Барон Унгерн. Даурский крестоносец или буддист с мечом

Глава 10 Безумный барон

Эти строки из «Баллады о Даурском бароне» русского поэта Арсения Несмелова стали нарицательными. «Безумный барон» — так называли барона Унгерна его современники, так, 90 лет спустя, продолжают именовать его уже современные историки и беллетристы.

Основным пунктом обвинения, выдвигаемого против барона Унгерна, был и остается жестокий массовый террор, который командир Азиатской конной дивизии применял против всех тех, «кто мыслями и сердцем не воспринимал чистоту белой идеи».

Видный кадет, думский деятель и по совместительству историк П. Н. Милюков, чрезвычайно много потрудившийся в деле «освобождения» России от «прогнившего царского режима», продолжил заниматься своим любимым делом и в эмиграции. Он завел специальную папку, в которую собирал вырезки из газет, статьи, воспоминания, повествующие о деятельности барона Унгерна. Всю деятельность барона Милюков именовал не иначе как «самой удручающей страницей в истории Белого движения». Схожего мнения придерживались не только либеральные политики антибольшевистской ориентации, но и многие высокие военные чины, принимавшие участие в белой борьбе на Восточном фронте. О конфликте, возникшем у Унгерна с генералом Лохвицким, возглавившим после гибели генерала В. О. Каппеля части белой армии в Забайкалье, мы уже писали в предыдущей главе. И надо сказать, что этот конфликт был далеко не единственным.

Многие представители офицерского корпуса и генералитета белых армий ненавидели барона Унгерна не меньше (а то и гораздо сильнее), чем своих непосредственных противников — большевиков. Каппелевцы называли его сумасшедшим бароном, мечтали предать суду с заранее предрешенным исходом — «повесить на первом же суку». И это были отнюдь не пустые слова. Начальник штаба дивизии Унгерна генерал Евсеев был захвачен каппелевцами на станции Даурия и приговорен военно-полевым судом к смертной казни. От смерти Евсеева спасло только активное заступничество атамана Семенова, возглавившего к тому моменту все белые силы на Дальнем Востоке. По настоянию Семенова смертный приговор был изменен генералу Евсееву на «бессрочную каторгу». Не приходится сомневаться, что, попадись Унгерн в руки каппелевских частей, судьба его была бы незавидной, вряд ли она отличалась бы от той, что уготовили ему большевики. В статье «Каппелевцы», опубликованной в 1923 году в эмигрантском издании «За свободу!», автор, скрывшийся под псевдонимом «Р.», прямо утверждал: «… знаменитый Унгерн — «сумасшедший барон» давно был бы ими (т. е. каппелевцами. — А. Ж.) повешен, если бы не японцы».

Действительно, на территориях, находившихся под контролем частей генерал-лейтенанта Унгерна, всегда устанавливался чрезвычайно жесткий, вернее сказать, жестокий режим. В этом солидарны даже наиболее уравновешенные и относившиеся к барону с симпатиями современники: В. И Шайдицкий, К. И. Лаврентьев, H.H. Князев…

В. И. Шайдицкий перечислил в своих воспоминаниях тех, кого на станции Даурия могла постигнуть самая суровая кара: «всех уличенных в симпатиях к большевикам, лиц, увозящих казенное имущество и казенные суммы денег под видом своей собственности, драпающих дезертиров, всякого толка «социалистов» — все они покрыли сопки к северу от станции»… Имя барона Унгерна наводило страх не только на явных большевиков и им сочувствующих, но и на простых обывателей, не испытывавших к «комиссарам» никаких теплых чувств. Чтобы постараться оценить мотивацию тех или иных действий барона Унгерна, нам необходимо понять: чем же была для самого Унгерна Гражданская война?

Прежде всего необходимо помнить, что сам Роман Федорович отнюдь не рассматривал Гражданскую войну как простую междоусобицу, в которой друг против друга сошлись представители различных классов и сословий одного и того же народа. Для мистически настроенного барона Унгерна Гражданская война была столкновением не столько военным и политическим, сколько религиозным. Вспомним приведенные нами ранее слова Унгерна: «Я не согласен с тем, что люди в большинстве случаев воюют за свою истерзанную родину. Нет, воевать можно только с религиями». Противостоявшие Унгерну большевики, а еще шире — вся захлестнувшая Россию революционная стихия — казались ему воплощением сил мирового зла, хаоса и распада. «Против истребляющих душу народа я знаю только одно наказание — смерть!» — говорил Унгерн. Только мистически настроенный человек мог точно оценить саму квазирелигиозную сущность большевизма, своего рода «религии навыворот», своеобразной антитрадиции, поднявшей из глубин бессознательного все самые темные стороны человеческой натуры. В книге «Самодержец пустыни» Леонид Юзефович пишет: «Традиционная власть казачьей нагайки, скрещенная с азиатским палаческим искусством, породила химеру небывалого в русской военной истории унгерновского режима». Все верно, подобного режима в русской военной (да и не только военной) истории никогда не существовало. Но и никогда в истории у русской армии не бывало и подобного противника. Частям Унгерна приходилось воевать отнюдь не с наполеоновскими гренадерами или с прусскими гусарами императора Вильгельма II. Унгерну и его войскам противостояли силы химерического красного режима, зарожденного, казалось, в недрах самой преисподней. А где еще, спрашивается, мог зародиться режим, войска которого шли в бой под таким, к примеру, лозунгом: «С земными царями разделались, принимаемся за небесных»?

Захваченный в плен барон Унгерн во время допроса удивительно глубоко и проницательно ответил на вопрос: «Как вы смотрите на коммунистов?», определив коммунизм как религиозное учёние без Бога. «Это есть своего рода религия: не обязательно, чтобы был Бог, во многих религиях, а особенно если вы знакомы с религиями восточными, религия представляет из себя правила, регламентирующие порядок жизни и государственное устройство», — говорил барон. И закончил утверждением, до которого даже теперь, восемьдесят с лишним лет спустя, похоже, еще не доросли многие наши современники: «То, что основал Ленин, есть религия». Сам Роман Федорович исповедовал совершенно другую веру.

«Верит в Бога как протестант, по-своему, считает Бога как добро, противопоставляет ему зло, — докладывает в письменном отчете начальству допрашивавший Унгерна в Иркутске безымянный чекист. — Считает себя призванным в борьбе за справедливость и нравственное начало, обоснованное на учении Евангелия. Свои жестокости и террор в отношении людей не считает противоречивым Евангелию. Спокойно говорит о расстрелах, убийствах, казнях разных степеней и всевозможных наказаниях». Красный комкор «товарищ Гайлит», допрашивавший Унгерна в Троицкосавске почти сразу после его пленения, в весьма подробном, предназначенном для высокого начальства отчете, с латышской скрупулезностью отмечал: «Унгерн заявляет себя человеком, верующим в Бога и Евангелие и практикующим молитву. Предсказания Священного Писания, приведенные Унгерном в приказе его № 15, захваченном в боях под Троицкосавском, он считает своими убеждениями». К предсказаниям из Священного Писания, повествующим о «последнем царе Михаиле», мы еще вернемся, пока же отметим: во время допросов Унгерн говорит о себе как о христианине «протестантского толка» (лютеранине), который знает евангельские тексты, читает христианские молитвы. Ни о каком мистическом буддизме, тайных «буддистских посвящениях» речи даже не идет.

Весьма важным источником, безусловно оказавшим влияние на формирование религиозно-эсхатологических взглядов Р. Ф. Унгерн-Штернберга, стала книга известного русского православного писателя-мистика Сергея Александровича Нилуса[26] «Великое в малом». Ценное свидетельство об обстоятельствах того, как барону Унгерну довелось познакомиться с книгой С. А. Нилуса, оставил К. И. Лаврентьев, член Войскового правления Енисейского казачьего войска, оказавшийся зимой 1921 года в Урге. Приведем здесь отрывок из его воспоминаний: «После бегства китайцев из Урги в соседнем с нами помещении, где стоял штаб какой-то китайской части с очень интеллигентными китайскими офицерами, в числе оставленного ими имущества были книги, вернее небольшая библиотечка, с изданиями на китайском и английском языках чисто военных брошюр, карт, картограмм и т. п., и между ними и нами, соседями, обнаружена книга совершенно новая, в хорошем переплете: «Великое в малом» профессора Нилуса. (Лаврентьев в данном случае ошибается — С. А. Нилус профессором никогда не был и вообще никаких ученых степеней не имел. — А. Ж.). Как известно, книг этих осталось очень мало в обращении, ибо они скупались по весьма высокой цене евреями с целью изъять их из обращения как обличающий материал, в котором указывались все протоколы сионских мудрецов, предсказывавших все теперь происшедшее по заранее обдуманному и проработанному плану на их конгрессах за границей.

Этой книгой моментально воспользовался один из беженцев, бывший казанский нотариус Юшков, человек с высшим образованием и знакомый с этой литературой, какими-то путями, специально, с целью пролезть в добрые к барону, он достиг у него аудиенции, и что там было, покрыто мраком неизвестности, но ему было поручено составить нужные из книги выписки, размножить их на машинке и дать им специальное назначение по частям отряда, а также лично барону».

Приказ был исполнен — выписки из книги Нилуса, которые произвели на Унгерна самое сильное впечатление, с насущными и остросовременными добавлениями о «зверствах еврейских комиссаров» были напечатаны типографским способом и распространялись среди русскоязычного населения и личного состава дивизии.

Л. А. Юзефович приводит свидетельство Бориса Волкова, колчаковского офицера, оказавшегося в Урге и поступившего на службу в дивизию Унгерна. В своих тенденциозных и предвзятых по отношению к барону Унгерну воспоминаниях, хранящихся ныне в Гуверовском институте войны, революции и мира (США), Волков указывает, что весной 1921 года в Урге была напечатана какая-то брошюра, содержавшая исключительно выборки из Священного Писания. По словам Волкова, брошюра представляла «плод коллективного творчества, причем сам Унгерн принимал большое участие». «Основная мысль брошюры непонятна, — писал Волков. — Быть может, желание доказать на основании Священного Писания тождество большевизма с Антихристом». Вне всякого сомнения, речь в данном случае идет о синопсисе книги С. А. Нилуса. (Почему Волков предпочел не называть автора — трудно объяснить. Или не захотел упоминать писателя, крайне не любимого в кругах либеральной интеллигенции, к которым принадлежал сам Волков, или же просто не знал о существовании Нилуса.)

Следует заметить, что книги Нилуса в начале минувшего века были весьма популярны в правых, промонархически настроенных кругах русской общественности. Особенным успехом пользовалось 2-е издание книги Нилуса «Великое в малом», вышедшее в декабре 1905 года. В 12-ю главу книги, носившую название «Антихрист как близкая политическая возможность», автор впервые включил текст «Протоколов сионских мудрецов». Книга была раскуплена в Петербурге в первый же день поступления ее в продажу. Нилус вспоминал, что не мог приобрести ни одного экземпляра и у него этого издания книги не было. Позже Сергей Александрович переработал две главы из «Великого в малом» («Что ждет Россию в будущем» и «Антихрист как близкая политическая возможность») и выпустил их под общим заглавием «Близ есть грядущий антихрист и царство диавола на земле!». Последнее, 4-е издание книги вышло в свет в конце декабря 1916 года под названием «Близ есть, при дверех». Через два с небольшим месяца после выхода книги произошло падение монархии в России, завершившееся отречением Николая II, — то есть произошли те самые события, которых так страшился Нилус и о которых он размышлял в своей последней книге. Одним из первых актов Временного правительства, провозгласившего свободу печати, была конфискация остатков всего нераспроданного тиража книги Нилуса. Приход к власти большевиков и разразившаяся вслед за тем Гражданская война лишь усилили интерес к предсказаниям о повсеместной грядущей власти антихриста, содержавшимся в произведениях С. А. Нилуса. В большевицкой России подобное чтение было смертельно опасным — обладатели книг Нилуса подлежали расстрелу. Однако на территориях, находившихся под контролем белых армий, «Великое в малом» и «Близ есть, при дверех» вызывали к себе громадный интерес — многие считали эти книги чуть ли не «провидческими». Особенно внимательно изучались «Сионские протоколы», содержавшие материалы о мировом заговоре против России и христианской цивилизации в целом. Сохранились свидетельства сотрудника адмирала Колчака, управляющего делами Омского правительства Г. К. Гинса, о том, что сам Колчак осенью 1919 года внимательно читал «Протоколы…». Известны книги Нилуса были и другому дальневосточному белому генералу — М. К. Дитерихсу. Для барона Унгерна, склонного к мистицизму, интересовавшегося христианской апокалиптикой (имя апостола Иоанна Богослова, автора «Апокалипсиса», неоднократно возникает в беседах Унгерна с Оссендовским, встречается в его переписке), пафос книги Нилуса, повествовавшей о явной и тайной войне, которую ведет «Всемирный Кагал» против христианства и самодержавной Российской империи, был убедителен, понятен и близок.

Противоречия истории, борьба между Белым движением и большевизмом рассматривались бароном Унгерном в контексте борьбы двух противоположных сил — Бога и дьявола, Света и Тьмы. В отчете, подготовленном чекистами по материалам первых допросов Унгерна, отмечалось: «Главную свою цель в борьбе с Совроссией видел в борьбе со «злом», выраженным в большевизме, формулируя борьбу «плюсов и минусами» (так в тексте. — А. Ж.), подразумевая под плюсом свою идею, под минусом — большевизм… Точное значение терминов «плюс и минус» Унгерн не объяснил, придавая им религиозно-мистическо-политическое значение».[27] Антиномия двух полярных символов могла быть позаимствована из различных источников, но, прежде всего, это были Апокалипсис и книги Сергея Нилуса (тем более что «плюс» — это Крест — символ христианства). Главными слугами дьявола для Унгерна представлялись прежде всего большевики и мировое еврейство, являвшиеся, по его представлению, своего рода «погонщиками темного стада». Их отличительными чертами были жестокость, жадность, склонность к самой беззастенчивой и циничной лжи, неукротимая гордыня и страшный грех богоборчества.

«Евреи — вот олицетворение Сатаны, евреи — вот источник и начало всякого зла на земле. 3000 лет назад они вышли на историческую сцену и с тех пор неустанно вели свою страшную разрушительную работу среди человечества… Они систематически отравляли сознание христианских народов ересью и лжеучениями, они создавали волнения, вызывали революции, низвергали царей и государства. Унгерн объят каким-то мистическим ужасом перед разрушительным всемогуществом еврейской нации…» — писал в своем отчете с процесса барона Унгерна корреспондент газеты «Советская Сибирь». На основании подобного отношения Унгерна к еврейскому народу некоторые авторы объявляют барона чуть ли не предшественником «немецких фашистов». Однако, в отличие от немецких национал-социалистов, проповедовавших превосходство арийской расы и на этом основании призывавших к уничтожению «неполноценных» народов (к которым они относили и евреев), барон Унгерн расистом никогда не был. Известно, что крещеный еврей Л. Вольфович был доверенным лицом барона Унгерна в Харбине, а его брат служил в Азиатской конной дивизии. И это были отнюдь не единственные примеры подобного рода. К кому барон Унгерн был действительно непримирим — так это к носителям духа революционности и торгашества. Носителей же этих «нечистых духов» Унгерн казнил независимо от их национальной принадлежности.

Большевизм, по мнению Унгерна, был сознательным служением «силам зла», ведущим к уничтожению всего христианского мира. «Не могу не думать с глубоким сожалением о том, что многие китайцы могут винить меня в пролитии китайской крови, — пишет Унгерн в частном письме китайскому генералу, — но я полагаю, что честный воин обязан уничтожить революционеров, к какой бы нации они ни принадлежали, ибо они не что иное, как нечистые духи в человеческом образе (курсив наш. — А. Ж.), заставляющие первым делом уничтожать царей, а потом идти брат на брата, сын на отца, внося в жизнь человеческую одно зло». Вопреки утверждениям Леонида Юзефовича, барон Унгерн отнюдь не был «садистом». Как человек, обладавший специфическим сознанием Средневековья, он прекрасно осознавал, что можно оказаться в рабстве у темных сил и служить им. Для Унгерна, как и для любого средневекового «доброго христианина», было совершенно ясно: тот, кто сознательно и добровольно предал себя на служение силам зла, должен быть уничтожен физически. По сути, барон решал ту же самую задачу и занимался тем же самым, что делала в Средние века римская инквизиция. Современный русский философ о. Роман Бычков в своей небольшой, но чрезвычайно насыщенной и интересной работе «Сгорая — жги», посвященной изучению феномена и идеологии инквизиции, указывает: «… Инквизиция не есть учреждение «террористическое», это не гос-страх и не гос-ужас, не чрезвычайка, не тем паче КГБ (ЦРУ), и задача поточного производства трупов пред нею не стоит. Это средство защиты Веры. Средство, бесспорно, крайнее и применяемое в обстоятельствах крайних…» Террор, организованный по приказу Унгерна, никогда не был самоцелью, не становился «террором ради террора». Ради собственного удовольствия барон Унгерн не казнил никого. В этом аспекте чрезвычайно показательным является отношение в унгерновских частях к пленным красноармейцам. О массовых расстрелах пленных во время Гражданской войны написано довольно много. Со стороны красных убийства пленных приобретали особо массовый и цинический характер. Сдававшимся в плен, а также «бывшим белогвардейцам, оказавшимся на территории советской власти и отказавшимся от борьбы с нею», давались гарантии полной личной безопасности, даже от имени правительства — Совнаркома. От белых требовалось всего лишь «зарегистрироваться» по месту жительства. Через день-другой всех, вставших на учет, ждал неминуемый расстрел, как это произошло в Москве летом 1918 года или в страшную крымскую зиму 1920/21 годов.

Хотя, конечно, «отличались» обе стороны. Что же касается Унгерна и его дивизии, то даже большевицкое «следствие» и «правосудие» не решились обвинить барона в массовых казнях военнопленных.

Один из допрашивающих Унгерна чекистов задал ему вопрос: «У нас есть сведения, что вы отправляли часть наших пленных обратно, чем вы это объясняете?» «А куда их девать, — ответил Унгерн, — оставлял тех, которые могли хорошо ездить верхом». Таким образом, захваченные в плен красноармейцы после фильтрации либо включались в состав дивизии Унгерна (если были хорошими кавалеристами), либо просто распускались по домам. Разумеется, «идейных красных» — коммунистов и комиссаров — ждала совсем иная судьба. Как правило, с ними разговор был короткий. Обычно процедура «фильтрации или разбивки» пленных происходила следующим образом: барон медленно проходил вдоль шеренги построенных перед ним пленных, каждому внимательно всматриваясь в глаза. «По известным ему признакам, — вспоминал один из свидетелей подобной церемонии, — бывало, отберет партийцев-большевиков, быстрым движением ташура вышлет их вперед на несколько шагов, а затем спросит у оставшихся в строю: «Если кто-нибудь из них не коммунист — заявите!» Нужно отметить, что отбор барона был до странности безошибочным…» Есаул А. С. Макеев, бывший некоторое время лицом, приближенным к Унгерну, рассказывает аналогичную историю в своей книге «Бог войны — барон Унгерн».

После того как была захвачена в плен большая группа красных, Унгерн отдал приказ выбрать из пленных коммунистов и евреев — их ждала казнь через повешение. После чего Унгерн обратился к пленным красноармейцам: «Хотите служить у меня?» — «Так точно, Ваше Превосходительство», — дружно гаркнули те в ответ. «Ну, мне вас всех не нужно, а вот тридцать человек я сам выберу», — сказал Унгерн и, отобрав тридцать человек, приказал своему адъютанту сделать из них образцовых солдат. Остальным выдали на три дня продуктов и оставили на месте. Заканчивает свой рассказ Макеев картиной почти что идиллической: «Они не хотели оставаться, эти красные, и долго еще бежали около унгерновского коня, хватаясь за стремя, и просили барона взять их в отряд. Ругали коммунистов и говорили, что их они все равно кончат. Но барон своего решения не изменил. Красные остались и, понурив головы, уныло смотрели вслед уходящей грозной дивизии».

Раненым красноармейцам, захваченным в плен, оказывалась медицинская помощь силами медперсонала Азиатской конной дивизии, после чего их оставляли в ближайшем к месту боя населенном пункте. Подобные случаи имели место даже во время самых последних боев в Забайкалье, когда материальная база унгерновских войск была изрядно подорвана, ощущался острый недостаток в медикаментах и перевязочных средствах. В это же время барон Унгерн приказал эвакуировать своих раненых вместе с обозом в сторону Улясутая (Западная Монголия). «В той обстановке для раненых барон сделал все, что только возможно, — вспоминал очевидец, — положил их в удобные, приспособленные повозки и поручил надзору двух фельдшеров, снабженных перевязочными материалами и медикаментами». Через несколько дней в расположение дивизии вышли два казака, бывших в числе эвакуированных раненых. Они рассказали, что обоз был атакован красными партизанами Щетинкина. Все раненые и медицинский персонал были вырезаны красными, и только двум этим казакам удалось отползти и спрятаться в высокой траве…

Безусловно, мы должны помнить, что любая гражданская война является трагедией для общества, потрясением глубинных его основ; она раскалывает единый народ на непримиримые лагеря, которым невозможно договориться друг с другом. Краткосрочная гражданская война, шедшая в Финляндии в 1917–1918 годах, никак не сопоставима по своим масштабам с Гражданской войной в России. Но для Финляндии эта война до сих пор остается национальной трагедией. Недаром применительно к Гражданской войне используется выражение «братоубийственная война». Борьба в такой войне идет не на жизнь, а на смерть. И человеку, принимающему в ней самое активное участие, сохранить свои перчатки белыми было практически невозможно. Поэтому попытки изобразить барона Унгерна в виде некоего «исчадия ада» или психически больного маньяка, садиста-извращенца не выдерживают критики. Интересно, что помимо большевиков чрезвычайно активными обличителями «зверств» барона зачастую оказывались бывшие близкими ему люди, принимавшие самое активное участие в экзекуциях и расстрелах. Действительно, ко многим из близкого окружения Унгерна были вполне применимы его собственные слова, сказанные, правда, в адрес тех сомнительных личностей, что одно время вошли в доверие к атаману Семенову: «… примазалась всякая шантрапа, стали окружать его всякие трусы, которые заморочили ему голову. Там порядочного человека совсем нельзя найти».

Однако до сих пор продолжают жить досужие вымыслы, созданные еще советскими пропагандистами и недоброжелателями барона из числа «белых интеллигентов», возлагающие непосредственно на Р. Ф. Унгерна вину за «зверские массовые убийства», «вырезание детей», «погромы», «перемалывание трупов в мельничных жерновах», «отдание заключенных на растерзание волкам»… Приведем, однако, несколько свидетельств об обстановке, которая царила в столице Монголии — Урге, после того, как в нее вступили части Унгерна.

Репрессиям подвергались все те, кто тайно или явно поддерживал большевиков, проявлял к ним сочувствие. Возможно, сегодняшнему читателю покажется диким и страшным, что за одно лишь сочувствие определенным политическим взглядам можно взять и расстрелять человека, однако вспомним «Красный террор» 1918 года, когда за одно лишь «благородное» дворянское происхождение расстреливали целыми семьями.

«Расстрелян в первую голову некий Цветков, оказавшийся одним из комиссаров фронта в «великую бескровную» (речь идет о Февральской революции 1917 года. — А. Ж.) и в свое время подписавший корниловский приговор. Расстрелян кобдосец… приезжавший в Ургу с каким-то поручением Центросоюза и оставшийся здесь, явный коммунист. Лежал на бережке… убитый А. М. Рябкин… Убита какая-то еврейская семья служащего Центросоюза». Действительно, вырисовывается довольно страшная картина убийств и расстрелов. Однако, как пишет мемуарист, инициаторами репрессий выступали сами русские жители Урги: «Узнаю многих сослуживцев по Центросоюзу: они уже в полной боевой готовности и на лошадях торопятся на уничтожение всех тех, кои им были известны как большевики по житию в Урге». Весьма показательно, что во время осады частями барона Унгерна Урги смыкались интересы китайских властей и русских большевиков — в белой армии Унгерна они видели общего врага.

Во время новониколаевского процесса над бароном государственный обвинитель, будущий «воинствующий безбожник» Ем. Ярославский (Губельман) проявлял трогательную «заботу» о настоятеле ургинской православной церкви о. Феодоре Парнякове, казненном по приказу Унгерна. Убившие и замучившие сотни тысяч православных священников коммунисты лицемерно ставили в вину Унгерну убийство Парнякова. Л. А. Юзефович характеризует Парнякова как человека «вполне благонамеренного», «филантропа и бессребреника», открывавшего приюты для детей-сирот. Что ж, большевики тоже открывали «детские коммуны» для беспризорных детей, родителей которых они сами же вывели в расход, утопили в море, затравили газами в тамбовских лесах… Однако сами русские, проживавшие в Урге, обвиняли Парнякова в том, что он связан с китайцами, отказывался помогать заключенным китайцами в ургинскую тюрьму арестованным русским офицерам, в частности, «не пожелал принять участия в переводе их в теплое помещение, о чем хлопотали многие, но безрезультатно». С точки зрения Унгерна, такое поведение иначе как предательством назвать было нельзя.

Другой современник, проживавший в Урге, отозвался о священнике Парнякове совершенно однозначно: «В местном кооперативе председательствовал священник Феодор Парняков, тоже большевик». К слову, сын о. Феодора работал на видных должностях в советских учреждениях Сибири. По словам есаула Макеева, служившего помощником полицмейстера Урги, во время допроса на вопрос: «Как вы, служитель Бога, работаете с безбожниками и преступниками?», о. Феодор ответил: «Я был служитель культа, который сейчас уже умер, а потому работал с большевиками». Свои обязанности священнослужителя Парняков выполнял весьма своеобразно. Ургинская церковь была разграблена китайцами, но о. Феодор не предпринимал никаких мер по восстановлению оскверненного храма. Вошедшие в Ургу унгерновцы обнаружили антиминс — священную для любого православного храма реликвию, без которой невозможно служение Божественной Литургии, — валявшимся среди хлама и мусора. Настоятель отец Феодор Парняков отправлял редкие службы не в храме, а в здании местного училища, изукрашенного красными флагами и большевицкими лозунгами. В результате вконец запутавшийся в том, кому же на самом деле он служит, Феодор Парняков был казнен в подвалах комендантского управления Урги вместе с другими местными и пришлыми «товарищами». «Были обнаружены списки этих горе-деятелей по подписям на всякого рода постановлениях, и никто, кажется, из них не уцелел», — вспоминал К. И. Лаврентьев. А мы вспомним слова Спасителя, обращенные к своим ученикам и, безусловно, хорошо известные глубоко верующему христианину барону Унгерну: «Не можете работати Богу и мамоне». Нельзя носить священный сан и служить тем, кто повинен в массовых убийствах твоих братьев по вере, осквернении и разрушении храмов твоей веры.

Прошло всего несколько лет — и идея Белого террора стала находить понимание и оправдание даже и у тех людей, кто в силу своего мировосприятия никак не мог отнести себя к поклонникам методов барона Унгерна.

В1934 году в одной из эмигрантских аудиторий Василий Васильевич Шульгин читал лекцию, в которой он попутно рассказал о своей роли в истории русской революции.

В ходе завязавшейся после лекции дискуссии выступил и Петр Бернгардович Струве, бывший в свое время участником 1-го съезда и автором манифеста РСДРП. Струве заявил, что у него есть только один повод для критики императора Николая II — тот вел себя слишком мягко по отношению к революционерам, которых ему следовало бы «безжалостно уничтожать». Стремившийся обратить все в шутку Шульгин спросил, не считает ли Струве, что и его следовало бы уничтожить. «Да! — воскликнул Струве и, встав со своего места, зашагал по зале, тряся седой бородой. — Да. И меня первого! Именно так! Как только какой-нибудь революционер поднимал голову свою — бац! — прикладом по черепу». Поистине удивительные метаморфозы происходили с теми, кто на своей шкуре познал все «прелести» большевицкой власти…

Одними из самых страшных преступлений для Унгерна были взяточничество и воровство. По многочисленным воспоминаниям самих участников Белого движения, тыл белых армий представлял собой самую настоящую язву. Известный нам генерал А. П. Будберг с присущим ему сарказмом описывал «налаживание» тыловых служб: «Всюду слышны разговоры про состоявшиеся назначения генерал-квартирмейстеров, дежурных генералов, начальников снабжений, бесчисленных генералов для поручений». Хорошо еще, что не восстановили для штабов казенной прислуги, а то не хватило бы для этого всех наличных солдат. В штабах для красочности, поднятия фантазии и бодрого настроения порхают многочисленные машинистки с голенькими ручками. Помнят, что Наполеон проиграл Бородино оттого, что отяжелел, и заранее обеспечивают себе легкость мыслей… «Старый режим» распускается самым махровым цветом в самых гнусных проявлениях; то же, что было в нем высокого и хорошего, отшвырнуто за ненадобностью». Казнокрадство, коррупция расцветали самым пышным цветом — интенданты, откупщики, думая о предстоящей эмиграции, не стеснялись в средствах. Отношение барона к подобной «экономической деятельности» выражалось в краткой максиме: «Пока будете воровать — буду вешать!» Само слово «интендант» Унгерном воспринималось как синоним «жулика» или «проходимца». Широко известна история, как одного из интендантов барон заставил съесть всю пробу недоброкачественного сена.

Помощника коменданта Урги Васильева подвергли избиению ташурами — ему было «выписано» 250 палок за то, что он угрожал торговым китайцам. Васильев выжил и отлежался в лазарете. Но этот урок, похоже, ничему его не научил. Он начал запугивать местную учительницу, принуждая ее к сожительству, та пожаловалась в штаб Унгерна — Васильев вновь получил свою порцию ташуров и благодарил Бога, что относительно легко отделался. Через день, вспоминает очевидец, «еле сидя на седле, он выступал с частями в поход».

Пожалуй, гораздо больше, чем красных, барон презирал и ненавидел «своих» — военных и гражданских чинов Белого движения, пытавшихся нажиться на войне, сделать свой — большой или маленький — гешефт. В. И. Шайдицкий вспоминал, как на станции Даурия стоял дожидавшийся отправки эшелон, состоявший из вагонов 1-го и международного классов. В эшелоне ехали высокие чины разных ведомств вместе с семьями из Омска прямо за границу. «Наблюдая за жизнью в вагонах, из которых никто не выходил, зная, что барон поблизости, я стоял на перроне. Ко мне подошел барон и спросил: «Шайдицкий, стрихнин есть?» (Всех офицеров он называл исключительно по фамилии, никогда не присоединяя чина.) — «Никак нет, Ваше Превосходительство!» — «Жаль, надо всех их отравить». Разумеется, сказанное бароном было своеобразной шуткой, проявлением своего рода «черного юмора». Однако подобные реплики, брошенные мимоходом, порождали (и продолжают порождать) различные слухи о «патологическом садисте» со станции Даурия.

Впрочем, однажды Унгерн решился действовать всерьез. Через станцию должен был пройти состав с начальником Французской военной миссии при Омском правительстве, командующим войсками западных союзников в Сибири, дивизионным генералом М. Жаненом. Несколькими неделями ранее при полном попустительстве М. Жанена был арестован чехословаками и выдан красным Верховный правитель России и Верховный Главнокомандующий адмирал А. В. Колчак. Изменническую роль сыграл М. Жанен при наступлении на Иркутск частей генерала Скипетрова, посланных Г. М. Семеновым для освобождения Колчака. Обратимся снова к воспоминаниям В. И. Шайдицкого, оставившего точное и вместе с тем весьма эмоциональное описание «инцидента с поездом Жанена»: «Однажды вошел ко мне лихой всадник комендантского управления и доложил: «Ваше Высокоблагородие, так что барон требует». Явившись к нему, я услышал нечто необычное, впервые введшее меня в волнение: «Уничтожить поезд и всех, кто в нем» — это смысл приказа барона, который всегда отдавал очень коротко, предоставляя подчиненным начальникам понять приказ и проявить инициативу в действиях, и не терпел, если испрашивали разъяснений, но на этот раз, обдав меня своим острым взглядом, дал и объяснение: «Завтра из Читы будет проходить поезд генерала Жаннена (так у Шайдицкого. — А. Ж.) в Маньчжурию», а также детали: «Форт у восточного семафора снабдить максимумом оружия и патронов, от меня две сотни пешими, цепью разместить по выемке железнодорожного полотна, а одну мою сотню в конном строю держать укрыто. Мне быть на форту». Полотно железной дороги у восточного семафора, выходя из выемки, делает крутой поворот влево на насыпь, и в этом месте должны быть вынуты все гайки из стыков рельс. Выйдя из штаба дивизии, я направился к месту завтрашнего «действия», подробно осмотрел местность, наметил расположение цепей и конного резерва, а главное, избрал район «месива» и соответственно с ним высоту прицела и точку прицеливания. Не знаю, получили ли приказы о сем другие начальники частей дивизии, так как никто из них никогда не узнал о полученном мной приказании — в нашей дивизии языком не болтали. На следующий день пред тем, как я собирался вызвать к себе командиров сотен, начальник дивизии впервые отменил свой приказ — атаман Семенов по прямому проводу умолил барона не совершать этого акта мести».

Правда, Андрей Кручинин находит в рассказе В. И. Шайдицкого историческую несообразность. «Шайдицкий, — пишет Кручинин, — по его собственному утверждению, «приехал в Даурию в начале февраля 1920 года», когда поезд Жанена уже должен был проследовать полосу отчуждения, а готовившееся покушение, судя по тексту воспоминаний, следует отнести самое раннее к марту». По предположению Кручинина, «в действительности речь шла о штабном эшелоне кого-либо из старших начальников Чехо-Словацкой армии, возможного генерала Сырового. Имена двух генералов-предателей, похоже, были вообще для русских офицеров взаимозаменяемыми…»

Показательно, что лишь два высших офицера русской армии на Дальнем Востоке — атаман Г. М. Семенов и барон Р. Ф. Унгерн-Штернберг, — находившиеся с Омским правительством в довольно сложных отношениях, нередко вступавшие в конфликты и с Верховным правителем — адмиралом А. В. Колчаком, не бросили своего главнокомандующего, а предприняли попытку или спасти его (Семенов), или, по крайней мере, отомстить за него.

Многие русские люди надолго запомнили ту предательскую роль, каковую сыграли западные «союзники» в крушении белого дела в Сибири и на Дальнем Востоке. В1938 году безымянный читатель Русской публичной библиотеки в Белграде напишет на одной из страниц экземпляра «Воспоминаний» атамана Семенова: «Русская молодежь! Помните всегда о предательстве мерзавцев — чехов и французов! Ненавидьте эти две подлые нации как только возможно и в будущем вредите им как только можете!..» Наверное, под этими злыми, но искренними строчками мог вполне подписаться и барон Р. Ф. Унгерн-Штернберг.

Унгерн испытывал непреодолимое отвращение к ценностям современного ему западного мира, того мира, который стал соблазном для многих образованных русских людей, в том числе и для большинства вождей Белого движения. В этом мире произошел окончательный отказ от принципов Божественной иерархии, наступил упадок, угасание чистого принципа верховной власти и авторитета. На смену поставленных Богом царям и вождям пришел «демос», массы, проклятое «третье сословие», получившее доступ в политику. По словам итальянского философа Ю. Эволы, чрезвычайно близкого по своим историософским идеям к взглядам самого Унгерна, произошла инволюция человеческого общества, «обусловленная внутренним вырождением самого человека, которое выражается в том, что верх в нем берут склонности и интересы, связанные с натуралистической, грубой, стихийной жизненной составляющей человека». Интереснейшие заметки об историософских взглядах Унгерна оставлены H.H. Князевым, служившим начальником комендантской команды Азиатской конной дивизии и в силу своего положения приближенным к барону. Несмотря на некоторую их сбивчивость и затемненность (писал их Князев в середине 1930-х годов — многое из сказанного Унгерном стерлось, забылось, возможно, не все было доступно пониманию самого Князева), эти заметки представляют для нас огромный интерес.

«Барон утверждал, что с некоторого времени человеческая культура пошла по ложному и вредному пути. Вредность барон усматривал в том, что культура нового времени в основных проявлениях перестала служить для счастья человечества — возьмем ли ее, например, в области технической или новейших форм политического устройства, или же хотя-бы в сфере чрезмерного углубления человеческих познаний, потому что Р. Ф. считал величайшей несуразностью, что вновь открытые глубины этих познаний не только не приблизили человека к счастью, а, пожалуй, отдалили и в будущем еще больше отдалят от него.

Таким образом, культура, как ее обычно называют — европейская культура, дошла до отрицания себя самой и из величины подсобной сделалась как бы самодовлеющей силой. На поставленный ему собеседниками вопрос о том, в какую же эпоху человечество жило счастливо, Р. Ф. ответил, что в конце Средних веков, когда не было умопомрачительной техники, люди находились в более счастливых условиях, хотя это и звучит как парадокс (вспомним, что в ту пору и рыцарство было таковым в любимом для барона Унгерна смысле). Для двадцатого века уже ясно, что развитие техники идет в ущерб счастью рабочего, потому что машина вытесняет его шаг за шагом. Борьба за существование обостряется, говорил далее барон, развивается чудовищная безработица, и как результат изложенного процесса повышаются социалистические настроения. Барон Унгерн полагал, что Европа должна вернуться к системе цехового устройства, чтобы цехи, то есть коллективы людей, непосредственно заинтересованных как в личном труде, так и в производстве данного рода в целом, сами бы распределяли работу между сочленами на началах справедливости.

Невольно поражаешься и осведомленности, и как бы прозорливости барона в социально-политических вопросах, потому что взгляды, высказанные им в 1921 году, близки к новейшему понятию о «цехизме», появившемуся в английской литературе значительно позднее. Можно было думать… что основы учения о «солидаризме», зародившегося во Франции в 1906 г., были барону не чужды. Равным образом Роман Федорович тогда уже предвидел роль того политического направления, которое ныне носит наименование «фашизма» и является самообороной общества против растущего влияния коммунизма.

Назревавший конфликт между личностью и культурой разрешался бароном в совершенно «унгерновском» стиле, а именно: вся европейская культура, ушедшая по неправильному пути, заслуживает лишь того, чтобы смести ее с азиатских степей до берегов Португалии! На развалинах Европы нужно начать новое строительство с тем, чтобы, пользуясь опытом минувшего, не повторить уже ошибок прошлых веков. Смелый вождь, как говорил дальше барон, может совершить это «оздоровление» Европы при помощи народов-конников, то есть казаков, бурят, татар, монголов, киргизов, калмыков и т. д. Только среди природных конников в наш меркантильный век, по мнению барона, еще хранится искорка того же огня, который вдохновлял таких же конников, средневековых рыцарей, на подвиги высокого героизма.

Барон Унгерн далее пояснял своему собеседнику, что собственно монголы, то есть халхинцы, баргинцы и тибетцы, ближе всего подходят для означенных целей. По существу, они стоят на той же ступени культурного развития (может быть, только в иных формах), которое было в Европе в конце XIV и начале XV века. Этот именно исторический момент барон считал как бы отправным в деле созидания обновленной культуры. Ему казалось, что в 1920 г. уклад семейных и общественных отношений и государственное устройство Монголии во многих чертах походили на феодально-цеховую Европу».

Комментируя это изложение взглядов барона Унгерна на ход человеческой истории, исследователь А. С. Кручинин делает, на наш взгляд, очень важное и принципиальное замечание: «Таким образом, противопоставляются не религии и даже не цивилизации… а эпохи — и именно с этой точки зрения Унгерна и привлекали «народы-конники», только они казались барону стоящими «на той же ступени культурного развития… которое было в Европе в конце XIV и начале XV века… Приведенное выше пространное изложение взглядов нашего героя резко противоречит самому духу буддизма неоднократно подчеркнутым стремлением к переустройству земной жизни во имя достижения счастья…». В своей деятельности барон Унгерн руководствовался девизом отнюдь не буддистских лам, а средневековых рыцарей-крестоносцев: «По другую сторону войны всегда лежит мир, и, если ради него нужно сразиться, мы сразимся».

О кризисе европейской цивилизации и европейской культуры, о неверно выбранном магистральном пути развития технического прогресса, ведущего к уничтожению духовности и торжеству принципов воинствующего материализма, на рубеже XIX–XX веков писали многие умы России и Европы. Одним из первых, кто всеобъемлюще высказался по тем же вопросам, что поднимал в своих беседах барон Унгерн, был русский философ Константин Леонтьев. О гибели средневековой цивилизации воина и героя и всеевропейском торжестве новой меркантильной цивилизации параграфа, расчета и лицемерия высказывались русский священник и философ о. Павел Флоренский, философы — немцы Освальд Шпенглер и Карл Шмитт, итальянец Юлиус Эвола; о «Европе — острове мертвых» говорил поэт Александр Блок… Но то были философы и поэты — люди, склонные к созерцанию, пытавшиеся сформулировать миф о «новом Средневековье», «великой традиции», «золотом веке». Барон Р. Ф. Унгерн-Штернберг был человеком действия, воином-кшатрием, и с оружием в руках попытался проявить «волю к Средневековью», найти собственную дорогу к «золотому веку», о котором грезили философы и поэты. Он и сам был человеком средневековья — и в этом его главное отличие от тех, кто вместе с ним сражался против красной власти совдепа.

«… Да, он был безумцем, — размышлял в 1930-х годах о деятельности Унгерна служивший под его началом H.H. Князев, — но, конечно, не в том примитивном смысле, как это представляется лицам, враждебно относящимся к его имени. В своем «безумии» он почти порвал со всякой действительностью, пытаясь поднять людей на борьбу с Третьим Интернационалом с помощью одного только лозунга «Победите или умрите»… Он был или безумцем, или же, может быть, принадлежал к величайшим идеалистам и мечтателям всех эпох. Идеи Романа Федоровича были поистине грандиозны в такой мере, что выполнение их не по плечу не только отдельному человеку, но даже усилиям целой нации». В образе действий Романа Федоровича Унгерн-Штернберга можно найти много общего и с действиями испанской инквизиции — не зря Л. А. Юзефович сравнивает Унгерна с Торквемадой. В этом не было никакого сознательного заимствования или подражания — вряд ли сам барон задумывался над подобными аллюзиями. Причина сходства — в идентичности восприятия мироздания, в схожести осознания собственной миссии.

Небезынтересно сравнить мировосприятие генерал-лейтенанта белой армии барона Р. Ф. Унгерн-Штернберга и священника Павла Флоренского, «по совместительству» известного философа и ученого. Лишь на первый взгляд подобное сравнение может показаться натянутым. Как Павел Александрович Флоренский, так и барон Роман Федорович Унгерн выросли и сформировались в условиях Серебряного века русской культуры. Несмотря на разницу в образовании, в социальном происхождении, они стали свидетелями трагической гибели не просто Русского тысячелетнего государства, но и абсолютно всех устоев, всех слагаемых русской цивилизации. Крушение России было окрашено для них в апокалиптические, эсхатологические тона и являлось предзнаменованием грандиозной грядущей катастрофы, которая должна вскоре разразиться над всем западным миром, надо всей европейской ойкуменой. Точно так же, как и барон Унгерн, Флоренский называет себя «человеком Средневековья». Восторгаясь иерархичностью и закрытостью средневековой картины мира, Флоренский вписывает себя в нее. Арестованный в очередной раз в марте 1933 года, Флоренский заявляет следователю на допросе: «Я, Флоренский Павел Александрович, профессор… по складу своих политических воззрений романтик Средневековья примерно XIV века»… Флоренский, как и Унгерн, убежден в том, что «бездушная цивилизация» современного мира себя исчерпала и близок день, когда порабощенный человек свергнет иго возрожденческой цивилизации и наступит новое средневековье — эпоха целостной культуры.

Мировую историю Флоренский рассматривает в ключе, весьма схожем с идеями Унгерна о «плюсах и минусах»: история видится Флоренскому полем битвы двух космических начал — Логоса и Хаоса, или Христа и Антихриста. В число врагов культуры, врагов рода человеческого, противников добра и пособников Антихриста отец Павел включает тех, кто выступает против божественного порядка мироустройства и его земного гаранта — царя, тех, кто проповедует всеобщее равенство и ставит его на место послушания и милости Божией. Флоренский мечтает об идеальном государстве, которым бы управляла личность, благословенная Богом, — «творец культуры», как бы она ни называлась: «диктатором, правителем, императором или как-нибудь иначе, мы будем считать его истинным самодержцем…» Нет, не зря Павел Александрович Флоренский получил от H.A. Бердяева прозвище «утонченного реакционера». Очевидно, что любовь Унгерна к монголам была весьма умозрительной — она хорошо вписывалась в парадигму противостояния «плюсов и минусов». И в данном случае совершенно справедливым представляется нам замечание Леонида Юзефовича о том, что «любовь Унгерна к монголам предопределила традиционную в системах такого рода ненависть к евреям… Первые несли в себе божественное начало, вторые — дьявольское. Одни были воплощением всех традиционных добродетелей прошлого, другие — всех пороков современности. Монголы были прирожденными мистиками, как и сам Унгерн, евреи — крайними рационалистами, и в этом качестве олицетворяли собой все, что было ему ненавистно в прогнившей цивилизации XX века».

Вообще, русская трагедия, начавшаяся Февральской революцией 1917 года и продолжившаяся октябрьским переворотом и Гражданской войной, не могла уже осмысливаться в привычных материалистических категориях. Апокалиптические и эсхатологические мотивы начинают звучать в творчестве многих русских прозаиков и поэтов. Только с помощью вечных библейских образов, кажется, можно понять происходящее. Еще в 1915 году, предчувствуя грядущие страшные потрясения, к образу Архистратига Михаила обращается замечательный русский художник В. М. Васнецов. На одной из его картин Архангел Михаил, стоящий во главе Сил Господних, поражает светоносным копьем самого князя тьмы, одетого в ярко-красный хитон цвета революционного флага и распростертого над древней русской столицей…

В 1924 году, спустя три года после гибели барона Унгерна, Михаил Кузмин, один из самых «эстетствующих» русских поэтов Серебряного века и одновременно глубокий знаток Священного Писания, создает, наверное, свое лучшее, исполненное высокого трагизма произведение — чрезвычайно «унгерновское» по своему духу стихотворение «Не губернаторша сидела с офицером…». В этом стихотворении, построенном как беседа Богородицы с Михаилом Архангелом, владычица небесная так говорит Архистратигу Михаилу об обитателях Советской России, смирившихся с безбожной властью большевиков: «Прожить нельзя без веры и надежды \ И без Царя, ниспосланного Богом. \ Я женщина. Жалею и злодея. \ Но этих за людей я не считаю. \ Ведь сами от себя они отверглись \ И от души бессмертной отказались. \ Тебе предам их. Действуй справедливо. \ Умолкла, от шитья не отрываясь. \ Но слезы не блеснули на ресницах. \ И сумрачно стоял Михал-Архангел, \ А на броне пожаром солнце рдело…» В системе эсхатологической мифологии барона Унгерна Архангел Михаил занимал крайне важное место. Мы помним, что на знамени дивизии Унгерна была начертана монограмма «М.II», обычно соотносимая с братом Николая II — Великим князем Михаилом Александровичем. В знаменитом Приказе № 15 приводился отрывок из книги Св. Пророка Даниила: «И восстанет в то время Михаил, князь великий, стоящий за сынов народа Твоего; и наступит время тяжкое, какого не бывало с тех пор, как существуют люди, до сего времени, но спасутся в это время из народа Твоего все, которые найдены будут записанными в книге…» Безусловно, сам библейский «Михаил» сопоставлялся Унгерном не только (и даже не столько) с великим князем Михаилом Александровичем, как с его небесным покровителем — грозным Архангелом Михаилом (которому, между прочим, сочинил канон царь Иоанн Васильевич Грозный), который в преддверии Божьего суда наказывает нечестивцев и грешников, тем самым содействуя их спасению в Вечности: «Смертию нас назирает, и от суеты мира избавляет, и на суд праведни ко Христу представляет, и от вечных мук избавляет…» Исследовавшая культ архангела Михаила О. А. Добиаш-Рождественская писала: «Он (архангел Михаил. — А. Ж.) почти на границе добра и зла. Борясь за добро, он часто бывает яростен; иногда бесцельно жесток. Он карает, убивает, сечет розгами, уносит смерчем, ударяет молнией…» Для мистически настроенного барона Унгерна библейские образы не были отвлеченным знанием: звезды действительно должны падать с небес, и саранча действительно будет величиной с коня, и Архангел Михаил с огненным мечом действительно придет покарать отступников и служителем зла…

Поэт Алексей Широпаев имел все основания сказать, что «Унгерн — единственный из белых вождей, кого можно представить скачущим в составе опричных сотен». «Опричные казни превращались в своеобразное русское чистилище перед Страшным судом», — пишет тонкий исследователь эпохи Грозного историк А. Юрганов. «Белый террор» Унгерна — также своеобразное чистилище, через которое должна пройти Россия, дабы смыть с себя скверну большевизма и обрести утраченный «золотой век».

Сможет ли наш современник, живущий в век торжества политкорректности и «общечеловеческих ценностей», в век новых надежд на победу «цивилизации и прогресса», попытаться понять мысли и идеи барона Унгерна? Поддается ли феномен барона Унгерна вообще адекватному описанию, или для нас он является своего рода «областью молчания», недоступной пониманию современного человека? Давайте прислушаемся к словам современного русского философа о. Романа Бычкова, высказанным им в книге, носящей символическое название — «Воля к средневековью»: «Современность же возросла на отрицании всего того, на чем устроялось Средневековье, — Царство Божие заменив царством человеческим, органичность Средневековья — своей раздробленностью, объективность Средневековья — своей субъективностью, конкретику Средневековья — своей отвлеченностью, самособранность Средневековья — своей поверхностностью. В нашем понимании Средневековье и современность — суть два взаимоисключающих образа Бытия, две антагонистические системы, между которыми невозможно никакое «мирное существование». Или одно — или другое». В этих довольно горьких, но совершенно справедливых словах вполне объясняется причина того, почему барон Унгерн выглядел «безумцем» и «сумасшедшим бароном» даже среди своих сотоварищей по белой борьбе, а наше зрение, напрочь искалеченное современным миром, видит в рыцаре Белой идеи «маньяка-убийцу» и «патологическую личность».