Баллада о Чертике

Перевод К. Старосельской.

Орел Демокрита

— По полю идет человек. Поле пустое, без единого деревца. Погода ясная. Почти нет ветра — это важно. Вдруг на голову человека плюхается черепаха и раскалывает ему череп…

— Белиберда какая-то, — пожал я плечами. — Ты, конечно, извини, Богдан, но я тебя спросил про Метека.

Богдан минуту помолчал. В глазах его мелькали тени деревьев, проносящихся за окном нашего вагона. Поезд опаздывал и теперь мчался, наверстывая упущенное.

— Сперва, с твоего позволения, про белиберду, как ты выразился. Дело в том, что человек, который шел по полю и таким странным образом расстался с жизнью, был лыс. Над ним пролетал орел, неся в когтях черепаху. Чтоб полакомиться черепашьим мясом, орлу необходимо было разбить панцирь. Плешивую голову он принял за валун. Вероятно, лысый приостановился. В сумерках у птиц, даже у орлов, зрение слабеет. История эта произошла или могла произойти в древности.

Артур рассказывал, что казус лысого анализировался Демокритом. По мнению Демокрита, все, что с нами случается, заранее предопределено. Существуют причины, которые неизбежно вызывают те, а не иные последствия. Черепаха вышла из воды, побуждаемая, очевидно, могучей силой инстинкта. Для выведения потомства нужно, чтобы черепашьи яйца основательно прогрелись в теплом песке. Голод выгнал орла на охоту. Его добычей стала черепаха. Ну а лысый? Лысый, как всегда, в это время возвращался домой.

Богдан наклонился ко мне:

— Пожалуйста, не упрекай меня в наивности. И не настолько уж я сентиментален. Внезапная смерть лысого, конечно, драматична, но в конце концов дело происходило много веков назад. Правда, почти все мы лысеем (и это сознаем), а у Метека, когда я его видел в последний раз, голова была просто как бильярдный шар… Не в том суть. Годы, к сожалению, бегут. Мы лысеем, и ничего тут не попишешь… Однако…

Вообрази эту минуту. Фаэтон в своей солнечной колеснице уже достиг горизонта. По тропинке, бегущей вдоль оливковой рощи, пастушка гонит домой овец. Юноши играют на свирелях. Идиллический вечерний покой. Все какое-то обыденное, непримечательное и… мелкое. А тут вдруг что-то огромное.

Услыхав шум орлиных крыльев, лысый наверняка задрал голову. Может быть, перед тем он выпил немного вина. Представь себе именно эту секунду. Долю секунды. Беспредельное удивление лысого, на голову которого с ясного неба внезапно падает черепаха.

Демокрит, как известно, родоначальник атомистики. Даже если саму идею атома ему подсказал Левкипп. Даже если, еще не зная о существовании гравитации, Демокрит считал, что атомы соединяются между собой по принципу «дырочка-крючок».

Помнишь наши студенческие споры? Ребята с физфака тоже учили философию. Для Метека занятия не прошли впустую. Философия была на первых двух курсах. И уже тогда поговаривали, что Метек — один из тех, кто постарается пробить себе дорогу в науку.

Желающих было немало, но именно Метек своей курсовой заинтересовал декана. Не знаю точно, был ли это полностью оригинальный проект или только любопытная разработка. Какой-то суперсовременный прибор.

— Метек иногда проявлял чрезмерную гибкость…

— Не знаю, чрезмерную ли, думаю, такую, как надо. Квартиру он получил один из первых, быстро защитил диссертацию. Потом я на несколько лет потерял его из виду. Но фамилию слышал часто — она постепенно начала приобретать вес. Появился и довесок в виде слова «доцент». Доцент доктор. Метек много разъезжал, представительствовал. С Янкой разошелся давным-давно. Был женат, кажется, в третий раз. Быстро лысел: проплешины ото лба тянулись прямо к темени.

Когда мы встретились, он очень обрадовался. Зашли выпить кофе; незаметно переключились на более крепкие напитки. Я ему тогда немного помог в одном деле. Он скоро нашел способ меня отблагодарить. Да, Метек умел жить…

— А та история, вокруг которой было столько шума? Премиальные сотрудникам, обслуживающим циклотроны, начислялись в зависимости не от подлинной энергии альфа-частиц и дейтронов, а от величины частиц. Это якобы способствовало генерированию никому не нужных частиц, больше того: с помощью дефлектора отбирались целые атомы, которые потом приходилось наново расщеплять. В печати появилась резкая критика. Кажется, там все перетряхнули.

— Что-то он мне об этом говорил. Но Мечислав был достаточно искушен для того, чтобы не встревать в подобные ведомственные игры. Трудности — это всего лишь люди. Были ли у него враги? Да, немало, притом влиятельные. Под него подкапывались. Я сам слышал такое мнение: «Что-то вроде он делает, но если хорошенько присмотреться…» Человек, который это сказал, не стал даже договаривать. Что мы с Метеком дружим, он не знал…

Вернемся, однако, к Демокриту. В молодости Демокрит для обогащения своих знаний путешествовал по свету. Истратил на эти путешествия целое состояние. А теперь я возвращаюсь к путешествию Метека. К последнему его путешествию. И к истории с черепахой.

Конференция могла обогатить запас знаний Метека. Он приложил много стараний, чтобы попасть в делегацию. Интересовали его как проблемы sensu stricto[11] научные, так и… тебе я могу сказать — одно лекарство. Купить это лекарство можно было именно в той стране, которая устраивала международную конференцию атомщиков. Оно способствует росту волос. Метек к тому времени совершенно облысел.

Тебе кажутся странными двигавшие Метеком побуждения? Удивляет, зачем было тратить столько энергии ради такой цели? Что ж… А впрочем… В нашей жизни многое заслуживает удивления.

Метек летел на самолете. Вот тут-то и повторилась история с лысым. В несколько ином варианте (если не сказать, в зеркальном отображении). Там орел, здесь стальная птица. Было это как раз над Грецией.

Греция… Вся атрибутика античной культуры. Белые колонны, полуразрушенные лестницы, развалины храмов. Крохи человеческой мысли в останках архитектуры. Оливки и мирт. В Греции и сейчас живут черепахи. Греческая черепаха… Животное, рожденное и взращенное среди памятников античного мира…

Метек возвращался из туалета. Кажется, перед этим он чуть-чуть выпил. Может быть, он полагал, что преодолевает случайную преграду? А может, в этом и проявила себя его личность? Его пресловутое умение жить? Иностранные языки наш друг знал слабовато и мог не понять, что означает надпись. Короче: это мнимое препятствие он одолел. Открыл дверь самолета.

Сколь же ничтожно изумление описанного Демокритом человека, на голову которого падала черепаха, по сравнению с изумлением греческой черепахи! Черепаха, услышав шелест Метекова пиджака, вероятно, в последнюю секунду посмотрела вверх. И увидела, что с неба на нее падает лысый.

Свинья

— Может ли отношение человека к другим живым существам служить мерилом его гуманизма? К свиньям, например, если говорить конкретно? Не знаю, как ты, Артур, но я считаю, что эта проблема недостаточно глубоко изучена философией. Так вот, дорогие друзья: я тогда работал… — начал Богдан.

Богдан тогда работал в институте феноменологии, в должности замзавотделом. Работу эту он рассматривал как некую временную зацепку. Институт был учреждением наполовину исследовательским, наполовину прикладным. В сферу его деятельности входило установление для нужд административных и хозяйственных организаций что́ есть непосредственно продукт сознания, а что́ является лишь умозрительной конструкцией.

Создание подобного учреждения прежде всего было вызвано потребностями различных социальных групп, хотя не последнюю роль тут сыграли местные амбиции. Институт пребывал в несколько затянувшемся организационном периоде. Собственным автомобилем дирекция еще не обзавелась, что способствовало развитию сотрудничества с другими организациями. В рамках такого сотрудничества и состоялась поездка в район вместе с самим Чеславом Задовичем.

Задович оказался человеком непосредственным и общительным, а поскольку Богдан в разговоре не преминул сослаться на общих знакомых, время в пути — хотя снегоочистка на дорогах оставляла желать лучшего — пролетело быстро. Снега, впрочем, почти не было.

Деревня, бывшая целью их путешествия, произвела чрезвычайно благоприятное впечатление. Состояние сельхозтехники удовлетворило бы самого придирчивого эксперта, урожай с гектара земельных угодий мог служить образцом для подражания, а показатель общественной активности в пересчете на одного жителя был просто рекордным.

Пребывание в гмине[12] затягивалось. Задович, который частенько устраивал подобные неожиданные наезды в район, не забывал отмечать достижения, однако не пропускал и недостатков, а также любил иногда подкинуть головоломную задачку. На сей же раз он не мог найти ничего, заслуживающего иной оценки, нежели однозначно положительной. Председатель тминного народного совета, человек еще молодой, обладал незаурядными организаторскими способностями, живым интересом ко всему новому и широкими горизонтами. Достижения демонстрировал не без гордости, хотя и оговаривался: «Это не моя заслуга, это результат самоотверженной работы здешних тружеников».

Богдан ограничивался констатацией вещей очевидных. А также изучал их сущность.

И вдруг оказалось, что машина, на которой они приехали, вышла из повиновения. Даже специалисты — механики из кружка механизаторов — развели руками: без запчастей сделать ничего невозможно.

Хуже того: водитель слишком поздно обратился за помощью — тянул до последнего, надеясь справиться сам. Поэтому, когда стало ясно, что починить машину нельзя, получилось, что и на рейсовый автобус они опоздали.

Председатель предложил переночевать. Пришлось согласиться — другого выхода не было.

Уже стемнело — дело происходило, как помните, зимой. Из клуба доносилась музыка. Через большие окна видно было, как веселится молодежь; представители старшего поколения, попивая кто чай, кто кофе, увлеченно читали газеты и журналы. В соседнем здании — отремонтированном силами молодежи, как объяснил председатель, — спортсмены сражались в волейбол, а местный ансамбль песни и пляски разучивал народные припевки.

Вдову Яскульскую, чьему попечению была вверена комната для гостей, они застали при деле: она обряжала скотину. В хлеву, как и везде в гмине, царил образцовый порядок и на всем лежала печать достатка.

— Что слышно, пани Яскульская? — приветливо спросил председатель.

— Справляюсь, как видите, — с улыбкой ответила вдова.

— Ну конечно, при высоком уровне автоматизации и работа спорится.

Действительно: как молочный скот, так и свиньи пользовались механическими поилками, а корма перемещались с места на место в контейнерах, приводимых в движение электричеством. Одна только на диво крупная свинья с обвислым ухом грубо расталкивала своих товарок, пробиваясь к еде.

— Принимайте на ночевку гостей из воеводства, — сказал председатель.

— Забота о гостях — моя обязанность, — ответила вдова.

Богдан обратил внимание, что свинья, услыхав слово «воеводство», запрядала ушами и приподняла голову.

— Хорошо выспятся — и с нашими делами быстрей разберутся, — пошутил председатель.

Свинья вдруг встала на задние ноги. И застыла, перебирая в воздухе передними копытцами, чтобы удержать равновесие.

Задович улыбнулся, покосился на Богдана и покачал головой: ну и ну!

— И-и-и, — поморщилась Яскульская, — это она так…

Председатель тоже только пожал плечами: обыкновенная свинья, ничего особенного.

Он уже спешил и распрощался с гостями. При сложившихся отношениях, разумеется, не могло быть и речи об устройстве банкета на общественные средства. Да и председатель явно не желал путать служебные дела с личными. Приехавших по делам службы командировочных в принадлежащую ему лично квартиру он не пригласил.

Комната для гостей оказалась уютной и хорошо обставленной, но тем не менее, после того как вдова Яскульская подала чай и вернулась к своим занятиям, там воцарилось далеко не безоблачное настроение.

Задович злился на водителя. Водитель оправдывался: «А… а что я?», «…а как я мог?..»

Ни один из них не был приверженцем взгляда, что жизнь в деревне ближе к природе, отношения проще и нравы чище. Сомнительно даже, чтобы в такой напряженной атмосфере имело смысл ссылаться на авторитет Жан-Жака Руссо.

Наконец они умолкли. Засохшая виноградная лоза под порывами зимнего ветра раскачивалась как часовой маятник. Время шло.

— А что, если… это… Я бы мог, того… — несмело заговорил шофер.

— Магазин уже, наверное, закрыт, — сказал Богдан.

— Тогда в чайную… Надо спросить у хозяйки… — не сдавался шофер.

Задович, все еще злясь, не отзывался, но во двор вместе с ними вышел.

Вдова хлопотала в свинарнике. От нее они узнали, что чайную давно ликвидировали, а кружок деревенских домохозяек объявил беспощадную войну нелегальной торговле спиртным и одержал в этой войне безоговорочную победу.

Яскульская — очень тактично, правда, — намекнула, что и здесь, в деревне, имеются кое-какие возможности для приятного времяпрепровождения.

Богдан даже немного смутился.

Шофер, однако, человек бывалый, отвел Яскульскую в сторонку. Понизив голос, он объяснил ей, что деревне совсем бы не помешали несколько лишних тонн удобрений, а этот (шофер указал глазами на своего начальника) многое может. Вдова что-то прикидывала в уме, хмурилась, но аргументы явно производили на нее впечатление.

Во время разговора водителя с Яскульской дремавшая в загончике громадная свинья проснулась и начала пятачком энергично толкаться в калиточку.

Яскульская посмотрела на свинью:

— Разве что эта…

Они не поняли.

— Дорожникам летом она откуда-то приносила…

— Свинья? — удивился Богдан.

— А что, бывает. За границей, говорят, свиньи трюфели ищут, — загорелся шофер и первый вытащил кошелек.

Яскульская вынула скобу. Свинья, зажав в пятачке банкнот, припустила галопом в темноту. Не прошло и получаса, как она вернулась с поллитровкой.

На следующий день встали поздно. При бледном утреннем освещении гмина уже не производила столь приятного впечатления. Возможно, причиной тому было злоупотребление спиртным (свинья потом принесла еще несколько бутылок), а возможно, черные деревья и снег вперемешку с дождем. Не исключено также, что некоторый осадок оставили многозначительные похрюкивания, раздававшиеся, когда за столом разговор заходил о председателе и о достижениях гмины. Чешек Задович, человек открытый, непосредственный (иногда даже чересчур), похоже, жалел об излишнем панибратстве с живым инвентарем вдовы Яскульской.

Когда они уходили, хозяйка попрощалась с ними, правда, вежливо, но очень уж официально, можно даже сказать, натянуто. Свинья в хлеву отсыпалась.

Богдан вскоре перешел на другую работу.

О деревне ему, однако, время от времени что-нибудь напоминало: то одобрительная заметка в прессе, то передача по радио, в которой гмина приводилась в качестве примера. Про свинью же он начисто забыл.

С Чешеком Задовичем Богдан потом встречался два или три раза. Весной зашел к нему по какому-то делу.

— Смотри, — сказал Чешек, — получил, представь себе, во вчерашней почте.

Адрес на конверте был написан крупным корявым почерком. Писавшему занятие это давалось явно с большим трудом. Внутри лежал вырванный из тетради листок. На нем несколько слов:

«Чешек, спаси! Если не поможешь, меня прикончат». В том месте, где обычно ставится подпись, виднелось грязное пятно.

— Похоже на… — неуверенно предположил Богдан.

— Именно. Отпечаток копыта.

— Ну и ну, вот это свинья…

— Что ж, инстинкт самосохранения. Ее можно понять. Хотя… — Задович поморщился. — Честно говоря, мне это совсем некстати…

— Что же ты сделаешь?

— Пожалуй, все-таки позвоню. — Он приоткрыл дверь и обратился к секретарше: — Пани Бася, соедините меня с… Да. И пусть дадут председателя.

Минуту спустя зазвонил телефон.

— Як вам, председатель. Приветствую.

— …

— Понятно, ну а кроме этого у вас все в порядке?

— Послушайте, тут еще такое дело… Мы зимой познакомились у Яскульской…

— …

— Что касается Гуссерля[13], то я… Такие, как он, для меня… А что очевидно, мне и самому ясно. Меня тоже, представьте, обучали философии.

— …

— Если не на скуп, то… Дорогой мой, иногда рекомендуется делать исключения… Разумеется, я не хуже вас понимаю, что это свинья… Ах, председатель, уж вы-то что-нибудь придумаете…

— …

— Что же еще тебе, Артур, и тебе, — он посмотрел на меня, — об этом сказать? — задумался Богдан. — Я слыхал, что председатель сменил работу и перебрался в другие края. Задович был недавно в гмине. Он считает, что если даже там и стало немного хуже, то не до такой степени, как говорили люди. А бутылку коньяка ему взять пришлось, сколько он ни отказывался. И хоть она и свинья, но коньяк от этой свиньи был очень даже не плох — он сам признал.

— Я считаю, это сложная моральная проблема, — сказал я.

Артур раскрыл «Книжечку о человеке» Романа Ингардена[14].

«Суть человеческой природы в том, что человек неустанно силится вытравить из себя сидящее в нем звериное начало или подавить его своей человечностью и способностью выступать в роли создателя ценностей».

Пробка

Как раз были шурин Марьяна и теща. Марьян давно звал зайти. Ну, сели мы — у открытой балконной двери. Суббота, часа два — полтретьего. Высоковато, зато вид.

Устроился Марьян: квартира, мебель, жена. Мы разговариваем, поглядываем на улицу с высоты. Движение большое.

Жена Марьяна говорит:

— Смотрите, как красиво…

Показывает: на перекрестке милиционер в голубовато-сером мундире, посередке белое пятно фуражки, руки раскинуты — прямо цветок с лепестками.

Марьян похуже выглядит, не то что раньше. Куда денешься, годы идут.

Шурин Марьяна включил телевизор. В телевизоре — двадцать три дюйма наискосок — какая-то дама говорит мудреные вещи. И обращается вроде бы к Марьяну. Марьян пересел, но она, точно та святая с картины, все равно на него смотрит.

А машины тем временем замедляют движение.

— Смотрите, — говорит жена Марьяна, — прямо как река.

Милиционер свистит. Шурин Марьяна удивляется:

— Понастроили, заасфальтировали, я читал в газете, наука развивается семимильными шагами. А тут на тебе: такое движение.

— Да ну, — машет рукой Марьян.

— С молодежью беда, — огорчается шурин. — Мы тоже молодые были. По молодому делу и фонарь случалось разбить, и прохожему рожу… Но чтоб хулиганить — этого не было. Вот так.

— Помоги-ка, Марьян, — говорит жена Марьяна. Чтобы, значит, на стол подать. — Это разве жизнь, — добавляет. И еще говорит, что у женщины и на работе обязанности, и дома. — Это разве жизнь. Не пойти никуда, песенки хотя б послушать. Если б муж больше помогал.

— Ну… — говорит шурин.

— Ваше здоровье, дети, — говорит теща.

Марьян вздыхает.

— Все от волос этих, — говорит теща, — в армии раньше под машинку стригли.

— Обрили бы их всех наголо и натерли полиролем до блеска, чтоб на улицах светили, — вот бы и на свете стало красивше и веселей, — говорит жена Марьяна.

Все примолкли, закусили. Тишина.

— Ох, Марьян, Марьян. Ты б хоть ножницы наточил, — погодя говорит жена Марьяна.

А машины все медленней едут. Почти на месте. Стоп, остановились. Шурин Марьяна перегнулся из-за стола к балкону.

— Пробка, — говорит, — обратно пробка.

— Ну, выпьем, — отзывается Марьян.

— Со свиданьицем, — добавляет шурин.

Жена Марьяна смотрит на улицу:

— Как красиво!

И правда, милиционер тот вроде увял, но на подмогу ему другие пришли и расцвели вокруг. Шурин выглянул:

— Их по рации вызвали. Вызвали, видать, по рации. Техника на грани фантастики, а порядку нету.

— Сделал бы что-нибудь, — говорит теща Марьяна.

— Да ну, — отвечает Марьян.

Все замолкают. Теща Марьяна, видно, обиделась. Вытаскивает из сумки шерсть, спицы, быстро-быстро начинает этими спицами мелькать. Не то знаки подает, не то информацию записывает спицами на шарфе. Узор современный. Накид — единица. Нуль — петля. Накид. И снова: единица, нуль, единица.

— Чего это мама? — спрашивает шурин у Марьяна.

А жена Марьяна сердцем угадывает суть.

— Мама, — говорит она про тещу, — этим шарфом выражает, что раньше люди работу уважали, хотя времена были трудные. Мама войну пережила ради детей (жены и шурина Марьяна). Она не против сверхзвуковых самолетов, но в деревне, где жила мамина бабка (а жены Марьяна прабабка), была одна, которая летала на помеле. С вертикальным стартом.

Между тем пробка на улице под балконом засела крепко.

— Хоть с пробкой этой что-нибудь сделай, — подначивает Марьяна жена.

— Оставьте меня в покое, — говорит Марьян.

Мне как-то неловко становится за Марьяна, что он такой.

— Пошли, Марьян, — говорю я.

Мы уходим. И хорошо, наверное, что ушли. На улице пробка, но Марьян заметно оживляется.

— А, это пустяки…

— Конечно, — говорю я, — для тебя это раз плюнуть.

Подходим ближе. Нет, не потерял еще Марьян сноровки. Два раза ударил ладонью снизу. Пробка выскочила. Машины тронулись, поначалу, правда, медленно.

Поэтическая идея

— Возможно, тебе это покажется не слишком эстетичным, однако… — Артур раскрыл маленькую книжечку, — вот «Мысли» Паскаля, прочти…

«Если б молния ударила в отхожее место, даже у поэтов и людей, которые способны что-то из подобных вещей извлекать, не нашлось бы подходящей идеи».

Я пока еще ничего не понимал. При чем тут слова философа?

А может, это камешек в мой огород?

— Не знаю, что и сказать, — ответил я. — У меня бы уж точно идеи не нашлось — я не призван быть поэтом.

— Призван… — повторил Артур, — вот именно… призван.

Заказное письмо Артуру вручили в окошечке на почте. В конверте была повестка с уведомлением, что он призывается в молодые творцы, в связи с чем ему надлежит в указанный день и час явиться туда-то и туда-то для участия в творческом семинаре. На конверте были изображения муз, а на повестке — две печати и неразборчивая подпись в виде закорючки.

Вначале Артур решил, что произошло недоразумение. На следующий день он позвонил в организацию, покровительствующую молодым поэтам. Мужской голос внятно ответил, что семинар действительно состоится в назначенный срок.

Артур счел нужным сообщить, что сам он себя, правда, считает молодым, однако, если заглянуть в метрику… и назвал дату своего рождения.

— Не понимаю, чего вы, собственно, хотите? — удивился голос.

Артур пытался еще что-то объяснять, а тем временем его собеседник (прикрыв — но, вероятно, неплотно — рукой мембрану) сказал кому-то:

— Очередной поэт… вот здесь у меня уже эти поэты!

Артур обращался еще в несколько учреждений, принимающих организационное или финансовое участие в поэтическом движении, однако и там ничего не добился. В конце концов он понял, что миллионную армию поэтов в нашей, прямо скажем, не очень большой стране невозможно сколотить исключительно путем вербовки добровольцев. Следовательно, без призыва не обойтись. Отзывать же призывников без уважительных причин, просто чьей-то прихоти ради, никто не станет.

До отъезда оставались считанные дни. Лето было жаркое, с частыми грозами. Ветер теребил кроны деревьев в парке, который Артур видел из своего окна. Вечерами Артур сидел дома. Честно говоря, ему было страшновато.

Демокрит, кажется, считал, что, не будучи безумцем, нельзя быть поэтом. Аристотель, правда, придерживался иного мнения, но… Впрочем, Артур не ограничивался философами древности. Именно в предотъездные дни, перелистывая страницы книг своей библиотечки, он наткнулся на фразу Паскаля: «Если б молния ударила в отхожее место…». Это был намек на панегирическое сочинение одного поэта, которого удар молнии вдохновил на создание адресованного Людовику XIV льстивого стихотворения.

Артур уложил в чемоданчик томик «Мыслей», бритвенный прибор и еду на дорогу. В коридоре поезда громогласно беседовали какие-то подвыпившие мужчины. Судя по разговору, это были поэты того же призыва. Усталый, одолеваемый сомнениями в завтрашнем дне, Артур загляделся на хмурое небо, на мелькающие за окном поля. Пытался сложить какой-нибудь стих — тщетно.

Вышел он на маленькой станции. На белой вывеске, укрепленной под крышей станционного здания, прочел название той самой местности, которая была указана в повестке. Спросив дорогу, Артур с чемоданчиком в руке зашагал вперед.

Центр, куда следовало явиться, был расположен за поселком, на горном склоне, поросшем величественным старым лесом. Нашел его Артур легко.

Считается, что первые впечатления, полученные в новой среде, определяют отношения, которые в дальнейшем с этой средой складываются. Каковы же были первые часы, первые дни Артура?

Много он о них не рассказывал. Молодых творцов, в том числе и Артура, разместили по комнатам и плотно накормили в просторной столовой. Сразу после завтрака состоялось первое, весьма бурно протекавшее семинарское занятие поэтов. Старая повариха, глядя им вслед, вздохнула и утерла слезу:

— Такие молодые и такие талантливые…

Вначале Артуру, кажется, было там довольно одиноко. Большинство его коллег уже прекрасно друг друга знали. Они не раз оказывались в составе одних и тех же творческих групп, не первый год ездили делегатами конференций в разные уголки страны. Были среди них лауреаты многих конкурсов: те, что в борьбе за Шахтерскую Лампу соперничали с «железными» силезскими парнями, обладатели Рубинового Тюльпана и Золотого Кубка Заочного клуба молодых писателей.

В атмосфере молодости, правда слегка седеющей или лысоватой, Артур с каждым днем чувствовал себя все лучше и уверенней. Вероятно, этому способствовало и то обстоятельство, что среди призывников было несколько творцов, относящихся к прекрасному полу. (Артур никогда не хвастался своими победами, но приключение, которое он там пережил, несомненно, помогло ему в достижении гармонии между личными интересами и необходимостью соответствовать новому призванию.) Платон, называвший и философию искусством муз, говорил:

«Дыхание Эроса превращает в поэта всякого, даже того, кто прежде склонности к поэзии не имел».

Любовь Артура, впрочем, не была любовью платонической. Когда уже защебетали первые утренние пташки и на светлеющем небе мерцала лишь одна утренняя звезда Венера, юная поэтесса шепнула Артуру:

— Знаешь… Я не думала, что ты такой… иберо-американский.

День обещал быть жарким. После завтрака и утренних занятий Артур улучил минутку для себя. Эстетов, возможно, это покоробит, однако да будет и впредь оправданием Артуру служить сам Паскаль. Итак, Артур вышел из прохладного вестибюля и погрузился в знойное марево. Отправился расспрашивать аборигенов об отхожем месте.

В ходе дискуссий, во время бесед о проблемах творчества и расстановке сил Артур познавал среду молодых творцов. Знакомился он и с их стихами, и с прозаическими опусами. Устав от стихов, бросался к привезенным с собою «Мыслям». Правда, суждение Паскаля, ставящее под сомнение безграничность поэтического воображения, казалось ему чересчур категоричным.

Встречавшиеся Артуру жители поселка нужной информации дать, увы, не могли. Работавшая в поле женщина даже не поняла, о чем идет речь, а выслушав объяснение, только сплюнула с отвращением.

Двое подростков, которых он обогнал на дороге, переглянувшись, пожали плечами.

— Не-а, не знаем… А в школе мы на Конопницкой остановились. Учительница болеет…

Когда Артур уже возвращался и, чтобы сократить путь, свернул на полевую тропку, ему повстречался человек весьма почтенного возраста, хотя с виду еще здоровый и крепкий. Они разговорились. Оказалось, что старик родился в этих краях, здесь же провел детство, юность и зрелые годы. Артур, процитировав Паскаля, спросил у своего собеседника, не вызывает ли у него это высказывание каких-нибудь воспоминаний.

— Нужники, что ль? Было дело. И солдаты на маневрах рыли, и харцеры. Только давно уже, давненько. Нынче все по-иному, — вздохнул старик. — Вон там, за тем домом, куда теперь творцы съезжаются, а то и другие какие, был нужник. Но если правду сказать — вы небось не поверите, — худое это место, ой худое…

Артур поблагодарил за информацию. Интеллектуальный зуд, вызванный фразой Паскаля, привел его туда, где, по словам старца, некогда находился нужник. Было это на склоне горы. Место и вправду на редкость мрачное. Возле заросшей ямины валялось несколько потемневших от старости досок и балок. Часть углубления была выложена кирпичом и использовалась в качестве выгребной ямы. Над нею одиноко торчал обугленный ствол когда-то, вероятно, большого дерева. В тени разрослись кустарник и ядовито-зеленые полчища крапивы.

Послеобеденные занятия уже начались. Артур тихонько проскользнул в зал. Было очень душно и парно. В открытые окна влетали поразительно настырные мухи.

Артур помнит, что обсуждались произошедшие в последние годы сдвиги поэтических ориентации. Дискуссия временами становилась очень острой, однако Артур уже успел понять, что даже тревога за судьбы литературы никого не лишает охоты за ее счет кормиться. Люди эти ничем не отличались от всех других людей. Они любили поговорить, мечтали печататься, но и выпить были не дураки.

Артур, хоть и был призван в их ряды, все же оставался больше читателем, нежели творцом. Поэтому ему нелегко было разобраться, чем отличается одна программа от другой, постичь суть споров между отдельными группировками в мощном течении молодой поэзии. Он еще не стал поэтом-профессионалом. Оттого, возможно, все прочитанные и услышанные стихи казались ему чрезвычайно друг на друга похожими.

Между тем поднялся ветер. Захлопали оконные створки, небо сделалось иссиня-черным. Хлынул дождь. Начиналась гроза.

В области сантехники Артур, разумеется, тоже профессионалом не был, и тем не менее в голову ему внезапно пришел странный вопрос: а почему, собственно, выгребная яма расположена выше дома? Сообщающиеся сосуды?.. Разве фекалии могут перемещаться вверх?

Внезапно небо буквально раскололось пополам. Артура оглушил адский грохот. Ослепительно сверкнуло. В бывшее отхожее место, в выгребную яму ударила молния!

Артур был еще оглушен, ошеломлен, когда вспышка повторилась. Нет, он не берет на себя смелость дать ответ Паскалю. Не знает, нашлись ли бы у кого-нибудь впоследствии поэтические идеи. Однако зрелище запомнилось ему навсегда. Где то перо, которое могло бы его описать?

Жуткие призрачные вспышки и хлещущая в окна навозная жижа.

Пенсионер

Собственно, он за все уже отчитался, передал все дела. С завтрашнего дня начнется другая жизнь. Никогда уже не понадобится спешить к восьми, мотаться в командировки. Зато будет больше свободного времени. Он займется внуком, станет ходить с ним в походы, мастерить радиопередатчики, поможет с уроками. Родители мальчика вечно в разъездах, подолгу сидят за границей, воспитание подростка практически полностью доверено дедушке с бабушкой. Хотя, по совести говоря, до сих пор эти заботы почти целиком ложились на бабушкины плечи, дай ей бог… то есть только бы здоровье не подкачало.

Он улыбнулся сам себе: «Славный мальчуган. Не по годам рослый, смышленый. Конечно, не помешало бы иногда быть с ним построже. Но все равно деду за внука краснеть не приходится».

И все-таки жаль… Столько лет. Он загляделся в окно. Полез в ящик стола за сигаретами. Кажется, рука наизусть знает все шероховатости деревянной поверхности, форму ключа. Последний день…

Он даже не заметил, что комната опустела, а в неплотно прикрытую дверь поминутно кто-нибудь заглядывает. Не слышал, что идут какие-то торопливые приготовления. Впрочем, может быть, и слышал, но, задумавшись, не обращал внимания.

В комнату вошел шеф. Чуть помоложе его, начальник, но в то же время — товарищ по работе. Можно даже сказать, приятель. Многолетние общие задачи, годы энтузиазма и самоотверженного труда накрепко их связали. Они давно были на «ты».

— Зигмунт! Мы тебя ждем.

Он не понял:

— Кто ждет?

— Ну, знаешь! Мы ждем. Все. Пошли!

— Куда?

— В конференц-зал.

— Да я ведь уже…

— Дружище, — обнял его за плечи шеф, — попрощаться-то с нами ты, полагаю, не откажешься?

Вышли в коридор. Из-за двери зала доносился гул голосов. Они остановились на пороге. Столы расставлены как для банкета. Собрались в самом деле все. Задвигав стульями, встали. Умолкли. Смотрели на него.

Зардевшись от волнения, выступила с речью самая молодая сотрудница — девятнадцатилетняя машинистка из бухгалтерии. Прядь волос упала ей на лоб. Тряхнув головой, она ее отбросила.

— От имени всего Общества… От имени воеводского отделения имени Дени Дидро… От имени всех, кто пока еще продолжает работать, выражаю самую сердечную, самую горячую благодарность за труд и желаю счастливого отдыха.

И вручила ему розы.

— А еще примите от нас на память вот это.

Продолговатая коробка была перевязана блестящей серебряной ленточкой. У пенсионера от избытка чувств на глаза навернулись слезы, да и женщины в зале прикладывали к глазам платочки. Обняв девушку, пан Зигмунт расцеловал ее в обе щеки. Волнение разрядилось в смехе и дружеском подтрунивании.

— Ого!

— Я б тоже согласился уйти на пенсию — дали бы поцеловаться с нашей Марысей.

Пан Зигмунт развернул пакет. «Вот оно что… Молодцы, здорово придумали». Внутри была модель старинного кропила, на конце вместо метелочки — зажигалка.

«Сто лет, сто лет живи на радость нам…» — грянуло от столов. Поддерживаемый за локоть, пенсионер пробрался на свое почетное место. Со всех сторон к нему поворачивались улыбающиеся лица.

— Выпьем за здоровье нашего товарища и коллеги.

В воздух поднялись рюмки. Он хотел ответить и не смог. Перехватило горло.

— Помнишь, Зигмунт? — потрепал его по плечу шеф. — Помнишь…

Он помнил. Первая командировка. Глухая деревня в глухом лесу. Собиралась гроза. Лекцию он читал в пожарном сарае. Говорил о силах природы, о бессмысленном обычае в грозу выставлять на окна образа, об электричестве, о законах, которые им управляют.

Народ настроен был недоверчиво. Слушали, однако, внимательно. Даже седые старики под конец начали согласно кивать головами. Но в них еще крепко сидела внушенная церковниками уверенность, что молнии ударяют в безбожников. А тут как нарочно в сельпо не оказалось наконечников для громоотводов…

Провод заземления привязали ему к ноге. Всю ночь он простоял на крыше. Охранял деревушку от грозной стихии.

— Столько лет… — сказал он.

— Да, стареем, стареем, — вздохнул шеф. — А как твой внук? Давно его не видел. Зайди как-нибудь вместе с ним. Ты ведь, надеюсь, нас не забудешь?

— Конечно не забуду. Послушай… у меня даже есть к тебе просьба. Думаю, я могу еще пригодиться. Вдруг-вдруг понадобится провести где-нибудь секуляризацию[15]… Короче: рассчитывайте на меня.

Шеф покачал головой.

— Ох, Зигмунт, Зигмунт. Ты не меняешься. Каким был мечтателем, таким и остался. Зачем себя обманывать? Ты ведь знаешь…

Да… Он знал. Светское сознание выработалось уже повсеместно. Из-за отсутствия работы Общество сокращало старые опытные кадры. И если тем не менее в штат недавно взяли молоденькую машинистку, то исключительно ради того, чтобы она не сбилась с пути. Мать ее была фанатичная богомолка, а от отца, ксендза-каноника, девочка могла унаследовать фидеистические склонности. Здесь, в Обществе, Марыся обрела дружескую опеку и как бы вторую, истинную, семью. Здесь много лет близкими людьми был окружен и он. Отныне пенсионер.

«Держись, Зигмунт, — мысленно приказал он себе, — они не должны заметить, что ты взволнован. Еще подумают, что на старости лет стал сентиментален». И, вопреки тому, что творилось в душе, улыбнулся.

Его хотели отвезти домой на машине, но он отказался. Предпочел в последний раз проделать путь по знакомым улицам в одиночку. Старый дом на окраине ждал его. Жена открыла дверь. Вероятно, она побывала в парикмахерской. Седые волосы были красиво уложены.

— Уже все? А я готовлю вкусный ужин. — Жена поцеловала его, как в молодые годы.

Он улыбнулся.

— Ну что, моя старушка?! Теперь не будешь ворчать, что меня никогда нет дома.

— Типун тебе на язык! — шутливо возмутилась пани Анна. — Мы, конечно, не молоды, но старушкой себя называть я не позволю.

— А где малыш? — спросил он. Назвал внука «малышом», хотя тот перерос деда уже на полголовы.

— В кино. Сказал, им в школе порекомендовали этот фильм.

— Надо будет сходить в школу, — подумал вслух пан Зигмунт. Он считал, что следует еще раз поговорить с физиком. Мальчик на контрольной по динамике вместо формул привел выдержку из «Элементов физиологии» Дидро:

«Законы движения твердых тел неизвестны, поскольку абсолютно твердых тел вообще не существует.

Законы движения упругих тел не более достоверны, поскольку абсолютно упругих тел не существует.

Законы движения жидких тел вообще не установлены».

Физик, как педагог, разумеется, положительно оценил этот факт, свидетельствующий о том, что ученик обладает широкими знаниями и проявляет интерес к гуманитарным наукам. Тем не менее на родительском собрании он попросил пана Зигмунта заходить почаще. Сотрудничество дома и школы, по его мнению, — гарантия успешной воспитательной работы.

— Если б он еще свою комнату держал в порядке, — вздохнула бабушка.

— Я к нему загляну.

Пенсионер вошел в комнату внука. Везде были раскиданы книжки, транзисторы, валялись радиосхемы. В металлическом корпусе коротковолнового передатчика тускло отражался луч предвечернего осеннего солнца.

«Надо будет во все это вникнуть», — подумал пан Зигмунт. Он отлично понимал, как трудно завоевывать авторитет у молодых человеку, не разделяющему их интересов. И открыл крышку аппарата.

Вдруг…

Меленькие буковки на транзисторе как будто завопили ему в лицо. Зрение у пана Зигмунта, несмотря на возраст, было на редкость острое. Да, он не ошибся:

Сердце бешено заколотилось, кольнуло. Пан Зигмунт тяжело опустился на стул.

— Поди сюда, Анна…

— Сейчас.

— Анна…

Было в его голосе что-то такое, отчего жена бросила все дела в кухне.

— Что случилось? Зигмунт! Почему ты такой бледный?!

Но муж смотрел на нее, точно на постороннего человека. «Как могло до этого дойти?» Внезапно в его мозгу родилось страшное подозрение. Внук тогда был маленький, жена ездила с ним на лето в деревню. Когда вернулась, почему-то казалось, она чувствует себя в чем-то виноватой. Будто хотела что-то сказать и не могла решиться.

— Анна, скажи мне… Анна, тогда, давно, его?..

Она опустила голову. Минуту спустя шепнула:

— Прости. Я не должна была это от тебя скрывать. Прости…

Он отвернул окаменевшее лицо:

— Я хочу знать все.

— Думаю, не надо тебе рассказывать, какие они там, в деревне. Покоя мне не давали с той минуты, когда узнали, что мальчик не крещен. Ничего важнее крестин для них уже не существовало.

(Знал он ту деревню. Деревню, откуда жена была родом. Последний в районе бастион ханжества. Павший лишь два года назад, когда девочке, которая пасла коров, явился под грушей Людвиг Фейербах.)

— Да. Он крещен. Но клянусь тебе: ксендз к нему не притронулся. В костеле как раз кончилась святая вода, а из курии не завезли.

Она замолчала. Разрыдалась. Пан Зигмунт не находил в себе сил, чтобы ее успокоить.

— Дальше.

— Была водка, самогон… Пили три дня… Сам понимаешь, крестины.

— Оставь меня. Я хочу побыть один, — тихо проговорил пан Зигмунт.

У входной двери зазвонил звонок. Резко, нетерпеливо. Вбежал внук.

— Бабуля, дедушка, потрясный фильм! Обязательно посмотрите. Хотите, я вам куплю на завтра билеты?

Ответом ему было молчание. Мальчик внимательно посмотрел на деда, на бабку:

— Что-нибудь случилось?

Человек, у которого сегодня начался бесконечно долгий отпуск, уже взял себя в руки.

— Садись. Поговорим как взрослые люди. Как мужчина с мужчиной.

— Но…

— Выслушай меня внимательно. Молодости свойственно легкомыслие. Тут — и я это сознаю — немало и моей вины. Быть может, даже больше, чем твоей. И уж наверняка больше, чем бабушкиной, которая в электронике не разбирается. Я имею в виду транзисторы. Откуда они у тебя?

— Дал один. Такой… Пожилой. Твоего возраста.

— В длинном черном балахоне, похожем на платье, застегнутое на мелкие пуговички? С жестким белым воротничком?

— Да. А откуда ты знаешь?

— Оттуда, — с горечью ответил пенсионер. — Догадался. Человек этот — приходский ксендз.

— Он говорил, что тебя знает.

Пенсионер невольно усмехнулся:

— О да, они меня знают! А о чем еще вы с ним беседовали? Он обещал тебе спасение?

— Нет. Правда, он крутил толстыми пальцами на пузе, что мне сразу не понравилось, зато спросил, не радиолюбитель ли я случайно? Я говорю: да и как раз, говорю, мне не хватает парочки деталей. Тогда он предложил поменяться. Я ему дал несколько отечественных, а он мне — эти. У них в точности такие параметры, как мне нужны.

— Н-да. Осовременили свои методы. А еще что-нибудь он говорил?

— Чего-то еще говорил… Жаловался, что начальство засыпало циркулярами. Требует отчеты о работе среди населения. Приходится сплошь да рядом представлять фиктивные сведения, иначе затаскают.

По глазам мальчика видно было, что он не врет.

Дедушка покачал головой.

— А на связь выйти тебе удалось?

— Конечно. Я разговаривал с Санта-Тереса-ди-Рива на Сицилии и даже с Санто-Доминго.

Пенсионер встал и взъерошил внуку волосы.

— Если б ты хоть немножко знал языки… Могу тебя заверить, что в Польше ты свяжешься в лучшем случае с местечком Святая Катажина в Келецком воеводстве.

— Дедушка, а почему ты так разволновался?

— Видишь ли, дорогой… Я когда-то воевал с этим самым ксендзом за… в том числе и за твою душу.

— А откуда мне было знать, что ты с ним воевал? — Мальчик, как это бывает в сложном переходном возрасте, неожиданно обиделся.

— Вот именно: ты не знал! Это и была моя ошибка, и я, старый человек, тебе в этом признаюсь. Однако попытаемся исправить зло. Завтра воскресенье. Выспишься. Мы сейчас сядем и переделаем этот передатчик.

— Ого! — недоверчиво взглянул мальчик на деда. — Ты можешь прямо так, по памяти?

— Ох, молодежь, молодежь, — покачал головой дед Зигмунт. — Всегда-то вам кажется, что старики ничего не могут. Я такие штуки мастерил еще в те времена, когда о транзисторах никто и не слышал. Приемники и передатчики работали на лампах. Случалось, даже керосиновые шли в ход, когда не было других.

И дед с внуком, не мешкая, принялись за дело. Внук паял указанные ему концы проводов. Пахло канифолью. Пришла бабушка.

— Поешьте что-нибудь.

— Потом, потом…

— Зигмунт, ты на меня еще сердишься? Да?

Помолчав, пан Зигмунт ответил:

— Уже нет. Сделанного не воротишь. Не будем отравлять себе жизнь попреками — не так уж много нам осталось. Но… поедим мы попозже.

Жена присела напротив. Смотрела молча. Вокруг глаз морщинки, но глаза такие же, как тогда, когда они только что познакомились. Она была слабее его, но — что ни говори — верно ему сопутствовала не один десяток весен и зим, отданных борьбе с религиозными предрассудками.

Внук не мог скрыть тревоги:

— А ты уверен, что получится?

— Еще лучше будет принимать, увидишь. И на больших расстояниях.

В окно залетали ночные бабочки. Вдалеке били часы. Десять… Одиннадцать… Двенадцать. Наконец старый человек устало вытер пот со лба:

— Можешь включить в сеть.

И склонился над аппаратом. Покрутил рычажок. Вначале слышен был только треск. Он еще подрегулировал. Тогда зазвучала тихая нежная музыка и полилась песнь. Внук поправил антенну. Песнь заполнила комнату:

— Алло! — сказал в микрофон дедушка.

Но почему-то никто не отозвался.

— Алло! Алло?!

Минуту спустя раздался приятный голос:

— Да, слушаю.

— Так это Вы…

В ответ мелодично запели арфы.

— Я хочу говорить с Ним.

— К сожалению, это невозможно.

— Почему?

— Потому что сейчас Его нет.

— А во…

Неожиданный треск оборвал связь.