Баргузинский треугольник. Тайна погибшей экспедиции

Глава 6-я: =1223-й год. Средневековая Русь

…Девушке это не нравилось. Она перестала что-либо понимать в тот самый момент, когда вместо мисок и ложек, у неё в руках внезапно оказался толстый сук дерева, за который она продолжала держаться, пока не стих последний порыв вихря, возникший во время перемещения червоточины из одного состояния реальности в другое. Восемь концентрических воздушных колец взмыли одно за другим к облакам и исчезли в пустоте, оставив на земле те же восемь правильных кругов с уменьшающимися к центу периметрами. Люда стояла в центре самого малого из них. Комбинезон, в котором она пошла к водопаду ополоснуться, теперь был покрыт пылью, комками развороченной земли и прилипшей листвой пополам с сухими ветками.

Бросив взгляд на окраину леса, девушка пошла на звук, и вскоре вышла к чистому, прозрачному роднику, где и напилась вдоволь. Вода оказалась природной, вкусной и прохладной.

Здесь росли берёзы, и этого было достаточно. Лесная дубрава навевала сказочные воспоминания детства о былинных богатырях и Соловьях- разбойниках.

На ужин у неё были только ягоды да несколько запасённых белкой орехов. Можно было нарвать ещё диких груш, однако сил совсем не осталось, как физических, так и моральных. Уж слишком много на неё навалилось в этот день.

Спать, только спать.

Девушка добралась до развилки ветвей, где днём соорудила себе лежанку, кое-как перевязала бинтом волосы, и… казалось, уснула.

… А в это время, на Байкале, спустя семь с половиной веков, от гейзера погибал профессор.

Люда, по понятным причинам, не могла знать о трагедии, произошедшей с её названным, вторым для неё отцом. Не знала она, естественно, и об обстоятельствах, при которых произошла его смерть. Она могла только предполагать, засыпая вчера в ворохе листвы, что друзья, обнаружив её долгое отсутствие, тотчас принялись искать её возле маленького водопада. Догадались они о червоточине, поглотившей её, как и ранее других, или нет?

Утром, закатав по колена брюки комбинезона, Люда склонилась над очередным кустом дикой малины, как вдруг услышала чуть в стороне за деревьями приглушённый возглас удивления и затем бормотание в испуге:

- Святая Матерь Божья! Земно кланяюсь тебе за то, што, осенив покровом своим, ты уберегла меня от гибели под острыми копытами глупого теляти лосиного! Не оставь меня и дальше милостью своей и защити и от зверя лютого, и от ворога неведомого. Обещаю тебе, святая Матерь Божья, сотворять милость без меры тому, кто попросит у меня жалости, правды и защиты…Убереги мя от нечисти злобной, демонов кровожадных, ведьм злоглазливых. Не отдай мя душу грешную на истерзание духам, аки злыдням нечистым. Вижу пред очи свои исчадие лесное, злым духом умиротворённое. Искупи вину мою волею твоею всеразумною…

Люда с изумлением выпрямилась и повернулась на голос. В сущности, она не испугалась. Страх был, скорее, рефлекторным, не таким как бывает при кошмарных снах; да и говорившая была явно напугана более самой девушки. Прижавшись к буку, на Люду смотрела и крестилась древняя старуха в платке, чёрной ветхой хламиде и порванных лаптях на босу ногу: ни дать ни взять колдунья из детских сказок. Седые волосы клочьями торчали из покрывавшего голову платка, а почти беззубый рот мямлил в испуге молитву, словно выученный на уроке стих.

«Ну вот, - подумала Люда, даже не успев, как следует испугаться, - бабу Ягу заказывали? Получите, пожалуйста. Скоро и леший объявится. Откровенно говоря, должна бояться я, а не эта старушка – божий одуванчик».

Сделав шаг навстречу, Люда с улыбкой вытянула вперёд руки, показывая, что в них кроме ягод ничего нет. Седое воплощение детских страхов запричитала ещё больше и угрожающе взмахнула деревянной клюкой, отгоняя то ли комаров, то ли наваждение. Судя по всему, её, как и предполагала девушка, с толку сбила одежда. Подвёрнутые до колен брюки комбинезона в гармонии с ботинками 20-го века выглядели на девушке как на бригадире строительной площадки: ни дать ни взять – машинист карьерного экскаватора, неизвестно каким образом, оказавшийся в средневековом лесу древней Киевской Руси.

«Так, - мелькнуло у Люды, - вот те нате, болт в томате, как выразился бы Саша. Всё ясно. В такой одежде меня и сожгут на костре…» - и тут же чёрная тьма, подобно грозовой туче внезапно обрушилась на голову. Люда вскрикнула, и провалилась в беспамятство, грузно осев на траву. Удар пришёлся по касательной, однако и его хватило, чтобы Люда могла прийти в себя лишь несколько часов спустя.

За её спиной, опуская сучковатую дубинку, в испуге отступила на шаг назад такая же девушка, возрастом не старше Люды, можно сказать, одногодка.

Убедившись, что неизвестная, встретившаяся им в лесу, не шевелится, она тут же перебежала поляну и примкнула к старухе. Теперь они обе смотрели на невиданную одежду незнакомки и, крестясь, не знали, что делать дальше.

- Как же ты её, однако… - прошепелявила старуха, обращаясь к младшей. – Так и погубить недалече. Почто дубинкой-то?

- Испужалась, матушка. Вретище-то у неё какое…колдовское, поди. Коленки оголены, а на ступнях – что колодки деревянные да чёрные смолою, тонкими поясками подпоясанные. Видано ли где одеяние такое?

- И то правду помянаешь, - согласилась старуха. – Дева дивная видать, да кто ж один по лесу шастает, как не сила нечистая? Како речеши, Устинья? Донесём ли её аки волоком до насады нашей? А там по речке, да и прямёхонько до жилья нашего прибудем. Ты у мя удатная соколица – враз вдвоём дивную кладзь дотянем. Нам верста-две-три нипочём по воде-реке.

- А не ведьма она впрямь? Не нашего роду-племени? – девушка осторожно подошла и прислушалась к дыханию Люды.

- А ты сама, почитай, кто? Али запамятовала, как нас с тобой люд окружный кличет? Ведьма ведьме не зла подруга. Люди злее будут. Я враз испужалась, увидав её, да молитвою прикрылась. А токмо крови она нашей, зельем колдовским владеет, с духами лесными дружбу водит, аки не трогают они её – ни леший-батюшка, ни кикимора-матушка. Родня, стало быть, она нам, Устиньюшка, вот што разумею. Бери за десницу, а я за ступни в дивных обувках – и понесли. До речки недалёко, а там уж по стремнине.

Когда донесли до лодки и скинули Люду на днище, Устинья взялась за вёсла, и течение понесло судёнышко вдоль берега. По этой-то реке и приплыли старуха с её дочерью – в лес, видимо, по каким-то известным лишь им делам. Увидев девушку-незнакомку в странном одеянии, они приняли её за дочку лесного духа, и Устинья, подкравшись сзади, ударила с перепуга Люду по голове. Теперь уже оправившись от удивления и признав в ней родственную душу (обе были отшельницами в лесу, живя в одиночестве и пользуясь недоброй славой таких же колдуньей), они направили свою лодку к противоположному берегу реки. Там, среди такого же дремучего леса находился их сруб, сооружённый когда-то древними охотниками. Теперь в эту часть леса никто из крестьян не ходил. Простой люд боялся ведьм и духов, полагая, что мать с дочерью водятся с нечистой силой.

Чтобы окончательно внести ясность, куда попала отважная путешественница, следует упомянуть тогдашнее летоисчисление. На момент встречи в лесу двух девушек, им обеим было почти по 25 лет, а древнерусский календарь отметил цифру 6731 – именно этот год сейчас шёл по просторам Киевской Руси. Для перевода на новое летоисчисление следует из древней даты вычесть 5508. Именно так подсказал бы Василий Михайлович Люде, будь он сейчас рядом. Именно в 1223-м году князь Ярослав Всеволодович привёз в Новгород своих двух сыновей, один из которых впоследствии будет именоваться в истории как Великий Александр Невский.

И когда Люда пришла в себя, она ощутила на голове холодную тряпку в виде компресса. Глаза пробежались по комнате. Что ж, довольно уютно. Кровать деревянная, укрытая шкурами и лоскутными, вручную сшитыми одеялами. Два слюдяных оконца друг напротив друга составляли во взошедшем солнце эффект пляшущих по бревенчатым стенам солнечных зайчиков и искрящейся в пыли радуги, какая бывает в закрытом помещении после чисто вымытых полов. Надо полагать, это была опочивальня. На стенах висели лампады с образами древних икон, у кровати лежал коврик, в углу стояла бадья с набранной доверху водой, три табуретки без единого гвоздя, и под потолком раскинулся белый саван из ткани, зацепленный по углам, как купол шатра монгольского хана.

Старая женщина приблизилась к изголовью и, положив на табуретку принесённые предметы, произнесла уже без испуга:

- Жить тебе и здравствовать многие лета. Устья баит, што ты дщерь духа нашего лесного. Не серчай на неё грешную, што по челу твоему приложилась. Убоялась она тя, как и я впервоначале; молитвою токмо и прикрылись мы от злобы твого батюшки-лешего.

«Вот значит как, - мелькнуло в голове.- Устья, это, видимо, та, что стукнула меня сзади, а сама я в их глазах дочка лешего. Что делать? Прикинуться глухонемой? Пожалуй, опасно. Лучше просто немой, но слышащей. Так они не узнают мою речь, не заподозрят неладное. А понимать их – дело десятое. Слова и наречия вроде приемлемые для слуха – остальное буду догадываться по мере общения».

Поэтому, улыбнулась, кивнула головой, поднялась, спустила ноги с кровати и стала искать свои ботинки. Уже то, что она была в такой обуви и комбинезоне, у недоверчивых людей 13-го века должно было вызвать подозрения о её причастности к нечистой силе.

Хозяйка удивлённо подняла брови:

- Уж не нема ли ты, краса-девица, Господом нашим обиженная? Как величать-то тебя прикажешь?

Люда виновато развела руками, давая понять, что разговор будет односторонним. Улыбка на её лице тут же приобрела печальный оттенок.

- Эк-ма… - протянула собеседница, - дитя Создателем обделённое. - И вздохнула, явно сочувствуя незнакомке. – Давненько, поди?

Люда опустила руки ниже кровати параллельно деревянному настилу вроде пола.

- Сызмальства? Ох…горемычная. И дом-то твой, поди, далече отседа? Так?

Девушка вновь кивнула.

- Пока Устья – дщерь моя значит, вернётся – умойся девица у ручья живого, а там ужо и снедать будем. Пойдём на двор, я укажу тебе закут в кустах тихий.

Люда покорно и молчаливо последовала за хозяйкой. Только бы не забывать прикидываться немой, а так, по сути, всё не так уж плохо. Однако есть ведь ещё дочка. С ней-то как встреча произойдёт?

Около избы, окружённой плетнем, протянулся небольшой огород. Там зеленели стебли гороха, редьки, лука и расползались по грядкам шершавые листья огурцов. Сразу за старыми елями начинались сплошные заросли орешника, бузины, дикой смородины и малинник, окружённый буйно растущей высокой крапивой.

Пробравшись сквозь кусты, Люда увидела ручей и подошла к нему. Он был едва заметен в траве, но умыться и что-либо простирнуть как раз годился. Место тихое и уютное – как душа желает.

Человеческие по пояс фигуры, искусно вырубленные в дереве, со сложенными на животе руками, в духе работ великого скульптора Сергея Конёнкова, смотрели своими выпученными глазами, повернув свои страшные лица в сторону избы. Девушка вздрогнула от неожиданности. Истуканы были окрашены яркими красками: судя по всему, их раскрасила сама хозяйка, следуя, одной ей известному ритуалу – может на праздник Ивана Купалы, может на медовый спас в начале августа. Краски были относительно свежими, и Люда невольно задалась вопросом: для чего они?

********

Оставив позади себя истуканов, Люда спустилась вдоль ручья, однако зашла в тупик: тут тропинка обрывалась. Дальше идти было бесполезно, а может быть и опасно. Подхватив утиральник, она вернулась назад к избе и… едва ли не лицом к лицу столкнулась у порога с Устиньей.

Только теперь Люда смогла, наконец, рассмотреть девушку, стукнувшую её от испуга по голове.

Красивая, не по годам зрелая – про таких говорят «кровь с молоком» - румяная, так и пышущая здоровьем, с большой, ниже пояса заплетённой косой, та, в свою очередь, с интересом рассматривала Люду своими зеленоватыми глазами цвета прозрачного изумруда. Обе так и застыли на месте.

Люда улыбнулась и показала на рот, вертя головой, давая понять, что не может говорить.

Девушка кивком головы перекинула косу из-за спины на грудь и машинально принялась перебирать сплетённые узелки.

- Матуня моя казала, што ты речью обделённая.

Люда кивнула и печально улыбнулась. Роль немой теперь предстояло играть до конца.

- Осерчала, я, прости девица, аки приложилась дубинкой по челу твоёму. От лукавого сие это. Испужалась одеяния твого, невиданного доселе. Давеча утреньком казала мя матунька всё о тебя. Яз теперича разумею, пошто изгоном ты одненька аки по лесу бродишь, мира лесного ищешь. Небось, изгнанная ты, аки и мы с матунькой от суеты людской. Недобрый народ согнал тя в лес дремучий. Яз так разумею?

Люда кивнула (а что оставалось делать?). Пускай думают, что она тоже отшельница, народной молвой испуганная.

- Откель ты, девица красная собою?

«Красная – видать по-ихнему красивая» - смекнула Люда.

На вопрос Устиньи Люда пожала плечами и неопределённо махнула рукой в сторону реки, а у самой от запаха горячей пищи слегка закружилась голова – настолько она была голодна: две ночи она провела здесь, в чуждом для неё мире. И всё это время кроме ягод и нескольких орехов она ничего не ела.

Заметив голодный блеск в её глазах, старуха тут же усадила обеих девушек за стол. Помолившись, все три женщины принялись за еду, и вскоре отчуждение между ними и иноземкой исчезло вовсе. Люда слушала с набитым ртом, женщины рассказывали. Где надо кивала, где не надо – отрицательно мотала головой. Надо полагать, обе хозяйки и представления не имели о языке немых жестов, чему путешественница была несказанно рада. Таким образом, она постепенно узнала всё. В основном рассказывала старуха, Устинья дополняла. Сразу чувствовалось, что обе женщины обделены общением и долго так сокровенно ни с кем не разговаривали. В лице девушки из будущего (если б они это знали и разумели) обе женщины нашли отдушину, и уже через час вели себя с ней как с лучшей подругой – тем более Людмиле не нужно было отвечать на вопросы, рассказывая о себе – и это располагало к общению ещё больше. Хозяйка рассказала об истории их жизни и как они оказались в лесу. Упомянула в который раз своего почившего мужа и недобрым словом коснулась иеромонаха Трифония.

Так и сидели они за столом до самых сумерек, удаляясь только по нужде или по хозяйским делам. В рассказах тут и там мелькали имена князя Ярослава Всеволодовича, княжича Александра, названия слобод и градов Переяславля, Пскова, Суздаля, Мурома, Нового града (как Люда поняла – Новгорода), а вот за Московию женщины почему-то ни разу не упомянули. Оно и понятно: в 1223-м году сей город стольный только начинал строиться.

Устья рассказала о своём наречённом Ерёме, и как она вчера вечером и сегодня утром не дождалась его на ягодной поляне, полагая, что он уже в пути и сопровождает княжичей в поход дальний. Княжеские сборы, видать, не позволили ему проститься с любимой, но ждать она его будет безмерно, храня честь девичью для будущего суженного.

- Пойдём девица со мною на сбегание ночное, весь люд слободской гулять буде-то, аки сёдня день Купалы-Ивана, любови нашего покровителя.

«Вот и число узнала, - обрадовалась про себя Люда. – По старому стилю, стало быть, 24-е июня, если оно не смещается как день Пасхи».

На том пока и решили. Посидев ещё у стола, обе девушки засобирались в дорогу. Люда задержалась помочь старухе, и невольно прислушалась к далёким русским напевам.

То, что произошло вслед за этим, произошло так внезапно, что девушка не могла бы сказать, в какой именно момент она увидела этого парня.

Старуха выбежала на песнь, плеснула руками и охнула. Не уехал, значит, Ерёмушка. Нашёл всё же время попрощаться, да ещё и на гулянья кличет!

Парень подошёл к хозяйке, преклонил колено и проговорил приятным басом:

- Ухожу я, матушка, в поход дальний. Дозволь с Устинюшкой проститься, да уста её пред дорогой неведомой обцеловать. Буде ли разрешение твоё материнское?

Старуха прижала его склонившуюся голову к своей тощей груди, перекрестилась, и сквозь слёзы ответила:

- Вон она, Устюшка твоя из кустов ступает. Две ноченьки тебя на поляне ожидала, сердцем маялась, в судьбинушку свою верила…

К Ерёме из-за деревьев выпорхнула Устинья, и они закружились, обнимая, и покрывая друг друга поцелуями.

А Люда стояла ошеломлённая, с открытым ртом, и не могла отвести взгляд от только что вышедшего к ним парня.

От Ерёмы.

Ведь это был, собственно говоря, и не Ерёма вовсе.

Это был Игорь.

Лётчик с фотографии, которую они обнаружили на Байкале.

Пространство вокруг неё внезапно завибрировало, задрожало, словно треснувшее стекло во время грозы, сгустилось подобно вязкому туману, и, превратившись в консистенцию кисельной массы, всосало её в себя, как губка воду. Кольцо за кольцом, из недр земли пошли раскручиваться концентрические окружности, унося вверх к загоревшимся на небе звёздам всё то, что находилось в радиусе их деятельности. Воздух в мгновение ока пропитался озоном, и уже теряя сознание, Люда сквозь пелену червоточины смогла увидеть вскользь перекошенные от ужаса и страха лица старухи, Устиньи и Ерёмы (а может Игоря) – было уже всё равно. Сознание успело выдать информацию, что вихрь, кружащий её сейчас в круговороте – есть ничто иное, как портал времени, раскрывший ей свои "объятия" и поглощающий её плоть внутрь себя. Сейчас она разложится на электроны, распадётся на кварки и бозоны, достигнет предела микромира – постоянной Планка, и, превратившись в мезонное облако, понесётся сгустком первичной протоплазмы сквозь миры, сквозь время, сквозь Вселенную. Потом, позже, она не будет ничего помнить – как Саша в своё время, как Василий Михайлович – она будет в неведении, пока какой-либо импульс не разблокирует сознание её памяти. Но это будет позже. Это произойдёт, когда она вернётся в свой, родной для неё мир.

Пока же, последнее, что она успела сделать, перед тем как кануть в небытие, это махнуть на прощание рукой трём испуганным, крестящимся фигурам по ту сторону временной воронки смерча.

«ПРОЩАЙТЕ»!

…И полетела, разложившись на нейтроны.