Автобиография Элис Би Токлас

6. Война

Жившие в Европе до войны американцы никогда по-настоящему не верили что будет война. Гертруда Стайн часто рассказывает про сынишку консьержа который, играя во дворе, регулярно примерно раз в два года принимался уверять ее что папа уходит на войну. Однажды в Париж приехали ее двоюродные братья и наняли в прислуги деревенскую девушку. Это было во время русско-японской войны и они все обсуждали последние известия с фронта. Она испугалась уронила блюдо и закричала, что немцы уже идут.

Отец Уильяма Кука семидесятилетний старик из Айовы в первый раз приехал в Европу летом девятьсот четырнадцатого. Когда объявили о начале войны он отказывался в это верить и объяснял что он конечно может понять если в семье начнется драка, проще говоря гражданская война, но всерьез воевать с соседями ну уж нет.

В 1913 и в 1914 году Гертруда Стайн начала с интересом читать газеты. Она редко читала французские газеты, она вообще ничего не читала по-французски, а вот Геральд читала всегда. А в ту зиму прибавилась еще и Дейли мейл. Ей нравилось читать про суфражисток и нравилось читать про кампанию лорда Робертса[101] за принятие в Англии закона о всеобщей воинской повинности.

В молодости лорд Роберте был одним из ее любимых героев. Она не раз перечитывала его Сорок один год в Индии и сама видела лорда Робертса когда в колледже были каникулы и она поехала с братом посмотреть коронацию Эдуарда VII. Она читала Дейли мейл, хотя, по ее словам, до Ирландии ей никакого дела не было.

Мы отправились в Англию пятого июля и в полном соответствии с программой отправились в воскресенье вечером с визитом домой к Джону Лейну.

Там было много народу и они много о чем говорили но некоторые из них говорили о войне. Один из них, кто-то сказал мне что он штатный литературный сотрудник одной из крупных лондонских газет, скорбел что у него не получится как обычно полакомиться в августе в Провансе тамошними фигами а он так к этому привык. Отчего же, спросил его кто-то из присутствующих. Оттого что начнется война, ответил он. Другой, мне кажется это был либо сам Уолпол либо его брат, уверял что немцев побить не удастся потому что система у них просто удивительная взять к примеру хотя бы железную дорогу, все железнодорожные вагоны там пронумерованы в соответствии с номерами локомотивов и даже стрелок Но позвольте, возразил ему любитель фиг, это все очень хорошо до тех пор пока они на территории Германии на собственных линиях и стрелках, однако в том случае если война будет носить агрессивный характер они будут выведены за пределы Германии и вот тогда, это я вам обещаю, начнется жуткая путаница со всеми этими номерами.

Только это и осталось у меня в памяти от тогдашнего июльского воскресного вечера.

Когда мы собрались уходить, Джон Лейн сказал Гертруде Стайн что уедет из города примерно на неделю и назначил ей встречу у себя в конторе в конце июля, чтобы подписать контракт на Три жизни. Мне думается, сказал он, в сложившейся ситуации я скорее возьмусь за эту вашу вещь нежели за что-нибудь новое. Я верю в эту книгу. Миссис Лейн она очень нравится и читателям тоже.

У нас в распоряжении оказалось десять свободных дней и мы решили воспользоваться приглашением миссис Мерлис, матери Хоуп, и провести несколько дней в Кембридже.

Туда мы и отправились и прекрасно провели время.

Жить в этом доме было в высшей степени приятно. Гертруде Стайн там нравилось, она могла сколь угодно долго оставаться у себя в комнате или в саду и не слушать никаких разговоров. Еда была отменная, шотландский стол, все свежее и очень вкусное, а еще были очень забавные знакомства с первыми лицами Кембриджского университета. Мы побывали во всех без исключения садах а многие приглашали нас даже в дом. Погода стояла чудная, и море роз, и студенты танцевали с девушками Моррис и вообще все замечательно. Мисс Джейн Харрисон, излюбленный предмет восторгов Хоуп Мерлис, пригласила нас на ланч в Ньюнхэм, ей очень хотелось познакомиться с Гертрудой Стайн.

Нас посадили на почетные места вместе с членами факультета и очень хотелось испытывать священный трепет. Однако разговор вышел не слишком забавный. Мисс Харрисон и Гертруда Стайн как выяснилось оказались не слишком интересны друг другу.

Мы были весьма наслышаны о докторе Уайтхеде и о миссис Уайтхед. Из Кембриджа они уже уехали. Год назад доктор Уайтхед расстался с Кембриджем ради Лондонского университета[102]. Они собирались ненадолго приехать в Кембридж и должны были отужинать у Мерлис. Так они и сделали а я познакомилась с третьим в своей жизни гением.

Ужин выдался весьма приятный. Я сидела рядом с Хаусманом[103], кембриджским поэтом, и говорили мы о рыбах и о Дэвиде Старре Джордане но мне все время гораздо интересней было смотреть на доктора Уайтхеда. Потом мы перебрались в сад и он подошел и сел со мной рядом и мы поговорили о кембриджских небесах.

Гертруда Стайн и доктор Уайтхед и миссис Уайтхед очень все друг другом заинтересовались. Миссис Уайтхед пригласила нас сперва в свой лондонский дом на ужин а потом на уик-энд, в последнюю неделю июля, в их загородный дом в Локридже, неподалеку от Солсбери. Мы с удовольствием приняли ее приглашение.

Мы вернулись в Лондон и прекрасно провели там время. Мы заказали несколько удобных стульев и удобную обитую ситцем кушетку взамен той итальянской мебели которую брат Гертруды Стайн увез с собой. Это заняло целую кучу времени. Мы должны были проверить как сидится на этих стульях и как лежится на кушетке и выбрать ситец который подойдет к картинам, и мы со всем этим успешно справились. Эти стулья заодно с кушеткой, а они все-таки были очень удобные, невзирая на войну прибыли в один прекрасный день в январе тысяча девятьсот пятнадцатого года прямо к нашим дверям на рю де Флёрюс и мы им очень-очень обрадовались. Такие подарки и такой комфорт в тогдашние времена были очень кстати. Мы поужинали у Уайтхедов и они нам еще сильнее понравились и мы им тоже еще сильнее понравились и очень мило было с их стороны нам об этом сказать.

Гертруда Стайн пришла в назначенный день на встречу с Джоном Лейном на Бодли Хед. Говорили они очень долго, так долго на сей раз что я успела исчерпать возможности всех витрин всех до единого магазинов на весьма изрядном от них расстоянии, но в конце концов Гертруда Стайн вышла на улицу с подписанным контрактом. Закончилось все к лучшему.

Потом мы сели в поезд на Локридж чтобы провести уикэнд с Уайтхедами. У нас был специальный сундук для уик-эндов, мы очень гордились нашим сундуком для уикэндов, он пригодился нам в первый наш приезд в Англию и вот теперь мы бы тоже были без него как без рук. Как сказала мне позже одна моя подруга, вас пригласили на уик-энд а вы там прожили полтора месяца. Так оно и было.

Когда мы приехали народу в доме было довольно много, несколько кембриджских ученых, еще какие-то молодые люди, младший сын Уайтхедов, Эрик, ему тогда было всего пятнадцать лет от роду но такой цветущий и очень высокий и дочка Джесси только что вернувшаяся из Ньюнхэма. О войне судя по всему никто особо не думал потому что все говорили о том что Джесси Уайтхед собирается ехать в Финляндию. Джесси вечно заводила знакомства с иностранцами из самых неожиданных уголков мироздания, у нее была страсть к географии и еще одна страсть к приумножению славы Британской империи. У нее был друг, финн, который пригласил ее вместе с родителями на лето в Финляндию и пообещал Джесси что глядишь начнется восстание против России.

Миссис Уайтхед еще колебалась но ее уже почти уговорили. Был еще старший сын Норт которого как раз не было.

Потом вдруг ни с того ни с сего, насколько я помню, начались совещания по предотвращению войны, лорд Грей с русским министром иностранных дел. А потом никто даже и опомниться не успел и нате вам ультиматум Франции. Мы с Гертрудой Стайн были такие несчастные так же как Ивлин Уайтхед, у которой в жилах текла французская кровь и воспитывалась она во Франции и вообще везде и всюду была за Францию. Потом настала пора вторжения в Бельгию и я как сейчас помню мягкий голос доктора Уайтхеда как он читает вслух газеты а потом все говорят о разрушении Лувена и чем они все могут помочь маленьким храбрым бельгийцам. Гертруда Стайн с виду совершенно убитая горем сказала мне, а где это Лувен. Ты что не знаешь, спросила я. Нет, ответила она, и в общем-то мне дела нет, но все-таки где это

Наш уик-энд кончился и мы сказали миссис Уайтхед что нам надо ехать. Но вы же не можете сейчас вернуться в Париж, сказала она. Не можем, ответили мы, но мы поживем пока в Лондоне. Ну уж нет, сказала она, оставайтесь у нас пока не сможете вернуться прямиком в Париж. Она была такая милая и мы были такие несчастные и они нам нравились и мы им тоже и мы согласились остаться. А потом к великому нашему облегчению Англия тоже вступила в войну.

Нам нужно было съездить в Лондон чтобы забрать наши вещи, послать каблограмму своим в Америку и попросить денег, а миссис Уайтхед тоже хотела с нами съездить чтобы посмотреть не могут ли они с дочерью чем-нибудь помочь бельгийцам. Я прекрасно помню ту поездку Было такое впечатление что повсюду очень много людей, хотя нельзя сказать чтобы поезд был переполнен, просто на каждой станции, даже на самых маленьких полустанках, было полным-полно людей, и не то чтобы они были чем-то встревожены просто их было очень много. На узловой станции где нам нужно было сделать пересадку мы встретили леди Эстли, подругу Майры Эджерли, с которой мы познакомились в Париже. А здравствуйте здравствуйте, сказала она голосом громким и жизнерадостным, а я вот еду в Лондон проводить сына. Он уезжает, вежливо спросили мы. Да конечно, сказала она, он видите ли в гвардии, и сегодня вечером их отправляют во Францию.

В Лондоне все оказалось непросто. У Гертруды Стайн был аккредитив на французский банк а у меня к счастью оказался на небольшую сумму и на калифорнийский. К счастью потому что банки тогда не выдавали крупных сумм а у меня аккредитив был на такую маленькую сумму да и та почти вся была уже востребована так что они без звука выдали мне все что там осталось.

Гертруда Стайн телеграфировала своему двоюродному брату в Балтимор чтобы тот выслал денег, мы забрали вещи, встретились у поезда с Ивлин Уайтхед и отправились обратно в Локридж. И таким было облегчением вернуться обратно. Мы были ей так благодарны за ее любезность потому что только представить жизнь сейчас в гостинице в Лондоне и то было страшно.

Потом день покатился за днем и вспомнить точно когда и что случилось трудно. Норта Уайтхеда все не было и миссис Уайтхед страшно беспокоилась что он не подумав запишется куда-нибудь добровольцем неизвестно куда. Она непременно должна была его видеть. И они телеграфировали ему чтоб приезжал немедленно. Он приехал. Она как выяснилось была совершенно права. Он в первый же день отправился в ближайший призывной участок чтобы записаться добровольцем но к счастью до его прихода там уже выстроилось столько желающих что участок закрылся прежде чем до него дошла очередь. Она тут же отправилась в Лондон чтобы встретиться с Китчнером[104]. Брат доктора Уайтхеда был епископом в Индии и в молодости они с Китчнером были близкие друзья. Миссис Уайтхед все устроила и Норту присвоили младшее офицерское звание. Домой она вернулась очень довольная. Норт должен был явиться в часть через три дня но за это время он должен был научиться водить машину.

Три дня пролетели как один миг и Норт уехал. Его тут же отправили во Францию даже собраться не дали как следует. И наступило время долгого ожидания.

Ивлин Уайтхед была страшно занята все строила планы как помочь фронту и помогала всем кому только могла и я тоже по мере сил ей помогала. Гертруда Стайн и доктор Уайтхед все время бродили по окрестностям. Они говорили о философии об истории, именно тогда Гертруда Стайн поняла что именно доктору Уайтхеду а никак не Расселу принадлежали все основные идеи их великой книги[105]. Доктор Уайтхед, человек невероятно деликатный и великодушный, никогда даже и не пытался оспаривать право авторства на какие бы то ни было идеи и безмерно восхищался всяким повстречавшимся ему на жизненном пути блестящим человеком, а Рассел вне всякого сомнения был блестящий человек

Потом Гертруда Стайн возвращалась и рассказывала мне об этих прогулках по окрестностям которые ничуть не изменились со времен Чосера, и до сих пор видны были следы древнебританских торных троп, а над ними раскинулись тройные радуги тогдашнего странного лета. Они, доктор Уайтхед и Гертруда Стайн, имели обыкновение подолгу разговаривать с егерями и кротоловами. Однажды кротолов сказал им, послушайте, сэр, ни разу еще не было чтобы Англия вступила в войну и не выиграла. И доктор Уайтхед обернулся к Гертруде Стайн с мягкой улыбкой. В другой раз, когда доктор Уайтхед был чем-то удручен, егерь сказал ему, да будет вам, доктор, Англия она ведь нация-победительница, разве не так. Будем надеяться что так оно и есть, да-да будем надеяться что так оной есть, все так же мягко ответил доктор Уайтхед.

Немцы все ближе и ближе подходили к Парижу. Однажды доктор Уайтхед спросил у Гертруды Стайн, они как раз пробирались через заросшую подлеском рощицу и он как мог пытался ей помочь, кстати у вас есть копии ваших текстов или они все остались в Париже.

Они все в Париже, сказала она. Мне так не хотелось спрашивать вас об этом, сказал доктор Уайтхед, но я не удержался я слишком за вас беспокоюсь.

Немцы все ближе и ближе подходили к Парижу и в самый последний день немецкого наступления Гертруда Стайн просто не могла выйти из своей комнаты, она просто сидела и предавалась горю. Она любила Париж, она не думала в тот момент ни о рукописях ни о картинах, она думала об одном только Париже и ей овладело отчаяние. Я зашла к ней в комнату, я окликнула ее, все в порядке Париж спасен, немцы отступают. Она отвернулась и сказала, перестань говорить глупости. Но это правда, сказала я, это правда. А потом мы обе расплакались.

Первые сведения о битве на Марне которые дошли до кого-либо из наших английских знакомых дошли через посредство Гертруды Стайн в письме которое она получила от Милдред Олдрич. С этого письма в общем-то и начинается ее книга, Марнское взгорье.

Мы так радовались когда его получили, радовались что с Милдред все в порядке и что все так обернулось. Письмо переходило из рук в руки и его тогда прочитала буквально вся округа.

Позже когда мы вернулись в Париж еще два человека рассказывали нам о битве на Марне. У меня была старая школьная подруга, Нелли Джекот, которая жила тогда в Булонь-сюр-Сен и я очень за нее беспокоилась. Я послала ей телеграмму и получила весьма характерный для нее ответ, Nullement en danger ne t'inquiete pas, опасности никакой не беспокойся. Это Нелли в свое время говорила про Пикассо что он красавец мужчина жаль что на углу ботинки чистит а про Фернанду говорила, она конечно ничего но вам-то до нее какое дело. И это именно Нелли вогнала как-то раз в краску Матисса устроив ему перекрестный допрос по поводу разных способов видеть мадам Матисс будучи мсье Матиссом, какой она видится ему в качестве жены, и какой в качестве картины, и как он умудряется переключаться с одного на другое. И это именно Нелли рассказала Гертруде Стайн ту историю которую она потом так любила цитировать, о молодом человеке который как-то раз сказал ей, я люблю вас Нелли, вас ведь Нелли зовут, я не ошибся. И это именно Нелли после нашего возвращения из Англии в ответ на нашу фразу что все к нам были так добры, сказала, ну да конечно, этого добра у них хватает.

Нелли рассказала нам о битве на Марне. Видите ли, сказала она, я всегда раз в неделю приезжаю в город за покупками и всегда беру с собой служанку. Приезжаем мы всегда на трамвае потому что поймать такси в Булонь очень трудно а вот обратно едем на такси.

Ну вот мы и приехали как обычно и ничего такого не заметили а когда мы обошли все магазины и попили чаю мы пошли на угол ловить такси. Мы остановили несколько машин подряд и как только водители понимали куда нам надо они тут же от нас уезжали. Я знаю что некоторые водители не очень любят ездить в Булонь и я сказала Мари пообещай им хорошие чаевые если они согласятся. И вот она останавливает очередное такси и водитель такой старенький и я ему говорю, если вы отвезете нас в Булонь получите хорошие чаевые Ах, говорит он мне в ответ прижавши палец к носу, мне очень жаль мадам но это никак невозможно, сегодня ни одно такси не имеет права выехать за городскую черту. Почему, спросила я. Он только подмигнул мне в ответ и уехал. Нам пришлось возвращаться в Булонь на трамвае. Конечно, потом до нас дошло, когда мы узнали про Гальени и про такси[106], сказала нам Нелли и добавила, вот вам и битва на Марне.

Еще один человек который рассказал нам о битве на Марне когда мы вернулись в Париж был Элфи Морер. Я сидел в кафе, сказал Элфи, и Париж был бледен, если вы конечно понимаете что я имею в виду, сказал Элфи, он был бледен как абсент Так вот я там сидел и вдруг заметил огромное количество лошадей и они волокли повозки множество больших таких повозок медленно и там были солдаты а на ящиках было написано Banque de France[107] Вот так вот просто они и вывезли из города золото, сказал Элфи, перед самым Марнским сражением В долгие и мрачные дни ожидания пока мы были в Англии конечно же много всего случилось. К Уайтхедам приезжало множество всякого народа и о чем они только не говорили Во-первых там побывал Литтон Стрэчи[108] Он жил в маленьком домике неподалеку от Локриджа. Он зашел как-то вечером проведать миссис Уайтхед. Это был худой болезненного вида человек с шелковистой бородой и высоким срывающимся голосом. Мы познакомились с ним годом раньше когда нас пригласили на встречу с Джорджем Муром[109] в доме у мисс Этель Сэндс. Гертруда Стайн и Джордж Мур, который более всего был похож на преуспевшего в жизни младенца с рекламы «Меллинз фуд», друг другу сразу не понравились. А мы с Литтоном Стрэчи поговорили тогда о Пикассо и о русском балете.

В тот вечер он зашел к миссис Уайтхед и они обсуждали саму возможность вызволить из Германии застрявшую там сестру Литтона Стрэчи. Она предложила ему обратиться к такому-то и такому-то человеку. Но я же, сказал срывающимся голосом Литтон Стрэчи, я же с ним совсем не знаком. Ну конечно, сказала миссис Уайтхед, но вы можете написать ему и попросить его назначить вам встречу. Нет, все таким же срывающимся голосом ответил Литтон Стрэчи, не могу, ведь я же с ним не знаком.

Еще один человек объявившийся на той неделе был Бертран Рассел. Он приехал в Локридж в тот самый день когда Норт Уайтхед отбывал на фронт. Он был пацифист и великий спорщик и несмотря на то что они были друзьями с доктором Уайтхедом миссис Уайтхед совсем не хотелось выслушивать его взгляды прямо здесь и сейчас. Он приехал и Гертруда Стайн, просто для того чтобы отвлечь всеобщее внимание от скользкой темы войны и мира, заговорила о проблемах образования. Рассел попался на удочку и тут же принялся разбирать основные слабости американской системы образования, и главное в чем провинились американцы так это в нежелании изучать древнегреческий. Гертруда Стайн ответила ему что конечно Англии которая сама расположена на острове Греция которая тоже по большому счету островная страна просто необходима. По крайней мере греческая культура в своей основе культура островная, Америка же по самой своей сути тяготеет к континентальной культуре, то есть именно к латинской. Этот аргумент буквально вывел мистера Рассела из себя, и он стал очень много говорить. На что Гертруда Стайн по простоте душевной также выдала целый доклад о ценности всего греческого для англичан, даже если не брать в расчет островов, и отсутствии всякой ценности греческой культуры для американцев с особым упором на то что психологические особенности американцев в корне отличны от психологических особенностей англичан. Она тоже стала очень много говорить о тяготеющем к развоплощенной абстракции американском характере и привела в пример кучу цитат, мешая автомашины с Эмерсоном, и все это чтобы доказать что греческий нам не нужен, так что Рассел заводился все больше и больше и все были как-то заняты а потом все пошли спать.

В те дни вообще много спорили. Однажды к ланчу приехал епископ, брат доктора Уайтхеда, с семьей. И они все только и говорили о том как Англия вступила в войну чтобы спасти Бельгию. Я слушала слушала а потом у меня сдали нервы и я наконец взорвалась, о чем вы говорите, почему бы вам просто-напросто не признать что вы воюете за Англию, я не вижу ничего позорного в том чтобы сражаться за свою собственную страну.

Миссис Епископ[110], то бишь епископская жена вообще вела себя очень забавно. Она сказала Гертруде Стайн на полном серьезе, мисс Стайн вы насколько я поняла в Париже весьма влиятельная фигура Мне кажется было бы вполне уместно если бы какой-нибудь нейтрал вроде вас убедил французское правительство в необходимости отдать нам Пондишери. Нам это было бы как нельзя кстати. Гертруда Стайн вежливейшим образом ответила что к ее большому сожалению влиянием она пользуется исключительно среди художников и писателей но никак не среди политиков. Ну и что, сказала епископша, какая в сущности разница. Мне все-таки кажется вам стоит попробовать убедить французское правительство отдать нам Пондишери. После ланча Гертруда Стайн спросила меня вполшепота, а где оно к черту находится это Пондишери.

Гертруду Стайн приводила в ярость английская привычка рассуждать о немецкой организованности. Она все время пыталась убедить их в том что никакой организованности у немцев нет, есть метод а организованности нет. Неужто вы не понимаете разницы, с некоторой даже злостью говорила она, любые два американца, или двадцать американцев, или сколько угодно миллионов американцев могут сорганизоваться для какого-нибудь дела но немцы ни для чего сорганизоваться не в состоянии, они в состоянии сформулировать метод и применить этот метод к самим себе но это не есть организация. Немцы, настойчиво повторяла она, нация не современная, это отсталая нация которая сумела сформулировать метод чего-то такого что мы принимаем за организацию, как вы этого не поймете. И по этой самой причине они ни при каких обстоятельствах не могут выиграть войны просто потому что они не современная нация.

И что еще очень нас раздражало так это уверенность англичан в том что живущие в Америке немцы настроят Америку против союзников. Что за чушь, говорила Гертруда Стайн им и вместе и порознь, если вы не отдаете себе отчета в том что по самой своей природе американцы симпатизируют Франции и Англии и уж никак не средневековой стране вроде Германии, значит вам никогда не понять Америки. Мы республиканцы, энергично повторяла она, мы глубоко мы целиком и полностью и всей душой за республику а республика означает полное взаимопонимание с Францией и массу точек соприкосновения с Англией но совершенно ничего общего с Германией какая бы там ни была форма правления. Сколько раз я слышала ее и тогда и после как она говорит о том что американцы суть республиканцы и живут они в республике которая настолько пропиталась республиканским духом что ничего другого там просто не может быть.

Долгое лето подошло к концу. Погода стояла чудесная и местность вокруг была чудесная, и доктор Уайтхед и Гертруда Стайн без устали бродили по ней и о чем они только не говорили.

Время от времени мы ездили в Лондон. Мы постоянно наведывались в агентство Кука чтобы узнать когда нам можно будет вернуться в Париж и у них был один и тот же ответ пока не время. Гертруда Стайн зашла проведать Джона Лейна. Он страшно смутился. Он был страстный патриот. Он сказал что в настоящее время он само собой ничем кроме военной литературы даже и не думает заниматься но скоро очень скоро ситуация изменится или может быть уже и кончится эта самая война.

Двоюродная сестра Гертруды Стайн и мой отец передали нам денег с американским крейсером Теннесси. Мы отправились за ними на судно. Нас обеих заставили взвеситься на весах и измерили наш рост и только после этого вручили нам деньги. Откуда бы, мучил нас обеих вопрос, двоюродному брату который не видел тебя десять лет или отцу который не видел меня шесть лет знать какой у нас сейчас рост и сколько мы весим. Мы так и не разгадали этой загадки. Четыре года назад двоюродный брат Гертруды Стайн приехал в Париж и первое о чем она его спросила, Джулиан откуда ты знал мой рост и вес когда отправлял мне на Теннесси деньги. А я и не знал, ответил он. Но они-то, сказала она, они-то написали что ты знаешь. Ну я конечно сейчас не вспомню, сказал он, но если бы сейчас кто-нибудь попросил меня сделать то же самое я первым делом послал бы в Вашингтон запрос на копию с твоего паспорта и скорее всего так я тогда и сделал. И загадка разрешилась.

Еще нам пришлось сходить в американское посольство чтобы получить временные паспорта чтобы вернуться обратно в Париж Бумаг у нас никаких не было, в те времена вообще никто не возил с собой никаких бумаг. Хотя по правде говоря у Гертруды Стайн было с собой то что в Париже называется papier de matriculation[111] где было сказано что она американка и живет во Франции.

Посольство было битком набито какими-то не слишком американскими с виду гражданами которые ждали своей очереди. В конце концов нас провели к очень усталому на вид молодому американцу. Гертруда Стайн что-то такое сказала насчет не очень американских с виду граждан которые ждут своей очереди. Молодой американец вздохнул. С ними проще, сказал он, потому что у них как раз бумаги есть, это у природных американских граждан чаще всего нет никаких бумаг. Ну и как вы с ними поступаете, спросила Гертруда Стайн. Мы полагаемся на интуицию, ответил он, и надеемся что она нас не подведет. А теперь, сказал он, произнесите слова клятвы. Бог ты мой, сказал он тут же следом, я так часто ее повторяю что она совсем вылетела у меня из головы.

У Кука нам сказали что к пятнадцатому октября мы сможем вернуться в Париж.

Миссис Уайтхед должна была ехать с нами. Норт, ее сын, умудрился уехать без шинели, и она достала шинель и боялась теперь что если она ее вышлет обычным способом посылка будет идти сто лет. Она решила съездить в Париж и сама ее оттуда отправить или найти там кого-нибудь кто сможет передать ему шинель из рук в руки. У нее были документы подписанные в министерстве обороны и лично Китчнером и вот мы поехали.

Я очень плохо помню как мы выезжали из Лондона, я даже не помню было при этом светло или нет но вернее всего что было потому что когда мы плыли через пролив был день. Судно было битком. Было много бельгийских солдат и офицеров-эвакуированных из Антверпена, и у всех усталые глаза. Мы тогда в первый раз увидели это выражение в солдатских глазах усталое и настороженное. В конце концов нам удалось найти место где сесть хотя бы миссис Уайтхед потому что она была нездорова и вскоре мы прибыли во Францию. Бумаги миссис Уайтхед производили на всех такое впечатление что никаких задержек не было вовсе и вскоре мы оказались в поезде а к десяти часам вечера уже приехали в Париж. Мы взяли такси и проехались по Парижу, прекрасному и ничуть не пострадавшему, до самой рю де Флёрюс. Мы снова вернулись домой.

Все кто казалось был за тридевять земель приходили нас навестить. Элфи Морер рассказывал как он был на Марне в своей любимой тамошней деревне, он всегда рыбачит на Марне, и тут началась конфискация транспортных средств и немцы совсем рядом и он так испугался и долго пытался найти на чем уехать и только после самых невероятных усилий он справился с этой задачей и вернулся в Париж. Когда он собрался уходить Гертруда Стайн проводила его до дверей и с улыбкой вернулась к нам. Миссис Уайтхед сказала и было видно что говорить об этом ей не слишком удобно, Гертруда вы всегда так тепло отзывались об Элфи Морере но как вы можете испытывать дружеские чувства к человеку который выказывает себя не только эгоистом но и трусом да еще в такое время.

Он только и думал как спасти свою шкуру а он между тем вообще нейтрал. Гертруда Стайн так и покатилась со смеху. Глупая вы глупая, сказала она, да разве вы не поняли, естественно Элфи был там с барышней и больше всего на свете он боялся как бы она не попала в руки к немцам.

В Париже тогда осталось не так уж и много народу и нам это нравилось и так там было хорошо, просто удивительно. Вскоре миссис Уайтхед нашла способ передать сыну шинель и уехала обратно в Англию а мы стали устраиваться на зиму.

Гертруда Стайн отправила копии рукописей друзьям в Нью-Йорк для сохранности. Мы очень надеялись что опасность уже позади но лучше все-таки перестраховаться к тому же вскоре начались налеты цеппелинов. В Лондоне ввели полное затемнение по ночам еще даже до того как мы уехали. А в Париже обычное уличное освещение продержалось аж до января.

Я точно не помню как оно так получилось знаю только что к этому был причастен Карл Ван Вехтен и еще это каким-то образом было связано с Нортонами, но как бы то ни было пришло письмо от Дональда Ивенса с предложением опубликовать под одной обложкой три вещи Гертруды Стайн так чтобы получилась небольшая книга и не могла бы Гертруда Стайн придумать общее название. Из этих трех вещей две были написаны во время нашей первой поездки в Испанию а Еда, Жилье и прочее сразу же по возвращении. Они были в самом начале, как сказала бы Гертруда Стайн, смеси из того что внутри и того что снаружи До того она была очень серьезная и ее на полном серьезе интересовала внутренняя составляющая предметов, а в этих текстах она начала описывать внутреннее как увиденное извне. Ей страшно понравилась мысль опубликовать эти три вещи, она тут же согласилась и предложила название Нежные кнопки. Дональд Ивенс назвал свое издательство Клер Мари и выслал нам стандартный контракт от имени издательства. Мы тогда на самом деле были уверены что у него есть некая Клер Мари а ее там судя по всему вовсе и не было. В этом издании вышло я точно не помню не то семьсот пятьдесят не то тысяча экземпляров но во всяком случае получилась такая очаровательная маленькая книжица и Гертруде Стайн было страшно приятно, и к тому же она эта книжка, как всем теперь хорошо известно оказала огромное влияние на всех тогдашних начинающих литераторов и с нее по всей стране газетные рецензенты начали долгую кампанию пародий и насмешек Надо кстати заметить что когда у них это выходит и в самом деле смешно, а у них довольно часто выходит смешно, Гертруда Стайн усмехается и читает мне вслух.

Тем временем наступила мрачная зима четырнадцатого—пятнадцатого года. Однажды ночью, мне кажется это было где-то ближе к концу января, я как всегда а у меня и сейчас такая привычка отправилась спать очень рано, а Гертруда Стайн была внизу в мастерской работала, такая у нее привычка И вдруг я услышала как она меня вполголоса окликает. В чем дело, спросила я. Да нет ничего особенного, сказала она, но мне кажется если ты конечно не возражаешь мне кажется если ты наденешь что-нибудь теплое и спустишься вниз будет лучше. Что случилось, спросила я, не революция ли часом У консьержей и у жен консьержей только и разговоров было что о революции. Французы так привыкли к революциям, у них столько их было, и что бы ни произошло первое что приходит им в голову, это революция. Как-то раз Гертруда Стайн даже сказала в сердцах каким-то французским солдатам которые сказали что-то насчет революции, ну вы и дурни, у вас была одна очень даже неплохая революция и еще несколько не столь удачных; а ни один понятливый народ не станет повторять сам себя да еще и думать об этом каждый день. Они очень смутились и сказали ей, bien sur mademoiselle, или другими словами, конечно же вы правы.

Вот и я тоже спросила ее как только она меня разбудила не началась ли революция и не ломятся ли к нам солдаты. Да нет, сказала она, не совсем так. Ну а в чем же тогда дело, нетерпеливо спросила я. Я точно не знаю, ответила она, просто была тревога. Во всяком случае тебе лучше спуститься. Я хотела включить свет. Нет, сказала она, лучше не стоит.

Дай мне руку я помогу тебе спуститься и ты можешь лечь внизу на кушетке. Я спустилась.

Было очень темно. Я села внизу на кушетку а потом сказала, не знаю что такое со мной творится но у меня колени стучат друг о дружку. Гертруда Стайн так и прыснула со смеху, погоди минутку, я принесу тебе одеяло, сказала она. Нет не бросай меня одну, сказала я.

Она все-таки нашла чем меня укрыть а потом раздался сильный удар, потом еще несколько. Был еще ровный такой звук а потом на улицах затрубили сигнал и мы поняли что бояться больше нечего. Мы зажгли свет и пошли спать.

Должна сказать что я бы ни за что на свете не поверила что коленки могут действительно стучать друг о друга как это описывается в стихах и вообще в литературе если бы со мной именно так не случилось.

В следующий раз когда объявили воздушную тревогу из-за цеппелинов а прошло кстати не так много времени, у нас ужинали Пикассо с Эвой. К тому времени мы уже знали что двухэтажная студия защитить нас сможет ничуть не лучше чем крыша флигеля где мы спали и консьерж предложил перейти всем к нему в комнату где над нами будет по крайней мере шесть этажей. Эва тогда не слишком хорошо себя чувствовала и ее мучили страхи так что мы все пошли к консьержу. Даже Жанна Пуль служанка-бретонка, которую мы взяли на место Элен, тоже с нами пошла. Жанне вскоре надоели все эти прятки и, несмотря на все наши увещевания, она вернулась в кухню, зажгла, несмотря на все запреты, свет и стала домывать посуду. Нам тоже скоро надоела каморка консьержа и мы вернулись обратно в студию. Мы поставили свечку под стол так чтобы свет был не слишком яркий, мы с Эвой попытались поспать а Пикассо и Гертруда Стайн проговорили до двух утра когда дали наконец отбой и они смогли пойти домой.

Пикассо с Эвой жили тогда на рю Шёльхер в довольно помпезной квартире-студии которая окнами выходила на кладбище. Единственным их развлечением были письма от Гийома Аполлинера который очень старался стать заправским артиллеристом и потому все время падал с лошадей. Кроме Аполлинера они тогда близко общались разве что с одним русским которого они называли Г. Апостроф и с его сестрой баронессой[112]. Те скупили всех Руссо которые остались в мастерской Руссо после того как Руссо умер. У них была квартира на бульваре Распай как раз над деревом Виктора Гюго и они были довольно занятные. Пикассо выучился у них русскому алфавиту и начал вставлять в свои картины русские буквы.

Зима выдалась довольно безрадостная. Народ захаживал, и старый и новый. Появилась Элен Ла Мотт, весьма героически настроенная особа вот только выстрелов боялась. Она собиралась ехать в Сербию и Эмили Чэдбурн с ней за компанию но в конце концов они так никуда и не поехали.

По этому поводу Гертруда Стайн написала небольшую новеллу Элен Ла Мотт собрала для своего кузена Дюпон де Немура коллекцию военных сувениров. И было несколько забавных историй о том как к ней попал тот или иной сувенир. В те времена всякий считал своим долгом принести вам что-нибудь этакое, стрелу какими пробивают головы коням[113], осколки снарядов, изготовленные из осколков чернильницы, каски, кто-то предлагал даже кусок не то от цеппелина не то от аэроплана, но мы брать не стали Это была странная зима вроде бы ничего не происходило а произошло тем временем едва ли не все на свете. Если я ничего не путаю именно тогда кто-то, мне кажется это был Аполлинер который приехал на побывку, дал концерт с чтением стихов Блеза Сандрара[114]. Именно тогда я впервые услышала имя и музыку Эрика Сати. Я помню что дело происходило в чьей-то студии и что было очень много народу Именно в те дни началась дружба между Гертрудой Стайн и Хуаном Грисом Он жил на рю Равиньян в той самой студии где заперли Сальмона когда он сжевал мою желтую фантази

Мы часто там бывали Хуану приходилось очень нелегко, никто не покупал его картин а художники-французы при этом ни в чем не нуждались потому что они были на фронте а их жены и даже любовницы при условии что они прожили вместе какое-то количество лет получали пособие. Был только один тяжелый случай, Эрбен, замечательный человечек но такой крошечный что из армии его попросту комиссовали. Он рассказывал чуть не плача что укладка которую ему нужно было нести на себе весила столько же сколько он сам и толку все равно никакого не было, он просто не смог сдвинуть ее с места. Его вернули домой как негодного к строевой и он чуть не умер с голоду. Я не помню кто нам про него рассказал, он был один из ранних простых и без затей кубистов. К счастью Гертруде Стайн удалось заинтересовать в нем Роджера Фрая. Роджер Фрай увез его в Англию где он довольно быстро приобрел определенную репутацию и вроде бы до сей поры ею пользуется.

С Хуаном Грисом все было еще тяжелей. Хуан в те времена был человек неровный и не то чтобы очень симпатичный. Он был подвержен меланхолии и очень уклончив и глаз у него был такой острый и очень умный. Он в те времена писал почти исключительно в черно-белой гамме и картины выходили очень мрачные. Канвайлер который только-только успел найти с ним общий язык был в изгнании в даты Историческое (поскольку, по признанию самого Аполлинера, его зрелая поэзия многим обязана заявленной в «Пасхе» манере Сандрара, а со зрелого Аполлинера начинается едва ли не вся новая французская поэзия) чтение Сандраром поэмы «Пасха в Нью-Йорке» в мастерской Робера Делонэ состоялось в мае 1912 года в Швейцарии, а сестра Хуана которая осталась в Испании мало чем могла ему помочь.

Ситуация была просто отчаянной.

Как раз в это время тот самый торговец живописью который позже, будучи привлечен в качестве оценщика на распродажу картин Канвайлера сказал что собирается покончить с кубизмом, решил спасти кубизм и заключил контракты со всеми теми кубистами которые были не в армии и могли писать. Среди них оказался и Хуан Грис и на какое-то время это его спасло.

Едва вернувшись в Париж мы отправились навестить Милдред Олдрич. Она жила в пределах прифронтовой полосы и нам показалось что придется получить какое-нибудь особое разрешение чтобы к ней съездить. Мы пошли в ближайший полицейский участок и спросили что нам делать. Дежурный спросил а какие у вас есть документы. У нас у каждой есть американский паспорт, есть французский вид на жительство, сказала Гертруда Стайн вывернув полный карман всяческих бумажек. Он просмотрел их все и спросил а вот эта, вот эта желтая бумажка. Это, сказала Гертруда Стайн, банковская квитанция я недавно положила деньги в банк Мне кажется, сказал он с серьезным видом, ее я тоже должен принять во внимание. Мне кажется, добавил он, что со всеми этими бумагами у вас не будет никаких проблем.

По правде говоря ни единой из них нам так ни разу и не пришлось предъявить. Мы прожили у Милдред несколько дней.

Она была вне всякого сомнения самым жизнерадостным человеком из всех наших знакомых за всю ту зиму. Перед ее глазами прошла вся как есть битва на Марне, в лесах у подножия ее холма прятались уланы, она смотрела как там внизу идет бой и сама давно уже стала частью пейзажа. Мы подтрунивали над ней и говорили ей что она сделалась похожа на французскую крестьянку, и как это ни странно она плоть от плоти Новой Англии, и впрямь стала похожа на французскую крестьянку. Нас всегда поражало то обстоятельство что ее домик чисто французский крестьянский дом с французской мебелью, окрашенный французскими красками и с француженкой-служанкой и даже с французским пуделем, но стоило войти внутрь и там была Америка. Мы в ту зиму ездили к ней несколько раз.

Наконец пришла весна и нам захотелось куда-нибудь съездить. Наш друг Уильям Кук поработав какое-то время в американском госпитале для французских раненых опять уехал в Пальма-де-Майорка. Кук всегда зарабатывал на жизнь писанием картин и теперь ему стало не хватать денег и он сбежал в Пальму где в те дни обменный курс к испанской валюте был настолько сказочным что можно было жить не просто хорошо а очень хорошо на несколько франков в день.

Мы решили что тоже уедем в Пальму и позволим себе ненадолго забыть о войне. У нас были только временные паспорта те самые которые мы получили в Лондоне и мы отправились в посольство чтобы получить постоянные с которыми можно будет ехать в Испанию. Сначала с нами беседовал очень милый пожилой джентльмен про которого со всей определенностью можно было сказать что он не состоит на дипломатической службе.

Никак невозможно, сказал он, почему, спросили мы, ну видите ли, сказал он, вот возьмите к примеру меня, я прожил в Париже сорок лет и все мои предки до бог знает какого колена были американцы а паспорта у меня так и нет. Нет-нет, сказал он, вы можете получить паспорт чтобы уехать в Америку или остаться во Франции и жить себе без всякого паспорта. Гертруда Стайн настойчиво потребовала встречи с кем-нибудь из секретарей посольства. Нас провели к одному такому рыжеватому который все время краснел. Он сказал нам все то же самое. Гертруда Стайн его молча выслушала. Потом она сказала, но вот такой-то и такой-то будучи в тех же самых обстоятельствах что и я, природный американский гражданин[115], прожил в Европе столько же сколько и я, и он писатель и не собирается в данный момент возвращаться в Америку, он только что получил в вашем же отделе паспорт. Мне кажется, сказал молодой человек, еще сильнее покраснев, тут какая-то ошибка. Но все же очень просто, ответила на это Гертруда Стайн, надо просто пойти и найти его имя в ваших записях. Он исчез и тут же вернулся обратно и сказал, да-да вы совершенно правы но видите ли то был совершенно особого рода случай.

Не может быть, сурово сказала Гертруда Стайн, такой привилегии которая распространялась бы на одного американского гражданина и не могла бы, при тех же самых обстоятельствах, быть распространена на другого американского гражданина. Он снова исчез потом вернулся и сказал, да-да только позвольте мне сперва кое-что вам объяснить. И он объяснил что им дано распоряжение выдавать как можно меньше паспортов но если кто-нибудь станет действительно всерьез настаивать на получении паспорта ну что ж тогда конечно почему бы и нет. Мы свои получили в рекордно короткие сроки.

Мы уехали в Пальму как нам казалось на несколько недель а в итоге провели там зиму. Сперва мы поехали в Барселону. Было необычайно странно видеть на улицах такое количество мужчин. Я и представить себе не могла что в мире осталось столько мужчин. Наши глаза настолько успели привыкнуть к улицам без мужчин, а те немногие мужчины которые все же попадались на улицах были одеты в форму и как таковые тоже были не мужчины а солдаты, что вид мужских толп вышагивающих вверх и вниз по Рамбла[116] просто сбивал с толку. Мы сидели у гостиничного окна и смотрели. Я рано ложилась и рано вставала а Гертруда Стайн ложилась поздно и вставала поздно так что мы в каком-то смысле несли круглосуточное дежурство но не было такой минуты чтобы вверх и вниз по Рамбла не вышагивали толпы мужчин.

Мы снова приехали в Пальму и снова Кук встретил нас и все для нас устроил. На Уильяма Кука всегда можно было положиться. В те времена он был беден но потом когда он получил в наследство деньги и разбогател а Милдред Олдрич как раз наоборот совсем стала бедная и Гертруда Стайн уже не могла ей помогать как прежде, Уильям Кук дал ей подписанный чек с непроставленной суммой и сказал, возьми для Милдред столько сколько нужно, видишь ли моей маме нравились ее книги. Уильям Кук часто исчезал и ничего о нем не было слышно а потом когда по тем или иным причинам он бы как раз пришелся кстати вот он тут как тут. Позже он вступил в американскую армию а мы с Гертрудой Стайн к тому времени тоже помогали фронту работали на Американский фонд помощи французским раненым и мне частенько приходилось будить ее по утрам в несусветную рань. Они с Куком писали друг другу печальные письма о гнусном свойстве солнца вставать ни к селу ни к городу. Когда рассвет приближается понемногу начиная с прошедшей ночи, соглашались они, тогда конечно все в порядке, но когда мало того что утро а тут еще и солнце встает это уже слишком. Именно Уильям Кук впоследствии научил Гертруду Стайн водить машину усадив ее за руль одного из стареньких такси ветеранов Марнской битвы. У Кука случались трудности с деньгами и он работал в Париже таксистом, дело было в шестнадцатом году и Гертруде Стайн нужно было научиться водить автомобиль чтобы работать на Американский фонд помощи французским раненым. Темными ночами они выезжали за городские укрепления и усаживались с самым серьезным видом оба на водительское сиденье одного из тех самых двухцилиндровых допотопных довоенных таксомоторов Рено, и Уильям Кук учил Гертруду Стайн водить машину. Именно Уильям Кук был вдохновителем единственного написанного Гертрудой Стайн по-английски киносценария, я только что опубликовала его в Операх и пьесах в Плейн эдишн[117]. Вдохновителем второго написанного ею киносценария, он тоже есть в Операх и пьесах, только она написала его много лет спустя и написала по-французски, был белый пудель по кличке Бэскет.

Но вернемся в Пальма-де-Майорка. Мы были там за два года до этого и нам тогда понравилось и теперь нам тоже понравилось. Теперь огромному количеству американцев судя по всему тоже там нравится но в те времена кроме нас и Кука другого американского населения на острове не было. Были англичане, мало, семьи три. Была правнучка одного из нельсоновских капитанов, некая миссис Пенфолд, острая на язык престарелая леди и с мужем. Это она сказала как-то раз Марку Гилберту, английскому пареньку шестнадцати лет с выраженными пацифистскими наклонностями который пил у нее в гостях чай и отказался от кекса, Марк ты либо в достаточной степени взрослый чтобы драться за свою страну либо в достаточной степени дитя чтобы кушать кексы. Марк съел кекс.

Было еще несколько французских семей, был французский консул, мсье Маршан, с очаровательной женой-итальянкой с которой мы довольно быстро сошлись. Его помнится очень удивила и позабавила история которую мы ему рассказали про Марокко. В то время когда французы уламывали Мулая Хафида тогдашнего султана Марокко отречься от престола мсье Маршан был прикомандирован к французской миссии в Танжере. А мы пробыли тогда в Танжере целых десять дней, это было во время нашей первой поездки в Испанию во время которой столько всего случилось важного для Гертруды Стайн.

У нас был тогда гид из местных по имени Мохаммед и мы Мохаммеду очень понравились. Он стал для нас скорее не гидом а весьма приятным и любезным спутником и мы подолгу вместе гуляли и он водил нас в гости к своим не слишком богатым но и не бедным двоюродным братьям в удивительно чистенькие арабские дома и мы там пили чай. И нам все это очень нравилось. А еще он рассказывал нам о политике. Он воспитывался во дворце Мулая Хафида и знал обо всем что там происходит Он рассказывал нам о том сколько именно денег попросит Мулай Хафид за то чтобы отречься от престола и когда он будет готов пойти на этот шаг. Нам нравились эти истории так же как нравились все истории которые он нам рассказывал и которые непременно кончались так, а когда вы приедете к нам в следующий раз у нас уже будут трамваи и не нужно будет ходить пешком и то-то будет здорово Потом уже в Испании мы прочли в газетах что все вышло именно так как говорил нам Мохаммед но мы не придали этому никакого значения. И вот однажды когда зашел разговор о нашей поездке в Марокко мы рассказали эту историю мсье Маршану Он сказал, да-да такова дипломатия, вы вероятнее всего были единственные люди в мире, которые не будучи арабами обладали той самой информацией за которую французское правительство отдало бы тогда наверное все на свете только вы двое и узнали вы об этом по чистой случайности и не придали этой информации никакого значения[118].

Жизнь в Пальме была более чем приятной и потому вместо того чтобы ехать куда-то еще мы решили что останемся в Пальме. Мы выписали Жанну Пуль нашу служанку-француженку и с помощью местного почтальона подыскали себе небольшой домик на кайе де Дос де Майо[119] в Терреньо, сразу за городской чертой Пальмы, и обосновались там надолго. Мы были очень довольны. Вместо того чтобы провести там лето мы остались до следующей весны.

Какое-то время мы состояли членами лондонской Библиотеки Мьюди и куда бы мы ни отправились книги из Библиотеки Мьюди все равно нас находили. Как раз тогда Гертруда Стайн прочитала мне вслух письма королевы Виктории все до единого а сама увлеклась чтением миссионерских автобиографий и дневников. Их было очень много в Библиотеке Мьюди и она прочла их все.

Именно в Пальма-де-Майорка были в основном написаны те пьесы которые вошли потом в Географию и пьесы. Она часто говорила что определенного рода ландшафты способствуют написанию пьес и пейзаж вокруг Терреньо явно был из их числа.

У нас был пес, майоркская гончая, гончие они вообще слегка того, плясал при луне, и полосатый, а не ровного окраса как испанские континентальные гончие. Мы его назвали Полиб потому что нам нравились статьи в Фигаро подписанные Полиб. Полиб был, по словам мсье Маршана, совсем как араб, bon accueil a tout le monde et fidele a per-sonne[120]. У него была неизлечимая страсть жрать всякую дрянь и удержать его не было никакой возможности. Мы пробовали надевать ему намордник на случай если вдруг поможет, но это приводило русского слугу английского консула в такую ярость что нам пришлось отказаться от намордника. Он начал гонять овец. Мы даже стали ссориться из-за Полиба с Куком. У Кука был фокстерьер по имени Мари-Роз и мы были уверены что это именно Мари-Роз втравливала Полиба во всяческие неприятности а потом с добродетельным видом удалялась и в итоге все шишки падали на него. Кук был уверен в том что мы просто не умеем воспитывать собак. У Полиба была одна совершенно очаровательная особенность. Он любил забираться на стул и осторожно обнюхивать большие букеты тубероз которые у меня всегда стояли в большой вазе в самом центре комнаты на первом этаже. Он никогда даже и не пробовал их есть, он просто сидел и этак деликатно их нюхал. Когда мы собрались уезжать мы оставили Полиба на попечение одного охранника из Бельвера там есть такая старая крепость. Когда неделю спустя мы снова с ним увиделись он не узнал ни нас ни собственного имени.

Полиб часто появляется в пьесах которые писала в то время Гертруда Стайн.

Отношение к войне на острове было тогда довольно противоречивое. Самое большое впечатление на них на всех производили суммы в которые это все выливается. Они могли часами обсуждать, сколько это будет стоить в год, в месяц, в неделю, в день, в час и даже в минуту. Летом по вечерам мы часто слышали как они об этом говорят, пять миллионов песет, миллион песет, два миллиона песет, доброй-ночи, доброй-ночи, и верили что они и в самом деле страшно заняты своими бесконечными подсчетами военных расходов. А поскольку большая часть мужчин даже из самых лучших здешних семей читала писала и считала с большим трудом а женщины этого и вовсе не умели, можно себе представить насколько увлекательной и неисчерпаемой темой для разговоров были чужие военные расходы.

У одного из наших соседей была в гувернантках немка и как только немцы одерживали где-нибудь победу она тут же вывешивала немецкий флаг. Мы отвечали чем только могли, но к сожалению именно в то время союзники торжествовали крайне редко. Гостиничный кельнер ждал со дня на день что Испания вступит в войну на стороне союзников. Он был уверен что пользы от испанской армии будет побольше чем от разных прочих потому что она может совершать такие долгие переходы и на таком ничтожном пайке что никаким другим армиям даже и не снилось. Горничная из гостиницы очень заинтересовалась тем что и как я вяжу для солдат. Она сказала, конечно мадам вяжет очень медленно, все леди так Но послушайте, с надеждой сказала я, может быть если я буду вязать из года в год я научусь вязать быстро, не так быстро как вы но быстро. Нет, отрезала она, леди вяжут медленно. Но я все-таки научилась вязать очень быстро и даже могу читать и вязать одновременно.

Жизнь у нас была очень приятная, мы много гуляли и еда была просто чудо, и наша служанка-бретонка тоже не давала нам соскучиться.

Она была большая патриотка и всегда носила на шляпке трехцветную ленту. Однажды она вернулась домой очень взволнованная. Она только что повстречала другую служанку-француженку и та ей сказала, только представьте, говорит, Мари мне сказала что ей только что сообщили что ее брат утонул и были гражданские похороны. Как же так вышло, спросила я и тоже вся разволновалась. Ну, сказала Жанна, его просто не успели еще призвать в армию. Это была большая честь если во время войны у тебя хоронили брата по гражданскому ритуалу. По крайней мере это была большая редкость. Жанну вполне устраивали испанские газеты, она их читала безо всяких там сложностей, по ее словам, у них все важные слова все равно по-французски.

Жанна рассказывала бесконечные истории из французской деревенской жизни и Гертруда Стайн могла подолгу ее слушать а потом вдруг раз и ничего не слышит.

Жизнь на Майорке была очень приятная пока не началось наступление под Верденом[121].

Мы все так переживали.

Мы пытались хоть немного утешить друг друга но получалось только хуже Один француз, гравер у которого был паралич а он несмотря на паралич несколько месяцев пытался заставить французского консула записать его в армию, все время нам повторял чтобы мы не слишком переживали если немцы все-таки возьмут Верден, это еще не ключ ко всей Франции, это будет для них разве что большая моральная победа Но мы все равно были такие несчастные. Я уже совсем было поверила в успех а теперь у меня было такое чувство что война идет совсем не так как мне того хотелось.

В порту Пальмы стоял немецкий корабль с названием Фанпурм который продавал до войны в средиземноморских портах иголки булавки и все такое, а может и теперь продает потому что пароход-то он был не маленький. Когда началась война его задержали в Пальме и не давали ему выйти в море. Большую часть офицеров и моряков отправили в Барселону но сам этот большой корабль остался стоять в гавани Вид у него был очень запущенный и ржавый и он стоял прямо у нас под окнами. И вдруг как только началось наступление под Верденом, Фангтурм начали красить. Представьте наши чувства. Мы были такие несчастные просто впали в отчаяние. Мы рассказали французскому консулу и он нам рассказал и это был просто какой-то кошмар Новости день ото дня становились все хуже и один борт Фанггурма уже был выкрашен а потом красить перестали Они обо всем узнали куда раньше нас У немцев не получилось взять Верден. Верден был спасен Немцы оставили всякую надежду на то что они его когда-нибудь возьмут.

Когда все утряслось никому из нас уже не хотелось больше оставаться на Майорке, мы все хотели домой. Кук и Гертруда Стайн говорили исключительно об автомобилях. Ни он ни она водить не умели но оба очень вдруг прониклись. А Кук кроме прочего начал задумываться и о том на что он будет жить когда вернется в Париж Его мизерных доходов хватало чтобы жить на Майорке но в Париже он долго на них не протянет Он подумывал устроиться извозчиком к Феликсу Потену и развозить продукты, в конце концов лошади ему нравились больше чем автомобили Короче говоря мы вернулись в Париж, а когда мы туда вернулись, а у нас это заняло намного больше времени потому что мы ехали через Мадрид, он уже водил по Парижу такси. Позже он стал испытателем на автомобильном заводе Рено и я прекрасно помню как захватывало дух когда он рассказывал о том как ветер бьет в лицо на скорости восемьдесят километров в час. А потом он вступил в американскую армию.

Домой мы поехали через Мадрид. Там с нами случилось нечто странное. Мы отправились к американскому консулу чтобы поставить визу в паспортах. Консул был большой и вялый и помощнику него был филиппинец. Он просмотрел наши паспорта, он смерил их взглядом, он взвесил их, он просмотрел их еще раз от корки до корки и наконец сказал что с виду они вроде как в порядке но откуда ему знать. Потом он спросил у филиппинца что тот думает по этому поводу. Филиппинец судя по всему был склонен согласиться что знать консулу неоткуда. Знаете что я вам посоветую, сказал филиппинец самым обворожительным тоном, поскольку едете вы во Францию и живете вы в Париже, сходите-ка вы к Французскому консулу и если французский консул скажет что все в порядке, что ж тогда консул непременно поставит вам визу. Консул с важным видом кивнул Мы были в ярости. Что за чушь, почему французский консул должен решать вместо американского в порядке американский паспорт или нет. Но делать было нечего и мы отправились к французскому консулу.

Когда до нас дошла очередь чиновник взял у нас паспорта и бегло их просмотрел а потом спросил Гертруду Стайн, когда вы в последний раз были в Испании. Она задумалась, она никогда не в состоянии сразу вспомнить о чем бы ее ни спросили если вопрос ей задают внезапно, а потом ответила что она не помнит точно однако ей кажется тогда-то и тогда-то. Он сказал нет, и назвал другой год. Она сказала очень может статься что он прав. Потом он принялся называть одну за другой даты всех ее поездок в Испанию и в конце концов назвал даты ее самой первой поездки когда она еще училась в колледже и они с братом приехали в Испанию сразу после испанской войны. Я стояла рядом и мне постепенно сделалось страшно однако Гертруда Стайн и консул судя по всему вдруг страшно заинтересовались выяснением точных дат. В конце концов он сказал, видите ли я много лет служил в отделе аккредитивов мадридского отделения банка Кредит Лионнэ и у меня очень хорошая память и я помню, конечно же я прекрасно вас помню. Мы все очень обрадовались. Он поставил нам визу и велел вернуться в американское консульство и сказать консулу чтобы он сделал то же самое.

Тогда мы были очень злы на консула но теперь мне приходит в голову мысль а что если между обеими консульскими службами существовала договоренность и американский консул не должен был никому давать въездной визы во Францию до тех пор пока французский консул не решит нужен во Франции владелец паспорта или не нужен.

Мы вернулись в совершенно иной Париж. Он больше не был мрачен. Он больше не был пуст. На сей раз мы не стали обустраиваться надолго и всерьез, мы решили ввязаться в войну. Однажды мы шли по рю де Пирамид и увидели как вдоль по улице задним ходом едет форд а за рулем какая-то девица и на форде написано, Американский Фонд Помощи французским Раненым. Ага, сказала я, вот чего нам не хватало По крайней мере, сказала я Гертруде Стайн, ты сможешь водить машину а все остальное я возьму на себя.

Мы подошли поближе и поговорили с американкой за рулем форда а потом прошли собеседование с миссис Лэторп, главой организации. Она была настроена очень оптимистически, она всегда была очень оптимистически настроена и она нам сказала, доставайте машину. Но откуда, спросили мы. Из Америки, ответила она. Но как, спросили мы. Спросите у кого-нибудь, ответила она, и Гертруда Стайн так и сделала, она спросила у двоюродного брата и через несколько месяцев форд был тут как тут. А Кук тем временем научил ее водить такси.

Как я уже сказала Париж переменился. Все переменилось, и настроение у всех было радостное.

Пока нас не было умерла Эва и Пикассо жил теперь в маленьком домике в Монруже. Мы отправились к нему с визитом. На кровати у него было чудесное темно-розовое покрывало. Откуда это у тебя Пабло, спросила Гертруда Стайн. Aх да, ответил Пикассо очень довольный, это все дама. Была такая светская дама из Чили которую все знали и она подарила ему покрывало. Чудесное, просто чудесное. Он был совершенно счастлив. Он стал часто у нас бывать и приводил то Паркетту очень миленькую барышню то Ирэн женщину тоже очень хорошенькую которая приехала с гор и хотела свободы. Он приводил Эрика Сати и принцессу де Полиньяк и Блеза Сандрара.

Мы были очень рады познакомиться с Эриком Сати. Он был из Нормандии и очень к ней привязан. Однажды после войны Сати и Мари Лорансен оба оказались приглашены к обеду и они были просто без ума друг от друга и от того что они оба нормандцы. Эрик Сати любил поесть и выпить и знал толк в еде и в вине. У нас была тогда очень хорошая eau de vie[122] которую подарил нам муж служанки Милдред Олдрич и Эрик Сати, отпивая из стакана понемногу и со вкусом, рассказывал нам истории из своей деревенской юности.

Только однажды Эрик Сати заговорил о музыке а был он у нас раз шесть Он сказал что всегда придерживался того мнения и рад что оно теперь восторжествовало что современная французская музыка современной Германии ничем не обязана. Что после того как Дебюсси указал им путь французские музыканты либо следуют за ним либо ищут свой собственный но все равно французский.

Он рассказывал нам дивные истории, в основном про Нормандию, и выходило у него всегда очень забавно хоть иногда и очень зло. За обеденным столом он был просто незаменим. Много лет спустя Вирджил Томсон[123], когда мы только-только успели с ним познакомиться, сыграл нам в своей крохотной каморке у вокзала Сен-Лазар целиком всего Сократа. И только тогда Гертруда Стайн по-настоящему стала поклонницей Сати.

Элен Ла Мотт и Эмили Чэдбурн, которые так и не уехали в Сербию, все еще были в Париже. Элен Ла Мотт, которая прошла когда-то курсы медсестер при Джонсе Хопкинсе, хотела работать в прифронтовом госпитале. Она все так же боялась выстрелов но работать хотела на самом фронте, и они познакомились с Мэри Борден-Тернер у которой был свой прифронтовой госпиталь и Элен Ла Мотт несколько месяцев работала медсестрой у самого фронта. После этого они с Эмили Чэдбурн уехали в Китай а после этого возглавили антиопиумную кампанию.

Мэри Борден-Тернер была и хотела быть писательницей. Ей очень нравилось то что пишет Гертруда Стайн и она все время возила с собой на фронт и обратно те ее тексты которые смогла достать и еще несколько томов Флобера Она сняла дом неподалеку от Буа и там было отопление и в ту зиму когда ни у кого из нас не было угля было очень приятно ходить туда к ужину и греться. Нам нравился Тернер. Он был капитан британской армии и занимался контрразведкой и очень даже успешно. И хоть он и женился на Мэри Борден но в миллионеров не верил. Рождественскую вечеринку для женщин и детей из той деревни в которой был на постое он устроил на собственные средства и все время повторял что после войны пойдет работать в британскую таможню в Дюссельдорфе или еще уедет в Канаду и заживет простой скромной жизнью. Ведь по большому счету, говаривал он жене, ты ведь даже и не миллионерша, то есть не настоящая миллионерша. У него были британские понятия кого можно и кого нельзя причислить к миллионерам[124]. Мэри Борден была прям Чикаго. Гертруда Стайн часто повторяет что жители Чикаго столько тратят сил на то чтобы отмыться от Чикаго что потом бывает трудно понять откуда они взялись на самом деле. Им приходится даже голос менять чтобы не было слышно Чикаго а это уже чревато Некоторые начинают говорить тише, некоторые громче, у некоторых появляется английский акцент, а у некоторых и вовсе немецкий, кто-то цедит в час по чайной ложке, кто-то говорит высоким резким голосом, а есть такие кто ударяется не то в китайщину не то в испанщину и вовсе перестает шевелить губами.

Мэри Борден была прям Чикаго и Гертруда Стайн вдруг страшно увлеклась и ей самой и Чикаго.

Все это время мы ждали когда же прибудет наш фордовский грузовичок который был уже в пути а потом мы ждали пока его соберут. Ждали мы долго. Именно тогда Гертруда Стайн написала великое множество маленьких стихотворений про войну, кое-какие из них были потом опубликованы в книге Полезные знания где собрано только то что об Америке.

Целый ряд американских газет взбудораженных выходом в свет Нежных кнопок взяли за моду пародировать ее стиль и всячески над ним изгаляться. Лайф так даже запустил целую колонку имени Гертруды Стайн.

Как-то раз Гертруда Стайн ни с того ни с сего взяла да и написала письмо Мэссону главному редактору Лайф и написала в этом письме что говоря словами Хенри Макбрайда настоящая Гертруда Стайн куда забавней всех пародий, не говоря уже о том что много интересней, и почему бы им не напечатать оригинал. И очень удивилась когда получила в ответ очень даже милое письмо от мистера Мэссона где он писал что он бы с удовольствием. Что он и сделал. Журнал напечатал обе вещи которые она им отправила, одну об Уилсоне а другую подлиннее о помощи фронту во Франции. У мистера Мэссона смелости оказалось больше чем у прочих.

В ту зиму в Париже стоял страшный холод а угля не было. У нас в конце концов его совсем не осталось. Мы заперли большую комнату и стали жить в маленькой но в итоге уголь у нас вышел весь. Правительство выделяло нуждающимся уголь но мы не чувствовали себя вправе посылать служанку чтобы она стояла за ним в очереди. Однажды ближе к вечеру было жуть как холодно, мы вышли на улицу и там на углу стоял полицейский и с ним стоял сержант полиции. Гертруда Стайн подошла к ним.

Послушайте, сказала она полицейским, я просто не знаю что делать. Я живу во флигеле на рю де Флёрюс и живу я там уже много лет. Да конечно, сказали они оба кивая головами, конечно мадам мы прекрасно вас знаем. Короче говоря, сказала она, у меня совсем нет угля даже на то чтобы согреть одну-единственную маленькую комнатку. Я не хочу посылать служанку чтобы ей дали уголь даром, по-моему это неправильно. Ну, сказала она, а теперь скажите мне что мне делать. Полицейский посмотрел на сержанта и сержант кивнул. Ну ладно, сказали они.

Мы пошли домой. А вечером объявился полицейский в гражданской одежде и с двумя мешками угля. Мы приняли уголь с благодарностью и не стали задавать вопросов. Этот полицейский, крепкий упрямый бретонец стал для нас как родной. Он все для нас делал, он прибирался в доме, он чистил печи, он провожал нас до дома и из дому нас тоже провожал и темными ночами когда налетали цеппелины нас утешало что он где-то на улице рядом.

Время от времени объявляли воздушную тревогу, но и к цеппелинам мы привыкли как привыкли к прочему. Если они налетали к ужину мы даже не вставали из-за стола а если ночью Гертруда Стайн не будила меня, она говорила что толку меня будить если я все равно уже уснула включай сирену не включай меня из пушки не разбудишь, какая там сирена.

Наша маленькая машина была уже почти готова. Позже мы ее окрестили Тетушкой[125] в честь родной тетки Гертруды Стайн по имени Паулина которая в экстремальных ситуациях всегда вела себя восхищения достойно и вообще по большей части довольно сносно себя вела если вовремя погладить ее по шерстке.

Однажды пришел Пикассо и вместе с ним а если точнее то повиснув на нем пришел худощавый элегантный юноша. Это Жан, объявил Пикассо, Жан Кокто и мы с ним едем в Италию.

Пикассо был взбудоражен перспективой разработки сценографии для русского балета, музыку должен был написать Сати, либретто Жан Кокто. Все ушли на войну, жизнь на Монпарнасе была не слишком веселая, Монруж не способна была оживить даже преданная до фоба служанка, он тоже хотел перемен. Перспектива поездки в Рим очень ему нравилась. Мы все распрощались и разъехались в разные стороны.

Маленький фордовский грузовичок был готов. Гертруда Стайн научилась водить французский автомобиль и все ее уверяли что разницы никакой нет. Я сама никогда машину не водила, но у меня такое впечатление что разница все же есть. Когда она была готова поехали за город чтобы забрать ее и Гертруда Стайн сама повела ее обратно.

Естественно первое что она сделала это остановилась ни взад ни вперед прямо на рельсах меж двух трамваев. Народ повылезал из трамваев и столкнул нас с дороги. На следующий день мы выехали из дома чтобы посмотреть что из этого получится и добрались до самых Елисейских полей и мотор опять заглох намертво. Собралась толпа нас вытолкали на тротуар и принялись разбираться что к чему. Гертруда Стайн вертела ручку, потом вся толпа по очереди вертела ручку, и ничего не вышло. В конце концов один бывалый шофер сказал, бензин кончился. Мы этак гордо сказали ему, да нет что вы у нас там целый галлон[126], но он все равно залез посмотреть и конечно же никакого бензина там не было.

Тогда толпа остановила целую процессию военных грузовиков которая двигалась вдоль по Елисейским полям Вся колонна остановилась и два солдата притащили откуда-то огромный бак с бензином и попытались отлить из него немного в наш крошечный форд[127].

Ясное дело ничего у них не вышло. В конце концов я поймала такси поехала обратно в наш квартал в магазинчик где продавали метлы и бензин и где меня знали и вернулась обратно с банкой бензина и мы наконец смогли добраться до Алькасар д'Этэ, тогдашней штаб-квартиры Американского фонда помощи французским раненым.

Миссис Лэторп как раз ждала одну из своих машин чтобы та свозила ее на Монмартр. Я тут же предложила ей воспользоваться нашей машиной и вышла и сказала об этом Гертруде Стайн. Она в ответ процитировала мне Эдвина Доджа. Однажды сынишка Мейбл Додж он был тогда совсем маленький сказал ей что хочет летать и полетит сейчас с террасы вниз в сад. Давай, сказала Мейбл Додж Как же просто, сказал на это Эдвин Додж, быть спартанской матерью.

Как бы то ни было вышла миссис Лэторп и машина уехала. Должна признаться что я страшно переживала покуда они не вернулись но они-таки вернулись.

Мы посоветовались с миссис Лэторп и она направила нас в Перпиньян, там в округе было полным-полно госпиталей и ни одна американская организация еще ни разу туда не добиралась. Мы и поехали Дальше Фонтенбло мы от Парижа на машине еще ни разу не отъезжали и это было жутко волнительно.

Без приключений не обошлось, мы попали в густой снегопад и я была уверена что мы свернули не на ту дорогу и хотела повернуть назад. Та или не та, ответила Гертруда Стайн, едем прямо. Ей не слишком удается задний ход и честно говоря даже сейчас когда она куда угодно может уехать и на любой машине задний ход ей все равно дается с трудом. Если вперед так за милую душу, а вот назад не очень И если мы с ней когда-нибудь ссорились всерьез по поводу машины так исключительно на тему заднего хода.

В той нашей первой поездке на юг мы подобрали первого крестного сына Мы взяли тогда себе за правило подвозить любого встреченного на дороге солдата и придерживались этого правила до самого конца войны. Мы ездили днем и мы ездили ночью и в самых безлюдных уголках Франции и мы всегда останавливались чтобы подвезти любого идущего по дороге солдата, и ни разу ничего плохого все очень достойно и просто. А некоторые из них как мы между тем выясняли были отнюдь не ангелы. Гертруда Стайн как-то раз сказала солдату который чем-то таким ей помог, они всегда ей чем-нибудь помогали, как только попадался солдат или шофер или вообще какой-нибудь мужчина где-нибудь попадался, ей никогда и ничего не приходилось делать самой, ни менять покрышки, ни ручку крутить или чинить мотор. Гертруда Стайн сказала этому солдату, вы право tellement gentil, вы так любезны. Мадам, ответил он ей без затей, все солдаты tellement gentil.

Это свойство Гертруды Стайн возбуждать в мужчинах желание ей помочь очень озадачивало всех прочих водителей в фонде. Миссис Лэторп у которой тоже был свой собственный автомобиль говорила что никто и никогда для нее ничего подобного не делал.

И если бы только солдаты, как-то раз на площади Вандом из-за штурвала частного авто выбрался шофер чтобы помочь Гертруде Стайн завести ее старенький форд покрутить ручку. Гертруда Стайн говорила что у всех прочих такой уверенный вид, ясное дело никому и в голову не придет хоть чем-то им помочь. А что до нее самой так она ни в чем не уверена, она просто со всеми запросто, и на равных, и не задается, и четко знает чего она хочет чтоб ей починили. Как только возьмешь себе это за правило говорит она, любой на дороге что хочешь для тебя сделает. И самое главное, настойчиво повторяет она, это чтобы чувство всеобщего равенства было заложено в тебе глубоко как можно глубже. И тогда любой на дороге что хочешь для тебя сделает.

Нашего первого крестного сына-солдата мы подобрали на дороге неподалеку от Сальё.

Он был мясник из крохотной деревушки неподалеку от Сальё. Обстоятельства при которых мы его подобрали лучший пример царящей во французской армии демократии. По дороге они шли втроем. Мы притормозили и сказали что одного из них можем подбросить может встать на ступеньку. Все они были в краткосрочном отпуске и шли домой на побывку по своим деревням из ближайшего крупного города. Один был лейтенант, один сержант и один рядовой. Они поблагодарили нас а потом лейтенант спросил у двух других, вам далеко. Каждый из них назвал расстояние а потом они спросили, а вам мой лейтенант, вам далеко. Он ответил. Тогда они все согласились что дальше всех идти солдату и что он имеет полное право чтобы его подбросили. Он отдал честь сержанту и офицеру и вспрыгнул на ступеньку.

Как я уже сказала он стал нашим первым крестным сыном. Потом у нас их появилась тьма и разобраться с ними со всеми бывало непросто. Обязанности солдатской крестной матери состояли в том чтобы посылать своему крестному письмо в ответ сразу же как только получит от него письмо и примерно раз в десять дней высылать ему посылку с чем-нибудь необходимым или вкусненьким. Им очень нравилось получать посылки но письма получать им нравилось даже сильнее чем посылки. И они все так быстро на них отвечали.

Мне казалось, не успела я отправить письмо как тут же приходит ответ. И к тому же нужно было помнить что у каждого в семье и однажды я сделала что-то ужасное, я перепутала письма и спросила у солдата про которого я все-все знала про его жену а мать у него умерла передать привет его матушке, а другому у которого была жива мать передать привет жене. Ответные письма были преисполнены скорби. Они оба объяснили мне что я должно быть ошиблась и было видно невооруженным глазом что моя ошибка очень их обидела.

Самого нашего замечательного крестного мы нашли себе в Ниме. Однажды мы приехали в этот город и я обронила кошелек. Я не заметила пропажи пока мы не вернулись в гостиницу а как только обнаружила очень расстроилась потому что там была довольно приличная сумма денег.

Мы сели обедать и тут к нам подошел официант и сказал что кто-то хочет нас видеть. Мы вышли и снаружи нас ждал человек и в руках у него был мой кошелек Он сказал что подобрал его на улице а поскольку рабочий день у него все равно закончился он решил отнести его к нам в гостиницу. Там внутри была моя визитная карточка и он рассудил что приезжего искать нужно в гостинице, а кроме того нас к тому времени в Ниме знали довольно хорошо. Я понятное дело тут же предложила ему весьма солидное вознаграждение из того что было в кошельке но он отказался. Он сказал что взамен хотел нас попросить об одной любезности. Они были беженцы с Марны и его сын Абель которому как раз исполнилось семнадцать только что записался добровольцем и служил сейчас в местном Нимском гарнизоне, и не соглашусь ли я стать его крестной. Я сказала да конечно, и попросила передать сыну чтобы тот в первый же свой свободный вечер непременно меня навестил. На следующий вечер к нам явился самый молоденький, самый славненький, самый крошечный солдатик которого только можно себе представить. Это и был Абель[128].

Мы очень привязались к Абелю. Я прекрасно помню его первое письмо с фронта. В самом начале было о том что на фронте для него почти ничего неожиданного не оказалось, все точь-в-точь как ему рассказывали и как он сам себе все это представлял, вот только столов нигде нет и приходится писать письмо на коленке.

Когда мы в следующий раз увидели Абеля на нем был красный fourragere[129], весь их полк был награжден орденом Почетного легиона и мы были очень горды за нашего fllleul[130]. Еще позже когда мы вместе с французской армией вошли в Эльзас, уже после перемирия, Абель гостил у нас несколько дней и очень был гордый когда забрался на самый верх Страсбургского собора совершенно по-мальчишески гордый.

Когда мы наконец вернулись в Париж, Абель приехал к нам и прожил с нами неделю.

Мы всюду его возили и все показывали и вечером первого же дня он сказал совершенно серьезно, мне кажется за все это стоило драться. Между тем вечерний Париж его откровенно пугал и приходилось непременно кого-нибудь отправлять с ним за компанию.

На фронте ему было не страшно а вот в Париже ночью да.

Некоторое время спустя он прислал письмо и сообщил что семья решила перебраться в другой департамент и дал свой новый адрес. Но видно там была какая-то ошибка потому что письма не доходили вот так он и потерялся.

Наконец мы приехали в Перпиньян и начали разъезжать по госпиталям и развозить наш груз и посылать запросы в штаб-квартиру в тех случаях когда нам казалось что наших запасов не хватит. Поначалу нам было трудновато но постепенно мы научились делать все что от нас требовалось очень даже хорошо. Еще нас снабдили большим количеством фронтовых посылок и раздавать посылки всегда было очень радостно, вроде как сплошное Рождество. Начальство в госпиталях всегда разрешало нам раздавать посылки лично солдатам в руки и это само по себе очень радовало но кроме того они нам разрешили чтобы солдаты сразу же писали открытки с благодарностью и мы их собирали и отправляли пачками миссис Лэторп а та переправляла их в Америку тем людям которые собирали посылки. И все были довольны.

Еще была проблема с бензином. Существовало распоряжение французского правительства о том что Американский фонд помощи французским раненым имеет преимущественное право при покупке бензина. Проблема была в том что купить бензин было просто негде. У французской армии его было больше чем достаточно и они бы с готовностью с нами поделились но они не имели права его продавать а мы имели преимущественное право при покупке но брать его задаром никто нам права не давал.

Приходилось всякий раз разыскивать начальника интендантской службы и договариваться с ним.

Гертруда Стайн была готова в любое время ехать куда угодно, крутить рукоятку всякий раз когда поблизости не оказывалось кого-нибудь кто мог бы это сделать за нее, чинить машину, с чем она кстати сказать неплохо справлялась несмотря на то что мне как я ни настаивала на этом в самом начале так ни разу и не удалось ее заставить разобрать и снова собрать мотор просто чтобы потренироваться, она была согласна даже утром вставать ни свет ни заря, но вот что она категорически отказывалась делать так это ходить по различным инстанциям и беседовать с тамошним начальством. С формальной точки зрения я была представитель фонда а она с формальной точки зрения была шофер но с майором насчет бензина договариваться приходилось мне.

Майор попался просто прелесть. Дела так просто не решались, он сперва послал меня туда потом послал меня сюда но в конце концов все дела уладились. Понятное дело он все это время обращался ко мне мадмуазель Стайн поскольку все бумаги которые я ему представила были выписаны на имя Гертруды Стайн, она же была за шофера. Ну а теперь, сказал он, дорогая мадмуазель Стайн, моя жена давно хотела познакомиться с вами и она просила меня пригласить вас с нами отужинать. Я очень смутилась, и как-то вся растерялась. Но я не мадмуазель Стайн, сказала я. Он чуть не выпрыгнул из кресла. Что, закричал он, не мадмуазель Стайн. А кто же вы такая. Напомню что дело было во время войны а Перпиньян он почти на самой испанской границе. Видите ли, сказала я, мадмуазель Стайн.

Где мадмуазель Стайн, сказал он. Она внизу, слабым голосом сказала я, в машине. Что все это значит, сказал он. Видите ли, сказала я, видите ли мадмуазель Стайн она водитель а я представитель фонда и мадмуазель Стайн она очень нервная и ни за что не соглашается ходить по разным учреждениям и обивать пороги и ждать разных людей а потом объяснять им в чем дело, вот я и делаю все это за нее а она пока сидит внизу в машине. Но скажите-ка мне на милость, сказал он сухо, что бы вы сделали если бы я попросил вас что-нибудь подписать. Я бы объяснила вам, сказала я, все то же самое что объяснила сейчас.

Ладно, сказал он, давайте спустимся вниз и посмотрим на эту вашу мадмуазель Стайн.

Мы спустились вниз и Гертруда Стайн сидела там на водительском сиденье нашего маленького форда и он подошел к ней. Они мигом подружились и он еще раз огласил свое приглашение и мы пошли на ужин. Ужин получился замечательный. Мадам Дюбуа была родом из Бордо, а там знают толк в еде и вине. И самым лучшим блюдом на столе был суп.

Он до сих пор остается для меня незыблемым стандартом для оценки всех и всяческих супов. Редкий суп приблизится к нему по вкусу, крайне редко мне приходилось пробовать равные ему и ни единый суп его не превзошел.

Перпиньян недалеко от Ривзаля а в Ривзале родился Жоффр[131]. Там был маленький госпиталь и мы туда возили даже лишнего в честь Papa Joffre. А еще мы вместе с нашим маленьким фордом с красным крестом и знаком А.Ф.П.Ф.Р. сфотографировались на одной тамошней маленькой улочке на фоне дома где родился Жоффр и напечатали этот снимок и отправили его миссис Лэторп. С него сделали открытку и продавали открытки в Америке а деньги шли в пользу фонда. Потом США тоже вступили в войну и кто-то прислал нам большой моток звездно-полосатой ленты и мы нарезали ее на ленточки и раздавали солдатам и это было приятно им и нам.

Это напомнило мне об одном французском крестьянине. Дело было в Ниме только много позже и с нами в машине был паренек из американской скорой помощи и мы все вместе выехали за город. Паренек отправился посмотреть водопад а я отправилась посмотреть госпиталь а Гертруда Стайн осталась у машины. Когда я вернулась она рассказала мне что к ней подходил какой-то старый крестьянин и он спросил что за форма надета на том вон пареньке. Это, с гордостью ответила она, мундир американской армии, мы ваши новые союзники. А, сказал старый крестьянин. И потом этак раздумчиво, вот я себя и спрашиваю чего мы только все вместе не натворим, je me demande je me demande qu'est ce que nous ferons ensemble.

Когда в Перпиньяне все было сделано мы отправились назад в Париж На обратной дороге с машиной чего только не происходило. Наверное в Перпиньяне даже для форда и то слишком жарко. Перпиньян расположен неподалеку от Средиземного моря и он ниже уровня моря и там очень жарко. Гертруда Стайн которой всегда хотелось чтоб была жара и чтоб еще того жарче после Перпиньяна как-то перестала радоваться жаре. Она сказала что чувствовала себя как блин на сковородке, сверху жарит и снизу жарит а ты посередине крутишь ручку. Я уж и не знаю сколько раз она ругательски ругалась и говорила, нет я ее на лом пушу, я этот ни на что не годный рыдван который все равно что куча хлама нет я его точно пущу на лом. Я ее подбадривала и увещевала пока машина наконец не заводилась.

Миссис Лэторп сыграла по этому поводу с Гертрудой Стайн шутку. После войны французское правительство наградило нас обеих, мы получили Reconnaissance Francaise[132].

Во Франции если тебя чем-нибудь награждают непременно дают грамоту в которой написано за что тебе дали награду. Так вот наши заслуги там были перечислены точь-в-точь, если не считать того что в моей грамоте было написано что моя преданность делу была sans relache[133], беззаветная, а вот в ее грамоте слов sans relache не было.

На обратной дороге в Париж, как я уже сказала с машиной чего только не происходило но Гертруда Стайн с помощью одного старого бродяги которого мы подобрали по дороге и который в самые критические моменты помогал нам толкать машину все-таки довела ее до Невера где мы встретили первые американские части. Там были квартирмейстеры и морская пехота, они прибыли во Францию самыми первыми. Там мы впервые услышали песню которую Гертруда Стайн называет Страдания морской пехоты, в которой поется о том что все кто ни есть в американской армии когда-нибудь да бунтовали, а вот морпехи никогда.

Сразу по въезде в Невер мы встретили Тарна Макгру, уроженца и страстного приверженца Калифорнии, мы почти его не знали но он был в форме и мы тут же обратились к нему за помощью. Он подошел. Мы поделились с ним своими несчастьями.

Он сказал, лады давайте заводите машину в гостиничный гараж а завтра кто-нибудь из ребят доведет ее до ума. Мы так и сделали. Тот вечер по приглашению мистера Макгру мы провели в Y.M.C.A[134] и в первый раз за много лет увидели американцев просто американцев, из тех что никогда в жизни сами бы в Европу не приехали. Это было так здорово. Гертруда Стайн конечно же со всеми с ними стала говорить, и ей непременно нужно было знать из какого они штата и города, чем они занимались дома, сколько им лет и как им тут нравится. Она успела поговорить и с девушками-француженками которые пришли туда с парнями-американцами и девушки-француженки все-все ей рассказали что они думают о парнях-американцах а парни-американцы все-все что думают о девушках-француженках.

Весь следующий день она провела в гараже с Калифорнией и Айовой, как она называла двух солдат которых отрядили на починку нашего авто. Ей очень нравилось как они всякий раз, как где-нибудь поблизости раздастся грохот посильнее, говорят друг другу на полном серьезе, опять француз переключает скорость. Гертруда Стайн, Айова и Калифорния так мило проводили время в гараже что мне даже как-то неудобно сознаться в том что наша машина после Невера долго не протянула, однако как-никак а до Парижа мы все-таки добрались.

Именно тогда у Гертруды Стайн зародилась мысль написать историю Соединенных Штатов и чтобы она состояла из глав на тему чем Айова отличается от Канзаса, и чем Канзас отличается от Небраски и так далее. Она даже написала несколько таких главок и они тоже вошли в эту книгу, Полезные знания.

В Париже мы пробыли не очень долго. Как только машину привели в порядок мы тут же уехали в Ним, мы должны были обслуживать три департамента, Гар, Буш-дю-Рон и Воклюз.

Мы прибыли в Ним и жизнь там началась просто чудесная. Первым делом мы познакомились с главным городским военврачом, доктором Фабром, и с его собственной легкой руки и с легкой руки его жены мы вскоре стали чувствовать себя в Ниме как дома, однако прежде чем мы взялись за работу, доктор Фабр попросил нас об одной любезности.

Автомобилей скорой помощи в Ниме ни одного не осталось. А в военном госпитале лежал армейский капитан, бывший здешний фармацевт, и он был очень плох, он был при смерти, и он хотел умереть у себя дома. С ним была его жена и она у него была вместо сиделки и мы никоим образом не должны были нести за него никакой ответственности а только отвезти его домой и все. Мы естественно сказали что так и сделаем и так и сделали.

Ехать пришлось очень далеко в горы и дорога была та еще и только мы тронулись в обратный путь как уже стемнело Мы были еще довольно далеко от Нима как вдруг увидели на дороге две человеческие фигуры. Фары нашего старенького форда и саму дорогу не слишком ярко освещали, а уж на обочине и вовсе ничего не было видно так что мы этих людей не очень-то хорошо разглядели. Но мы конечно же остановились как всегда когда кто-нибудь просил подбросить. Один из них, судя по всему офицер, сказал, моя машина сломалась а мне нужно вернуться в Ним. Ладно, сказали мы, забирайтесь оба в кузов, там матрас и всякое барахло, можете устроиться с комфортом. Мы подъехали к Ниму Как только мы въехали в город я спросила через маленькое окошечко, где вам удобней сойти, а куда вы едете, раздался ответный вопрос. К Отель Люксамбур, сказала я.

В самый раз, отозвался голос. Мы подъехали к Отель Люксамбур и остановились. Там было очень светло. Сзади раздался какой-то шум а потом перед нами возник маленький человечек, очень сердитый и в кепи и с дубовыми листьями генерала армии. Он сказал, я хотел бы вас поблагодарить но прежде мне хотелось бы узнать с кем имею честь. Мы, радостно ответили мы, представители Американского фонда помощи французским раненым и в настоящий момент прикомандированы к Ниму. А я, тут же выпалил он нам в ответ, генерал и самый главный здесь начальник а у вас на машине насколько я вижу французский военный номер и вы должны были немедленно по прибытии мне доложиться. Правда, сказала я, а я и не знала, извините нас пожалуйста. Ладно, все так же агрессивно сказал он, забудем об этом, если вам когда-нибудь что-нибудь понадобится дайте мне знать.

Мы дали ему знать чуть не на следующий день потому что ясное дело встал извечный вопрос с бензином и он был сама любезность и все-все для нас устроил. Маленький генерал и его жена были с севера Франции их родные места заняли немцы и они называли себя беженцами. Позже когда Большая Берта начала обстреливать Париж и один снаряд упал в Люксембургском саду совсем неподалеку от рю де Флёрюс, должна признаться я расплакалась и сказала что не хочу быть несчастной беженкой. Мы их столько навидались. Гертруда Стайн сказала, вот генерал Фротье и его семья тоже беженцы и что-то они не выглядят несчастными. Я так выглядеть не хочу, с горечью ответила я.

Вскоре в Ним вошли американские войска. Однажды к нам пришла мадам Фабр и сказала что ее кухарка видела нескольких американских солдат. Она скорее всего перепутала их с англичанами, сказали мы. Ничего подобного, заявили нам в ответ, она патриотка и путать не станет. Как бы то ни было американцы действительно вошли в город, целый полк S.O.S., службы снабжения, я до сих пор помню как они произносили свое Service Of Supply с ударением на Of[135].

Мы скоро довольно-таки близко с ними познакомились а с некоторыми из них и вовсе очень близко. Был там такой Данкен, паренек-южанин с настолько сильным южным акцентом что когда он увлекался рассказывая какую-нибудь историю я вообще переставала что-либо понимать. Гертруда Стайн у которой вся родня из Балтимора[136] у нее как раз проблем и не было и они буквально покатывались оба со смеху, а я только и могла разобрать что некие они кого-то там зарезали как цыпленка. У жителей Нима проблем было не меньше моего. Большая часть нимских дам по-английски изъяснялась очень даже сносно. В Ниме всегда держали гувернанток-англичанок, и они, то есть нимуазки, привыкли гордиться своими познаниями в английском однако по их словам не только они сами не понимали этих американцев но и американцы их не понимали когда они пытались говорить с ними по-английски. И мне приходилось признаваться в том что и я в английском не слишком преуспела.

Солдаты все как на подбор были Кентукки, Южная Каролина и так далее и понять их было очень трудно.

Данкен был душка. Он был сержант и начальник службы снабжения и как только то там то здесь во французских госпиталях нам стали попадаться американские солдаты мы всегда брали с собой Данкена чтобы он снабдил очередного американского солдата недостающими деталями обмундирования и белым хлебом. Бедняга Данкен он так переживал что не на фронте. Он вступил в армию сто лет назад еще во время Мексиканской экспедиции[137] и вот теперь он сидел в тылу и никакой надежды вырваться потому что мало кто кроме него мог разобраться в запутанной системе армейской бухгалтерии и офицеры никак не желали отпускать его на фронт. Все равно сбегу, говорил он нам с горечью, пусть разжалуют меня если хотят а я все равно сбегу. Мы же убеждали его что самовольщиков все равно до черта весь юг ими буквально кишмя кишит, мы постоянно встречаем их на дороге и они нам говорят, вы тут нигде поблизости военной полиции не видали. Такая жизнь была не для Данкена. Бедняга Данкен. Он пришел к нам за два дня до перемирия и он был пьян и зол на весь свет. Обычно он и капли в рот не брал но перспектива вернуться домой так ни разу и не побывав на фронте его доконала. Он сидел с нами в маленькой гостиной а в большой передней комнате были офицеры в том числе и его непосредственное начальство и было бы совсем некстати если бы они его в таком виде застукали а ему уже пора было возвращаться в лагерь. Он задремал и так и сидел уронив голову на стол. Данкен, громко и резко сказала Гертруда Стайн, я, сказал он. Она сказала ему, послушай Данкен. Мисс Токлас сейчас встанет, ты тоже встанешь и станешь смотреть ей в затылок, ты меня понял. Так точно, сказал он. А когда она пойдет ты пойдешь за ней и только попробуй хоть на секунду оторвать глаза от ее затылка пока не окажешься у меня в машине только попробуй. Так точно, сказал он. Так он и сделал и Гертруда Стайн отвезла его обратно в лагерь. Милый Данкен. Он был так горд когда узнал что американцы отбили у врага сорок деревень под Сен-Мьелем[138]. В тот день он должен был ехать с нами в Авиньон чтобы доставить туда кое-какой груз. Он сидел на ступеньке вытянувшись в струнку и вдруг заметил небольшую группу домов. Что там такое, спросил он. Да ничего просто деревня, ответила Гертруда Стайн. Через минуту показалась еще одна такая же группа домов. А это что за домики, спросил он. Тоже деревня. Он напрочь замолчал и принялся рассматривать пейзаж так как никогда наверное его не рассматривал. Потом вдруг вздохнул и сказал, нет наверное сорок деревень это все-таки не очень много, сказал он.

Жизнь со всей этой пехотой была нам очень даже по вкусу. Я бы с удовольствием ничего другого и не рассказывала одни армейские байки. С французами отношения у них складывались на удивление гладко. Им приходилось работать вместе в железнодорожных ремонтных мастерских. Единственное что не нравилось американцам это продолжительность рабочего дня. Они слишком рьяно брались за работу чтобы работать так долго. В конце концов пришли к соглашению что они свою часть работы будут делать за свой привычный рабочий день а французы за свой. Своего рода соперничество дружеское конечно там было постоянно. Американцы не понимали зачем так тщательно отделывать каждую машину если ее все равно скоро побьет и поцарапает осколками, а французы отвечали им на это что без отделки они работу сдавать не станут. Но тем не менее им очень нравилось работать вместе.

Гертруда Стайн часто повторяла что война куда лучше чем просто съездить в Америку. Тут тебе такая Америка которую если просто съездишь в Америку ни за что не увидишь. Время от времени в нимский госпиталь попадал какой-нибудь американский солдат и поскольку доктор Фабр знал что у Гертруды Стайн медицинское образование он всякий раз ее звал к очередному пехотинцу. Один к примеру упал с поезда. Он не верил что маленькие французские поезда могут развивать приличную скорость а они могут, и вполне достаточную для того чтоб он лишился жизни.

Похороны лучше не вспоминать. Главными плакальщицами на похоронах были Гертруда Стайн, жена префекта, главного правительственного чиновника на уровне департамента и жена генерала. Данкен и еще двое трубили в горны и каждый считал своим долгом произнести речь. Протестантский пастор стал расспрашивать Гертруду Стайн о погибшем и о его доблестях а она стала расспрашивать пехотинцев. С доблестями было туго. Он судя по всему был далеко не самый образцовый гражданин. Но хоть кто-нибудь хоть что-нибудь хорошее может мне о нем сказать, взмолилась наконец Гертруда Стайн. И тогда Тейлор, один из друзей покойного, посмотрел на нее этак серьезно и сказал, я вам скажу сердце у него было большое как лоханка. Меня часто забавляет мысль, и тогда она меня тоже частенько забавляла, приходило ли в голову кому-нибудь из тех солдатиков которые были в те времена так хорошо знакомы с Гертрудой Стайн что эта Гертруда Стайн и Гертруда Стайн про которую пишут в газетах одно и то же лицо.

Наша жизнь была расписана буквально по минутам. Во-первых все эти американцы, их было великое множество в разбросанных по всей округе маленьких госпиталях и еще тот полк что стоял прямо в Ниме и нам нужно было их всех охватить и обо всех позаботиться, во-вторых все эти раненые французы в госпиталях, нам нужно было их объехать всех до единого потому что по большому счету это входило в наши обязанности, а потом еще началась эпидемия испанки и Гертруда Стайн с одним из нимских военврачей ездили по всяким разным отдаленным деревням и свозили в госпиталь больных солдат и офицеров которые приехали домой на побывку и заболели.

Во время этих долгих поездок она снова начала помногу писать. И ландшафт, и сама эта странная жизнь были ей хорошим стимулом. Именно тогда она влюбилась в долину Роны, и этот ландшафт значит для нее много больше всех прочих ландшафтов. И мы до сих пор живем в Билиньяне в долине Роны.

Она тогда написала стихотворение Дезертир, которое почти сразу же было напечатано в Вэнити фэр[139]. Крауниншилда заинтересовал творчеством Гертруды Стайн Хенри Макбрайд.

Однажды в Авиньоне мы встретили Брака. Брак был тяжело ранен в голову и оказался в госпитале в Сорге близ Авиньона, потому что мобилизовали его именно отсюда. Так было приятно снова свидеться с Браком. Пикассо только что прислал Гертруде Стайн письмо в котором объявил что женится на одной jeune fille[140], настоящей юной леди, и прислал Гертруде Стайн в качестве свадебного подарка очень милую маленькую картину и фотографию с картины своей невесты.

Эту маленькую милую картину много лет спустя он скопировал для меня на гобеленовом полотне а я вышила и с тех пор начала вышивать. Я и не думала что можно попросить его нарисовать мне что-нибудь для работы но когда я поделилась с Гертрудой Стайн та сказала, не волнуйся, я все устрою. И вот однажды когда он был у нас в гостях она сказала, Пабло, Элис хочет сделать вышивку по той твоей маленькой картине и я пообещала ей что обведу все линии сама. Он посмотрел на нее этак по-дружески снисходительно, если кому-то и стоит за это браться, сказал он, так только мне и никому другому. Ну что ж, сказала Гертруда Стайн, мигом достав кусок гобеленового полотна, тогда давай, и он сделал. Вот с тех пор я и вышиваю по его эскизам и получается очень даже неплохо и особенно славно смотрится на старых стульях. Я таким образом преобразила два маленьких кресла эпохи Людовика Пятнадцатого. И он такой милый теперь он делает наброски прямо на моем рабочем полотне и даже раскрашивает их заранее чтобы я не ошиблась.

У Брака тоже была для нас новость оказывается и Аполлинер успел жениться на настоящей юной леди. Мы славно посплетничали втроем. Но по большому счету новостей было не слишком много.

Время шло, мы были страшно заняты а потом наступило перемирие. И мы были первыми кто разнес эту новость по множеству окрестных деревушек Французские солдаты в госпиталях испытывали скорее облегчение чем радость. И было такое чувство что они не верят что мир затянется надолго. Я помню как один из них сказал в ответ Гертруде Стайн когда она сообщила ему про то что война закончилась, ну что ж лет на двадцать хватит, сказал он.

На следующее утро мы получили телеграмму от миссис Лэтроп. Приезжайте немедленно если хотите войти с французской армией в Эльзас. По дороге мы даже остановок не делали. Мы доехали за день. И почти сразу же отправились в Эльзас.

Мы отправились в Эльзас и по пути в первый и единственный раз попали в дорожное происшествие. Дороги были жуткие, грязь, ямы, снег, слякоть и все забиты французскими войсками втягивающимися в Эльзас. Из колонны выбилась вдруг парная упряжка волокущая полевую кухню, а мы как раз ехали мимо, и врезалась прямо в нас, крыло отлетело и ящик с инструментом, но самое главное нам погнули причем сильно такой треугольничек в рулевом механизме. Солдаты подобрали наши инструменты и крыло но с треугольником сделать ничего не сумели. Мы поехали дальше, рыская из стороны в сторону по грязной дороге, то вверх то вниз, и Гертруда Стайн вцепившаяся в руль.

Наконец километров через сорок мы увидели на дороге каких-то американцев из бригады скорой помощи. Где мы можем починить машину. Езжайте прямо тут недалеко, сказали они. Мы проехали чуть дальше и обнаружили станцию американской скорой помощи. Запасного крыла у них не было но треугольник нашелся. Я пожаловалась на наши несчастья сержанту, он заворчал и что-то шепнул механику. Потом обернулся к нам и сказал этак сварливо, давайте-заезжайте-внутрь. Потом механик снял куртку и бросил ее на радиатор.

Как сказала Гертруда Стайн если американец так сделал значит считает машину своей.

Мы никак раньше не могли взять в толк зачем машине крылья но пока добрались до Нанси поняли. Во французской военной авторемонтной мастерской нас снабдили новым крылом и новым ящиком для инструмента и мы поехали дальше.

Вскоре мы добрались до бывшей линии фронта и до бесконечных траншей с обеих сторон от нее. Человек который сам там не был представить этого просто не сможет.

Пейзаж был не страшный он был странный. Мы привыкли к разрушенным домам и даже к разрушенным городам но здесь все было иначе. Это был совершенно особенный ландшафт. И он существовал вне местностей и стран.

Я помню медсестра-француженка сказала однажды и это было единственное что она сказала о фронте, c'est un paysage passionant, это захватывающий пейзаж. И мы его увидели таким же. Он был странный. Камуфляж, землянки, все такое. Было сыро и темно и там были какие-то люди, и было совершенно не ясно европейцы они или китайцы. У нас вышла из строя система охлаждения. Остановилась штабная машина и нам починили систему охлаждения при помощи заколки для волос, мы тогда все еще носили заколки.

Еще нам показалось очень интересным то насколько французский камуфляж не похож на немецкий, а потом однажды мы наткнулись на аккуратную камуфляжную сеть и она оказалась американской. Идея была одна и та же но поскольку взялись за нее разные нации в итоге никак не могло выйти одно и то же. Гамма был разная, рисунок был разный, и натягивали их тоже по-разному, вот вам и вся теория насчет искусства и насчет того что никуда ты от него не денешься.

Наконец мы приехали в Страсбург а потом отправились в Мюльхаус[141]. И пробыли там до середины мая.

Предметом нашей заботы в Эльзасе были не раненые а беженцы. По всей провинции жители возвращались в свои разрушенные дома и задачей А.Ф.П.Ф.Р. было раздать каждой семье по паре одеял, и еще теплое нижнее белье и шерстяные чулочки для детей и для совсем маленьких тоже и башмачки для совсем маленьких. Была такая байка что весьма значительная часть этих крошечных башмачков была подарена фонду миссис Уилсон[142] которая как раз собралась произвести на свет маленького Уилсона. Башмачков была просто уйма но на весь Эльзас все равно не хватило.

Нашей штаб-квартирой был актовый зал в большом школьном здании в Мюльхаусе.

Учителя-немцы поразбежались и в ближайших французских частях набрали на время учителей-французов. Директор школы был просто в отчаянии, и предметом его головной боли было не прилежание учеников и не их желание или нежелание учить французский, но то во что они были одеты. Французские дети всегда одеты очень аккуратно. Встретить во Франции маленького оборванца попросту невозможно, даже сироты которых отдают на воспитание в крестьянские семьи всегда одеты аккуратно и чисто, так же и всех французских женщин отличает аккуратность, даже самых нищих и старых. С этой точки зрения те пестрые от заплаток обноски в которые одевались эльзасские дети даже из довольно зажиточных семей были сожаления достойны и учителям-французам было больно на них смотреть. Мы пытались помочь как могли и раздавали черные школьные фартучки но их и было не слишком много, и к тому же большая часть должна была пойти беженцам.

Мы близко узнали Эльзас и эльзасцев, самых разных. Что их удивляло так это простота с которой французская армия и французские солдаты могли о себе позаботиться. В немецкой армии к такому не привыкли. С другой стороны французы не слишком доверяли эльзасцам которые очень старались стать настоящими французами но все-таки были не французы. Они какие-то неискренние, говорили французские солдаты. И это чистая правда. Француз каким бы он ни был всегда способен на искренность. Французы вежливые, у французов прекрасно подвешен язык но рано или поздно они все равно тебе скажут правду. У эльзасцев язык вообще никак не подвешен, и они невежливые и вовсе не факт что они станут говорить с тобой начистоту. Может теперь воссоединившись с Францией они научатся этому у французов.

Мы распределяли вещи. Мы ездили по разрушенным деревням. Обычно мы просили помочь нам в раздаче местного священника. У одного священника который дал нам множество дельных советов и с которым мы очень подружились от дома осталась только одна большая комната. Без всяких ширм и перегородок он сделал себе из одной комнаты три, в первой трети стояла та мебель которая прежде была в гостиной, во второй та что в столовой а в последней та что в спальне. Когда мы обедали у него и обедали кстати сказать очень даже неплохо а эльзасские вина и вовсе были выше всех похвал, он сперва принял нас в гостиной, потом извинился и ушел в спальню чтобы вымыть руки, а потом очень церемонно пригласил нас пройти в столовую, очень было похоже на допотопную театральную сценографию.

Мы распределяли вещи, мы ездили по всей округе сквозь снегопады мы говорили со всеми с кем ни попадя и все кто ни попадя говорили с нами и вот ближе к концу мая все это кончилось и мы решили ехать домой.

Мы поехали домой через Мец, Верден и Милдред Олдрич.

И опять мы вернулись в совершенно другой Париж Мы не находили себе места.

Гертруда Стайн засела за работу, именно тогда она написала Эльзасские акценты и другие политические пьесы, последние пьесы в Географии и пьесах. Помощь фронту все еще давала о себе знать и работы хватало ездить по госпиталям чтобы проведать оставшихся там солдат, про которых теперь едва ли не все позабыли. Во время войны мы потратили кучу денег и теперь приходилось экономить, нанять приличную служанку стало почти невозможно, цены были дикие. Мы на время договорились с femme de menage[143] всего на несколько часов в день. Я тогда все время повторяла что Гертруда Стайн у нас шофер а я кухарка. Мы стали ездить по утрам на общественные рынки и покупали там продукты. В мире творилось бог знает что.

Приехала Джесси Уайтхед в качестве секретаря одной из делегаций в комиссии по мирному урегулированию[144] и все что касалось мира нам конечно было страшно интересно.

Именно там Гертруда Стайн подметила а потом описала молодого человека из комиссии по мирному урегулированию который все говорил и говорил, и могло сложиться впечатление что он все-все знает о войне, если не знать что появился он в Европе только после того как заключили перемирие. Приехали двоюродные братья Гертруды Стайн, и вообще все приехали, и все были недовольны и все не находили себе места. Это был беспокойный мир и в нем творилось бог знает что.

Гертруда Стайн и Пикассо поссорились. И оба до сих пор не помнят точно по какой такой причине. Во всяком случае они год не виделись друг с другом а потом случайно встретились на вечеринке у Адриен Монье. Пикассо сказал ей, очень приятно и еще сказал что-то насчет чтобы она к нему зашла. Нет уж спасибо, мрачно ответила она. Пикассо подошел ко мне и сказал, Гертруда говорит что не хочет ко мне идти, она это серьезно.

Боюсь что если она так сказала значит именно так она и сделает. Они не виделись еще год и тем временем у Пикассо успел родиться сын и Макс Жакоб ходил и всем жаловался что его не позвали в крестные отцы. Вскоре после этого мы были в какой-то картинной галерее и к нам подошел Пикассо и положил Гертруде Стайн руку на плечо и сказал, иди ты к черту, давай дружить. Ну конечно, сказала Гертруда Стайн и они обнялись. Когда к тебе можно зайти, спросил Пикассо, давай посмотрим, сказала Гертруда Стайн, боюсь что у нас все занято но давай-ка приходи к ужину где-нибудь в конце недели. Чушь собачья, сказал Пикассо, мы будем к ужину завтра, и они действительно пришли.

Париж стал другим. Гийом Аполлинер умер. Мы виделись с огромным числом людей но ни с кем из них насколько я помню мы раньше не были знакомы. Париж был переполнен. Как сказал однажды Клайв Белл, говорят что на войне погибло жуткое количество людей но у меня такое ощущение что откуда-то вдруг народилось невероятное множество взрослых мужчин и женщин.

Как я уже сказала мы не находили себе места и потуже затянули пояс и целые дни напролет и вечерами тоже мы встречались с какими-то людьми а потом было еще и defile, шествие под Триумфальной аркой, союзных войск.

Работникам Американского фонда помощи французским раненым выделили места на трибунах которые установили от начала и до самого конца Елисейских полей но жители Парижа с полным на то правом заявили что тоже хотят смотреть парад а из-за трибун им ничего не будет видно и Клемансо велел срочно их демонтировать. К счастью для нас окна гостиничного номера Джесси Уайтхед выходили прямо на Триумфальную арку и она пригласила нас к себе смотреть парад. Мы с радостью согласились. И день получился чудесный.

Мы встали на рассвете, потому что позже проехать по Парижу на машине было бы уже невозможно. Это была одна из последних поездок Тетушки. К этому времени красный крест с нее давно уже смыли но не могли же мы всю жизнь разъезжать на грузовике.

Вскоре ее проводили с почестями и на смену ей пришла Годива, двухместная малолитражка, тоже форд. Годивой ее назвали потому что в этот мир она пришла нагой и каждый кто считал себя нашим другом постарался чем-нибудь ее снабдить.

Тетушка в тот день отправилась так сказать в свой последний путь. Мы оставили ее у реки и пешком прошлись до отеля. Весь Париж вышел на улицы, мужчины, женщины, дети, солдаты, священники, монашки, мы видели как двух монахинь подсаживали на дерево откуда им уж точно все будет видно. А мы нашли самый выигрышный ракурс и видно было просто замечательно.

Мы видели все, мы видели как в самом начале процессии ехали в креслах на колесах инвалиды из Дома Инвалидов. Есть такая старая французская традиция открывать любой военный парад шествием ветеранов из Дома Инвалидов. И все они прошли под Триумфальной аркой. Гертруда Стайн вспомнила что когда она была совсем маленькой девочкой и приходила к Триумфальной арке покачаться на цепях ограждения гувернантка говорила ей что никто теперь не должен проходить под Триумфальной аркой потому что немцы после победы 1870 года устроили под ней свой парад. А теперь под ней шли все кроме немцев.

Каждая нация шла отдельно, кто-то быстрее, кто-то медленней, французы лучше всех несли флаги, Першинг и офицер который нес за ним флаг по-моему лучше прочих выбрали дистанцию. Вот эту сцену как раз и показала Гертруда Стайн в киносценарии написанном про эти времена а я его напечатала в Операх и пьесах в Плейн эдишн.

Ну в общем а потом все кончилось. Мы прошлись вверх по Елисейским полям а потом прошлись вниз и войны больше не было и разобрали обе пирамиды из трофейных немецких пушек и наступил мир.