Автономия и ригидная личность

Глава 4. Одержимо-навязчивая ригидность

В этом разделе мы рассмотрим более подробно природу ригидности одержимо-навязчивой личности и попытаемся показать связь этой природы с некоторыми характерными установками, субъективным ощущением, ощущением мотивации, а также с некоторыми специфическими чертами и симптомами одержимо-навязчивой личности.

Например, мы знаем, что люди, страдающие навязчивостью, как правило, характеризуются крайней прямолинейностью, стойкостью и упрямством. При этом такие сильные, целеустремленные люди могут оказаться в состоянии сильной тревоги и смятения, если им приходится принимать решение, которое для какого-то другого человека было бы тривиальным. По крайней мере, на уровне абстрактных рассуждений нетрудно видеть, что эти, казалось бы, противоположные черты могут быть связаны с самой природой ригидности. Именно такая природа проявляется в неспособности отклоняться от намеченного курса действий и невозможности наметить новый. Но остается проблема понимания установок, некоторых осознанных ощущений и волевых процессов, которые в совокупности создают ригидность страдающих навязчивостью людей и которые объясняют эти специфические черты.

Ригидность людей, страдающих навязчивостью, может проявляться как некая разновидность добросовестности. Например, навязчивая личность настаивает на том, чтобы сделать работу «хорошо», то есть в соответствии с установленными процедурами или предписанными правилами и нормами, даже если правила не совсем применимы. Такой человек настаивает на тщательном выполнении поставленной задачи, используя все возможные варианты, исследуя до конца все возможности, даже после того, как исключается любой разумный шанс на успех. В основном он настаивает на том, чтобы вести себя правильно или придерживаться правильных взглядов, соответствующих установленным правилам или практическим нормам, не обращая внимания на здравый смысл, разумную меру или особые обстоятельства. В этом заключается общий смысл навязчивой ригидности. Кроме того, она имеет смысл в особом случае, относящемся к вопросам формирования мнений, — в случае догматизма. Ригидность, или догматизм, — это поведение, которое определяется весомыми внутренними требованиями — требованиями долга, ответственности или же приверженности определенным принципам или идеям, которые делают излишним продолжение обсуждения. По существу, если исходить из догматичных установок, отклонение от установленных принципов или, говоря иначе, собственное суждение может считаться проявлением слабости или даже дерзости.

Хорошо известно, что одержимо-навязчивые люди в том или ином отношении очень добросовестны, уделяют большое внимание моральным оценкам, праведному поведению там, где другие люди вообще не видят моральной проблемы, что обычно они бывают трудоголиками, что у них очень жесткие и строгие принципы — и так далее. Строгие моральные убеждения, почтительное отношение к высоким стандартам, максимальная самоотдача в работе — это не характерные признаки ригидного характера или любого другого вида психопатологии. И каждая из этих черт в отдельности, и все они, вместе взятые, могут быть вполне совместимы с независимостью суждения и гибкостью поведения. Специфика добросовестности навязчивой личности обусловлена вовсе не сущностью или достоинством ее ценностей, норм и целей. При всей важности ее ценностей, отношение к ним навязчивой личности не производит впечатления искренности, словно она не полностью их разделяет. Ее поведение не становится спонтанным откликом на них; напротив, такой человек постоянно о них себе напоминает и постоянно к ним придирается. Иными словами, это не просто ценности, принципы и цели, а нечто совершенно иное, то есть ценностями становятся обязанности и ответственность, которые налагает на себя навязчивая личность, и авторитет этих ценностей, по ее мнению, намного выше авторитета ее собственных ценностей, склонностей и суждений. Поэтому они получают статус норм и правил. Например, когда навязчивая личность напоминает себе о том, что должна поступить правильно, красиво или великодушно, к этому поступку ее побуждает не доброта, не великодушие и не жажда справедливости, а чувство долга и необходимость соблюдать правила. Это чувство долга не изменяется при любом отношении такого человека к доброте и великодушию. Если его попросили дать 10 долларов, он их даст, но будет думать, что нужно было дать 15.

Его осознание такого долга и ответственности в той или иной мере является деспотическим, и напряжение, вызванное этим деспотизмом, порождает особый вид мотивации — мотивацию, связанную с поиском облегчения. Поэтому данная мотивация, в отличие от других, отражает не отношение между человеком и внешним миром, а отношение человека к самому себе. Такая мотивация вызывает действие, которое, в сущности, является не реакцией на открывающиеся внешние возможности, а определяется и управляется преимущественно внутренними требованиями. Это вынужденное действие.

Самое заметное субъективное проявление этого вида добросовестности, присущей одержимо-навязчивым людям, — императивное отношение «я должен». Конечно, сущность этого долженствования не всегда подробно раскрывается и совершенно необязательно ясна самому человеку. Он может сказать: «В эти выходные я должен покрасить забор», будто ссылаясь на некую объективную необходимость, или «Мне на самом деле очень хочется прочесть эту книгу!», как бы явно выражая твердое намерение, словно ему для этого придется преодолеть какое-то внешнее препятствие. Но в данном случае нет никакой вынужденной необходимости или внешнего препятствия. Выражение упорства, присущее таким заявлениям, их нацеленность на волевое решение проблемы (практически все они словно заканчиваются восклицательным знаком) фактически относится к самому говорящему и его внутреннему сопротивлению и нерешительности. Такой тон позволяет выяснить, что смысл и эмоциональное содержание подобных заявлений заключается в императиве «я должен!». Они напоминают самому человеку о его долге и выполняют роль указаний, предупреждений или упреков, с которыми главный обращается к подчиненному.

Таким образом, в императиве «я должен» обычно нужно лишь изменить местоимение первого лица на местоимение второго лица, чтобы получилось указание родителя ребенку. Так, молодая женщина указывает себе в отношении связи с мужчиной, который ее не устраивает: «Я должна перестать с ним встречаться. В нем нет ничего хорошего!» — и так далее. И вместе с тем в той мере, в которой заявляющий становится объектом таких указаний, ощущение «я должен» является деспотичным.

Таким образом, одержимо-навязчивая личность живет с более или менее непрерывным ощущением своих обязанностей и своей ответственности, своих правил, принципов, норм и разных представлений, связанных с тем, что человек должен делать, кем должен стать, чем ему следует интересоваться и даже что он должен чувствовать. Эти не особенно неприятные долженствования и обязательства время от времени порождают обстоятельства. Это общие нормы и принципы, формирующие добросовестную волю и самоуправление определенного типа. И хотя полностью сформулировать их можно лишь время от времени, применять их можно практически постоянно: следует использовать любую возможность; следует быть зрелым и совершать зрелые поступки; никогда не следует искать легкий путь и так далее. Навязчивая личность не только постоянно напоминает себе об обязанностях, вытекающих из таких норм и правил. Вместе с тем она избегает действий, не связанных с такими нормами и правилами. Она постоянно соотносит решения и суждения с высшим авторитетом (будет ли это зрелым поступком?) или с нормой поведения некоего уважаемого лица (что в данных обстоятельствах тот человек мог бы сделать, подумать, почувствовать), чтобы сориентироваться, что нужно делать, думать и чувствовать. Иными словами, когда другие люди ищут возможности во внешнем мире, чтобы себе представить, что они хотят делать дальше, навязчивая личность спрашивает себя про свои нормы, принципы, модели поведения. Таким образом, отношение к внешнему миру, которое обычно содержится в мотивации и действии, существенно замещается отношением человека к самому себе. Автономное отношение к внешнему миру, которое отражается в нормальном мотивационном и волевом высказывании «я хочу», заменяется обязательным «я должен».

К тому же это значит, что одержимо-навязчивая личность отчуждается от многих своих реальных мотиваций и чувств, идентифицируясь с тем, что, по ее мнению, ей нужно делать, хотеть и чувствовать. Такой человек воображает, что ему интересно почитать что-то для самообразования, тогда как на самом деле он заинтересован только в том, чтобы прочесть учебник. Исходя из своего определения зрелости, он считает, что является зрелым, хотя по сути только высокомерен.

Кроме всего, добросовестные люди много работают. Непрерывная работа или, во всяком случае, некая осознанная целенаправленная деятельность — это ключевой признак жизни, исполненной долга. Одержимо-навязчивая личность постоянно поглощена выполнением какой-то работы. Это главное испытание ее воли и ключевой фактор, влияющий на ее самоуважение.

Навязчивые люди постоянно стремятся закончить работу и получить результат, или, по крайней мере, этим обеспокоены. Они очень хорошо осознают цель или задачу, стоящую за любой деятельностью, и осознают ее результат. Они ценят деятельность только по ее результату; только результативная деятельность, которая может создать ощущение выполненной задачи, называется «что-то делать».

Нельзя сказать, что такие люди всегда заняты работой в обычном смысле слова, т.е. деятельностью или ее планированием. Фактически, работой для них становится вся жизнь. Чтение книги, слушание музыки превращаются в проекты целенаправленного самосовершенствования, которое соответственно измеряется и ценится. Сама жизнь становится работой, похожей на ведение бизнеса, с записями в уме о ее результативности и разного рода достижениях, отступлениях и скорости достижения прогресса. Часто эти люди ощущают давление времени и в голове имеют критическую черту или дату, например тридцатилетие, для определенного карьерного роста, достижения определенного уровня доходов и т.п.

Таким образом, навязчивая личность воспринимает многие ситуации в особом, двойственном отношении. Хорошо проведенные выходные — это вместе с тем успешное окончание недели; проведенный в одиночестве праздник — день не столько грустный, сколько потраченный впустую.

Такой вид целенаправленной деятельности мотивирован не просто интересом. Это деятельность, подчиненная сознанию долга. Об этом свидетельствует ее напряженность, ее вынужденный стиль (driven style), и в какой-то мере основная сущность ее целей (например, акцент на результативности). Одержимо-навязчивая личность не признает (часто даже не узнает) актуальные для нее цели, которые появляются из простого интереса. Она не признает и действий, которые являются только процессом и не дают никакого результата или явного удовлетворения, особенно — немедленного удовлетворения. Например, смотреть телевизор, читать детектив (если, конечно, это делать просто так, а не со специальной целью получить отдых) или даже изучать химию только из интереса (а не с целью «что-то извлечь») такому человеку кажутся бесцельным занятием. Такое занятие он считает «потаканием самому себе» и «пустой тратой времени». Да и всю жизнь он считает пустой, пока «в ней что-то не сложится».

Иными словами, чтобы не казаться пустой, деятельность должна достигать целей, которые навязчивой личности кажутся выше ее интересов, желаний и личного удовольствия. Цели такого человека должны выходить за рамки личных интересов и их удовлетворения. Поэтому в дополнение к норме результативности действия и обычным, краткосрочным целям ставятся долговременные цели, позволяющие достигать совокупных, конечных результатов, более предпочтительных, чем промежуточные, труднее достижимых, более ценных по сравнению с легко достижимыми и т.д. Тогда как нормальные цели отражают интересы человека и служат их удовлетворению, у навязчивой личности все обстоит по-другому: она выполняет высшие требования, которые предъявляет цель. Такой человек обязательно соблюдает правила в продвижении по службе. Он должен иметь оправдание и своей деятельности, и своей работе. Он постоянно чувствует себя подотчетным, он относится к себе соответственно полученным результатам. Откровенно говоря, он заслуживает больше уважения за свои цели и результаты, чем сам по себе.

Правда, многие цели, обусловленные чувством долга, имеют свои истоки в подлинных интересах. Многие из них, быть может даже большинство, продолжают сохранять эти интересы. Но такие интересы не заслуживают внимания, если не выяснится, что они служат какой-то высшей цели.

Например, некоторые люди могут полагать, что, читая книгу, они повышают свой образовательный уровень, прежде чем почувствуют, что получают от чтения удовольствие. Один мужчина, которому явно нравилось путешествовать, позволял себе отправиться в путешествие, только если при этом он мог организовать какой-то бизнес. Только так он мог избежать ощущения, что его путешествие — занятие легкомысленное и его время тратится впустую.

Режим исполненной долга работы и цели, возложенные на себя навязчивой личностью, являются деспотичными, но поскольку такой человек идентифицируется с этим порядком и считает эти цели своими, то он чувствует, что работа и достигнутые результаты дают ему право относиться к себе с уважением и ощущать свой личный авторитет. Человек видит и воспринимает себя успешным работником в роли врача, писателя, преуспевающего коммерсанта, считая себя успешным и полезным. Но такое условное самоуважение в лучшем случае ненадежно; потеря работы, неудача или даже успех, не соответствующий его ожиданиям, может вызвать депрессию и острое чувство собственной неполноценности.

Чтобы избежать таких неудач, одержимо-навязчивая личность часто преувеличивает роль силы воли и самодисциплины, которые порождают у нее иллюзию неограниченных возможностей. Такой человек преувеличивает степень, в которой он сделал себя таким, какой он есть. Он воображает, что может, а затем — что должен подняться над собой благодаря усилиям воли, самоконтролю, своим успехам (он не признает своего пренебрежения к тому, что он сам является содержанием своей установки) и что при достаточной самодисциплине он может управлять или должен уметь управлять даже своими чувствами и желаниями.

Так, некоторые люди, страдающие навязчивой одержимостью, обычно говорят, что «не позволяют» себе расстраиваться, разочаровываться или «идти на поводу» у своих чувств — то есть чувствовать.

Такое преувеличенное ощущение воли и возможности себя превзойти тоже ненадежно. Возникают случаи, когда такой человек расстраивается, если не чувствует себя в рабочем состоянии и не может себя в него привести, и переживание таких чувств -обычных человеческих чувств — может его встревожить, в дальнейшем вызвать серьезную озабоченность своей «слабостью» или «неумением взять себя в руки»; и тогда может возникнуть циклическая реакция расстройства и тревожного ощущения.

Таким образом, идентификация одержимо-навязчивой личности с режимом исполненной долга работы и достижения цели изменяет субъективный смысл автономии: вместо состояния свободы, позволяющего удовлетворять свои желания и жить соответственно своим взглядам, — самодисциплина, самоконтроль, подчинение желаний своей воле. Получается, что такой человек живет в состоянии постоянного напряжения между волей и подспудными желаниями. Даже безобидные увлечения (например, телевизор) может противоречить высшей цели и самодисциплине и ощущаться как слабость или лень. Человек может вообразить, что если бы на время или навсегда отказался бы от самодисциплины и «пошел бы себе на уступки», то закончилась бы вся его деятельность и он превратился бы лентяя, животное, алкоголика и даже хуже. Он не признает, что результативная деятельность и успех могут существовать не только благодаря сильной воле, но и благодаря сильному увлечению, как не признает возможности самоуважения, основанного не только на своих достижениях или на полученных им результатах, а на самом своем существовании.

Установка на дисциплину и чувство долга и ригидная воля не соответствуют свободному выбору и принятию решений. Никакие усилия воли и никакое применение дисциплины не поможет сделать простейший выбор или принять чисто техническое решение. Дисциплинированные, ригидные люди, преисполненные чувства долга, готовы исполнять решения и делать это осознанно, но они не готовы принимать решения. И чем более ригидно-дисциплинированным оказывается человек — отчужденным от своих реальных чувств и желаний, — тем меньше он готов сделать выбор и тем больше он будет избегать этой возможности.

Одержимо-навязчивая личность может организовать свою жизнь так, чтобы снизить потребность делать выбор — в его повседневной жизни содержится максимум установившейся рутины, — но совсем избежать выбора нельзя. Обстоятельства и возникающие возможности внедряются в эту рутину повседневности и заставляют сделать выбор. В таком случае иногда возникает конфликт между тем, что человек хочет делать (независимо от того, осознает он это или нет) и что, по его мнению, он должен или не должен делать.

Молодая женщина считает, что не должна выходить замуж за мужчину, который сделал ей предложение, так как он не отвечает некоторым объективным требованиям: возраст, уровень образования и т.п. Однако ей очень хочется выйти за него замуж (это ясно внешнему наблюдателю, если не ей самой). Она думает, что ей следует ответить отказом на его предложение, но не может заставить себя это сделать; она хочет сказать да, но не рискует это сделать.

Но самые яркие и, наверное, самые общие примеры связаны с тем, что нужно сделать выбор — часто вполне тривиальный с точки зрения его последствий, — но этот выбор просто находится в другой плоскости по отношению к противопоставлению «должен» — «не должен». Например, вопросы: пойти или не пойти в кино или что выбрать в меню — нелегко отнести к установленным правилам и моральным нормам; еще сложнее их поставить с помощью таких правил и норм. Они относятся к области вкуса или предпочтения, и дело явно не в том, что человек должен делать, а в том, что он хочет делать. Именно в таких случаях навязчивая личность может в отчаянии сказать: «Но я не знаю, что хочу делать!»

Во всех этих случаях есть одна и та же проблема. Дело не только в том, что навязчивая личность сталкивается с обстоятельствами, к которым она оказывается совершенно неприспособленной, отчужденная от своих чувств, ценностей и желаний. Скорее, дело в том, что она сталкивается с обстоятельствами, в которых такое отчуждение становится особенно трудно поддерживать. Ее преисполненная долга установка не может удовлетворять требованиям, присущим особым обстоятельствам, и человек вынужден принимать другую, совершенно несвойственную ему установку, с более непосредственным отношением к внешнему миру, — т.е. эти обстоятельства заставляют его действовать на основе его собственных чувств и силы своего авторитета. Выражаясь еще точнее, навязчивая личность не обязательно вынуждена принимать другую установку; ее можно лишь заставить принять специальные меры, чтобы этого избежать.

В таких обстоятельствах одержимо-навязчивая личность продолжает заниматься поисками авторитетного ответа — то есть ответа, который точно объяснит человеку, что ему нужно делать, а потому он пытается так переформулировать проблему, чтобы получить такой ответ. Таким образом, человек может попытаться представить проблему индивидуального выбора как объективную, техническую проблему, имеющую объективное, правильное решение. В надежде прийти к объективному, а значит, к авторитетному ответу, он постарается добавить в эту проблему все «за» и «против» решения, не допускающего количественного подхода, например, стоит или не стоит выходить замуж за конкретного человека. Он попытается найти фундаментальную основу или высшую цель, на базе которой сможет сконструировать ту или иную альтернативу в качестве правильного подхода или решения. Он будет крайне доволен, если проблему выбора меню можно будет решить на основе принципа сохранения здоровья или экономии или если проблему посещения концерта можно будет решить в соответствии с принципом, что нельзя же пропустить такую уникальную возможность.

Иногда одержимо-навязчивая личность, в особенности если она посещает психотерапевта, провозглашает правило: человек должен делать лишь то, что «действительно» хочет. Он может попытаться узнать, что он «действительно» хочет, путем самопознания. (Но любой нормальный человек узнает, что он хочет делать, не заглядывая в себя, а рассматривая реальные возможности, которые открываются во внешнем мире.)

Такие усилия человека, направленные на то, чтобы узнать, что он «действительно» хочет делать, часто оказываются бесплодными; и чем добросовестней человек, тем более вероятен такой результат. Он может не найти убедительного основания или объективного решения или же обнаружит принцип, который убеждает его лишь отчасти, то есть будут присутствовать аргументы с той и другой стороны. Когда, несмотря на все свои усилия найти объективный и авторитетный способ определить, что она «действительно» хочет делать, навязчивая личность чувствует, что склоняется поступить так или иначе, не имея авторитетного решения, она, вероятно, почувствует тревогу. Тогда такой человек может уйти от появляющегося решения, ибо оно заставляет его усомниться в своем авторитете, и подвергнуть это решение более пристальному и еще более добросовестному изучению: «Правильно ли будет так поступить?», «Нужно ли мне это сделать?», «Хочу ли я этого на самом деле?». Этот тревожный, критический взгляд, порожденный переживанием ситуации выбора, может дать противоположный эффект и привести к принятию альтернативного решения, в свою очередь вызвав повторение процесса выбора из-за критического взгляда, альтернативного начальному. Такой человек не может найти удовлетворяющее его правило, но не может и избежать своей добросовестности. Так, например, ему не удастся легче принимать решение; объективные последствия такого решения могут быть очень простыми, но сама установка сделать индивидуальный выбор ощущается как проявление отваги. Эта мучительная педантичность в момент выбора называется «навязчивой нерешительностью».

Не приходится сомневаться, что напряженная, целенаправленная деятельность и работа одержимо-навязчивых людей приводит к многим объективно ценным результатам. Конечно, иногда от их ригидности и чрезмерной добросовестности результат может страдать — например, слишком много редакторской правки для популярного фильма, — но, по крайней мере, вполне возможно, что результат окажется полезным. Однако есть некоторые разновидности навязчивых действий, в каком-то смысле, работы, где объективного результата вообще нет. Одержимость беспокойством и разными мыслями не имеет никаких объективных результатов. У навязчивого ритуального действия есть объективный результат, но он не имеет производственной ценности. Вместе с тем все это представляет собой преисполненную долга или добросовестную деятельность и мотивируется и формируется процессами и установками, похожими на общие установки, которые вообще вызывают навязчивые действия.

Наличие проблемы, неопределенности, случайности или ошибки серьезно налагает на добросовестного человека ответственность, побуждающую его с этим что-то сделать. Иными словами, осознание того, что что-то делается не так, как следует, или что-то оставлено без внимания, заставляет его вносить коррективы или проявлять предусмотрительность. Человек с исключительным чувством долга чувствует на себе такую ответственность при любой, даже при самой ничтожной возможности подобных событий. Он добросовестно ищет малейший шанс появления проблемы или неприятности и всегда больше думает о том, что уделяет ей слишком мало, а не слишком много внимания. Если возможность появления неприятности мала, он досконально проверяет эту ничтожную возможность, и исходя из нее продолжает заниматься поисками дальнейших возможностей. Каждый физический симптом может свидетельствовать о наличии раковой опухоли или сердечного приступа, каждая неудача в бизнесе может стать началом конца, каждый школьный экзамен — провалом, а каждый несданный экзамен вызывать тяжелые последствия. Короче говоря, такой человек всегда предполагает худшее.

К тому же человек, испытывающий такое — одержимое — беспокойство, не обязательно вносит коррективы или проявляет предусмотрительность, по крайней мере — в обычном смысле этого слова. Конечно, он может быть обеспокоен происходящим, например недавно проваленным экзаменом, когда постфактум ситуацию исправить уже невозможно. Но даже там, где вполне можно действовать, это не в его правилах. Мужчина, одержимый тревогой относительно возможной раковой опухоли, ни в коем случае не пойдет к врачу. Женщина, встревоженная возможной потерей работы («Они меня доконают! Я точно знаю!»), далеко не всегда готова заниматься поисками новой работы. В таких случаях побуждение к действию не совпадает с внешним напряженным беспокойством. Иными словами, беспокойство — это нечто вынужденное и чем-то вызванное, и обеспокоенный человек по-настоящему не убежден в необходимости действовать. Человек до конца не уверен в беде, которая вызывает у него беспокойство. Если бы он был уверен, то вел бы себя совсем иначе.

Он до конца не верит в возможность несчастья; но, обладая особой добросовестностью, не может совсем отбросить эту возможность или отнестись к ней легче. Он чувствует, что к этой возможности он должен отнестись серьезно, с достаточным вниманием или тревогой, и предполагать худшее. Любая другая установка кажется ему беззаботной и безответственной, своим безразличием зазывать к себе беду, по выражению одного человека, — значит «жить в раю для дураков». Отсюда и преувеличенное внимание к такому беспокойству, и эмоциональный, вынужденный стиль его выражения («Они меня доконают!», или «У меня несчастье!», или «Наверное, это рак!»). Это псевдодействия, ритуальная подмена реальных мер предосторожности в связи с возможным несчастьем; обеспокоенный человек должен постоянно себе напоминать о возможности такого несчастья, постоянно о нем думать и уделять ему почтительное и пристальное внимание.

Поскольку такое беспокойство фактически оказывается обязательным и вынужденным и не отражает ни подлинной оценки происходящего, ни уровня обеспокоенности им, то по своему качеству оно является формальным и ритуальным: например, оно все время повторяется.

Один мужчина находит у себя болячку в полости рта и говорит жене: «Наверное, она злокачественная! Как ты думаешь?» Та ему напоминает, что у него и раньше были похожие болячки, в которых с медицинской точки зрения не было ничего серьезного, и тогда мужчина чувствует себя лучше. Проходит полчаса, и он снова обращается к жене: «И все-таки это может быть рак! Как ты считаешь?» Он повторяет это много раз, забывает, вспоминает и снова воспроизводит ту же мысль в тех же словах.

Если такое понимание правильно, в одержимости беспокойством ригидная, преисполненная долга, навязчивая воля проявляется ничуть не меньше, чем в общем при навязчивой работе и целенаправленной деятельности. Я понимаю, что кажется странным считать проявление беспокойства преднамеренным и даже ригидно-обязательным. Более вероятно, что человек, одержимый беспокойством, в той мере, в которой он признает эту тенденцию, считает его расстройством, которое, будучи совершенно непреднамеренным, существует против его воли и вопреки его желанию успокоиться. Конечно, как тенденция это беспокойство несомненно является расстройством и отражением общей психологической картины, которую действительно никто не выбирал и не создавал. Но навязчивая личность не может пренебречь именно природой этого расстройства, чтобы думать о любой возможности беды или болезни, не испытывая мучительного чувства безответственности и безразличия. Несомненно, такое беспокойство может слишком подавлять, как бремя любого долга. Но деспотичное переживание беспокойства, как нагрузка и напряжение, присущие навязчиво вынуждаемой работе (compulsively driven work), само является воздействием обязывающей и принуждающей воли. Испытывая это воздействие, человек заставляет себя снова и снова представлять худшее, не пытаясь от него уклониться, а перебирать до изнеможения все возможные варианты. По существу, можно сказать, что беспокойство одних людей может быть столь же вынужденным (driven) и обязательным, как работа других.

В одном важном аспекте, который прямо влияет на субъективное ощущение человеком беспокойства, оно отличается даже от безжалостно вынужденной работы. В случае работы навязчивое добросовестное ущемление и подавление себя в конечном счете служит продуктивной деятельности и в какой-то мере оправдывается ею. В дальнейшем такая тяжкая ответственность за окончание работы в той или иной мере растворяется под воздействием подлинного интереса к работе или по ее завершении. С другой стороны, в случае беспокойства цель и конечный результат такого принуждения по существу заключаются именно в том, чтобы вызвать состояние страдания у самого обеспокоенного человека.

Другое ощущение навязчивости (или одержимости), тесно связанное с беспокойством, но встречающееся реже, — это навязчивое мышление. Например, у некоторых людей, находящихся на большой высоте, иногда возникает навязчивая мысль о том, чтобы спрыгнуть вниз, вызывающая у них сильный дискомфорт, а иногда вселяющая ужас. Такие мысли не только периодически повторяются, зачастую под воздействием самых обычных обстоятельств, но и, однажды появившись, уже не могут исчезнуть и должны постоянно возвращаться. Например, они могут включать в себя мысли о потере самоконтроля и желании совершить над собой насильственные или неадекватные действия, — как, например, то, о котором сказано выше. Могут появляться и другие мысли: прыгнуть на рельсы перед идущим поездом, отрезать собственный пенис, совершить насильственные действия по отношению к другим людям, особенно по отношению к любимому или беспомощному человеку, например к ребенку. Или же человеку приходит в голову мысль совершить какое-то импульсивное действие — менее ужасное, зато крайне эксцентричное и шокирующее: выкрикнуть нецензурную брань, вызвать у себя рвоту или начать вульгарные сексуальные заигрывания. Есть и много других, более распространенных и менее драматичных видов навязчивых мыслей, связанных, например, с горькими сожалениями и воспоминаниями о важных событиях в прошлом, особенно о совершенных ошибках («Наверное, я не должен был...»), или мыслей о смертельном заболевании. Некоторые такие мысли очень напоминают общее беспокойство, за исключением того что они более обособлены и фиксированы и спустя много лет продолжают периодически появляются в том же виде.

Относительно их содержания можно сказать следующее: подобные мысли крайне неприятны и вызывают сильный страх или дискомфорт. Именно этот дискомфорт не позволяет понять этот явный присущий им жгучий интерес. По существу, невозможно избежать впечатления, что именно этот дискомфорт, который вызывают эти мысли, делают их столь неотвязными. Это замечание в какой-то мере подтверждается некоторыми навязчивыми мыслями об импульсивных действиях. В такой навязчивости может содержаться идея, что импульсивный поступок, — например, прыжок с балкона, — на самом деле может постепенно вызвать или резко «включить» сама мысль о прыжке. И, видимо, эта самая идея побуждает одержимую личность и дальше следовать этой мысли, словно человек одержим побуждением проверить на прочность толщину речного льда — и соответственно испытать свою безопасность.

Неоднозначность или, скорее, двойственность субъективного ощущения, которое в общем характеризует одержимо-навязчивую деятельность, особенно характерна в случае навязчивого мышления. С одной стороны, у человека появляется такое чувство, словно эти мысли ему навязаны извне и он не может их от себя отогнать: такое ощущение кажется ему не только неподконтрольным и нежелательным, а даже принудительным. С другой стороны, становится ясно, что, если однажды человеку приходит в голову хотя бы фрагмент такой мысли, он заставляет себя полностью ее отыгрывать, вплоть до полного изнеможения, он «дожимает» ее до предела. При описании этого процесса можно лишь сказать, что чувствует себя обязанным заставить себя продумать эту мысль до конца. Конечно, ощущение в такой форме ригидно-обязательной установки и силы воли является особенно острым.

Этот процесс поражает, например, в случае одержимостью сожалениями. Мужчине, страдающему одержимостью, вполне достаточно самого отдаленного напоминания — имени, даты — о женщине, на которой, как он думает, ему (наверное) следовало бы жениться, чтобы заставить его вспоминать, что он сделал что-то не так, обдумывать плачевные последствия своих действий, и что получилось бы, поступи он иначе, и так далее. Такой взгляд на прошлое сопровождается мучительной добросовестностью: одержимая личность оглядывается назад, чтобы лишний раз удостовериться, что она полностью оценивает последствия своей ошибки; иными словами, она не позволяет себе отнестись к ней слишком легко. Следовательно, в таких случаях ошибка всегда преувеличивается; она всегда оказывается грубой и непростительной; возможность, упущенная много лет назад, всегда оказывается «единственной в жизни».

Мысли человека отражают его интересы — не только его желания и мотивации, но и его тревоги и волнения. Он может не осознавать этих интересов и волнений, но они все равно будут отражаться в мыслях, вызванных у него окружающей ситуацией и даже случайными обстоятельствами. Одержимо-добросовестная личность постоянно обеспокоена тем, что она не должна делать или не должна была делать, не должна чувствовать или думать. В этом смысле у такого человека никогда не выходят из головы самые разные мысли о недопустимых поступках и непомерные фантазии-фантомы (specter) об их последствиях. В этих фантомных фантазиях содержатся навязчивые мысли о «потере контроля» наряду с мыслями о шокирующих, насильственных и опасных действиях и мыслями о непоправимой ошибке. Как и все навязчивое беспокойство, эти непомерные фантазии-фантомы порождаются навязчивой добросовестностью.

Такое предчувствие впервые может появиться в то время, когда человек испытывает особое беспокойство или чувство вины. Женщину средних лет, которая недавно развелась, стали мучить навязчивые «приступы рвоты», а также мысли о том, что она в любое время может «потерять над собой контроль». Эта одержимость развилась вскоре после нескольких сексуальных связей и появления беспокойства, что она «становится неразборчивой» в них.

Иногда подобная одержимость фантазией-фантомом приводит к появлению другого такого фантома. Например, напряженный, встревоженный молодой человек, студент одной из развивающихся стран, стал одержим идеей, что мог заразиться скверным кожным заболеванием после встречи с человеком, страдавшим этой болезнью. Поскольку навязчивые мысли продолжались, они вызвали тревогу, что у него возникли столь «сумасшедшие мысли», и он стал одержим мыслью, что должен «сойти с ума», с позором вернуться домой и т.д.

У многих людей, страдающих одержимостью, уже одно напоминание об ошибке автоматически вызывает новую одержимость сожалениями. Или уже сама ситуация, которая потенциально может стать опасной, если не соблюдать меры предосторожности, — например, находиться в метро на краю платформы, — постоянно вызывает фантазию-фантом о «потере контроля» и желании спрыгнуть вниз.

Как только появляется такая фантазия-фантом, она становится объектом обязывающего беспокойства. При напоминании об этой фантазии человек должен воспроизводить ее в своем воображении и создавать ее снова. Этот процесс называется одержимостью.

Беспокойные, навязчивые мысли и доводящие до изнеможения предположения худшего часто вызывают ощущение крайнего дискомфорта, но ригидный, исполненный долга человек не терпит альтернатив. Его установка является болезненной и даже мучительной, насколько может быть добросовестная установка. С его точки зрения не обращать внимания на потерю самоконтроля — значит отказаться от самоконтроля; не обращать внимания на то, что может быть сделано плохо, — значит сделать плохо; не обращать внимания на любой возможный источник тревоги — не оглядываться назад, не беспокоиться обо всем вокруг и не думать о том, что должно вызывать беспокойство и о чем нужно думать, — значить быть непредусмотрительным и безответственным человеком. Значит, он создает фантазию-фантом, которая кажется искусственной даже ему самому.

Навязчивый ритуал может быть столь внешне странным и так потрясти наблюдателя своей бесцельностью, что легко упустить из виду его связь с общей тенденцией ригидной, но продуктивной навязчивой деятельности. Но хорошо известно, что все ригидное, преисполненное долга поведение с какого-то момента становится ритуальным. В той мере, что любое действие осуществляется, только чтобы удовлетворять правилам или велениям долга (например, необходимость проявлять великодушие, вести себя правильно, доводить дело до конца и соблюдать чистоту), оно может быть не только ригидным, но и ритуальным. Иными словами, оно имеет тенденцию удовлетворять этим формальным требованиям только формально, технически и ритуально. Совершенно ясно, что фактически самый обычный вид ригидного преисполненного долга поведения (искусственная привлекательность некоторых навязчивых людей, их активная заботливость, «слишком» корректное поведение и, конечно, их аккуратность и пристрастие к порядку) имеет тенденцию к формализму и ритуальности.

Ритуальное действие совершенно отличается от регулярного действия. Ему не хватает именно того, что можно было бы считать главным смыслом действия — цели действия для достижения определенных объективных изменений. Его цель заключается не в изменении отношения человека к окружающему миру тем или иным приемлемым для него способом. Оно нацелено на изменение отношения человека к самому себе, на достижение им состояния умиротворенности, только через сам процесс совершения действия. Если существуют объективные результаты такого воздействия — перемещение ложки с одного места на другое, мытье рук и т.д., то они лишь означают, что необходимое действие было выполнено; сами по себе они не имеют никакого значения.

Таким образом, навязчивый ритуал — это особый вид ригидного действия, преисполненного долга, в котором чисто формальные требования необходимости полностью заменили интерес к внешним целям. Это приводит к двум последствиям: обязательность исполнения ритуала ощущается более остро, чем обычного действия, преисполненного долга (человек ощущает себя «вынужденным» его совершить), хотя вместе с тем у ритуального действия нет обычных причин, а потому стороннему наблюдателю оно кажется бессмысленным. Природа этой обязательной деятельности соответствует природе навязчивой исполнительности и ответственности: как правило, ритуал состоит из крайне добросовестных корректирующих действий и мер предосторожности, словно их исполнение позволило бы человеку избежать какого-то несчастья. Иными словами, ритуал обычно состоит из особых, чрезмерно добросовестных корректирующих или предупреждающих процедур, вызванных особым, чрезмерно добросовестным беспокойством. Так, он может состоять из еще более преисполненных долга или ответственности действий, вызванных обеспокоенностью навязчивой личности тем, что она нерегулярно выполняет свои обязательства или не слишком добросовестно исполняет свой долг, — например, когда человек несколько раз подряд включает и выключает газ на плите. Форма ритуала — чрезмерная заботливость, точность, повторяемость — соответствует его добросовестным целям. Проверить несколько раз, зажжен ли на плите газ, расставить посуду для обеда, а затем ее убрать, применяя одну и ту же строго выверенную последовательность действий, — такие действия отражают установку ответственного внимания, которая поддерживается чрезвычайно долго.

Сказать, что такие предосторожности и корректировки чрезмерно добросовестны или что они ощущаются как обязанность, -значит сказать, что их истинное побуждение в действительности обусловлено не предосторожностью и внесением корректив, а только в обязательном исполнении ритуала предосторожности или коррекции. Иными словами, они не мотивированы тревожностью, вызванной возможностью какого-то несчастья. Наоборот, и фантазия-фантом о возможном несчастье, и предусмотрительное и корректирующее ритуальное действие — это результаты истощающей одержимости добросовестностью, которая сначала порождает фантазию-фантом, а затем требует действий, чтобы ее устранить. Таким образом, ритуальная предусмотрительность и ритуальные коррективы — это распространение навязчивого беспокойства, которое может вызвать последующее навязчивое беспокойство. Таким образом, замысловатые ритуалы могут формироваться из последовательного повторения навязчивого беспокойства и исполненной долга предусмотрительности и корректировки. Каждое обязательное действие уже само по себе является объектом пристального внимания и обеспокоенности; каждая корректива становится вызовом добросовестности и поводом внесения последующих корректив; каждая мера предосторожности тщательно проверяется в поисках недостатков, требующих принятия дальнейших мер предосторожности. Прикосновение к крану, чтобы выключить воду, только что вымытыми руками снова увеличивает возможность их испачкать, а значит необходимость снова их мыть. Как и в самом общем случае навязчивых действий, это беспокойство и повторение процедуры вызываются вынужденной (driven) добросовестностью, которую нельзя удовлетворить надолго, которая никак не позволяет окончательно удовлетворить свои требования и получить любое длительное ощущение облегчения, а тем более, удовольствия.

В этом смысле навязчивое беспокойство может постепенно становиться все более технически отлаженным и предусмотренным, или же процедура коррекции возможной ошибки может стать все более сложной или будет иметь тенденцию к усложнению. В конечном счете такие действия в целях экономии могут быть технически пересмотрены и сокращены в заранее предписанную последовательность шаблонных действий. Таким образом, ритуалы часто включают в себя совершение некоего действия предписанное число раз, чтобы избежать угрозы бесконечного возрастания усложнений.

Одна женщина совершала ритуальную вечернюю молитву, заканчивая которую она просила Бога благословить все больше и больше людей, а потом — и целые группы людей. Встревоженная тем, что может пропустить какого-то человека, который должен быть включен в список, она решила сэкономить время и усилия, попросив Бога благословить всех, кто этого заслуживает, тем самым возложив ответственность за выбор на самого Бога.

Можно с уверенностью сказать, что некоторые навязчивые ритуалы, особенно те, которые уже прочно установились, исполняются как чисто обязательные действия, без осознания особой предосторожности или корректирующего беспокойства, в отличие от особого внимания к правильному исполнению самого ритуала. Иначе говоря, исполнение навязчивой личностью ритуала в чем-то похоже на выполнение обязанностей исполнительным техником, штатным военнослужащим или приверженцем религиозного культа, то есть делается очень старательно, но не проявляет при этом ни понимания, ни интереса к смыслу совершаемых ими действий и к их последствиям. Несомненно, навязчивый ритуал вызывает особенно сильное ощущение принуждения, особенно если он начинает отнимать много времени и причинять хлопоты, ибо он ничем не похож на объективную цель. И даже в этом случае такой ритуал отражает с ясностью, присущей крайним случаям, общую природу установки исполненной долга и вызванного ею ригидного поведения. Она не слишком отличается от установки офицера вооруженных сил, обязанного беспрекословно исполнять устав и подчиняться приказам, или ортодоксального приверженца религиозного культа, для которого любое незначительное отклонение от установленной процедуры — это, по существу, непростительная подмена авторитета церкви собственным авторитетом.