Бабушка

II

Летом бабушка вставала в четыре часа, а зимой в пять. Первым делом ее было перекреститься и поцеловать Распятие, висевшее на фисташковых четках, которое она всегда имела при себе, а ночью клала под голову. Потом вставала с молитвой, и одевшись, кропилась святою водой, брала веретено и начинала прясть, припевая утренние духовные песни. Она сама, как старуха, не могла уже долго спать, но зная, как сон приятен, давала другим в этом полную свободу. Через час после того, как она вставала, слышалось мерное шлепанье туфлей, скрип одной, потом другой двери, и бабушка показывалась на крыльце. В то же самое мгновение гуси начинали гоготать в хлеве, свиньи хрюкать, коровы мычать, куры махать крыльями; откуда-то прибегали кошки и терлись у ног ее. Собаки выскакивали из конур, потягивались и в один прыжок были возле бабушки; если б она не остереглась, то они бы непременно сбили ее с ног и выбили бы из рук чашку с зерном для птицы. Все эти животные любили бабушку, и она их. Боже упаси, если она видела, что кто-нибудь мучил напрасно хоть бы даже червячка; она всегда говорила: «Если нужно убить что-либо, служащее ко вреду или пользе человека, то убивайте его во имя Господа Бога, только не мучьте».

Дети также не смели смотреть, как закалывают кур, потому что они стали бы жалеть, и курица не могла бы умереть.

Но однажды бабушка сильно рассердилась на обеих собак, Султана и Тирла, и было на что рассердиться! Они подкопались под хлев и разорвали в одну ночь десяток прехорошеньких желтеньких утят! У бабушки руки опустились, когда она поутру отворила хлевок и из него выбежала гусыня с оставшимися тремя утятками, испуганно гогоча, как будто оплакивая своих убитых птенчиков, которых она высидела, вместо их вертлявой, непоседливой родительницы. Бабушка заподозрила проказницу куницу, но оглядевшись, она убедилась, что это сделали собаки. Собаки, эти верные стражи! Бабушка не верила своим глазам!... А еще прибежали и ласкались, как будто ни в чем не бывало... и тут бабушка еще больше разгневалась. «Прочь от меня, вы злющие! Что сделали вам утятки? Знать голодны?... Неправда… Это вы сделали только из своевольничанья. Прочь от меня, не хочу вас видеть!..» Собаки поджали хвосты и улеглись по конурам; бабушка же, забыв, что еще рано, отправилась в комнату поведать дочери свою печаль.

Пан Прошек подумал, что или воры обокрали кладовую, или Барунка умерла, когда увидел входившую бабушку, заплаканную и бледную. Выслушав все происшествие, он не мог не усмехнуться над старушкой. Да что же для него несколько утят? Ведь он не подкладывал яйца; он не видал, как утята выклевывались из яичек, как они были красивы, когда плавали на воде, спрятав голову в воду и болтая ножками над водой. Пан Ян лишался только нескольких кусков жаркого! Поэтому он оказал достаточно справедливости, взяв кнут чтобы проучить собак. Бабушка заткнула уши, услыхав на дворе визг, но в то же время подумала: «Что делать... необходимо, чтоб они помнили!» Но когда в продолжение нескольких часов собаки не показывались из конур, она не могла не взглянуть на них, из опасения не слишком ли им досталось. «Что было, то прошло, а ведь это все-таки бессловесные твари» — говорила она про себя, заглядывая в конуры. Псы заскучали[10], жалобно поглядели на нее и почти на брюхе подползли к ее ногам. «Ведь вы теперь сожалеете об этом? Видите ли, так всегда бывает с проказниками! Помните же это!» И собаки это помнили. Если когда-нибудь видели, как на дворе переваливались утята или гусята, то всегда отворачивали свои разгоревшиеся глаза в сторону или уходили прочь, и таким образом приобрели снова полную благосклонность бабушки

Позаботясь о птице, бабушка будила слуг, если они еще не встали; в седьмом часу подходила к спящей Барунке, ударяла ее слегка по лбу — от этого, говорят, душа тотчас просыпается, и шептала: «Вставай, девочка, вставай, уже пора»; потом помогала ей одеться; затем шла в соседнюю комнату посмотреть, проснулась ли мелюзга; если кто-нибудь еще валялся, то бабушка похлопывала его ладонью, приговаривая: « Вставай, вставай! Петух уже девять раз весь сор обошел, а ты еще спишь, как тебе не стыдно!» Она помогала детям умываться, но не бралась их одевать. Она не могла сладить со всеми пуговками, крючочками и различными мелочами на юбочках и платьицах, и обыкновенно оборачивала назад то, что должно было быть спереди. Когда же дети были одеты, бабушка становилась с ними на колени перед образом Спасителя, благословляющего детей, прочитывала «Отче наш», а потом уже все отправлялись завтракать.

Если в доме не было никакой важной уборки, то бабушка сидела зимой за самопрялкой в своей комнате, а летом с веретеном под липой на дворе или в саду, или же шла гулять с детьми. Во время прогулки она собирала травы, которые потом сушила дома и сохраняла для домашнего обихода. В особенности до праздника Иоанна Крестителя[11] она ходила за травами во время росы, считая их полезнейшими. Если кто-нибудь делался болен, то уже бабушка тотчас имела наготове несколько кореньев, горький трифоль[12] от истощенья, от боли в горле репейник и т.п. С лекарями она не зналась во всю свою жизнь.

Кроме того приносила лекарственные коренья какая-то старуха с Крконошских гор; эти коренья бабушка особенно берегла и покупала их много. Эта продавщица кореньев и трав приходила каждую осень в определенное время и была всегда желанною гостьей в Старом Белидле. Каждый год дети получали от старухи по картузику чемерицы для чиханья; хозяйка получала различные благовонные коренья и мох, да кроме всего этого старуха целый вечер рассказывала детям о Рибрцоуле, о том, какой он шельма и что он делает в горах. Она рассказывала детям страсти о том, как Рибрцоуль переселяется к своей принцессе Каченке[13] куда-то на Каченкины горы, где она живет. Но принцесса не может его долго выносить возле себя и по временам гоняет его, а он так сильно плачет, что все горные потоки разливаются. Но когда она позовет его опять к себе, то он идет с такою радостью и поспешностью, что роняет, опрокидывает и уносит с собой все попадающееся ему на дороге. Он выворачивает с корнями деревья, мечет с гор камни, сносит крыши, словом, по дороге, где пройдет, словно попущением Божиим все превращается в ничтожество.

Собирательница кореньев приносила каждый год те же самые коренья и те же самые сказки, но детям они казались новыми и они снова радовались приходу старухи. Завидев на лугу зимовики[14], дети говорили: «Уже скоро старуха придет с гор». Если же она опаздывала несколькими днями, то бабушка обыкновенно говорила: «Что это сделалось с нашей старухой? Знать Господь Бог болезнью ее посетил, или она уже умерла!» И до той поры толковали о ней, пока она не показывалась в воротах со своею корзиной за спиной.

Часто бабушка отправлялась с детьми на довольно отдаленные прогулки, или в охотничий дом, или на мельницу, или же в лес, где слышалось пение птичек, где под деревьями разостланы были такие мягкие природные ковры и где росло столько благовонных ландышей, буковицы, печенковой травы, полевой гвоздики, целые кусты волчьего лыка и прекрасных царских кудрей[15]. Эти последние им приносила бледная Викторка, если видела, что они собирали цветы и вязали букеты. Викторка была очень бледна; глаза ее светились как два раскаленные угля; черные волосы ее были всегда растрепаны; никогда на ней не было хорошенького платья, и она всегда молчала. В конце леса был высокий дуб; там стояла Викторка по целым часам, напряженно глядя вниз на плотину. В сумерки она сходила уже к самой плотине, садилась на пень, покрытый мхом, гляделась в воду и долго, долго пела ночью.

— Почему же это, бабушка, — спрашивали дети, — на Викторке никогда нет хорошенького платья, даже и в воскресенье? Что это она никогда ничего не говорит?

— Потому что она юродивая.

— А что это, бабушка, значит: юродивая? — спрашивали дети.

— Ну, когда человек не в полном разуме.

— А что же делают не в полном разуме?

— Да вот, например, Викторка! Она ни с кем не говорит, ходит оборванная, живет летом и зимой в лесу, в пещере.

— И ночью также? — спрашивал Вилим.

— Конечно. Ведь вы слышите сами, как она до ночи поет у плотины, потом идет спать в пещеру.

— И не боится ни огоньков[16], ни водяного? — с большим удивлением спрашивали дети.

— Да ведь папенька говорит, что водяного совсем нет, — замечала Барунка.

Летом Викторка редко приходила в дом просить милостыню; зимой же она приходила, стучала в дверь или в окно, протягивала руку, и получив кусок хлеба или чего-нибудь другого, молча уходила назад. Дети, увидев на снегу кровавые следы ее ног, бежали за ней и кричали: «Викторка, поди к нам, маменька даст тебе бачкоры[17], ты можешь остаться у нас!» Но Викторка и не оглядывалась, убегая в лес.

Во время прекрасных летних вечеров, когда небо бывало ясно, и блестели звезды, бабушка охотно садилась с детьми под липку. Пока Аделька была маленькою, бабушка сажала ее к себе на колени, а Барунка и мальчики становились возле. Иначе и быть не могло: как только бабушка начинала что-нибудь рассказывать, так дети должны были смотреть ей прямо в лицо, чтобы не проронить ни одного слова.

Бабушка им рассказывала о светлых ангелах, живущих там наверху и зажигающих эти светила для людей; об ангелах-хранителях, охраняющих детей на всех путях жизни, радующихся, если дети умны, и плачущих, когда они непослушны. Дети обращали глаза свои к небесам, где сияли тысячи тысяч светил, маленьких, чуть мерцавших, и больших, блестевших самыми яркими цветами.

— Которая же из этих звездочек моя? — спросил однажды Ян.

— Это знает только Бог. Подумай только, возможно ли найти ее между этими миллионами звездочек?... — отвечала бабушка.

— Чьи же эти хорошенькие звездочки, что так блестят? — спрашивала Барунка.

— Эти звездочки назначены тем людям, которых Бог особенно милует, тем избранникам Божьим, которые много добрых дел совершили и никогда не прогневили Господа Бога, — отвечала бабушка.

— Но, бабушка, — спрашивала опять Барунка, когда от плотины послышались жалобные звуки несогласной песни, — у Викторки есть также своя звезда?

— Есть, да только темная. Ну, теперь пойдемте, я вас уложу спать, уже пора, — говорила бабушка, когда уже достаточно стемнело. Прочитывала с ними молитву «ангел Божий, хранитель мой», кропила их святою водой и укладывала в постели. Маленькие тотчас засыпали, но Барунка иногда подзывала к себе бабушку и просила: «Сядьте ко мне, бабушка, я не могу уснуть». И бабушка брала ее за руку и начинала с ней молиться до тех пор, пока она не засыпала.

Бабушка ложилась спать в 10 часов; это был ее урочный час, который всегда был чувствителен для ее утомленных глаз. До этого времени она оканчивала работу, которую задавала себе утром. Прежде нежели ложилась спать, она осматривала, все ли заперто; сзывала кошек и запирала их на подволоку[18], чтобы они ночью не забрались как-нибудь к детям и не задушили их; заливала в печках малейшую искорку, наконец приготовляла себе на столе ящик с трутом и лучину. Если ж можно было ожидать грозы, то бабушка приготовляла громовую свечку, завертывала каравай хлеба в белый платок, и кладя его на стол, говорила слугам: «Помните, что в случае пожара, самое первое, за что человек должен взяться, это хлеб: тогда уже никак не растеряемся».

— Ах, бабушка! Да ведь не всегда же угодит молния в дом, — отвечали слуги, чем, разумеется, не могли угодить бабушке.

— Один Бог всемогущ, как вы-то это можете знать. Осмотрительность никогда не мешает, не забывайте этого, — замечала бабушка.

Когда все было в порядке, она становилась на колени перед Распятием, молилась Богу, кропила себя и еще раз Барунку святою водой, клала себе под голову фисташковые четки и перекрестясь засыпала.