Бабушка

I

У бабушки были две дочери и сын. Старшая дочь жила долго в одном дружеском семействе в Вене, где и вышла замуж; место ее в этом семействе заняла другая дочь. Ремесленник сын был женат и жил самостоятельно в городе, в доме взятом за женой. Бабушка жила в горах, в деревне на Силезской границе; жила покойно в маленькой хижине со старухой Беткой (Елизаветой), которая была ее ровесница и служила еще у ее родителей. Но она не чувствовала себя одинокою в своей хижине; все жители деревни были ей братьями и сестрами, а она им была матерью; без нее не обходились ни крестины, ни свадьба, ни похороны.

Вдруг однажды получает бабушка из Вены от старшей дочери письмо, в котором та ее извещала, что муж ее вступил в службу к одной княгине, имеющей большое поместье в Чехии, недалеко от нагорной деревни, в которой жила бабушка, и что она переселится туда со всею семьей, а муж ее будет там жить только летом, пока там бывает княгиня. В конце письма она просила бабушку перебраться к ним на житье и скоротать свой век с дочерью и внучатами, которые бы на нее не нарадовались. Бабушка расплакалась и не знала, что делать. Сердце тянуло ее к дочери и внучатам, которых она еще не знала, а долгая привычка приковывала к маленькой хижине и к добрым людям.

Но кровь взяла свое: сильное желание превозмогло давнюю привычку, и бабушка решилась ехать. Хижинку со всем, что в ней было, предоставила она старой Бетке со словами: «Не знаю, каково мне там будет; если понравится, то я умру не у вас».

Вскоре после этого около хижины остановилась тележка. Вацлав поставил на нее бабушкин разрисованный сундук, самопрялку, без которой она не могла жить, корзину с четырьмя хохлатыми курицами, мешочек с двумя четырехцветными котятками, а потом уже посадил расплакавшуюся, растроганную бабушку. Она отправилась на новоселье, провожаемая благословениями друзей.

Сколько ожиданий, сколько радости в Старом Белидле![1] (Так называл народ одинокое здание в роскошной долине, в котором должна была поселиться пани Прошкова, дочь бабушки.) Дети беспрестанно выбегали на дорогу посмотреть, не едет ли Вацлав, и каждому, кто только проходил мимо, говорили: «Сегодня приедет наша бабушка!» Сами же постоянно задавали себе вопросы: «Какая же это будет бабушка?»

Они знали много бабушек и рисовали их пред собою, но не знали все-таки, на которую из них будет походить их бабушка. Наконец подъехала к дому тележка. «Бабушка едет!» — раздалось по всему дому, и пан Прошек, жена его, Бетка с грудным ребенком на руках, дети и две большие собаки, Султан и Тирл, все выбежали к дверям встречать бабушку.

С тележки слезла женщина, покрытая белым платком и одетая по-деревенски. Дети встали все трое в ряд и не спускали глаз с бабушки. Пан Прошек жал ей руку, дочь со слезами обнимала ее, а она, тоже со слезами, целовала ее в обе щеки. Бетка подсунула ей полнощекую Адельку; бабушка улыбнулась ей, назвала ее милым дитятком и перекрестила. Потом посмотрела на остальных детей, сказав им самым дружелюбным тоном: «Золотые мой деточки, как я тешилась-то на вас!» Но дети опустили глаза и стояли неподвижно, как будто примерзли, и только по приказу матери подставили бабушке свои розовые щечки для поцелуев. Они не могли опомниться. Каким образом эта бабушка была совсем не такая, как все когда-нибудь ими виденные? Такой бабушки они еще в жизнь свою не видали! И дети не спускали с нее глаз. Пока она стояла, они ходили вокруг нее и оглядывали с головы до ног. Они осматривали ее темную шубу со складками сзади, широкую зеленую юбку, обшитую широкою лентой; понравился им красный с цветами платок, которым бабушка была повязана под белым платком; они сели на пол, чтобы разглядеть хорошенько красные метки на белых чулках и черные туфли. Вилимек поскоблил цветные зубчики на плетеной корзинке, которую бабушка держала в руках, а четырехлетний Ян, старший из мальчиков, понемножку поднимал у бабушки белый, обшитый красною лентой, фартук, потому что ущупал под ним что-то твердое. Там был большой карман. Яну очень захотелось узнать, что в нем есть, но старшая из детей, пятилетняя Барунка[2], оттолкнула его, говоря шепотом: «Смотри, я скажу, что ты тянешься к бабушкиному карману!» Шепот был немножко громогласен и был бы слышен даже за девятою стеной. Бабушка услыхала, перестала разговаривать с дочерью и взялась за карман, говоря: «Ну, посмотрите, что у меня тут есть!» Затем она выложила на колени четки, ножик, несколько хлебных корок, кусок ленты, два пряничных конька и две куклы. Последние вещи были предназначены детям, и отдавая куклы[3], бабушка сказала: «Бабушка привезла вам и еще кое-что!» — и тотчас вынула из мешочка яблоки и разрисованные яйца, выпустила из мешка котят, а из корзины цыплят. Сколько было радости! Сколько прыганья! Бабушка была самою лучшею бабушкой! «Это майские котятки, четырехцветные, они хорошо ловят мышей; они хороши для дома. Эти цыплята ручные, и когда Барунка их приучит к себе, они будут бегать за ней как котята». Так рассказывала бабушка, а дети ее снова спрашивали о том и о сем, и уже нисколько не робея, очень скоро подружились с бабушкой. Мать кричала на них, чтоб оставили бабушку в покое и дали бы ей отдохнуть, но бабушка отвечала: «Не мешай нашему удовольствию. Терезка, ты видишь, как мы рады друг другу!» И дети послушались бабушки. Один сел ей на колени, другой встал за ней на лавку, а Барунка стояла перед ней, глядя ей прямо в лицо. Одному казалось удивительным, что у бабушки волосы белые как снег, другому — что у бабушки руки сморщенные, а третий говорит: «Что это, бабушка, у вас только четыре зуба?!» Бабушка усмехнулась, и гладя каштановые волосы Барунки, отвечала: «Потому что я старуха; когда вы будете стариками, так тоже переменитесь». Но дети не могли понять, каким образом их белые гладкие руки могут также сморщиться, как у старой бабушки.

Бабушка с первой же минуты свидания не только овладела сердцами своих внучат, но и сама также вполне отдалась им. Пан Прошек, зять бабушки, которого она не знала, в первое же свидание вполне приобрел любовь ее своею прекрасною наружностью, дышавшею добротой и откровенностью. Одно в нем ей не нравилось, это то, что он не знал чешского языка. А она что и знала по-немецки, то давно уже забыла. Однако ж ей очень хотелось побеседовать с Яном. Ян обрадовал ее тем, что понимал чешскую речь; бабушка тотчас узнала, что в доме говорят на двух языках. Дети и слуги говорили с паном Прошком по-чешски, а он им отвечал по-немецки, что впрочем они понимали. Бабушка надеялась, что со временем, в будущих отношениях с зятем, они будут понимать друг друга, а между тем все-таки, насколько могла, старалась заставить понимать себя.

Дочь свою бабушка уже почти не узнала; она видела ее всегда веселою, сельскою девушкой, а тут встретила молчаливую, важно задумчивую и богато одетую госпожу с барскими манерами. Это не была ее прежняя Терезка! Бабушка также тотчас увидела, что домашняя жизнь дочери не походила на ту, к которой она привыкла. В первые дни она была вне себя от радости и удивления, но мало-помалу ей делалось неловко, казалось неудобно в новом доме, и если бы не было этих внучаток, то она бы скоро опять воротилась в свою хижинку.

Хотя у Терезки и были некоторые барские прихоти, но за них на нее никто не мог сердиться, потому что она была все-таки чрезвычайно добра и справедлива. Пани Прошкова очень любила свою мать и неохотно бы рассталась с нею уже и потому, что сама должна была исполнять в замке должность кастелянши, а кроме матери у нее не было никого, кому бы она могла вполне доверить хозяйство и детей.

Поэтому ей было прискорбно, когда она заметила, что бабушка скучает, а это она заметила тотчас и угадала, чего недостает бабушке. Однажды Терезка сказала:

— Я знаю, мамочка, что вы привыкли работать и что вам может наскучить целый день возиться с детьми. Не хотите ли прясть? У меня есть наверху немножко льна; будет у нас его и много, если уродится. Мне было бы особенно приятно, если бы вам не было трудно порой присмотреть и за хозяйством. Я все время трачу на присмотр за замком, на шитье и варенье, а во всем остальном должна полагаться на чужих людей. Прошу вас, будьте моею помощницею и распоряжайтесь всем, как вам угодно.

— Я сделаю это с радостию, если только угожу на тебя; ведь я уже привыкла к такой работе, — отвечала вполне довольная бабушка. И в тот же день слазила наверх посмотреть лен, а на другой день дети в первый раз в свою жизнь видели, как прядут.

Первое, что бабушка взяла на себя, было печение хлеба. Она не могла видеть, как слуги без всякого почтения обращались с даром Божьим: ни в квашне, ни при сажании в печку они его никогда не перекрестят, как будто кирпич какой-нибудь держат в руках. Бабушка, замешивая тесто, крестила квашню мутовкой[4] и сопровождала его благословениями до той минуты, когда хлеб был уже на столе. Во время печения хлеба не смел также никто стоять тут разиня рот, чтобы не сглазить дар Божий, и даже Вилимек, входя в такое время в кухню, не забывал сказать: «Господи благослови».

День, когда бабушка пекла хлеб, был внучаткам праздником. Каждый из них получал по фламингу и по пирогу со сливами или яблоками, чего прежде никогда не бывало. Но они должны были привыкнуть не ронять крошки на пол: «Крошки надо в огонь», — говорила бабушка, сметая со стола крошки, и бросала их в огонь. Если ж кто-нибудь из детей ронял крошки на пол, она приказывала тотчас собрать их, говоря: «Не смейте ходить по крошкам, за это души в чистилище плачут». Также очень сердилась она, если замечала, что хлеб неровно срезан, и всегда говорила: «Кто не сравняет хлеба, тот не поладит и с людьми». Однажды Яник попросил бабушку срезать ему с хлеба всю корку, которую он всегда охотно ел; но бабушка этого не сделала, сказав ему: «Разве ты никогда не слыхал, что кто неровно режет хлеб, режет Господу Богу пятки? Не смей у меня привередничать в еде!» — и Яник должен был отказаться от лакомого куска.

Все валявшиеся куски хлеба и корки, не доеденные детьми, бабушка совала в карман; если потом случалось быть около воды, то она бросала хлеб рыбкам; крошила муравьям, когда гуляла с детьми, или отдавала птичкам в лесу; одним словом, она не тратила даром ни одного кусочка хлеба и всегда говорила: «Уважайте дар Божий, без него худо, а кто его не уважает, того Бог тяжко накажет». Если ребенок ронял хлеб из рук, то должен был тотчас поцеловать его, как бы прося извинения; также, если где-нибудь лежало зернышко гороху, то бабушка, увидев его, всегда целовала обозначенный на нем росток. Тому же самому учила она и детей.

Если на дороге попадалось гусиное перышко, то бабушка тотчас указывала на него со словами: «Подними его, Барунка». Иногда ленивая Барунка отговаривалась: «Да, бабушка, что нам в одном пере?» А бабушка ее тотчас за это бранила: «Ты, дитятко, должна знать, что если одно перо прикладывать к другому, то их будет много; помни всегда пословицу: хорошая хозяйка за одним пером через забор перескочит».

Бабушке не слишком нравилась новомодная меблировка в большой комнате (их было две) в четыре окна, в которой спала пани Прошкова с мужем и Аделькой, и в которой обедали или полдничали только в торжественные дни. Ей казалось, что на таких упругих креслах, с такими вырезными спинками, неловко сидеть, что человек должен всегда остерегаться, как бы не упасть самому или не изломать кресла, слишком крепко прислонясь к нему. Она однажды только решилась сесть на диван; но лишь только подушка опустилась под ней, как бедная старушка до того испугалась, что чуть-чуть не закричала. Дети засмеялись над ней, сели на диван и качаясь звали к себе бабушку, чтоб опять подошла, и уверяли, что он не развалится; но бабушка не шла. «Убирайтесь! — говорила она, — кто же садится на такие качалки, это прилично только вам». На блестящие столы и шкафы она боялась что-нибудь поставить, чтобы не испортился лак, а шкаф со стеклянными стенками, наполненный различной посудой, стоял в комнате на грех, как выражалась бабушка. Дети очень охотно прыгали возле шкафа и всегда что-нибудь стаскивали, за что им много доставалось от матери. Однако нянча маленькую Адельку, бабушка охотно садилась за фортепиано, потому что расплакавшийся ребенок умолкал тотчас, как только бабушка начинала потихоньку стучать по клавишам. Барунка иногда учила бабушку наигрывать одним пальцем песенку: «Это кони, это кони…», а бабушка, кивая головой, пела и всегда размышляла: «Чего эти люди не выдумают! Подумаешь, что там непременно заперта птичка; точно какой голос там поет!»

Без необходимости бабушка не входила в комнаты дочери. Когда нечего было делать, ни на дворе, ни в доме, то она очень охотно сидела в своей комнатке, помещавшейся возле кухни и людской.

Комнатка эта была устроена по вкусу бабушки. У большой печки стояла лавка, а у стены бабушкина постель; тотчас около печки, за кроватью, помещался разрисованный сундук, а у другой стены кровать Барунки, которая выпросила у матери позволение спать с бабушкой. Посередине стоял липовый треножный стол, а над ним свешивалась вниз голубка, как подобие Святого Духа. В углу у окна стояла самопрялка и пряслице с надетою куделью, в которой торчало веретено, мотовило[5] висело на гвозде. На стене висело несколько образов, а над бабушкиною кроватью было Распятие, украшенное цветами. Между окнами зеленели в банках мускат и базилик, и в полотняных мешочках висели различные коренья, липовый и бузинный цвет и т.п., что составляло бабушкину аптеку. За дверью висела оловянная кропильница. В ящике в столе было бабушкино шитье, том «набожных песен», «крестный путь», связка запасных шнурков для прялки, крещенский мел и громовая свеча, которую бабушка имела всегда под руками и зажигала во время грозы. На печке стоял ящичек с трутом и огнивом. В доме для зажигания употребляли бутылочку, наполненную фосфором; но бабушка не хотела никакого дела иметь с этим проклятым снарядом. Только один раз попробовала она, но каким-то образом прожгла себе фартук, выслуживший полных 25 лет, да к тому же чуть и сама не задохнулась. С тех пор бабушка не брала бутылочку в руки. Тотчас запаслась ящичком с кремнем, дети принесли лоскутьев, надергали из них ниток и напитали их раствором серы. Бабушка, положив на печку свой зажигательный снаряд, ложилась спать уже со спокойною мыслью. Детям очень нравилось приготовление этого аппарата и они каждый день повторяли бабушке, что если ей нужно серных ниток, то они сделают.

Всего больше в бабушкиной комнате нравился детям ее раскрашенный сундук. Они с удовольствием рассматривали намалеванные по красному фону, голубые и зеленые розы с коричневыми листьями, голубые лилии и красно-желтых пташек; но самою большою радостью было для них, когда бабушка открывала сундук. Было на что в нем посмотреть! Внутренняя сторона крышки вся была оклеена образами и молитвами, привезенными с богомолья. Там был еще ящичек, а в нем каких-каких вещей не было! Семейные акты, письма дочерей из Вены, маленький полотняный кошелек, полный серебряных денег, посланных детьми бабушке на проживанье, но которых она не истратила и берегла собственно для удовольствия; деревянная шкатулка, в ней пять ниток гранат, к которым была привешена серебряная монета с изображением короля Иосифа II и Марии-Терезии[6]. Когда она отпирала эту шкатулку, что делалось каждый раз по требованию детей, то она им рассказывала: «Видите ли, милые дети, эти гранаты подарил мне покойный ваш дедушка к свадьбе, а этот талер[7] я получила собственноручно от императора Иосифа. Редкий был человек, дай Бог ему царство небесное! Когда я умру, все это будет ваше», — прибавляла она, запирая шкатулку.

— Бабушка, расскажите-ка нам, как это император дал вам талер? — спросила однажды Барунка.

— Напомните мне когда-нибудь в другое время, так я вам расскажу, — отвечала ей бабушка.

Кроме этих вещей было у бабушки в ящике двое четок от мощей, оборки к чепчикам и между всем этим всегда уже какое-нибудь лакомство для детей.

Далее в сундуке лежали белье и платья. Все эти юбки, фартуки, шпензеры[8] летние, шнуровочки и платья лежали в большом порядке, а сверху покоились два накрахмаленные чепчика с ленточною голубкой сзади. Тут дети не смели уже ничего перерывать у бабушки; если же она была в хорошем расположении духа, то вынимала одну вещь за другою, приговаривая: «Видите ли дети, этот канифас[9] у меня уже 50 лет, тот шпензер носила еще ваша прабабушка, а вот этому фартуку столько же лет, сколько вашей маменьке, а он все еще как новый! У вас же платья всегда испорчены. Это все оттого что вы не знаете, как дороги деньги. Видите, вот этот шелковый шпензер стоил сто гульденов, но тогда за него заплатили банковыми билетами». Так рассказывала бабушка, и дети тихо слушали, как будто бы все понимали.

Пани Прошкова желала, чтобы бабушка одевалась в другое платье, более удобное, как она думала, но бабушка не изменила ничего в своем покрое и всегда говорила: «Господь Бог наказал бы меня, старуху, если б я захотела гоняться за модой... Для меня таких новостей не существует, моему старому разуму это не под стать». И она осталась при старом. В доме тотчас же все стало исполняться по приказанию бабушки, все ее называли «бабушка», и все было хорошо, что ни говорила, что ни делала бабушка.