Барабаны пустыни

Достоинство

Необъятная пустыня безмолвно простиралась под пологом ночи, всецело подчинившись ее власти. Находившийся неподалеку от меня экскаватор лихорадочно работал ковшом, вгрызаясь в чрево пустыни, гневно и мстительно вырывая из ее недр куски живой плоти.

Я сидел на открытой площадке перед складом, наблюдая за звездами, которые о чем-то шептались друг с другом, весь во власти очарования, завладевшего моим разумом и сердцем. Я чувствовал покой и умиротворение, наслаждаясь нежным, теплым ветерком, который овевал мне лицо, неся с собой тысячи приветов из неизведанных далей.

Прежде я никогда не работал ни в этом, ни в других военных лагерях и пустыню увидел впервые. Поэтому мне не терпелось разглядеть все, что меня окружало. Первую неделю я с жадной радостью наблюдал за окружающим меня миром: новой жизнью, новыми людьми, покорителями пустыни. Эти незнакомые мне люди вызывали у меня чувство уважения, потому что разгадали тайну пустыни. Она вошла в их кровь и плоть, она оставила свой отпечаток на их суровых, обожженных солнцем лицах, в крепких поджарых телах людей, привыкших к нелегкой жизни в этом песчаном океане.

Я сидел и всматривался в ночь, как вдруг из тьмы возникли три силуэта. Они вошли в круг света, который струился из окон склада и растекался по близлежащим дюнам… Они двигались в моем направлении. Я тотчас же очнулся от своих грез. Они подошли вплотную, остановились и стали смотреть на меня в упор. Это были трое американцев, работавших на экскаваторе. Их лица и руки были обожжены солнцем, одеты они были в какую-то рвань.

Один из них, нагло усмехаясь, произнес:

— Эй, есть у тебя арбуз? Нам нужен арбуз.

Я знаю их язык и поэтому понял, чего они хотят, однако сделал вид, что не понимаю, и переспросил:

— Что?

— Я сказал — арбуз, мы хотим арбузов, — повторил он раздраженно.

У меня тревожно заколотилось сердце. Я, не знаю почему, почувствовал себя обиженным и оскорбленным. Может быть, причиной тому были их наглый вид и поведение или, может, мне показалось унизительным выполнять их требования?

То, что находилось на складе, не принадлежало мне лично. Мне вменялось в обязанность выдавать им то, что они захотят, но это «что захотят» пронзало болью мою душу, оскорбляло меня, заставляло чувствовать, что я не в своей стране и что каждый может нагло и открыто диктовать мне свою волю. Я спросил, пытаясь выиграть время:

— Вам в самом деле нужен арбуз?

Мой вопрос, наверное, выглядел нелепо, но их ответ показался мне еще нелепее:

— Мы тебе ясно сказали, что нам нужен арбуз. Гони его сюда и заткнись.

Я еще не решил, как мне поступить, и пока хотел потянуть время, чтобы собраться с духом и успокоиться. Неожиданно для себя и полностью сознавая безрассудство и нелогичность своего поведения я ответил:

— У меня нет для вас арбузов. Я не дам вам арбуз.

Мне не следовало этого говорить. Я не мог не знать, что буду наказан и, возможно, даже уволен с работы за такие слова. Более того, я был уверен, что они возьмут то, что хотят, как бы я ни противился этому, а я не в состоянии даже силой помешать их намерению.

Да, я знал это, но продолжал упрямо стоять на своем. Мы порой под влиянием эмоций ведем себя вопреки логике, и тогда разум бессилен нам помочь, несмотря на очевидную абсурдность и ошибочность нашего поведения.

Мое поведение тоже было неразумным и нелогичным. Я вел себя как рассерженный ребенок, который отказывается есть или же идти в школу, прекрасно сознавая, что его заставят это сделать и что для него же лучше послушно выполнить требование родителей.

Ошарашенные моим отказом, они закричали:

— Что?! Ты не даешь нам арбузов? Ну-ка вставай и неси их сюда!

Их изумление и гнев меня не удивили. Я сам поражался собственному поведению, и, если бы у меня потребовали объяснения, я был бы не в силах этого сделать. Что-то таившееся в моей душе мешало мне выполнить приказ. Я чувствовал, что мое достоинство задето. Конечно, им было все дозволено. Ведь им всегда достается все лучшее, а нам, арабам, — отбросы. Но я отказывал им не потому, что люблю арбузы, и не потому, что мне их было жалко. Этих арбузов всегда полным-полно. Но они предназначались нам, арабским рабочим: иностранцы, как правило, их не ели, предпочитая более изысканные фрукты. Каждый день их ублажали новым сортом фруктов, мы же ели ежедневно арбузы и в обед, и в ужин. Они получают все, что пожелают, и притом высшего качества. Нас же ограничивают мизерными нормами. Я завидовал им, негодовал, но всегда сдерживался, уговаривая себя, что они — специалисты, что их зарплата намного выше моей и они, следовательно, вправе лучше питаться… Но зачем им еще наши арбузы?

Я чувствовал, что они намеренно хотят оскорбить и унизить меня. Зачем им арбузы? Они ведь не едят их. Их желудки не привыкли к такой примитивной пище. Они наелись до отвала во время ужина. Почему же они требуют добавки и почему именно арбузов?

— Нет, — произнес я, — я не дам вам арбузов. Уходите, вы уже получили свое, и больше я вам ничего не могу предложить.

Один из них с угрожающим видом подошел ко мне и занес руку для удара. Это был здоровенный детина, выставлявший напоказ свой обнаженный торс, чтобы все видели его мощные бицепсы и татуировку. От страха я отпрянул назад. Мое положение было незавидным. Их было трое, а я один. Арабские рабочие находились от нас далеко… Потом, даже если я их и одолею, что весьма сомнительно, меня арестуют и объявят смутьяном.

— Тише-тише, нечего демонстрировать силу… Идите к управляющему.

Верзила продолжал медленно надвигаться. Я отступал все дальше… Я испытывал смешанное чувство страха и желания вступить в драку.

— Тебе все же придется дать нам арбузы. Мы тебя заставим.

Обернувшись назад, чтобы не споткнуться обо что-нибудь и не упасть, я сказал:

— Не дури. Я не дам тебе арбузов. У меня их нет.

— Это мы посмотрим. Ты достанешь арбузы и дашь нам. Это наше последнее слово.

Пятясь назад, я коснулся спиной стены склада. Отступать было больше некуда. Невольно, словно ища спасения, я оперся о железную стенку.

Страх лишил меня сил. Мои нервы были напряжены до предела, сердце бешено колотилось. Я не знал, как поступить. Меня подмывало сказать «дайте мне посмотреть, может быть, там есть арбузы», но я так и не произнес этих слов. Я не мог унизить себя перед ними. Представляю себе, как они тогда будут надо мной издеваться.

Верзила приблизился ко мне вплотную. Размахивая перед моим носом кулаком, он заорал:

— Говорят тебе, давай арбузы. Не то будет плохо… Дай ключ, я возьму их сам.

Он был разъярен. Лицо его раскраснелось от злости, глаза метали гневные молнии. Сразу было видно, что этот человек привык повелевать. С трудом превозмогая парализовавший меня страх, я повторил:

— Нет, я не дам вам ключа. Вы не имеете права брать ключ.

— Ну хорошо!..

Он молниеносно выбросил вперед свою здоровенную волосатую ручищу. Мне удалось уклониться от удара. Его рука, задев мое плечо, с силой ударилась о железную стенку склада. Это привело американца в еще большую ярость, и он в бешенстве закричал, дыша мне в лицо:

— Я тебе покажу, грязная арабская свинья!

Его слова полоснули меня, словно ножом, пробудив то, что до этого дремало во мне. Ослепленный гневом, я крикнул:

— Это ты — грязный американец… ты…

Теряя власть над собой, я двинулся на него. Сам не знаю, как это получилось, но я в тот момент ничего не видел вокруг себя, ничего не сознавал. И он попятился назад. Он меня испугался! Меня охватил сатанинский восторг: я стал надвигаться, размахивая руками, готовый сокрушить его.

Двое других американцев подошли и стали рядом с ним.

— Ему захотелось потягаться с нами. Ну что ж, мы доставим ему это удовольствие, — произнес один из них с издевкой.

Они чувствовали себя увереннее, потому что их было трое, а я один. Злобно оскалившись, они наступали на меня.

Почувствовав угрозу, я отступил на шаг… Я огляделся, словно ища поддержки и спасения у песков моей пустыни. И песок действительно пришел мне на помощь: зыбкие песчаные дюны мешали мне отступать назад. Тут я увидел кем-то брошенную тяжелую железяку. Не раздумывая, я моментально схватил ее и пошел на них.

— Ну что?! Подходите теперь, скоты! Подходите, я размозжу ваши тупые головы.

Все во мне клокотало от ярости. В этот момент у меня пробудилась долгие годы копившаяся ненависть к иностранным угнетателям, восстала моя оскорбленная гордость. Железяка придавала мне уверенность. Я их больше не боялся. Их приближение только еще больше раздразнило меня. Я чувствовал их презрение ко мне, ко всем нам, и это презрение огнем обжигало мне сердце.

Я в ярости набросился на того, кто стоял всех ближе ко мне, обрушив ему на спину свою железяку. Он, словно подкошенный, рухнул на землю.

Я закричал, охваченный животной радостью победителя:

— Трусы! Вы ведь в моей стране! Теперь вы поняли, что вы в моей стране?!

Они попятились, отступив на несколько шагов от своего поверженного приятеля. Это еще больше меня опьянило. Все во мне ликовало. Я одолел их! Испустив победный клич, я стал их преследовать, намереваясь сокрушить их окончательно.

Шум привлек к нам внимание. Все высыпали из палаток и стали наблюдать за дракой. Пришли управляющий и начальник лагеря. Они спросили меня о причине ссоры, и я ответил им:

— Эти люди хотели наших арбузов, а я им не дал.

Перевод Л. Степановой.

Ради других

Он пристально смотрел на меня. В его взгляде сверкали гнев и ненависть, но я понимал, что эти чувства были вызваны обидой за меня.

— Ты что-нибудь получил от них?

— Нет… Я не захотел ничего брать.

— Правильно! Ничего у них не бери! Предоставь это дело мне.

Он произнес эти слова с такой гордостью, словно я был его смышленым сынишкой, доказавшим свою сообразительность. Его бодрый и уверенный тон воодушевил меня. Я смотрел на него с любовью и уважением, жадно ловя каждое его слово. Я верил, что он действительно возьмет все в свои руки и защитит меня.

Стремясь завоевать еще большее расположение этого человека и, наверное, желая снова увидеть на его мужественном лице радость предстоящей схватки, я сказал:

— Он дал мне какие-то бумаги и просил, чтобы я их подписал, но я отказался. Я хотел сначала посоветоваться с вами.

— Хорошо. Будь осмотрителен. Вот послушай… — Я наклонился над небольшим столом, за которым он сидел, чтобы не пропустить ни одного его слова. Сколько в них было отеческой заботы! — Тебе нужно заплатить членские взносы с того дня, как ты начал работать.

Наш профсоюз был слабым и бедным, но этот человек с бьющими ключом энергией и энтузиазмом вливал в него силу. Он и его основатель, и секретарь, и адвокат.

Последние слова он произнес с некоторым смущением, словно извинялся за то, что заставляет платить меня цену попранных прав. Мне хотелось остановить его, выразить ему свою признательность и рассказать о надеждах, которые я с ним связывал. Ведь без него мне ничего не добиться. Но он или не сознавал силы своего влияния на меня, или не хотел им пользоваться. Он продолжал говорить, перебирая бумаги с таким видом, словно не видел в своих благородных действиях ничего необычного.

— Ты приступил… с марта… Да, конечно. Март, апрель, — говорил он, загибая толстые пальцы, напоминавшие мне руки отца. Он подсчитывал месяцы, которые я проработал в этой компании, с искренней заинтересованностью.

Этот человек вызвал мое восхищение с первого же мгновения. До этого я нигде не работал и ничего не знал о профсоюзах. В газетах мне доводилось читать сообщения о том, что образовался какой-то профсоюз, который ведет непонятную мне тяжбу с другим профсоюзом. Это лишь навевает скуку на неопытных юношей вроде меня и вызывает неприязнь к профсоюзам, которые, как нам казалось, только и делают, что ведут тяжбы и являются источником разных неприятностей.

Но этот человек своим энтузиазмом и энергией, силой убеждения и, возможно, даже своей могучей комплекцией сумел побороть мое равнодушие. Благодаря ему я стал относиться к профсоюзам с интересом и, более того, с доверием, как к кому-то близкому. И вот сегодня, нуждаясь в помощи профсоюза, я обратился к этому человеку. Это была моя первая работа, и я был доволен даже своим небольшим заработком. Во всяком случае, у меня и в мыслях не было отказываться от этой работы или добиваться повышения. Но, возможно, они посчитали чрезмерной даже ту жалкую сумму, которую они мне платили, и меня решили уволить.

Сегодня я пришел на работу точно в установленное время, с наслаждением выпил чашку кофе и почитал газету. Меня не покидало чувство покоя и удовлетворения. Как мне повезло! Эти сумеречные ленивые утренние часы, когда еще мало шума и нет работы, самые приятные в моей жизни. Я совершенно не искушен в астрологии и других способах предсказания будущего, поэтому ничто не омрачало моего радужного настроения в эти прекрасные утренние часы. Видно, судьба из жалости не решилась нанести свой удар в эти минуты блаженства, снисходительно позволив до конца насладиться отпущенным мне счастьем. И лишь когда время приблизилось к полудню и солнце, достигнув зенита, посылало свои палящие лучи на землю, судьба настигла меня.

Едва я вонзил зубы в свою лепешку, как меня позвал мастер, чтобы сообщить решение директора. «Мы больше не нуждаемся в его услугах» — таков был приговор.

Кусок застрял у меня в горле, я чуть не разрыдался. Мне казалось, что земля разверзлась у меня под ногами и я проваливаюсь в бездонную пустоту. Но всевидящий господь сжалился надо мной и послал мне этого человека. Он сидел у входа в комитет профсоюза, когда я проходил мимо. У меня был несчастный вид юноши, которого покинула его возлюбленная.

Я прошел мимо комнаты, но словно невидимая рука остановила меня, и я повернул назад. Я робко подошел к нему и заговорил с ним так, словно он хорошо меня знал:

— Меня уволили…

Он резко поднялся со стула. В его глазах отражалась готовность помочь своему ближнему, божественный дар, которым аллах награждает лишь избранных.

Он взял меня за руку и уверенно повел за собой. Наверное, он не мог позволить, чтобы человека унижали.

Он поднял голову и посмотрел на меня. Выражение его глаз изменилось. Вместо гнева, наводящего страх, в них светилась теперь твердая решимость.

— Шестьдесят пиастров, — сказал он. — Сейчас я выпишу тебе квитанцию об уплате членских взносов. Если у тебя нет денег сейчас, принесешь потом.

Я протянул ему фунтовую бумажку — все, что у меня оставалось, — но он уже начал заполнять квитанцию. Я положил деньги перед ним на стол и стал разглядывать сверху его взъерошенную седую голову, толстую шею и несвежий воротничок рубашки. Но я и сейчас вижу его таким, каким увидел впервые.

Я был тогда новичком. Не прошло еще и недели, как я приступил к работе. Однажды, ближе к вечеру, он вошел к нам в контору, огромный, сильный. Мне показалось, что дневной свет померк в комнате, и, подняв голову, я увидел его. Я принялся с удивлением разглядывать этого человека. А он небрежно поздоровался и с равнодушным видом прошел в кабинет директора. Из кабинета до меня тут же донесся его мощный, громоподобный голос, и сразу стало ясно, кто он такой и зачем пришел.

Он смело спорил с директором, отстаивая права служащего, недавно уволенного с работы. Его логика была неопровержимой, а доводы убедительными. Говорил он громко и отчетливо. Меня поражало, до чего он дерзок с директором, которого я отчаянно боюсь. В моих глазах он был настоящим героем. Он приходил еще раз и с тем же жаром и энергией отстаивал права товарищей.

Он вручил мне сдачу и квитанцию об уплате взносов. Даты были проставлены задним числом. Поднявшись, он похлопал меня по плечу, как бы объявляя всему миру, что он берет меня под свою защиту.

— Иди и покажи им квитанции. Скажи, что они не имеют права тебя уволить. А если они откажутся восстановить тебя на работе, мы возбудим против них дело.

Он замолчал, и я так же молча смотрел на него, не в силах выразить переполнявшее меня чувство благодарности. Увидев, что молчание становится неловким, я повернулся и пошел в контору. Я представлял себе, как приду к нему снова, чтобы сообщить, что мне отказали, и глаза его опять вспыхнут гневом и болью за меня… И мне даже захотелось, чтобы именно так и случилось.

Перевод Л. Тюревой.

© Перевод на русский язык «Прогресс», 1980.