Автопортрет

4 апреля 1988 г.

Пишу роман. Или повесть? Не важно. Пишется, тьфу, тьфу, тьфу...

Приехал на гастроли с ансамблем "Командоры" брат Юра из Владивостока. Пробудет в Ленинграде две недели. Ольга поскучнела. Я обещал не пить с ним, только общаться по-родственному. "Знаю я ваше "по-родственному". До сих пор не могу забыть Зеленогорск..."

Вчера встречались у Молодцовых - я не пил, сказал врачи запретили: желудок. Юрка не настаивал, а Саня подмигнул хитро - мол, понимаю.

Юрка - руководитель ансамбля. Или администратор?..

Сегодня утром побежал к заливу, вдоль новой гранитной набережной реки Смоленки. Солнце светило сквозь легкую дымку, и гранит розовел. По оставшемуся на реке льду ходили утки (Не фраза, а дрянь!). Они подходили к зелено-голубой кромке, истонченной течением, и бухались в воду. (Тьфу!)

7 мая 1988г.

Видел сегодня на эскалаторе в метро мальчика лет пяти-шести без ноги. Он сидел в коляске, которую держал дедушка - старенький и невзрачно одетый. Лицо у мальчика грустное.

Я спускался по ступеням, заметил их и остановился немного ниже. Я не хотел верить, что он без ноги, надеялся, что обознался, но, обернувшись у самого спуска, убедился, что не ошибся. И так жалко его стало, так муторно сделалось на душе, что я не пошел, а поплелся по платформе метро. Остановился, сделал вид, что смотрю на часы в зале - обернулся и еще раз посмотрел на мальчика - издалека. И увидел маленький костыль, который не заметил раньше.

Господи, как мы все привыкли к благополучной жизни, как нас приучили к этому телевидение и печать! У меня мелькнула мысль - подойти к ним и дать 25 рублей дедушке или мальчику - и уйти. У меня в бумажнике лежали эти деньги. А вдруг обидятся, не так поймут? Не принято у нас такое. И я не пошел и не дал. И ехал в вагоне подавленный, читал про репрессированного Тухачевского, но читалось плохо - все стоял перед глазами этот мальчик с грустным лицом. И думал о Максиме и Маришке, и, придя домой, обнял сына, и долго не отпускал от себя. "Ты чего такой?" - спросила Ольга. Я рассказал ей и Максимке.

- Наверное, под машину где-нибудь попал, - насуплено сказал Максим, глядя в телевизор.

Редко пишу в дневник. Это и хорошо, и плохо. Хорошо потому, что пишется роман, и времени на другое писание не остается. Плохо потому, что многое забывается.

9 мая 1988г. Зеленогорск.

На дачу приехала Вера со своим новым мужем - Александром Абрамовичем Сойту (гатчинский финн).

Летом 1945 года в Ленинграде на Дворцовой площади вешали нацистских преступников. И ребята с нашего двора ходили смотреть на повешенных плевали в них, тыкали палками и ругались. У многих погибли родители, и они плевались и ругались сквозь слезы. (Рассказывала Вера.)

Когда пришли немцы, они разогнали колхозы и раздали землю в индивидуальное пользование. Кто тогда был в деревнях? Женщины, старики, дети. Вот они и стали ее обрабатывать. Когда в 1944 году наши войска освободили деревни, то обнаружили амбары с хлебом, скот в хлевах и достаток. Через несколько лет деревня опять обнищала - развалились сараи, опустели амбары, пропала скотина. (Рассказывал Александр Абрамович. Когда началась война, ему было 9 лет.)

11 июня 1988 года. Зеленогорск.

Сбежал солдат, и его ищут. Около вокзала стоит армейская машина с антеннами, тарахтит выносной дизелек, патрули на дорогах.

Пишу Роман про Игоря Фирсова - 45-я страница зажата в машинке, сейчас буду ее переделывать.

25 июня 1988 года выехали из Ленинграда: я, Ольга, Маришка, Максим.

И 27 июня в том же составе прибыли в поселок Лазаревское Сочинского района.

Дом стоит на откосе шоссе, и прямо в кухне бьет родник из трубы; вода по желобку сбегает в сад, где устроен пруд. Хозяин сказал, что раньше там водились карпы. Теперь лягушки по ночам устраивают там концерты. Особые какие-то лягушки - могут ползать по деревьям и вопить оттуда.

Южная природа для меня - приятная загадка. Удивительно, что все время тепло, и можно завтракать под огромным навесом, за длинным дощатым столом, где собираются по утрам отдыхающие, и слушать журчание родника, и при желании попить из него или сполоснуть руки.

В комнате тоже слышен родник, и кажется, что идет дождь.

Маришка с Максимом быстро снюхались еще в поезде (я брал в дорогу 18 бутылок лимонада и еще 6 бутылок "Дюшеса" купил в вагоне-ресторане) и теперь на пару "достают" нас с Ольгой. Сегодня наорал на них за вечное хотение лимонада.

Идем с пляжа. Проходим мимо ларька.

- Хотите лимонада?

- Да.

Покупаю лимонад. Давятся - пузыри идут из носа, - но не отказываются. И я наорал. Такие, дескать, сякие, бушевал я. Мне не жалко лимонада и денег, но мне противно смотреть на ваши физиономии и жаль времени, когда вы, как две обезьяны, стоите у ларька и давитесь этим лимонадом.

Ольга, сдерживая улыбку, взяла меня под руку и повела по улице. Эти разбойники, прижав уши и втянув головы в плечи, шли впереди. И тут мне самому стало смешно - вспомнил, как выпивал до шести бутылок лимонада "Лимон" на речном трамвайчике, когда отец возил меня кататься по Финскому заливу.

Прошли метров двести. Вывеска в окне магазина: "Соки-воды". Они как бы случайно замедляют шаг, но не оборачиваются.

- Хотите пить?

Максим закатывает глаза в сторону дальних гор и пожимает плечами: дескать, если надо, я могу выпить.

Маришка молча кивает; но угрюмо как-то.

Заходим в прохладу магазина. Стеклянные конуса с соками.

- Какой будете?

- Мне вишневый и яблочный, - тычет пальцем Марина. - И еще виноградный...

- А ты, Максим?

- Мне вот этот. И вот этот...

Я покупаю и выхожу на улицу. Понимаю, что бессмысленно сердиться, но сержусь. Специально спросил, хотят ли пить, надеялся, что пропесочивание пошло на пользу, но оказалось, что ввел с соблазн. Давятся, но пьют. Через минуту будем искать туалет.

И думаю о том, что ни будь я таким нервным придурком, - только бы радовался за детей и за семью: деньги есть, лимонада - вволю, пусть упьются и уписаются. Им будет, что вспомнить по прошествии десяти лет - как ездили с батькой на юг и гуляли, как хотели...

Сегодня все утро слушал на пляже по приемнику доклад Горбачева на открытии ХIХ-й Партконференции. На слух доклад показался бледноватым. Ждал большего.

2 июля 1987. Лазаревское.

Купаемся, загораем, ходим по городку. Ольга читает детям "Тома Сойера". Солнце, редко - дождь. По утрам бегаю - по шоссейной дороге - 1 км в гору до заброшенного фруктового сада и обратно. Сегодня забежал в самшитовое ущелье. Вспомнился роман "Самшитовый лес" - хорошо написан.

Ездил на прокатной лодке на рыбалку - ничего не поймал, но зато познакомился с рыжим шахтером из Красноярского края, он греб. Здоровущий добродушный шкаф, мы с ним чуть не перевернулись. Бригадир забойщиков - Юра.

3 июля 1988 г. Лазаревское.

Дети ведут себя спокойно, сошлись с компанией таких же дачничат и по вечерам играют в карты либо рассказывают страшные истории.

Звонил соседям в Ленинград - извещения на бандероль из Москвы не приходило. Жду сигнального экземпляра книги из "Молодой гвардии". Обещали еще в июне.

Ходил сегодня в читальный зал при доме отдыха, брал газеты за два дня речи на Партконференции. Тяжелое впечатление они оставляют. Либо одобряют речь генсека, либо грызутся между собой и продают Ельцина, либо рапортуют об успехах, как пионеры на слете, и рассуждают, как хороша эта барышня Перестройка.

8 июля 1988 г. Лазаревское.

Рядом с нами стадион. Сегодня с утра там тренировалась местная футбольная команда. Я напросился встать в ворота. Мячик, как железный. Отбил все руки с непривычки. Потом купался. Сейчас пишу трясущимися руками - еще болят кисти. После того, как отстоял на воротах, увидел, что за игрой наблюдал забойщик Юра, с которым я ездил на рыбалку. "Ты, наверное, в "Зените" играешь? - он протянул огромную и негнущуюся, как сушеный лещ, руку. - Решил хлопцев потренировать? Правильно. Пусть платят. Хотя бы горилкой..." Немного поболтали. Жена и сын просят его свезти на озеро Рица. Договорились, что поедем вместе.

14 июля 1988 г. Лазаревское.

Вчера ездили на озеро Рица. Поездка была тяжелой - жарко, толкотня, впечатлений мало. Рица - обыкновенная лужа, только с чистой водой. Шашлыки, мороженое, кофе, ларьки с грузинской одеждой - как нас предупредил гид, халтура, брать нельзя. Мы и без него знали. Всюду норовят обмануть ценников нет. И обманывают. Отдыхающие хватают и убегают - автобус нетерпеливо ждет. Одно впечатление - горные дороги. Смотришь вниз - и замирает сердце. И конфликт с водителем запомнился. Мы его с забойщиком Юрой и организовали.

Водитель предупредил по радио, чтобы не закручивали и не заворачивали занавески на окнах. Два мужичка рабочего вида пришли позднее, сели и тут же стали пристраивать занавески, чтобы улучшить себе обзор. Водитель увидел в зеркальце.

- Ну ты чукча или русский человек? - с ненавистью проговорил он в микрофон. - Я же русским языком сказал - занавески не трогать! А ты трогаешь! Ты русский или чукча? - В зеркальце была хорошо видна его спесиво-презрительная физиономия с оттопыренной губой. Мужик начинал свой рабочий день явно не в том настроении.

Народ в автобусе притих. Мужики испугано вернули занавески на место. Гид стояла на улице и торопила взмахами руки экскурсантов. Водитель нагловато-торжествующе оглядел салон через зеркальце и не спеша закурил. Я посмотрел на Ольгу - она на меня.

Хотелось встать и никуда не ехать. А то и дать в морду - он не мужиков оскорбил, он нас всех оскорбил.

Я вышел на улицу к гиду и сказал, что водитель позволил себе оскорбительные замечания в адрес экскурсантов. Если он сейчас не извинится, я с семьей сдам путевки и напишу жалобу. Думаю, ко мне присоединятся и другие. Я говорил чуть громче, чтобы слышал и водитель. Тот щурился от табачного дыма и снисходительно поглядывал в нашу сторону. Экскурсовод залепетала, что водитель - работник автобазы и ей не подчиняется, надо быстрее ехать, мы выбились из графика... Заурчал мотор, и тут фигуру водителя заслонила огромная спина Юры - он наклонился в кабину и навис над водителем. Мотор заурчал сильнее, но тут же стих. Я поднялся по ступенькам и протиснулся мимо Юры в салон. Экскурсовод нервно посмотрела на часы. Я крикнул Ольге, чтобы они готовились выходить, она понимающе кивнула, и я сунул нос в кабину. Точнее, ухо. Юра загораживал собою водительский проход и держал в руке снятый поручень.

- Разве чукчи рыжие бывают, - услышал я мятый голос водителя.

- Да, брат, не уважаешь ты меня, - басил Юра.

- А мне потом эти занавески гладить...

- Не уважаешь...

- Я ж не знал... Ну, извини...

- Оскорбляешь при всех, а извиняешься на ушко. Ты в матюгальник скажи.

- Что ж я скажу?..

В автобусе зрело недовольство. Уже кто-то крикнул, что нельзя нервировать водителя, ему везти нас по горным дорогам, и экскурсовод торопливо шла по проходу, считая по головам сидящих.

Я ждал ее возвращения, чтобы подсобить затянувшимся переговорам своим ультиматумом.

- ...тогда и поедем... - Юра протянул водителю микрофон. - Скажи, что извиняешься перед пассажирами. И уважаешь чукчей...

Динамики в салоне засвистели, и все услышали низкий голос водителя:

- Тут неувязочка вышла с некоторыми пассажирами... Они занавески трогали... А я их, так сказать, одернул... Я приношу извинения, чукчи тут не при чем... Это я к слову... - Водитель покосился на Юру, и тот кивнул правильно, дескать, излагаешь. Давай дальше. - Так что, прошу прощения... Я против чукчей ничего не имею. Можно даже сказать, уважаю...

В автобусе заржали.

- Хорош трепаться! Поехали!

- Заводи мотор!

- А оленя - лучше!..

Гид взяла микрофон и защебетала. На обратном пути она подошла ко мне и попросила написать благодарственный отзыв. Экскурсию она вела хорошо. Об этом я и написал.

16 июля 1988. Лазаревское.

Сегодня за ужином я, подмигнув Ольге, сказал, что завтра - Всесоюзный день порки детей. Маришка с Максимом с улыбками стали расспрашивать об этом дне.

- Что, только тех, кто не слушается, порют?

Я сказал, что нет, порют всех детей от 7 до 14 лет, такова традиция. И спросил Ольгу, как мы с нею распределим детей. Кто кого возьмется пороть?

Оба тут же высказали пожелание, чтобы их порола мама. Ольга сказала, что двоих ей не осилить.

- Ну ладно, - сказал я, прихлебывая чай. - Тогда я порю Максима, а ты Маришку. Во сколько? С самого утра?

Ребята приуныли и лишь изредка посмеивались. Вскоре Максим ушел в комнату, сел на свою кровать и заплакал. Я подсел к нему и признался, что пошутил. Сам был не рад, что наплел такого. Максим не сразу признался, что плачет из-за завтрашней "традиции".

Маришка, чтобы подбодрить брата, стала рассуждать, как сильно бьют некоторых детей, и сказала, что во время войны всех детей били.

- Как это? - не понял я.

- Ну детей... рабочих...

- Да, тебе хорошо, - продолжал всхлипывать Максим, - тебя уже пороли. Он посмотрел на сестру заплаканными глазами и шмыгнул носом.

Я ощутил себя последним дураком бессердечным. Еще раз успокоил, сказав, что пошутил. Они повеселели, и я сыграл с ними в карты в "акулину".

22 июля 1988г. Лазаревское.

Сегодня долго не мог найти рабочую тетрадь, куда записываю эпизоды романа о Фирсове. Испугался. Все перерыл, всех расспросил. Вечером была утром нету. Сел, загрустил. Ольга стала менять белье и нашла ее под моим матрасом. Как она туда попала? - ума не приложу. Сам, что ли, сунул и забыл? Или в лунатизм впал? Н-да. Радуясь находке, настрочил три сцены и два абзаца авторских сентенций.

Я заметил, что уехав на Юг, подальше от нашего Северо-запада, где происходит действие романа, я стал отчетливее видеть романное действие. А если бы я поехал в Италию? Я бы поехал, да кто меня туда пошлет...

25 июля 1988г. Едем по Белоруссии. Не жарко. Дети устроились на верхних полках, сделали себе домики со стенами из свисающих простыней и ходят друг к другу в гости. Пьют лимонад и играют в карты. Не разлей вода, тьфу, тьфу, тьфу.

Сегодня ночью поезд остановился на какой-то станции, я проснулся и услышал, как за стенкой, в купе проводников, что-то возят по полу и гремят полками, а на платформе идет бойкая торговля - чем-то отовариваются по крупному. Похоже, мешками. Ольга проснулась и говорит: "Может, сходим, посмотрим?"

- Нет уж, - говорю, - лежи. Я один схожу. Знаю тебя - ты накупишь, мне потом не стащить. Лучше я - хладнокровно и расчетливо.

Вышел в тамбур, спустился на перрон и вернулся с двумя ведрами алычи по три рубля каждое.

Сам не знаю, как такое получилось.

Быстро пересыпал в полиэтиленовые мешки, вернул ведра. Поехали.

Ольга вымыла несколько ягод. Попробовали - кислятина. Взяли из другого пакета - еще кислее.

- Ты, - спрашивает, - пробовал?

- Нет. Все брали, и я взял.

- Ладно, - великодушно говорит жена, - я компот попробую сварить. Хладнокровный ты наш...

13 сентября 1988 г.

В конце августа мне прислали из Москвы сигнальный экземпляр моей книжицы "Мы строим дом". Стал я праздновать эту долгожданную, но не во всем удовлетворившую меня присылку и праздновал с перерывами на отдых 15 дней. И баню топили, и на заливе пропускали по стаканчику-другому, и в ресторан "Олень" забредали с коллегами из мастерской молодой прозы, и в сарае у Толика Мотальского сиживали за касталийскими беседами, и в гараже отставился водкой с закускою. И шашлыки жарил на нашем участке - вкусные были шашлыки, на березовых углях. И погода стояла славная!..

15 сентября 1988 г.

Уже час ночи. Дома.

Дочитал "Палисандрию", съел бутерброд с баклажанной икрой. На душе хреново, маятность и скука. Думал о людях, с кем бы мне хотелось пообщаться, перебрал всех знакомых - не нашел.

Писать надо! Писать. А повесть (или роман?) застыла на 96 странице, и ее герой Игорь Фирсов сидит на табуретке в только что выстроенной им теплице, смотрит, как теряет прозрачность пленка от внезапно повалившего в апреле снега и ждет меня. Я сегодня утром был у него, вместе с ним натягивал пленку на ветру и пообещал вечером вернуться - у нас еще бездна дел впереди, но не вернулся, закрутился в пустяковинах, и сейчас сил нет. Прости, Игорь.

Съел еще один бутерброд того же качества, но потолще. Закурил, конечно, после бутерброда и все думаю о Саше Соколове, о том, что мне так никогда не написать, но хочется - язык изумительный, дивный язык. И продолжать свою повесть в том унылом стиле уже не смогу.

И мысли о том, что не умею ценить время - не хожу на службу уже шесть месяцев, а написал всего 96 страниц. Позор!.. Это по 0,5 страницы в день, если на круг, как выражаются хлеборобы.

И дневник ленюсь вести - Виктор Конецкий так тот каждый свой день описывает

И языка нет, стиля нет - не пишу повесть, а борюсь с косноязычием, излагая события. Срам.

13 августа принял Христианство в Церкви св. Димитрия, что неподалеку от станции "Удельная".

Всех моих братьев и сестер крестили в младенчестве, а меня - нет. И вот я по своей охотке пошел - уверовал. Окрестил меня отец Станислав, доктор богословских наук, его фамилия в миру - Шеломский, из дворян аж с 15 века. Час беседовали с ним у алтаря в пустой церкви за два дня до моего крещения.

Суета целыми днями. Суета. Все ждешь, что освободишься от текучки, сядешь в озарении и - пойдет, потечет, поскачет, зазвенит строка гениальности небывалой - но хрен в нос: текучка и есть текучка, нет ей ни начала, ни конца, до могилы она не кончается. И на кого роптать? Только на себя. Только на себя, Дмитрий Николаевич.

Ах, язви меня в душу, тупица я и бездарь. Бездарь и тупица. Уже 39 лет скоро, а в столе только первая тощая книжица лежит, сигнальный экземпляр. И когда тираж выйдет - хрен знает. И договор на книгу в "Советском писателе" обещают только в следующем году, хотя еще недавно обещали в нынешнем.

Плохо. А еще хуже, что не горю, а копчу, тлею. И душа от этого мучается. Писать!

Ах, Саша Соколов, какой ты стервец и фокусник! Какую "Палисандрию" ты отгрохал! Какое богатство языка и стилистики. И какой урок всем, пишущим русскими словами! Да после этой книги и перо в руки брать стыдно: что ты можешь нацарапать своим канцеляритом в 800 имеющихся у тебя за душой слов?

Но и злость в себе наблюдаю от этой книги - но боюсь, злость временную, обманную, слабо уязвленного самолюбия.

Вне дома писать не могу - проверено. А дома - текучка. Хрен знает, что делать.

1 ноября 1988 г.

Три дня не бегал, вчера побежал вновь. Дистанция - 2 км + зарядка. До перерыва бегал 4 км.

При открытии сезона в ЦДЛ на сцену вышел голый студент Литинститута с дипломатом в руке, на котором была надпись - "Я - поэт такой-то...", и успел выкрикнуть несколько сексуальных четверостиший. Потом повернулся к обалдевшему залу задницей, на которой губной помадой была сделана надпись: "Член Союза Писателей", и покрутил ею. Серега Янсон рассказывал, что М. Горбачев звонил ректору утром и возмущался - что это, дескать, у вас студенты вытворяют?

- Бывший, бывший студент, - уточнил ректор. - Мы его уже исключили.

Молва утверждает, что в первом ряду сидела Раиса Максимовна Горбачева.

Такие вот дела. Свобода, едрена мать.

18 ноября 1988 г.

Дочитал "Дар" В. Набокова. Гениально!

Вчера привез из "Советского писателя" договор на свою книгу. Заключили, наконец-то.

Завтра выплата гонорара за "Феномен Крикушина", который вышел в сборнике "Молодой Ленинград". И настроение неплохое, предвкушающее.

Повесть (или роман?) напечатана до 166 стр. Идет помаленьку. Но многим недоволен.

27 ноября 1988 г.

7 часов утра. Приехали с Ольгой из Риги. Максим у бабушки. На столе красочно разрисованная записка: "Папа! Поздравляю с днем рождения! У меня в дневнике появилось замечание. Переверни". Перевернул записку - там наклеена аппликация: ежик тащит на спине грибы.

Мы с Ольгой ездили на семинар писателей-фантастов в Дубулты. Пробыли там неделю. Группы, группировки, группки... Я возил "Записки шута". Покритиковали.

Встретился с Мишей Веллером, Бабенко, Колей Александровым и прочими хорошими ребятами. Скучно не было.

Сфотографировал манифестацию "Народного фронта Латвии" - колонна с транспарантами и национальными флагами шла вдоль дюн по берегу моря.

Еще сфотографировался на фоне афиши фильма "Karalis-kong" - так перевели на латышский название "King-kong". Из чего я сделал вывод, что наша фамилия - точная калька с латышского "короля". Моя голова в шапке заслоняла довесок "kong", и получалось, что огромная обезьяна на задних лапах носит мою фамилию.

Вчера мне исполнилось 39 лет.

Последний раз был в Дубултах в 1985 году, с первой и единственной повестью. За три года кое-что сделал: "Шута", "Мы строим дом", заключил договор на книгу и напечатал две повести - "Мы строим дом", отдельной книгой, и "Феномен Крикушина" в сб. "Молодой Ленинград". Кое-что.

8 декабря - 1988 г.

В Армении - сильнейшее землетрясение, около 9 баллов. Десятки тысяч погибших.

Горбачев прервал свой визит в США и вернулся в Москву.

10 декабря 1988 г.

В стране день траура.

11 декабря 1988 г.

Сегодня Максима окрестили в Церкви Иконы Смоленской Божьей Матери.

Максим вышел из крестильной сияющий и стал рассказывать, как его мазали кисточкой по лбу, щекам и проч., а также какой-то железкой по коленкам. Меня из крестильной удалили, а Ольге, как матери, вообще вход туда запрещен.

Утром, за завтраком, Максим хмуро отказывался идти в церковь, но потом вдруг повеселел и пошел радостно.

21 декабря 1988 г. Ночью.

Мой роман на 189 странице. Читал недавно два отрывка из него на студии. Приняли хорошо. Говорят, интересно.

Болеем мы с Ольгой второй день, температуратурим. .

Ходили на выставку в Манеж - "Современное изобразительное искусство Ленинграда" и подхватили, должно быть, грипп.

Ольга ворчит, что разведется со мной: "У тебя на каждой странице секс. Ты просто сексуальный маньяк!" Я говорю, что не на каждой. Есть и о высоком. Просто период жизни моего героя такой попался. Дальше будет без секса. Сказала, что тогда подумает.

Недавно отвозили в Дом красного креста на ул. Ракова посылки пострадавшим в Армении. Взяли такси. Три коробки и мешок. Теплые вещи, пальто, обувь. Максимка сам отбирал игрушки и старался не жмотничать. "Вот такая машинка им должна понравиться, правда? И зайку могу отдать, и мишку. А чебурашку не отдам - я с ним спал, когда маленький был. Или отдать?.."

В кабину пожарной машинки он вложил записку: "Армянскому мальчику от Максима из Ленинграда".

Трудно вообразить, что твой дом рухнул, его нет, ты на улице. И под обломками дома - твои родственники...

Число жертв - около 50 тысяч человек.

Саня Молодцов на днях выезжает в Армению с поездом строителей Ленинградской области и строительной техникой. Краны, экскаваторы, бульдозеры, компрессоры, бытовки - сняли со своих строек и грузят в эшелон. Надежда нервничает, боится продолжения толчков. Саня по телефону разговаривал коротко и хмуро.

1989 год.

1 февраля 1989 года.

Куда деваются деньги? От гонорара почти ничего не осталось.

Смоляров предлагает ехать с ним в Комарово на дачу, которую снимает организация его жены на зиму. Дача пустует. Там несколько комнат, есть дрова и газ. Он тоже пишет роман, дописывает. У меня на сегодняшний день 265 страниц. Смоляров говорит, что поедет, если я поеду. И добавляет, что дома ему работать не дают. Ночью, как я, он не может. У него другая фаза, он жаворонок. Говорит, что рядом с дачей есть телефон-автомат. Я спросил, серьезно ли он собирается работать или допускает выпивку. Смоляров сказал, что пить ему дико. Ни за что! Ни под каким предлогом! Ни грамма! Работать и работать! Только на таких условиях...

Я сказал, что подумаю.

В принципе, думать нечего: если не трендеть с утра до вечера, а работать, то надо ехать. Смоляров упорный, как Ленин, с ним не потрендишь. Это хорошо. Телефон-автомат это тоже хорошо. Если работает.

Еще Смоляров сказал, что у нас будет по отдельной комнате и общая кухня. Я предупредил, что денег у меня мало.

- У меня тоже, - сказал Андрей. - Скинемся на пищу итальянских бедняков - макароны с томатным соусом, купим селедки и гречи. Чай. Кофе. Хлеб. "Беломор". Поживем недельки три. С голодухи лучше пишется.

9 марта 1989 года.

Закончил роман. Назвал "Игра по-крупному".

Закончил я его на даче у Смолярова 26 февраля в 6 часов утра. Поставил точку, вышел на крыльцо и поздоровался с бледной звездой. Старые ели в снегу, подтаявший снег около стволов, цепочка кошачьих следов... И закат угадывается за лесом. Хорошо было.

Получилось 350 страниц - уже забрал от машинистки перепечатанное. Она сказала, что ей было интересно.

Когда я курил утром на крыльце, Смоляров еще спал. Я написал ему записку, положил на холодный кухонный стол и тоже лег спать. Но не спалось, и я слышал, как он ставит чайник, покашливает, затапливает печку в своей комнате. Но не вышел. Андрюха - устремленный в будущее, как план ГОЭЛРО, и утром его лучше не трогать. Он просыпается с уже готовым абзацем в голове и точит его за завтраком, как камнерез статуэтку. Он так и пишет абзацами-статуэтками. Некоторые статуэтки весьма симпатичны по отдельности. Но целый стеллаж статуэток мне не понять, не осмыслить.

- Андрюха, ты пишешь сильно, но я ни хрена в этом не понимаю, признался я. - Мне все нравится, но я ни хрена не понимаю.

По-моему, он не обиделся.

-Да, - скромно сказал он, - я пишу для вечности. А вы пишите для сегодняшнего дня.

Я тоже не обиделся.

Жили мы с ним в Комарово неплохо. Я просыпался к полудню, умывался и бежал до станции и обратно. Иногда бежать не хотелось, но я держал форс и заставлял себя надеть кеды и костюм. Смоляров, педантичный, как немец, выходил с беломориной на кухню раз в полтора часа. Я курил в комнате без счету, и дым держался слоями, оплывая теплую печку-голландку.

Несколько раз в день мы встречались на кухне - обедали, курили, разговаривали. Потом снова проваливались в своих кабинетах. Несколько раз выкатывали из сарайчика обледенелые чурбаки и кололи дрова.

Однажды вечером с подтаявшей крыши нашего домика с шуршанием съехал снег и глухо ухнул под окнами кухни. Мы ели макароны. Андрей напрягся спиной и побледнел. Перед этим мы говорили о полтергейсте и газетной заметке о загадочном свечении над Финским заливом. Я тоже вздрогнул, но быстро угадал причину затяжного шуршания и хлопка.

- Вот он - полтергейст, - я указал вилкой за спину. - Добрался и до нашего маленького бунгало...

По лицу Андрея я понял, что шучу не к месту, и быстро вышел на крыльцо.

- Ну конечно, снег с крыши съехал! - прокричал я, разглядывая сугроб у стенки.

Смоляров вышел на крыльцо, тревожно оглядел снежный вал с желтым отблеском фонаря и, когда мы вернулись на кухню, попросил меня больше не вести разговоров о таинственных явлениях.

- Я и так сейчас на нервах, - он начал кусать заусенцы на ногтях и заходил по кухне. - Я работаю с таким материалом... Для тебя это шутки, а для меня - вполне серьезно... Давай, больше не будем об этом.

Наш дом стоял последним на улице - дальше начинался лес, степенно тянувшийся до Щучьего озера. Я понимал, что городской человек, живущий на седьмом этаже в квартире с застекленной лоджией, не сразу привыкнет к ночным сельским звукам - шуму ветра в деревьях, звуку упавшей ветки на снег, шороху кошки, пробежавшей под окном, потрескиванию стропил на чердаке и скрипу уличного фонаря. Привыкнет в том смысле, чтобы не обращать на них внимания и не подкрадываться к окну, загасив в комнате свет и схватив топор в руки. А тем более, если человек пишет повесть или роман, флиртуя при этом с потусторонним миром. А Смоляров флиртовал - оборотни из Зазеркалья с мечами, шпагами и лазерными шмайсерами сновали у него из абзаца в абзац. Это тебе не звездолет, хряснувшийся на чужую планету с пробитым баком. Это современная фантастика. Это, по словам Смолярова - турбореализм. В котором я ничего не смыслю.

Из Комарово мы уехали 27 февраля (Смоляров один оставаться не захотел), а 2 марта я получил от машинистки рукопись, купил в баре Дома писателя коробку болгарского вина "Търнава", поставил ее под столом и принялся отмечать замечательное событие. Подходили знакомые, я наливал - пили. Потом стали подходить незнакомые, я наливал - пили, знакомились. Успел отдать Житинскому один экземпляр романа. Остальные три экземпляра оставил в комнате референтов.

Утром проснулся на диване дома, встал, попил воды - ничего не помню. Ольга молчит, но не агрессивно. Снова прилег, постанываю. Вдруг телефонный звонок. Дотянулся до трубки.

- Алле...

- Каралис, это член приемной комиссии П-ов.

- А, привет, Валера...

- Ты помнишь, что вчера было?

- Неотчетливо... А что?

- Ну ты натворил делов! Теперь тебя в Союз писателей могут не принять. Все только об этом и говорят...

- А что случилось? Не томи...

А он опять: "Ну, ты даешь! Ну, ты даешь!" - с радостной ехидцей.

Рассказал, наконец. Дескать, я панибратски хлопнул по кожаной спине Глеба Горбовского и предложил ему выпить за окончание моего романа. Г.Г., который стоял у стойки бара с бокалом боржоми, посмотрел на мою пьяную рожу и, шваркнув бокал об пол, вышел из кафе, матерясь. И пригрозил написать статью в "Ленинградский литератор" о бардаке в кафе с конкретными примерами (он, якобы, специально вызнал мою фамилию).

- И что теперь делать, Валера? - упавшим голосом спросил я.

- Что делать... Я его отговорил, сказал, что ты нормальный парень. Прикрыл своим именем... Не знаю, что из этого выйдет - он, может, еще передумает...

- И чего я к нему полез?

- Ха! Только между нами, но это тебя А.Ж. подстрекнул, я видел. Показал на Глеба и говорит, пригласи вот его, отличный мужик. Ты и пошел... А Глеб пятнадцать лет, как в завязке, пьяных терпеть не может...

- Етитская сила, - я стал покрываться липким потом. - Погуляли...

- Ну что ты! - радостно подпел П-ов. - Пьяный был в говно. Нарисовался на весь Союз писателей. Не знаю, как я тебя смогу отмазать, все только об этом и говорят...

- Валера, выручай, - промычал я. - Я только что проснулся... - И упал на подушку.

Полежал немного, стал названивать одному, другому - узнавать подробности.

Житинский сказал, что ничего страшного не было - окривел, со всеми обнимался. Да, Горбовский хлопнул стакан с боржоми об пол и ушел. Но не Горбовскому меня осуждать - он и не такое творил. Пустяки...

Неожиданно позвонил Гена Григорьев, поэт. Сказал, что моя сумка с остатками вина и бумажником у него дома. Он забрал, чтобы я не потерял.

- Спасибо, Гена! Оклемаюсь - заберу.

Ольга принесла мне бидончик пива, я стал оживать. К середине дня картина несколько повеселела. Да, загул был, но таких загулов семь штук в неделю в нашем кафе. Ничего сверхъестественного. Завтра уже забудут. Еще раз звонил П-ов и нагонял жути: хмурого Горбовского видели в Секретариате, зачем ходил - непонятно, но не исключено, что по моему вопросу.

Дня три я мандражировал, стыдно было. Еще Смоляров с Мариной приехали посидеть, отметить окончание романа. Андрей тоже подлил масла в огонь:

- Да уж, все только об этом и говорят, - посмотрел на меня задорно.

8-го марта я уже и в рот не брал.

Сегодня с Ольгой сходили в бассейн, идем по Гаванской к дому. На трамвайной остановке стоит Горбовский - в очках, сером пальто, румяный, благодушный, волосы пятерней поправляет.

Подхожу на дрожащих ножках:

- Глеб Яковлевич, вы меня помните? Я недавно в Союзе писателей к вам в нетрезвом виде приставал... Простите великодушно, бес попутал... Роман закончил, напился... - Руку к груди прижал, голову склонил. - Простите, пожалуйста, хожу мучаюсь...

- А, это вы, - говорит. - Да ладно, я уже забыл. Ладно, ладно... Извините, мой трамвай идет...

На том и расстались. Гора с плеч упала. И сегодня целый день радостное настроение...

20 марта 1989 г.

У Казанского собора был митинг "ДС" - Демократического Союза. Ребята залезли на памятник Кутузову и развернули трехцветное русское знамя. 80 человек арестованы за нарушение общественного порядка.

Ходили с Ольгой на "Зойкину квартиру" в Театр комедии. Мне не понравилось - действие затянуто.

Вчера ездили с Максимом в ЦПКиО и Парк Победы. Развал полнейший. Парашютную вышку снесли, американские горы закрыты, чертова колеса нет и в помине. Скукота и уныние. Отстояли очередь, поели сырых чебуреков. Вход в ЦПКиО платный. Максим прокатился в повозке рядом с кучером, проехались на колесе обозрения, послушали лекцию об НЛО, посмотрели запуски кордовых моделей самолетов: один разбился на наших глазах.

Зима удивительная - снег сошел еще в начале марта, плюсовая температура держится с февраля. За городом снег есть, но мало.

1 апреля, 4 часа ночи.

Проснулся, выпил полюстрово, выкурил на кухне сигарету.

Снился мне отец, а потом Зеленогорск, куда мы решили завтра поехать. Александр Лурье читал вслух какую-то пьесу Булгакова, а мы с отцом слушали, и вот, в одном месте речь зашла о том, как Сатана соблазняет человека водкой, учит, как ее приготовить из подручных средств ( в "Первом винокуре" Л. Толстого есть такая сцена). И я заглядываю в текст, хочу подыграть Лурье. Отец недовольно останавливает меня: "Не мешай. Не лезь". Я говорю, что и не думал мешать, просто так заглядываю в текст. Лурье смотрит на нас и говорит, что сын лучше отца, он знает про нас все. Я ворчу, что такая постановка вопроса лишена смысла: всяк хорош по-своему, людей сравнивать нельзя и т.п. Мне неудобно перед отцом за сказанное Лурье.

Потом снилось, что у соседей в Зеленогорске выстроена огромная теплица, а в нашей выросла трава выше человеческого роста, и я огорчаюсь и соображаю, что бы придумать, чтобы до конца лета заработать на урожае. Потом нахожу тлеющий на полу окурок, оставленный Вовкиной женой Татьяной, гашу его и показываю Татьяне: ты что, хочешь спалить дом? Она мямлит что-то в оправдание.

26 марта состоялись выборы в народные депутаты. В Ленинграде все партийное руководство, включая 1-го секретаря Обкома, забаллотировано избирателями. Интересная пошла жизнь. На диво интересная. В магазинах ничего нет, но все равно интересно.

Мой роман "Игра по-крупному" прочитан А. Житинским, и мне сообщено об этом с похвалою. Роман лежит в "Советском писателе" вместе с положительной рецензией и ждет прочтения редактором. Рецензию я еще не читал.

Месяц я не писал - занимаюсь разной чепухой, включая обменные дела нам предложили 3-х комнатную квартиру на Малом проспекте, и мы подали документы на обмен.

Пойду спать дальше.

19 апреля 1989 г.

Мы поменялись. Уже 10 дней как живем в трехкомнатной квартире площадью 42 кв. м на Малом пр., 80. У меня - кабинет с окном во двор, там сирень и милиция. Ольга купила по случаю в комиссионке двух-тумбовый стол за 40 рублей. Требуется реставрация столешницы, но терпимо.

В Зеленогорске снега нет, тюльпаны зеленеют, бутончики прячутся в листьях. 15 марта поставили рассаду - 16 ящиков: капусту, помидоры, астру, бархатцы. Поставил рассаду и в торфяных горшочках на окне в кабинете - там солнце.

В магазинах нет пленки. Пленки нет.

Ремонт в квартире нужен, но нет сантехники. Ничего нет.

Прочитал рецензию Житинского - тепло написано. Редакторша прочитала, сказала, что роман ей нравится, даст одобрение, деньги в мае.

Кабинет не обжит, неуютно еще. Обживем. Главное, чтобы писалось. Боюсь, рассадный сезон не даст возможности, но буду пытаться.

4 июня 1989 г. Зеленогорск.

Не пишу. Думаю. После романа все кажется мелковатым.

Ольга допродает рассаду. Весна ранняя. 930 руб. на сегодняшний день. Но деньги почему-то не радуют.

17 июня 1989 г. Зеленогорск.

Не пишу. Все еще думаю. А что думать-то? Писать надо.

Приезжал на пару дней Вит. Бабенко из Москвы со старшим сыном Никитой. Жили в нашей квартире. Уехали на финском экспрессе из Зеленогорска. Съели по шашлыку, которые я приготовил, и отбыли. Виталий предложил мне открыть в Ленинграде представительство их издательского кооператива "Текст" и возглавить его. Я подумал и согласился. Посмотрим, насколько это серьезно.

Кооперативу уже год, его учреждали братья Стругацкие, Кир Булычев и московский литературный молодняк - любители фантастики. В том числе Виталий - он директор. Они уже издали пару книг - "Глубокоуважаемый микроб или Гусляр в космосе" Кира Булычева и еще что-то. Есть представительство и в Таллине - его возглавляет Миша Веллер. Ба! знакомые все лица!

На чай, мыло и стиральный порошок с 1-го июня ввели карточки. Это вдобавок к карточкам на сахар, которые действуют уже год. Хорошо живем...

Скоро 40 лет. Вот ужас-то где...

Бегаю. Но форму еще не обрел - был перерыв три месяца.

30 августа 1989 г. Зеленогорск.

Грустно. Лето кончилось.

В середине июля - жаркого и голубого - я взялся строить отдельный вход с верандой. И сейчас сижу под ее крышей. Веранда отделана снаружи, но не доведена до конца внутри - нет материала.

Приезжала Маришка, жила в Зеленогорске две недели. Я сделал им с Максимом чердачок с окнами на веранду. Мы сидели с Ольгой за столом, а их размытые стеклами физиономии мелькали наверху. У них там свои комнатки - они затащили спальный мешок, надувной матрас, лампу, помятый чайник, чашки, тарелки и целыми днями сидели там, устраивая меблировку и наводя уют. Ольга даже им туда обед передавала. На обрезках строганных досок они нарисовали экран телевизора с ручками, приемник, магнитофон и по очереди включали эту электронику.

- Максим, включи "Утреннюю почту" по первой программе.

- Нет, я хочу "Ну погоди!". Сейчас начнется.

- Ну, хорошо, давай "Ну, погоди!" Седьмую серию...

Грустно. И из-за того, что Маришка улетела, и потому что лето кончилось. А так же по причине 8 страниц текста, которые я только и сделал за все лето.

Вчера ходили за грибами, принесли две корзинки. Я отобрал сыроежки и приготовил грибную солянку - с картошкой, корешками, морковкой, сметаной. И съел три порции: свою, добавку и доел порцию Максима.

Купил у книжного магазина на Мойке "Лолиту" Набокова и прочитал.

Набоков - мастер слова, художник, но как мало души в этом романе. Иногда, вынужденный водить читателя за нос (явно, что своего опыта общения с нимфетками у него не густо, и в подобной передряге он не бывал) - Набоков берет высотой языка и красотами стиля, скрывает провалы в психологии, и главные герои его - Лолита и Гумберт Гумберт - не видны, мне не хватает их жизненной выпуклости. Подобное я заметил и в "Приглашении на казнь", которое также купил на Мойке этим летом.

В магазинах день ото дня все хуже и хуже. И такое ощущение, словно кто-то, неведомый и могущественный еще, злорадно потирает руки: "Вы хотели демократии, перестройки? А вот вам демократия - получите!"

27 сентября 1989 года. Ленинград.

Хороший сентябрь нынче: тепло, солнечно. Часто бываю в центре и брожу с удовольствием маршрутами моего героя Игоря Фирсова - Марсово поле, канал Грибоедова, Михайловский садик...

Теперь у меня есть кабинет. Но не хватает того святого одиночества, когда начинает говорить душа. Суета. Сегодня, например, оклеивал обоями туалет, вчера приходил водопроводчик менять унитаз, позавчера привозили мебель и т.п. Суета эта загоняет душу во мрак, небытие, и только к ночи, когда не грохочут трамваи по Малому проспекту, душа подает свой слабый голос.

Сегодня, листая старую записную книжку и перебирая альбомы с фотографиями (я укладывал их на новое место), я ужаснулся тому количеству ошибок, которое совершил к 40 годам. И той мерзости, что наделал людям.

Список грехов составить, что ли? Полагаю, он уже составлен на небесах.

Все равно стыдно...

12 октября 1989 г. Дома.

Сегодня снились удивительно красивые сны. Парашютные прыжки, драки с компанией малолеток, танки наезжали на меня и с визгом выдвигали стволы, чтобы придавить меня к стенке... И видел отчетливо даже шерсть на холке собаки. Картинки менялись с поразительной затейливостью, как в калейдоскопе. И все сны - цветные. Ничего подобного раньше не снилось. Накануне пил два дня по случаю выхода сборника "Точка опоры". Там мой рассказ "Случай с Евсюковым".

15 октября 1989 г. Дома.

Вчера в Доме писателя обмывали со Смоляровым выход моего рассказа. Мыслей было много, навалом. Сейчас все куда-то подевались. Выхаживаюсь. Сломал стенку запломбированного зуба, и об него оцарапал свой беспокойный язык. Ем с трудом, язык покрыт белым налетом. Но сегодня ночью проснулся с удивительно приятным ощущением в груди. Умиление чем-то необъяснимым. Может быть, от того, что вчера вечером был телевизионный сеанс экстрасенса Чумака?

А сейчас - противно во рту, противно в душе, и Ольга спит на другом диване. Сижу в кабинете, слушаю "Радио "Свобода"- говорят про нашего бывшего тяжелоатлета, чемпиона мира Юрия Власова. Сейчас он политик и писатель.

22 октября 1989 г.

На выходные ездили в Зеленогорск. Посадили две яблоньки и малину. Копал грядки - до пота.

Запомнилось. Я сидел на корточках в огороде, поднял голову и увидел: наш зеленый домик, голое рябиновое дерево с гроздьями ягод и синие тучи на севере.

Вечером, прихватив Максимкиного приятеля Тарасика, ходили в сауну. Изумительно сходили: вода в бассейне прохладная, чуть обжигающая; пепси, которое сразу не проглотить; хрустящие румяные яблоки. Покой. И кожа еще долго оставалась теплой, пока мы добирались до дома через железнодорожные платформы и пили чай на веранде. И мелькнула мысль: запомнят ли пацаны этот поход в баню? И если запомнят, то как? Будут ли помнить меня, или только свистящую воду из шланга, которой они брызгались, и ледяные брызги из бассейна?

23 октября 1989 г. Ночь.

Не могу спать в кабинете - одолевают мелкие городские комары. В прежней квартире их почему-то не было, хотя мы жили напротив Смоленского кладбища камнем добросишь до оград. Сейчас у меня под окнами клены и серебристый тополь, садик. Оттуда, поди, и летят.

Странное дело: обставил кабинет, развесил картины и картинки, за спиной - книжные стеллажи, рядом - шаляпинское кресло Ольгиной бабушки, на круглом столике телефон - а не пишется ни черта!

А сегодня подумал, что столик на кухне, за которым я привык работать на прежней квартире, так и подманивает меня. И кухня кажется симпатичней буржуазного кабинета. Почему?

Завтра идти в банк и милицию по делам регистрации представительства кооператива "Текст".

24 октября 1989г.

Сходил в банк и милицию. Банкирша сквозь зубы объяснила мне, как заполнить банковскую карточку. Выяснилось, что без печати не обойтись. В милиции отказали в разрешении на изготовление печати и штампа. Вы, дескать, не юридическое лицо. Листали закон о кооперации. Там запрета нет. Но нет и разрешения. А что не запрещено, то разрешено. Но милиция считает иначе. Она на страже закона. Только какого?... От, сволочи... Казалось бы - если мне для работы требуются печать и штамп, то какое ваше дело? Не мешайте кооперативу работать, не вмешивайтесь в его хозяйственную деятельность...

Помыкаться, чувствую, еще придется.

8 ноября 1988 г.

Ноют зубы и челюсть. Недавно удалили зуб мудрости - думали, причина в нем, но легче не стало. Слабо-ноющая боль осталась. Боюсь онкологических причин - 9 ноября пойду на новый рентген. И вспоминаю Сашку Померанцева, беднягу, у которого тоже начиналось безобидно, а сейчас он инвалид 1-й группы, прикрепленный пожизненно к онкологическому диспансеру. Жуть.

Никакой бодрости. Держится небольшая температура. Писать не могу: боящийся несовершен в любви. А без любви ничего стоящего не напишешь.

23 ноября 1989 г.

Замечаю, что в современной прозе слишком много материи. И мало духа. Я бы сказал так: мало Духа.

Временами болит челюсть. Отдает в ухо. Неужели, рак? Боюсь идти к врачам. Нашелся знакомый стоматолог, посоветовал по телефону какие-то таблетки. Пью второй день - не помогает.

Завтра собираемся в ресторан Дома журналистов - справлять грядущее сорокалетие. Читаю Петрарку - "Автобиографическую прозу", для укрепления духа.

Вчера получил маленькую посылку из Венгрии, от Имре. Шла она ко мне через Москву с нарочным. Полагая, что в СССР все плохо, Имре прислал мне два тюбика зубной пасты, зубную щетку, мыло, дезодорант, сигареты и магнитофонную кассету с венгерскими песнями. Еще книгу Эрве Базена на русском языке - "И огонь пожирает огонь", изданную в СССР. Вот так.

8 декабря 1989 г.

Образ жизни - как у последнего идиота; сам себе противен. Нет тонуса. Болят зубы, и врачи не могут найти причины. Два зуба уже удалили.

Мое сорокалетие затянулось - гости плановые и неплановые... Жуть!

Писать не могу (или не хочу?). Замечаю, что смотреть телевизор и читать газеты интереснее, чем писать.

Ольга с Максимом постоянно дома, и уединенность моего кабинета, в котором все слышно, даже как жарится на кухне картошка, - весьма относительна. И еще эти ноющие зубы. Просто срам, а не образ жизни. Если бы писалось запоем, все ушло на второй план. Но все кажется мелким в сравнении с тем, что происходит в Европе и у нас.

Не бегаю и не закаляюсь давно. Стоит побыть на улице, а потом зайти в тепло, как зубы начинают ныть и ноют весь день.

Прочитал "Братьев Карамазовых", "Белую гвардию", "Мастера и Маргариту", В. Брюсова (прозу), Ф. Петрарку, К. Воннегута и еще много всего.

Я писатель или читатель?..

Разговор в Союзе писателей:

- Ты записался в "Содружество"?

- Мне писать надо, а не записываться.

1990 год

Блокнотик с рисунком Клодтовского коня на Аничковом мосту. Надпись "Ленинград" в виньетках.

1 января 1990 года.

Первый день Нового года. Максим с Маришкой завтракают и смотрят детский фильм по телевизору. Снегу мало. Бесцветная речь Горбачева вчера по ТВ.

Стол: колбаса твердого копчения, салат оливье (Ольга так называет, для меня - просто мясной), рыба под майонезом (Маришка привезла из Мурманска треску), жареные в духовке курицы, свекла тертая с чесноком, грибы соленые, пироги двух видов, красная икра(!), конфеты, сухое вино, полюстрово (с сиропом) и бутылочный квас, который я открыл, залив полскатерти. Есть и водка, которую мы не пили.

Шампанского нет. Магазины пустые. Продукты к столу запасали долго и запасли по счастливому совпадению.Звонили: Спичка, Андреев Саша, Митя Кузнецов, Смоляров (дважды, последний раз в 7 утра, когда мы уже спали вторично поздравлял с Новым годом). И я позвонил некоторым людям.

Унылые праздники, это признают все. Даже Ольга волнуется: что ждет нашу страну дальше? Вчера с детьми нашли на окне в парадной записку: "Лопушок, я побежала за сосисками. Скоро не жди. Груша". И весь вечер на разные лады со смехом вспоминали эту страшную, в общем-то, записку.

1 января, вечер.

Пару часов назад обнаружил на правой нижней челюсти, там где был удаленный зуб, безболезненное вздутие. И сразу испортилось настроение до тоски. И не болит при нажатии - вот, что плохо.

Сегодня гулял с детьми. Ходили в часовню Ксении Блаженной на Смоленском, ставили свечи.

Десять лет назад, когда я только ухаживал за Ольгой, мы ходили вечерами гулять на Смоленское и целовались у тогдашних развалин этой часовни - я и понятия не имел, что там погребена Ксения Блаженная Петербургская. Помню, что стояли стены с провалившейся крышей, искореженная ограда, обломки кирпичей под ногами... Теперь часовня восстановлена - стены бледно-салатного цвета, и она видна издалека. В те годы на Смоленском только два места содержались в исправности: церковь и могила родителей Косыгина. Напротив последней стоял вагончик с милицейским постом, откуда слышалась музыка и вываливались пьяные милиционеры и девки. Мы с Ольгой бродили по кладбищу и разглядывали старинные склепы и надгробия.

Потом я свел детей в кино - на американский фильм "Полет навигатора", про летающую тарелку. Прекрасные съемки. Гуляли по берегу Финского залива около Морского вокзала и даже по самому заливу - прошлись по льду до рыбаков.

Тоска. Надо опять идти к врачу.

4 января 1990 г., вечер.

Врачи ничего толком не говорят. Направили на консультацию в поликлинику от 1-го Медицинского института, там, где раньше был Дом искусств или Дворец Литераторов - черт его знает, забыл. Там, где нынче кинотеатр "Баррикада". Когда-то, в 20-х годах, там жили в общаге наши будущие знаменитые писатели, а еще раньше стоял один из первых царских дворцов в Петербурге - деревянный, построенный Елизаветой. Вот в этом бывшем дворце и бывшей литобщаге я и просидел на деревянном коробе, что закрывает отопительные трубы, около сорока минут. Потом пришла нянечка и сказала, что врача не будет - она повредила ногу по дороге на работу.

"У каждого врача свое кладбище", - сказала медсестра. Веселенькие, бодрящие разговоры.

Теперь - вторник. Ждать еще четыре дня.

Ходили в Александро-Невскую лавру. Черные тени снежинок в свете фонарей. Тень появляется при подлете снежинки к белой дорожке.

Дела моего представительства налаживаются. Печать мне все-таки разрешили иметь - это стоит портфель книг. Открыл расчетный счет. Взял бухгалтера. Взял зама и помощника - Сашу Андреева. Буду издавать Житинского - короткие рассказы и миниатюры, не вошедшие в прежние книги. Их не пустили - слишком абсурдны и замысловаты показались.

Семинар Стругацкого воспринял мой выбор автора болезненно. Почему Житинский, а не молодые семинаристы? Смоляров, похоже, обиделся всерьез. Стругацкий без претензий - даже разговора на эту тему не было.

8 января, утро.

Сегодня еду на встречу со снабженцем. Должны привезти из Лесогорска образец бумаги. Встреча - в моей бывшей школе на углу 6-й Советской и Дегтярной.

В субботу ездил в стол заказов на Литейный за дефицитом для поставщиков. Как я вышел на стол заказов - отдельная история. Перебирал потом на кухне реликтовые продукты и пускал слюнки: икра, крабы, сервелат, столичная водка на винте... Потом договорился с мясником и купил 17 кг отборного мяса. Часть заберет с собою в Мурманск Маришка. Она пришла с гулянья и первым делом спросила: "А мясо купил? Где оно?"

12 января 1990 г. Вечер.

Был в 1-ом Медицинском институте на кафедре челюстно-лицевой хирургии. Консилиум переговаривался за дверью, а я пытался подслушивать. Диагноз мне поставили под вопросом: воспаление тройничного нерва. Зубы, оказывается, не при чем. Застудился, очевидно, бегая. Слов нет печатных! Удалили четыре здоровых зуба - и спросить не с кого!

Назначили процедуры - там же, на кафедре. Ходить каждый день. Сегодня уже сидел, опутанный проводами в присутствие хорошенькой лаборантки. Даже пытался шутить с ней. После процедуры она спросила: "Стало легче? Не так уже болит?" Мне показалось, что и впрямь легче, я кивнул. А вышел на мороз, и снова заныла челюсть.

"Давай, татарин, вези! - понукал свой "Камаз" водитель на подъеме в гору. - Вези, татарское отродье!" Мы везли с ним 7 тонн бумаги в ролях из Лесогорска.

Я надеялся, что за две сумки деликатесов мне отдадут хотя бы часть денег. Хрен в нос! Сказали спасибо. Но зато бумага есть.

17 января 1990г.

Ехал сегодня в автобусе, сзади внучка разговаривала с бабушкой. Голосок - ангельский. Лет пяти. Едем мимо Балтийского завода.

Бабушка:

- Вот здесь я проработала тридцать девять лет.

Внучка, помолчав:

- Тебе трудно было?

Бабушка, подумав, отвечает сдавленным голосом:

- По разному бывало.

Внучка, после паузы, задумчиво:

- Тридцать девять лет - это много...

Я читал. Обернуться хотелось, но не решился. Оставил это на потом беглый взгляд при выходе. Но не получилось -заторопился к дверям и забыл. И вспоминал несколько раз за день этот ангельский голосок с раздумчивой интонацией, даже сочувствующей: "Тебе трудно было?.."

Сегодня сдал в типографию оригинал-макет книги Житинского "Седьмое измерение". И его приняли. А месяц назад не принимали, и я натерпелся позора. Но сегодня взял реванш.

Дело было так. Прихожу месяц назад в производственный отдел. Сидит могучая тетя с прорабским голосом по фамилии Миловидова.

- Здрасьте, мы хотим у вас книгу заказать.

- Какую?

- Сборник прозы Александра Житинского. Короткие новеллы, миниатюры... Семь авторских листов.

Она смотрит на меня с легкой досадой.

- Какого формата?

- Такая, - говорю, - небольшая. Вот, типа этой... - Взял у нее со стола книжку, показываю.

- Вы кто?

- В каком смысле?

- Вы редактор, издатель? Или кто?..

- Издатель... Кооператив "Текст", ленинградское представительство...

- А у вас есть кто-нибудь, кто в полиграфии понимает? - Не скрывая раздражения, потрясает книжкой, которую я показал в качестве образца. "Типа этой"! Вы должны мне хотя бы все выпускные данные назвать! И спецификацию составить! Развелось кооперативщиков... Присылайте специалиста - поговорим.

Ушел с позором. Она мне даже до свидания не сказала.

Где я специалиста найду? Если и найду, ему платить надо. А на счете копейки, остатки того, что Москва прислала. Зарплата моя на деликатесы ушла. Наискосок от типографии - магазин "Старая книга". Купил "Справочник технического и художественного редактора" Гиленсона и стал изучать, как к экзамену. Некоторые определения и таблицы выписал и дома развесил. Зубрю каждый день: полиграфический формат, кегль, полосы, спуски, титул, шмуц-титул, формат полосы набора, виды переплетов, отстав, лидерин, каптал...

И вот сегодня взял реванш. Написал заявку, спецификацию, взял оригинал-макет, который Жора Светозаров с техредом подготовили. Надел очки с дымкой, костюм с галстуком - пошел.

Сидит та же Миловидова.

- Хотим у вас книгу заказать. Брошюру подъемкой, формат восемьдесят четыре на сто восемь в тридцать вторую долю, объем сто сорок полос десятым кеглем, бумага на блок - семьдесят граммов плотностью, на обложку - сто сорок. Обложка в четыре цвета... Два шмуц-титула...

Она рукой махнула.

- Спецификация есть? Давайте.

Полистала, похмыкала.

- "Текст"... От вас уже приходил какой-то чудак... - Смотрит на меня задумчиво. - Блеял тут что-то...

- Да, - говорю, - случайный был человек. Мы его уволили...

- Идите к экономистам в соседнюю комнату, вам там все обсчитают. Но быстро не сделаем - месяца через два, не раньше...

Позвонил сегодня Житинскому - обрадовал. Он сказал, что боится верить в такие сроки - 2 месяца! Я и сам боюсь.

Вышла рецензия на "Точку опоры" в "Ленинградском рабочем". И обо мне похвально говорится там. Рецензия называется "Задержавшиеся и задержанные". Это, стало быть, про наше поколение.

15 февраля 1990 г.

М. Горбачев хочет стать президентом. На Пленуме ЦК признана (теоретически) многопартийность и ошибочность 6-й статьи Конституции.

В Душанбе беспорядки: убитые, раненые.

Трясет страну, лихорадит. И меня лихорадит вместе со всеми.

28 февраля уехал в Москву. Уехал прямо со 2-й Советской, где отмечали день памяти Феликса.

Молодцов весь вечер ругал интеллигенцию и заступался за аппарат. "Да это же труженики! - рычал он. - У них ничего, кроме госдачи, нету. Вы думаете зачем эти лаборанты и мэнээсы во власть лезут? О народе они думают? Они о себе думают! А что они могут? "А потом подарил Максиму паркеровскую ручку, которой я сейчас пишу. Я выменял ее на нашу ручку и две жвачки "дональдс". Он доволен, и я доволен.

Я понимаю Молодцова - он порядочный человек, трудяга; спина у него прямая. Его в партию всем трестом загоняли - он отбрыкивался; и даже отмахивался стульями (было и такое на одном банкете, замахнулся на секретаря парткома стулом, а потом швырнул в угол и ушел). И ему обидно видеть, как молодые политики обходят хозяйственников. Хозяйственник, если обещает, должен сделать; задача политика - как можно больше обещать.

Заходил к Александрову Коле в "Известия". На Пушкинской площади развешены листовки и самодельные газеты. Дацзыбао советского производства. Народ толпится. Читают, обсуждают.

"Текст" процветает: выпустили 13 книг. Хорошие книги. И всего за год. Кое-что и я там купил.

Ехал обратно на хельсинском поезде, заплатив за билет 20 руб. при стоимости 12; брал у проводника. Ужинал в ресторане. Армянин с развязными манерами, которого я принял за фарцовщика, оказался подданным Финляндии. Женат на финке. Коммерсант.

4 марта 1990г.

День рождения матери. Ездил в Зеленогорск. До кладбища шел пешком. Солнце. Дорожка прижалась к ручью, и я услышал слабое позвякиванье от воды. Остановился, прислушался. Опять звякает. Спустился крепким еще откосом. Согнутые ветви кустов оказались увешаны прозрачными ледяными кругляшками - в том месте, где они окунались в бегущую воду. И вздрагивают от течения и ветра, и позвякивают, как стеклянные колокольчики. Стоял слушал.

18 апреля 1990 г. Мои в Зеленогорске. Я в Ленинграде - остался писать. Сделал одну страничку рассказа. Рабочее название - "Четвертый переход". Но только рабочее, для печати не годится.

3 часа утра. Смотрю Сессию Верховного Совета. Комиссия по Гдляну и Иванову.

"Тэ Эх Гдлян", - прочитал по бумажке бывший главный редактор "Известий" Лаптев, ныне - председатель Совета Союза. Интересно, какое у него прозвище? Лапоть?

19 апреля 1990 г.

Сегодня было жарко: +18, и мы с Колей М. шли по Литейному проспекту, и он рассказывал мне, как постился, как ходил в церковь, и как будет выглядеть конец света. Говорил, что евреи и масоны захватили власть. "В их руках 80% капитала. Они сейчас уезжают, живут там в коттеджах, а потом вернутся, откроют свои универсамы и будут продавать только своим людям - лазером сделают наколку на руке, такую печать дьявола, и как бы по карточкам все давать будут. Будут соблазнять вкусной едой, чтобы мы приняли их веру. Нельзя терять бдительности..."

Упоминал протоколы сионских мудрецов. "Ты не читал? Я тебе обязательно дам".

Говорил, что нам, христианам, нужно идти в подполье и готовиться к битве за Русь. Говорил, что на плащанице Христа евреи сделали какой-то поддельный знак в конце 19 века, и знак тот - лик дьявола. "Ты только будь серьезен. Настройся, это очень важно! А еще они хотят всех развратить. Через телевизор. Скоро молодежь будет только порнографию и рок уважать. А своих они будут учить на пианино и скрипках".

Когда я приветствовал его, обнимая в Доме писателя: "Христос воскресе!", он тоже радостно обнял меня, поцеловал, но начал вдруг шептать, что здесь, где кругом уши масонов, надо изъясняться тайком, нельзя шуметь о нашем христианстве и т. п.

"Да брось ты! - сказал я и крикнул: - Христос воскресе!". А когда мы вышли на теплую улицу и пошли по Литейному, Коля и начал свою концепцию излагать. "Я вот все думаю: зачем мы здесь в этом грязном городе живем". - И поехал... Главная задача мирового зла - не дать возродиться Православию, унизить Россию. "Они будут соблазнять нас жирным пирогом, но мы не должны поддаваться. Не бери от них ничего, и детям запрети".

Я сказал, что мне пока никто ничего не предлагает. Ни пирогов, ни коврижек.

- Еще будут. Скоро они повезут эшелонами... Их главная задача - опутать соблазнами Москву и Ленинград... Мы должны сопротивляться. Ты только не смейся, это серьезно.

Коля сказал, что с летающих тарелок спустится Сатана, и защититься от него смогут только истинно верующие люди или те, кто будет в особых зонах, где за чертой круга, как в "Вие", их никто не сможет достать.

- Где ж такие зоны? - спросил я.

- Одна будет в Новгородской области, - тихо сообщил Коля. И, подумав, добавил: - Ты спасешься.

Мы шли к Суворову, и я предложил заранее ему позвонить.

- Мы встретим его в садике возле дома, - рассеянно сказал Коля.

- Откуда ты знаешь?

- Чувствую.

И мы встретили Суворова в садике с пустым ведром - он выносил мусор. Коля и бровью не повел. Как будто так и должно быть: сказал, что встретим, вот и встретили.

На кухне у дяди Жени Коля продолжил свои рассуждения о спасении России. Мне стало скучно. Я понимал, что Коля хороший парень, малость перепостился, может, пошел головой на религиозной почве (говорят, с ним такое бывало), и вскоре ушел. Коля давал мне вслед задания не терять бдительности. Я обещал.

И уже на улице я почему-то вспомнил, как Коля уверял меня, что за время Поста и молитв он узнал о жизни гораздо больше, чем знал раньше. И я позавидовал, что мой пост - 7 недель, правда, без посещения церкви, не открыл мне новых знаний.

А может, это только кажется, что не открыл...

10 августа 1990 г.

Маришка гостила у нас в Зеленогорске.

Я каждый день езжу в город - лета и не видел.

В июне вышел тираж книги А. Житинского "Седьмое измерение" - разошлась по оптовым базам довольно бойко. Доволен Саша, доволен я. На моем сорокалетии мы с ним выпили на брудершафт и стали на "ты". Интеллигентный человек Александр Николаевич - за семь лет знакомства ни разу не тыкнул мне, при разнице в возрасте в восемь лет. Люблю и уважаю.

Сейчас готовлю следующую книгу - "Второе нашествие марсиан" Стругацких. Борис Натанович сказал, что ее до обидного мало издавали.

У нас в представительстве есть машина. Шофер Тимур утром ждет меня у Финляндского вокзала и к концу дня привозит обратно. Толковый парень, не пьет; но гуляет по ночам. 24 года парню, как не загулять, если есть машина. За рулем зевает, но держится. При первой же возможности спит.

Собираемся в Прибалтику дней на десять-пятнадцать. Литва, Латвия. Поедем дикарями, но один адрес в Каунасе есть - Ольгина знакомая, которая привозит в Зеленогорск тряпки и торгует ими на рынке. Обещала приютить - у нее свой дом.

17 августа 1990 г. Литва.

13-го авг. приехали поездом в Вильнюс, сняли комнату и пошли бродить по городу.

Блокада (экономическая), объявленная Горбачевым, в Вильнюсе не чувствуется - кафе, как скатерти-самобранки, все есть. Съездили в Тракайский замок. Купались в зелено-прозрачных водах Тракая. Замок. Барельеф первого литовского короля Литвы - написано: "Karaliis". Максим гордо стоял рядом с барельефом.

Взяли лодку, катались. Пристали к берегу, вышли на зеленый холм и стали с Максом представлять, как много веков назад здесь бились рыцари. А ведь, наверняка, бились...

Зашли в церковь Св. Николая Чудотворца. Чисто, но как-то по западному чисто. Мы с Максимом перекрестились, Ольга молча стояла у икон. Купили "Библейские повествования", изданные в Югославии (за 180 рублей,но книга того стоит - все библейские сюжеты, красочно изданная). Купили иконки Св. Максима и Св. Ольги.

21 августа 1990 г.

Второй день в Каунасе. Сегодня сидели на Аллее Свободы, пили кофе и лимонад в ожидании Ольги (она ходила по магазинам), разговорились с мужчиной за соседним столиком и познакомились. Он - литовский поэт, член СП, семь книжек - Пашацкас Гинтарис, 1951 года рождения. Коллега, можно сказать. Подошла Ольга, подошла его жена, тоже поэтесса. Максим с его сыном (3,5 года) бегали рядом по аллее, залезали на фонтан и, не зная языков, прекрасно играли. Мы по очереди брали кофе, чернику со сливками и разговаривали. Милое уличное кафе, милые люди. Говорили о "возвращенной прозе", которую сейчас печатают в журналах. Гинтарис переводил многих русских и грузинских поэтов на литовский. Ждет книгу в Москве. Нас проводили до фуникулера, и Максим нес на спине довольного пацаненка. Поднялись наверх, но детям чрезвычайно понравилась езда в деревянных скрипучих кабинках, и тогда мы с Ольгой купили билеты, спустились вниз и снова поднялись. Гинтарис шутливо нахмурился, что мы, гости, покупали билеты, и отомстил мороженым. Он с женой едет в США по приглашению литовской общины. Сказал, что фамилия Каралис есть в литовском языке. Обменялись координатами.

21 августа 1990 г. Паланга.

Третий день на Балтийском море. Идут дожди.

Все дорого, погоды нет; скучно от всеобщей обжираловки и безделья.

Ходили в "Музей янтаря". Там я увидел бусы из янтаря вишневого цвета и разговорился со служительницей музея. Сказал, что у моей матери были точно такие, теперь они у сестры. Мать очень дорожила ими, они достались ей по наследству, что ли. Я почему-то считал, что любимые матерью бусы стеклянные. Но звук - если щелкать вишенками друг о друга - они издавали маслянисто-приглушенный, никак не стеклянный. И отблеск у них был матовый. Служительница сказала, что красный янтарь - большая редкость, и потому очень ценен. Приеду - обрадую сестру. Надежда с возрастом стала походить на мать, и бусы эти очень идут ей. Смоляные, как у матери, волосы, карие глаза, красно-вишневые бусы - красиво.

Хозяйка взяла с нас деньги за шесть дней, мы прожили три. Возвращать деньги, как объяснили Ольге, не принято, и мы уезжаем, оставив ей лишние сорок рублей. Ольга вспомнила, когда мы уже ехали в сумерках в поезде и носили чай. Хозяйка...

- Да брось ты, - хмыкнул я. - Хорошо, в принципе, съездили...

- Хорошо, - помолчав, кивнула она. - Черника со сливками мне понравилась. В Каунасе...

- А мне фуникулер, - сказал Максим. - И речка в Вильнюсе. Папа, а тебе что?

- Что мы не ссорились...

Мы и правда, не ссорились.

16 сентября 1990 г. Зеленогорск.

Вернулся из Москвы. Ездил на общее собрание в "Текст".

Прошелся с Ник. Александровым по Москве. Следы надвигающейся разрухи повсюду. В центре столицы - пьяные, проститутки, крысы. Одну видел собственными глазами: бросил недоеденные беляш в урну около ларька, но не попал, и тут же из-за ларька выскочила крыса и подхватила, и стала грызть. Во дворе разрушенного здания рядом с Арбатом писают и какают. Кучи дерьма, грязная бумага, подтирки - и на все это смотрят окна Союза дизайнеров. Табак - по карточкам, в гастрономах на Калининском проспекте - шаром покати.

Коля пишет рассказ за рассказом. Я бы сказал, строчит. Материала у него достаточно - как милицейского, так и нынешнего, когда он ездил корреспондентом по горячим точкам.

Я пишу понемногу свою повесть про превращения Скудникова - 37 страница.

20 сентября 1990г. Дома.

Клен за окном желтеть начинает, и краснеют несколько веток уже. Вчера и сегодня ночью, запоем, до утра, читал в "Круге первом" А. Солженицына. Дочитал к семи утра. Интереснейшая книга. Прочитал за три дня.

18октября 1990г.

Позвонил Миша Веллер и предложил пообедать в Доме журналистов. Пообедали. Говорили. Прошлись по Невскому проспекту, зашли в Гостиный двор Миша присматривал себе вещи для поездки в Милан - едет читать лекции по русской литературе. Купил на Невском блок "Честерфильда". Задумался: "Как ты думаешь, хватит мне на неделю в Италии? - махнул рукой: - Хватит. Денег мало". В Гостином приглядел бритвенные лезвия: "Хватит на неделю? Хватит! Денег мало". И с этой аргументацией - "Денег мало" набил полный портфель покупок. Миша сказал, что у него встреча с психологом, надо ехать на Охту, придется брать такси. Он был в фетровой шляпе, чертовски элегантном макинтоше, а по груди струилось белое шелковое кашне. Встали на Перинной лини, напротив Думы. Поигрывая ключами от машины, подошел первый халтурщик.

- Куда ему ехать? - спрашивает почему-то меня.

- На Охту.

- Пять долларов! - И отошел в сторонку, ждет.

Я передал Мише, понимая, что его не устроит. Миша кивнул, но ничего не сказал - смотрел вдаль с таким видом, словно ждал персональный правительственный "Зил". Элегантно курил "Честерфильд".

Халтурщик исчез. Появился другой. Опять подходит ко мне.

- На Охту? Четыре доллара!

Я шепчу Мише. Он внимательно смотрит вдаль.

Третий попросил три доллара.

- Тсри америкэн доларз? - громко и возмущенно произнес Миша. - Ю ар крейзи? Тсри америкэн долларз? Зэтс райт?

Уточняющий вопрос - "Это правильно?" слушать было некому - халтурщиков, как ветром сдуло, растворились в толпе.

Я остановил пустой интуристовский автобус, и водитель согласился довезти Мишу за рубли по сходной цене. Стоявшие вокруг решили, что именно этот автобус и ждал богатый господин в шляпе и белым кашне.

В одиннадцать вечера позвонил Миша и попросил приютить его на ночь. Приютил. Говорили допоздна. Миша сказал, что писатели, если они хотят дружить, не должны обсуждать произведения друг друга. "Иначе пойдет вот так, - Миша сцепил пальцы рук и похрустел ими, изображая борьбу ладоней. - Лучше говорить о третьих лицах. А еще лучше - о бабах!" Миша угостил меня табаком "Клан", я достал свою вишневую трубку, и мы покурили. Подарил две свои книжицы, которые он выпустил в таллинском представительстве "Текста"; одну из них - "Приключения майора Звягинцева" я тут же спрятал - из-за порнографической обложки. Какое отношения к приключениям майора имеет голая баба, прижавшаяся титьками двенадцатого номера к решетке, разберусь позднее, когда сына дома не будет. "Бабенко думает, что я, писатель, буду издавать в Таллине кого-то, а не себя! - Миша красиво курил трубку. - Зачем мне тогда это представительство? Я писатель, а не издатель".

Утром Миша принял душ, долго скребся, мылся и ушел - элегантный и бодрый.

Позвонила Вера Николаевна из московского "Текста" - попросила раздобыть образец картона Коммунаровской фабрики. И мысль о том, что я туда поеду, навеяла мне грустно-ностальгическое настроение. Но через час выяснилось, что ехать не придется: мой технолог Галеева достанет образец картона в типографиях.

20 октября 1990 г.

Настроение неважное. 23 октября должен ехать в Москву, а оттуда лететь в Ташкент, где состоится семинар-совещание "Текста". Дней на пять. Никогда не был в Ташкенте. Хочется, но страшновато: поезда с рельс сходят, самолеты захватывают, межнациональная резня идет по окраинам Империи... Спокойней сидеть дома и стучать на машинке, но тянет мир посмотреть - Азия!..

4 ноября 1990 г.

Приехал из Ташкента 30-го. Или 31-го?

Жили неделю в Доме творчества писателей в Дурмени, под Ташкентом. Рядом - дача Рашидова, санаторий ЦК. Хороший поселок.

Народ, приехавший раньше нас, был в ослабленном состоянии. Они ходили с красным пластмассовым ведром за красным же вином (виноградным) и пили его целыми днями. Боря Штерн из Киева, Андрей Лазарчук и Миша Успенский из Красноярска, Андрей Саломатов (Москва), Люба и Женя Лукины из Волгограда и т.д. Ведро вина стоило у местных жителей 30 рублей. Причастились и мы, приехавшие. С., например, пошел в город в пивную и вернулся в 5 утра в ватном халате. Откуда халат (чепан) - неизвестно. Я жил в номере с Даней Клугером, директором представительства в Симферополе. Даня не пьет уже несколько лет. Я почувствовал себя неловко - как ни крути, а после дружеских возлияний пахнуть от меня будет. Даня сказал, что потерпит. "Ну не завязывать же теперь из-за меня", - застенчиво улыбнулся Клугер. Я сказал, что он рассудил весьма гуманно.

Вит. Бабенко, пытаясь держать народ в узде, каждое утро после завтрака проводил совещание в беседке (температура воздуха около +20). Говорили долго, много и неинтересно - трепались. Потом обедали и снова собирались. Вечером собирались по номерам и говорили до 3-4 часов ночи. Тут уже шел разговор, хотя и без трепа не обходилось. Ночное меню разнообразил Андрей Лазарчук - он приносил с соседних садов вязкую айву, груши и яблоки. Однажды принес виноград, сказал, что пробрался на пустующую дачу Рашидова, подружился с охранником, и тот, узнав, что Андрей писатель, разрешил нарвать то, что осталось на деревьях. Рашидов под следствием. Охранник приглашал еще и показал, где лучше лезть через забор. Красное пластмассовое ведро, купленное Мишей и Нелей Успенскими, стало притчей во языцех - мы в конце расписались на нем, и Миша увез его в Красноярск, доверху набив виноградом.

В Дурмени я был огорчен - понял, что ребята смотрят на меня больше как на издателя, а не писателя. Еще недавно, в Дубултах, мы все были равны литературная молодежь... Теперь вот такое расслоение. Писать надо в первую очередь. Писать!..

Прилетели в Москву, целый день проболтался там, помылся в кооперативном душе на Ленинградском вокзале и уехал "Красной стрелой", прихватив бухгалтера "Текста", которая должна по моей просьбе проревизовать Лен. представительство.

Поселил ее в гостинице "Гавань" и пошел домой спать. Ольга сказала, что я опух. Я сказал, что это от переакклиматизации.

Подписал со "Смартом" договор на издание своего романа. Советско-финское СП. Расходы, включая мой гонорар, они оплачивают, но бумагу на тираж должен достать я. Обложку обещал нарисовать Саша Мясников, мой редактор. Раньше он работал в "Советском писателе", у него есть книга неплохой прозы.

Вчера напечатал одну страницу повести. Сегодня ничего не напечатал. Грустно. На что уходит жизнь?.. Сейчас есть 49 страниц текста, которые мне не нравятся.

Завтра - опять дела. Откуда они берутся! Скоро должны приехать Коля и Света Александровы из Москвы. Будем гулять по городу. Хочу поселить их в "Гавани". Директор гостиницы, как выяснилось еще весной, мой старый знакомец Паша Чудников. Не видел и не слышал его лет пятнадцать, когда-то мы работали с ним на кафедре в ЛИВТе, ездили со стройотрядом в Венгрию, пили, гуляли, чудили. Слышал, что он двинул по комсомольской линии, потом ходил помощником капитана по работе с пассажирами на круизном "Михаиле Лермонтове", и вот весной, после показа по телевидению сюжета с моим участием, он позвонил, вычислив мой телефон через общих знакомых. Теперь всех приезжих поселяю у него в гостинице. Удобно - рядом с моим домом.

Он же - прообраз главного героя моей повести, который поутру обнаруживает себя в постели женщиной. Сцена его пробуждения занимает у меня страниц десять. Страх, ужас, попытки найти объяснение случившемуся. Неудача с одеванием в одежду жены, отвращение к своему новому телу при посещении туалета... Попытался выписать все с максимальной реалистичностью, представив себя в такой передряге. Сейчас веду героя по городу - ему негде жить, он еще надеется на возвращение в свою истинную плоть, снять деньги с книжки проблема, звонить могущественным знакомым бессмысленно, заигрывают мужики, жене он дал телеграмму, что срочно выехал по важному делу в Москву, пусть сидит тихо и не ищет его, на работу передал, что взял отпуск за свой счет... Надежда еще не покидает его... И работал мой герой до нелепого превращения именно директором гостиницы...

6 ноября 1990г.

Стоял за селедками. Купил.

Есть начало 51-й страницы.

Обещают ввести карточки на продукты.

Славно придумано, сизый нос.

19 ноября 1990 г.

Толик Мотальский написал трактат для "Лит. газеты", как нам накормить страну (в виде диалогов, на манер бесед Платона - он последнее время именно так и пишет). Сидя у окна, за которым простирается заросший травой участок и видны сараи-развалюхи, которые он сдает дачникам, а в одном живет летом сам, он собрался прочесть мне свои труды, отпив из личной чашки портвейна "Ереванского розового".

Я попросил его не читать.

- Ты же себе лук летом вырастить не можешь, ведра картошки не соберешь, пучка редиски нет, а пишешь, как накормить страну. Это же нонсенс, Толик!

Он посмеялся: "Да, старик, это верно... От, ты какой проницательный..."

Сегодня, выходя из Дома писателя, встретил Харитона Б., драматурга. Не так давно он бросился в коммерческие волны. Сначала организовал с Борей Крячкиным бюро по распространению пьес для театров. Не получилось.

Пару месяцев назад он ходил гордый и обещал уволить какого-то отставника, который "не понимает, что 20% больше 15%". В то время он был коммерческим директором новой газеты "Обо всем".

- Как дела? - спросил я и примкнул в попутчики - по пути нам было, на Литейный.

Харитон сказал, что в газете больше не работает.

- Я им наладил все, как надо, и уволился. Теперь у меня свое дело.

Оказалось, что у него малое предприятие по выпуску экологически чистого удобрения на базе навоза.

- Хоть и с говном дело имеем, но тут чище, чем с писателями. У писателей говна в тысячу раз больше...

Суть дела такова. Особые австралийские черви ("Шестьдесят тысяч долларов стоят!" - "За штуку?" - "Нет, не за штуку. Не помню, за сколько...") будут поедать наш навоз и производить "экологически чистое, повторяю!" удобрение, которое в 25 раз питательнее навоза. И это облагороженное червями дерьмо Харитон будет продавать на Запад за валюту. Таковы его новые планы.

- Уже заказов полно, - важно сказал Б. - Польша заказала, Англия, ряд других стран. Страшно дорогое удобрение.

Я усомнился, что питательность и эффективность удобрения действительно в 25 раз выше, чем у навоза.

- Это значит, если с унавоженной грядки я снимаю 10 кг огурцов, то теперь буду снимать 250?

- Насчет килограммов не знаю, - отвернулся к троллейбусному окну Харитон, - но у меня есть венгерская разработка, там написано. И это экологически чистое, не забывай! И надо не валить мешками, а маленькими дозами, может, всего полграмма под куст...

- А почем на внутренний рынок дадите?

- Рублей двадцать пять за килограмм.

- Кто же купит? Лучше машину навоза за 50 рублей - на весь огород хватит.

- Купят. Если галстуки по 400 рублей за штуку покупают, то и удобрение купят.

Несколько раз он повторил, что его новое дело значительно чище, чем писательские круги. Чем-то его очень обидели братья-писатели.

Я неискренне пожелал ему успеха в навозных делах и вышел из троллейбуса у Невского. Харитон поехал дальше - навстречу своей звезде.

Контора его называется "Гея", т.е. Земля, и он там директор. Но в земле, как я понял из разговоров, он ничего не смыслит. Убежден, что через некоторое время он будет клясть патентованных австралийских червей в бочках "по 60 тыс. долларов, за сколько, не знаю" или наш навоз, который окажется ненадлежащего качества. Или компаньоны подведут. Или коровы, которые будут плохо гадить.

21 ноября 1990 г.

В метро раздают брошюрки, микро-книжечки и листовки религиозного содержания. Дали и мне. "Четыре Последние Вещи, о коих всегда надлежит помнить: смерть, страшный суд, ад и рай". - Из католического катехизиса. Постараюсь запомнить.

Вчера взялся переделывать повесть, начиная с 27 страницы. И по 51-ю.

1 декабря 1990г.

У Сереги Барышева умер отец - сердце. За столом умер, мгновенно.

Завтра иду на похороны. Веселый, безобидный и свойский был человек. Меж собой, вслед за Серегой, мы называли его Стариком Хэнком, как героя рассказа О'Генри, который подавал своими огнеупорными пальцами сковородки с плиты. Почему Серега так окрестил отца, уже не помню. Владимир Сергеевич прошел всю войну шофером до Берлина, восстановил разбитый трофейный грузовичок, привез его в Ленинград, работал на нем. Последние годы - мастером на заводе "Ленгазаппарат".

Любитель выпить и поговорить. Послушать. Покивать. Рассказать свое. К Миху и мне относился, как к своим детям. Знал нас с четвертого класса, когда Серега перевелся в нашу школу. Светлая ему память.

Вспоминаю, как поздней осенью ездили со Стариной Хэнком в садоводство "Михайловское", кормить кроликов и забирать картошку. Сошли с электрички и направились в противоположную от садоводства сторону. "В магазин, в магазин зайдем, - пояснил Хэнк. - Надо заправиться, а то замерзнем". Нам было тогда лет по двадцать семь. Купив несколько маленьких, Хэнк наладился выпить тут же за магазином и уже приготовил всегдашнюю закуску - пару таблеток валидола, которые рекомендовал лечащий врач, но обнаружилось отсутствие стакана. "Ой, помру, - стал стонать Хэнк. - Ой, помру. Из горлышка не могу, ищите стакан, ребята..." Я вернулся на станцию и притащил вместительную мензурку, выпрошенную у кассира из медицинской аптечки. "Человеку плохо, надо лекарство принять, - пояснил я. - Через минуту верну". По сути дела, я не обманул ее. Понюхав возвращенную посудину, она прокомментировала: "Ну и лекарство у вашего больного..."

Хрустели под ногами лужи, дул стылый ветер, и фетровая шляпа с головы Хэнка несколько раз отправлялась в самостоятельное путешествие - колесом по схваченной морозом земле. Мы с Михом и Серегой ловили ее и поддерживали батю, чтобы он не поскользнулся.

Кроликов покормили, затопили печку-буржуйку и сели выпить.

- Согреться, согреться надо, - бормотал Хэнк. - А то вы еще простудитесь. Я же за вас отвечаю. Серега, наладь телевизор, повеселее будет.

Через полчаса мы уже лежали на кроватях и никуда ехать не хотелось. Гудела печная труба, посапывал Старина Хэнк, и начинало темнеть за окнами. По экрану телевизора беззвучно метались полосы. Мне показалось, что если мы не встряхнемся и не встанем, то будем обречены зимовать в дачной избушке деньги у Серегиного бати были, а матушка лечилась в санатории в Паланге.

Я с трудом растолкал компанию, и мы уехали поздней электричкой. Довезли Старину Хэнка до дома, заночевали у них. Поутру Серега вытащил с антресолей валенок, вытянул из него пол-литру и приложил палец к губам: "Хэнку дадим только рюмаху - ему завтра к врачу". Мы хлопнули по рюмахе сами, и Серега разбудил отца - отнес ему на блюдце рюмку с водкой и соленый огурец.

Мы услышали радостное покряхтывание Владимира Ивановича, и через минуту он пришлепал на кухню, чтобы оценить обстановку и перспективу. В том смысле, есть ли еще выпить. Серега спрятал бутылку, мы пили чай.

- О, Димыч! О, Михашо! Серега, какие у тебя хорошие друзья!

- Не подлизывайся, - сказал Серега. - Все равно больше ничего нет. Иди ложись. Тебе когда к врачу?

- В понедельник, Сергуня, мне в понедельник! Завтра с утра. А будет плохо - домой вызову.

Провести Старину Хэнка Сереге не удалось. Когда он в полной тишине разливал следующий заход, Владимир Иванович бесшумно влился в кухню, как бы попить чайку, и застукал сына за контрабандой. Серега налил и ему, взяв с него слово, что это - последняя.

Остаток нашей утренней трапезы протекал под постанывания Хэнка из комнаты.

- Серега, умираю, налей соточку...

- Не помрешь. Ты только что выпил.

- Димыч, Михашо, Серега - фашист, налейте соточку... Я же вас с детства знаю...

- Батя, ну прекрати, - кричал с кухни Серега, - не дави на психику. Как ты завтра к врачу пойдешь?

- Димыч, ты же мне как сын родной, Серега - фашист, налей полтишок...

Я разводил руками и смотрел на Серегу - может, нальем, там еще осталось...

Серега отрешенно крутил ус и жевал губами. Морщил широкий лоб.

- Михашо! - доставал нас из комнаты стон Хэнка. - Серега с Димычем фашисты, налей соточку, Михашо...

Мих шел к Старику Хэнку и разводил перед ним руками. Владимир Иванович пытался взять его воспоминаниями детства.

Дождавшись одиннадцати часов, мы купили еще водки, и стоны Хэнка стали повеселее и напористее. Вскоре он перебрался на кухню, и Серега сдался, поставив отцу условие - не напиваться и не стонать потом всю ночь, что ему плохо. Выпив, мы притупили бдительность, и Старик Хэнк несколько раз уводил у Сереги из-под носа полную рюмку, пожелав нам здоровья и сто лет мужской дружбы.

А постанывания: "Димыч, Михашо! Серега фашист, налейте соточку..." стало в нашей компании присказкой.

Помню еще, как Серега рассказывал, что батя, придя с работы и наворачивая суп, спешился поделиться с ним политическими ориентирами:

- Теперь надо жить так-то и так-то, - уверенно объяснял он.

- С чего это ты взял? - вопрошал Серега.

- Нам на партсобрании сказали...

Или:

- Алиев - плохой человек.

- Это почему же?

- Нам на партсобрании сказали...

- А кто же хороший?

- Все остальные. Про них пока ничего не говорили...

И вот - завтра похороны. Хоронят на Волковом. Поначалу мы с Серегой дернулись на Большеохтинское - там похоронены родственники, но не получилось. Ни за деньги не получилось, ни по знакомству - я звонил Б-шу. Могильщик ходил к могиле родственников и втыкал рядом с ней в землю длинный щуп. "Слышите? - Щуп утыкался в деревянное и пустое. - Тут лежат. И по схеме есть захоронение. Не могу. Саэпидемнадзор докопается". Я отводил его в сторону и предлагал деньги. "Нет, нет, нет. Не тот случай..."

Серегина матушка, Зинаида Васильевна, устроила все сама - без блата и денег. На Волковом тоже были родственники, и пригодились льготы участника войны.

Читаю Артура Шопенгауэра - "Афоризмы житейской мудрости", купил в Лавке писателей, репринт. То, чего мне не хватает - житейской мудрости. И просто мудрости.

Цитата (с. 60): "Самая дешевая гордость - национальная. Она обнаруживается в зараженном ею субъекте недостаток индивидуальных качеств, которыми он мог бы гордиться; ведь иначе он не стал бы обращаться к тому, что разделяется кроме него еще многими миллионами людей. Кто обладает крупными личными достоинствами, тот постоянно наблюдая свою нацию, прежде всего отметит ее недостатки. Но убогий человек, не имеющий ничего, чем бы он мог гордиться, хватается за единственно возможное и гордится своей нацией, к которой он принадлежит; он готов с чувством умиления защищать все ее недостатки и гадости".

Если говорить об индивидууме, для которого собственное "Я" превыше всего, то Ш. прав.

Вот Я - великий человек, венец творения, яркая личность, гражданин Вселенной, и мне плевать, какой я национальности, мне плевать на грязных глупых обывателей моей нации, мне также чхать на ее великих мужей и дев - Я сам по себе. При таком подходе Шопенгауэр, наверное, прав.

Но взглянем на проблему с другой стороны - Гражданина своей страны. И Шопенгауэр окажется жалким пижоном, выскочкой без роду и племени.

Посмотреть Л. Толстого - "Соблазн товарищества" и "Соблазн национального" - там есть сходство с позицией Ш., но критика этих типичных заблуждений производится с позиций веры, служения Господу.

Допечатал 43 страницу.

18 декабря 1990г.

Вчера получил из типографии сигнальные экземпляры "Второго нашествия марсиан" братьев Стругацких. Показал после семинара Борису Натановичу - ему понравилось. Мне тоже.

В семинаре на книгу Стругацких некоторые семинаристы старались не обращать внимания или листали подчеркнуто небрежно. Причина понятна: почему Стругацкие, а не я?

Смоляров поучительно сказал мне утром по телефону: "Ты не на ту карту ставишь. Подумай, на досуге. Если ты хочешь рассориться с ведущими авторами семинара, то продолжай в том же духе..."

Я спросил напрямую: "Ты считаешь, я должен в первую очередь издавать тебя, Рыбакова, Измайлова, Витмана-Логинова, Суркиса-Дымова?.. А Стругацких во вторую?"

- Дима, ты можешь считать, что я тебе ничего не говорил. Всего доброго.

- Минуточку. Это твоя личная позиция или позиция членов семинара?

- Это согласованная позиция. Ты не замечаешь коллег, от которых во многом зависишь. - Он начинал злиться. - Есть некий авторитетный круг, от которого зависят многие решения. Кто тебя рекомендовал на семинар в Дубулты? В сборник "Мистификация"?

- Кто?

- Вот ты подумай на досуге...

Ответа я так и не получил. А.С. хороший парень, но его заносит административный зуд появляется.

В туалете Александровского садика надпись на дверях кабинки: "Ще не вмерла Украйна!"

А под ней: "Бандеровцы е...!"

И там же, за столиком у входа, где берут деньги за посещение, стоит милиционер с шипящей рацией и играет в домино с тремя туалетными работниками. Тяжеловатый запах, но они усердно рубятся. Электрические печки на полу. Там всегда играют в домино.

Прошелся по садику. Голые деревья. Легкая поземка. Пустые скамейки. И белая скульптура женщины (как говорят, Екатерины Великой) вдали. А Пржевальский и правда очень похож на Сталина. Читал версию, что он его внебрачный сын.

Сегодня писал до 4 утра. Встал поздно и мрачен был.

Бегаю среди заиндевелых надгробий Смоленского кладбища. Снега почти нет, скользко. А вечером, когда по улице Беринга катят редкие машины, черная полировка мрамора оживает и мерцает желтым отражением фар. И есть в этом нечто таинственное.

Начал 60-ю страницу повести. Еще нет названия повести. Но, возможно, будет эпиграф.

29 декабря.

Вернулся из Москвы - ездил на общее собрание членов кооператива. Нас, оказывается, тридцать человек. Собрание прошло весело. Есть чему радоваться - выпускается две-три книги в месяц. И неплохие. Отвез сорок штук "Второго нашествия марсиан". Хвалили иллюстрации. Аркадий Стругацкий, близоруко поднеся книгу к лицу, листал ее все собрание. Потом пожал руку. Потом спросил про гонорар. Я сказал, что выплатим вскоре.

Выплатим.

На собрании постановили: каждый должен написать список книг, достойных, по его разумению, для ближайшего издания. Редколлегия должна обобщить. Получилось так, что я спровоцировал это постановление - привез такой список из Ленинграда. У меня тридцать позиций. Мнения разделились: некоторые считают, что мы должны не переиздавать (например, "Приключения Томаса Сойера и Геккельбери Финна"), а издавать то, что соответствует политическому моменту - надо успеть каждой книгой выстрелить в коммунистическую систему, нас в любой момент могут закрыть и жди следующей "перестройки" за колючей проволокой. Резон в этом, безусловно, есть.

31 декабря 1990 г.

Приехала Маришка на зимние каникулы, хабиясничают с Максимом на пару. До Нового года - два часа. Стол накрыт, собираемся садиться. Нет шампанского - второй год подряд!..

Сегодня сходили в церковь на Смоленском кладбище. Максим отдал нищим три рубля по рублю. Я дал двадцать копеек, по привычке. Мариша единственный рубль. Детям такое - в новинку. Поставили свечки. Зашли к Ксении Петербургской. На обратном пути я рассказал им о Ксении, что знал. "Носила кирпичи? - переспросила Мариша. - Это же очень тяжело..."

- А ты думаешь, просто так можно святой стать? - сказал Максим. - Она еще и ночью это делала, чтобы рабочие не догадались...

Маришка взяла меня под руку.

- Ночью, на кладбище... Ой, мамочки... Страшно.

Уходящий год, его конец - в политическом смысле очень тревожный. Ушел министр внутренних дел Бакатин (торжественно сдав ЦРУ карту-схему закладок прослушивающих устройств в здании их посольства в Москве. На кой хрен, непонятно.). Ушел А. Яковлев. Подал в отставку министр иностранных дел Э. Шеварнадзе. И под занавес - нелепый 4-й съезд Советов, где Горбачев с Лукьяновым задавили всех хитростью и ловкостью. При повторном голосовании Горбачев протащил вице-президента Янаева. У Рыжкова - инфаркт. Шеварнадзе, уходя, предрек диктатуру.

Новый председатель Гостелерадио Кравченко запретил выпуск "Взгляда" с Шеварнадзе, сказал в программном интервью, что народ устал от политики, ему надо кино.

Вспоминаются наши главные обывательские ценности - кино, вино и домино.

1991 год

1-е января, 1 час, 6 минут.

Дети играют в подкидного дурака с Ольгой.

Я уже проиграл и пошел читать Мандельштама, подаренного мне на Новый год.

По телевизору - муть. Орут, пляшут, сидят за накрытыми столами веселят население. Пир во время чумы.

Президент выступил - бесцветная речь. Сказал вскользь об ошибках нынешнего руководства - это, мол, наши с вами недоработки. Чьи - "наши"?

Я не пил. Ольга выпила чуток портвейна, купленного по карточкам. Есть сухое, привезенное из Москвы - родной "Текст" помог, обменяли где-то на книги.

Думаю все время о повести - правильно ли двигаюсь? Все эпизоды вижу, как наяву, но что-то не то. Я уже и финал моего героя-героини вижу, произойдет это зимой в сарае около Шуваловских (Суздальских) озер. И закадровая развязка предполагается - пусть читатель сам догадывается - жива она осталась или нет.

Но что-то меня постоянно останавливает.

Догадываюсь, что. Не христианская это повесть, вот что.

Не сказка, и не притча, а жесткий реализм при фантастической тезе, как сказал бы Смоляров, умеющий все раскладывать по полочкам. И что я скажу своим детям, когда они прочтут? Ольга - ладно, взрослый человек, хотя и с ней проблемы будут, она уже грозилась развестись из-за нескольких эротических сцен в романе. (Борис Стругацкий, кстати, сказал, что они весьма целомудренны. Я в шутку попросил его написать справку-заключение для жены, но он только азартно улыбнулся и поднял палец: "Вот, Димочка, что значит быть писателем! Вам еще придется и не такое выслушивать! Готовьтесь!")

В любом случае повесть надо дописывать.

Перечитал "Золотого осла" - есть отдаленные аналогии, но там все легко, притча, анекдот. В повести же, как не играй словами - трагизм.

Фантомас какой-то! Только что позвонил Чудников, поздравил с Новым годом. Спросил, какие творческие планы. Если бы он знал, какую судьбу я готовлю ему в своей повести. Я пролепетал что-то невразумительное. Пока он идет у меня под своей фамилией - Чудников; так я лучше его вижу. Потом заменю на Скудникова или какую-нибудь другую - надо примерить в конкретном тексте, чтобы не потерялась динамика предложений и не спотыкаться на согласных звуках. Пашка сказал, что занимается сейчас разменом квартиры, из директоров гостиницы собирается уходить - у них зреют перемены. Спрашивал, нет ли у меня знакомого маклера.

11 января 1991г.

Маришка улетела в Мурманск. Во второй половине дня уже звонила - все в порядке

В каникулы я учил детей Закону Божьему по книге издательства "ИМКА-пресс", выпущенной у нас.

Страна наша близка к агонии.

Тоска. Детей жалко. И самих себя - ведь не старые еще. И перед стариками стыдно. Они вообще ходят с потерянными лицами...

Встретил сегодня на Суворовском проспекте одноклассника - Аркашку Виноградова. Дружили в 7-8 классах. Едва узнал его - лицо распухшее, синяк под глазом. Постарел. Полгода не работает, живет в комнатке матери очевидно, развелся. Он был с кошелкой - искал картошку. Зашли вместе в овощной - картошки не было.

- А чего не работаешь? - осторожно поинтересовался я.

Он натужно захихикал:

- Смотрю я на все это и смеюсь...

Последние лет пятнадцать он работал директором магазина - то книжного, то спортивного. Ездил на своей машине. Квартира с женой в Купчино. Всегда галстук, рубашечка. Куртку, помню, спортивную у него в магазине покупал - с пуговицами-брусочками и капюшоном.

Я дал ему свою визитную карточку. "Литератор, - усмехнулся он уважительно; точнее, с демонстрацией уважения. - Ишь ты - "Санкт-Петербург"! По старинке решил заделать..."

Мы жили с Аркашкой Виноградовым на одной - 2-й Советской улице, дома наискосок. После восьмого класса Аркашка приехал к нам на дачу, и мы работали с ним по ночам на хлебном складе, который размещался в южном приделе зеленогорской церкви. С первой получки я купил себе гитару за шесть рублей пятьдесят копеек и самоучитель игры на гитаре, Аркашка - сеточку для волос, одеколон и перстень. Он уже поступил в техникум и с гордостью называл себя студентом. Аркашка привез на дачу мешочки с сушеными инжиром, грушей, банки сгущенного молока, сгущенного кофе, масло в пачках и массу других вкусных продуктов, которыми снабдила его мать - повар детского сада. Аркашка показал мне и моей сестре, как надо варить сгущенное молоко, чтобы оно стало коричневым и дьявольски вкусным. Холодильника на даче не было, и пачки масла плавали в кастрюльке с водой, опущенной в колодец. Аркашка пару раз ездил в город и подвозил продукты, хотя сестра и протестовала ненастойчиво. Сытное было для меня лето. Приятно вспомнить. Особенно сгущенку и инжир.

И еще мы с Аркашкой ухаживали за дачницей с нашей улицы - Галкой Беляковой, и ездили с ней в лес на велосипедах - жечь костер и собирать для нее чернику. У костра я рассказывал разные истории, Аркашка курил, а Галка задавала нам вопросы: какой, по нашему мнению, должна быть жена? каким должен быть муж? И мы, хмурясь и напуская серьезности, отвечали всякий раз так, что в идеале жены Галка узнавала себя, а идеальными мужами представали мы сами.

Мы повспоминали с Аркашкой то лето, выкурили по сигарете и расстались. Он пошел искать картошку на Старо-Невский. Обещали звонить. Во время разговоров Аркашка пытался держаться ко мне в профиль, чтобы не было видно синяка.

Ходили мы 8-го января на Рождественский благотворительный бал в Малый зал филармонии, на Невском. Билеты по 30 р. Артисты в бальных платьях танцевали мазурку, польку и еще что-то. Мы с Ольгой сидели в первом ряду, и артистки дважды пригласили меня на танец. Я пошел и был, по мнению родственников, в ударе. Я смотрел, как танцуют артистки, и делал также. А потом, как все, поднял невесомую девушку в белом платье на руки и поцеловал ей ручку. Буду рассказывать внукам, как блистал на балах Петербурга.

В антракте я увидел девушек, приглашавших меня: они были уже в обычной одежде, пили бесплатный сок и суетливо о чем-то говорили, копались в сумочках. В бальных нарядах они казались приятнее.

13 января 1991г.

Вот тебе и старый Новый год - в Литву введены десантники и войска. Позор!

13 убитых, 140 раненых...

А два дня назад Горбачев заверил, что применения силы не будет. И послал туда представителей Совета Федерации "для мирного урегулирования вопросов".

Сегодня мы с Максимом после концерта в Капелле были на митинге на Дворцовой площади. Плакаты: "М.С. Хусейн - Нобелевский лауреат", "Горбачеву - не верим!", "Горбачеву - персональный танк. Даешь Литву!", "Спасибо КПСС за нашу нищету!" Парень в огромной обезьяньей маске стоял на постаменте Александровской колоны - на груди плакат: "Гориллы! Отстоим коммунистические завоевания! Все, кому дороги идеи КПСС, приходите к нам. Вас ждут Нина Андреева, Полозков, Швед и др."

Пытался звонить в Каунас Гинтарису Пашацкасу, поэту, с которым познакомился летом в уличном кафе, и не дозвонился - нет, очевидно, связи. Об этом говорило и "Би-Би-Си", что десантники контролируют международную АТС. Хотел сказать Гинтарису слова поддержки и соболезнования. Буду пытаться звонить еще.

Такие вот дела, блин.

15 января 1991г.

Центральное ТВ врет безбожно о событиях в Литве. Марают Ельцина. Верховный Совет под руководством Лукьянова гнет линию, угодную Горбачеву.

И только Ленсовет (без Собчака, он во Франции) собрался на внеочередную сессию и принял ряд честных документов. В том числе, требуют отставки министра обороны, командующего Прибалтийским военным округом, создания международной комиссии, чтобы она выявила виновных и предала открытому суду.

Сегодня я дозвонился до Гинтариса Пашацкаса и выразил ему и Литве сочувствие и соболезнование по поводу всех событий. Он сказал, что сегодня же передаст мои добрые теплые слова кому-то. Мне показалось, он был очень тронут. Завтра в Петербурге траур, и в 15-00 - минута молчания.

16 января 1991 г.

Сегодня в Питере была политическая стачка на более чем трехстах предприятиях (2 часа, кое-где меньше). Программа "Время" ни слова не сказала о Сессии Ленсовета, лишь сказали, что на крупных предприятиях - ЛМЗ и еще где-то, люди спокойно работали. Как это важно для нашей страны - спокойно работать. "Работайте спокойно, товарищи, все в порядке...".

И "Известий" второй день нет в почтовом ящике - там должна быть стенограмма Сессии ВС.

Скотство! Бардак!

21 января 1991г.

Зима теплая. Прошло Крещение Господнее, а морозов нет. Сегодня в ночь навалило снегу, температура нулевая, и сейчас в 2 часа дня падают хлопья. Утром бегал по Смоленскому.

Хочу в ближайшие день-два дописать повесть. Сейчас - 81 страница.

В Прибалтике тревожно.

25 января 1991г.

Вчера закончил повесть. Получилось 84 страницы. Сегодня перечитал и огорчился. Что я сказал? Ничего. Какие чувства вызывает? Кроме собственного огорчения - никаких. Событий мало. Декорации не видны. Пытался фантастическую тезу вогнать в реализм жесточайший, так, чтобы читатель почти поверил, что мужчина по необъяснимым причинам превратился в женщину и поначалу надеется вернуться в свое прежнее бытие, но жизнь мнет его (ее) и тянет на дно. Он в прямом смысле оказывается в женской шкуре...

И не получилось.

Знаю, в чем меня упрекнут: с таким сюжетным посылом можно было ого-го чего насочинять и накрутить. Может быть. Но условность-то мне и претит, как претила она в "Шуте".

А вечером прочитал повесть Ник. Александрова "Лже..." - с близким сюжетом и расстроился еще сильнее: и мне, наверное, следовало упрощать психологию, выдумывать перипетии, порхать по фабуле, закручивать сюжет. Какая-то приземленность чувствуется в моей повести без названия. У Александрова герой случайно обретает способность менять свою внешность и выписывает забавные кренделя - становится то милиционером, то гопником, то Аллой Пугачевой, то Горбачевым... По сути, Коля украл у меня сюжетный посыл - весной я читал ему отрывки повести и делился замыслом. Но украл с пользой - сделал свое.

Может быть, сделать рассказ, как и задумывалось вначале? Завтра позвоню Коле в Москву - поздравлю. Он написал в близкой мне манере. А я - в несвойственной себе, и потому - скверно.

Деньги меняют. Президентский указ. 50-ти и 100-рублевые выводят из обращения. Замораживаются вклады на сберкнижках на неопределенное время. Разговоры везде только о деньгах. Про Прибалтику как-то позабыли - все считают деньги и бегают с обменом. Такой вот ход сделал наш президент.

29 января 1991 года. Нашел бумагу для обложки своего романа "Игра по-крупному". Теперь надо, чтобы издательство оплатило.

Депутаты путают нонсенс и консенсус.

- Но это же консенсус! Такого не может быть!

- Призываю достичь нонсенса!

Анахренизмы - это когда на все предложения вопрошают: "А на хрена?".

"Сам Леонид Ильич Брежнев был членом Союза советских писателей. Разве меня возьмут?"

3 февраля 1991 года.

Мое поколение сожгло свои чувства вином. И в дневниках нашей юности точки, тире, точки: пьянки - короткие просветления - пьянки. Мы не написали десятки рассказов, романов, повестей. И слава Богу! Не пришлось врать.

С нового года хожу на 3-х месячные курсы английского языка. Преподаватель - аспирант из США Кевин Херик. Четыре раза в неделю. Только сейчас, через месяц, я начал что-то понимать и говорить. Он сознательно ведет занятия только на английском. На русский переходит в крайнем случае. Каждый день пишу новые карточки со словами. И почти каждый день учу на ночь или днем.

Сугробы мыльной пены на щеках, горящие глаза. Это я бреюсь после утренней пробежки.

15 февраля 1991 г.

Ник. Александров приезжал из Москвы. Привез бутылку польской зеленоватой водки и проблемы для Ольги: чем кормить гостя? Но зато я дал почитать ему повесть, и мы говорили о ней. Коля затуманился и долго молчал, прежде чем сказать свое мнение. Потом сказал, что я влез в глубочайшие дебри... И не выбрался из них. Но читать интересно...

- Сократи, на хрен, всю психологию! - посоветовал он, устроившись в шаляпинском кресле с рюмкой зеленой водки и трубкой; настоящий столичный писатель - Накрути сюжет, убери внутренние монологи твоего Чудникова. Легче, старик, легче... Ну, будь здоров, за твою повесть! Я думаю, ты ее скрутишь!

1 марта 1991г.

"Куда пропала Кирочная улица?", - думал я одно время.

В четвертом классе я ходил заниматься гимнастикой в детскую спортивную школу на Кирочной. А потом бросил гимнастику, пошел в секцию бокса в СКА напротив цирка, потом уехал из Смольнинского района, и название улицы пропало со слуха. Никто не называет ее в разговорах - как будто и нет Кирочной. Как сквозь землю провалилась.

Рассказываю кому-нибудь: "Я на Кирочную в спортшколу ходил..." - "А где это?" - "Около Таврического сада. Неужели, не знаешь?" (Сам я отчетливо помнил и дом и двор этой спортивной школы.)

- Нет, не знаю... Кирочная, Кирочная... Что-то знакомое...

А не так давно понял, в чем дело. Кирочной раньше называли улицу Салтыкова-Щедрина старые петербуржцы. Вместе с ними ушло и название Кирочная.

17 марта 1991г.

Получил сигнальный экземпляр своего романа "Игра по-крупному" и не обрадовался почему-то. Возможно, потому, что не было элемента неожиданности - обложку в издательстве видел, чистые листы читал... Да и роман уже не волнует, как пару лет назад, когда он казался мне хорошим. Сейчас бы так не написал - убрал бы многое. И мысль о том, что некоторые узнают себя в героях романа и обидятся, не находит надежных контраргументов.

И сижу около своей повести - не знаю, что с нею делать. Переделать в рассказ? Героя заменить или манеру повествования? Найти другую интонацию? Или просто сжечь?

И тягостные мысли о том, что последнее время я не пишу, а - занятый издательскими делами - лишь пописываю, не дают мне покоя.

Сорок один год уже.

Еду в московском метро, на выезде из тоннеля - надпись на бетонном заборе, огромными буквами: "Нет частной собственности!" Вот, думаю, блин, какие ортодоксы в столице водятся. Еще и на заборах пишут. Вдруг немного дальше, как продолжение лозунга: "Да здравствует нищета!" - тем же шрифтом.

В московских магазинах - пусто. Ужинал у Бабенки. Второй день - у Александрова Коли. Говорили. Коля вернулся из командировки с Курильских островов и Сахалина. Рассказывал, что олени, которым не хватает соли, пьют человеческую мочу и лижут желтый снег у палаток. Выходишь ночью пописать, а олени уже ждут - ловят парящую струю. Страшновато - рога почти упираются тебе в живот.

Коля сказал, что с Курилами ситуация, как с собакой на сене: и сам не гам, и другим не дам. Много японских построек, японская узкоколейка, японские паровозики и вагончики. Попадаешь, как в другой век. В вагончике пьют, курят, играют в карты, чуть ли не трахаются. Мат-перемат. Дерутся, орут, поют. Анархия сплошная. Не нужны нам острова - по всему видно. Но когда смотришь на карту - вот они, нашего цвета, наши рубежи на Востоке жалко.

31 марта 1991г.

Отложил, а может быть, вовсе забросил повесть о превращении мужчины в женщину. Не ложится она на душу.

Думаю о том, чтобы написать цикл рассказов - ироничных, грустных, веселых. И одним из главных персонажей будет Феликс.

1. Как Ф. был судовладельцем.

2. Как мы с Ф. угнали тележку на Московском вокзале.

3. Как мы с Ф. ходили в ресторан. ("Нет-нет, я водку не пью. Только народный самогон")

4. Как мы ездили на рыбалку.

5. Феликс и генерал КГБ (ехал в багажнике, испытание газового пистолета и т.д.)

6. Как Ф. привезли на "козелке" с загадочными номерами: "00-01 МУД".

2 апреля 1991 г.

Эх! Цены повысили на все. В два раза примерно. А то и более. Мясо - 7 руб. Было 2. Карточки не отменили.

Развал Империи, похоже, близок.

Валютные новшества: валюту для поездок за рубеж теперь будут продавать по рыночным ценам и не более 200 долларов в год на одного человека. Рыночная цена за 1 USD сегодня - 26,7 руб. Кошмар!.. Тихий ужас. "Жить стало лучше, жить стало веселей!" - сказал сегодня по телефону Аркаша Спичка.

Денег нет - гонорар за роман не платят.

12 апреля 1991 г.

Кевин по своей кредитной карточке (магнитной) может снять деньги, хранящиеся в банке на территории США. Мои деньги от издательства "Смарт", которое на левом берегу Невы, будут идти в мою сберкассу, которая на правом берегу, две недели, и возьмут за такую скорость около 400 рублей. Я узнавал.

Ольга стригла меня на кухне. На моих голых плечах выросли мохнатые эполеты.

Вечером мы ходили в Малый зал филармонии на "Амати-трио", из Бельгии.

Утром были с Ольгой в бассейне.

Этакая светская жизнь.

И только на следующий день, утром, я вспомнил, что 12 апреля - памятный для меня день. Весьма памятный. В тот день семь лет назад в Гатчине уже зеленела трава...

Сегодня был в доме Набоковых, на Герцена 47. Там теперь редакция газеты "Невское время". В комнате, где родился Владимир Владимирович Набоков, я вручал свою книгу "Игра по-крупному" Соболеву В.М., техническому редактору книги и корректору Сафоновой О.Н. Они теперь работают там

В комнате стоят компьютеры, факсы и из окон видны окна квартиры Ольгиных родителей - напротив. Я видел занавески на последнем четвертом этаже и корзинку с яйцами между окнами.

Соболев провел меня по дому. Показал стенной сейф, к которому швейцар Набоковых - Устин повел матросиков и рабочих - экспроприировать барские драгоценности.

1-й этаж - владения Набокова-старшего: деревянные панели и плафоны на потолке бывшей библиотеки, "боксовый" зал со скрипучим паркетом... Там комитет по печати и полиграфии Ленгорисполкома. Кабинет Соболева - в спальне гувернантки. Витражи на лестнице целы, с клеймом изготовителя: "... Рига". Славные витражи. И дом славный.

Таинственность и возвышенность живут в его огромных комнатах. И маленькая винтовая лестница в углу дома - со стороны Исаакиевской площади. А во дворе каретник, где стоял один из первых в России автомобиль, принадлежащий семье. Что там теперь - и говорить не хочется...

25 апреля 1991г.

Несколько дней назад случился затяжной снегопад.

Деревья под моим окном стояли залепленные снегом, а снег все падал и падал. Сидишь за машинкой - а за окном медленно, по-зимнему падает снег. Несколько дней шел снег и навалило по колено. И сейчас, через неделю, еще лежит во дворах и темных углах.

26 апреля 1991.

Сегодня приснилось, что я разговариваю со Сталиным. Показываю ему какую-то книгу, листаю ее. Что-то обещаю для него сделать. И страх с примесью почтения. Знал ли я во сне, что Сталин умер? Вероятно, знал. Но велик гипноз титанической личности, великого тирана - и я не позволил себе вольностей.

Потом снились поезда, неисправные телефоны-автоматы, спешка, бег, 2-я Советская, известие о чьей-то смерти, гости...

А вчера в поликлинике одна пожилая женщина говорила: "Ленин - святой. Вы потом поймете это. Да, Ленин - святой..." И сидела она в очереди не к психиатру, а к хирургу.

27 апреля 1991г.

Купили, наконец, на автомобильном рынке машину - "ваз -2105", за 24 тыс. 300 руб. Довесок в триста рублей - это комиссионные.

Голубая машина в обмен на мою зеленого цвета книгу. Гонорар пришел на сберкнижку в пятницу, а в субботу поехали и купили. Никаких особенных чувств не испытал, кроме ощущения новых хлопот.

28 апреля 91.

Сегодня выдалось время, и я бродил по своему старому району. Тихий воскресный день, солнце за светлыми облаками, нет машин, почти нет прохожих, и я прошелся мимо своей 165 школы (бывш. 1-й Гимназии), прошелся по Кирилловской улице и дальше - тем маршрутом, которым два года (9-й и 10-й кл.) спешил на занятия. Школа наша стоит с заколоченными окнами - ремонт. И многие дома рядом ждут оживления - старые дома. С трудом узнавал былые места. Двадцать лет там не ходил, с выпускного вечера. И вечер вспомнил, и Надю Шипилову, и ребят, и девчонок. А вот ощущение от первого поцелуя вспомнить не мог. Помню, как стояли в ее парадной и неумело пытались целоваться - и все.

Я показывал тестю машину, которую временно поставил на его стоянку. Ему понравилась.

Вчера долго искал в "Других берегах" Набокова описание его дома на Б. Морской - закрались сомнения в расположении комнаты, где он родился. Я считал, что это 3-й этаж, три крайних к площади окна. А Самуил Лурье сказал, что 2-й этаж. Искал, но не нашел. А сегодня лень. Учил англ. слова по карточкам.

30 апреля.

Ходили с Ольгой на Святослава Рихтера в Малый зал филармонии. Бах, английские сюиты. Нас посадили на дополнительные стулья на сцене. Рихтер сидел к нам спиной.

Желтые старческие пальцы, лысый затылок с белым пушком, лакированные туфли на желтых педалях рояля - они то газовали, то нажимали на тормоз. И дивная музыка, которой правил этот старик-водитель.

1-4 мая. Зеленогорск.

Майские провели на даче.

Два мужика, которых привел племянник Вовка, вскопали за три водочных талона и 30 руб. огород под картошку и место под лужайку, которую мы хотим разбить с нашей стороны участка. Первый раз воспользовался наемной рабочей силой на своем огороде. Старею или мудрею?

5 августа 1991 г.

Бешеное лето.

Брат Юра приехал из Владивостока с сыном. Принудительная родственная пьянка.

Дела: выпустил книгу Валерия Попова "Праздник ахинеи", сборник прозы.

Ольга шила тряпки, строчила "вареные джинсы" и сама продавала их на зеленогорском рынке. Мы с ней эти самые "варенки" и варили в нашей бане, когда я возвращался из города с работы. Технологию придумали сами, по справочникам и слухам.

Рэкетиры какие-то накатились на Ольгу - я дал им с пьяных глаз 250 рублей, послал за водкой и привел к себе домой, чтобы поговорить за жизнь и расспросить о трудностях их непонятного ремесла. Ольга разогнала нашу компашку, обругала меня, и на следующий день, протрезвев, я поднял на ноги половину Зеленогорска, чтобы погасить их, потому что они снова заявились к Ольге уже в расширенном составе. Молодые заезжие ребята из Кирилловского.

Одному сломали челюсть - тому, который грозил Ольге, что она всю жизнь будет работать на лекарства, и он пришел через три недели просить денег за вставленные фарфоровые зубы. Сказал, что заплатил 3 тысячи - занял у друга. Меня дома не было. С ними объяснялась Ольга в присутствии Юры - сказала: никаких денег, катитесь подальше. Юра в тот момент чистил селедку на улице большим колбасным ножом и молча слушал рассуждения рэкетиров, подтачивая нож о наждачный круг. Сказал, что у них, кажется, был пистолет. Или газовый баллон. Один из них держал руку за пазухой. Юра не проронил ни слова. Рэкетиры повыпендривались и ушли.