Баллада о неудачниках

Глава 31, в которой Марк отказывается снимать штаны

Об этом я узнал через несколько дней. Когда пришел в сознание.

Лекарь, бинтовавший меня, охал, изумлялся и твердил про чудо господне. Не знаю, может, конечно, и господне — но я мысленно ставил на ведьмовской амулет.

Во рту было склизко и мерзко, будто там трахалась пара улиток, на каждом вдохе в груди что-то булькало, а дырки от стрел болели так, словно в раны гвоздей напихали. Ужасно. Но не хуже ожогов. Я попытался пошевелиться и взвыл. Сгорело все: спина, плечо, рука, шея. Лицо. Смаргивая слезы, я заставил себя дотянуться до щеки. Пальцы нащупали мокрую скользкую рану.

Малиновка. Сука. Лучше бы убил. Сдох бы сразу. Сука.

Я видел под Тулузой таких вот — неудачников, поджаренных и обваренных, орущих от боли и гадящих под себя. Ожоги не заживают, они начинают гнить, и над мясом кружатся мухи, а потом в ранах заводятся белые черви и жрут, гадят, жрут, гадят... Вонь в палатке стояла невыносимая.

Унизительная, долгая, грязная смерть.

Все. Нихрена у меня не будет, кроме этой вот кровати и пропитанных гноем перевязок. Нихрена. Сдохну в этой проклятой комнатушке, как пес в конуре. Сгнию заживо. И ни одна сволочь ведь не вспомнит. Может, Паттишалл пару раз зайдет, выразит сочувствие — пока я еще не слишком воняю. А потом будет только лекарь вот этот придурочный — и Тобиас. Надо же кому-то подо мной обоссаные тюфяки менять.

Я почувствовал, что сейчас разрыдаюсь от отчаяния. Позорная, унизительная слабость — но я не мог найти силы, чтобы с ней справиться. Я не хотел умирать так. Как угодно — только не так. Лучше бы я сдох под Тулузой. Лучше бы меня вздернул Малиновка. Или сожрал дракон. Погибнуть в бою с драконом — что может быть лучше? Просто-таки рыцарь из баллады.

Я не хочу так. Не могу. Нельзя жалеть себя, — говорил мастер. Это недостойно мужчины. Значит, херовый я мужчина. Потому что мне было ужасно жаль себя. Потому что я не дождался Вилл и не рассказал ей про брауни. Потому что не женился на купеческой дочке, не разбогател, не купил дом. Потому не сделал ничего, а я ведь хотел, я столько хотел… Я не хочу так! Не хочу!

Герой баллады страдал бы молча. Мужественно и сурово. Наверное, я нихера не герой. С трудом дождавшись, когда лекарь уберется за дверь, я скомандовал Тобиасу выйти, сжал пальцами кольцо и сосредоточился.

— Вилл. Вилл…

Вот такая вот говняная жизнь — ты подыхаешь, и некого позвать, кроме далекой чужой ведьмы.

Я увидел ее. Ведьма сидела на столе — в странной одежде, точнее, почти раздетая. Тонкая ткань рубашки липла к груди, как мокрая, больше подчеркивая, чем скрывая. Вилл что-то пила из узкого темного сосуда и улыбалась — мужчине. Звучал смех, оглушительно гремела музыка, и Вилл качала головой в такт, черные локоны прыгали по плечам.

Я был уместен, как дохлая крыса на свадебном столе.

— Вилл.

— Марк? — она посмотрела на меня, веселая и счастливая — и улыбка на лице застыла, превращаясь в кривую гримасу. — Что случилось?

— Вот.

Я не знал, что говорить. И не мог. Боялся расплакаться. Я же хотел быть мужественным. Да. Страдающим, но мужественным. А получалось какой-то ноющее сопливое ничтожество.

— Что — вот? Что ты сделал?! Что ты сотворил, Денфорд?!

— Меня подстрелили. И я загорелся. Я…

— Все. Заткнись. Лежи и молчи. Я сейчас. Не вздумай помереть, понял? Жди меня. Я все сделаю. — Вилл все еще улыбалась этой жуткой кривой улыбкой, губы у нее прыгали, и слова получались невнятными, словно пережеванными. — Буду у тебя через несколько часов. Я все сделаю. Ты мне веришь? Марк? Марк!

Я испортил Вилл праздник. Испортил к херам. Какого дьявола я всегда все порчу?

— Марк!

— Да. Я… Да.

Вилл исчезла. Совершенно один, я снова лежал в жаркой, пропахшей горелым мясом комнатушке.

Верю ли я? А хрен его знает. Хотя… выбора-то у меня нет. Так что да. Верю. Несколько часов. Отлично. Несколько часов — это немного. С этим я справлюсь.

Я закрыл глаза. И начал ждать.

Вилл пришла, когда уже рассвело. Я нихера не понял, сколько прошло времени — несколько часов или больше, или меньше. Как по мне, так прошло лет двести, а может, и все триста

Рано утром ко мне пришел лекарь, потом заглянул Тобиас, а за ним — чернулечка. Мне было насрать. Мне было больно. А потом распахнулась дверь и появилась Вилл, потная и запыхавшаяся, в той же странной одежде — я узнал тонкую яркую тонкую рубашку, пусть и прикрытую сейчас курткой. Почему-то это было чертовски приятно — видеть, что Вилл не переодевалась. Не потому, что одежда была неприличной, меньше всего меня сейчас интересовали чьи-то сиськи. Но если человек не переодевается, если приходит как был, — значит, он спешит. По-настоящему спешит.

— Леди, туда нельзя, леди! — сунулся было в комнату Тобиас. Леди рыкнула, шваркнула молнией в стену и рявкнула «В жабу превращу!». Тобиас исчез, как осенний лист, подхваченный порывом ветра.

— Ты не можешь никого превратить в жабу, — сказал я.

— Молодец. Еще раз, и погромче, чтобы все слышали. Давай-давай, сломай мне легенду.

Под глазом у Вилл красовался роскошный синяк, волосы с одной стороны оказались короче, чем с другой, а левая рука была перевязана. Вилл шумела, ругалась и командовала, как полководец на поле боя — и мне сразу стало легче. Не знаю почему, но легче. Я улыбнулся необгорелой стороной лица.

Швырнув на пол мой плащ, Вилл сбросила с плеча здоровенную сумку, перевернула ее и потрясла. На голубую ткань посыпалась какая-то пестрая ерунда, звенящая и шуршащая, покатились по полу ярко-оранжевые тугие апельсины.

— Сейчас. Так. Подожди. Сейчас, — Вилл перешагнула через кучу барахла и опустилась на колени. — Смотри на меня. Сейчас я уберу боль. Смотри мне в глаза.

Я послушно уставился на Вилл. Глаза у нее были огромные и ярко-карие, блестящие, как молодые каштаны. А у самого зрачка рассыпаны золотые искорки. Ну надо же. Я и не замечал. Вилл что-то бормотала на странном гортанном наречии, пока я таращился на эти яркие искры, а потом она моргнула — и я понял, что спина не болит. И рука. И лицо.

— Ого. Здорово.

— О да. Я рада, что ты оценил. Сядь. Садись, садись. Держись за меня. Боже, какой кретин тебя так запеленал? Все же присохло. Мне что, с мясом повязку отдирать?

— Я могу сам. Я…

— Денфорд. Я уже вижу, что ты можешь сам. Отлично вижу, правда. Охрененно справился. Меня не было неделю, всего одну гребаную неделю! Все, остановись. Не надо мне больше ничего показывать, ладно? И так впечатлений на десять лет вперед.

Я молчал и обиженно сопел, пока Вилл распутывала на мне длинные ленты пропитанных сукровицей тряпок. Больно не было, но Вилл все равно поливала это дерьмо водой из таза для умывания. Наверное, правильно. И так шкура слезла — зачем еще и мясо обдирать, пускай и жареное?

Вилл сбросила куртку, оставишь в своей удивительной тонкой рубашке. По ярко-розовой ткани немедленно расползлись бурые мокрые пятна. Рубашку было жалко. Рубашка была красивая. Неприличная, но красивая.

— Где тебя угораздило? Что тут произошло?

— Я арестовал Малютку Джонни.

— Отлично! Я знала, что у тебя получится. Был бой?

Швырнув на пол мокрые грязные тряпки, Вилл проворно заползла мне за спину. Слушая мой печальный рассказ, она сочувственно хмыкала, ругала шерифа и принца — и осторожно, но тщательно мазала обгоревшую кожу какой-то холодной вонючей дрянью. Сначала я хотел спросить, что это за пакость, а потом решил: зачем? Ну, предположим, чудодейственная мазь сварена из дьявольских рогов и бесовских копыт. И что? Откажусь я от нее, что ли? Да ни в жизнь! Пусть чем хочет мажет, лишь бы раны зажили. Хоть порошком из костей Каина.

Сомнения у меня возникли только тогда, когда Вилл, зачерпнув черную, как деготь, мазь, сунула ее прямо в дыру от стрелы.

— Ай! Больно!

— Конечно, больно, — невозмутимо согласилась Вилл. — Выперся без доспехов под стрелы — теперь не жалуйся.

— Откуда мне знать было, что Малиновка засаду устроит? — попытался повернуться я, и тут же получил щелчок по лбу. — Ай. Раненых не бьют.

— Вот именно раненых и бьют. Сейчас ты беспомощный и кроткий — глупо не использовать шанс, — свесившись с кровати, Вилл ухватила круглую стеклянную штуковину и свинтила с нее крышку. Штуковина оказалась крохотным горшочком, в котором в котором хранилась жирная, плотная мазь, желтая, как гной. Зачерпнув эту пакость ладонью, Вилл щедро размазала ее по моей несчастной спине и прикрыла кожу чистой холстиной. — С тылом и флангами мы закончились.Теперь займемся фронтом.

Развернув меня, Вилл зачерпнула мазь и осторожными, едва ощутимым движением коснулась лица. Я зажмурился, позволяя обмазывать свою физиономию желтой гнилостной дрянью. Вот так вот, с закрытыми глазами, бережные прикосновения ощущались почти лаской. Закончив с лицом, Вилл опустилась ниже, оглаживая кончиками пальцев шею, ключицы и плечи. Легкие прикосновения смиряли бушующую во мне безнадежную ярость, как масло смиряет волны.

— Сейчас посидишь пять минут, чтобы крем пленкой схватился, и снимай штаны.

— Сдурела?! — распахнул я глаза, выпадая из транса.

— Хорошо, не снимай. Я сама сниму.

— Тебя что, по голове двинули? Убери руки! Убери руки сейчас же! — я завертелся на кровати, отбиваясь по мере невеликих моих сил. — Пусти!

Озадаченно нахмурившись, Вилл отодвинулась.

— Ты серьезно? Марк Денфорд, ты правда думаешь, что я покушаюсь на твою честь?

— А что еще я должен подумать? Ты же снимаешь с меня штаны!

— Чтобы вколоть лекарство! Шприцом вколоть. Иглой. Антибиотик вводят в ягодичную мышцу.

Я сплюнул на пол горькую слюну. Пока мы возились, чертова мазь попала в рот, и теперь там было гадко, будто помоев хлебнул.

— Какой дурак колет лекарства в мышцы?

— Тот, который выздороветь хочет. Это антибиотик, придурок. Чтобы воспаления не было. — Вилл вытащила из сумки прозрачную колбу с наконечником-иглой. Эта дрянь была острой даже на вид. — Давай сюда задницу.

— Не дам.

— Денфорд!

— Иди к дьяволу. У меня куча других мышц, выбирай любую.

— Денфорд, прекращай дурить!

— Сказал не дам — значит, не дам!

Осознав, что кавалерийский наскок не сработает, Вилл сменила тактику — присела рядом с кроватью на корточки и умильно поглядела мне в глаза.

— Ма-а-арк!

— Хочешь поглядеть на меня без штанов — приходи, когда оклемаюсь. А сейчас обойдешься.

— Марк, будет больнее, — Вилл сунула мне под нос иглу, демонстрируя всю ее безжалостную остроту. Я фыркнул.

— Серьезно? В меня тыкали мечом, копьем и стрелами. Поверь, уж это-то я переживу.

Вилл задумчиво почесала пальцем нос.

— Хорошо. Твое дело. Если ягодичная группа мышц тебя категорически не устраивает — назови любую другую.

Я критически оглядел себя, выбирая фрагмент помясистее.

— В руку коли. На плечах точно мышц хватает.

Что я, зря, что ли, с пяти лет мечом машу?

Поморщившись, Вилл тоскливо вздохнула, но шприц перехватила в боевую позицию.

— Как знаешь. Готов?

— Готов.

Не тратя время на разговоры, Вилл вогнала в меня иголку и надавила на рычаг, проталкивая содержимое колбы.

— Ой, — сказал я. — Ой же!

Жидкий огонь разлился по плечу, жгучими ручейками побежал вниз, к ладони, и рука онемела.

— А я говорила! Я тебе говорила! Пожалел задницу, сэр Галахад в сияющих доспехах? Терпи!

— А-у-у-у… — я пошевелил пальцами, проверяя, не отвалятся ли они от такого лечения. — Кто такой Галахад?

— Легендарный девственник. Тебе бы понравился. Тоже был готов помереть, но штаны не снять.

— А предлагали?

— Не единожды.

— Молодые?

— И красивые. И много.

— Идиот.

— Вот и я говорю.

— Эй, я что, идиот?

— Как рука? — коварно спросила Вилл, швыряя в сумку пустой шприц.

Рука болела.

— Нормально.

Я откинулся на подушку и прикрыл глаза. Дыры от стрел глухо ныли, было тяжело дышать, кошмарно кружилась голова. А в остальном — хоть завтра одевайся и на службу.