Барон Унгерн. Даурский крестоносец или буддист с мечом

Глава 11 Путь на Ургу

… С середины осени 1919 года военная ситуация в Сибири и Забайкалье неуклонно изменялась в пользу красных. Поспешно был оставлен Омск — столица Верховного правителя России адмирала А. В. Колчака. Потеря Омска оказалась не просто военным поражением, но также и огромным моральным ударом по всему Белому движению. Люди, отдававшие борьбе с большевиками все свои силы, внезапно лишились какого-то стержня, каркаса, на котором выстраивалась убежденность в неминуемой победе. Известия с юга России только укрепляли всеобщий пессимизм — армии генерала Деникина, уверенно приближавшиеся к Москве, исчерпав все свои силы, покатились назад, под контрударами красных. Под влиянием военных поражений стала стремительно ухудшаться политическая ситуация непосредственно внутри Белого движения. Потеря Омска белой армией полностью развалила всю структуру всероссийской власти. Сам Колчак, его правительство, Ставка не могли полностью контролировать оперативную обстановку, а вскоре вообще утратили возможность как-либо влиять на нее: Верховный правитель России оказался, в полном смысле слова, заложником так называемых союзников, — французов и чехов, решавших исключительно свои задачи, не имевшие ничего общего с задачами белых армий и объективно способствовавших своими действиями большевикам.

В военном руководстве белых армий произошел раскол — начались постыдные грызня, склоки. Если ранее линия политического разлома проходила между «белым большевизмом» атамана Г. М. Семенова и либеральнореспубликанскими настроениями, господствовавшими в окружении Верховного правителя, то теперь единство было утрачено даже в среде самих колчаковских генералов. Генерал М. К. Дитерихс, отказавшийся оборонять Омск и заявивший, что «защищать Омск равносильно полному поражению всей нашей армии», был немедленно отправлен в отставку и заменен на генерала К. В. Сахарова. Через месяц с небольшим, 9 декабря 1919 года, на станции Тайга генерал А. Н. Пепеляев арестовал генерала Сахарова и потребовал от Колчака суда над ним и восстановления в должности генерала Дитерихса. Колчак был вынужден обратиться к Михаилу Константиновичу с предложением вновь возглавить руководство фронтом. Как отмечают историки, ответ последнего был «безжалостным» — он согласился возглавить армию только при условии немедленного отъезда Колчака из России. Отъезда неважно куда — на юг, к Деникину, или в эмиграцию… Однако вскоре уже сам Верховный правитель был передан «союзниками» в руки проэсеровски настроенного Иркутского политцентра, который немедленно выдал Верховного правителя большевикам.

Ближайшие сотрудники адмирала Колчака своими поступками продлевали цепь предательств, по сути, начатую ими еще в февральско-мартовские дни 1917 года. Генерал от артиллерии Михаил Васильевич Ханжин, назначенный 6 октября 1919 года военным министром правительства Колчака, отправил Верховному правителю телеграмму с предложением отречься от власти в пользу генерала А. И. Деникина. После чего, попросив убежища в одном из поездов иностранных миссий, Ханжин бежал из Иркутска, бросив своего Верховного главнокомандующего на расправу коммунистам. Если так поступали даже люди, связанные военной присягой, что уже говорить о гражданских чинах Омского правительства. Заместитель Председателя Совета министров и Управляющий Министерством иностранных дел Третьяков, вовремя оценивший обстановку и оказавшийся в безопасном Харбине, отправил оттуда А. В. Колчаку телеграмму, в которой, во-первых, заявил о сложении своих званий, а во-вторых, сообщал, что отправляется в Японию для «выяснения настроений». В самое ближайшее время Третьяков оказался в Париже, где уже в 1941 году был разоблачен германской службой безопасности SD как давнии агент советской разведки, причастныи к похищению возглавлявших РОВС генералов Кутепова и Миллера чекистами.

Подобный трагичный исход всего Белого дела на востоке, по мнению Унгерна, можно было предугадать. Белых губило отсутствие единой позитивной идеи (антибольшевизм такой идеей считать было нельзя — он весь строился на отрицании, на «минусе»; кроме того, антибольшевиками были и эсеры, и меньшевики, и прочие кадеты, сыгравшие в гибели российской монархии гораздо более роковую роль, чем непосредственно большевики) и допущение в среду высшего офицерства партийности и политиканства. Мы уже говорили, насколько отличалось мировоззрение Унгерна от мировоззрения подавляющего большинства белых генералов. Эти различия подчеркивал и сам Унгерн, отзываясь о высших чинах Белого движения: «сентиментальные девицы из колчаковского пансиона» или «все они кадеты и шли в одной упряжке с большевиками…» Всем, кто на политическом фланге был «левее» него, барон просто не мог доверять — они были для него революционерами. Китайские республиканские войска Унгерн многократно именовал не только «революционными», но и прямо «большевицкими». Правда, и монголы называли китайских солдат «гаминами» — от китайского слова «гэмин» — революция.

Сам Унгерн был не просто идейным, но истово верующим монархистом. Только монархическая идея, только священная особа монарха, стоящая надо всеми возможными политическими течениями и идеями, способна остановить расползающуюся идеологию большевизма, которая, по словам Унгерна, «как страшная зараза распространяется по всему миру. Эта зараза хуже чумы, хуже холеры». «Я знаю, что только восстановление царей спасет испорченное Западом человечество, — писал в одном из писем Роман Федорович. — Как земля не может быть без неба, так государства не могут быть без царей».

Какое место в политических построениях Унгерна занимали Монголия и Китай? Прежде всего следует сказать, что все политические планы Унгерна не были отвлеченными фантазиями далекого от жизни полусумасшедшего мистика, каковым часто изображают барона в популярной литературе. В данном случае Унгерн мыслил как вполне «реальный политик». После того как белые армии откатывались все дальше на восток под натиском красных, стало ясно, что в отсутствие надежной тыловой базы вести боевые действия против советских войск с военной точки зрения совершенно бесперспективно. Создание же подобной базы представлялось совершенно невозможным без налаживания контактов и взаимной поддержки с военной и аристократической элитами Монголии и Китая. Судьба русского Белого дела, судьба русской контрреволюции очень во многом решалась именно на Востоке.

Кстати, это прекрасно понимали и большевики. После того как рухнули их надежды на скорую победу коммунистической революции в Германии (на нее очень рассчитывал Ленин) и в остальной Европе, вожди III Интернационала обратили все свое внимание на Восток. Восточные люди, не отягощенные европейскими философскими и политическими системами, не знакомые со «всесильным учением» Маркса, сохранившие феодальный, средневековый уклад жизни, являлись, с одной стороны, естественным резервом для борьбы со всяческими «передовыми» и «прогрессивными» идеологиями. Но, с другой стороны, они представляли необыкновенно податливый, горючий материал, который можно было легко поджечь и, используя местные традиции и обряды, направить вспыхнувший огонь в необходимую сторону. Только Китай и Индия — это сотни миллионов людей, способных в силу своей лишь численности решить судьбу мировой революции (или же контрреволюции). Проницательный русский эмигрантский историк И. П. Якобий, почти неизвестный в современной России, писал о большевицкой политике в Азии в издававшемся в Париже журнале «Двуглавый Орел»: «… Будучи интернационалистами в Европе, большевики явились на Востоке проповедниками самого непримиримого национализма цветных рас… Не ради освобождения азиатских народов большевики работают и сыпят червонцами, а для того, чтобы… бросить это громадное сорганизованное стадо на «буржуазную» Европу. Какая доблесть, какие технические силы смогут остановить этот человеческий поток, который польется из неисчерпаемых азиатских хлябей?»

Строя свои геополитические планы, барон Унгерн не был оригинальным. Его мысли о необходимости создания Великой Монголии, а вслед затем — о формировании Срединного государства, которое включало бы в себя Маньчжурию, Синьцзян, Тибет, Казахстан, алтайские и бурятские народы, — зеркальное отражение коммунистического плана «борьбы за Азию», перенесения центра мировой революции из Европы на Восток. Политические перспективы Унгерн оценивал весьма реалистично: «Надо… воспользоваться тем, что в Китае избран президент, известный революционер-большевик, доктор Сунь Ятсен. Очевидно, что от такого правительства, во главе которого стоит большевик, нельзя ожидать ничего хорошего для Монголии и Тибета. Очевидно, что подлое революционное учение Запада проникло в Китай. Необходимо теперь же начать действовать, чтобы спасти народы Востока от гибельных революционных учений и пагубных идей гнилого Запада. Верный к тому путь — объединение автономных Монголии, Тибета и Синьцзяна в крепкий федеративный союз и последующее восстановление Цинской династии. Только этим путем можно охранить великие устои и проблемы Востока, охранить честь и достоинство его народа, охранить обычаи, предания и заветы».

С точки зрения Унгерна, образование подобного государства, управляемого военной элитой во главе с императором — Богдо-ханом, создавало условия для «экспорта контрреволюции» в Россию и восстановления монархии не только на территории бывшей Российской империи, но и на всем европейском континенте. (Заметим, что азиатская реальность оказалась отнюдь не такой, как она рисовалась в теории не только для Унгерна, но также и для «русских» большевицких лидеров, в большинстве своем имевших европейское образование. Однако подобное понимание пришло слишком поздно, когда они уже достаточно глубоко погрузились в «неисчерпаемую азиатскую хлябь», из которой нужно было как можно быстрее вытягивать ноги — пока совсем не засосало.)

Барона должен был бы насторожить следующий факт: Унгерн разослал несколько десятков писем монгольским князьям, ламам, китайским генералам с изложением своих идей. Несмотря на то что большинство из этих писем Унгерна носит чисто утилитарный характер — обрести союзника, получить какую-либо помощь для своего дела, — из них вполне можно вычленить то, что составляло стержень идейных и политических взглядов барона, составляло его credo.

«… Ожидать света и спасения можно только с Востока, а не от европейцев, испорченных в самом корне даже до молодого поколения, вплоть до молодых девиц включительно». (Письмо Чжан Куню от 16.02.1921 г.)

«Вам, конечно, известно, как ужасно подлое большевицкое учение и как быстро оно укореняется. Вся Россия теперь страдает, брат пошел теперь на брата, сын — на отца, все обеднели, голодают, забыли Бога. Вы знаете, что моя цель, мои стремления — это восстановление царей. Надо начать с Востока, монголы для этого очень удобны, так как они не забыли еще, как им хорошо жилось при маньчжурском хане. Я знаю и верю, что свет придет с Востока и принесет счастье всему человечеству». (Письмо Цэндэ-гуну. Март 1921 г.)

«Самое наивысшее воплощение идеи царизма — это соединение божества с человеческой властью, как были Богдыхан в Китае, Богдо-хан в Халхе и в старые времена русские цари. За последние годы оставались во всем мире, условно говоря, два царя: это Англия и Япония. Теперь небо как будто смилостивилось над грешными людьми и возродились цари в Греции, Болгарии и Венгрии, и 3 февраля 1921 года восстановлен Его Святейшество Богдо-хан… Вашему сиятельству известно, что Чжан Куню — монархист, поэтому, понятно, надо всячески избегать столкновений и недоразумений с его войсками. Но гражданские китайские власти — это революционеры, последователи черного сатаны, они под маской несуществующей фантастической свободы, под личиной добра и обещаниями разных благ развращают нравственность людей, портят их, а народ вследствие этого бездействует и страдает. Примеры — Россия и Южный Китай… Каждый честный воин должен стоять за честь и добро, а носители этой чести — цари. Кроме того, ежели у соседних государств не будет царей, то они взаимно будут подтачивать и приносить вред одно другому…» (Письмо Цэндэ-гуну от 27.04.1921 г.)

«Мои караваны будут проходить по Вашим местам, и, хотя сами по себе они не представляют крупной ценности, но… имеют для меня большое значение. Я очень хотел бы, чтобы Вы пропускали их и оберегали от могущих быть неприятностей. Этим Вы сделаете мне большое удовольствие и окажете большую услугу, которую я, конечно, не забуду… Нам, честным воинам, надо всем взяться за оружие и вести борьбу за великое дело, за восстановление Срединного Царства, за восстановление царей, какой бы национальности они ни были. Я знаю, что только восстановление царей спасет теперь испорченное Западом человечество». (Письмо начальнику войск провинции Цицикар.)

Ответов пришло считаные единицы. «… Монгольские князья, не говоря уже о простых кочевниках, понятия не имели, что Унгерн видит в них последнюю надежду «испорченного Западом человечества», — справедливо замечает Л. А. Юзефович. «Монархической солидарности» не получалось. Как написал Унгерну в ответе один из влиятельных монгольских лам: «Я, хутухта, молюсь только о ниспослании благополучия Богдо-хану, преследуя цель помочь религии и народу, постоянно молюсь Трем Сокровищам и стараюсь исполнять установленные требы. Однако считаю нужным засвидетельствовать, что я обладаю слабыми способностями и образованием».

При этом материалисты-большевики не были склонны считать планы Унгерна «химерами сумасшедшего». Они сумели оценить опасность, исходившую от воплощения в жизнь подобных планов именно в их военно-политическом, практическом аспекте. 31 октября 1920 года на имя председателя Совнаркома Ленина была отправлена специальная телеграмма об опасности, которую представляют для Советской России успехи генерала Р. Ф. Унгерна в Монголии (копия была послана наркому по иностранным делам Г. В. Чичерину — это лишь подчеркивает степень обеспокоенности большевиков). Телеграмма завершалась следующим резюме: «… B случае успеха Унгерна высшие монгольские круги, изменив ориентацию, сформируют с помощью Унгерна правительство автономной Монголии… Мы будем поставлены перед фактом организации новой белогвардейской базы, открывающей фронт от Маньчжурии до Туркестана, отрезывающей нас от всего Востока»… В открытии нового «Восточного фронта» заключалась действительная и реальная опасность для большевиков: этот фронт не только преграждал путь коммунистической экспансии в глубь Азии, но и являлся постоянной угрозой самому существованию большевицкого режима.

Целый ряд современных исследователей, например воронежский историк Станислав Хатунцев, называют план Унгерна «панмонголистским». Насколько подобное утверждение соответствует действительности? Нам представляется, что планы создания Великой Монголии или Срединного государства никогда не являлись целью барона Унгерна. Любое государственное образование (как бы оно ни называлось), созданное на просторах Внутренней Азии, являлось для Унгерна лишь средством — оно обеспечивало более или менее надежный тыл для антибольшевицких формирований, опираясь на него, можно было приступать к решению задачи, которую Унгерн действительно считал самой главной, — освобождению России от коммунистического рабства и восстановлению в ней самодержавной власти. О том, что планы Унгерна носили именно такой характер, свидетельствует и В. И. Шайдицкий: «… Барон выступил на столицу Монголии Ургу с целью взять ее у китайцев с боем, для устройства в ней своей постоянной базы в действиях в Монголии и вылазках на русскую землю».

Насколько реализуемыми были подобные замыслы в действительности? Позволим себе еще раз обратить внимание на слова историка С. Хатунцева: «Следует заметить, что эти прожекты, кажущиеся сейчас несбыточными, в первой половине XX века абсолютно фантастическими не являлись: обстановка, сложившаяся во Внутренней Азии после крушения Китайской и Российской империй, благоприятствовала осуществлению самых невероятных геополитических комбинаций…» Напомним только, что десятилетие спустя, 1 марта 1932 года, как результат осуществления подобных «геополитических комбинаций» на территории Северо-Восточного Китая, где до этого безгранично хозяйничали красные, возникает монархическое государство Маньчжоу-Го во главе с Пу И — последним императором Китая из маньчжурской династии Цинь, восстановить власть которой стремился барон Унгерн (находившееся, правда, под протекторатом Японии), насчитывающее более 30 миллионов подданных и просуществовавшее до августа 1945 года. По замыслу японских кураторов «проекта Маньчжоу-Го», это государственное образование должно было осуществлять те самые задачи, о которых мы говорили выше, — быть форпостом борьбы с коммунистической угрозой с севера, а также тыловой базой для антикоммунистических организаций России и Китая.

Насколько сам барон Унгерн верил в осуществимость подобных геополитических планов? Представляется совершенно справедливым утверждение А. С. Кручинина, что, покидая в начале августа 1920 года Даурию, дивизия барона должна была решать конкретные оперативные задачи: борьба с красными партизанами, угрожавшими с запада и самому Унгерну, и основной семеновской группировке, а далее выйти во фланг красным частям, предпринявшим наступление на Читу. Будучи приверженцем партизанских методов ведения боевых действий, многие свои решения Роман Федорович принимал «по обстановке». Обстановка же, сложившаяся в результате осенне-зимней кампании 1920/21 годов, казалась барону весьма подходящей для открытия широкого антибольшевицкого фронта.

… В самом конце зимы 1919 года барон Унгерн оставил свою дивизию и отбыл в служебную командировку. Из командировки он вернулся и вновь вступил в командование дивизией лишь 29 сентября. Сведения о том, где находился в это время Унгерн, достаточно скудны. Однако известно, что летом 1919 года он прибыл в Пекин для ознакомления с деятельностью китайских монархических группировок. По отзывам современников, пребывание Унгерна в Пекине ознаменовалось двумя событиями: во-первых, грандиозным скандалом, учиненным им в старом русском посольстве и, во-вторых, женитьбой на китайской принцессе Цзи из рода Чжанкуй.

Что касается «грандиозного скандала» в старом российском посольстве, то об обстоятельствах и причинах оного практически ничего неизвестно. Однако вполне возможно предположить, что вызвало возмущение Унгерна. К сожалению, большинство работников русского дипломатического ведомства оказались совершенно чуждыми национальным интересам России. За несколько месяцев до прибытия Унгерна в Пекин Китай начал вводить свои войска на территорию Внешней Монголии, а вскоре уже вся страна была покрыта китайскими гарнизонами. В соответствии с Кяхтинским соглашением русское правительство являлось гарантом автономии Внешней Монголии. Но русский посланник в Пекине князь Н. В. Кудашев даже не выразил китайскому правительству никакого (хотя бы и формального) протеста, ценя более всего свои благополучие и безопасность[28]. Весной 1918 года в аналогичном учреждении — русском посольстве в Японии — довелось побывать барону А. П. Будбергу, человеку гораздо более спокойному и уравновешенному, нежели Унгерн, по его собственному признанию, всегда стремившемуся к «правовому фарватеру линии поведения». Однако даже у такого человека, как барон Будберг, поведение русских посольских чиновников вызывало недоумение и возмущение. «Такие господа, как местный посол и многие наши представители за границей, знают, что такое революция, только по газетам да по розовым телеграммам Терещенко и К; они ничего не испытали, обеспечены на долгое время прекрасными окладами в золотых рублях и очень горды тем, что могут, сидя в полной безопасности, рядиться в ризы ярых и непримиримых ненавистников большевизма и гордо размахивать руками, — передавал А. П. Будберг свои впечатления от поведения российского посла в Японии Крупенского. — … Сидя по безопасным заграничным и далеким от России местам и кушая многотысячные оклады, брезгливо отворачивается от всего русского и пальцем не шевельнет, чтобы спасти погибающих на Руси. Трудно ожидать чего-либо более порядочного и человеческого от такого типичного представителя нашей дипломатии…» Судя по всему, «старый» российский посол в Пекине князь Кудашев мало чем отличался от Крупенского, и вполне можно представить, какие эмоции он должен был вызвать у такого поборника чистоты белого дела, как Р. Ф. Унгерн-Штернберг.

Гораздо больший интерес представляет для нас женитьба барона Унгерна. Тот же В. И. Шайдицкий охарактеризовал жену барона следующим образом: «Женат был (Унгерн. — А. Ж.) на китайской принцессе, европейски образованной (оба владели английским языком), из рода Чжанкуй, родственник которой — генерал — был командиром китайских войск западного участка Китайско-Восточной железной дороги от Забайкалья до Хингана, в силу чего дивизия всегда базировалась на Маньчжурию». Венчание прошло в православной церкви, «по греческому восточнохристианскому обряду». Новобрачная принцесса в крещении была наречена Еленой Павловной. Новоявленная баронесса Елена Павловна проживала на станции Маньчжурия, в то время как ее супруг, когда не был в походах против большевиков, постоянно находился на станции Даурия. Лишь изредка Унгерн навещал молодую жену. Летом 1920 года, перед своим выступлением из Даурии, барон снабдил Елену Павловну приличными денежными средствами (оформил на ее имя солидный банковский вклад) и отправил в Пекин, в «отчий дом». Говорят, что судьбой своей жены Унгерн в дальнейшем совершенно не интересовался[29].

Почти все современники Унгерна, и историки, и беллетристы, сходятся в двух обстоятельствах: во-первых, брак барона Унгерна носил формальный характер, во-вторых, женитьба на принцессе Цзи «имела чисто политический характер и вытекала из назойливой идеи: «реставрации китайской монархии», и женитьбой он приближался к претендентам на китайский законный императорский трон» (М. Г. Торновский). Заметим, что претензии Унгерна на «китайский императорский трон» представляются нам совершенно несостоятельными. Да и сам барон сочетал в себе черты идеалиста и реального политика. Он прекрасно понимал, что прав претендовать на китайский трон, несмотря на женитьбу на принцессе, у него ничуть не больше, чем у гоголевского чиновника Поприщина на испанский престол. Принцесс в Китае было ничуть не меньше, чем высокородных княжеских невест в Российской империи, но как в России брак с княжной, так и в Китае брак с принцессой ничуть не приближал жениха к императорскому престолу. Для того чтобы понять истинные причины, толкнувшие Унгерна на брак с китайской принцессой, стоит прислушаться к мнению историка А. С. Кручинина.

Причиной брака стало желание Унгерна обрести себе тайного союзника (или даже агента) среди китайского военного командования. Как упоминал В. И. Шайдицкий, одним из родственников принцессы был генерал Чжан Куню (существуют также варианты написания «Чжан-куй-у», «Чжан-куй-ю»), являвшийся помощником китайского главнокомандующего в полосе отчуждения КВЖД. По своим политическим убеждениям Чжан Куню был известен как монархист, ярый противник большевизма. Он зарекомендовал себя как друг и доброжелатель атамана Г. М. Семенова еще весной — летом 1918 года. Неожиданная женитьба Унгерна, как предполагает А. С. Кручинин, была благовидным предлогом для легализации денежных выплат высокопоставленному родственнику баронессы. «И тогда неважным уже становится, был ли Чжан Куй-у (так у А. С. Кручинина. — А. Ж.) действительно маньчжуром, близким по крови императорскому дому, и исповедовал ли он монархические убеждения или испытывал страх перед коммунистической угрозой: сопоставление даже изложенных весьма немногочисленных фактов позволяет увидеть здесь обыкновенную «вербовку», — пишет А. Кручинин. Действительно, помощь нового родственника понадобится генералу Унгерну весьма скоро — когда он со своей дивизией выступит в Монголию.

Монголия к этому времени оказалась фактически оккупированной китайскими войсками. Автономия Монголии была упразднена, монголы-министры арестованы, а сам Богдо-гэгэн был фактически заключен под домашний арест в своем «Зеленом» дворце, окруженном китайскими солдатами. В Ургу был торжественно принесен портрет президента Китайской республики. Это событие символизировало возвращение старых порядков, существовавших до установления автономии в 1911 году. Особенно ударило по всем без исключения монголам восстановление аннулированных в 1911 году долгов всевозможным китайским фирмам. К долгу были насчитаны проценты, наросшие с 1911 года, и в результате все население Внешней Монголии попало в жесточайшую долговую кабалу к китайцам, от которой монголы успели поотвыкнуть за время русского протектората.

В опубликованных еще в 1911 году «Очерках русско-монгольской торговли» авторы, Боголепов и Соболев, весьма прозорливо предсказывали последствия усиления китайского национализма: «Пробуждение национализма у китайцев обещает монголам усиление беспощадной колонизации ее (т. е. Монголии. — А. Ж.) китайцами. Этот национализм сотрет Монголию с лица земли и превратит ее в страну сельских хозяев и овцеводов-китайцев… Но этот же национализм обращен и против белых, приняв резко выраженную форму антиевропейского движения, которое грозит и русским в Монголии». Спустя без малого десять лет предсказания двух русских авторов начали полностью сбываться.

Большинство китайских солдат, оказавшихся в Монголии, принадлежали армии Южного Китая и были настроены весьма революционно. Не случайно, что китайская военная администрация оказалась также дружественно расположенной по отношению к большевикам. Из России в Ургу прибывали комиссары советского правительства, образовавшие в городе местное большевицкое самоуправление. «Во главе городской думы стоял некто Чайванов, бурят, иркутский адвокат и большевик. Городская дума состояла также из большевиков, и таковые главенствовали всюду. В местном кооперативе председательствовал священник Феодор Парняков, тоже большевик, — вспоминал один из русских жителей Урги. — … Большевики в Урге подняли голову… Начались притеснения инакомыслящих… Всему этому положил конец барон Унгерн-Штернберг, генерал-лейтенант, начальник Азиатской конной дивизии армии атамана Семенова». Участники Белого движения, оказавшиеся в Монголии в силу тех или иных причин, арестовывались китайцами и заключались в ургинскую тюрьму, где содержались поистине в нечеловеческих условиях. Все попытки отдельных членов русской колонии оказать помощь питанием и теплой одеждой заключенным под стражу соотечественникам пресекались красными «товарищами», находившими полное понимание у китайской администрации.

Тем временем ситуация в Забайкалье становилась для белой армии критической. Войска якобы независимой от Советской России буферной Дальневосточной республики (ДВР) под видом «добровольцев» пополнялись регулярными частями Красной армии. Под давлением превосходящих сил красных немногочисленные и деморализованные внутренними склоками среди генералов белые войска откатывались к Чите. Усилилось дезертирство — кто-то переходил к красным, кто-то скрывался в тайге, дожидаясь, пока прекратится сама затянувшаяся на шесть лет война, кто-то предусмотрительно направлялся за рубеж, полагая, что в России все потеряно и, пока не поздно, надо налаживать жизнь в эмиграции.

Когда тыловые учреждения отступающей белой армии приблизились к станции Даурия, Унгерн принял решение. «Нужно уходить, пока еще не разложилось мое войско», — заявил барон, памятуя уроки страшных весны — осени 1917 года. Общий подсчет сил дивизии Унгерна, вышедшей из Даурии после 15 августа 1920 года, давал следующие цифры: 1045 всадников, 6 артиллерийских орудий и 20 пулеметов систем «Кольт» и «Максим». «О своих дальнейших планах барон никого не осведомил — таково уж было свойство его характера», — вспоминал H.H. Князев обстоятельства выхода из Даурии.

Весьма живую картину выступления дивизии генерала Унгерна в «монгольский поход» дает в своих воспоминаниях генерал-лейтенант В. А. Кислицын[30]: «С бароном Унгерном я близко познакомился еще тогда, когда жил на ст. Борзя. Он часто приезжал ко мне в своем поезде, мы много и дружески беседовали. Это был честный и бескорыстный человек, неописуемой храбрости офицер и очень интересный собеседник. В Даурии я сдружился с ним еще больше… На службе это был строгий и требовательный начальник. Особенно строгим он был по отношению к офицерам. Рыцарь и идеалист по натуре, он требовал рыцарства и от окружающих офицеров. Всякая бесчестность, трусость и корыстолюбие вызывали в нем взрыв негодования, и тогда он был страшен в своем гневе для провинившихся… Все время барон Унгерн звал меня идти вместе с ним в задуманный поход в Монголию. Он предлагал мне командовать над нашими соединенными силами и говорил: «Ты будешь командиром корпуса. Я подчинюсь тебе и буду слушать тебя и все исполнять. Иди только с нами». Я не верил в успех задуманной операции да, кроме того, и не считал возможным отрываться от армии атамана Семенова… По этим соображениям я не согласился с предложением барона Унгерна.

Накануне своего похода барон пришел вечером ко мне, отдал обручальное кольцо своей жены-китаянки и золотой портсигар. Все это он просил меня хранить у себя. Я отказался лично брать вещи на хранение. При бароне я позвал моего помощника, генерал-майора Саблина и начальника штаба дивизии… и передал им вещи барона для хранения в денежном ящике штаба дивизии.

Кроме того, отправляясь в поход, барон оставил мне передаточную записку на все свое имущество, находившееся в его квартире. Эта записка сохранилась до настоящего времени. Она гласит так: «Обстановку моей квартиры, собственность Азиатской конной дивизии передаю начальнику 1-й сводной Маньчжурской атамана Семенова дивизии генерал-лейтенанту Кислицыну. Генерал барон Унгерн. 15 августа 1920 года. Даурия». Эта краткая записка барона Унгерна о передаче мне его собственного имущества является еще одним доказательством бескорыстности и исключительной честности и идеализма барона. Даже на обстановку своей квартиры он смотрел… как на собственность Азиатской конной дивизии.

Во мнении этого идеалиста и горячего патриота, все силы и все средства должны были направляться в этот трагический период для России только на борьбу с большевиками. Ничего для себя. Все для России. Отсюда становятся понятными и нетребовательность барона к удобствам, и почти полный отказ его от собственности, и его жестокость к корыстолюбцам и лицам, небрежно относящимся к обязанностям.

Что бы ни говорили о жестокостях барона и его сумасбродствах, надо признать, что это был выдающийся человек. Таких на редкость честных и преданных идее Белого движения людей было слишком мало!»

Генерал Кислицын был одним из немногих военачальников белой армии, кому барон Унгерн мог доверять и с кем у него даже сложилось некое подобие дружеских отношений. Несмотря на то что Кислицын командовал дивизией в армии генерала Каппеля, по своим политическим взглядам он отличался от большинства каппелевских офицеров. Кроме того, В. А. Кислицын сам служил в кавалерии (во время Великой войны он возглавлял 3-ю кавалерийскую дивизию, позже — 3-й кавалерийский корпус), а среди кавалеристов всегда существовала четко выраженная корпоративная солидарность. Он был в дружеских отношениях с генералом графом Ф. А. Келлером, вместе с ним формировал антибольшевицкие части в Вильно, в декабре 1918 года принимал участие в обороне Киева от петлюровцев, придерживался монархических убеждений. Трудно предугадать, как сложилась бы судьба «монгольского похода», прими Кислицын предложение Унгерна.

Впрочем, поначалу длительного пребывания на монгольской территории Унгерн не планировал. Разгромив отряды красных партизан, дивизия генерал-лейтенанта Унгерна перешла монгольскую границу и двинулась на юго-запад. Воевать с китайскими войсками Унгерн не собирался — слишком велико было неравенство в силах: один только китайский гарнизон Урги составлял не менее 11 000 солдат. Кроме того, первоначально барон собирался решать совсем другие задачи: через Монголию он вновь собирался выйти на русскую территорию, двинуться на Троицкосавск, откуда открывался путь на Верхнеудинск — тогдашнюю столицу Дальневосточной республики (ДВР) — буферного государства, созданного большевиками между Совдепией и белым Приморьем. Выбирая данный маршрут, Унгерн выслал свой бурятский дивизион (около 200 всадников) на север с заданием: навербовать в казачьих станицах русских добровольцев и присоединиться к частям дивизии уже в Троицкосавске. Однако при переходе русской границы дивизион был обнаружен превосходящими силами красных и в результате практически полностью уничтожен. Лишь несколько казаков-бурят возвратились к Унгерну.

Высланная бароном разведка донесла, что обозы и артиллерия не смогут переправиться через горный хребет Хэнтэй. Единственный путь на Троицкосавск, в обход горных хребтов, лежал через Ургу. «Тем лучше, — сказал Унгерн, — пойдем на Ургу!» 20 октября дивизия Унгерна приблизилась к монгольской столице. Если представить, что барон собирался воплощать в жизнь свой «панмонголистский план», он должен был бы с ходу атаковать Ургу, пока китайские солдаты не подготовились к обороне. Однако вместо этого Унгерн через монголов вступает в переговоры с китайским военным комендантом города о пропуске своего отряда через город. Здесь можно было бы заподозрить «военную хитрость» — дескать, главное Унгерну было войти в Ургу, а дальше… Но, будучи сам воином-рыцарем, органически не выносившим предателей и предательства, Унгерн никогда не пошел бы на нарушение договоренностей даже с революционными китайскими республиканцами.

В ответ на запрос китайского коменданта: «Что за русские войска подошли к городу», Унгерн приказал доложить, что отрядом командует генерал-лейтенант Унгерн, монархист, который дерется со всеми социалистами, к какой бы национальности они ни принадлежали. Барон сообщал, что он движется на Троицкосавск и вынужден зайти в Ургу по причине отсутствия других дорог, ведущих в этом направлении. По пути он предполагал бы сделать в городе кратковременную остановку для пополнения запасов и отдыха своим людям — разумеется, за должное вознаграждение. В ответе Унгерна, безусловно, содержался определенный вызов китайцам — в том месте, когда барон говорил, что «дерется со всеми социалистами», — войска «гаминов», стоявшие в Урге, поддерживали революционную партию Гоминьдан. Однако, подчеркнем еще раз, воевать с китайцами, пусть даже и «социалистическими», Унгерн совсем не собирался.

Отряд Унгерна разместился в лагере, примерно в 30 км к востоку от города. Осень перевалила уже за половину, и резкая сырость и холод пробивались под легкие дождевики и подержанные английские шинели, в которых унгерновцы были тогда обмундированы. Прошла целая неделя в ожидании ответа от начальника гарнизона, но вместо ожидаемого пропуска в город через монголов пришли известия о том, что китайцы спешно готовятся к обороне и начали репрессии в Урге против «белых русских», подозревая их в пособничестве барону. Подобные слухи вывели и без того нервничавшего Унгерна из равновесия, и он отдал приказ штурмовать город. Важный свидетель, H.H. Князев, находившийся при бароне во время боев за Ургу, утверждает:«… Предпринимаемая операция ни в какой еще степени не была подготовлена: местность изведана лишь в самых общих чертах и почти не имелось данных о противнике. А между тем, как это впоследствии выяснилось, ургинский гарнизон состоял из двух бригад пехоты и двух-трех конных полков, изобильно снабженных пушками и пулеметами».

Атака Урги в данных обстоятельствах действительно представлялась авантюрой, отчаянным шагом — она могла удаться еще неделю назад, когда китайцы не были готовы к обороне. Но у Унгерна не было времени ждать — его легко обмундированная армия должна была выйти к Троицкосавску до наступления забайкальских морозов. Два первых дня боев за Ургу — 26 и 27 октября 1920 года — наполнены путаницей и неразберихой. Как это бывало весьма часто, генерал Унгерн лично отправился на разведку, причем в одиночестве, и… пропал. Предоставим слово очевидцу событий H.H. Князеву: «В продолжении тех нескольких часов, которые протекли с момента исчезновения барона до начала рассвета, командиры сотен, что называется, «самоопределились», то есть каждый из них занял какую-либо позицию с намерением, как тогда ночью казалось, образовать общий фронт. На деле же получилась иная и совершенно грустная картина: в темноте сотни разбрелись по сопкам, утратив всякую связь между собой. Никто не знал, где находится барон и какие должны последовать от него распоряжения. Поэтому ни один из начальников частей не решился проявить собственную инициативу.

Унгерн же в это время носился на скакуне по неведомым ему окрестностям, разыскивая сначала китайцев, затем генерала Резухина и, наконец, свой отряд. Спустившись с сопки, на которой он поставил батарею, барон вскоре подъехал к стене Маймачена (предместье Урги, населенное преимущественно китайцами. — А. Ж.).… Он добрался до какого-то проезда и через это отверстие в стене проник внутрь города. У одного из домов его окликнул часовой. Барон вихрем налетел на гамина, сбил его с ног ударом своего ташура и ускакал. Из Маймачена Унгерн отправился на розыски генерала Резухина, но в темноте потерял ориентировку и заблудился».

Наступление было фактически провалено: в результате тяжелого боя унгерновцы потерпели поражение. В комендантском взводе H.H. Князева были ранены все офицеры. Но самое худшее состояло в том, что были потеряны два орудия — ¹/₃ всей артиллерии отряда. «Барон был явно огорчен, — пишет H.H. Князев. — Несколько раз в раздумье он повторил заданный самому себе вопрос: «Из чего же мы будем стрелять?» После боя Унгерн чрезвычайно опасался, что китайцы выйдут из города и разовьют преследование его отряда, потому решил отвести свои войска на 15 км от города. Раненые были отправлены на заимки русских колонистов, находившихся на значительном отдалении от Урги. Однако китайцы были далеки от преследования — они даже не решились вести разведку вокруг города.

Второе наступление на Ургу, начавшееся 2 ноября, закончилось еще большей неудачей. Хотя поначалу успех сопутствовал войскам барона, но сказалось громадное численное превосходство китайцев. Людских резервов, необходимых для удара на главном направлении не осталось, закончились патроны, замерзли пулеметы системы «Максим» («Кольты» работали безотказно) — китайцы бросили в контратаку свежий батальон и унгерновцы начали отходить. Самыми страшными для и так весьма немногочисленных войск барона оказались потери. Только убитыми отряд потерял свыше 100 человек. Не менее 200 было ранено и еще более того — обморожено. Особенно чувствительными были потери в офицерском составе — H.H. Князев называет цифру в 40 % убитыми от общего числа офицеров. «На ургинских сопках, — пишет он, — остались лучшие боевые офицеры, участники Германской войны». Трагические последствия этих октябрьско-ноябрьских неудачных боев под Ургой еще скажутся гораздо позже. Точно так же, как потери русской гвардии, полегшей на полях Восточной Пруссии и Галиции в 1914/15 годах, оказались невосполнимыми, так и потери кадровых офицеров в боях под Ургой не смогут позже возместить никакие мобилизации.

По словам H.H. Князева, неудача, «почти катастрофа», под Ургой оставила в Унгерне «след более глубокий, чем у кого-либо из подчиненных. С этого времени начинает прогрессировать его повышенная раздражительность». Тому действительно были серьезные причины: из России приходили совсем неутешительные сведения. 21 октября 1920 года красные заняли Читу, путь в Россию оказывался закрытым для Унгерна. Семенов не мог оказать ему никакой поддержки — отныне он сам зависел от очень многих, в том числе и от китайцев. Наступление холодов только еще более осложняло ситуацию.

В маленьком лагере барона сложилась тяжелейшая обстановка. Запасы, вывезенные унгерновцами из Забайкалья, закончились. Требовалось перестроить систему довольствия по монгольскому образцу — то есть перейти исключительно на мясную пищу. Муки и, соответственно, хлеба найти было совершенно невозможно. Питание исключительно мясом, без хлеба, каких-либо мучных изделий, совершенно непривычно для русского человека. Офицеры и солдаты Азиатской дивизии постоянно испытывали чувство голода: «… съешь, бывало, 3–4 фунта (мяса. — А. Ж.), а через два часа снова голоден», — вспоминал H.H. Князев, прошедший через страшную зиму 1920/21 годов. Русские, татары, буряты и японцы получали по 4 фунта мяса в день — если не выдавалась мука для лепешек, и по 2,5 фунта — если интендантству удавалось раздобыть муки. Монголам же, состоявшим на службе у барона, ежедневно выдавалось по 7 фунтов мяса — с другими предметами питания монголы были почти незнакомы, а мясо, по словам очевидца, поглощали «в ужасающем количестве». Помимо прочего, истощение зерна в интендантстве дивизии очень скоро отразилось и на конском составе — лошадям, выведенным из Забайкалья, не подходила монгольская система фуражного довольствия. Забайкальских лошадей требовалось заменить монгольскими конями, которые обходятся без овса, а питаются исключительно подножным кормом…

Унгерновцы разбили свой лагерь на реке Барун-Тэрэлдж, примерно в 30–35 километрах от Урги: район изобиловал подножным кормом для коней монгольской породы; для русских коней имелись значительные запасы сена, накошенного монголами для китайской кавалерии. Время от времени отряду приходилось менять стоянку в зависимости от состояния подножных кормов. По словам H.H. Князева, «в этот период барону суждено было познакомиться с обратной стороной командования конной частью, когда конница стоит лицом к лицу перед угрозой вынужденного спешивания». Из своего лагеря Унгерн выслал для засад две заставы: на кал ганский тракт — сотню полковника Хоботова; на маньчжурский тракт — сотню Янкова. Иногда заставы пересылали в лагерь перехваченные караваны с мукой, сахаром, солью, одеждой. Добыча распределялась интендантом между всеми чинами отряда, вьючные верблюды поступали в обоз.

Резко континентальный монгольский климат с дневными температурными колебаниями в пределах 20–30 градусов, повышенной сухостью воздуха, пронизывающими ветрами, переворачивающими палатки, оказался суровым испытанием даже для забайкальских казаков, выросших далеко не в тепличных условиях. Люди жили в палатках, вывезенных из Даурии, или же в майханах — легких юртах, купленных у монголов. Теплую одежду и обувь пришлось изготовлять самим — из бычьих шкур, «первобытным» способом, когда вместо ниток и дратвы использовались жилы все тех же быков.

Морозы, хроническое недоедание, отсутствие перспектив борьбы в России приводили людей к ощущению полной безнадежности. Началось дезертирство среди простых всадников и, что было уж совсем губительно, среди офицеров. Даже весьма лояльный Унгерну Князев пишет об «удушливой атмосфере», «наушничестве», «палочной дисциплине», установившихся в отряде. Однако каким другим способом в данных условиях можно было не просто удержать людей, а сохранить боеспособный воинский коллектив, настроить его на борьбу с большевиками? Распустить отряд или сохранить его для дальнейшей борьбы, пусть даже самыми жестокими, «драконовскими» методами — такой выбор стоял перед Унгерном. Отказаться от своей борьбы, от тяжкого бремени, которое ниспослало ему провидение, барон просто не мог.

Одним из самых трагичных дней для Унгерна стало 28 ноября. Ночью из отряда дезертировала целая группа: 15 офицеров и 22 всадника офицерской сотни 2-го Анненковского полка, во главе с подъесаулом Царегородцевым. Вот как описывает этот эпизод H.H. Князев: «… B ночь на 28 ноября 1920 г. дезертировало сразу 15 офицеров и 22 всадника так называемой офицерской сотни 2-го Анненковского полка… Барону доложили на рассвете. Он вскочил на коня и помчался в Анненковский полк. «Почему вы не убежали?» — резко обратился он к начальнику пулеметной команды поручику Аргентову. «Пулеметы целы?» — «Так точно, Ваше Превосходительство». — «Вы хорошо в этом убеждены?» — допытывался барон. «Так точно», — еще тверже доложил пулеметный офицер. «Замки где?» — «Как всегда — у меня под подушкой». — «Покажите!» Генерал пересчитал замки и тщательно осмотрел пулеметы.

Вдруг его взгляд нацелился на растрепанную фигуру есаула Макеева, так неудачно для себя выскочившего на шум из палатки. «Ты почему не убежал?» — налетел на него барон. «Я… Я проспал, Ваше Превосходительство», — пролепетал Макеев и тотчас же был награжден несколькими ударами.

Разряженный этой вспышкой, Унгерн вернулся к своей юрте и застыл у костра. Из его глаз катились слезы, ручейками сбегавшие вдоль щек… Но недолго барон предавался этому настроению. Глаза его просохли сами собой и приняли обычный оттенок холодного колодца, в который страшно заглянуть. Он принял решение. «Позвать Найден-гуна!» — бросил он в пространство… Спустя полчаса вдогонку за беглецами поскакали две сотни чахар на уртонских лошадях. Через два дня… чахары вернулись из погони и — не с пустыми руками: привезли три кожаных мешка голов да трех добровольно сдавшихся офицеров».

Можно увидеть в этом эпизоде пример «звериной жестокости» барона. А можно — вполне обоснованные действия воинского начальника, который поступает с дезертировавшими с поля боя в полном соответствии с законами военного времени. Кстати, нередко случалось, когда Унгерн сам отпускал из дивизии офицеров и бойцов, которые не могли продолжать службу в силу различных обстоятельств. Так, летом 1920 года приказом барона были демобилизованы и отпущены по домам остатки солдат и офицеров Корейского пешего батальона, понесших значительные потери в результате тяжелых боев с красными в Забайкалье. По воспоминаниям В. И. Шайдицкого, в сентябре 1920 года, перед выступлением со станции Даурия, Унгерн освободил из дивизии всех, кто по состоянию здоровья или в силу семейного положения чувствовал себя неготовым к участию в походе.

Мы уже упоминали, что важнейшие политические и военные решения принимались бароном исходя из обстановки. Как отмечал позже H.H. Князев, барон Унгерн принял в предлагаемых обстоятельствах «единственно правильное решение». Именно в этот критический для своего отряда момент барон решает отложить на время борьбу с большевиками в России и подготовить себе надежную базу в Монголии, сосредоточив внимание на ее внутренних делах. Еще раз подчеркнем, что подобная политическая комбинация выстроилась отнюдь не из-за приписываемой барону «монголофилии», а потому, что именно такие ходы диктовала ему сложившаяся на тот момент конкретная военно-политическая ситуация. Унгерн начинает устанавливать дружеские отношения с монголами, которые угадывали в русских военных возможных освободителей от ненавистного китайского ига. Это был тот случай, когда барону приходилось действовать не военными, а политическими и экономическими методами. Поначалу монголы прибывали в лагерь Унгерна исключительно с торговыми целями. Не обращая внимания на грабительские цены, устанавливаемые кочевниками, Унгерн приказал расплачиваться с ними полноценной золотой валютой. «Он считал большим шагом, что монголы не бегут от него, а так или иначе пытаются сблизиться», — указывал Князев. Барон также проявил и весьма незаурядные дипломатические способности, наладив отношения с князьями, с знатными ламами Северо-Восточной Монголии. На съезде князей в монгольском местечке Бревенхийд местные феодалы признали Унгерна тем вождем, на котором лежит историческая миссия восстановления независимости Монголии. Вскоре после этого совещания у барона завязалась тайная переписка с Богдо-гэгэном, жившим в своей резиденции в Урге на положении пленника. Он начал тайно рассылать по провинциям Монголии свои приказы об оказании полного содействия барону Унгерну.

Вскоре ряды унгерновского войска стали пополняться монголами, мобилизованными в помощь барону, для борьбы с китайцами. Часть монгольских воинов прибывала со своим оружием. Разумеется, воинские качества новых бойцов отряда были ниже всякой критики. «Нелегкая это была задача — сколачивание воинских частей из такого материала, — вспоминал H.H. Князев. — Монголы изводили обучающих своей малоподвижностью в пешем строю и вообще органической неспособностью к чрезвычайно необходимой на войне расторопности, а также рабским, бессмысленным преклонением перед русскими нойонами (начальниками)».

Окончательно завоевать симпатии монголов помогла барону Унгерну проводимая им религиозная политика. Будучи сам глубоко верующим человеком, Унгерн относился чрезвычайно внимательно к религиозной жизни своих частей. Это резко отличало унгерновскую дивизию не только от богоборческих большевицких войск, но и от большинства частей белой армии, подчеркивавших свою «светскость». Регулярные смотры, проводимые в дивизии, всегда заканчивались общей молитвой, которую, по словам офицера дивизии, «каждая национальность пела на своем языке и по своему обряду. Ввиду многоплеменности состава этой подлинно Азиатской дивизии получился… разноголосый хор, так как одновременно звучали напевы русских, бурят, башкир, татар, японцев, монголов халхасских, тибетских и чахар».

… В Ургинской православной церкви, расположенной при русском консульстве, находилась высокочтимая икона Богоматери «Споручница грешных». После занятия войсками Унгерна Урги икона по личному приказу барона была незамедлительно перенесена в артиллерийскую бригаду дивизии. В торжественной обстановке, при участии частей войск, под пение сформированного православного хора киот с иконой перенесли в специальное помещение при бригаде, где в присутствии Унгерна был прочитан акафист, «при массе молящихся, с возженными церковными свечами, сделанными… вручную», — вспоминал один из участников этого события. Для иконы, достаточно большой, были изготовлены специальные дроги, и она сопровождала войска барона во всех его выступлениях. Повозка с находившейся в ней иконой была захвачена красными в бою под Троицкосавском во время последнего похода дивизии Унгерна на территорию Советской России. По воспоминаниям очевидцев, данный случай произвел на барона самое тяжелое впечатление. Известно также, что в дивизии находилась еще одна православная святыня — икона Св. Иннокентия Иркутского, покровителя Сибири. Сохранился специальный приказ Унгерна: «… икону Иннокентия Святителя, хранящуюся у меня и найденную вахмистром Алексеем Чистяковым при разборке китайского хлама в день коронации Богдо-хана 22 февраля и в день обретения мощей Иннокентия Святителя, передать в батарею, хранить и следовать означенной иконе во всех походах. Как совпадение великих торжеств монгольского и русского народов». Интересно, что в дни празднования православной Пасхи «борец за трезвость» Унгерн поступался принципами — по его распоряжению офицерам и солдатам выдавали спиртное. Воины дивизии, исповедовавшие ислам, специальным приказом Унгерна в дни крупных мусульманских праздников освобождались от несения службы.

Добрые отношения с монгольскими ламами являлись для барона жизненной необходимостью, укрепляя его позиции среди коренного населения. Ламаизм — особую разновидность буддизма — исповедовало практически все население Монголии. Путь к сердцам кочевников, по замечанию современника, лежал через карманы многочисленного духовенства, которое в то время в глазах простого народа имело непререкаемый авторитет. Даже после полного захвата власти в стране монгольские коммунисты вплоть до начала 1930-х годов неизменно принимали в расчет религиозный фактор — настолько было сильно влияние лам. Унгерн делает щедрые пожертвования в буддистские монастыри, оплачивает услуги многочисленных гадальщиков, предсказателей будущего. Расходы на монастыри (дацаны) были весьма и весьма значительными: взнос (с краткой пометкой «на молитвы») составлял от 2 до 8 тысяч рублей, но в отдельных случаях мог многократно превышать и эти суммы.

«Конечно, Унгерн с его интересом к мистике не мог не попытаться заглянуть за кулисы мироздания… Известен, однако, и случай, когда генерал предпринял крайне ответственную и рискованную операцию вопреки их советам», — справедливо пишет А. С. Кручинин. Примем во внимание и свидетельство H.H. Князева, человека, заметим, глубоко верующего, в эмиграции исправно посещавшего православный храм, певшего в церковном хоре: «Одной лишь европейской скептической усмешкой не объяснить монгольской мистики гаданий… Конечно, и в сердце Монголии, где природа и самый воздух насквозь пропитаны особенной, непостижимой для жителей городов мистикой, не меньше встречается шарлатанов, чем среди любого культурного народа, но это лишь подчеркивает поразительное искусство некоторых благочестивых чойджинов, то есть гадальщиков-прорицателей».

Своеобразным завершающим аккордом, обеспечившим Унгерну всеобщую любовь и преданность монголов, стала блестящая операция по освобождению находившегося под китайским арестом Богдо-гэгэна, предпринятая по приказу Унгерна… В конце января 1921 года к барону прибыли две сотни тибетцев. Их-то Унгерн и решил использовать для освобождения Богдо-гэгэна, составив из них отдельный дивизион под командованием прапорщика Тубанова. Прибывшие тибетцы выглядели весьма экзотичными персонажами даже для много повидавших за время пребывания в Монголии русских офицеров. Весьма красочное описание этих кочевников дает поручик Князев: «Представляя одну из разновидностей монголов, они отличаются от халхасцев и языком, и внешним видом. Прежде всего они крупнее ростом, шире в плечах, имеют не столь широкоскулое лицо, как степняки-монголы. Нос у них с горбинкой, а глаза и весь вообще облик напоминают хищную птицу. Они воинственны и поразительно выносливы: например, раненный в голову тибетец упорно отталкивал подушку, отдавая предпочтение более привычному для него краю котла. Стрелки они замечательные — на любом аллюре, сидя в седле, срезают выстрелом движущуюся цель. Вместо чашек они употребляют габала, то есть сосуды, выполненные из черепов убитых врагов». 2 февраля 1921 года переодетые в ламские костюмы тибетцы из дивизии Унгерна пробрались во дворец правителя Монголии, обезоружили китайскую стражу и на руках вынесли абсолютно слепого Богдо-гэгэна и его жену из дворца к приготовленным лошадям. Вскоре Богдо вместе с семьей был благополучно доставлен в расположение унгерновских войск. В истории мировых спецопераций освобождение Богдо-гэгэна может быть сравнимо лишь с акцией по освобождению итальянского дуче Бенито Муссолини, захваченного в 1943 году итальянскими офицерами и заключенного под строгий домашний арест, проведенной группой под руководством Отто Скорцени. История, как известно, не знает сослагательного наклонения. Но давайте представим, что было бы, окажись барон Унгерн летом 1918 года в Екатеринбурге? Думается, что в этом случае судьба царской фамилии могла бы сложиться совершенно иначе…

Успешная операция по освобождению Богдо-гэгэна деморализовала китайцев и подняла дух бойцов генерала Унгерна. К этому времени отряд Унгерна насчитывал не более 1,5 тысячи бойцов. H.H. Князев приводит интересные цифры личного состава по национальному (или «племенному») признаку: «Около 250 человек насчитывалось… европейцев, 200 татар и башкир, 150 бурят и примерно 600 монголов (в общее число монголов H.H. Князев включил и тибетцев. — А. Ж.), пятую группу составляли три чахарские сотни, общим количеством до 160 всадников. Японцев к тому времени оставалось в живых не более 65 человек». 4 февраля дивизия поднялась в решающую атаку. Унгерн лично водил своих солдат на штурм белых казарм — одного из наиболее укрепленных участков обороны Урги. Перед началом атаки генерал подъехал к поручику Виноградову, об инциденте с которым мы уже рассказывали, и приказал дать выстрелом из орудия сигнал к штурму. Однако орудийный затвор заклинило в самый неподходящий момент. Тогда, по воспоминаниям очевидца, юный поручик схватил кирку-мотыгу и со всего плеча «дернул» ею по ударнику — не следовало никогда испытывать терпения барона… Через некоторое время унгерновцы ворвались уже во двор казарм. Как писал позже один из участников боя, «несчастные китайцы в крайнем испуге подняли странный вой, напоминавший мяуканье множества расстроенных кошек». Однако в самих предместьях Урги бои завязались тяжелые — на узких кривых улочках Маймачена унгерновцы понесли весьма серьезные потери. Несколько раз китайцы пытались перейти в энергичные контратаки, поддержанные артиллерийским огнем, но батареи белых стреляли куда лучше. К вечеру 4 февраля китайцы оставили столицу Монголии. Первыми покинули город начальник китайского гарнизона и все старшие офицеры, укатив на двух автомобилях. Ночью оставили Ургу и основные китайские части, двинувшись по Троицкосавскому тракту по направлению к советской границе. На протяжении нескольких верст тракт казался усеянным награбленными товарами, в панике брошенными отступающими китайцами. На следующий день войска барона окончательно очистили город от мелких групп гаминов. Из Ургинской тюрьмы было освобождено около 60 русских офицеров, захваченных китайцами и обвиненных в шпионаже в пользу белой армии. Состояние освобожденных оставляло желать лучшего — многие из них не могли самостоятельно передвигаться. Китайцы держали русских в маленьких, грязных камерах, нетопленых и холодных. На прогулки заключенных не выпускали. Весь их рацион состоял из чашки сырой чумизы в день на человека.

По словам Н. Н. Князева, китайские власти отдали 3 февраля распоряжение отравить всех русских заключенных, и лишь паническое бегство помешало им исполнить задуманное.

5 февраля 1921 года корреспондент американской газеты Morning post передавал из монгольской столицы, что барон Унгерн встречен населением Урги с триумфом, как желанный освободитель.