Автономия и ригидная личность

Глава 1. Проблема индивидуальной автономии

Проблему, которую мы рассмотрим в этой книге, с уверенностью можно назвать одной из главных в психиатрии. Она проявляется при объяснении человеческого поведения (в особенности симптоматического поведения невротической личности) на языке «динамики» традиционного психоанализа — то есть с точки зрения действующих внутренних сил, влечений и их производных, защитных механизмов и т.п. Как я уже отмечал во введении к этой книге, эта проблема связана с созданием концепции человеческого действия, которое вызывается внутренним побуждением и управляется внутренними силами согласно заложенным в них тенденциям, их интенсивности и их «целям», — в отличие от действия, которым человек управляет в соответствии со своими целями и намерениями, своим свободным выбором, своей точкой зрения и образом мышления. В частности, эту проблему можно показать на конкретном примере, спросив, кого следует называть алкоголиком — того человека, который не может перестать употреблять алкоголь в больших количествах или который не может захотеть бросить пить в той мере, в которой, по его мнению, он должен это сделать.

В последнее время некоторые психоаналитики и психологи, включая меня самого, занимались разными аспектами этой основной проблемы. Одни психологи, склоняющиеся к психоанализу, занимались ее базовой теорией мотивации, ее концепцией влечения как некой внутренней силы, связанными с ней проблемами, а также создаваемым ею представлением о личности как в сущности пассивной психической структуры. Эта структура получает энергию при воздействии импульса, обусловленного влечениями или их производными[2]. Другие психологи полагали, что источник проблемы связан с психоаналитическим разделением личности на отдельные психологические области[3] или с отсутствием четкого представления об индивидуальной воле[4]. С моей точки зрения, для решения этой проблемы прежде всего необходима приемлемая концепция волевого действия, сознательного самоуправления и индивидуальной автономии человека[5].

Эта проблема в корне меняет наше представление о личности, но особенно остро — наше понимание симптоматического поведения. В психиатрии существует множество идей и концепций симптоматического поведения, в которых, несмотря на их широкое применение, содержится много неоднозначных или даже просто неоправданных допущений о природе и механизме человеческого действия. В частности, существует представление об «импульсивном невротике» как о человеке, управляемом непреодолимыми влечениями или импульсами или неспособном «контролировать» свои импульсы; понятие «отыгрывания», концепция навязчивого поведения как навязчивых ритуальных действий, совершаемых под воздействием сил Супер-Эго; концепция навязчивых повторений или возобновления навязчивых воспоминаний и, по существу, общая концепция бессознательно мотивированного поведения (объясняющая симптоматическое поведение), — все эти понятия, идеи, теории и концепции, по крайней мере, на поверхностном уровне подразумевают наличие особых импульсов или бессознательных сил, создающих достаточно сильное побуждение и управляющих действием — в тех случаях, когда их энергии хватает, чтобы вызвать это действие. Безусловно, психоанализ никогда не забывал о требованиях сознания. Считалось, что в конечном счете движение зависит от сознания, за исключением кратковременных или особых пауз. Управляемое импульсом действие в основном считалось «эго-синтонным», а в присущем неврозу симптоматическом поведении находили по крайней мере некую внешнюю оболочку осознанной цели, созданную рационализациями, символическими и метафорическими представлениями и т.п. Тем не менее, с точки зрения динамической концепции, сознанию в симптоматическом поведении отводится весьма мягкая и безобидная роль, поэтому такое поведение в психиатрии часто называется иррациональным или неуместным, и такая роль сознания не дает возможности получить истинную картину действия взрослого человека.

У взрослого человека даже сильные импульсы могут вызывать сильные побуждения; сами по себе не вызывающие действие. Действие включает в себя более сложные процессы. Людям присуще воображение и образное мышление, а потому они не могут действовать без сознательного (пусть неполного) предвидения и намерения. Любое отдельное чувство или побуждение не может вызвать действие произвольной интенсивности, а может лишь породить осознание возможностей действия и дать начало развитию некой форме осознанного намерения. Таким образом, действие будет в себя включать сознательные установки, характерные точки зрения и способы мышления, формирующие внутренний мир человека. В этом смысле именно эта форма ощущения мотивации и значения любого предполагаемого действия в конечном счете и определяют действие. Если действие считать результатом не только воздействия импульсов, но и способов мышления, точек зрения, установок сознания, то, как я попытаюсь показать далее, даже симптоматическое поведение перестанет казаться иррациональным или неуместным. Такое поведение станет понятным не только с точки зрения прошлого, но и с точки зрения актуальных потребностей субъекта. По существу, оно станет понятным, даже если сам человек лишь смутно осознает свои собственные установки и взгляды, не признавая их результатами своих желаний и намерений.

Согласно традиционной динамической концепции, поведение человека не управляется воздействием побуждающего импульса, имеющего свои собственные «цели», а является самоуправляемым, и даже в случае симптоматического поведения оно не ощущается таковым в полной мере. В этом проявляется серьезный недостаток динамической концепции — в той мере, в которой она касается психотерапии. Снижая роль сознательных установок и процессов мышления, которые в конечном счете определяют действие, традиционное динамическое представление оставляет неясным сам факт и природу авторства человека в формировании своих действии, тогда как, по существу, цель психотерапии заключается в осознании человеком этого авторства и в усилении у него ощущения этого авторства[6]. (Подобный пробел в динамической теории не позволяет, опираясь на нее, полностью понять специфическую форму невротических симптомов, т.е. так называемую проблему «выбора невроза». Понять предрасположенность человека к определенным симптомам можно, лишь поняв его реальные сознательные установки и способы мышления.)

Динамическая концепция возникла в результате исследований Фрейдом психических процессов, которые можно было бы считать симптоматическим поведением, в особенности его разновидности, не обусловленной четко сформулированными «рациональными» намерениями или «желаниями». В этом смысле данная концепция стала результатом отношения Фрейда к мельчайшим и очень специфичным иррациональным проявлениям этих симптомов и его постоянной убежденности в их важности. Фрейд раскрыл причины этих симптомов в непонятных ранее бессознательных процессах: сначала — в вытесненных аффектах, несколько позже — во влечениях и связанных с ними внутренних конфликтах, проявлявшихся в симптомах и принимавших самые разнообразные замаскированные и вторичные, деривативные (derivative) формы. Цель Фрейда заключалась в поиске скрытых причин человеческого поведения: сначала — в его замаскированном проявлении в симптомах, затем — в подтверждении наличия этих причин как общих человеческих склонностей в разных сферах жизни. Такая программа исследований оказалась очень успешной. Но сам ее успех в выявлении таких скрытых процессов, а в особенности их проявлений в очень кратковременных или очень специфичных поведенческих эпизодах, вызвал некоторое пренебрежение и недооценку других аспектов личности, исказив общую концепцию поведения. При анализе причин поведения не применялось ни одной теории действия.

До сих пор нет ни одной приемлемой теории действия, прежде всего — симптоматического или бессознательно мотивированного действия. Конечно, психоанализу присуща далеко не простая теория поведения, обусловленного влечениями (driven-activated behavior); уже после Фрейда были разработаны концепции регуляции и адаптации («приручения») влечений[7]. Но этих концепций оказалось недостаточно для объяснения проблемы волевого действия, пока не определили, что представляет собой побуждающий импульс — влечение или потребность, «прирученная» или нет, в особенности бессознательное влечение или бессознательная потребность[8]. По существу, эти концепции мало повлияли на динамическое представление о сущности симптоматического действия.

Не приходится сомневаться, что психологию действия, то есть психологию волевого поведения, настойчиво стремились исследовать в контексте ряда философских и логических проблем. Прежде всего речь идет о виталистистической концепции воли, трансцендентной психологической причине, объяснению и предсказуемости, а также о старой философской проблеме противопоставления свободной воли детерминизму — то есть проблеме согласования волевого ощущения с предположением о закономерной, понятной и предсказуемой вселенной. Психологи, включая Фрейда, предполагали, что феномены субъективного ощущения в конечном счете следует объяснять несубъективными (или, по крайней мере не только субъективными) процессами. А потому было принято считать, что это предположение, в свою очередь, требует, чтобы субъективное ощущение волевого акта объяснялось только субъективным воздействием какого-то несубъективного побуждения, например влечения. Тогда остается выбор: либо принять это объяснение, либо встать на позицию витализма и принять его идею — концепцию свободной воли. Но данное предположение, как и противопоставление детерминизма свободной воле, сталкивает нас с ложными альтернативами. Оно отождествляет требования, предъявляемые к научному объяснению, с требованиями к тому, что, по существу, можно назвать только специфической формой научного объяснения. Это такое научное объяснение, которое фактически не может объяснить субъективное ощущение волевого акта или свободного выбора, ибо не признает реальных внутренних волевых процессов, которые лежат в их основе[9].

По-моему, динамическое осознание поведения или осознание поведения, вызываемое побуждением, нельзя считать волевым ощущением или заключающим в себе волевое действие, главным образом, потому, что оно недооценивает мотивационное значение человеческого воображения. Такое понимание признает только инструментальную функцию предвидения и воображения, их функцию в поиске источника удовлетворения первичной потребности или побуждения, тогда как фактически воображение или предвидение определяют конечную форму и даже наличие воздействующего импульса. К такому же выводу пришли психологи-психоаналитики, предложившие заменить понятие желания понятием влечения[10]. Желание — это мотивация, которая может включать в себя предвидение действия и которая формируется из воображаемого воздействия человека на внешний мир. Но, наверное, следует пойти дальше простой замены одного понятия другим. Если мотивация человека включает в себя предвидение действия и представление о нем, то ее вид будет зависеть от природы его когнитивного отношения к миру, а это значит, что следует говорить о разных формах мотивации. Например, нельзя всерьез говорить о желании есть голодного новорожденного ребенка. Более того, недостаточно объяснять ощущение волевого акта только наличием желания. (В особенности понятие бессознательного желания так и не дает никакого решения проблемы симптоматического поведения, пока отношение такого желания к сознательному намерению остается неоднозначным.) Поэтому нам требуется более полная и подробная картина процесса воображения такого действия, то есть картина, в которой эти процессы послужили бы контекстом для ощущения желания, потребности и, может быть, даже влечения. Короче говоря, это должно быть представление не только о природе мотиваций, а прежде всего о процессах, которые содержатся в человеческом действии[11].

Такие понятия, как «воля» и «волевой акт», имеют неоднозначный смысл; пока лучше просто говорить о самоуправлении человека своим поведением. Нет никаких причин считать такое самоуправление внутренне противоречивым или философски неубедительным. Мы признаем существование разных форм саморегуляции — не только в живых организмах и биологических системах, но и в некоторых сложных механизмах, организациях и даже в политических партиях. Например, функции организма или жизнедеятельность организма в целом регулируются процессами, протекающими у него внутри. Эти процессы обладают определенной степенью автономии, независимостью от внешних условий и окружающей среды, формируя у организма определенный уровень адаптивности. При этом мы рассматриваем эту самоорганизацию, не опираясь на витализм, не используя ни одной категории, относящейся к свободной воле, и не делая никаких исключений в действии законов природы или в отношении предопределенности[12]. Чем более организм автономен и независим от того, что в данный момент его окружает, и чем больше диапазон и уровень его адаптивности, тем, наверное, сложнее предсказать его поведение.

Вероятно, следует отличать саморегуляцию от ее особой и развитой формы, которую можно было бы назвать «самоуправлением», хотя вряд ли это отличие может быть слишком явным. Например, инстинктивное поведение животных обусловливает некоторую форму саморегуляции и некоторый уровень автономии. Животное, которое испытывает жажду, ищет воду и на нее реагирует; дефицит или дисбаланс воды в организме, обращенном к окружающей среде, устраняется в результате сложного процесса активного поиска животным воды вследствие этого дисбаланса или доступности объекта, удовлетворяющего потребность. Но ограничения такой автономии и ограниченный смысл, в котором такое поведение можно назвать самоуправляемым (если можно назвать вообще), становятся очевидными по сравнению с возможностью человека предвидеть и планировать поддержание своей жизни и удовлетворение своих потребностей. Инстинктивное самосохранение животного определяется внутренними биологическими процессами. При этом нельзя с уверенностью сказать, что животное управляет этим процессом; напротив, можно сказать обратное, как и о животном, которое испытывает жажду.

Инстинктивное поведение грудных младенцев в какой-то степени можно сравнить с поведением животного. Элементарные потребности или ощущение дискомфорта вызывают определенные виды действий: плач, поиск материнской груди, сосательные движения, которые служат сигналом окружению, что младенцу требуется внимание и забота. Нет никаких сомнений, что в таком поведении младенца, как и вообще в природе, есть элементы, которые могут показаться намеренными или целенаправленными, но по существу являются только рефлекторными или инстинктивными реакциями на определенные ощущения.

Но в процессе развития ребенка диапазон и разнообразие паттернов поведения стремительно возрастает, и достигается новый уровень автономии. Развивается самоосознание и осознание (способность к воображению) возможностей воздействия на внешний мир, имеющие громадные последствия в отношении ребенка к внешнему миру. Это отношение быстро становится все более и более активным. Поведение, которое раньше было только реактивным, сменяется намеренными действиями. Все реже и реже поведение вызывается какими-то отдельными потребностями и все меньше и меньше определяется инстинктивными склонностями или склонностями, свойственными этим потребностям. Поведение становится детерминированным благодаря гораздо более сложным интегративным процессам, включающим в себя воображение и замещающим воздействие отдельных сиюминутных потребностей или воздействие окружающей среды. Появляется новый вид саморегуляции в виде все больше и больше формулируемых осознанных целей, а вместе с ними — и новый тип поведения: намеренного, планируемого действия — самоуправляемого действия в полном смысле слова.

Различие между инстинктивным поведением и действием, обусловленным осознанной целью, можно сравнить с разницей между социальным движением в толпе или в обществе, у которого нет ни сознательного плана организации, ни плана социальных изменений. В обществе, в котором отсутствует такой план, происходят и социальные изменения, и социальные движения, но общество в целом изменяется вследствие деятельности отдельных групп или отдельных людей, преследующих собственные цели. Нельзя с уверенностью сказать, что общество в целом имеет свои цели или что оно является самоуправляемым, хотя определенно могут присутствовать некоторые тенденции в направлении его развития и даже явно выраженная целенаправленность. В плановом, организованном обществе такие локальные напряжения заменяются другой, по-видимому, интегральной динамикой, которая в целом не зависит от каждой из этих групп и моментально не реагирует на каждое внутреннее воздействие, но может иметь план развития всего общества в целом. (Такое историческое развитие было мечтой марксистов. В наступлении социализма Маркс видел не только появление другой, более прогрессивной стадии общественного развития, но и новую веху в развитии человеческой автономии, социальной автономии, при которой общество уже не будет слепо следовать экономическим тенденциям, а станет целенаправленно развиваться в соответствии с общечеловеческими ценностями. Тогда, по выражению Маркса, будет происходить движение общества из «царства необходимости в царство свободы».)

В поведении взрослого человека ни одно внешнее действие не является простой неотложной реакцией на какую-то конкретную потребность или возможность. Практически все действия в той или иной мере являются запланированными и самоуправляемыми. Взрослый человек не может действовать немедленно и неосмотрительно, даже если очень захочет, не представляя и в той или иной мере не осознавая самого действия, разве что за исключением очень серьезных патологических случаев. Потребности, интересы, желания, возможности вместо «включения» реакций порождают заинтересованность в возможности действовать, как это происходит у младенца. В более осознанных ситуациях представление о возможностях действия развивается в решительное желание действовать или в намерение делать выбор или принимать решение. Этот процесс, который происходит быстро, непрерывно и в основном остается незамеченным, по существу, и приводит к действию; его результат, побуждение к действию, появляется, только если процесс развивается в намерение. Намерение становится побуждением к действию. Это не побуждение, вызванное потребностями или влечениями к объекту; это побуждение к действию человека, осознающего возможности действия, который видит эти возможности через призму своих установок, способов мышления и прочих своих интересов. Именно поэтому качество действия (импульсивного или непроизвольного) будет характерным для данного человека в той мере, в которой оно станет отражением интенсивности его определенной потребности или конкретного желания.

Именно такие действия мы называем «волевыми»; именно такое сознательное намерение в его самой непроизвольной форме, когда оно оказывается столь сильным, что позволяет преодолеть препятствия или более произвольные влечения, мы называем «волей». Способность к такому действию является основой не просто относительной независимости от непосредственного окружения, но и активного владения ситуацией. Она также становится основой для ощущения человеком своей автономии. Ощущение процесса воображения, исследования возможностей с кульминацией в побуждении к действию, в намерении — это ощущение ситуации выбора, свободы действия и состояние человека, который является хозяином самому себе.

Сказать, что человеческое действие всегда в какой-то степени является волевым и определяется осознанными целями, — не значит утверждать, что все действия совершаются абсолютно намеренно или что каждый фрагмент поведения является запланированным и осознанно целенаправленным. Это не значит, что цели действия обязательно полностью и четко сформулированы или самостоятельны. Намеренность и способность к волевым действиям развивается постепенно, проходя некоторую последовательность стадий развития и в детстве, и во взрослом возрасте, принимая множество самых разнообразных форм. У разных людей есть разные характерные склонности и способности в формулировке цели, в степени намеренности и в стиле действия и соответствующие различия в ощущении волевого акта.

Две невротические разновидности волевого действия могут послужить примерами многочисленных форм осознанного самоуправления: с одной стороны, действия истерических, импульсивных и некоторых пассивных, «слабых» людей, а с другой — действия ригидных людей. В первом случае зачастую замыслы и цели оказываются слишком смутными, а намерения — с трудом сформулированными и не полностью осознанными. Такой человек может чувствовать, что практически не имеет собственных целей, что его все действия полностью зависят от внешних обстоятельств, от ожиданий других людей и что они представляют собой рефлекторную реакцию на внешнюю ситуацию, которой они не могут сопротивляться. Такой человек может сказать: «Я ничего не имел в виду, а делал это просто так» или «Я этого не хотел, но он (она, они) меня попросили». Такие отказы от осознанных намерений не вызывают полного доверия, но не стоит сомневаться, что в данном случае степень осознания намерения, взвешенность и преднамеренность сведены к минимуму; вместе с тем существует тенденция к быстрому и относительно ситуативному действию[13]. С другой стороны, для ригидного характера характерен слишком высокий уровень формулирования и осознания замыслов и целей, мучительное осознание выбора и принятия решения и высокая степень преднамеренности действия.

Кроме того, становится ясно, что волевое управление поведением осуществляется иерархически, т.е. ему присущи разные уровни проявления спонтанности и разные скорости реакции. В качестве примера можно привести несколько вариантов привычного или квазиавтоматического поведения: вождение машины, машинопись или речь, — эта и подобная деятельность вызвана и в основном управляется сознательно, даже если технические операции составляют некий автоматический паттерн. При таком поведении (которое может включать аспекты всего поведения в целом) в определенных рамках сознательно допускаются привычные или автоматические реакции. То, что при таком поведении имеет место некое допустимое осознание общих целей, становится очевидным при достижении неких допустимых пределов. Тогда осознание действия усиливается, и оно становится более взвешенным и намеренным. Может показаться, что человек ведет машину совершенно автоматически, беседуя с другими людьми или думая о посторонних вещах, но, приближаясь к пункту назначения или к препятствию на дороге, он становится более внимательным, а его действия — более точными. То же самое во многом относится к спонтанному поведению и к прямой неотложной реакции на ситуацию. Остроумный человек бережет свои шутки для подходящих ситуаций; человек в плохом настроении успокаивается при появлении соседа, и, как бы он ни был раздражен, все равно он скорее выразит свое раздражение дома, чем на работе. В определенный период времени волевое управление и волевой контроль поведения в основном остаются незаметными и по существу могут в себя включать позитивное поверхностное или периферийное осознание деятельности человека в определенных границах, определяемых основной целью или установкой.

Наверное, почти все поведение человека является таковым, то есть относительно спонтанным, а зачастую — даже не имеющим четко сформулированной цели, но в конечном счете управляемым интересами и установками, которые формулируются и осознаются только время от времени, и то не полностью. Разумеется, существуют поразительные характерные индивидуальные различия в стиле такого иерархического самоуправления и в уровне и типе проявления такой допустимой спонтанности.

Самая сложная проблема с точки зрения теории сознательно управляемого волевого действия — это проблема проявления в неврозе бессознательной мотивации. Наверное, это самая сложная проблема в «холистической» психологии или в любой другой психологической теории с более или менее унифицированной концепцией «Я». Ее причина заключается не в самом наличии бессознательных чувств или мотиваций. Например, нетрудно предположить, что бессознательные чувства или мотивации могут влиять на осознанные цели волевого действия. Но если речь идет о неврозе, вся ситуация существенно усложняется. Невроз сталкивает нас с картиной конфликта и расщепления личности, которая совсем не обязательно проявляется в сознательно сформулированной мотивации и намерении. Мы сталкиваемся с поведением, которое может не соответствовать этим сформулированным мотивациям и намерениям и, возможно, не объясняется ими. Или же мы сталкиваемся с симптоматическим поведением, мотивацию которого вообще нельзя осознать, и эта мотивация даже может противоречить сознательным интересам и установкам. Проявление такого симптоматического поведения, по существу, подкрепляет представление о поведении, обусловленном бессознательными потребностями или импульсами.

Именно такие объяснения бессознательно мотивированного поведения постоянно встречаются в психиатрии. Про игрока, который проигрывает, и преступника, которого поймали, говорят, что они бессознательно предчувствовали такой конец и бессознательно к нему стремились.

Успешный бизнесмен, обвиненный в подделке ценных бумаг на крупную сумму, объяснял свой поступок причинами, которые вполне можно услышать в кабинете психотерапевта: «На меня что-то нашло и заставило это сделать, и я совершенно не понимал, что со мной происходит», добавив, что его профессиональная успешность «заставила его таким образом себя наказать»[14].

Подобное объяснение действия в лучшем случае является неясным и неполным, а еще точнее — его вообще нельзя назвать приемлемым объяснением действия человека, ибо оно подразумевает, что действия совершенно сознательного человека можно объяснить бессознательными мотивами. При этом практически совершенно не учитываются состояние его сознания и сознательные установки, — то есть все то, что побудило его совершить это действие. Концепция, предполагающая достаточным объяснением действия влияние бессознательных потребностей или желаний, не принимая во внимание сознательные установки и состояние сознания, может считать приемлемыми даже самые натянутые объяснения поведения. Даже допустив наличие потребностей или желаний подобных тем, о которых только что шла речь, оказывается, что они сами по себе не могут правильно объяснить такое действие. Из всех успешных бизнесменов, которые осознанно или бессознательно чувствуют себя виноватыми, лишь единицы подделывают ценные бумаги.

В этом контексте утверждение, что любое действие человека является следствием особенности его личности, кажется слишком банальным. Но это именно так, ибо любое действие, особенно если оно интенсивное, включает в себя гораздо больше, чем просто побуждение, обусловленное потребностью. Действие происходит «в личности» человека, так как оно является конечным результатом процесса его воображения, сознательных установок, ограничений его мышления и представлений, которые придают этому действию «отпечаток» характера. Именно поэтому даже самое странное симптоматическое поведение невротической личности отражает характерные для нее установки, образ мышления и ограничения сознания [15]. Невротическая личность, совершающая навязчивые ритуальные действия (которые кажутся странными и неестественными даже самому этому человеку), будет и в других сферах жизни характеризоваться ригидным поведением: возможно, будет покорно исполнять установленные поведенческие правила и нормы. Фактически, только понимая характерные установки, способы мышления и точки зрения, которые формируют сознание, можно понять субъективную необходимость такого странного поведения. Только благодаря такому пониманию в симптоматическом поведении можно увидеть не только результат иррационального воздействия прошлых переживаний или бессознательного, но и результат актуального состояния психики.

В этом суть проблемы. С одной стороны, симптоматическое поведение невротической личности заложено «в ее характере»: то есть оно отражает установки и образ мышления, которые, как правило, характеризуют сознание и управляют действиями человека. С другой стороны, оказывается, человек все же не полностью узнает себя в таком поведении: он может считать свое поведение странным или особенным, словно он не хотел или даже не намеревался так себя вести, как например, это бывает в состоянии «навязчивости» или при воздействии «неуправляемого импульса». То есть мы сталкиваемся с поведением, которое в каком-то смысле управляется сознанием, а в каком-то смысле -нет.

Например, молодая женщина, бывшая «королева красоты», рассказывая о вчерашнем свидании, с сожалением призналась своему терапевту: «Вчера вечером мне опять пришлось исполнять “свой номер”. Обычно у меня три свидания в неделю с тремя разными мужчинами. При этом я каждому из них говорю: “Милый, я никогда раньше не встречала такого мужчину, как ты”». И всякий раз ее слова оказывали на мужчин одинаковое воздействие: польщенный мужчина сразу становился ее истовым поклонником. Но у нее сразу пропадал к нему всякий интерес, причем настолько, что исчезало желание снова с ним встречаться. «Так почему же так происходит?» — спрашивает она. Заранее у нее нет никаких подобных намерений. Такое поведение не приносит ей никакой пользы. Эта черта ее характера не нравится даже ей самой. Она знает, что «манипулирует» мужчинами, но с какой целью? Единственный результат — она видит, как мужчины превращаются в болванов.

Но в процессе дальнейшей беседы выясняется, что ее «номер» не ограничивается немногими явно импульсивными, «ненамеренными» замечаниями. Для таких встреч она готовила декорации, планировала вечер, тщательно подбирала себе наряд. А потом она, смеясь, вспомнила, что, встречая мужчину, она всегда к нему примеряется: насколько это будет «легкий» или, наоборот, «трудный» случай. Разумеется, второй вариант для нее намного интереснее.

Невозможно поверить, что «номер» этой женщины, согласно описанию ею собственного поведения, никак не отражает ее сознательного намерения; по существу, она подтверждает наличие у нее такого намерения, вспоминая о нем при конкретном описании свиданий (не только в приведенных выше случаях, но и в других). Но при этом ясно, что ее поведение не управлялось сознанием в полном смысле этого слова. Оно диктовалось осознаваемой целью, но не было полностью отрефлексировано сознанием. Его цель была осознаваемой, но не осознанно сформулированной.

Чтобы лучше понять этот феномен, нужно внимательно рассмотреть определенные аспекты природы невроза или невротической личности. Невроз так или иначе ограничивает субъективное ощущение. Невротические установки и образ мышления, развившись в реакции избегания или самозащиты по отношению к определенным видам конфликта или дискомфорта, затем создают препятствия полному осознанному ощущению некоторых видов эмоций и мотиваций, связанных с конфликтом или дискомфортом. Подавляется не только осознанное ощущение конкретных воспоминаний, чувств или желаний, но и целые области субъективных ощущений, вступающие в конфликт с этими установками. Таким образом, осторожные и защитные установки ригидного характера препятствуют полному осознанному развитию некоторых видов эмоционального ощущения. Например, появление у такой личности чувства симпатии и восхищения другим человеком может сразу вызвать ощущение слабости и уступчивости; и в свою очередь это ощущение приведет к реактивному усилению осторожности и снижению интенсивности начальной эмоции. В этом отношении невротические установки и способы мышления выполняют функции, которые психоанализ традиционно относил к разным защитным механизмам. Вызывающее дискомфорт переживание некоторых чувств и мотиваций, конфликтных по отношению к установкам невротической личности, вызывает связанные с этими установками компенсаторные реакции, которые снижают интенсивность вызывающего дискомфорт ощущения или устраняют его вообще. Функция защиты при неврозе включает в себя способы сохранения стабильного состояния уже сформировавшегося невротического характера.

Но такой процесс не обязательно завершается. Вполне возможно, что он никогда не будет завершенным. Он может снизить интенсивность полностью осознанного развития чувства или его затормозить, возможно, даже вообще исключить его любое дальнейшее осознание, но этот процесс вряд ли сможет полностью уничтожить интерес или чувство. Позвольте привести один пример, позволяющий прояснить сказанное.

Человек, страдающий неврозом навязчивости с явно выраженными установками беспокойства и аккуратности, может посчитать полным безрассудством или безответственностью необычный энтузиазм или соблазн что-то предпринять, например отправиться в путешествие, отличающееся от его обычного рутинного исполнения повседневных обязанностей. Эта тревожность постепенно возрастает, усиливая его беспокойство и заставляя его предварительно искать возможности риска или появления проблем. Эти поиски не могут закончиться, пока он не найдет какую-то возможность риска или какие-то проблемы, которые, по крайней мере, имеют видимость правдоподобия. В этот момент искушение, вызывающее у него дискомфорт, или, по крайней мере, его сознательный энтузиазм в отношении этого путешествия резко снижается. И все же вполне возможно, что он отправится в путешествие, но при этом будет испытывать сильную тревогу.

Такой человек может сказать: «Я это делаю (отправляюсь в путешествие, покупаю машину, может быть, даже женюсь), но на самом деле я не хочу этого делать», или «Я уверен в том, что это плохо кончится», или «Я знаю, что это ошибка» и т.п.

Узнав о столь мрачных предчувствиях человека, которые слишком явно идут вразрез с его поведением, можно подумать, что, по существу, он сам в них не верит и что уж точно у него нет полной уверенности в том, что он говорит, и, появись у него возможность, он поступит как-то иначе. Вместе с тем, не приходится сомневаться: он убежден в том, что он говорит. Иными словами, возникает разрыв между тем, что человек думает, что он чувствует, и тем, что он действительно чувствует и как себя ведет. Это не разрыв между сознанием и бессознательными чувствами. Это разрыв, а точнее — неполное соответствие между его осознанием того, что он признает, идентифицирует или называет своими чувствами, и реальной, хотя и нераспознаваемой и неопределенной сущностью его эмоционального ощущения, — то есть между реальным содержанием его желаний, реальным направлением его внимания и заинтересованности, реальным образом его мышления, т.е. всего, что имеет отношение к его действиям[16].

У невротической личности такие разрывы присутствуют в более или менее стабильной форме. Невротический процесс создал такую формулирующую функцию сознания, которая не выражает, а фактически искажает реальные чувства, желания, интересы, намерения, актуальное состояние субъективного ощущения. Следовательно, люди, страдающие неврозом, часто думают, что они чего-то хотят или что им что-то интересно, хотя в действительности они только верят, что они должны этого хотеть или этим интересоваться. Они лишь воображают, что раздражены, но в своем поведении проявляют гораздо больше или гораздо меньше раздражения. Они уверены в том, что намереваются что-то сделать, хотя по существу такие намерения отсутствуют. Они уверены, что чувствуют симпатию к другому человеку, хотя на самом деле их не столько интересует человек, сколько они сами: то, насколько они добры и симпатичны. Они думают, что чувствуют смирение, хотя на самом деле гордятся своим унижением. Они убеждены, что проявляют доверие, и пытаются вести себя соответственно, однако их реальное субъективное ощущение, тон их голоса и их взгляд выражают все, кроме доверия.

Например, молодой человек, говоря о своем недавно принятом решении согласиться занять определенную должность, проникновенно произносит: «Я уверен, что поступаю правильно!.. Наверное, это действительно так».

Иногда такой разрыв между вербализованными чувствами и намерениями и тем, что невротическая личность действительно чувствует или собирается делать, выражается в заметной разнице между этими вербализованными чувствами и реальным поведением (как в случае с человеком, который говорит: «На самом деле я не хочу это делать» — и делает). Но часто этот разрыв выражается лишь в определенной степени искажения или неточности и неискренности того, что невротическая личность говорит или делает, или даже в том, как она говорит или делает. Поведение таких людей часто кажется вынужденным, демонстративным и в какой-то мере искусственным. Это проявляется и в приведенном выше случае с мужчиной, когда он слишком уверенно говорит: «Я убежден, что поступаю правильно!» Насколько мне известно, Хельмут Кайзер был первым, кто обратил внимание на этот феномен. По его мнению, невротическая личность сама не слишком полагается на то, что делает или говорит[17].

Так, например, молодой человек проявляет заботу о здоровье пожилого человека, но его поведение кажется неестественным, слишком внимательным и даже покровительственным.

В поведении женщины смирение и почтительность выражены настолько демонстративно, что приводят в сильное смущение человека, к которому они обращены, и заставляют его усомниться в искренности их проявления.

Молодой человек говорит с озабоченностью, которая в чем-то кажется искусственной: «Я должен научиться владеть собой!» Эта озабоченность относится к его эмоциональным отношениям с женой. Но при описании этих отношений в несколько театральной манере — своих жутких, «неуправляемых» эмоциональных взрывов, заставляющих жену в испуге ежиться и сжиматься в комок, — его губы невольно расплываются в улыбке. Когда терапевт указывает мужчине на эту улыбку, тот раздраженно прогоняет с лица эту «дурацкую» ухмылку и старается принять более грустный и печальный вид.

Очевидно, такое поведение в чем-то искусственно; оно представляет в ложном свете (даже самому человеку) его чувства и намерения. Вместе с тем при всей своей искусственности такое поведение в какой-то мере должно быть результатом подлинных чувств и намерений. В представлении заботливого молодого человека его внимание и забота мотивированы чуткостью и добротой, но фактически он сосредоточен на том, чтобы вести себя правильно и выражать соответствующие чувства. Именно на это он прежде всего обращает внимание, именно на это в первую очередь направлены все его усилия, а периодическое непроизвольное проявление противоположных чувств заставляет его удваивать свои усилия. Но он не замечает и не может заметить этот процесс, ибо полностью поглощен достижением желаемого результата. Почтительная женщина считает себя скромной и смиренной; именно так она будет о себе говорить, но фактически смирение не является ее субъективным ощущением. Она горделиво и даже обидчиво осознает свое униженное положение и заявляет о нем и связанном с ним моральном превосходстве, обращаясь и к самой себе, и к любому другому человеку — ведь это ее «смирение». Мужчина, который считает, что озабочен своим взрывным «характером», в действительности доволен, что такое выражение его маскулинности и силы пугает жену. Его невольная улыбка отражает его субъективное ощущение — удовлетворенность явным воздействием своей силы. Он осознает это удовольствие, но не замечает этого и не осознает этого ощущения сознательного удовольствия.

Симптоматическое поведение таких невротических личностей не управляется и не вызывается побуждением, вызванным бессознательным импульсом или желанием. Оно появляется в результате неосознаваемого и нераспознаваемого образа мышления, установок, чувств и намерений, которые присутствуют в сознательном ощущении и характеризуют его. Но несомненно, что такие невыявленные и несформулированные чувства и намерения осознаются только в ограниченном смысле. В той мере, в которой эти интересы и намерения не сформулированы и не осознаны (а они в какой-то мере присутствуют всегда), — в той же мере уменьшается вероятность воображаемого, планируемого, гибкого действия. Фактически так описывается поведение невротической личности: она стремится быть либо ригидной, либо импульсивной, либо стремится строго соблюдать жесткие, заранее заданные, но четко не сформулированные в ее сознании нормы и правила, либо ее поведение становится относительно нерефлексивным, непредсказуемым и ситуативным.

Ослабление процессов самоуправления, или автономии, которое проявляется в таких действиях, отражается и в соответствующем ослаблении субъективного ощущения свободы действия, свободы выбора или в ослаблении намерения и выбора делать то, что человек хотел и решил делать[18]. (Кайзер называет такое ослабление утратой чувства «ответственности» за свои действия[19].)

Невротическая личность может, с одной стороны, сравнивать себя с поездом, движущимся по заранее заданному маршруту и расписанию, а с другой — с листком дерева, плывущим по течению. Такой человек может сказать: «Я собираюсь этим заняться, но, если честно, мне не хочется это делать», «Я не хочу это делать, но я должен», «Я хочу это делать, но не могу», «Я не этого хотел, но не смог с собой справиться» и т.д.

То, что невроз включает в себя такую утрату автономии, помогает объяснить определенные воздействия психотерапии. Формулировка терапевтом не распознаваемых ранее мотиваций и намерений пациента, например, в связи с его недавними поступками, может иметь два последствия, которые можно легко посчитать парадоксальными. С одной стороны, если раньше пациент считал свое поведение только неуместным, нежелательным, неприемлемым, навязчивым, слабым или безвольным (например: «Я очень хочу бросить пить, но у меня не хватает сил»), то теперь он его ощущает как результат собственного выбора и собственного намерения. Он признает, что при определенных обстоятельствах ему казалось, что он мог поступить только так — и если не получил пользы, то хотя бы избежал потерь; если не получил удовольствия, то хотя бы получил необходимое облегчение. И что он не хотел сделать ничего другого и что не мог захотеть сделать ничего другого, хотя кто-то другой это мог, захотел и сделал. Он в состоянии осознать, что у него в любой момент может появиться намерение снова это сделать.

В то же время и по той же причине это расширение субъективного ощущения или расширенное осознание этого ощущения привносит усиление ощущения свободы и актуальности выбора. Осознавать свое намерение и свою цель — значит ощущать себя хозяином положения и ответственным за свои действия и в прошлом, и в будущем. Иначе говоря, это значит, что человек формирует более активное отношение к своей объектной цели. Если же он снова будет совершать подобные действия, то теперь ему придется их спланировать. Таким образом, и реальное возрастание автономии, и усиление ощущения автономии автоматически воздействуют на человека в процессе осознанного формулирования своего намерения и своей цели. Такая формулировка делает неизбежным то, что раньше было невозможным: объективное представление об альтернативах и, следовательно, возрастающую реальность возможного выбора[20].

Теперь скажем несколько слов о том, чему посвящена оставшаяся часть книги, то есть о связи автономии, о которой мы уже получили представление, с проблемой ригидного характера. Психология индивидуальной автономии, или самоуправления, с точки зрения психиатрии имеет двойное значение. Первое и главное значение мы уже обсуждали: она дает общий взгляд на человеческое действие и симптоматическое поведение, а также позволяет сделать общие выводы относительно психопатологии. Поскольку любая психопатология заключает в себе внутренний конфликт и некоторое отчуждение от мотивации и намерения, она будет включать в себя и некоторую потерю автономии; причем вполне вероятно, что чем серьезнее патология, тем больше потеря. Кроме того, что автономия, или самоуправление, имеет основное значение для психопатологии, ей присуще собственное развитие, в процессе которого она сама может стать источником и причиной конфликта и подвергнуться определенным искажениям в своем развитии. Иными словами, главным и независимым источником любой психопатологии является не только ослабление автономии, которое может проявляться в симптоме, но и абсолютно все конфликты, связанные с развитием, а также вызванные этими конфликтами нарушения и искажения автономии. Это справедливо в отношении разных типов ригидного характера, изучением которых мы займемся в этой книге.

В таких случаях произошло развитие такой формы самоуправления личности и волевого действия — если угодно, формы «воли», — при которой сохраняются многие черты отношения ребенка к внешнему авторитету взрослого и установленным взрослыми авторитетным нормам и правилам поведения. Это воля, которая внутреннее амбивалентна и внутренне ригидна. У таких людей сама ригидность самоуправления (или, точнее, установки и образ мышления, которые включает в себя эта ригидность) становится существенной причиной невротического самоотчуждения. В этом особенном смысле оказывается, что такие состояния ригидного характера являются патологией автономии.