Барабаны пустыни

Ибрагим аль-Куни

Мисбах Саид выпрыгнул из кабины, прихватив с собой одеяло. Он расстелил его под чахлым одиноким деревцем и бросил взгляд на своего спутника, открывавшего капот ленд-ровера, чтобы проверить уровень масла и немного охладить мотор. Осмотрелся вокруг. Тишина. Нещадно палящее солнце. Шум мотора все еще стоял в ушах.

— Джаббур, у тебя не найдется случайно таблетки аспирина? От шума твоей машины у меня разболелась голова, — сказал Мисбах, устраиваясь на одеяле. — Голова совершенно раскалывается.

Джаббур принес лепешку, банку сардин и бутылку, наполненную желтоватой жидкостью.

— Вы, горожане, никак не можете привыкнуть к пустыне… Посмотри, вот натуральное лекарство от головной боли и вообще от всех болезней. Куда эффективней твоего аспирина.

— Виски?! В такую жару? Боже упаси!

— Отдохнем здесь до вечера, а ночью тронемся в путь, — сказал Джаббур, открывая банку сардин. — Так будет лучше и для нас, и для машины.

Он разорвал лепешку пополам, откупорил бутылку, наполнил два стакана. Протягивая виски Мисбаху, сказал:

— Давай договоримся с самого начала: я пью один стакан, ты — два. Не забывай, что я за рулем. К тому же я не такой любитель выпивки, как ты.

Кто тебе сказал, что я пью? — спросил Мисбах, будто оправдываясь.

— Ты ведь горожанин. К тому же наверняка в Европе тебя приучили ко всем этим «штучкам». А я все еще ученик. Если бы об этом узнал мой отец, он уложил бы меня на месте из своей винтовки, хотя, говорят, он в свое время и сам был не прочь хлебнуть арака. Вот как жестоки сердца наших отцов!

Погрузившись в далекие воспоминания, Мисбах Саид пробормотал:

— Да, Европа… — Он взял у Джаббура бутерброд и, вздыхая, признался: — Испортила она меня. А ведь раньше я был таким же, как и ты.

Протягивая ему второй стакан, Джаббур энергично запротестовал:

— Давай о Европе поговорим после третьего стакана. Эта тема меня очень волнует. Обещали направить меня на учебу во Францию, на курсы повышения квалификации сельскохозяйственных инструкторов. Сельскохозяйственный инструктор — вот это специальность! Знаешь, как это непросто? Эти туареги[6] наотрез отказываются работать на плантациях. Воображают себя благородными рыцарями пустыни и с презрением относятся к земледельческому труду. Впрочем, они чудесные люди. Им надо обязательно помочь. Ты о чем-то задумался? — спросил он Мисбаха. — Не думай пока о Европе… Я же сказал тебе — после третьего стакана. Он заставит тебя раскрыть все секреты, даже если ты и не собирался этого делать.

— В Европе нет никаких секретов.

— Посмотрим, посмотрим. Ты все еще выглядишь задумчивым, несмотря на второй стакан. Что ты думаешь о начальнике уезда Гат? Личность достойная пера журналиста. Скромный человек. Никогда не подумаешь, что он с тремя сыновьями смог остановить караван французских машин во время боевых действий в 1957 году. Легендарная личность! Не забудь упомянуть о нем в своем очерке…

— Я был таким же, как ты, перед поездкой в Европу, — перебил его Мисбах. Он взял у Джаббура стакан и твердо сказал: — Не уезжай в Европу. Не советую.

Джаббур вопросительно взглянул на Мисбаха, который сидел потупившись. Он взял у Джаббура сигарету и добавил:

— Это очень трудно объяснить… Очень трудно.

— Даже после третьего стакана?

— Даже после десятого.

Какое-то время они молчали. Затем, стирая пот со лба рукавом, Джаббур сказал:

— Как бы хотелось, чтобы ты написал хорошие очерки о жизни на Юге. Ты ведь единственный журналист в стране, который серьезно относится к своему делу.

— Увы, я не вижу в этом никакой пользы, — вяло проговорил Мисбах, наблюдая, как кольца сигаретного дыма растворяются в знойном воздухе.

Джаббур подсел поближе к нему.

— Возможно, ты и прав, — сказал он. — Только я так не считаю. Мы всегда можем сделать что-нибудь для этих несчастных. Они привыкли к своему бедственному положению, к своим страданиям и считают, что так угодно аллаху. Наша задача как раз и заключается в том, чтобы рассеять их предрассудки. Мы должны убедить их, что этот мерзавец лейтенант и его сообщник, начальник уезда, всего лишь манекены, научившиеся с важным видом восседать в креслах и посылать начальству лживые отчеты. Трудно, конечно, избавить людей от страха и предрассудков, но мы обязаны попытаться это сделать. Пресса — одно из средств выполнения долга.

— Лейтенант — хороший человек, — вдруг сказал Мисбах.

— Хороший? — Джаббур даже привстал от негодования. — Хороший человек не убивает.

— Что ты имеешь в виду?

— Да ведь он стрелял в людей, убивал их во время демонстраций в шестьдесят четвертом. До сих пор не может простить мне, что я был организатором этих демонстраций. Внешне показывает свое расположение ко мне, но все это лицемерие. Лицемерие и коварство. Он хорошо помнит, что за это преступление его лишили двух звездочек. И, конечно же, догадывается, что я продолжаю заниматься политической деятельностью. Для него личные интересы превыше всего.

Мисбах ничего не ответил.

* * *

Когда последние лучи солнца скрылись за горизонтом, лендровер вновь ринулся в бесконечную пустоту. Вглядываясь в пустыню из окна машины, Мисбах проговорил:

— Пустыня… Какая же она жуткая и дикая.

— Да, жуткая и дикая, — согласился Джаббур. — Но она как жизнь, как само бытие. Кажется, что все свои секреты она спрятала в тишине и пустоте. И вместе с тем она обещает тебе все… Обещает самое дорогое, что можно дать заблудившемуся. Обещает воду. Но когда начинаешь искать воду, то не находишь перед собой ничего, кроме миража. Он дрожит перед тобой, насмешливо показывает тебе язык и ведет тебя бесцельно куда-то. Но послушай. Ты должен всегда сопротивляться миражам. Никогда не сдавайся им. Ибо мираж пустыни мудр и загадочен. Смело бросайся на него в атаку и продолжай искать воду. Никогда не впадай в отчаяние. Ведь там, за этим бесконечным миражем, ты в конце концов найдешь колодец. Главное — не сдавайся, и в этом первый секрет пустыни.

Он попросил Мисбаха раскурить для него сигарету. И после недолгого молчания продолжал, пытаясь перекричать шум мотора:

— Пустыня, как женщина, завлекает тебя в свои сети, кокетничает, но никогда не будет твоей с первого раза. Ты должен разгадать ее тайны, чтобы овладеть ею. Я знаю, что тебе все это кажется бессмысленным. А вот я во всем стараюсь найти свой смысл. Этому меня научила Пустыня… Европа овладела тобой, оттого что ты не устоял перед ней.

Мисбах не отозвался на его слова. Он продолжал всматриваться в темноту, заполнившую все вокруг. От грохота мотора у него вновь разболелась голова.

* * *

Джаббур остановил машину у песчаного холма и полез наверх, чтобы оглядеться. Возвратившись, он сказал:

— Наступила полночь, а я тем не менее не вижу огней Обари. Мы, кажется, сбились с пути.

Вылезая из кабины, Мисбах с досадой произнес:

— Не надо было сворачивать с главной дороги.

— Было бы правильнее сказать, что нам не следовало напиваться.

Джаббур засмеялся и, растянувшись на мягком песке, вытащил из кармана пачку сигарет, закурил.

— Я хотел сократить путь, — сказал он. — Понадеялся на сбой опыт, но, как видишь, пустыня не прощает пьянства. Если ты не хочешь, чтобы мы совершили еще одну ошибку, нам следует побыть здесь до рассвета. Оставшегося бензина не хватит для бесцельного кружения в поисках дороги. К сожалению, мы не захватили с собой достаточно бензина. Это самая неприятная из всех наших ошибок. Так что, дорогой, тебе все-таки придется мне рассказать о Европе. По крайней мере для того, чтобы быстрее прошла эта длинная ночь.

Он захохотал, но тут же осекся, заметив тревогу в глазах Мисбаха. Тот лежал на холодном песке, беспокойно всматриваясь в очертания песчаных холмов, погруженных в безмолвную темноту.

Джаббур попытался его успокоить:

— Скоро появится луна, и ты увидишь, какой сказочной будет пустыня при лунном свете. Насладишься ее чарами. Пустыня обнажится перед тобой, как европейская женщина. Она откроет тебе один из своих секретов, которых у нее больше, чем этих песчинок.

* * *

Мисбаху чудилось, что он слышит барабанный бой и звуки музыки, доносящиеся из-за песчаного холма. Он напряг слух. Барабанный бой нарастал, музыка звучала все громче. Африканские барабаны. Африканские напевы — отчаянные, безумные…

Мисбаху стало не по себе. Ему очень хотелось рассказать о том, что он слышит, Джаббуру. Пытаясь преодолеть нараставший страх, он стал вполголоса напевать мелодии старинных народных песен.

* * *

Луна медленно выплывала из-за холма. Чувствуя, что не может справиться с охватившим его беспокойством, Мисбах спросил:

— Джаббур, как ты думаешь, могут ли здесь поблизости жить какие-нибудь племена? Например, туареги?

Джаббур лежал на песке, положив ногу на ногу, и с наслаждением курил сигарету.

— Туареги не живут в такой глуши, — сказал он спокойно. — В этой пустыне нет никого, кроме волков и змей. Да и те появляются только по ночам, а днем в пустыне только солнце и мираж.

— Странно! Мне показалось, что… — Мисбах заколебался, не решаясь выдать свою тайну, — словно я слышал бой барабанов и звучание еще каких-то странных музыкальных инструментов.

Джаббур улыбнулся:

— Вот видишь, это первый секрет.

— Ты шутишь?

— Я не шучу, — сказал Джаббур серьезно. — Это звучали барабаны пустыни.

— Барабаны пустыни? Ты издеваешься надо мной?

— Вовсе нет. Пустыня — живое существо. У нее есть душа, тело. Она страдает, пляшет, поет, бьет в барабаны, развлекается, играет на музыкальных инструментах. Обычно она делает это после страданий знойного дня. Увы, Мисбах, ты совершенно не знаешь пустыни. Ты не знаешь, в чем секрет успеха африканской музыки. Она рождается в глубинах пустыни. Те, кто живет здесь, знают, что любование пустыней ведет к безумию. Но они участвуют в ее танцах и весельях и таким образом побеждают ее, побеждают свой страх перед ней. Если же они будут только зрителями, то ужас и безумие овладеют ими. Они относятся к ней так же, как относятся к самой жизни. Знаешь, какой меня охватил ужас, когда я впервые услышал эти барабаны, но постепенно я привык к ним.

— Я ничего не знал об этом прежде.

— И не узнаешь. Вы, горожане, укрылись в своих домах и постоянно жалуетесь на жизнь. Каким же образом вы хотите понять пустыню? Я ведь говорил тебе, что пустыня как женщина, которую вначале трудно постигнуть. Если же ты хочешь раскрыть ее секреты, ты должен больше времени проводить в ее обществе.

Он снял сандалии и погрузил ступни ног в холодный песок. Затем продолжил с печалью в голосе, как бы утешая кого-то:

— Несчастная пустыня. Как же она страдает днем, когда солнце обжигает ее тело. Она жалуется на свою боль, и ее песчинки исторгают волшебную музыку, безумные напевы. Пустыня бьет в свои барабаны до самого утра и вновь бросает свое тело в объятия палача, и вновь продолжаются ее бесконечные страдания.

Джаббур склонил голову к земле, его руки и ступни ног были погружены в холодный песок. Он слышал нарастающий грохот барабанов…

* * *

Ближе к полудню кончился весь бензин, а они так и не смогли найти главную дорогу. Джаббур выпрыгнул из машины и сказал, вытаскивая фляжку с водой:

— В полицейском участке знают, что мы выехали. Они скоро начнут поиски. Мы должны пешком добраться до главной дороги к тому времени, когда нас станут разыскивать.

— Отклонение от главной дороги было ошибкой с самого начала.

— Ошибкой было то, что мы напились. Меня уже сейчас мучает жажда. Я натворил такое, чего пустыня не прощает.

Он взял под мышку флягу с водой, и они пошли к главной дороге.

Наступил полдень. Солнце стояло в зените, нещадно опаляя тело пустыни. Они выпили уже всю воду, до последней капли, но до главной дороги так и не добрались.

Мисбах Саид сел на раскаленный песок, чтобы перевести дух. Джаббур остановился и смахнул пальцами пот с лица. Он всматривался в безжизненную пустыню, которая простиралась до самого горизонта. Мисбах облизнул пересохшие губы одеревеневшим языком.

— Я дальше не пойду… Не могу.

Джаббур протянул ему руку, но Мисбах покачал головой.

* * *

Солнечный диск медленно опускался за линию горизонта, окрашивая все в печальный багряный цвет. Постепенно начала спадать жара. Пресмыкающиеся и насекомые вылезли из своих убежищ и расползлись между кустарниками, развалинами и финиковыми пальмами. Люди вышли из своих хижин и разбрелись по полям. Заработали насосы, и вода потекла по пересохшим каналам. Люди скорбно рассматривали чахлые растения, которые солнце лишило зелени и жизни.

В саду перед гостевым домом собрались несколько мужчин в больших белых чалмах. Они с любопытством заглядывали в окна.

Подкатил лендровер, оставляя за собой огромный хвост пыли. Люди разбежались и скрылись за стволами пальм и за зданием муниципалитета. Из машины вылез высокий лейтенант в пепельной униформе, на погонах сверкали две серебряные звездочки, в правой руке он держал стек.

Войдя в гостевой дом, он присел на стул и сухо спросил:

— Как себя чувствуешь?

Мисбах Саид сел на койку, прислонившись спиной к стене.

— Слава аллаху, все в порядке, но барабанный бой все еще стоит в ушах. Есть новости?

— Барабаны? Какие барабаны? — удивленно спросил лейтенант.

Он вытащил из кармана пачку сигарет и протянул Мисбаху. Зажигая для лейтенанта спичку, Мисбах повторил вопрос:

— Есть новости?

— Ничего нового. Недавно говорил по рации. До сих пор его не удалось обнаружить. Машины продолжают вдоль и поперек бороздить пустыню.

— Мы должны присоединиться к поисковой группе, — сказал Мисбах.

Лейтенант уверенно возразил:

— Боюсь, что уже все кончено.

* * *

Прекратился шум насосов. Жители разошлись по хижинам. Поселок погрузился в ночное безмолвие. Лейтенант опустился на корточки на персидский ковер перед жаровней. Помешивая ложечкой зеленый китайский чай, он сказал:

— Его нашли в колодце. Он был совершенно голый.

Раздувая угли в жаровне пучком пальмовых листьев, он глухо добавил:

— Жажда заставляет человека ощущать тяжесть одежды. Более того, наступает такой момент, когда человек отбрасывает чувство стыда и идет совершенно голым.

Немного помолчав, он продолжал все тем же бесстрастным голосом:

— Жажда лишает человека здравого смысла. Ведь он мог разорвать рубашку, связать лоскуты и опустить их в колодец, чтобы ткань впитала в себя влагу. Однако он сбросил одежду, и в результате оказался перед жестоким выбором: умереть от жажды в двух шагах от колодца или, бросившись в колодец, утонуть в воде. Представляешь, что такое прошагать пятьдесят километров и найти смерть на дне колодца? Он долго боролся за свою жизнь, даже вырыл небольшую яму около колодца. И бросился в него, лишь когда потерял всякую надежду.

Лейтенант протянул Мисбаху чашечку с чаем, покрытым густой пеной. Мисбах поставил ее перед собой на ковер и продолжал молчать, прижавшись спиной к прохладной стене и прислушиваясь к стрекоту сверчков, доносившемуся с улицы.

— Знаешь, лейтенант, — сказал он вдруг, — я слышал одну историю, которая случилась несколько лет назад в Хамаде Хамра, когда там были засуха и голод. Один бедуин встретил в пустыне разбойника, который захотел отнять у него верблюдицу. Бедуин сказал, что, кроме верблюдицы, у него ничего больше нет. Он пообещал отвести разбойника к богатому человеку, которому нужен был пастух, чтобы пасти его верблюдов и овец. По дороге к дому богатого человека разбойник наступил на мину, оставшуюся в пустыне еще со времен мировой войны. И в душе разбойника проснулись человеческие чувства — он сказал бедуину, чтобы тот спасался. Бедуин, которого удивила человечность разбойника, сказал, что он выроет рядом с ним глубокую яму. Вырыв яму, бедуин велел разбойнику прыгнуть в эту яму, как только сам он отойдет на достаточное расстояние. Когда бедуин скрылся из виду, разбойник бросился в яму. Но осколки мины настигли бедуина и смертельно ранили его. А разбойник не получил даже царапины. Ты меня понимаешь, лейтенант?

— Понимаю… понимаю…

— Невинные люди всегда погибают, а разбойники остаются. Ты понимаешь, лейтенант?

— Понял… понял. Жизнь — она безжалостна, как пустыня. Жизнь — преступление в пустыне. Эта фраза высечена туарегами на скале в их стране. Мне ее перевел один мудрый старый туарег.

Некоторое время Мисбах сидел молча, погруженный в раздумья. И вдруг безмолвие ночи разорвал безумный, неистовый и вместе с тем печальный грохот барабанов.

Вслед за барабанным боем послышались звуки старинной песни, напоминавшей плач… Ее ритм постепенно нарастал. Мисбах слышал, как чьи-то вопли и вздохи вплетаются в пение и бой барабанов. Он сжал уши руками, пытаясь избавиться от этого кошмара.

— Ты слышишь бой барабанов? — спросил он лейтенанта.

— Конечно. Это поют туареги.

— Туареги?

— Туареги собираются каждую пятницу в полночь и поют, пляшут и бьют в барабаны до самого утра. Такой у них обычай.

Лейтенант начал надевать сандалии.

— Тебе надо отдохнуть… завтра предстоит длинный путь.

Он закрыл за собой дверь, а через мгновение послышалось урчание мотора лендровера. Услышав шум удалявшейся машины, Мисбах оделся и вышел из дому.

Между финиковыми пальмами, утопавшими в темноте, были видны очертания кладбища. За песчаным холмом вокруг барабанов женщины в черных одеждах и мужчины в белых чалмах танцевали, вскрикивали, судорожно корчились и ударяли себя кулаками в грудь.

Мисбах присел на корточки на вершине холма и стал наблюдать за их танцем. Он вслушивался в барабанный бой, душераздирающие вопли и песни. Эти звуки разрывали мрачное безмолвие пустыни.

Рано утром Мисбаха разбудил ветер, который ударял в стекла и стучал створками дверей. Мисбах в ожидании сел в холле. Пыль покрыла его волосы, шею, проникла через одежду и осела на теле. Он чувствовал головокружение.

Вскоре появился лейтенант, одетый в летнюю униформу.

— Ты готов? — спросил он Мисбаха. — Нам надо выехать, пока не разбушевалась буря. Мы должны успеть на самолет, отлетающий после полудня. Я решил тебя отвезти сам.

Лейтенант сел за руль, включил мотор, и лендровер резко рванул с места. В течение четверти часа они не обменялись ни словом. Вдруг лейтенант попросил:

— Сигарету, если позволите…

Мисбах Саид вытащил из кармана пачку сигарет, прикурил одну сигарету для лейтенанта, другую для себя.

— Человек должен уметь наслаждаться всем, — сказал лейтенант, затягиваясь, — Даже курением сигарет.

— Да, человек должен уметь наслаждаться всем, — подтвердил Мисбах и, подражая голосу лейтенанта, добавил: — Даже совершением преступления.

Нижняя губа лейтенанта задрожала, он резко обернулся к Мисбаху:

— Что ты имеешь в виду?

— Ничего.

Лейтенант прибавил скорость. Вновь воцарилось молчание.

Изо всех сил стараясь не выказать волнения, Мисбах неожиданно спросил:

— Почему ты убил его?

— Я не понимаю тебя.

— Нет, ты понимаешь. Вчера жители поселка обо всем мне рассказали, поэтому нет смысла прикидываться непонимающим.

Немного помолчав, лейтенант спросил:

— Жители? Может быть, они рассказали тебе также и о пресловутой вражде между ним и мной?

— Они рассказали мне не только это…

— Я не понимаю тебя.

Наступило напряженное молчание. Вдруг Мисбах Саид судорожным движением вцепился в руку лейтенанта и исступленно закричал:

— Ты понимаешь… понимаешь… понимаешь!..

Лейтенант нажал на тормоз и остановил машину. Он спокойно убрал со своего локтя руку Мисбаха, на его лице не отразилось и тени раздражения.

Песчаная буря усиливалась. Поначалу лейтенант пытался прибавить скорость, но потом решил переждать бурю и остановил машину у обочины. Он достал из кармана пачку сигарет и предложил Мисбаху, но тот с отвращением отказался. Лейтенант закурил сигарету и, выпустив небольшое облачко дыма, сказал спокойно:

— Ты еще не знаешь очень многих вещей…

— Но я знаю многие другие вещи. Достаточно того, что после сегодняшнего дня я буду знать, что страж закона может на виду у всех совершить преступление и спокойно разгуливать на воле.

— Ты считаешь это преступлением?

— Да. Ты мог его спасти.

— Страж закона не должен спасать кого-либо.

— Ты должен, это твоя прямая обязанность.

— Слушай меня внимательно. Человек, избравший жизнь в пустыне, не должен ни на кого полагаться, потому что он не подчиняется ничьей власти. Он пользуется такой полной свободой, что даже не знает, как ею распорядиться: то ли мчаться за газелями, то ли за миражем. Когда он почувствует себя обессиленным и умирающим от жажды, он должен сам себя спасать. Он обязан платить за свою свободу.

Мисбах Саид начал дрожать. Наклонившись к лейтенанту, он спросил:

— Если Джаббур был свободен, то почему он все же пытался опереться на тебя?

— Если ты считаешь, что он подчинялся власти, — сказал лейтенант, — то почему он осмелился поднять голос против меня, перетянуть наивных людей на свою сторону? Он знал, что никто не придет к нему на помощь. Туареги ведь учили его, как жить в этом мире. Он избрал пустыню, и смерть стала платой за свободу. Власть не оберегает тех, кто поднял против нее свой голос, противопоставил себя ей. До тех пор пока власть обеспечивает тебя хлебом, заботится о тебе, оберегает тебя, ты не должен терять головы и во всеуслышание заявлять о своей вражде к ней. Она платит тебе за молчание. Она навсегда покупает твое молчание. Тем, кто избрал свободу, остается лишь искать убежище в пустыне.

Мисбах воскликнул с угрозой в голосе:

— Оправдание преступника отвратительнее самого преступления! Подожди… Дай мне только добраться до столицы. Я разоблачу тебя в прессе, опишу во всех подробностях твое преступление и не остановлюсь „перед тем, чтобы подать на тебя в суд.

Лейтенант улыбнулся и сказал:

— Ничего у тебя не выйдет. У тебя нет ни одной улики против меня. Настоящее преступление совершила пустыня. Никто его не убивал, его убило стремление к свободе. Свобода — вот истинный преступник, которого следует вызвать в суд. Что же касается меня, то я не совершил ничего предосудительного… просто немного опоздал. Опоздал немного. Ну, умышленно, на несколько часов или, может быть, на полдня. Но этого было достаточно, чтобы остальное довершила за меня пустыня. Не такое уж суровое наказание от имени власти, против которой он взбунтовался и из рук которой отказался принимать хлеб. Моих признаний никто, кроме тебя, не слышал. Необходимо свидетельство третьей стороны, чтобы доказать мое преступление, как ты это называешь.

— Но ведь есть люди, которые выступят свидетелями на моей стороне. Они рассказывали о твоей ненависти к Джаббуру и ненависти твоих сообщников — губернатора и начальников уездов. Люди любили его. Они выступят свидетелями против тебя. Ты ненавидел его, потому что он видел вас насквозь. Я раскрою…

— Хватит, — холодно прервал его лейтенант. — Одного знания правды в наше время недостаточно, чтобы подвергнуться преследованиям. Знаешь ли ты, что мой родной брат тоже был оппозиционером?

Он сделал паузу, наблюдая, как пыль струится по ветровому стеклу, затем продолжил:

— Мой брат был настолько упорным оппозиционером, что власти быстро поняли, как он опасен для них. И неожиданно он исчез.

У Мисбаха вырвался крик изумления:

— Исчез?!

— Да, исчез, и никому ничего не известно о нем до сегодняшнего дня.

— Как он мог исчезнуть?

Не обращая внимания на его вопрос, лейтенант продолжал:

— Однажды я узнал подоплеку этого события, но мне пришлось выбирать: либо бороться за правду, либо навсегда отказаться от нее.

— Ты предал свою совесть?

— Да, я хотел жить, я выбрал хлеб.

Мисбах Саид насмешливо произнес:

— Сменял правду на хлеб.

— А почему бы нет?

— Ты же предал свою совесть!

— А почему бы нет?

Снова воцарилось молчание. На какое-то время лейтенант погрузился в раздумье, устремив невидящий взгляд в ветровое стекло, а затем вновь обратился к Мисбаху. Впервые в его голосе не было обычной жесткости.

— Как бы я хотел, чтобы ты меня понял.

Он повернул ключ зажигания и нажал на газ.

* * *

В кофейне аэродрома «Сабха» они сидели друг против друга. Мисбах Саид сдал свой багаж и ожидал объявления о посадке в самолет. Лейтенант молча рассматривал пассажиров.

Через громкоговоритель пассажиров пригласили на посадку в самолет. Мисбах и лейтенант обменялись быстрыми взглядами. Перед тем как Мисбах растворился в толпе пассажиров, его нагнал лейтенант и прошептал:

— Не очень-то полагайся на людей…

В самолете Мисбах выбрал кресло рядом с иллюминатором. Лейтенант все еще стоял в толпе провожающих. Загадочная улыбка застыла на его губах. Через несколько минут самолет взревел моторами и, пробежав несколько сот метров по бетону, оторвался от земли. Внизу расстилалась желтая пустыня. Мисбах пытался забыть обо всем, что с ним произошло. Но это было невозможно. Грохот барабанов продолжал звучать в его ушах, заглушая шум «Каравеллы», плывущей в прозрачной голубизне.

Перевод И. Тимофеева.

Внеочередная молитва

Начало

Дамуми явился из тьмы, точно сама судьба: его не видели в Надже целых три дня. В этой суматохе, среди криков и воплей, о нем и думать забыли, забыли, что в таких случаях обычно просили его о помощи.

Взоры всех устремились к нему, наблюдая, как он мечется в поисках шейха Мухаммаду. Сверкнула молния, грохнул гром, на землю обрушились потоки воды. Дамуми приблизился к шейху и шепотом спросил:

— Что здесь происходит?

Шейх приподнял голову — и снова уронил ее на грудь. Дамуми увидел, как он схватился за четки. Теперь уж, наверное, не дождаться ответа. Однако…

— То, что видишь, — услышал он. — Каждый раз этот поток для нас — благодеяние и проклятие аллаха… Без него — зло… И в нем — зло.

Шум вокруг замер — люди, верно, прислушивались к их разговору. Дамуми чувствовал: они молча следят за ним.

Глухим голосом шейх добавил:

— Вот он — год жизни…

Ярко сверкнула молния, и, когда смолкли раскаты грома, послышался голос Дамуми:

— Велики ли убытки?

Шейх подождал, пока утихнет гром.

— Тут похуже убытков, сынок…

Дамуми вздрогнул. Подвинулся поближе к шейху, который покорно сидел под дождем на корточках, завернувшись в одеяло.

— Значит…

— Нет, нет! — прервал его шейх. — Пока нет… Но разве ты не слышал причитаний твоей тетки Захры?

Дамуми напряг слух. Крики людей то затихали, то нарастали вновь, и тут же все звуки покрывал рокот взбесившегося грома. Дамуми тряхнул головой:

— Я ничего не слышу. Вопят, как в день Страшного суда. А что, с ней случилась беда?

Шейх помедлил, прежде чем ответить:

— Ничего с ней не случилось… Впрочем, да, случилось.

Он поднял голову: Дамуми стоял перед ним, промокший до нитки. Их глаза встретились, и, несмотря на темноту, Дамуми заметил слезы в глазах шейха. Почему он плачет? Значит, есть какая-то серьезная причина. Дамуми внезапно почувствовал, что сейчас шейх сообщит что-то страшное: беда уже случилась или случится вот-вот…

— Тамима! — произнес шейх и уронил голову.

Дамуми рванулся к нему всем телом, упал на колени, схватил за руку. Шейх перестал перебирать четки, поднял на Дамуми глаза, забормотал что-то невнятное. Не выдержав пристального взгляда Дамуми, он вновь прикрыл веки. Сказал с закрытыми глазами:

— Нет. Пока нет… Пока — нет.

Дамуми взорвался:

— Что значит «пока нет»? Шейх Мухаммаду! Не лги мне. Или все уже кончено, или…

Шейх прошептал:

— Смотри. — Пальцем указал на долину. Дамуми в бешенстве оглянулся. Шейх с горечью бросил:

— Она там!

Сквозь мрак и дождь Дамуми пытался разглядеть долину, залитую водой. Прислушался. Повернулся к шейху, не поднимаясь с колен.

— Ты уверен, что она там? То есть… ее не смыло… — он перевел дух, — пока?

— Она кричит. Это из-за шума не слышно. Там, посреди долины, есть холм. Она на холме, слава аллаху.

Дамуми, поднимаясь, спросил шейха, который снова вернулся к своим четкам:

— А мужчины так ничего и не сделали?

— Они ждут…

Откашлявшись, он продолжал с отчаянием в голосе:

— Они ждут, пока поток не утихнет немного, на то воля аллаха. А мужчины в наше время что женщины. Ты знаешь…

Дамуми резко оборвал его:

— Утихнет он, как же! Он все усиливается, ты же сам видишь, долина вся волнами ходит, полна до краев, а холм-то маленький, я знаю… Да и ты знаешь. — Он завертелся на месте. — О господи! Почем теперь души рабов твоих, а?! Женщины плачут, кто-то помощи просит, а мужчины ждут! Тьфу!

Ряд мужчин дрогнул, пришел в движение. Дамуми не глядя отодвинул кого-то рукой, пошел в сторону палатки. Все гуськом потянулись за ним.

Гневный голос небес смешался с отчаянными воплями людей. Сквозь этот шум вдруг прорвался голос Захры, рыдавшей у входа в провисшую шерстяную палатку, в которой сгрудились женщины и дети. Дамуми, пригнувшись, вошел внутрь. Свет сочился из фонаря, висевшего под потолком. Женщины перестали кричать, увидев Дамуми. Даже Захра смолкла. Никто не произнес ни слова, когда он шагнул вперед и стал развязывать веревку, державшую фонарь. Захра выдавила наконец:

— Дамуми… Дамуми… Тамима!.. Доченька моя, дочь…

Слезы душили ее, не давая говорить. Дамуми повязал фонарь себе на шею. И вдруг схватился за шест, на котором держалась палатка, с силой тряхнул его. Палатка рухнула на головы женщин, заплакали дети. Он вышел с фонарем, болтавшимся на груди, сжимая в руке огромный шест.

Фонарь осветил лица собравшихся мужчин, когда он пробирался между ними, направляясь к шейху Мухаммаду. Позади из-под палатки вылезли несколько женщин. Словно рыбы сквозь заросли водорослей, они проскользнули между рядами мужчин. Воцарившееся молчание нарушал лишь детский плач. Опять сверкнула молния. Немного подождав, проворчал гром. Дамуми остановился у завернувшегося в одеяло шейха.

— Шейх Мухаммаду, дай мне еще одну палку!

Шейх поднял голову. Протянул ему свой посох и, глядя на высокий шест, сказал:

— Возьми. Равновесия ты все равно не удержишь… Ну да, может, пригодится… Возьми.

Уже собираясь уходить, Дамуми вдруг вспомнил:

— Шейх Мухаммаду, дай мне свое одеяло!

Шейх поднялся, снял с себя одеяло, накинул его на плечи Дамуми. Поискал в своей широченной одежде веревку, привязал одеяло ему на шею. Дамуми послушно стоял, следя за тем, чтобы одеяло не заслоняло ему свет фонаря.

— Да благословит тебя аллах! — прошептал шейх.

Дамуми взял посох, прижал шест к груди. В дрожащем свете фонаря он увидел в глазах шейха слезы. Коснулся его руки, сжимавшей зерна четок, и сказал:

— Помолись за меня… А не вернусь, прочти за упокой моей души «Фатиху»[7].

Сдавил шейху руку, подхватил шест и зашагал к долине. Женщины потянулись за ним. Шейх стоял, провожая Дамуми взглядом. Пальцы его перебирали гладкие четки, губы неслышно бормотали «Фатиху».

Кто-то из мужчин прошептал в темноте:

— Сумасшедший!..

Шейх услышал его и осадил:

— Заткнись, баба!

Другой твердо проговорил:

— Дамуми знает, что делает.

Первый мужчина сказал совсем тихо, чтобы его не услышал шейх:

— Лучше пусть погибнет один человек, чем двое!

Шейх и на этот раз расслышал, подошел к толпе мужчин и гневно закричал:

— Замолчи, собака!.. Баба!

Снова наступила тишина. Глаза людей следили за удаляющимся светом фонаря. Поток бушевал. По долине гуляли гребешки волн. Словно грязный пот стекал со спины великана.

Одна из женщин вскрикнула. Пронзительно заголосила Захра.

Дамуми опустил шест в воду, но поток чуть было не унес его. Дамуми изо всех сил вцепился в мокрый шест и начал осторожно сползать в воду. При виде этого зрелища женщины в ужасе закричали, к ним подбежал шейх Мухаммаду, встал рядом, не сводя глаз с Дамуми, прыгнувшего в воду. Когда тот чуть не потерял равновесие, шейх стал призывать на помощь всех святых. Женщины подхватили его молитву. Но Дамуми выровнялся и продолжал осторожно продвигаться вперед, опираясь на длинный шест. Он слышал, как шейх кричал ему:

— Остерегайся ям посреди долины… Они глубокие… Остерегайся…

Дамуми вступил в противоборство с могучим потоком, и, по мере того как он удалялся, фигура его становилась все меньше и меньше, словно его медленно засасывал водоворот…

Начало начал

Когда соберутся на небе тучи и вдруг хлынет ливень, ребятишки нагишом выбегают на открытое место и хором кричат:

— Лей, лей посильней! Будут финики вкусней! Были б финики вкусны, косточки нам не нужны! Что ж вода твоя, ей-богу, впрямь забыла к нам дорогу?!

А взрослые сойдутся в палатке, подожмут под себя ноги, пьют зеленый китайский чай и рассуждают о мирских нуждах и заботах, о знаках божественной власти, о чудесах сподвижников пророка, о тайне засухи, что нападает на Надж по пять лет кряду. И, уж конечно, начнут вспоминать о великих битвах, где дрались они — туареги — с итальянцами, с французами, с другими племенами в то смутное время. Или вдруг вперятся в детей долгим взглядом, с удивлением и надеждой в глазах — даже не кричат на них, как обычно… По разумению туарегов, дети ближе всех тварей земных к аллаху. Он скорее ответит их призыву, чем мольбам любого из взрослых, даже самого богобоязненного. Такого, что и Коран наизусть знает, и распевает его с утра до ночи… А после того, как самый правоверный барана зарежет и угощение выставит, то уж все детей ласкают, подбадривают: бегайте, ребятишки, голенькие, пойте хором:

Но дождь не каждый год выпадает. Часто детишки возвращаются в палатку ни с чем, и взрослые впадают в отчаяние. Но не сдаются. Они убеждены, что засуха и гибель скота — всего лишь наказание божье людям за их грехи в этом мире. Ну а если жертвы и подношения не даровали милости всевышнего — остается лишь стойко встретить испытание, вот и все…

Так и текла у них жизнь до тех пор, пока однажды холодной зимней ночью…

В полночь раздался резкий, пронзительный крик, извещающий о приближении грозного потока. Известие означало, что беда грядет вместе с радостью. Палатки Наджа разбросаны в глубине вади[8], и, чтобы спасти все, что можно спасти, пастухи принялись выводить скот, женщины подхватили детей под мышки и побежали наверх, мужчины забрали с собой палатки, домашнюю утварь, провизию. Детский плач, женские вопли, крики мужчин, рев воды, вой ветра — все смешалось. Пришел день расплаты, люди словно забыли, что ждали эту милость пять тощих лет!

Палатка Захры стояла под холмом, разделявшим вади на два рукава. Женщина проснулась от криков. Очаг пылал. Тамима спала в углу палатки. Захра подняла голову, с трудом разлепила заспанные веки и вдруг услышала, как странно шипят угли: будто гаснут. Раскрыла наконец глаза и увидела, что палатка погружается в воду. Дрожа от страха, она попыталась встать — и вдруг почувствовала, что ноги ее парализованы. Смерть приближалась… Она ползла, с отчаянием взывая о помощи: вода уже подступала к горлу. Вопль ее стал истошным… Внезапно сильные руки схватили ее и подняли вверх.

Больше она ничего не помнила. Когда очнулась, внизу уже вовсю бушевал поток. На возвышении мужчины поставили временную палатку для женщин, а сами остались снаружи, на открытом месте. Молния… гром… долгожданный дождь. Убытки, потери, но, слава аллаху, без человеческих жертв. Захра пришла в себя и, вспомнив ужасную картину, зарыдала в голос.

— Тамима! Доченька… Тамима!

Мужчины прислушались… Поток ревел, но там, в глубине долины, им чудился крик. Один из мужчин рванулся вперед, за ним побежал шейх Мухаммаду. Мужчина кричал:

— Тамима! Холм… На холм!

Поток неистовствовал. Надежды спасти девушку не было. Мужчина и шейх встретились глазами. Мужчина опустил голову. Ему было страшно. Оба вернулись к палатке, где сгрудились все остальные. Мужчина успокаивал Захру: Тамима на холме. Шейх Мухаммаду завернулся в одеяло. Взял четки. Уселся прямо под дождем, поджав под себя ноги. Его окружили мужчины, один из них сказал:

— Надо ждать… Может, поток утихнет… Чуть попозже.

Все замолчали.

И вдруг, когда уже ни у кого почти не осталось надежды, из темноты вынырнул Дамуми!

Дым и огонь

Дамуми — что отрубленный от дерева сук. Мать его умерла сразу после родов. Через год умер отец. Стал он жить у дяди — и тот умер от жажды, отправившись знойным летним днем на поиски своих заблудившихся верблюдов. Уже с тех пор, как Дамуми остался без матери, люди нарекли его злосчастным. А после смерти отца и дяди вовсе убедились в этом. Никому из близких не было до него дела, и зажил он неустроенной жизнью, непутевой, юность провел, бродя от палатки к палатке, пристраиваясь где придется. Остерегались его люди, но все же сочувствовали, никто не гнал от себя. Один приют даст, другой накормит, и так — пока не вырос. А работал он пастухом у одного из богачей, платившего ему едой да одеждой.

Стал Дамуми мужчиной, задумал жениться. Посватался и женился на одной разведенной, а через год развелся с ней, затем женился на девушке и опять развелся без видимой причины. Ну что после этого люди скажут?.. Пошла по Наджу молва: последняя его жена так и осталась девушкой, как была. А он и не пытался отрицать этого. Жил одиноко в своей палатке в Надже, но людей не сторонился, несмотря на замкнутость свою и равнодушие к женщинам. Ближе всех сошелся он с шейхом Мухаммаду. Они часто бывали друг у друга, наблюдали закат после вечерней молитвы, болтали, пили чай возле палатки шейха. Трех своих верблюдов Дамуми пас сам, а семь овец его ходили в одном стаде с овцами шейха бесплатно. Удивительно, но все девушки заглядывались на Дамуми, несмотря на слухи о его беде, — может, оттого, что хорошо пел, голос у него был грустный, бархатистый, а девушкам в Надже такие голоса нравились, а может, оттого, что много стихов помнил наизусть. А еще он знал уйму волшебных сказок и печальных легенд… А может, и оттого, что был он самым сильным в Надже: один мог свалить буйного верблюда, укротить верблюдицу-беглянку, оседлать на ходу резвого махрийца[9]. Вот и приходили к нему люди, когда ни хитростью, ни силой не могли обуздать скотину. Недаром его прозвали «гвоздем» — он один мог оседлать и удержаться на спине скачущего махрийца.

Но вот случилось: Дамуми влюбился. Крепко полюбилась ему Тамима. Сказывали, что и она его любит. Люди замечали, что не отходят они друг от друга на гуляньях, где до полуночи засиживается молодежь, судачили про них. И стала Захра запирать Тамиму дома, запрещала ей ходить по вечерам на гулянья, кормила ее досыта плеткой покойного отца. Тогда посватался Дамуми к Тамиме через шейха Мухаммаду, но Захра наотрез отказала: Дамуми не мужчина, а ей потомство нужно, чтобы себя настоящей бабушкой чувствовать, не может Дамуми отцом быть, бессилен. Напрасно пытался шейх убедить ее, что это все пустые слухи, лживая молва, какую разносят люди каждый день по Наджу, по всему свету. Захра ответила пословицей: «Нет дыма без огня» — и пальцем показала: вот, мол, девушка, на которой он женился, так девушкой и осталась. И поклялась Захра напоследок, что Тамима станет его женой только через ее труп.

Впервые в жизни вернулся шейх Мухаммаду ни с чем. Тот, что всех молодых в Надже высватал и замуж выдал. А с Дамуми неудача — горше быть не может! Поведал ему все это шейх однажды после вечерней молитвы. Но Дамуми отнесся к известию спокойно, сказал, потягивая маленькими глотками зеленый китайский чай:

— Я все равно женюсь на ней!

При свете луны увидел шейх, как сверкнули глаза Дамуми, устремленные на горящие уголья, и промолвил так же спокойно:

— Аллах всеведущ!

С тех пор стали поговаривать в Надже, что Дамуми тайно встречается с Тамимой на пастбищах, несмотря на все запреты Захры.

Так оно и было до той холодной зимней ночи…

Поток

Восстановив равновесие, Дамуми попытался разглядеть во тьме вершину холма, но ничего не увидел. Понял: видеть далеко мешает свет фонаря. Вода мутная, ледяная, поток бушует. Дело плохо: в середине долины, у подножия холма, он еще не так взыграет. Дамуми вытащил шест из воды и, размахнувшись, воткнул его в нескольких шагах перед собой. Сделал осторожный, но широкий шаг. Поток ревел, становясь все глубже. Да, надо бы второй такой шест, как палаточный. Костыль шейха Мухаммаду маленький, с ним не удержишься — вон как хромать, изворачиваться приходится… Дамуми согнулся в три погибели, опираясь под острым углом на шест. Задержал дыхание, готовясь к следующему шагу. Почувствовал, как струя воды бьет по ногам. Он быстрым движением вытащил шест, с силой швырнул его вперед, напрягся, сделал громадный шаг — дальше, чем воткнул шест. Откинулся немного назад и, навалившись всем телом, укрепил свою опору. Поток налетал словно бешеный пес. Ноги дрожали, но он понимал, что останавливаться нельзя. Молниеносным движением выхватил шест, бросил вперед, шагнул. Неистовство потока достигло предела. Вода выбивала почву из-под ног. Дамуми глубоко дышал. Холода он не чувствовал. Дождь все еще шел, но и о нем он не думал, только вот одеяло намокло, отяжелело, не нужно оно ему вовсе, мешает… В свете фонаря он увидел неподвижное тело змеи, проплывавшее мимо: мертвая, скорее всего… Его не бросило в дрожь, как всегда, когда он слышал ее шипение, замечал ее в траве… Страх перед гадиной рассеивался лишь тогда, когда он ясно видел ее, видел всю, целиком, и вместе со спокойствием приходило страстное желание действовать. Он не отступал никогда… Почему страх перед смертельной опасностью проходит, только когда столкнешься с ней лицом к лицу? Наверное, и солдат забывает обо всем на свете и побеждает свой страх, когда начинается сражение…

Его прошиб пот. Надо бы перевести дух. Дамуми оперся о шест. Поток стремился подобраться поглубже под ноги, вырвать человека, как он вырывает траву, деревья — с корнем. Дамуми сопротивлялся. Не поднимая ног, переносил тяжесть тела с одной на другую… Только вперед! Он слегка передвинул шест — дальше нельзя, сорвет. Шаг, другой… Нога зацепилась за каменную глыбу, и он с трудом удержал равновесие. Поток зверел, подбираясь все выше. Вода стала заливать фонарь. Впервые в жизни Дамуми охватило отчаяние. Он сделал шаг, еще один. Фонарь потух — ничего! Еще шаг, еще… Дамуми угодил в яму. Прежде чем вода успела накрыть его с головой, он закричал, собрав последние силы: о господин мой Абдессалям аль-Асмар! — и погрузился в воду. Вода заливала легкие, и на мгновение ему почудился голос из «нижнего мира» — голос ангела смерти Азраила…

Тамима, подпоясанная четками шейха Мухаммаду… Смерть, миг расплаты… мученичество… Свидетельствую, нет бога, кроме аллаха и… Его понесло вниз. И вдруг — шипы! Что? Шипы! Ах…

Дамуми вынырнул, вцепился в ветви дерева, поднатужился что было мочи и встал на ноги. Одеяло шейха, его посох, фонарь — все унес поток. Так, держась за ветви, Дамуми стоял, сопротивляясь течению, налетавшему словно бешеный пес. В рот набилась трава, верблюжья шерсть и… скарабей! Сплюнул. Слава аллаху, не скорпион. Ехидны и черные скарабеи гибнут в воде. Только скорпион живет — сопротивляется… Дамуми вздрогнул и неожиданно для себя почувствовал, что голоден. Правая рука его все еще сжимала шест.

— Тамима!.. Тамима!

Ему ответило лишь хищное рычание потока. Дрожь в коленях не унималась, если бы не дерево, ему несдобровать. Разве может быть смерть страшнее этой? Подумал о Тамиме: жива ли еще? Он глубоко вздохнул и, отпустив ветвь, схватился обеими руками за шест: какие-то темные нити ползли по дереву. Кровь… Весь мир был против него… И аллах тоже? Ведь он послал ему это дерево… Или он дойдет до холма, или погибнет. У него остался только шест, он для него опора, ниспосланная свыше. Верный друг! Собрав все силы, Дамуми шагнул. Тьма, кромешная тьма. Надо сделать несколько шагов туда, откуда его снесло. Ближе к холму, подальше от ямы. Двигаясь против течения, надо держаться левее. Он опустил ногу и тут же отдернул назад. Яма! Он воткнул шест в дно и, истошно крича, прыгнул как можно дальше. Упал. Ударился головой обо что-то твердое, ощупал рукой: камень! Холм! Холм! Он пополз вверх, сжимая шест в правой руке. Он никогда не думал, что холм такой высокий. Вот он, корабль спасения. Цел… Знать бы, жива ли Тамима там, на холме.

Любовь

Дамуми вглядывался в темноту и шептал как заклинание: «Тамима… Тамима…»

Сердце его чуть не выскочило из груди, когда он услышал ее голос. Она лежала неподвижно, вцепившись в каменную глыбу на вершине холма. Ноги ее касались воды.

Он схватил ее за руку, не в состоянии вымолвить ни слова. Она подняла на него глаза и слабо улыбнулась.

— Я думала, ты погибнешь.

Помолчав немного, он спросил:

— Почему ты не отвечала? Я тебе столько раз кричал!

— Боялась за тебя… А так подумал бы, что меня уже нет, и вернулся бы назад!

Вода прибывала. Холм ненадежное место, а ночь длинная. Ничего! Не отпуская ее руки, он сказал:

— Ты помнишь последний день на пастбище?

— Помню. Прошлым летом.

— Было очень жарко… но хорошо.

Она промолчала. Вода все прибывала, но они ее не замечали. Дамуми, забыв обо всем на свете, крепко обнял девушку.

Скорбь

Все напряженно следили за постепенно меркнувшим светом фонаря и, когда он потух, решили: Дамуми утонул. Шейх Мухаммаду успокаивал себя: может, фонарь сам по себе погас, а может…

Послышался всплеск, потом — человеческий голос… Шейх Мухаммаду воскликнул:

— О пророк аллаха! — и стал торопливо читать аят[10] о троне господнем, а затем «Фатиху». Потом закричал изо всех сил:

— Дамуми!.. Дамуми!..

Его зов угас в безмолвии. Тишина, даже эхо не откликается. Снова хрип… Все напряглись в ожидании, даже дети замолчали… Почудился голос Дамуми. Все радостно загалдели, потом смолкли. Шейх Мухаммаду поднял голову, воздел руки к небу и горячо зашептал:

— О аллах милосердный! Спаси раба твоего.

Дождь прекратился. Все продолжали вслушиваться в ночь… Дикий крик… и все! Больше ни звука.

Слушали, звали. Никакого отклика. Все кончено, решили люди. И тут хватились, что совсем забыли о Тамиме. Один мужчина трижды прокричал ее имя. Ответом ему был грозный рев потока.

Кто-то произнес похоронным голосом:

— Поток разбушевался, долина переполнена водой.

Другой добавил:

— Наверное, надо делать насыпь…

Захра зарыдала — прерывисто, глухо, как рыдают женщины, оплакивая смерть любимого человека… Одинокий плач в ночи был страшнее, чем обряд скорби, когда рвут на себе одежды и бьют по лицу.

Шейх Мухаммаду решил прервать преждевременные похороны. Перебирая четки, стал славить аллаха, читать Коран.

Все послушно поплелись за шейхом, когда он приказал поднять поваленную палатку и приготовить чай. Мужчины уселись на набухшей от воды земле. Кто-то отправился на поиски дров. Женщины собрались в палатке, чтобы выразить свои соболезнования Захре.

Один из мужчин безуспешно пытался развести огонь: дрова совсем отсырели. Кто-то принес из палатки дрова и бутылку бензина. Выкопал ямку во влажной земле, сложил дрова, полил бензином. Когда загорелась спичка, многие впервые со вчерашнего дня увидели лица друг друга — страшные, чужие лица. Свет от костра упал на шейха Мухаммаду: он сидел сгорбившись, с закрытыми глазами и плакал, не выпуская из рук четок.

Молитва

Людям казалось, что ночи нет конца. Кто-то подбросил дров в огонь, и чайники вновь забулькали на углях. Человек, готовивший чай, проворчал, не скрывая своего раздражения:

— Я просиживал ночи напролет с заката до рассвета, но в жизни не было такой длинной.

Шейх кивнул, соглашаясь. Другой заметил:

— Кажется, день никогда не наступит. Как я ненавижу длинные ночи! — И после паузы поправился: — Зимой!

Третий, тоном мудреца, познавшего сокровенную суть жизни, вымолвил:

— Ночь не бывает долгой. Ночь — она всегда ночь.

После долгого молчания в разговор вступил шейх Мухаммаду:

— Нет, ночь долгая… и короткая.

— Ну да, зимой долгая, а короткая…

Шейх оборвал его неожиданно резко:

— Долгая, когда требует жертв! — Откашлялся и добавил уже спокойно: — Человеческих жертв.

Эти слова напомнили всем о погибших, они ведь на похоронах. Мужчины молчали, слушая приглушенный плач женщин, доносящийся из палатки. Потом один из них, задрав голову, сказал:

— Тучи рассеиваются. Уже звезды видны.

— А ночь не кончается. Ничего нет хуже темноты, — ответил второй.

— Может быть, страх…

Мужчины переглянулись. Шейх, погрузившись в свои мысли, молчал и тянул чай маленькими глотками. Неожиданно он изрек:

— В таких случаях годится только молитва!

— О чем же молиться? Вечернюю молитву после ужина совершили, а заря еще не взошла, — насмешливо заметил молоденький паренек.

В отсвете угольков все увидели рассерженное лицо шейха. Сидевший рядом мужчина закатил парню оплеуху. Тот осекся и насупился.

— Эй!.. На молитву! — крикнул шейх, подымаясь.

Все дружно поднялись. Умылись песком, встали длинной шеренгой лицом к кибле[11]. Шейх начал молитву, но неугомонный парнишка перебил его:

— А сколько поклонов?

Шейх обернулся в растерянности:

— Два… нет, четыре. — И откашлявшись, добавил: — Два поклона по умершему, а два — во имя аллаха.

— Но ведь умерших двое! — не унимался мальчишка.

Шейх, не обращая на него внимания, продолжал молиться.

Смерть

Сон шейха Мухаммаду был недолгим. Заря едва занималась. Что это, все, что было вчера, — правда или дурной сон? Ему вдруг почудилось, что кто-то его зовет. Он испуганно забормотал слова молитвы. Зов повторился. О аллах, неужели страшный сон все еще продолжается? Шейх выбрался из палатки на четвереньках, стараясь не потревожить спящих вповалку людей. Вылез наружу, обратился лицом к востоку, коснулся губами земли, вздохнул. Слава аллаху! Прислушался… В долине по-прежнему ревел поток. Он вынул четки из кармана рубахи, сел на корточки, совершил омовение и приготовился к утренней молитве. Но что это?

— Мухаммаду… Шейх Мухаммаду!

Шейх вскочил, выронив четки… Голос Дамуми… О господи! Он не страшится призраков и ифритов, ибо знает, что они являются лишь простым смертным, а не шейхам и верным рабам аллаха. Взбодрившись от этой мысли, он пошел в направлении долины. Наткнувшись на острый камень, он понял, что вышел босым. Неужели Дамуми жив? Шейх дошел до края долины. При свете зари он увидел силуэт человека, борющегося с течением.

— Дамуми!..

Крик его разорвал тишину. Зафыркал верблюд, испуганно заблеял ягненок. Шейх собирался крикнуть еще раз и тут услышал:

— Веревку… Шейх Мухаммаду! Веревку!

Тут только дошло до шейха, что это Дамуми, живой и невредимый. Он побежал к палатке, где спали мужчины. Стал расталкивать их.

— Люди! Вставайте… Да вставайте же… Мир проснулся, а вы спите, как бабы!

Один встряхнулся, продрал глаза:

— Что, уже день?

— День. И Дамуми вместе с ним… Вставай!

— Что?!

Мужчины помчались к долине, вслед за шейхом, который тащил джутовую веревку. Такой арканят разыгравшихся верблюдов. Шум нарастал. На берег своенравной реки высыпали женщины. Дамуми плывет! Что это черное у него за спиной? Сердце у шейха учащенно забилось: живая или мертвая? Во имя аллаха!.. Бросил конец веревки в воду. Она упала, не долетев до Дамуми. Подошел один из мужчин, взял у шейха веревку, поплевал на руки, изо всех сил размахнулся и бросил. Все затаив дыхание следили за концом веревки, казалось, повисшим в воздухе. Дамуми успел подхватить его. Держась одной рукой за веревку и сжимая шест в другой, он шагнул вперед. Мужчины на берегу принялись тянуть веревку.

— Стойте! Не тяните веревку!.. Держите только! — послышался крик Дамуми — слабый, хриплый, словно он задыхался.

Мужчины замерли на месте. Поток буйствовал, не желая отступать.

Дамуми медленно двинулся к берегу, держась за джутовую веревку, но шеста он не бросил, так как опасность еще не миновала. В веревку веры мало, да и достаточно ли сильны руки этих мужчин? А шест — опора, верное и испытанное оружие в борьбе с коварным врагом, с потоком.

Старики говорят: ячменное зернышко в животе лучше куска мяса во сне. Кто знает?.. Человек слаб. За примерами ходить далеко не приходится.

Так думал Дамуми, когда лежал на скале, когда опирался на шест, когда держался за джутовую веревку. Как трудно до берега добраться — Тамима прижалась к нему, обхватила его ногами, руками шею сдавила: вот-вот задушит.

И вот они оба на берегу. Женщины кинулись к Тамиме, обнимают ее, плачут от радости. Шейх Мухаммаду пробрался к Дамуми. В глазах его светились восхищение и любовь.

— Слава тебе… Слава тебе, господи…

Промокший Дамуми едва держался на ногах. На щеке у него запеклась кровь, руки были изранены. Шейх едва успел подхватить Дамуми, который, даже теряя сознание, сжимал в руке шест.

В палатке шейха всю ночь Дамуми шептал имя Тамимы. На вторую ночь он стал бредить: говорил много, но понять нельзя было ни единого слова.

На заре следующего дня у него пошла кровь горлом…

Рождение

Спустя девять месяцев после смерти Дамуми Тамима родила двойню. Одному дала имя Танис, другому — Ванис. Так звали героев одной волшебной легенды, что рассказал ей однажды холодной зимней ночью Дамуми, когда поток воды с гор свел их вместе в сердце долины.

Люди о Дамуми к тому времени и думать забыли. Если и вспоминали, то лишь в связи с событиями той черной ночи. А когда родились близнецы, о нем заговорили вновь.

После родов у всех в деревне на языке было имя Тамимы и ее позор. Захра выгнала Тамиму из дома и перед всеми женщинами Наджа отреклась от нее.

Ахмаду, собиравшийся помолвиться с Тамимой, грозился убить ее, и тогда она спряталась в палатке шейха Мухаммаду. В конце концов мужчины решили держать совет. Для этого воздвигли специальную палатку. И когда был готов зеленый китайский чай, шейх Мухаммаду взял слово:

— Кто из вас без греха, пусть бросит в нее камень! — сказал он.

Ни один не отважился осудить женщину. Мудрость они всегда уважали, особенно когда она опиралась на Коран. Что они еще уважали? Шейх Мухаммаду вытащил из связки дров сухую ветку, усеянную шипами, начертил широкий круг на влажной земле, истыкал его колючками. Поднял голову и спокойно сказал:

— Ее отказались выдать за рожденного в браке по закону аллаха и пророка его!

Шейх и Ахмаду встретились взглядом, и Ахмаду дерзко возразил:

— Это не оправдывает его греха, он изнасиловал ее!

— Он ее не насиловал. — Шейх сказал это твердо, опять поковырял землю колючей веткой, зашевелил губами… — А она могла умереть, — закончил он.

Ахмаду взорвался, пытаясь найти поддержку у других мужчин:

— Пускай бы умерла! Не опозорила бы всех нас!

Шейх вскинул голову.

— Он жизнью своей заплатил, чтобы спасти ее. Не забывайте!

Он обращался ко всем собравшимся, но возражал ему один Ахмаду, который не унимался:

— Шейх Мухаммаду, не защищай прелюбодеев!

Шейх не ответил на оскорбление. Он молча рисовал в кругу и вокруг него разные фигуры, потом бросил ветку в угли и залпом выпил густой горячий чай. Никто не произнес ни слова. Человек, приготовлявший чай, присел на корточки, стал ворошить угли.

Молчали долго.

Конец

Утром следующего дня шейх Мухаммаду привел верблюда Дамуми, укрепил на нем седло для Тамимы, привязал мехи с водой и съестные припасы для долгого путешествия.

Тамима отправилась в путь с детьми — Танисом и Ванисом. Шейх Мухаммаду сопровождал их в течение целого дня. Никто не обернулся им вслед.

Знает ли кто-нибудь, что случилось потом с Тамимой? Заблудилась в пустыне? Разорвали ее гиены и волки? Спасли пастухи с другой стоянки? Умерла с голоду? Жива она или нет — никто не знает.

С тех пор не говорят о ней в Надже. Может, просто остерегаются? Каждый про себя помнит. Все ее помнят! Особенно те, кто не осмелился вслух выразить ей свое сочувствие. Эх, люди!..

Старый шейх, вернувшись тогда с долгих проводов, совершил традиционное омовение и отбил два лишних поклона — вне всяких традиций и правил… Что это было — два поклона по умершему или во имя аллаха? Во всяком случае, еще одна «внеочередная» молитва!

Перевод И. Ермакова.

Похороны

По гостиной стелется запах смерти… Январь, месяц жестокости и указов, водопадов крови.

Один из тех, кто пришел сюда выразить свое соболезнование Абу Шагуру, сказал, раздувая огонь под свист и вой песчаной бури:

— Король издал указ о разжаловании нескольких офицеров!

Начальник уезда наблюдал за песчаным смерчем… Потом склонился над огнем, поправил чайник на горящих угольях и откинулся к стене, как другие. На глазах его выступили слезы. Он вытер их рукавом рубахи, заметил уныло:

— Я слышал это вчера… по радио.

Дядя Абу Шагур промолчал… Начальник уезда понимающе кивнул и вдруг стал обмахиваться веером из разноцветных страусовых перьев.

Звук, похожий на сдавленный стон, донесся снаружи. Первые капли наперегонки побежали по оконным стеклам… И полилась, распространяя запах женских слез, влага небесная! Абу Шагур сплюнул. Начальник уезда кашлянул. Дверь гостиной соболезнующе заскрипела. Их молчание доживало последние секунды. На пороге стояло Неожиданное…

Выражение лица Абу Шагура стало сумрачным. Начальнику уезда было не по себе. Остальные, сидевшие на полу в комнате для гостей, укрылись под спасительным покрывалом молчания.

Саид Саадалла взял руку Абу Шагура, склонился над ней, словно целуя. Пробормотал несколько невнятных слов и отступил на пару шагов. На губах Абу Шагура мелькнуло подобие улыбки. Будто вспомнив что-то, он проговорил:

— Долгой жизни тебе, сын Саадаллы?

Улыбка сбежала с его лица, и по морщинистой щеке покатилась слеза. В ледяной тишине следил Саид Саадалла, как смотрит на него украдкой начальник уезда — странным, оцепенелым взглядом, с плохо скрытым подозрением. Взглядом, каким влюбленный в красавицу смотрит на своего соперника.

Король — великий святой, род свой ведущий от пророка. Он правит по милости всевышнего. Он приказывает открыть огонь лишь из меры предосторожности перед хаосом. Он издает исправительные указы по мере необходимости и милует, когда пожелает. Начальников уездов и именитых людей он посылает для соболезнования и поддержания духа. Иса ослушался заветов господа и заслужил проклятие, потому что призывал на демонстрациях к свержению великого святого… В фильме о Томасе Беккете — на экранах он шел незадолго до демонстрации — король Генри поступил подобным образом. Он приказал своим людям предательски убить своего друга детства священника Томаса Беккета за то, что тот публично отрекся от совершаемых королем преступлений. После этого король издал указ арестовать убийц и наказать их. А потом призвал священнослужителей и собственноручно вручил им плети, чтобы те дали ему сотню ударов. Такое наказание — перед господом — избрал он для себя за убийство своего друга, с которым вместе вырос… Поистине трагическое положение!

Выпили кровь Исы до последней капли, чтобы предотвратить волну беспорядков, и кровь многих других пролили с той же целью. Остальных они разогнали дубинками. А вечером по радио зачитывали священные манифесты, разного рода предупреждения… И вот — рухнуло министерство!

Тело Исы, повалившись на мостовую, раздавило целое министерство! А ты, Саид Саадалла? Ты спрятался в лесной хижине, как трусливая мышь! Грызешь корку хлеба и сухие финики, пьешь сырую воду… Феллах ли застучит своей мотыгой, разрыхляя землю, машина ли зашумит, как слон пробираясь по лесной дороге, — ты обливаешься потом, затаив дыхание. Иса последовал за своими предками, его невеста овдовела до брачной ночи… А ты сам? Твой отец погиб до того, как ты начал понимать смысл смерти, а мать умерла от рака, когда тебе не было еще шестнадцати лет. И бродяжничать тебе всю свою остальную жизнь! Чего ты боишься, Саид Саадалла? Слишком дорогой ценой за эти крики против короля ты теперь расплачиваешься. Иса умер единожды, а ты при каждом лесном шорохе каждый день умираешь десятки раз! Охваченный страхом, выскальзываешь ты из хижины поутру, как последний преступник выползает из своего подземелья. Как летучая мышь, с наступлением ночи выскальзываешь… Кто осмеливается кричать против короля, бросая вызов идущим по улице войскам, тот неизбежно должен бояться. Благословение аллаха на тебе, о Иса! Как я завидую твоей судьбе!..

Вчера сообщили о дне похорон. Ты повернул назад, забился в хижину, погасил фонарь и проплакал до утра. Что это — протест, горе безысходное или всего лишь глупая слабость? Утром облачился в одежду циркового акробата, бродил по улицам и переулкам — доказывал себе собственную храбрость. До самой ограды дома Абу Шагура дошел, чтобы лицом к лицу столкнуться с начальником уезда! Он-то все знает! Вот он, смотрит на тебя как на заклятого врага. Да, промахнулся ты!

Кто-то замогильным голосом объявил, что настало время прощаться. Все разом вскочили, словно по приказу. Принялись бормотать стихи из Корана. Голос Саида Саадаллы дрожал все время, пока он читал внятно и раздельно суру «Скажи: Аллах един!» Абу Шагур подошел к нему и тихо сказал:

— Ты не пойдешь!

Саиду стало неловко, он попытался протестовать:

— Но ведь я же пришел!

Абу Шагур резко оборвал его:

— Говорят тебе — нет!

Затем добавил мягче, словно извиняясь:

— Останься здесь… Я вернусь!

Снаружи уже собрались все соболезнующие, женщины плакали. Дождь перестал.

Подошли четверо мужчин, подняли носилки на плечи. Под несмолкаемые крики и стенания шествие тронулось. Возглавлял его начальник уезда, разгонявший мух своим разноцветным опахалом из страусовых перьев. Рядом с ним молча шел Абу Шагур. Все брели медленно и повторяли хором: «Аллах велик!»

Говорил я ему тысячу раз: не ввязывайся в политику! От нее одни неприятности. Но он не послушал меня, поступил необдуманно. Да смилуется над ним аллах. А от меня ему — прощение и отпущение грехов на этом свете… На демонстрации тысячи были, а погиб Иса! За что? Прости за дерзкие мысли, о всеведущий, на то — мудрость твоя… Мстить? Но кому? Не один человек, не племя убило Ису. И король не виновен ни в чем, тому есть много доказательств. Ису убило правительство. А что я могу сделать с правительством?

Аллах предостерегает рабов своих, души свои в грех ввергнувших. О аллах! Что стало со мной, до чего дошла слабость моя! Дай мне силы, господь, ты ведь всемогущ!

Мы вели себя как мужчины в свое время, о сын Саадаллы! Теперь настал ваш черед. Твой отец сражался в горах против итальянцев с винтовкой в руках, а когда его схватили, его убил Грасиани собственной рукой и вздернул потом на виселицу!.. Тебя обманули, сказали, что после пламени остается пепел. Нет, пламя несет за собой горящие угли, и только горящие угли оставляют пепел. Поверь мне!

И я Ису потерял, о сын Саадаллы. Он был единственным моим ребенком. А кто не оставил потомства на этом свете, тот не жил вовсе. Вот ты рискнул всем, что есть у тебя, и пришел, несмотря на полицию и розыски. А зачем? Соболезнованиями Ису не вернешь, так зачем было идти на такой риск?

Абу Шагур принялся бормотать стих из Корана, когда шествие завернуло в одну из главных улиц, ведущих к кладбищу. На тротуаре были повсюду расставлены столы со стаканчиками чая и чашками кофе, с наргиле. Несмотря на уличный шум, Абу Шагур слышал, как кто-то молился о прощении, а кто-то читал короткую суру Корана.

Он бросил взгляд в сторону и увидел закутанного в старый бурнус шейха — тот стоял, прислонившись к стене. Пожилой мужчина, одетый в измазанный глиной костюм цвета хаки, поднялся с тротуара и почтительно поклонился. Стоявший неподалеку европеец снял шляпу и отступил немного назад. А все остальные равнодушно слонялись по тротуару, как будто ничего не произошло. Он опустил голову и углубился в свои мысли…

Когда он вместе с начальником уезда вернулся домой, соболезнующие уже удалились. Но плач не смолкал. На полу корчилась в рыданиях старуха. Он прикрикнул на нее:

— Хватит! Прекрати плакать!

Вздрогнув, она подняла голову и, словно прося о помощи, сдавленно прошептала:

— Сын Саадаллы…

Дядя Абу Шагур обменялся быстрым взглядом с начальником уезда. Брови его поползли вверх, он уже начинал понимать случившееся, когда старуха добавила осипшим от слез голосом:

— Пришли и схватили его… Они избили его, словно ишака, здесь, прямо на моих глазах. Как козла за собой потащили!

Она вновь зарыдала, а дядя Абу Шагур, привалившись к стене, спрашивал себя, плакать ли ему теперь по своему Исе, по сыну Саадаллы или по обоим вместе…

Начальник уезда достал платок, провел им по лбу, будто вытирал пот, и стал разгонять несуществующих мух. Второй раз он уже оказался в неловком положении. Он откашлялся и робко сказал Абу Шагуру:

— Может, направим ходатайство?

Абу Шагур тупо уставился на него а не ответил. Это, вероятно, означало то, что он отвергает предложение.

Прощаясь, начальник уезда что-то долго говорил Абу Шагуру, но тот не слушал. Оставшись один, он взял коврик, повернулся в сторону киблы, приготовился к послеполуденной молитве и прочел «Фатиху»…

Закончив молитву, он попросил прощения у аллаха. Он молил всевышнего оградить раба его от шайтана неверного. Потом сел, поджав под себя ноги и перебирая четки. Потер их обеими руками. Вынул носовой платок из кармана. Понюхал толченого табаку. Чихнул три раза. Затем поднялся и засеменил в гостиную. Запах смерти еще не рассеялся там. Снаружи темнело. Торжественная тишина стояла вокруг. Он открыл железный сундук, вынул винтовку. Погладил ее своими искривленными пальцами. Заботливо вытер куском старого муслина. Поколебался — и вставил обойму. Сунул в карман маленькую книжечку Корана, повесил четки на шею, вскинул на плечо винтовку и вышел.

Постоял немного у ограды, прислушался к плачу старухи. Понаблюдал, как солнце окрасилось в багровый цвет и скрылось за горизонтом. Послал проклятие шайтану — про себя и вслух — и пошел по направлению к городу.

Перевод И. Ермакова.

Собаки

Сначала она не обратила на него никакого внимания: так, стоит себе какой-то бездельник. Но, отойдя от парадного подъезда, оглянулась: поджарый уж больно, точно голодный пес… и зубы оскалил… Может, и язык высунет, словно собака, томящаяся от жажды?

Она ждала долго. Маленькая стрелка часиков подбиралась к десяти. Еще не поздно… Ей вспомнилась не затухающая вот уже больше месяца газетная перебранка с транспортной компанией «Наср». Раньше ей казалось, что газеты, как всегда, преувеличивают, а теперь, когда ее автомобильчик пришел в негодность, она убедилась воочию: все верно. А тут еще этот тип сзади — ловелас в нестираной сорочке… Ловелас? Волк уличный, таких здесь на каждом углу встретишь — стены подпирают без цели… И когда они только спят?

Машины вихрем проносятся мимо. Некоторые притормаживают, водители язвят взглядами, мысленно раздевают… От таких она с раздражением отворачивалась. Стоявший у подъезда мужчина подошел ближе, ужалил взглядом в спину. Ехидна!

— Ждать нет смысла… Автобус не придет. Три автобуса сломаны, остальные стали сразу после девяти на площади Революции — дальше не пойдут.

Женщина не обернулась, промолчала. Молчание становилось неловким, и он попытался еще раз:

— У меня друг живет неподалеку… Пойдем к нему, он тебя подвезет. У него есть машина.

Господи, как глупо и пошло! Тысячи раз она от знакомых слышала про подобное, а подруги просто все уши прожужжали — делились опытом… Знакомая сцена примелькалась, как карикатуры на последней странице газет, которые муж просматривает за завтраком, попивая кофе. Она поправила часы на запястье: уже десять.

Бездомные кошки перебегают улицу, залезают на мусорные ящики, пробираются то осторожно, крадучись, то мчатся по тротуарам как угорелые. Зеленый и красный свет светофора выключили, остался только желтый. Вспыхнет и погаснет во мраке — словно подмигивает. Жизнь замерла, остановилась — уже не стучат каблуки по мостовой, да и машины все куда-то исчезли… Только изредка лай бездомных собак вырвется из улочек старого города — и стихнет.

Отчаявшись ждать, она повернулась и стала переходить улицу Омара Мухтара. Странно: этот тип не пошел за ней следом…

У подъезда «Банко ди Рома» она услышала их шепот, грязный, липкий. Потом раздались шаги. Она пошла быстрее. Шаги сзади гулко стучали по мостовой. Словно изголодавшееся чудовище гналось за неожиданно подвернувшейся добычей. Шаги все ближе и ближе… Она в панике оглянулась: никого, только черная ночь. Охваченная ужасом, женщина побежала. Скоро у нее перехватило дыхание, ноги стали подкашиваться. Сумочка раскрылась, и из нее вылетели на землю косметика, кошелек с деньгами, конспект лекции на тему об эмансипации ливийской женщины, которую она записала на последнем занятии по социологии. Женщина бежала не оборачиваясь, сжимая в руке пустую сумочку, пока не уткнулась в дверь парфюмерной лавчонки, где еще горел свет. Не переводя дыхания, она влетела в комнату, упала в деревянное кресло. Сердце бешено колотилось. Ей казалось, что она пролетела огромное расстояние со скоростью ифрита Сулеймана. Прямо перед собой она увидела хозяина лавочки, с удивлением и страхом разглядывавшего ее. Наконец он догадался, что произошло, и, не говоря ни слова, принес ей стакан воды. Заметив четки в его руке, она почувствовала облегчение: не перевелось на земле добро, есть еще праведники на свете. Женщина забормотала что-то бессвязное, пытаясь объяснить, как она сюда попала, и вдруг запнулась. Взяла стакан, отпила глоток воды, глубоко вздохнула, переводя дух, и сказала:

— Простите, дядюшка… За мной гонятся.

Лавочник стоял, тупо уставившись на нее. Его молчание стало раздражать ее. Словно прося защиты в последнем прибежище, она повторила:

— Они гнались, они гонятся за мной, я боюсь!

Он развел руками, зазвенев четками в тишине, и спросил:

— Кто гонится, дочка?

— Я не знаю их, они притаились там, в темноте, за лавкой. Они поджидают меня… Помоги, ради аллаха!

Он подошел к двери, выглянул, посмотрел направо, налево и неторопливо вернулся. Женщина поднялась с кресла.

— Слава аллаху, я никого не вижу…

— Но я же слышу, как они там шепчутся!

— Что ты! Садись, голубка, ты устала, и тебе все это привиделось.

Не в силах совладать с собой, она почти закричала:

— Не устала я, они гнались, гнались за мной до самой двери и спрятались вон там, напротив.

Она подошла к стеклянной двери, ткнула пальцем в темноту.

— Они шепчутся, я их вижу там, во тьме.

— Клянусь аллахом, никого там нет. Это тебе мерещится, сядь, отдохни.

— Ты слепец! — все больше нервничая, объясняла женщина. — Я не выдумываю, они гнались за мной! А сейчас прижались к стене, ждут меня. Я их вижу!

У лавочника наконец лопнуло терпение, и он уже с раздражением смотрел на трясущуюся от страха женщину. Со слезами на глазах она произнесла слабым голосом:

— Прости, ради аллаха, я не хотела…

— Ничего, ничего. Отдохни тут и никого не бойся, я рядом… Чай, кофе?

— Нет, спасибо.

Они помолчали, потом он укоризненно проговорил:

— Нельзя женщинам выходить на улицу так поздно без провожатого.

— Было еще не поздно… Автобус опоздал. Я вышла из дома тети в девять часов. Девять часов — это не поздно…

Лавочник поиграл зернами четок, глаза его, увеличенные толстыми линзами, пробежали по ее фигуре, с головы до ног, словно ощупывали. Только сейчас она заметила, что он в очках: действительно слепой… Старик пододвинул деревянный стул, сел рядом. До этого мгновения она чувствовала себя спокойно в его присутствии, ведь он ей в отцы годится…

— Ты можешь переночевать здесь, милая. У меня еще одна комната.

Он откашлялся и, заметив растущее недоверие в ее глазах, сказал нарочито равнодушным тоном:

— Я постелю себе здесь, в лавке.

Сердце женщины учащенно забилось — вот попалась, как птица в клетку!

— Нет-нет!.. Я должна идти… Меня муж ждет.

Его взгляд разочарованно скользнул по обручальному кольцу у нее на пальце.

— Как хочешь… Я хотел тебе добра, — сказал старик, не сводя с нее взгляда — противного, липкого взгляда ехидны. Пусть извиняется и уходит, раз его предложение ей не по душе. Пусть убирается вон! Прочь к собакам, прижавшимся к стене напротив, грозил его взгляд.

— Вызови полицию, ради аллаха! Я боюсь выходить одна, — наконец выдавила она из себя.

Зрачки его, увеличенные толстыми стеклами очков, продолжали ощупывать, пожирать ее. Птичка, случайно залетевшая в дверь, вот-вот вырвется из клетки, ускользнет, ускользнет навсегда…

— Хорошо, — поколебавшись, сказал он и стал набирать номер.

Машина притормозила в нескольких шагах от дома. Офицер, кажется младший лейтенант, вылез и направился к входу в лавку. Он немного задержался возле двери, суровое выражение на его лице уступило место дружелюбной улыбке. Офицер вошел, взял стул и сел, не дожидаясь приглашения — в собственных владениях можно не стесняться. Вытащив пачку из кармана, он предложил сигарету женщине. Своим решительным отказом закурить она хотела показать ему, что и все другие нескромные предложения она тоже встретит отказом. Она порядочная замужняя женщина, она воспитывалась здесь, в этой стране. В традициях этой страны…

— Нет-нет, спасибо. Я не курю, — проговорила она скороговоркой, словно торопясь выпутаться из силка, стянувшего ее мертвой хваткой.

Улыбка исчезла. Он вытащил из пачки одну сигарету и закурил, совершенно не обращая внимания на хозяина лавки. Он не сводил с нее глаз, пуская тоненькими колечками дым, и долго молчал, прежде чем спросил:

— Где ты живешь?

— На Зеленой горе.

— Хорошо. Поехали.

Лейтенант поднялся, показав всем своим видом, что он официальное лицо, но глаза, горевшие животной похотью, выдавали его, или это ей показалось?

Женщине стало жутко при мысли о таком попутчике. Сбросить, сбросить с себя поскорее этот взгляд, эту накидку из шкуры ехидны или, может, лягушки? Липкую, ядовитую тряпку… Тошнота подкатила к горлу.

— Нет… Прошу вас, вызовите мне лучше такси.

Офицер обменялся взглядом с хозяином лавки. Старик пожал плечами и покачал головой:

— Она сама просила вызвать полицию, спросите.

Офицер перевел взгляд на женщину, потом опять посмотрел на лавочника, еле сдерживая ярость.

— Вызови ей такси! — бросил он повелительным тоном и отвернулся.

Все замолчали. Обхватив колени руками, женщина продолжала неподвижно сидеть в жестком, неудобном кресле. Она даже не взглянула на часы.

Свободное такси остановилось у входа. Из него вылез шофер — тучный, маленького роста, с плоским лицом. От одного вида подобного типа тошно станет! Ну за что ей такое весь день! Не сказав никому ни слова, она торопливо вышла из лавки и села в машину.

— Подбрось ее на Зеленую гору! — приказал полицейский. И подмигнул.

…Медовый месяц они с Ахмедом провели в Париже. Спустя несколько недель, уже дома, он сказал ей с горьким упреком:

— До каких же пор ты будешь воевать с нашими обычаями, гоняясь за модой, заводить знакомства без разбору, все вечера просиживать с незнакомыми мужчинами у подружек! Ты что, в Европе? Забыла, где ты живешь?

Тогда она ответила ему вызывающе:

— А чем я отличаюсь от европейских женщин? Теоретически по крайней мере? Если они читали Кафку, Неруду, Ницше, Хемингуэя и Сартра, то и я их всех читала. А потом, я женщина серьезная, ты это знаешь. При чем тут моды и вечеринки?

— Я не хотел задеть тебя, твой образ жизни, мировоззрение… Но пойми, наше общество совершенно иное…

— Так вот оно в чем дело! Жизнь в нашем обществе не та же, что в европейском? В колледже я как-то не задумывалась над этим…

Она не помнила, чем кончился этот разговор, но неделю спустя один их знакомый, Аббас аль-Мисурати, в жарком споре по поводу положения ливийской женщины сказал ей:

— Я поверю только в реальную эмансипацию женщины. Что толку провозглашать ее в таком отсталом феодальном обществе, как наше, с его вековыми традициями и устоями? Свобода не свалится с неба вот так, сразу. Твоя беда в том, что ты упряма. Ты еще поплатишься за это…

У ворот Ибн Гашира машина вдруг круто свернула влево и понеслась в кромешной тьме — ни огонька не мелькало по сторонам. Оцепенев, она сидела молча, словно покорившись судьбе.

Вдруг, увидев у дороги аллею деревьев и среди них дома, она собралась с силами и закричала:

— Стой! Говорю тебе, стой. Сбавь скорость.

Кажется, на него подействовало. Не оборачиваясь, таксист сказал:

— Знаю… знаю. Главная дорога к Горе перекрыта. Я еду кружным путем. — И подбавил скорости.

— Стой! — закричала она. — Я выйду.

Он еще сильнее нажал на педаль газа.

— Стой… Я выйду. Сумасшедшая скорость… Стой!.. Ты что, оглох?

Машина неслась со скоростью ветра, казалось, она парит в воздухе.

— Стой… Ненормальный!

Она схватила его за горло…

Бегом, бегом, быстрее… Сил нет, нечем дышать… Быстрее… сумка упала… Быстрее, бегом… быстрее…

Она не помнила, как добралась до дома. Ключ пропал вместе с сумкой. Она долго молотила кулаками в дверь. Муж открыл ей, щуря заспанные глаза.

— Почему ты так поздно?

— Автобус опоздал… Как обычно.

— А… Ну ложись спать. Мне завтра рано вставать.

Он повернулся, лег в кровать и тут же уснул.

Руки ее бессильно упали. Что-то словно надорвалось в груди и рухнуло в бездну. Даже слез не осталось. В ту ночь она так и не сомкнула глаз.

Перевод И. Ермакова.

Глоток крови

Вода! У тебя нет ни вкуса, ни цвета, ни запаха. Тебя не опишешь — тобой наслаждаешься, не понимая, что ты такое. Ты не просто необходима для жизни, ты и есть жизнь.

А. Сент-Экзюпери

Люди и море

Солнце опустилось в багровом закате, и еще один день ушел в небытие. Северный ветерок, напоенный влагой и жизнью, подул впервые после трех дней зноя и сухих восточных ветров.

Он дышал полной грудью — бодростью, жизненной силой наполнились душа и тело. Этот ветерок прилетает, наверное, из райских кущ… С берегов далекого моря, оттуда, где люди седлают чудесные машины и летают в них по воздуху, словно на птицах, птицах, несущихся быстрее пули!..

Человек, побывавший в городе и видевший море, рассказывал ему, что вода морская такого же голубого цвета, как одежды туарегов, которые они привозят из Кано…

Море огромное, такое же безбрежное, как Сахара… Как же, должно быть, счастливы те люди! Аллах одарил их водой в избытке, вода у них прямо под ногами, чего же еще им надо? Человек говорил ему, что те люди бесстыдны и злы, хоть и владеют огромным морем: они грабят, ссорятся и убивают друг друга. Как же могут те люди попирать ногами милость аллаха, своевольничать, проливать кровь, сеять зло на земле, обладая водой, что всегда плещется у них под ногами? Человек, попирающий милость аллаха, пренебрегающий водой, этой влагой святою, кто же он, как не шайтан проклятый!

Змея преследует своего убийцу

…Тьма торопилась взять свое, и день покорился, сомкнув глаза.

Он спешился, повел за собой верблюда меж островками колючек в поисках подходящего места для ночлега. Возле большого дерева он заставил своего спутника опуститься на землю, снял с него седло и винтовку, съестные припасы, мехи с водой и другие грузы. Обвязал колено верблюда и пошел за дровами.

Он принялся обламывать сучья со ствола большого дерева — жизнь давно уже сломила его: засуха свалила на землю, убила в нем душу, а солнечный жар довершил остальное.

Нагнувшись за хворостом, он вдруг услышал мерзкое шипение, от которого дрожь пробегает по всему телу, отвращение тошнотой подступает к горлу, рождая в душе человеческой безумную ненависть, жажду убийства! Она свернулась клубком под корнями дерева, там, где свили гнездо свое птицы земные, не подумав о страшном ее жале!

Вспомнив, что с ним нет винтовки, в отчаянном порыве самозащиты он набросился на нее с корявым суком в руках. Ее омерзительный облик всегда посылает мгновенный сигнал в мозг. Брюхо ее было вздутым от только что проглоченной птицы. В гнезде остались три маленьких яичка. Он подыскал большой камень и размозжил змеиную голову. Вырыв суком ямку, закопал в ней голову. Сделать так было просто необходимо. Если ты убил змею и забыл про ее голову, другие змеи приползут, как только ты уйдешь, вернут ей жизнь, и она станет преследовать тебя, где бы ты ни был. Так говорят туареги. А он — туарег, он в жизни своей ни во что так не верил, как в способность змеи преследовать своего убийцу и отомстить ему, если тот забудет отделить ее голову от туловища. Да, он боится змей больше всего на свете. Больше итальянцев, призраков, великой Сахары и всех своих врагов!

Молодость и влага — милость аллаха

Он разжег костер и вынул две горсти муки из кожаного мешка. Нацедил воды на глиняное блюдо и стал замешивать тесто. Запасы воды сильно поубавились в когда-то полных мехах. Что делать — два дня прошли впустую. А дети его вот уже три месяца не ели мяса. Засуха унесла всех коз до единой — тем, что осталось от них, и голодный подавится, волк есть не станет… За два дня никого он не встретил в пустыне, кроме одной-единственной газели, которую не сумел подстрелить. Где вы, счастливые годы, когда разил он газель с первого выстрела, сидя на горбе быстроногого верблюда-махрийца? Молодые годы… Молодая рука тверда как железо, она разит газель, летящую в воздухе, и с такой же твердостью правит ретивым махрийцем. Пуля всегда попадает в цель. А теперь? Рука старца дрожит от слабости… Дрожит, когда стоит он обеими ногами на твердой земле, упирается ложем винтовки в излом скалы. Стада газелей спокойно пасутся перед ним. И все-таки он промазывает!

Молодость… Молодость, как и вода, — это милость аллаха, ниспосылает ее он, кому пожелает, и взять ее может, когда пожелает.

Хлеб и соль

Он сгреб в сторону угли, выложил тесто на раскаленный песок. Присыпал землей, а сверху набросал углей. Нацедил воды в медный чайник, поставил поверх углей. Надо беречь воду. Если не пошлет аллах завтра морской ветер и северные тучи, что погасят пламень солнца и насытят день влагой, не справиться этой капле с восточными ветрами еще один долгий день.

Он вытащил лепешку из песка и стал счищать с нее пепел и налипшую сверху угольную крошку. Стряхнул пыль и хотел было обдать лепешку водой, да опомнился вовремя. Вынул нож из кожаной сумки, разрезал хлебный кружок пополам… Не заметил, как начал есть и вторую половину, забыв о соли. Не важно: земля сама посолила… Соль земли слаще, вкуснее. О аллах! Что может быть сладостней соли земли? Что может быть вкуснее хлеба, вызревшего в раскаленном песке, в чреве матери нашей земли, чудесного хлеба, источающего запахи райских садов, этого божественного хлеба, пахнущего влажным ветерком, что прилетает с далекого севера, с берегов моря, великого, как пустыня?..

Мудрая мысль

Он съел лепешку, выпил чаю, совершил песком омовение и повернулся в сторону Мекки, собираясь помолиться разом за все обязательные пять ежедневных молитв…

Уже было устроившись спать, он вдруг вспомнил своего Рыжего… Как он мог забыть о нем? Даже не накормил перед сном, как обычно. Когда он подошел к нему, верблюд перестал жевать. Потянулся губами к рукам человека в надежде получить пучок травы или пригоршню ячменя. Поняв, что еды не будет, верблюд потерся головой о грудь хозяина, вытянул шею и снова принялся терпеливо жевать свою жвачку.

Да, это особый верблюд, не такой, как другие. Подобного ему махрийца едва ли сыщешь в великой Сахаре, да и во всем свете не найдешь! Этот резвый прыгун знает, что такое дружба. Он его своими руками холил чуть ли не с рождения, воспитывал в малыше доброту, человеческое чувство, чтобы никогда злоба не поселилась в его душе. Злоба… Да, показало ему однажды верблюжье племя, которым торговали чужаки, показало звезды в полуденном небе. Продал ему бедуин из племени магдийцев верблюда — тот, видно, унаследовал от хозяина злобность и коварство и все пороки, которыми наделено это неверное племя. Эта скотина пыталась задавить нового хозяина, пока тот беззаботно спал на одной из стоянок.

Второго верблюда он, помнится, получил в обмен за пять овец у торговца из Чада, всучивавшего всем и всюду свои противные местные духи! Видно, этот торговец обучил своего верблюда тем колдовским обрядам, на которых такие вот купцы зарабатывают себе пропитание во время странствий по чужим землям. Не зная вначале, что и думать об этом нерадивом верблюде, он пытался все его выходки и причуды отнести за счет одной лишь природной, унаследованной им с кровью отца глупости. Но вскоре убедился в поистине подлом характере животного. Этот проклятый верблюд улучил минуту, когда хозяин был занят с плугом на поле — дело было как раз после щедрых сезонных дождей в лощине Джуафари, — схватил человека за правую руку, да как начал жевать!.. Тот обрушил на него тумаки свободной рукой — да что толку? Что может сделать одна левая рука, когда ее родная сестра зажата в челюстях такого безрассудного громилы? Спас его тогда сосед, тоже пахавший неподалеку: он разнес челюсти злобной твари ударом приклада — благо туарег никогда не расстается с винтовкой! Вот тогда он уверовал и по сей день верит, что верблюд тот — плод колдовских чар, что наслали враги на его правую руку. Эта рука отличного стрелка пользовалась громкой славой во всей округе — немало итальянцев и бедуинов из враждебных племен сразила она в последних войнах!

Да и ученый факих[12] из Гадамеса подтвердил ему это. Он навестил факиха специально с этой целью — узнать о причине случившегося. Факих прочитал над его головой несколько строк из Корана, произнес заклинание. После того как он окутал туарега туманом благовоний, в руках его откуда-то появилась новая гадальная лента — хиджаб. Облегчив карманы бедняка на десять французских франков, факих отпустил его. Но теперь-то уж туарегу было известно все об этом верблюде, заколдованном и незаметно подсунутом ему учеными врагами. Да, факих знал свое дело!

Когда его однажды мучила в пустыне жажда, он вспомнил мудрый совет, который туареги передают из поколения в поколение с тех пор, как поселились в Великой пустыне со своими кормильцами: зарежь верблюда и испей его крови! Почему эта мысль не пришла ему в голову раньше?

Рука его зажила, но он долго еще упражнялся в стрельбе из винтовки, не веря в исцеление, пока однажды не поразил летящую в воздухе быстроногую газель выстрелом, сделанным на скаку, со спины своего махрийца. Был у него еще один верный верблюд до Рыжего, да наелся вместе с травой червей, вздулось у него брюхо, и, когда начались у махрийца судороги, туарег зарезал его, но мясо своего преданного друга и помощника есть отказался.

Ну а Рыжий — его он вот этой дрожащей рукой вырастил. Этот верблюд носил его на своей спине через пустыню, всю Сахару вдоль и поперек он на нем изъездил, не подвел его ни разу, не страшны ему были ни голод, ни жажда, ни солнечный зной. Он с ним больше времени провел, чем с женой и детьми. Он его знает небось лучше, чем свою жену, и любит, наверное, больше. И как не любить мужчине такое доброе и выносливое животное, как Рыжий, после стольких лет неразлучной дружбы, после стольких пудов съеденной вместе соли?

Грех требовать рая

Рыжий нес свою ношу. Еще до зари хозяин прочно закрепил поклажу на спине у верблюда, ласково потрепал его по шее: в лощине Пьяное Око много сочной травы! Одним махом вскочил он в седло и тронулся в путь до рассвета, а к полудню достиг лощины.

Солнце жгло нестерпимо. Внизу, между крутыми склонами, паслось стадо газелей. Туарег мягко спрыгнул на землю. Обвязал поводьями шею махрийца и оставил его наедине с сочной, зеленой травой.

Перебегая от одного дерева к другому, пробирался он к краю лощины, пока не вышел на стадо. Аллах великий! Какие прекрасные газели! Эти огромные влажные глаза! Ноги тонкие, стройные… Чарующее зрелище! Да, не создал аллах животного более грациозного, чем газель. Так и хочется взять ее на руки, любоваться ее красотой…

Газель… чудное творение аллаха — до чего же она прекрасна! И как это в юности не замечали его глаза такой красоты? Как мог он стрелять в нее?! Г решен, грешен был молодой охотник, что возвращался домой на верблюде с привязанными к седлу бездыханными телами. Или на то воля аллаха, и, желая наказать человека за все его грехи и заблуждения, он дает прозрение рабу своему увидеть все в истинном свете единственный раз в жизни, когда почти вся жизнь уже позади?

Каким слепцом был он в юности, не видел он красоты жизни, не ведал смысла ее! Подошла старость, годы прибавили разума — и тут-то и наказал его аллах, открыв охотнику красоту живой газели и лишив его возможности овладеть этой красотой.

Разве сможет он сейчас выстрелить в эту газель, даже если рука не дрогнет и зоркий глаз не подведет? Разве сможет?

Дома его ждут дети, плачущие от голода.

Отцу невыносимо смотреть на голодных детей. Можно сойти с ума от их плача.

Охотник устроился поудобнее на холмике, слегка возвышавшемся над лощиной Пьяное Око. Направил дуло винтовки на газель с огромными печальными глазами. Задумался на мгновение, охваченный жгучим стыдом, и… нажал на спусковой крючок. Стадо вмиг разлетелось — словно стрелы, пущенные из лука. Он спрыгнул на дно лощины, весь дрожа от нетерпения. «Все мы заблуждаемся… Все мы грешники, нет чистых среди рода людского… Кому право дано в рай стремиться? Тот грешник, кто туда просится! Лжец и обманщик! А я — человек!»

Проклятье газели

На траве, где только что паслось стадо, запеклись следы крови. Пот заливал лоб и щеки охотника, стекал на губы. Капли пота падали на землю, смешиваясь с кровью раненой газели. Он забыл произнести заклинание, когда стрелял. Ведь газели заколдованы тоже. Это великий грех! Если стреляешь в газель, так надо разить ее насмерть и всех ее демонов вместе с нею. А не то проклятье газели будет вечно преследовать тебя, особенно если, нажимая на спусковой крючок, ты забыл произнести имя аллаха. Он знавал одного человека, который ранил беременную самку газели. Им завладели злые духи, и потерял человек разум, умер через три дня.

А другой рассказывал ему, что охотился как-то за газелью с утра до полудня. При каждом выстреле она подпрыгивала в воздух, а потом возвращалась на землю и спокойно щипала траву, нимало не страшась его пуль. Только опустошив патронташ, понял он, что газелью этой владеет шайтан…

Оседлав Рыжего, туарег бросился по кровавым следам за раненой газелью. Пробродил до темноты и спать завалился без ужина — берег воду. Проснулся на заре — и снова в дорогу. В мехах осталось воды на полдня, но он все шел по следу до тех пор, пока не увидел газель, лежащую без движения у подножия горы. Она потеряла много крови, и стадо оставило ее. Он освежевал тушку, припас себе на ужин голову и внутренности.

В ту ночь у него кончилась вода.

Глоток крови

Ему и в голову не пришло сократить длинный путь, заставив Рыжего перейти на бег. Это значило загнать его до смерти.

Ночью он шел пешком, ведя за собой махрийца на поводу, чтобы верблюд набрал сил перед походом под палящим солнцем. На второй день он разорвал в клочья пустые мехи и высосал последние капли из их влажной кожи. На третий день он уже не мог держаться в седле. Собрав последние силы, он спешился и укрылся в тени, которую отбрасывало огромное тело Рыжего, — вокруг не было ничего, кроме песка и мелких камней. А когда-то здесь были горы и скалы. Долго глядел он на пустыню — голую, открытую взору, словно разжатая ладонь. Вдруг вдали замаячил, заплясал перед глазами мираж… Он вспомнил о море.

Полная тишина кругом, все во власти жестокого солнца. Даже мухи не вьются над безжизненным телом газели, привязанным к седлу. Губы пересохли, глотка одеревенела. Сердце маленьким комочком притаилось неизвестно где.

Мысль явилась мгновенно, из небытия, заставив его содрогнуться: «Рыжий!»

Осталось только одно: убить Рыжего и напиться его крови. Он заставил верблюда опуститься на колени, связал ему уздечкой передние ноги. Сделал он это с поразившей его самого решимостью. Безумное это чувство мгновенно подчиняет рассудок во имя желания выжить… желания выжить… Всего лишь один… один глоток крови… больше не нужно. Он потрепал махрийца по шее. Рыжий откинулся, потянулся губами к руке хозяина. Поцеловал ее, словно благословляя. Потом гордо вскинул голову, устремив взгляд к горизонту — туда, где плясал мираж, — и замер, покорный судьбе.

Не в силах вынести этой муки, старый кочевник рухнул на раскаленную землю.

Нож

Он попытался подняться и снова упал лицом вниз, в ноги Рыжему. Руки ушли в раскаленный песок — словно ужаленный тысячью жал, он выдернул их. Обвел глазами вокруг — ничего! Он больше не видел бескрайней пустыни, не видел миража. Что-то мелькало, кружилось перед глазами — серые, мутные пятна. Он вдруг вспомнил. Глоток крови! Она вольется в его вены, вернет ему жизнь… жизнь… жизнь… Цепляясь за Рыжего, туарег немного приподнялся, ухватился за шею верблюда. Обнял его. Рыжий мирно жевал свою жвачку и чмокал губами. Сейчас же! Нельзя больше ждать!

Шея верблюда была открыта и словно ждала, когда в нее вонзится нож.

Он сунул руку в мешок. Ножа не было. Он поискал в кармане, за поясом… Пропал… Потерял… Забыл… Где? О аллах! Он забыл нож там, где сдирал шкуру с газели.

Дорога домой

Вот он, мой грех, мое заблуждение! Можно было просто посмотреть на газель и вернуться. Можно было не стрелять. Или помолиться при этом, по крайней мере произнести имя аллаха! Да, но дети?.. Дома ждут и плачут голодные дети. Разве это мой грех? Разве грешен я в том, что создал аллах прекрасное существо в обличье газели и поселил в нем злых духов? Разве грешен я, человек, в том, что родился в безводной Сахаре и живу охотой? Я никогда не стрелял без нужды!..

Он протянул руки и развязал путы на коленях Рыжего. Не ты первый, кого иссушила пустыня, не ты последний!..

Он больше не боялся солнца. Не боялся жажды, пустыни — ничего не боялся. Последнее, что он увидел, была фигура Рыжего, гордо возвышавшаяся над пустыней. Сильные, стройные ноги верблюда, словно опоры шатра, стояли над головой старого туарега. Рыжий склонился над ним, облизал лоб, обнюхал лицо и одежду. Повернулся, всем телом прикрывая хозяина от лучей беспощадного солнца.

На губах туарега застыли крупицы песка, глаза остекленели. Все вокруг замерло, даже солнце.

«Папа приехал! папа приехал!»

Спустя два дня дети увидели на горизонте движущийся силуэт верблюда. Они бросили игры и с криком помчались навстречу ему, стараясь обогнать друг друга.

Они окружили кольцом величавого махрийца, который проделал такой нелегкий путь и, казалось, ничуть не устал. Он, наверное, ничего и не видел вокруг, кроме бескрайних песков пустыни.

Уздечка была на своем месте и освежеванная тушка газели привязана к седлу… Но само седло пустовало…

Перевод И. Ермакова.