как он отвечал если студент или студентка пытались в чем-то оправдываться. Он принимал задумчивый вид и говорил, да-да, точь-в-точь наша кухарка. Причина всегда найдется. Она никогда не подаст к столу горячего блюда горячим. Летом ясное дело потому что слишком жарко, зимой ясное дело потому что слишком холодно, да-да, причина всегда найдется.

Доктор Молл считал что каждый обязан выработать собственную технику. А еще он говорил, что никто никого ничему не учит, сперва у всякого студента скальпель туп, потом проходит время и скальпель становится отточенным и острым, и никто никого ничему не учил.

Эти первые два курса на медицинском факультете пришлись Гертруде Стайн по душе.

Ей всегда нравилось заводить знакомства с разными людьми и чтоб вокруг нее кипела жизнь и пусть ей было не особо интересно однако и особой скуки от того чем ей приходилось заниматься она тоже не испытывала и к тому же в Балтиморе жила целая куча очень симпатичных родственников и это ей тоже было по душе. Последние два курса на медицинском факультете ей было скучно, просто-напросто откровенно скучно и все.

Среди студентов было много всякого интриги соперничество, и это ей тоже было бы по душе, вот только ни теоретическая ни практическая медицина ее совершенно не интересовали. Ее преподаватели по большей части прекрасно понимали что ей скучно, но поскольку на первых двух курсах она занималась наукой и создала себе некоторую репутацию, ей ставили необходимые зачеты и конец последнего курса все приближался и приближался. Как раз тогда до нее дошла очередь ассистировать при родовспоможении и как раз в это время она взяла себе на заметку негров и все те места которые потом использует во второй истории из Трех жизней, про Меланкту Герберт, первой истории с которой по-настоящему началось ее литературное новаторство.

Она сама частенько повторяет, что считает себя человеком очень инертным и если уж она за что взялась то не остановится пока не возьмется за что-нибудь другое.

С приближением выпускных экзаменов некоторые преподаватели начали на нее злиться. Светила вроде Холстеда, Ослера и иже с ними наслышанные о ее склонности к самостоятельному научному мышлению свели экзамены по медицинским дисциплинам к чистой формальности и ставили ей проходные баллы. Гертруда Стайн постоянно смеялась, и проблем от этого меньше не становилось. Они задавали ей вопросы хотя как она говорила своим друзьям, с их стороны было глупо спрашивать именно ее, когда кругом столько желающих дать правильный ответ. И все-таки время от времени ей задавали вопросы и по ее собственным словам, что тут поделаешь, ответов она не знала, а они не верили что она не знает, им казалось что она не отвечает потому что не считает своих преподавателей достойными ее ответов. Положение было безнадежное, по ее словам извиняться и объяснять им что ей настолько все это надоело, что она не в состоянии запомнить элементарнейших вещей которых даже самый тупой студент не может не знать, было никак невозможно. Один преподаватель сказал, пускай все светила науки ей потворствуют он считает что ей необходимо преподать урок и не поставил ей проходного балла и она не смогла получить степень. На факультете началось брожение. Ее ближайшая подруга Мэрион Уокер умоляла ее, она говорила, Гертруда Гертруда вспомни о борьбе женщин за свои права, а Гертруда Стайн ответила, знала бы ты что такое настоящая скука.

Преподаватель который ее завалил попросил чтобы она к нему пришла. Она пришла.

Он сказал, ничего страшного мисс Стайн не случилось вам нужно только здесь же при университете пройти летний курс и осенью вы безо всяких проблем получите искомую степень. Да ничего подобного, ответила ему Гертруда Стайн, вы даже представить себе не можете насколько я вам благодарна. Я человек настолько инертный и лишенный инициативы что если бы вы не помешали мне получить степень сейчас, я скорее всего, ну, скажем, даже если бы я и не открыла медицинскую практику, то во всяком случае наверняка занялась бы патопсихологией а вы и понятия не имеете до какой степени мне надоела патопсихология и до какой степени надоела мне вообще вся эта медицина. Преподаватель просто не нашелся что сказать ей в ответ и на этом медицинское образование Гертруды Стайн и закончилось.

Она часто повторяет что терпеть не может всяческих аномалий, они чересчур логичны.

Она уверяет что норма куда более да просто она куда сложнее и интересней.

Всего несколько лет тому назад в Билиньян, где Гертруда Стайн проводила лето, приехала Мэрион Уокер, ее старая подруга. Они с Гертрудой Стайн не виделись с тех самых пор и писем друг другу тоже не писали но все так же сильно были друг к другу привязаны и так же отчаянно спорили о борьбе женщин за свои права как и в былые дни.

Не то чтобы она возражала, объясняла Гертруда Стайн Мэрион Уокер, против борьбы женщин за свои права или против вообще какой бы то ни было борьбы просто так уж вышло что это не ее дело.

Все эти годы пока училась в Радклифе и в Джонс Хопкинс она часто уезжала на лето в Европу. Последние года два ее брат обосновался во Флоренции и как только со всей этой медициной было покончено она перебралась к нему а потом они переехали на зиму в Лондон.

Они поселились в Лондоне в меблированных комнатах и в общем жизнь там была вполне сносная. Через посредство Беренсонов[43], Бертрана Рассела и Зангвиллов[44] они обзавелись кучей новых знакомых, а еще там был Уиллард (Джосайя Флинт) который написал Бродягу меж бродяг и который знал все-все про лондонские пабы, но Гертруду Стайн все это не слишком занимало. Она стала проводить дни напролет в Британском музее читала елизаветинцев. К ней вернулась былая любовь к Шекспиру и елизаветинцам, она с головой ушла в елизаветинскую прозу и особенно в прозу Грина[45]. Она завела себе кучу маленьких блокнотов и сплошь исписала их фразами которые нравились ей так как могут нравиться чужие фразы в детстве. В свободное время она бродила по лондонским улицам и они казались ей бесконечно унылыми и мрачными. Она так никогда и не смогла избавиться от этих тягостных воспоминаний о Лондоне и ее никогда не тянуло обратно, но в тысяча девятьсот двенадцатом году она съездила туда чтобы встретиться с Джоном Лейном, издателем и там у нее пошла такая замечательная жизнь и она все время попадала в гости к таким приятным и замечательным людям что старые воспоминания ушли и теперь она от Лондона в полном восторге.

Она всегда говорила что когда она впервые приехала в Лондон там было бог знает что чистый Диккенс а Диккенс всегда ее пугал. Она сама говорит что напугать ее несложно и Лондону пополам с Диккенсом это удалось в полной мере.

Были конечно и приятные моменты, была проза Грина и еще как раз в ту пору она открыла для себя романы Энтони Троллопа, которого считает величайшим из викторианцев. Ей удалось тогда собрать все что когда-либо было им написано и некоторые книги было очень трудно достать разве только в издании Таухница и когда Роберт Коутс рассказывает как Гертруда Стайн давала почитать книги молодым литераторам речь идет именно об этой ее коллекции. Кроме того она понакупила разных мемуаров восемнадцатого века в том числе бумаги Криви[46] и Уолпола[47] и именно эти последние она одолжила Брэвигу Имбсу когда тот затеял свою казавшуюся Гертруде Стайн великолепной биографию Чаттертона[48]. Она читает книги но не дрожит над ними, ей нет дела ни до издания ни до оформления лишь бы печать была не слишком слепая хотя впрочем даже и до качества печати ей особого дела нет. А еще именно в это время она, по ее словам, перестала беспокоиться насчет того что в будущем ей нечего будет читать, она говорит мол поняла что уж она-то всегда что-нибудь как-нибудь отыщет.

Но Лондон был такой мрачный и пьяные женщины и дети и тоска и чувство заброшенности, и давно забытое ощущение подавленности вернулось к ней и вот однажды она сказала что уезжает в Америку и уехала. В Америке она прожила до конца зимы. Тем временем ее брат тоже уехал из Лондона и перебрался в Париж а вскоре и она к нему туда переехала. И сразу начала писать. И написала небольшой роман.

Забавно что об этом своем небольшом романе она совершенно забыла на годы и годы.

Она запомнила как некоторое время спустя начала писать Три жизни но этот первый прозаический опыт совершенно вылетел у нее из памяти, в разговорах со мной она никогда о нем не упоминала, даже когда мы только-только познакомились. Должно быть она почти сразу же забыла о нем. Этой весной буквально за два дня до того как мы уехали за город она пыталась отыскать какую-то часть рукописи Становления американцев которую хотела показать Бернару Фаю и наткнулась на эти две исписанные аккуратным почерком тетради на этот совершенно выпавший у нее из памяти первый роман. Она очень смутилась и не знала что с ним делать, ей совсем не хотелось его читать. В тот вечер в гостях у нас был Луис Бромфилд[49] и она вручила ему рукопись и сказала, на, читай ты.