Барабаны пустыни

Фортуна

Стояло раннее зимнее утро. Огромные лужи после обильных дождей затопили грязь и мусор, скопившийся на задворках улицы. Сыро и холодно.

Улица просыпалась. Разносчик воды Раджеб уже начал свой ежедневный обход. Старуха Фатыма, плотно закутавшись в фирашию[18], торопливо засеменила в сторону базара Захра — продавать фасоль. Хаджи Салем открыл свою лавку. Разложив товары на полках, он занял пост на стульчике у входа и стал обмениваться утренними приветствиями с жителями улицы и прохожими. Вскоре и дети начали выбегать из домов, сбиваться в стайки. Некоторые из них, дождавшись, когда хаджи Салем разведет огонь для чая, сгрудились вокруг очага и, радостно галдя, стали греться. Да, новый день начинался для всех…

Но только не для Фортуны. Выглянув из-под одеяла, он почуял, насколько холодно в комнате, и снова укрылся с головой, намереваясь продлить приятное забытье и всей душой желая, чтобы этот его день был удачным. Смысл «удачного дня» заключался в том, чтобы его жена Хадиджа ушла куда-нибудь подальше и оставила его в покое.

Но у его жены на этот счет, по-видимому, было свое, особое мнение. Она отложила в сторону пряжу и решительно двинула свое необъятное тело в сторону мужниной кровати. Весь ее боевой вид говорил о том, что она серьезно настроена разрушить лучезарные планы супруга и уж сегодня-то заставить его выйти из дома. Подойдя к кровати, женщина попыталась придать своему лицу дружелюбное выражение. И вовсе не потому, что она боялась мужа. Напротив, она прекрасно знала, что он и пикнуть не посмеет против нее. Дело было в другом: ей захотелось показать соседкам по дому — Марюме, Салиме и Фатыме, — этим пустым сплетницам, что она гораздо лучше, чем те о ней думают.

Она наклонилась к мужу, сдернула с его лица одеяло. Вцепилась окрашенными хной пальцами в его плечо, потрясла и запричитала: «Фортуна!.. Форту-у-на!.. Эй, человек, давай-ка вставать! Пора за дело. Иди, иди послужи аллаху…»

Тот, к кому она обращалась, не подавал признаков жизни. Фортуна решил геройски пасть в борьбе за свои счастливые мгновения, поклявшись себе, что скорее мертвый заговорит в гробу, чем он.

Хадиджа присела на кровать, перевела дух и приникла к мужу всем телом. Со стороны могло показаться, что она намерена его поцеловать. Но нет — Хадиджа этого не умела, да и, по правде сказать, не видела толку в поцелуях. Просто решила сыграть роль любящей жены, приласкать супруга. Она положила свои шершавые руки на его впалые щеки, ущипнула за мочки ушей, потрепала за подбородок. Никакого ответа! Как всегда, ее терпения хватило ненадолго. Хадиджа приблизила рот к уху мужа и, обдав Фортуну запахом нечищеных зубов, проскрипела: «Завтракай и иди иши работу! Бездельник! Уже месяц торчишь дома!»

Фортуна не шелохнулся. Поняв, что таким способом мужа не заставишь подняться, Хадиджа изменила тактику. Она немного отошла от кровати и вдруг всплеснула руками: «Ох, совсем забыла! У меня же есть 5 динаров! Фортуна, хочешь 5 динаров?»

Фортуна чуть не подпрыгнул на ложе, но вовремя спохватился, сообразив, что это лишь хитрая уловка жены. Улучив момент, когда Хадиджа отвлеклась, он снова укрылся с головой, осмотрительно подоткнув под себя все кончики одеяла.

Увидев такую наглость, Хадиджа завопила. Она вцепилась в одеяло, отработанным движением сорвала его прочь и впилась зубами в руку, которой Фортуна инстинктивно пытался удержать уплывающую мечту. Он приглушенно вскрикнул и уселся на кровати, потирая место укуса. Хадиджа отскочила, изготовившись к новой атаке. Фортуна попытался выразительно посмотреть на супругу, но понял, что бессилен. Его сопротивление было сломлено…

Установилось тяжелое молчание, которое было прервано криком соседки, настойчиво звавшей Хадиджу. Та двинулась к двери, но, прежде чем дверные портьеры скрыли ее, повернулась к Фортуне и так посмотрела на инертного сожителя, что и без слов было ясно: начатое она доведет до конца.

С ее уходом в мозгу Фортуны зашевелились кое-какие мысли. Уставившись в потолок, человек пытался разобраться, почему он так живет. Почему до сих пор он так и не решился сказать жене: «Ты свободна!»[19] Не боится же он ее?! Но ведь как он страдает, когда дети на улице бегут за ним с криками: «Фортуна! К тебе Хадиджа пришла!..» В общем-то, в нем живет надежда, что Азраил в скором времени приберет злую бабу к себе и он станет подлинным хозяином дома. Но его самое сокровенное желание — самому превратиться в шайтана и создать такую обстановку, чтобы Хадиджа навсегда сбежала от него. А сколько раз в нем вспыхивало желание побить жену! Но всегда эти робкие мечты улетучивались, как только грузная фигура представала перед ним наяву.

Его жена — владелица дома, оставленного ей в наследство после смерти матери. Были случаи, когда он настолько далеко заходил в своем гневе, что фраза «Ты свободна!» была готова сорваться с его уст. Но каждый раз благоразумие брало верх над чувствами. Фортуна стойко переносил свое несчастье. Он предпочел ад, созданный Хадиджей, под теплой крышей раю на безжалостной улице — так он всегда объяснял это уличным собеседникам, когда те начинали над ним насмехаться.

И еще проблема: за четыре года их супружеской жизни Хадиджа так и не забеременела. Она уже давно обвинила его в бессилии и сама настаивала на разводе. Он же, в оправдание, порекомендовал ей сходить на обследование к врачу. И что же? Хадиджа сразу же закричала, что от первого мужа ребенок у нее был. Со временем Фортуне пришлось смириться с этой реальностью, и его жизнь с женой стала протекать под сенью двух истин: хозяин дома — Хадиджа, он — недееспособный мужчина.

Его размышления были прерваны звуком шагов возвращавшейся жены. Фортуна изменил позу и, ожидая ее появления, спрятал лицо между коленей. Хадиджа сразу же направилась к постели. Он затаил дыхание, но, испугавшись, что женщина может навалиться на него всем своим весом, дернулся назад и уперся спиной в стенку. Прежде чем жена успела заговорить, Фортуна решил использовать свой последний шанс. Он стал старательно выдавливать из глаз слезы. Это ему удалось: две скупые, мужские слезы поползли по щекам. Хадиджа молча отвернулась. Боясь упустить благоприятный момент, Фортуна собрался с духом и произнес: «Слушай, Хадиджа! Оставь меня в покое, а? На улице зима… Работы нет… Будь умницей, женщина, дай я тебя поцелую…» С последними словами он сделал вид, будто хочет подняться.

Лицо Хадиджи оставалось каменным. Фортуна заерзал, беспомощно оглянулся. Понял, что все его старания тщетны и что придется вставать и идти. Он спрятал руки под одеяло. Нервно потирая их, стал думать о том, что же еще предпримет эта баба…

Хадиджа швырнула ему в лицо его единственные брюки, рубашку и вышла.

Фортуна протяжно вздохнул. Еще минуту назад нервно трепетала каждая клеточка его тела. Сейчас же его захлестнула волна спокойствия, чувство безопасности растеклось по жилам. В глазах появился мечтательный блеск. Он представил себя в своей тесной компании, прозванной уличной молодежью «рыцари удачи». Чаще всего они избирали местом заседаний лавку хаджи Салема. Здесь за чаем эти «всадники» вели бесконечные беседы о смысле жизни, о представительницах женского пола с родной улицы, сопровождая свои рассказы пикантными подробностями. Иногда здесь подшучивали над Фортуной, над его личной жизнью.

Не успела Хадиджа выйти, как Фортуна проворно вскочил, быстро оделся и хлопнул за собой дверью. Еще на подходе к лавке хаджи Салема в нос ему ударил ароматный терпкий запах утреннего чая.

Пожелав с порога всем доброго утра, Фортуна без тени смущения попросил у хаджи Салема сигарету в долг и, отвечая на обращенные к нему вопрошающие взгляды, произнес свою коронную фразу: «В жизни все зависит от удачи. Кому повезет, братья… И пусть мне не морочат голову, что для этого надо работать!..»

Перевод А. Макаренко.

Страдания

Никогда! Пусть ему воздастся по заслугам! Его надо было убить, разорвать на части, вырвать глаз и отрубить руку! Повесить на большой площади, приговорить к 1000-летней каторге. Убийцу моей единственной доченьки, моей златовласой красавицы. Спелого яблочка с короткими золотыми косичками, которые блеском своим спорили с солнцем…

Как все это случилось?

Хаджи Омар прибежал ко мне на работу, крича как сумасшедший:

— Фарадж! Фарадж!

— Что-нибудь случилось? — спросил я, понимая, что произошло что-то серьезное. Во мне шевельнулось недоброе предчувствие. — Что-то случилось, — повторил я, внутренне содрогаясь.

Он разрыдался:

— Твоя дочка…

В глазах моих потемнело…

Хаджи рассказал, что произошло у поворота дороги, недалеко от моего дома. Моя дочка играла с маленькой куклой, которую я купил ей за два дня до этого. Абдессалям, хозяин фруктовой лавки, присматривал за ней. Он поддразнивал ее, бросая в нее маленькими камешками. Внезапно из-за поворота на большой скорости выскочила машина. Водитель не успел затормозить. Кукла разлетелась вдребезги… Все видевшие это вскрикнули от ужаса.

Мне потом говорили, что со мной творилось что-то невообразимое. Я бился в истерике: рвал на себе одежду, грыз землю, метался по улице, зовя ее…

Когда я пришел в себя, то первое, о чем я подумал, кто он? Где он?

Я увидел его в зале суда. Поверх его одежды был наброшен старый черный плед. Я рванулся к нему, но меня оттащили. Я слал тысячи проклятий на его голову и молил о всевышней каре.

Суд вынес приговор: штраф 100 динаров. И это за убийство моей доченьки! Я проклинал судью и всю эту братию. Пришлось вызвать наряд полиции, чтобы выволочь меня из зала суда.

Не помню, как я добрался домой. Очнулся я в постели. У моей кровати стояли незнакомые люди. Ко мне наклонился хаджи Омар:

— Тут люди… На минутку.

— Кто они?

Хаджи Омар помолчал, потом неуверенным голосом произнес:

— Это родственники того человека, соболезнуют…

Я взорвался:

— Они хотят прощения?! Никогда! Выгоните их! Хаджи, прогони их и закрой дверь!

Все ушли. Воцарилась убийственная тишина. Никогда больше стены этого дома не услышат ни веселых криков, ни смеха, ни детского лопотанья. Стены впитали в себя дыхание моей доченьки…

Я мысленно обратился к виновнику моего несчастья:

«Убив ее, ты убил меня. А сейчас наступил твой черед[20]. Пусть свершится приговор судьбы. Ты познаешь, как хватает за горло и душит Азраил! Ощутишь вкус настоящей смерти. Забьешься в судорогах, и каждая клетка твоего тела будет тщетно молить о глотке воздуха…»

Его выпустили через три дня, сказав:

— Это достаточный срок для того, чтобы заглушить даже адскую боль, страдания и его помыслы о мести.

Я прекратил все свои связи с людьми, обдумывая свой план. Моя жена словно онемела. В доме стояла могильная тишина. Тишина — верный признак боли и готовящейся мести…

Его родственники распустили слух, что он уехал куда-то очень далеко.

«Ты хотел спрятаться… Куда ты спрячешься! Ведь я — твой рок, твоя судьба, твои тревожные сны и дни, наполненные страхом ожидания последнего часа…»

Улица пустынна. Только несколько кошек и собак да возвращающихся домой пьянчужек. Я караулю в одиночестве, зажав в кулак все: гнев, скорбь, страдания и предмет, который блестит в свете луны. Я сжимаю его сильнее. Провожу пальцем по лезвию — оно остро как бритва. Представляю себе, как оно прорезает кожу, разрывает плоть и вонзается в сердце.

Кровь стучит в висках. Я каждую секунду готов броситься вперед, чтобы не упустить любую тень, появившуюся на улочке. Я, как зверь на охоте, делаю прыжок, сжимая в потной руке рукоять, а потом возвращаюсь в засаду.

Я никогда в жизни никого не убивал. На больших праздниках я забиваюсь в самый дальний угол дома, сгорая от смущения. Я робок с людьми.

В первые дни моя жена не пыталась разбить мое молчание. И вдруг она разразилась: «Куда идешь?», «Ты чего молчишь?», «Ужинай!», «Обедай!», «Где ты был?» Я отвечал на ее вопросы односложно. Иногда — взглядами, от которых вопросы застывали у нее на губах, не успев сорваться. Тогда в ее глазах появлялось выражение такой отчаянной беспомощности и мольбы, что я отводил взгляд. И снова: тишина, улица, ожидание.

Я нарисовал место. Отсюда он придет на улицу. Шаги его будут осторожными. Здесь, у входа, небольшой поворот, и свет от фонаря сюда не падает. Небольшие лужи, образовавшиеся от стока воды из домов, помешают ему ускорить шаг. Ему не удастся уйти: улица заканчивается тупиком. Удар будет быстрым и точным. Как долго он будет скрываться? Все равно он вернется, когда уверится, что кровь моя остыла. Может быть, он думает о том, как выразить свое соболезнование, придав своему лицу выражение фальшивой скорби, а после этого пригласит к себе? Наверное, он надеется, что я могу забыть…

Он вернулся. Почти бежал, закрыв лицо руками. Сильные порывы ветра рвали с него накидку. На улице было темно, тихо и мрачно. Он остановился, оглянулся по сторонам и бросился бежать со всех ног. Когда он снова остановился, я прыгнул на него. Он дрожал от страха и что-то бормотал. Пальцы мои сжали рукоять кинжала. Я занес руку и в этот момент увидел, как открывается дверь. Но назад уже дороги не было…

Чей крик я услышал, свой или его, не знаю. Из глубины мрака вырвался тоненький голосок, напомнивший мне голос моей дочки. Его бездыханное тело окружили люди… Лицо мое было мокрым от слез или пота? Улыбались мои губы или дрожали?..

Дома жена недоверчиво спросила:

— С чего это ты такой веселый?

В ту ночь я спал с женой в одной постели. Впервые с того времени, как красивая маленькая кукла разлетелась вдребезги…

Перевод А. Макаренко.

Давняя история

Вряд ли кто поверит, что это могло произойти на нашей улице. Все, что касается устоявшихся норм жизни и поведения, охраняется здесь как зеница ока, несмотря на то что данное захолустье расположено вблизи городской черты. Чьи-либо попытки изменить укоренившийся образ жизни всегда терпели фиаско, наталкиваясь на неодолимую стену в лице старых семей, хранителей традиций. Например, когда Фатима начала работать медсестрой, злые языки так прошлись по ней, что она была вынуждена съехать с улицы, и никто до сих пор не знает о ее дальнейшей судьбе. Можно вспомнить и другие попытки, но всегда они встречали ожесточенное сопротивление со стороны в первую очередь шейха улицы Мухтара, любое слово которого было равносильно закону, и хаджи Абдессаляма, старейшего жителя улицы. Шейх Мухтар и хаджи Абдессалям играли первую скрипку во всех происходивших на нашей улице событиях.

Между тем жизнь текла, время брало свое и в большинстве случаев покрывало все происходившие события паутиной забвения. Но не историю, связанную с именем Умм Дафаир. До сегодняшних дней на улице вспоминают эту историю.

Как утверждает мой друг Айяд, все началось субботним январским утром. Хаджи Абдессалям восседал под зимним солнцем на своем вечном стульчике, выставленном у входа в принадлежащую ему лавку, и с тремя расположившимися напротив него собеседниками убивал время в горьких сетованиях на тему о нынешних нравах и мирской суете. В это время на улицу въехала пролетка, в которой сидели девушка лет восемнадцати и женщина, закутанная в белую фирашию. На козлах рядом с кучером восседал маленький мальчик. Хаджи Абдессалям неожиданно вскочил, всплеснул руками и скороговоркой забормотал: «Спаси, аллах! Спаси, аллах!» Эта девушка, Умм Дафаир, одетая по-европейски, нагло выставляла напоказ свою красоту. Хаджи Абдессалям непроизвольно сделал несколько шагов в направлении удаляющейся пролетки.

будто не веря, что увиденное им не было миражем. Когда он вернулся, то прочел в глазах собеседников немой вопрос. Как бы в ответ, он погрозил им пальцем и снова водрузился на стульчик. Затем на узкую улочку въехал грузовик, нагруженный домашней утварью, и на скорости, подняв тучу пыли, что весьма не понравилось хаджи Абдессаляму, подкатил к бывшему дому маэстро Масуда, купленному им, судя по слухам, за фантастическую цену. Один из собеседников устремил вопрошающий взгляд на хаджи Абдессаляма в ожидании информации о новых поселенцах. Тот без слов дал понять, что за этим дело не станет — нужно лишь набраться терпения.

На следующее утро хаджи Абдессалям открыл свою лавку немного раньше обычного и, заняв свой наблюдательный пост, принялся ждать. Спустя некоторое время из дома вышла Умм Дафаир, направляясь в школу. Хаджи буквально приковал свой взгляд к девушке. Проходя мимо, она смущенно взглянула на него. У хаджи екнуло сердце. Он ожидал, что девушка поздоровается с ним, однако та молча проследовала дальше.

Известие о приезде красавицы очень быстро докатилось до уличной молодежи, и небольшая площадка у лавки хаджи Абдессаляма сделалась вдруг постоянной резиденцией парней. Каждый день в определенный час они стали собираться на этом месте, несмотря на тщетные старания хаджи разогнать их. Не успевала Умм Дафаир появиться в дверях дома, как взгляды обращались в ее сторону. Омран трагическим голосом восклицал: «Она красива, клянусь жизнью!» Мифтах, перекрикивая других в тщетной попытке получить отклик, вопил: «Умм Дафаир?! Да она же длинная!» Это было, конечно, для отвода глаз, так как его друзья утверждают, что он, не мешкая, написал песню, посвященную У мм Дафаир, но прячет ее от всех.

Вообще, все события так бы и текли в привычном русле, если бы против попыток молодежи познакомиться с У мм Дафаир не выступил шейх Мухтар. С него все и началось. При встрече с У мм Дафаир он брал ее за руки и что-то нашептывал ей на ухо. Что именно — никто, как ни старался, подслушать не мог.

Когда подобного рода действия повторились несколько раз, по улице поползли сплетни, что шейх Мухтар «положил глаз» на красавицу. Однако бесплодные слухи так и умерли через несколько дней — если они и имели под собой почву, правоверные жители улицы все равно никогда бы этому не поверили.

Молодежь пыталась прорвать блокаду, которую установили шейх и хаджи вокруг Умм Дафаир. Причем у каждого парня была своя тактика. Мифтах считал, что лучше всего подкарауливать Умм Дафаир в укромном месте подальше от дома, и каждый раз, когда встречал ее, краснея от волнения, произносил свое единственное и неизменное: «Как дела, Умм Дафаир?»

Что касается Айяда, то у него был свой путь — подобраться через сестру, которая училась с Умм Дафаир в одной школе.

Али попытался было использовать младшего брата Умм Дафаир, однако с треском провалился. На улице до сих пор вспоминают скандальную историю, в которую попал Али после передачи письма для Умм Дафаир через ее брата. К несчастью, ее отец узнал об этом. Он встретил Али у лавки хаджи Абдессаляма, на глазах разорвал злополучное письмо, бросил клочки ему в лицо, обвинил во всех смертных грехах и вроде бы намеревался побить его. С этого дня Али обходит дом Умм Дафаир стороной. Правда, его друзья утверждают, что они таки встречаются тайком. Однако болтовня эта ничем не подтверждена.

А шейх Мухтар и хаджи Абдессалям тем временем настойчиво пытались убедить отца Умм Дафаир, чтобы его дочь одела фирашию. Но отец отвечал отказом. Поэтому шейх и хаджи всячески распространяли сплетни относительно дурных нравов вновь прибывшей семьи.

С течением времени отец Умм Дафаир почувствовал, что на него смотрят взглядом, в котором читался определенный и вполне понятный ему смысл — ему была объявлена скрытая война. Правда, молодежь встала на его сторону и стала регулярно писать на стенах лавки хаджи Абдессаляма такое, что тот задыхался от гнева, когда, открывая лавку, видел эти крупными буквами выведенные слова.

В один прекрасный день у хаджи лопнуло терпение. Он послал записку шейху Мухтару, который тут же явился и прямо с порога услышал приговор: «Эта семья должна убраться отсюда!» Хаджи Абдессалям, умышленно повысив голос, добавил: «А Мифтах, Айяд и Али?!» Потом они оба скрылись в лавке и долго о чем-то совещались.

Наконец шейх Мухтар вышел с удовлетворенным видом, а хаджи Абдессалям уселся на своем месте, бросая злые взгляды на Мифтаха, Али и Айяда. Те, как ни в чем не бывало, о чем-то беседовали, искоса поглядывая на старика. Иногда их разговор прерывался громкими взрывами смеха, что совершенно выводило из себя хаджи. Его так и подмывало наброситься на наглецов, и, вероятно, он так бы и поступил, если бы не вспомнил мудрое изречение: «В драке виноват более умный». «Ну ничего, вы еще свое получите», — думал хаджи.

Проходили дни, ничего не менялось. Молодежь продолжала строить планы, как добиться расположения Умм Дафаир, а хаджи Абдессалям, несмотря на твердое намерение изгнать эту развратную семью, решил дождаться более благоприятного момента и отложил на время реализацию своего плана. Единственное, что изменилось в его жизни, — это то, что он начал открывать свою лавку намного раньше, до выхода Умм Дафаир в школу. Сидел и пристально наблюдал за дверьми ее дома. Любой, кто увидел бы его в эти утренние часы, наверняка заметил бы в глазах хаджи отрешенность и тоску.

Так оно и случилось. Некоторые жители улицы заметили, что в последнее время хаджи изменился, стал каким-то рассеянным, но никто не догадывался об истинной причине. А дело-то было в том, что хаджи чувствовал душевное томление. Поначалу он не обратил на это внимания, но через неделю поймал себя на том, что смотрит на Умм Дафаир теми же глазами, что и уличная молодежь. Да, старик влюбился!

И вот однажды утром хаджи, как обычно, открыл свою лавку, бросил нетерпеливый взгляд на стену противоположного дома — и остолбенел. На ней крупными красными буквами было выведено дважды: «Хаджи влюбился в Умм Дафаир!» Сердце паломника забилось, будто молоты по наковальням застучали в аду, глаза не отрываясь смотрели на написанные слова. Он сорвался с места и скрылся в лавке. Да-да, ему стало ясно, что тайна раскрыта и теперь он станет для жителей этой улицы предметом сплетен и насмешек на долгие-долгие годы!

…Поздним вечером на улицу уныло выехала нагруженная ветхим скарбом телега, за которой шел хаджи Абдессалям. Двигался он в изгнание настолько медленно, что казалось, будто некая скрытая сила пытается пригвоздить стопы его ног к угомонившейся за долгий жаркий день пыли на дороге. Однако правоверный отдергивал их от земли и шагал вперед, пока не скрылся во мраке.

Перевод А. Макаренко.