Барон Унгерн. Даурский крестоносец или буддист с мечом

Глава 12 Урга. Сжатое время

После взятия Урги войсками генерала Унгерна была восстановлена автономия Монголии. Объявить о полной независимости Монгольского государства Унгерн не решился — в сложившейся ситуации разумнее всего было проявить сдержанность, не дать Китаю повода для обращения за помощью к советскому правительству. 23 февраля 1921 года прошла торжественная и по-восточному пышная церемония, в ходе которой недавно освобожденный из китайского плена Богдо-гэгэн был провозглашен главой Монголии. «Унгерн оставался при Богдо до конца церемонии. Как главный виновник торжества он следовал верхом на самом почетном месте, то есть с правой стороны кареты. Барон наряжен в ярко-желтый тарлык (халат) и две надетые одна на другую почетные курмы (куртки). На голове его красовалась ханская шапочка. Поводья лошади и вальтрап под седлом были строго установленными для особы столь высокого сана образца и цвета», — вспоминал церемонию коронации H.H. Князев. Сам барон указом Богдо-гэгэна за заслуги, оказанные Монголии, был возведен в степень первого хана и удостоился почетных, но не имевших никакого реального значения и, по сути, декоративных отличий — право иметь алый с золотым ханский тарлык, паланкин зеленого цвета, желтые конские поводья, трехочковое павлинье перо на шапке и прочее. Также ламы преподнесли барону старинный золотой перстень-печатку с рубиновой свастикой, по легенде, когда-то принадлежавший самому Чингисхану.[31] Различные княжеские титулы получили заместитель Унгерна генерал Б. П. Резухин, есаул русской службы Ж. Жамболон, многие отличившиеся в боях старшие офицеры дивизии.

Однако барон прекрасно понимал, что в дальнейшем вся ситуация, связанная с его пребыванием в Монголии, будет лишь все более запутываться и осложняться. Прежде всего требовалось наладить нарушенную военными событиями жизнь монгольской столицы, воссоздать уничтоженный китайцами административный аппарат управления страной. Сам Роман Федорович, по отзывам многих близких ему людей, был щедро наделен практической сметкой, а потому в роли администратора чувствовал себя совершенно уверенно. Помимо чисто административных задач барону также предстояло решать задачи военные, а самое главное — политические, требовавшие куда больше весьма специфического опыта, соединенного с выдержкой и гибкостью, то есть именно с теми качествами, которых Унгерн, по замечанию H.H. Князева, «был лишен от природы». На решение всего комплекса сложнейших вопросов и задач, стоявших перед Унгерном, требовалось, прежде всего, значительное время. А его-то как раз у барона не было совершенно.

Если у разделенного на враждующие партии Китая не имелось на тот момент достаточных сил для восстановления своего влияния в Монголии, то успехи отряда Унгерна вызывали у руководителей Советской России огромную тревогу. При активном участии Дальневосточного секретариата Коминтерна была создана Монгольская Народная партия (позже Монгольская Народно-революционная партия — МНРП), сформировано временное народно-революционное правительство в Маймачене (на русско-монгольской границе, близ Кяхты), во главе которого находился монгольский националист Д. Бодо. Народную армию возглавил проповедник скорого прихода «царства Шамбалы» главком Д. Сухэ-Батор, произведенный позже красными фальсификаторами от истории в «марксиста» и «большевика». В Иркутске на монгольском языке началось издание газеты «Монголын унэн» («Монгольская правда») с эпиграфом «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Советские инструкторы спешно принялись за формирование монгольской революционной армии. Только за май 1921 года «красным монголам» были переданы: более 2 тыс. винтовок, несколько тысяч ручных гранат, 12 пулеметов с патронами, походная радиостанция и даже выделено авиазвено с авиаторами. Весной 1921 года Временное народное правительство дважды (16 марта и 10 апреля) обращалось к правительству РСФСР с просьбой об оказании военной помощи для борьбы с белогвардейцами. В Москве еще зимой 1920–1921 гг. планировался поход «против орудующих в Монголии белых банд вплоть до Урги». Однако, ввиду возможного военного столкновения с Японией, возобладало мнение о целесообразности «завлечь Унгерна ближе к нашим (т. е. советским. — А. Ж.) границам, дабы именно он испил бы до дна чашу возложенных тягот на монгольское население и вызвал недовольство». Дальнейшее советским комиссарам представлялось «делом техники»: «силами частей Красной армии нанести Унгерну поражение, а преследование предоставить монголам». Для этой цели было принято решение о «разложении отрядов Унгерна» путем засылки советских агентов, в том числе из монголов и бурятов, об усилении агитации «среди высших князей и ламства, для того чтобы оторвать их от белых и лишить последних всякой физической и моральной почвы в Монголии».

Положение белых войск, возглавляемых генерал-лейтенантом Унгерном в самом центре Азии, являлось донельзя шатким и неустойчивым. По сути дела, барон Унгерн оказался в столице Монголии во главе небольшого, сильно поредевшего во время боев отряда. На тот момент под началом Унгерна, по оценке полковника М. Г. Торновского, служившего на различных должностях в штабе Азиатской конной дивизии, насчитывалось 5720 человек, 14 орудий и 35 пулеметов.[32] Дивизия была разделена на две бригады — 1-я бригада под личным начальством самого генерал-лейтенанта Унгерна, 2-я — под командой генерала Резухина. В состав 1-й бригады входили 1-й Конный полк (командир — есаул Парыгин) и 4-й полк (командиры — войсковой старшина Марков, позже — войсковой старшина Архипов). Кроме этого в составе бригады находились две артиллерийские батареи, пулеметная команда, Китайский, Монгольский (под командованием Бишерельту-гуна), Чахарский (Найден-вана) и Отдельный Тибетский дивизионы. В составе 2-й бригады находились 2-й и 3-й конные полки (командиры — полковник Хоботов и сотник Янков соответственно), одна батарея, пулеметная команда, Монгольский дивизион и японская рота. Все унгерновские полки имели эффектное обмундирование: разноцветные тарлыки (или терлики) — кафтаны монгольского покроя, синие, малиновые, красные, голубые рубашки и шаровары; белые папахи; широкие пояса из цветного шелка. Представители восточных народностей сохранили в армии барона свое национальное обмундирование. Как указывает H.H. Князев, по этим тарлыкам можно было издали распознавать своих всадников от чужих. Каждая сотня должна была иметь в головном взводе семь синих тарлыков, а разведка — три, вне зависимости от национальности всадников. Не только верхняя одежда, но и белье пошивалось из китайского шелка. «Это было очень важно… с санитарной точки зрения — шелковые одежда и белье отпугивали вшей и прочих паразитов», — отмечает историк В. В. Акунов.

Башлыки и околыши фуражек у разных частей отличались по цвету. У Татарского полка они были зеленые, у тибетцев — желтые, у штаба — алые. На погоны были нанесены серебряные трафареты, в которых сочетались изображения двуглавого орла и дракона. Каждый всадник имел за плечами винтовку, шашку, бамбуковый или камышовый ташур.

Цирики из личной охраны Богдо-гэгэна были обмундированы в красные тарлыки и носили желтые нарукавные повязки с черной свастикой (по-монгольски — «су-увастик»).

В чем ощущалась острая недостача — так это в запасах боеприпасов и вооружения. Особенно не хватало современных и эффективных видов оружия: артиллерийских орудий, пулеметов, броневиков. Вопреки многочисленным слухам о необыкновенных богатствах, захваченных Унгерном (слитках золота, старинных китайских произведениях искусства, драгоценных камнях, запасах валюты и т. п.) еще во время пребывания на станции Даурия, уже зимой 1921 года барон начинает испытывать серьезные недостатки в финансовых средствах. Об этом сообщают многие независимые источники. Огромное количество денег перетекло в карманы монгольских лам, обеспечивавших Унгерну поддержку населения, осело в дацанах, было уплачено кочевникам за коней, скот, продукты… Правда, в Урге были захвачены деньги (в том числе и валюта), серебряные слитки и другие ценности, принадлежавшие Китайскому банку и Центросоюзу, конфисковано имущество бежавших китайских купцов (грабежи китайцев, оставшихся в Урге, решительно пресекались — простые монголы были разочарованы тем, что им не удалось поживиться за счет своих лютых врагов), состоятельных евреев и пробольшевицки настроенных русских жителей, но для ведения полномасштабной войны против Советской России всего этого явно недоставало — не больше, чем кучка песка в монгольской пустыне.

… Посещая отряд полковника Казагранди, номинально вошедший в состав Азиатской конной дивизии, генерал Унгерн привез с собой деньги на выплату жалованья чинам отряда. Вот как об этом вспоминал начальник штаба «Отдельного Русско-монгольского отряда имени полковника Казагранди» полковник Васильев: «Перед отъездом он (Унгерн. — А. Ж.) позвал своего шофера: «Достань-ка там мешочек», — приказал он. Минуту спустя шофер подал барону небольшой замшевый мешочек. Передавая мне эту вещь, барон сказал: «Вот здесь 1000 рублей золотом на нужды отряда. Большего жалованья чинам отряда я платить не могу. Ну а пока считайте по 30 рублей билонным серебром на каждого офицера и по 10 рублей на каждого солдата»… Деньги эти по тем временам были совершенно незначительные. Так, монголы продавали круг мороженого молока (6–7 бутылок) по цене 5 рублей, столько же стоил спичечный коробок табака, за пару самодельных сапог монголы требовали 20 рублей, немудреная овчинная шуба, необходимая во время жестоких монгольских зим, шла за 50–60 рублей… Всего же сумма расходов на жалованье чинам дивизии составляла 30–35 тыс. рублей в месяц. Помимо непосредственных расходов на жалованье военнослужащих необходимо было обеспечивать содержанием их семьи — к этому Унгерн всегда относился крайне внимательно». «… K удовлетворению семейств денежным и пищевым довольствием он был очень взыскательным», — вспоминал о финансовой политике барона К. И. Лаврентьев, хорошо знакомый с функционированием интендантской службы Азиатской конной дивизии.

Наверное, едва ли не самой насущной из военных задач, стоявших перед Унгерном, стало пополнение его отряда. В первые же дни после занятия Урги было объявлено о регистрации военнообязанных из русского населения Урги, а затем и об их мобилизации. В дивизию влилось несколько десятков офицеров, ранее служивших в различных частях армии адмирала Колчака и волею судеб занесенных в Ургу.

Сама мобилизация, хотя и проводившаяся под страхом смертной казни в отношении уклонившихся от призыва, отнюдь не была повальной. Прибывших на одну из ургинских площадей «кандидатов в войска» Унгерн лично разбил на группы. От мобилизации были освобождены иностранцы (группе поляков, оказавшихся в Урге, Унгерн заявил, что они польские подданные, мобилизовать он их не намерен, да и не имеет права, и предложил им выехать на восток), служащие иностранных фирм, многосемейные. На площади возникали следующие диалоги:

— Семейный? — спрашивал барон.

— Да, семейный. — Где семья?

— В России.

— Направо, остаешься свободным.

— Семейный?

— Да.

— Где семья?

— Здесь. Служить.

Или:

— Многосемейный? Освобождаешься.

В результате, несмотря на мобилизацию, русские и татарские сотни выступили из Урги в неполном составе. Лишь впоследствии, после первых боев с большевиками, они были доведены до нормальной численности за счет пленных красноармейцев. Кстати, как отмечали очевидцы тех далеких событий, все красноармейцы, включенные в состав дивизии, воевали исключительно хорошо, по словам H.H. Князева, «служили барону верой и правдой и ни в чем не заслужили упрека».

Ежедневно в Монголию из России пребывали десятки людей, спасавшихся от развязанного большевиками террора. Большинство из бежавших, способное к несению воинской службы, зачислялось в Азиатскую конную дивизию. Несомненно, что ГПУ с толком использовало сложившуюся ситуацию — среди потока эмигрантов практически невозможно было вычленить советских агентов, направленных с целью «разложения белогвардейских банд».

Не мог знать Унгерн и еще об одном, весьма немаловажном обстоятельстве — еще задолго до занятия Урги белыми войсками Богдо-гэгэн послал делегацию из семи человек в Советскую Россию и установил контакты с красными. В состав «великолепной» монгольской семерки входили Д. Сухэ-Батор, Д. Бодо, С. Данзан, Д. Догзом, Д. Лосол, Д. Чагдаржав и в будущем — друг и верный ученик товарища Сталина, маршал и диктатор Монголии X. Чойбал-сан. Связь с большевиками в окружении Богдо-гэгэна не прерывали и во время пребывания в Урге самого Унгерна. Тайные контакты с большевиками поддерживали также многие из влиятельных лам, охотно при этом бравших деньги у Унгерна, в частности Джалханцза-хутухта, владевший в Западной Монголии 28 монастырями и храмами и ставший премьер-министром нового правительства освобожденной от китайцев Монголии. Монгольские светские и духовные властители действовали в соответствии с известными принципами восточной дипломатии, выражением которых являлись лицемерие и двуличие, предательство своего союзника, приводившие в изумление даже поднаторевших в подобных «дипломатических играх» британцев. (Такими же мастерами двойной игры и закулисных переговоров проявят себя позже и китайские коммунисты, и арабские националисты, то есть все те, на кого будет делать ставку в своих геополитических планах уже советское руководство.)

С подобным восточным вероломством, проявленным китайцами, Унгерну уже довелось столкнуться во время боев у урочища Баян-гол в марте-апреле 1921 года. Окруженная белыми войсками группировка китайцев приняла предложение Унгерна сложить оружие. Начальник китайского отряда дал письменное согласие на капитуляцию, тем более что барон гарантировал своим словом сохранение жизни и личного имущества своих врагов, оставлял им перевозочные средства и продукты и даже давал конвой в пути для охраны от враждебных монголов. Тем не менее из-за невнимательности, проявленной отрядом чахаров, значительной части китайцев удалось ночью сняться из лагеря и бежать. Раздраженный до последней степени вероломством китайцев, Унгерн отдал приказ: «Догнать! Рубить без пощады всех стриженых (т. е. революционеров), но монархистов (с косами) не трогать!» Правда, то были гамины. Жизнь, однако, показала, что монголы также были готовы нарушать все возможные соглашения, если только это отвечало их интересам… Всего барон Унгерн раздал монгольским ламам не менее 150–200 тысяч золотых рублей, сумму для тех времен более чем солидную. Однако в перерасчете на общее количество служителей культа деньги, выделенные Унгерном, оказывались незначительными — всего в тогдашней Монголии насчитывалось до 150 000 лам. «Нужны были десятки миллионов рублей, чтобы купить душой и телом лам и сделать их послушным орудием в своих руках, — отмечал один из сподвижников барона. — Таких денег у генерала Унгерна не было… Ламы на 95 % плохо разбирались в «красных» и «белых», тянулись к более сильным русским, которые дадут им защиту от китайцев, да и денег у сильного больше». Ненавидевшие китайцев монголы также выражали свое недовольство гуманным отношением Унгерна к военнопленным-гаминам, защитой имущества остававшихся в Урге китайских купцов. Монголам было совершенно непонятно, почему они должны сражаться за освобождение далекой России от «красных русских» — коммунисты, большевики в тот момент являлись для монгольских кочевников далеким и отвлеченным понятием. Для самого же Унгерна Монголия продолжала оставаться плацдармом для развертывания полномасштабной борьбы за освобождение России от коммунистической власти.

Чтобы постараться понять истинные намерения барона, нам представляется чрезвычайно важным внимательно прочесть текст его письма, направленного есаулу А. П. Кайгородову, командовавшему весьма значительным отрядом (Сводный Русско-инородческий партизанский отряд войск Горно-Алтайской области), который вел партизанскую борьбу против красных в Горном Алтае и Западной Монголии. Александр Петрович Кайгородов, до войны занимавший скромный пост пограничного стражника, а в Великую войну воевавший на Кавказском фронте, получивший все свое образование в Тифлисской школе прапорщиков, являлся убежденным и бескомпромиссным противником большевизма. Своих политических взглядов на будущее обустройство России Кайгородов не афишировал. По мнению современного исследователя белоказачьего движения в Сибири В. А. Шулдякова, «Кайгородов полагал, что необходим военно-политический союз белоэмигрантских вооруженных формирований с партией эсеров и создаваемыми на территории Сибири нелегальными крестьянскими союзами». Несмотря на некоторый «левый», «проэсеровский уклон», просматривавшийся в политических взглядах алтайского есаула, Унгерну определенно импонировало в Кайгородове то, что, оказавшись вытесненным красными с территории России в Западную Монголию, Кайгородов и не думал складывать оружие, продолжая вести вооруженную борьбу. (Впрочем, следует заметить, что Кайгородов только отчасти разделял эсеровские взгляды, да и то лишь в отношении земельного вопроса. Ближайший сотрудник Кайгородова — начальник штаба полковник В. Ю. Сокольницкий — был убежденным монархистом. Воззвание Кайгородова, обращенное к населению Горно-Алтайской области, свидетельствует скорее о правых и о националистических взглядах алтайского есаула: «Четвертый год… гнется спина русского народа под игом самодержцев-коммунистов и их приспешников — мадьяр, латышей, китайцев. Слишком легковерно народ бросился в бездну бесправия, в объятия иностранных выходцев — жидов Троцкого, Каменева и других. Увлекся красивыми словами льстецов, обещавших народу свободу, равенство, братство, прекращение войны — одним словом, все, что ни пожелает народ». Покойный историк Е. А. Белов указывал, что «отмену продразверстки и смертной казни Кайгородов называет «милостыней народу», «хитрым приемом жидов». Коммунисты преследуют одну цель — ослабление мощи великой России, «подчинение Русского богатыря жидовскому кагану».) Взгляды же есаула Кайгородова на перспективы вооруженного сопротивления большевизму были полностью созвучны взглядам барона Унгерна: Кайгородов считал, что необходимо из Монголии вторгнуться на территорию России и, используя крестьянские восстания, наступать через Бийск и Барнаул к Транссибирской магистрали. Перерыв железнодорожного сообщения между Центральной Россией и Сибирью, являвшейся в то время наряду с Северным Кавказом главным источником продовольствия, приводил к лишению советской власти возможности получать сибирское зерно. С Кайгородовым барон Унгерн был вполне откровенным и не считал себя вправе что-либо скрывать от него, вести с ним какие-то закулисные игры.

Вскоре после занятия Урги Унгерн пишет Кайгородову: «Зная Вас как человека, посвятившего свою жизнь на борьбу с большевиками, и зная Ваш авторитет среди населения Алтая, для пользы общего дела нашего прошу согласовать свои действия с моими, выходя из непогрешимого военного закона, что только в единении сила. Прошу Вас… занять Улясутай, уничтожив здесь всех китайских революционеров, не затрагивая, однако, для пользы нашего общего дела освобождения родины, самолюбия находящихся здесь высших китайских властей… По занятии Улясутая прошу немедленно связаться со мной через мой штаб в Урге, и получите совместные указания о дальнейшей с Вами работе. Если Вам нужны оружие, деньги, боевые припасы — все может быть запрошено Вами через мой штаб, отказа не будет. Для облегчения будущего наступления в Россию прошу принять меры к тому, чтобы довести недовольство местного населения советской властью до крайних пределов, все это можно сделать путем усиленной агитации, а самое главное — лишить население всех предметов первой необходимости, привозимых в Советскую Россию из Монголии… Зная Вашу любовь к родине и глубокий патриотизм, я искренне уверен, что отзоветесь на мой горячий призыв для совместной со мной работы для освобождения дорогой для нас родины — Матушки-России…» Освобождение России от большевизма — вот что является первоочередной задачей для Унгерна. Все остальное рассматривается им лишь как подсобные средства, которые должны вести к главной цели. Повторим, с Кайгородовым Унгерну нет никакой необходимости «темнить», прибегать к дипломатическим уловкам. Ему с ним вместе воевать и, если надо, умирать. Письмо предельно конкретно: Унгерн не агитирует, не рисует грандиозных картин построения будущего Срединного государства… В сугубо военном отношении план Унгерна в общем-то представляется достаточно простым: единое наступление всех белых отрядов на советскую Сибирь, активное использование недовольства крестьян политикой большевиков, организация всеобщего крестьянского антикоммунистического выступления. И к этому имелись определенные основания и предпосылки: зимой и весной 1921 года по всей территории советской Сибири прокатились многочисленные крестьянские восстания. К мощным внутренним выступлениям, направленным против власти комиссаров, должны были прибавиться и удары извне — и весь русский народ поднимется против большевиков. «Появись сильный противобольшевицкий кулак на Руси, он будет расти как снежный ком, катящийся по рыхлому зимнему полю, увеличиваясь и увеличиваясь в объеме по мере движения до размеров, страшных для большевиков», — писал о своих надеждах тех лет один из участников Белого движения в Монголии.

Присоединившемуся к дивизии енисейскому казаку К. И. Лаврентьеву барон Унгерн обрисовал задачи своего отряда со свойственными ему четкостью и краткостью: восстановление монархии в лице Михаила Александровича, нещадная борьба с коммунистами до уничтожения не только их, но и их семейств… «Мой выход, — говорит (Унгерн — А. Ж.), — с востока связан с несходством моих взглядов с оставшимися генералами, которые начали «розоветь», это мне не по пути». Обратим внимание на эти слова Унгерна: действительно, ряд заслуженных белых генералов и высших офицеров, принимавших участие в войне с красными едва ли не с начала 1918 года, стали почти в открытую наводить мосты для переговоров с победителями. Еще в декабре 1919 года произошло вооруженное выступление против власти Верховного правителя адмирала А. В. Колчака в Новониколаевске, где стояли части бывшей Сибирской армии. Выступление возглавил полковник А. К. Ивакин, выпустивший воззвание с требованием прекращения Гражданской войны и пытавшийся арестовать командующего 2-й армией генерала С. Н. Войцеховского. По счастью, в события вмешались бойцы одного из полков Польской дивизии во главе с полковником И. О. Рымшой, которые, оставаясь верными адмиралу А. В. Колчаку, сумели прекратить ивакинскую авантюру. Мятежный полковник сдался и был расстрелян. Следует отметить, что польские национальные части, воевавшие против красных на Восточном фронте (несмотря на все многовековые сложности, существовавшие в русско-польских отношениях), проявляли исключительное мужество в боях и не запятнали себя предательством или негласным пособничеством красным, подобно печально известному Чехо-Словацкому корпусу или менее известному Добровольческому полку сербов, хорватов и словенцев имени майора Благотича. «Братья-сербы» отказались выступать на фронте против Красной армии, мотивируя свое решение «необходимостью сохранить солдат для обезлюдевшей за время войны Сербии». Вместо боев с красными добровольцы-югославы из полка имени майора Благотича (около 2500 штыков и шашек!) предпочли несение гарнизонной службы, успешно совмещая ее со спекуляцией и грабежами. Измотанные в боях с красными польские части, сохранившие верность Верховному правителю России, так же, как и русские белогвардейцы, подвергались нападениям со стороны чехословаков, беззастенчиво грабивших эшелоны с польскими ранеными и членами семей польских офицеров.

Широкую известность в Белом движении, особенно в офицерской среде, получило письмо польского капитана Ясинского-Стахурека (5-я Польская дивизия), адресованное чешскому генералу Я. Сыровому. Современный польский рыцарь обращался к продажному генералу: «Не я, а беспристрастная история соберет все факты и заклеймит позорным клеймом, клеймом предателя, Ваши деяния.

Я же лично, как поляк, офицер и славянин, обращаюсь к Вам:

— К барьеру, генерал!

Иначе я называю Вас трусом и подлецом, достойным быть убитым в спину». Однако союзный главнокомандующий, французский генерал М. Жанен, «не разрешил» чешскому генералу дуэль, а сам Сыровой постыдно промолчал.

Несомненно, рыцарское поведение польских офицеров, таких как полковник Рымша или капитан Ясинский-Стахурек, вызывало у барона Унгерна сочувствие и симпатии к полякам. В этом отношении показательна произошедшая в Монголии встреча барона Унгерна с польским офицером К. Гижицким, воевавшим в составе колчаковской армии.

«В палатке сидел мужчина среднего возраста, блондин, наполовину раздетый перед костром, на котором стоял латунный чайник. Из-под высокого лба на меня смотрели ясные, светящиеся глаза, холодные, как лед, — вспоминал несколько лет спустя сам К. Гижицкий. — … Барон Унгерн смотрел на меня неподвижным взглядом, а я… делал то же самое. По прошествии нескольких минут барон обратился ко мне с вопросом: «Почему вы поехали в Монголию, вместо того чтобы возвратиться домой?» — «Во-первых, у меня нет средств, чтобы заплатить за лошадей, во-вторых, меня отправили в Улангом не по своей воле, а затем меня отправили в Улясутай», — был мой ответ. «А почему вы воевали с большевиками… вместо того чтобы пробираться на восток?» — спросил Унгерн. Я отвечал, что, как военнослужащий, я слышал об обязанности вредить неприятелю, который грабил и уничтожал мою Родину. Барон минуту посидел в молчании, почесал сильными пальцами лоб и, протягивая мне руку, сказал: «Спасибо! Хотел бы, чтобы все те, кто меня окружает, были такими, как вы!» Он хлопнул в ладоши и позвал подбежавшего начальника штаба: «Этот человек будет жить в штабе, другие распоряжения позже». К сожалению, в отличие от поляков многие русские офицеры, забыв о своем воинском долге, предприняли попытки «поиграть» в высокую политику, искать соглашения с красными и социалистами всех мастей, что и не замедлило привести белую армию к военной катастрофе. «Армии Колчака были, без сомнения, потрясены фронтовыми неудачами, но поставили крест на борьбе многих тысяч, еще стоявших под ружьем, тыловые мятежи, которые взорвали «Белую Сибирь» изнутри, зачастую под руководством офицеров, еще не снявших русские погоны» — делает справедливый вывод историк А. С. Кручинин.

Еще более страшным актом предательства, чем «ивакинский мятеж», стала сдача без боя Красноярска красным частям командиром 1-го Средне-Сибирского корпуса генералом Б. М. Зиневичем, действовавшим в сговоре с местными эсерами. В феврале 1920 года на сторону красных перешло 17 человек из числа старших офицеров колчаковской армии (среди перешедших был и командир артиллерийской батареи штабс-капитан Л. А. Говоров, будущий Маршал Советского Союза). «Розовение» офицерского корпуса шло такими темпами, что в сентябре 1920 года председатель Сибирского ревкома И. Н. Смирнов обратился на имя Ленина с телеграммой, в которой сообщал, что после ухода из Забайкалья японских войск в белой армии начинается брожение и желание перейти на сторону ДВР. Смирнов предлагал обратиться к белогвардейцам с воззванием за подписью Председателя Совнаркома В. И. Ленина, обещая им полное прощение при переходе на сторону советской власти для борьбы на польском фронте. Ленин направил телеграмму Смирнова для обсуждения в Реввоенсовет, где она была отклонена по настоянию председателя РВС Наркомвоенмора Л. Д. Троцкого, Председателя правительства ДРА А. М. Краснощекова и Главкома НРА Г. Х. Эйхе. Тем не менее пораженческие (или примиренческие) настроения затронули многих известных белых военачальников.

Так, в ноябре 1920 года на станции Цицикар в Маньчжурии командующий каппелевцами генерал Г. А. Вержбицкий издал приказ, в котором объявил войну с большевиками «законченной», а армию переводил «на трудовые начала». В «Демократический союз» Приморья, выступавший под лозунгом «Ни коммунизма, ни реакций!», наряду с меньшевиками и кадетами вступил известный колчаковский генерал В. Г. Болдырев. Генерал П. П. Петров открыто заявлял, что каппелевцы не хотят воевать, не веря в полный успех борьбы с большевиками. Специальное образованное большевиками в союзе с меньшевиками и эсерами Межпартийное социалистическое бюро (МСБ) создало целую сеть подпольных ячеек в белой армии…

Унгерн открыто и публично исповедовал монархическую идею, Азиатская конная дивизия шла в бой под золотого цвета знаменем, на одной стороне которого было изображение Спаса Нерукотворного с надписью «С нами Бог», а на другой были изображены вензель «М II», обозначавший имя императора Михаила II, увенчанный императорской короной и четыре коронованных гербовых орла Российской империи по углам. Само имя императора Михаила II имело для русских людей глубокий провиденциальный смысл. Михаил Федорович, Михаил I, был первым русским царем из династии Романовых. Его венчание на царство, состоявшееся 11 июля 1613 года в Успенском соборе Кремля, ознаменовало для русских людей окончание страшной многолетней Смуты (несмотря на то что военные действия продолжались еще целых пять лет), терзавшей страну, и восстановление всей полноты русской государственности. Возведение на престол Михаила II должно было подвести черту под новой Великой русской смутой, восстановить утраченную в 1917 году империю, а главное, искупить тяжелейший грех клятвопреступления, совершенный русским народом, отрекшимся от своего царя и нарушившим священную присягу Земского собора 1613 года. Бескомпромиссные монархические взгляды барона Унгерна были хорошо известны за пределами Дальнего Востока — не случайно съезд русских монархистов («Съезд хозяйственного возрождения России»), проходивший с 29 мая по 4 июня 1921 года в баварском городке Рейхенгалле направил приветственные телеграммы Главнокомандующему Русской армией барону П. Н. Врангелю, атаману Г. М. Семенову и генерал-лейтенанту барону фон Унгерн-Штернбергу.

Взгляды барона Р. Ф. Унгерн-Штернберга на сам институт монархии и на фигуру последнего царя Михаила II необходимо рассматривать в двух аспектах — мистикоэсхатологическом и реальном. О «великом князе Михаиле», который восстанет в последние времена против сил Хаоса и Тьмы, — именно с ними ассоциировался в 1920-е годы большевицкий режим, — говорилось в библейской книге св. пророка Даниила: «И восстанет в то время Михаил, князь великий, стоящий за сынов народа своего; и наступит время тяжкое, какого не бывало с тех пор, как существуют люди, до сего времени; но спасутся в это время из народа твоего все, которые найдены будут записанными в книге» (Книга св. пророка Даниила, XII, 1). Именно Михаил, царь последних времен, должен попытаться объединить род человеческий, чтобы привести его к спасению, удержать имперское пространство от сил распада, хаоса и деградации. Для многих православных, духовно чутких русских людей бесспорными кандидатами на роль земного воплощения не только Антихриста, но и самого «князя тьмы», «врага рода человеческого» были большевики и их признанные лидеры — Ленин и Троцкий. Вспомним хотя бы знаменитый роман Михаила Булгакова «Белая гвардия» (кстати, сам Булгаков в своем письме советскому правительству, написанном в апреле 1930 года, характеризовал себя следующим образом: «Я — мистический писатель»), созданный в самом начале 1920-х годов. В нем Булгаков соотносил образ Антихриста с фигурой Льва Давидовича Троцкого, народного комиссара по военным и морским делам: «… и трубят, трубят боевые трубы грешных полчищ и виден над полями лик сатаны, идущего за ним. — Троцкого? — Да, это имя его, которое он принял. А настоящее его имя по-еврейски Аввадон, а по-гречески Аполлион, что значит — губитель»… Политические события, разворачивающиеся в мире и прежде всего в России, заставляли вспоминать слова апостола Павла из его Второго послания к солунянам: «… ибо день тот не придет, доколе не придет прежде отступление и не откроется человек греха, сын погибели, противящийся и превозносящийся выше всего, называемого Богом или святынею, так что в храме Божием сядет он, как Бог, выдавая себя за Бога» (2 Сол. 2, 3–4). «Противились Богу», «выдавали себя за Бога», конечно, большевики во главе с их вождями — изуверски убивали священников и верующих (вешали, жгли живьем, сажали на колья, закапывали в землю, топили на баржах), оскверняли и уничтожали храмы, иконы, мощи святых угодников земли Русской… «Сын погибели» — антихрист» (или же кто-то из его предтеч) — уже пришел в мир. Но его окончательное торжество, по словам апостола Павла, «не совершится до тех пор, пока не будет взят от среды удерживающий теперь» (2 Сол. 2,7). Эти загадочные слова об «удерживающем теперь» толковались многими отцами Церкви (свв. Иоанн Златоуст, Феофилакт Болгарский и др.) как Римское государство, Византийская империя. Однако, после того как Византия пала под ударами турок-османов, в качестве «удерживающего» православные богословы рассматривают русского царя — единственного православного государя мировой ойкумены. После убийства большевиками царя Николая II и его семьи, на роль «удерживающего», «царя последних времен» мог претендовать только младший брат государя, великий князь Михаил Александрович.

О трагической гибели Николая II 17 июля 1918 года в подвале дома Ипатьева в Екатеринбурге стало известно почти сразу, большевики не старались скрыть своего преступления — они лишь лгали и изворачивались, утверждая, что «расстрелян только гражданин Николай Романов», а о «местонахождении его семьи ничего неизвестно». Однако вскоре после того, как Екатеринбург заняли белые части Восточной армии, была учреждена Следственная комиссия, расследовавшая убийство царя и его семьи. Правда, слухи о чудесном спасении наследника престола Алексея и одной из царевен (чаще всего называли имя Анастасии) до сих пор продолжают будоражить умы многих легковерных людей. Но так или иначе о трагическом финале судьбы екатеринбургских узников хорошо было известно всей России. По-иному, однако, сложились обстоятельства вокруг имени великого князя Михаила Александровича.

В марте 1918 года по решению Совета народных комиссаров Михаил Александрович вместе со своим секретарем англичанином Брайаном Джонсоном был выслан в Пермскую губернию. Английский посол в Петрограде Бьюкенен порекомендовал Джонсону срочно выехать из России, но тот ответил: «Я не оставлю великого князя в такой тяжелый момент». В Перми местные власти немедленно арестовали Михаила Александровича, однако в Пермь поступили телеграммы из Совнаркома, подписанные Владимиром Бонч-Бруевичем, главным большевицким специалистом по оккультизму, и из Петроградской ЧК за подписью Моисея Урицкого: «В силу постановления Михаил Романов и Джонсон имеют право жить на свободе под надзором местной советской власти». Михаил Александрович и Джонсон были освобождены, однако им было заявлено: местная власть не берет на себя никакой ответственности за безопасность великого князя и его секретаря. По сути дела, это было скрытым смертным приговором.

В ночь с 12 на 13 июня 1918 года группа вооруженных неизвестных лиц, предъявив «какой-то ордер на арест» (именно так говорилось в официальном сообщении пермских властей. — А. Ж.), забрали великого князя и Джонсона из гостиницы и увезли в неизвестном направлении. «Группой неизвестных вооруженных лиц» оказались пермские чекисты и милиционеры — Мясников, Иванченко, Жужгов, Колпащиков… Михаил Александрович вместе со своим секретарем был вывезен в пролетке на старую Мотовилихинскую дорогу и без лишних слов выстрелами в голову убит пермскими чекистами. Затем политические уголовники обобрали еще неостывшие тела Михаила Александровича и Джонсона (помимо похищенных золотых часов и именного кольца Михаила Александровича с расстрелянных была снята верхняя одежда — «пальто и штиблеты», как отмечали в своих предельно дегенеративно-хамских воспоминаниях большевицкие убийцы, и «разделены между собою»), забросали их ветками и отправились в управление мотовилихинской милиции отмечать «удачное дельце»… Не приходится сомневаться в том, что подобная уголовщина отнюдь не была какой-то «местной самодеятельностью»: пермское убийство являлось лишь одним из звеньев сложной, тщательно разработанной операции по полному уничтожению династии Романовых. Расправа над Михаилом Александровичем стала своеобразной репетицией грядущего екатеринбургского убийства.[33]

В прессу большевики дали сообщения о том, что «М. Романов со своим секретарем был похищен неизвестными лицами. Ведутся энергичные розыски». Через несколько недель все, кто так или иначе помогал в Перми великому князю, принимал его у себя дома, пил с ним чай, были арестованы и расстреляны ЧК по обвинению «в контрреволюционном монархическом заговоре»… Однако тайная большевицкая уголовщина принесла обратный эффект: появились многочисленные слухи, сообщения и даже «очевидцы» того, что Михаил Романов находится… в Омске… во Владивостоке… на юге России… принял командование сибирскими повстанцами… издал Манифест к народу с призывом к свержению советской власти… обещал созвать Земский собор для решения вопроса о будущем государственном устройстве России…

Появлялись сообщения такого рода: «В Херсонской губернии ведется попами усиленная монархическая агитация. В церквах разбрасываются прокламации, в которых говорится, что «жид» Керенский погубил Россию и что спасение — в Михаиле».

Все эти слухи о спасшемся великом князе весьма озадачили советское руководство — использование имени Михаила Александровича было способно объединить вокруг себя русских монархистов, стать своеобразным центром притяжения всего антисоветского движения. Чтобы погасить многочисленные слухи и домыслы, была запущена новая дезинформация: в телеграмме РОСТА, переданной 20 сентября 1918 года в Киев, ставший в то время центром монархического движения, говорилось: «Пермь, 18 сентября. В 10 верстах от Чусовского завода агентом Пермского губчека задержаны Михаил Романов и его секретарь. Они препровождены в Пермь». Но подобные лживые сообщения только еще более запутывали ситуацию: образ великого князя Михаила Александровича Романова зажил своей жизнью.

В конце мая 1919 года в освобожденной от красных Перми появился некий поручик Соссионкин, который объявил себя свидетелем того, как Михаил Александрович с Джонсоном «сели в моторную лодку и отплыли вверх по Каме, имея у себя строго обдуманный план дальнейших действий». Осенью 1920 года французская газета «Фигаро» публикует сообщение о том, что великий князь спасен и нашел убежище при дворе сиамского короля (Сиам — ныне Королевство Таиланд). Ходили даже разговоры о том, что Михаил Александрович в январе 1919 года проезжал через Забайкалье далее на Восток. На станции Даурия он якобы имел беседу с атаманом Г. М. Семеновым, после которой проследовал в Харбин, а оттуда — то ли в Японию, то ли в Сиам. Примечательно, что все легенды, слухи о чудом спасшемся из рук большевиков великом князе определяли его пребывание исключительно на Востоке: в Японии, в Маньчжурии, в Сиаме и, наконец, на Тибете…

Летом 1921 года, когда барон Унгерн начинает свой последний крестовый поход под золотым штандартом Михаила II против коммунистической России, на другом конце мира, в Берлине, убежденный монархист и антикоммунист, генерал и писатель, донской казак Петр Николаевич Краснов пишет фантастический роман «За чертополохом«… Действие романа происходит приблизительно в семидесятые годы XX века. России больше нет на карте мира, на ее месте на карте мира — черное громадное пятно. СССР погиб в начале 1930-х годов в безумной попытке устроить мировую революцию, когда над Красной армией, изготовившейся к броску на Запад, взорвались газовые бомбы… Вдоль советских границ выросли гигантские заросли чертополоха, таящие неведомую заразу. Несколько десятков лет никто не осмеливается приблизиться к зараженной территории. Но вот несколько потомков русских эмигрантов вместе с немецким профессором Клейстом, движимые тоской по неведомой и угасшей родине, решаются проникнуть «за чертополох». Там, за зарослями сорняка, они обнаруживают воскресшую Святую Русь, идеальную Императорскую Россию, управляемую царем «из рода Романовых». Откуда же взялся этот Русский Царь?

Атаман Аничков (чья фамилия и судьба очень напоминают фамилию и судьбу реального белого атамана Анненкова), воевавший четыре года с большевиками в Туркестане, после поражения Белого дела и гибели своего отряда ушел в Тибет, в Лхасу. Там, в одном из монастырей, он обнаружил умирающего великого князя Михаила с сыном Всеволодом. К Аничкову присоединялись остатки врангелевской армии, русские офицеры, голодавшие в Берлине и Константинополе, служившие в войсках балканских государств. С Тибета двинулся на Русь отряд атамана Аничкова вместе с провозглашенным императором Всеволодом Михайловичем. «Император появился в Туркестане… Он сошел с Алатауских гор, а туда, по словам одних, прибыл из Лхасы, по словам других, — из Памира. Он был подлинный Романов… Около трех тысяч всадников сопровождало его… Императора сейчас же признали и присягнули ему на верность текинцы, выставившие два полка по тысяче человек на великолепных конях. Афганский эмир признал его. В Бухаре и Хиве советская власть была свергнута, восстановлены эмиры, выставившие по полку конницы в распоряжение императора… Он шел походом, медленно, как шел Тамерлан, и по мере движения его на север все покорялось ему и все признавали его… Россия лежала в обломках… Души людей были запакощены, источены коммунистическим воспитанием, тела умирали от голода и болезней… Царственный юноша только шел впереди отряда, дарил улыбку и лаской чистого сердца, прикосновением руки снимал горести и заботы изнемогших людей. Он был олицетворением сказки, он был «грезой мечты золотой», звавшей в царство радости и счастья, он только миловал и никогда не казнил. Он был Царь — Помазанник Божий, и его имя было священно. С ним шел и его именем распоряжался атаман Аничков…»

Роман П. Н. Краснова и военно-политические планы Унгерна строятся по абсолютно одинаковой схеме: Белый Русский Царь идет с Востока, ему покоряются туземные племена, при их помощи свергается антихристова большевистская власть, в России восстанавливается монархия. Особа будущего царя является священной — он не должен обагрить свои руки кровью, даже кровью вражеской. Царь должен только миловать. «… Выжигание каленым железом язв русской жизни — дело не государево. Руки Русского Царя не должны быть обагрены кровью. Пусть уж, если нужно, кровь ложится на диктатора», — писал русский эмигрантский публицист А. В. Лодыженский. Во времена царствования Михаила I таким вождем был князь Димитрий Пожарский, во времена Михаила II «бремя вождя» выпадает на барона Романа Унгерна. Барон Унгерн точно так же, как и один из героев романа П. Н. Краснова «За чертополохом» атаман Аничков, отчетливо осознает свою неблагодарную, но необходимую миссию стать выражением «гнева государева», разгребателем большевицких авгиевых конюшен, миссию выступить в качестве «Царей поборника», который за все отомстит и все расставит на свои места.

«Барон Унгерн полагал, что после происшедшего катаклизма Россию нужно строить заново, воссоздавая ее по частям, — писал офицер унгерновской дивизии. — Но чтобы вновь собрать воедино русский народ, разочарованный в равной мере и в революции, и в Белом неудавшемся контрреволюционном движении, нужно дать некий «символ святой», по слову поэта, то есть нужно имя». Но само имя великого князя Михаила Александровича не являлось для барона Унгерна просто символом, с помощью которого возможно решать чисто политические задачи. Михаил Александрович действительно был для барона Унгерна «законным хозяином земли Русской» и «императором Всероссийским Михаилом II». Имя «государя императора Михаила Александровича» поминалось в войсках Унгерна во всех случаях, предусмотренных воинским уставом, — тому сохранилось множество свидетельств. Представляются также несправедливыми утверждения ряда мемуаристов, говоривших, что якобы Унгерн «не мог не знать, что великого князя Михаила Александровича нет в живых». Различные эмигрантские монархические организации, представители императорского дома в изгнании продолжали собирать сведения о судьбе великого князя вплоть до середины 1922 года. Находившийся на периферии Гражданской войны барон Унгерн не мог иметь никаких официально подтвержденных сведений о гибели великого князк. О том, что Михаила Александровича Унгерн считал оставшимся в живых, свидетельствует такой факт: служба Пасхальной заутрени, проходившая в унгерновской дивизии весной 1921 года, по воспоминаниям очевидца, закончилась «под широкополосное многолетие Самодержцу Всероссийскому, Государю Императору Михаилу Александровичу». В случае, если кто-либо из присутствовавших на самой главной службе православного богослужебного цикла достоверно знал о гибели Михаила Александровича, то возглашение покойному «Многая лета» звучало бы невыразимым кощунством, обесценивавшим смысл всех возносимых молитв.

Некий Голубев (отметим, большой недоброжелатель Унгерна), служивший, по его словам, в Азиатской конной дивизии, отмечал в своих «Воспоминаниях»: «… Сам Унгерн был глубоко уверен в том, что великий князь Михаил Александрович не был убит в Перми, а действительно был увезен верными ему людьми на Восток. Дивизия также свято верила в существование великого князя, определив его местонахождение во Владивостоке, на японском броненосце. Унгерн уверял дивизию, что Михаил Александрович должен был прибыть в Монголию для принятия общего командования в наступлении на СССР…» (В данном случае ошибка мемуариста. СССР еще не существовало в мае 1921 г., когда было принято решение о наступлении в Сибирь. Речь, безусловно, идет о РСФСР. — А. Ж.)

Весна 1921 года ознаменовалась небывалым народным антибольшевицким восстанием в Сибири. Именно к этому времени коммунистическое насилие над населением достигло уровня произвола. Опубликованные ныне документальные свидетельства простых крестьян, казаков, сельских советских работников прямо указывают, что по преступности своих деяний и жестокости поведения коммунисты далеко превзошли все то, что полтора-два года тому назад здесь вершили колчаковские войска. «Неудивительно, — замечает омский историк В. А. Шулдяков, — что многие сибиряки почувствовали себя отчужденными от власти, угнетаемыми ею сверх всякой меры…» Именно коммунисты своими действиями предопределили и спровоцировали восстание, придав ему характер ожесточенной борьбы до конца — на уничтожение — под лозунгом, появившимся в разных очагах движения: «Победа или смерть!» Действительно, сибирское восстание 1921 года — пик участия сибирского казачества в Гражданской войне. «Никогда — ни до, ни после — не было у сибирских казаков такого отчаянного мужества», — указывает сибирский историк. Следует заметить, что поднялись сибирские казаки уже не только против продразверстки, материальных конфискаций, насаждения сельскохозяйственных коммун. Претензии их к новой власти были куда глубже и сильнее. Сибиряки восстали против самой античеловеческой сущности коммунистического режима, характерными чертами которого были подавление всяческого инакомыслия, атеистическое беснование, полное пренебрежение казачьими традициями и обычаями. В. А. Шулдяков справедливо указывает, что сибирская деревня «встала на защиту своих попранных человеческих прав. И один из лозунгов восстания, встречавшийся в разных его очагах, весьма показателен: «Долой коммунистическое рабство!»

В изданных ныне сборниках документов, посвященных крестьянскому антикоммунистическому сопротивлению в России — «Сибирская Вандея» (М., 2001) и «Советская деревня глазами ВЧК-ГПУ-НКВД» (М., 2000), в донесениях и политических сводках, составленных для Центра местными властями, приведены разнообразные воззвания и лозунги, под которыми выступали повстанцы. В тех казачьих станицах и деревнях, где было сильно влияние «стариков», восставшие выступали не просто «против Советов, евреев и коммунистов», а под «старорежимными» монархическими призывами: «Долой коммунистов, не нужно товарищей!», «Братцы, поддержите погоны!», «За Царя Михаила Александровича! «За Русь, за Веру, за Царя!». В идеологии восставших самым парадоксальным образом уживались «идеалы керенщины и самый закоренелый монархизм». В некоторых местах возобновилось титулование по чинам и ношение погон. Как отмечалось в «Инструкции Тюменского губкома РКП(б)», «в заговоре принимали участие колчаковские офицеры и разные подонки общества, целью которых было не только уничтожение коммунистов, но и всей советской власти и установление монархического строя. Листовки, распространяемые ими, провозглашали царство Михаила II». В селе Новозаимское Омутинского района восставшие крестьяне подняли черные знамена с надписями белыми буквами на них: «С нами Бог и Царь Михаил II». «В районе Кусеряка, — отмечалось в сводке советского командования, — захвачено трехцветное знамя с пунцовыми цветами, здесь и появилось требование привести князя Михаила Александровича к власти». Образовавшиеся штабы народных партизанских армий распространяли в своих приказах и воззваниях слухи о якобы грандиозных восстаниях в разных частях России под руководством известных казачьих предводителей, атаманов Анненкова и Семенова, говорили, что великий князь Николай Николаевич организовал стотысячную армию и идет повстанцам на помощь, рассказывали о «чудом спасшемся» императоре Николае II, передавали, что «царь Михаил» стоит с войсками на границе и «ждет сигнала»… Вот одна из типичных картин того времени, взятая из рассекреченного ныне отчета Пензенского губчека: «Учение секты (т. е. группы «стихийных, народных» монархистов. —А. Ж.) сводилось к тому, что без царя нет церкви, так как царь — помазанник Божий, а так как теперь нет помазанника Божия, следовательно, нет и церкви… По Писанщо должно быть проповедование Евангелия по всей земле, и это делалось за время царствования Романовых, теперь царя нет, но совершается тайна Божия. Настоящая советская власть есть антихрист, который имеет красное знамя называющееся драконом… свобода и война происходят по Писанию Божиему… Были вынесены заранее приготовленные флаги с монархическими и пасхальными лозунгами и рисунками Михаила Архангела, Николая II и митрополита Макария (Парвицкого, московского митрополита до марта 1917 г. — А. Ж.). С этими знаменами толпа с пением пасхальных молитв «Спаси, Господи, Люди Твоя» и «Боже, Царя Храни…» отправляется к монастырю совершать молебствие по случаю падения власти «антихристов». По дороге толпа несколько раз останавливалась, выслушивала речь о советской власти и ее падении и с криками: «Долой советскую власть! Да здравствует Дом Романовых!» двигалась дальше…» В результате перестрелки с местными коммунистами и чоновцами толпа была рассеяна, «главарь» восставших некто Фокин расстрелян чекистами. Но даже спустя несколько месяцев, отмечается в отчете Губчека, «монархисты не унимаются, а ищут «царя», чтобы воздвигнуть его на «престол». А вот строки из отчета Иркутского губчека за 27 мая 1921 г. (Это совсем рядом с Унгерном!): «… Отношение крестьян к советской власти враждебное… Среди бурят были случаи голодной смерти. Крестьяне относятся к бандитам сочувственно и оказывают помощь продовольствием и лошадьми». Из Тюменской губернии: «В Ялуторовском и Ишимском районах скрываются… два бандитских полка в составе 1 тыс. сабель… 343-й полк, входящий в состав гарнизона г. Тобольска, разложился. Причиной является большое количество разграбленного спирта. Установлено умышленное спаивание красноармейцев жителями Тобольска…» Вся эта информационная лавина слухов, подлинных случаев, домыслов, дезинформации, подчас сознательно распространяемой коммунистами, чтобы спровоцировать выступления, оказывала огромное воздействие не только на казаков, но даже и на крестьян, которые раньше относились к большевикам куда более лояльнее, нежели казаки. Именно восставшие крестьяне одной из западносибирских волостей (Евсинской) написали в своей листовке-воззвании: «Этот деспотизм в тысячу раз худший царской власти». Аналогичным образом высказались крестьяне Караульноярской волости: «Лучше уж старый режим. Он все-таки во сто крат лучше советской власти». В воззвании повстанческого штаба Лапушинской волости Курганского уезда говорилось: «… Больше года мы — трудовое крестьянство Сибири — томились под игом коммунизма. Они, не давшие нам ничего, кроме арестов и расстрелов, отобрали у нас хлеб, мясо, шерсть, кожи и почти все, что мы имеем, заставили нас, не знавших никогда голода, голодать. Они, не признававшие Бога, хотели и наших детей заставить забыть Его. Они — враги наши. Кто был в их партии? Одни воры, вечные лентяи и грабители и вообще самый негодный элемент. Кто был их вождь? Жид Троцкий, а все жиды с Рождества Христова — враги православного люда. Что ждало нас при их власти? Нас ждала гибель… Мы начали великое и святое дело — дело освобождения нашей измученной и исстрадавшейся родины от проклятого гнета коммунизма. Так доведем его до конца, выловим кровожадных зверей — коммунистов. Помните… что если эти звери — коммунисты — вернутся, они нас не помилуют. Одни из нас будут расстреляны, другие будут изнывать в тюрьмах, третьи будут снова томиться в коммунистическом гнете, и гнет этот будет более томителен, чем он был ранее…» И эмоционально, и стилистически, призыв крестьянского повстанческого штаба может быть поставлен в один ряд со знаменитым Приказом № 15, изданным бароном Унгерном. Нет сомнения, что если бы унгерновской дивизии удалось выйти на соединение хотя бы с частью бескомпромиссных, антикоммунистически настроенных повстанцев Западной Сибири, то последствия подобного союза могли (и должны были!) оказаться для советской власти самыми непредсказуемыми.

Сибирское крестьянское антикоммунистическое восстание (получившее в советской историографии не совсем точное название «Западно-Сибирского») стало самым крупным — как по количеству участников, так и по охваченной им территории — за все годы существования советской власти в России. В течение зимы-весны 1921 г. антисоветские повстанческие отряды и соединения действовали на огромной территории Западной Сибири, Горного Алтая, Зауралья и современной Республики Казахстан. По приблизительным оценкам современных исследователей, в разное время в рядах повстанцев сражалось не менее 100 000 человек, что почти в четыре раза превышало численность «антоновцев», действовавших в Тамбовской губернии. Различные крестьянские и казачьи повстанческие армии достигали численности в несколько тысяч человек. Так, Народная армия Петуховского района, возникшая на базе отрядов 12 волостей южной части Ишимского уезда, состояла из двух дивизий, общей численностью до 6 тыс. человек. К сожалению, вооружены восставшие были крайне слабо. В той же «Петуховской армии» на 6 тыс. бойцов приходилось около 3 тыс. винтовок и всего 5 пулеметов. О тяжелой артиллерии, броневиках, аэропланах, находившихся на вооружении у Красной армии, речи даже и не шло. Особенно у повстанцев ощущался недостаток в грамотных, кадровых офицерах, имевших опыт боевых действий. Так, начальником Главного штаба Южно-Сибирской народной армии являлся вахмистр О. П. Зубков, командиром 1-й Сибирской казачьей дивизии — подхорунжий С. Г. Токарев, одним из руководителей восстания был некто Филиппов — сын дьякона села Никольское. Но самое главное — у повстанцев отсутствовал объединяющий командный центр, который руководил бы действиями разрозненных крестьянских и казачьих отрядов. Все повстанческие группы оказались крайне слабо связанными между собой. А без стратегического руководства восстание (пусть и самое многочисленное) неизбежно было обречено на неудачу. Именно таким руководящим координационным центром, определявшим стратегические военные и политические задачи антикоммунистического восстания, надеялся стать барон Унгерн.

В свою очередь, общее количество бойцов и командиров регулярных красноармейских частей и иррегулярных коммунистических формирований, принявших участие в подавлении Сибирского восстания (или как его еще называли — «Сибирской Вандеи»), достигало численности целой армии. «Боевые действия, которые в феврале — апреле 1921 г. велись на охваченной восстанием территории, по своим масштабам, результатам и военно-политическим последствиям вполне можно приравнять к самым крупным армейским операциям периода Гражданской войны», — указывает современный исследователь В. И. Шишкин. На подавление восстания была переброшена из Европейской России 5-я Кубанская отдельная кавалерийская бригада, одна из лучших боевых частей Красной армии, личный состав которой обладал большим боевым опытом (бойцы дивизии воевали с белыми армиями под Астраханью, на Волге, на Дону и Северном Кавказе, а затем с белополяками в Польше и Белоруссии). Повстанцы, дезорганизованные отсутствием единого командования, испытывали дефицит даже обычного стрелкового оружия — основную массу вооружения составляли самодельные пики, пешни, вилы. Штабами повстанцев мобилизовались для ковки пик все кузнецы, ремонтные артели, трудовые мастерские. Насколько отчаянно готовились к бою с Советами, видно из того, что в Омутинском районе для ковки пик, за недостатком кузнечных горнов, использовались бани. При полном отсутствии артиллерии, дефиците легкого стрелкового оружия, без пулеметов и патронов в полевых схватках повстанцы терпели поражение за поражением — они просто не могли противопоставить красным достаточной массы оружейного и пулеметного огня. Но защиту своих селений, станиц, деревень проводили великолепно, стойко держась при самых тяжких условиях: под артиллерийским обстрелом, пулеметным огнем, в окруженных красными горящих деревнях…. «В д. Травное бандиты оборонялись, будучи окруженными пехотой и кавалерией. Приходилось с боем брать, бомбами и поджогами, каждый дом. После нескольких часов уличного боя помкомполка т. Лушников был убит, наши части понесли сильные потери убитыми и ранеными до 120 человек, был выбит почти весь комсостав, много красноармейцев обморозилось… 21 февраля при наступлении на Новотравное наблюдается прежняя картина: вошедшие в деревню части обстреливаются буквально из каждого дома, сарая и крыш и пр. Наши части бомбами выбивали бандитов из каждого дома, поджигали дома, артиллерией разбивали каменные постройки, но сломить сопротивление не удалось, и наши части, пробывшие в цепях весь день и понесшие большие потери обмороженными, отошли на исходные позиции», — докладывал командир 85-й Стрелковой бригады Красной армии H.H. Рахманов. На борьбу с восставшими крестьянами коммунисты бросали самые лучшие, отменно укомплектованные воинские части. Под станцию Исилькуль, захваченную повстанцами, была направлена одна из самых боеспособных частей Красной армии — Образцовый учебный отряд Высшей военной школы Сибири, базировавшейся в Омске. Как отмечает историк В. А. Шулдяков, «отряд состоял из слушателей (частично на командных должностях) и отборных красноармейцев». Отряд был прекрасно вооружен: при общей численности 800 человек в отряде было 8 пулеметов, 2 трехдюймовых орудия. В боеприпасах отряд не испытывал ни малейшей нужды. При подавлении восстания коммунисты применяли самые жестокие меры в отношении не только непосредственно восставших, но членов их семей. Кровавый урок, преподанный советской властью, должен был навсегда отложиться в памяти не только современников восстания, но и у последующих поколений. Пленных повстанцев, не расстрелянных «по горячим следам», сразу после боя передавали в распоряжение Чрезвычайной тройки Представительства ВЧК по Сибири. В ее состав входили: председатель К. И. Мосолов, члены — Бородихин и Александровский. Только 23 февраля 1921 года тройка Мосолова приговорила к расстрелу 30 казаков станицы Николаевская. Еще 15 николаевцев — казаков и крестьян — были расстреляны 5 марта. Известны постановления тройки, по которым было расстреляно 18 казаков станицы Селоозерской, 23 казака станицы Лосевской. Зафиксирован случай, когда одним списком приговорили к расстрелу 232 человека — крестьян и казаков станиц Аиртавской, Зерендинской, Лобановской Кокчетавского уезда. При этом большинство из станиц были совсем небольшими: так, Лосевская насчитывала 236 душ мужского пола, Селоозерская — 268, Николаевская — 598. Причем это данные на январь 1916 года — с этих пор население казачьих станиц только уменьшалось.

После расстрелов местные ячейки РКП(б) проводили тотальную конфискацию имущества: изымались не только лошади, молочный скот, транспортные средства, упряжь и т. п., но и личные вещи повстанцев и членов их семей: одежда, обувь, посуда, часы, постельное белье. Шел самый циничный и неприкрытый грабеж. Коммунисты рылись в казачьих сундуках и забирали все, на что «положили глаз». Затем награбленное имущество делилось между своими, на глазах у всех, ничуть не стесняясь местных жителей. Вслед за войсками в станицах и деревнях появлялись чекисты. Получившее ныне широкое распространение понятие «зачистка» — одно из самых «замечательных» коммунистических изобретений времен войны с собственным народом. По доносам осведомителей производились аресты. Для поощрения стукачей был создан особый секретный фонд товаров первой необходимости. Фонд пополнялся за счет вещей осужденных и расстрелянных. Из него каждому доносчику выдавали в месяц 7 аршин ситца, 4 аршина сукна, пару сапог, полушубок, пимы, а также чай, сахар, соль, мед, мыло и спички…

От ряда станиц после боев с применением артиллерийского огня (естественно, со стороны красных) не осталось, по словам В. А. Шулдякова, «буквально камня на камне». В некоторых станицах число убитых красными карателями жителей превышало несколько сотен человек. «Еще не подведены общие итоги, но громаднейшие разрушительные последствия восстаний вполне очевидны. Десятки тысяч убитых повстанцев, и, таким образом, лишенные иногда большей части взрослого мужского населения деревни… — все это дополняет общую картину кровавого хаоса и разрушения», — писал в Политическом отчете (апрель 1921 г.) секретарь Тюменского губкома Коммунистической партии Сергей Агеев. Это был самый настоящий геноцид, организованный преступной организацией РКП(б) во главе с Ульяновым-Лениным, направленный в первую очередь против лучшей части русского народа.

Ложью оказались заверения красных о «применении широкой амнистии участникам восстания». Уже в августе 1921 года председатель Тюменского губчека П. Студитов предлагает: «… вопрос… к которому нужно подойти осторожно и тактично, — это изъятие явившихся главарей и активистов: как бы ни устроить это так, что во время изъятия разбегутся. На этот счет у меня есть… следующий план:… взять их на строгий учет, подготовить на них какой-либо побочный материал (т. е. просто сфабриковать, «пришить» дело. — А. Ж.) и забрать всех враз. Затем произвести широкую огласку среди крестьян в сторону их изобличения в преступлениях, вредных для крестьян, так, чтобы крестьянство сочувственно отнеслось к их арестам. Эту часть подготовки придется провести до их ареста. Вообще же сказать о времени затрудняюсь, ибо придется учитывать политическое положение и настроение крестьян. Полагаю, что целесообразнее провести эту операцию (т. е. аресты амнистированных повстанцев. — А. Ж.) перед зимним временем, когда меньше уже будет расположения бегать в лес». Нет, коммунисты вовсе не собирались «исправлять перегибы» и «мириться с крестьянством» — они лишь вновь продолжили громоздить горы бессовестной лжи.

Откуда же Унгерн мог черпать информацию о крестьянских восстаниях и всеобщем народном недовольстве Советами, которая в значительной степени определяла его политическую линию поведения? По словам близкого к Унгерну H.H. Князева, «барон мог получать политические новости через ургинскую радиостанцию. Из этого источника он знал о восстании в Тобольской губернии и о партизанском движении в Забайкалье и в Приморье. Вне сомнения, он был осведомлен о зарождении во Владивостоке белого правительства, возглавлявшегося братьями Меркуловыми. Больше же всего барон интересовался сведениями о настроениях и чаяниях казачьего населения ближайших к Монголии станиц и поэтому всегда опрашивал беженцев и Забайкальской области. Если даже принять во внимание подозрения в том, что красные власти подсылали к барону своих агентов с провокационной информацией, с целью подтолкнуть на немедленное выступление, психологически понятно, что слишком субъективный по природе барон мог из своих опросов получить те данные, которые соответствовали его собственному душевному состоянию. Не из тех ли типично беженских повествований, напоминавших заученный урок, барон почерпнул уверенность в том, что казачье население Забайкалья видит в нем единственного избавителя от советской власти?»

В данном случае обратим внимание на замечание Князева о беженских повествованиях, «напоминавших заученный урок». В конце марта 1921 года ЦК РКП(б) проводит специальное заседание, посвященное мерам «по разложению войск барона Унгерна в Монголии». Разработкой операции по внедрению в белогвардейские части красной агентуры руководил лично полномочный представитель ВЧК по Сибири И. П. Павлуновский. О том, насколько значительной и массовой была инфильтрация чекистов в белогвардейское движение, может свидетельствовать и такой факт: через несколько лет вся жизнь русского Харбина, центра белой эмиграции на Дальнем Востоке, без лишних слов была поставлена под контроль многочисленными агентами советских спецслужб. Против такого мощного потока большевицких разведчиков контрразведка Унгерна ничего поделать не смогла. По словам М. Г. Торновского, белые «были плохо или совершенно не осведомлены о работе большевистских эмиссаров и не уничтожили очагов пропаганды. Капитан Безродный три месяца слонялся по Западной Монголии, ища крамолу среди русских, а просмотрел большевистский очаг в Хытхыле. А Н. Князев, сидя в Урге, не знал и ничего не предпринял против очага в Алтан-Булаке. Агитационной и противобольшевистской работы ни монгольское правительство, ни штабы генерала Унгерна никакой не вели и не пытались даже наладить ее». Чекистам удалось завербовать бывшего управляющего Иркутской губернией П. Д. Яковлева, который, в свою очередь, привлек к агентурной работе нескольких бывших служащих Иркутского губернского управления, оказавшихся в Маньчжурии и Приморье и имевших тесные связи в среде дальневосточных белогвардейцев. В результате непрофессиональных действий белой контрразведки даже в окружение самого Унгерна под именем офицера фон Зоммера сумели внедрить чекиста Б. Н. Алтайского… Непосредственно на местах красная агентура широко внедрялась и в многочисленные группы беженцев, искавших спасения от большевицкого террора на территории Монголии и Китая. Как мы отмечали выше, советской разведкой были завербованы или подкуплены даже многие монгольские вожди, входившие в том числе и в окружение Богдо-гэгэна. У самого же Унгерна агентурная сеть на территории советских Забайкалья и Сибири фактически полностью отсутствовала. Точных и проверенных сведений по реальной политической обстановке, складывавшейся в Забайкалье и Сибири весной 1921 года, а тем более крайне необходимых сведений о дислокации и состоянии частей Красной армии получить барону было просто-напросто неоткуда. Лишь незадолго до своего выступления Унгерн отправляет в пограничные с Монголией забайкальские станицы войсковую разведку под начальством Тубанова, того самого бурята, который выкрал с тибетцами Богдо-гэгэна из его «Зеленого» дворца во время штурма Урги. «Конечно, Тубанов был отчаянный головорез и решительный не по разуму проходимец, — отмечал в своих воспоминаниях Д. П. Першин, — но он никак уж не годился к выступлению в роли политического разведчика…» Разведывательная миссия Тубанова вылилась на деле в грабеж и убийства местного населения, которое в результате отказало в поддержке унгерновским войскам. Внимательный и беспристрастный свидетель Першин отмечает в своих воспоминаниях: «Главное несчастье барона Унгерна было в том, что он был одинок и вблизи его не было людей, знающих и осведомленных о том, что происходило за тесным кругом вне его походной жизни. Ахиллесовой пятой Унгерна была плохая информация, или, вернее, отсутствие таковой, и он мало знал о том, что делалось за Байкалом и на границе Монголии, не говоря уже про Иркутскую губернию и Западную Сибирь».

Рассказы беженцев о массовых крестьянских и казачьих выступлениях против коммунистов, о проводимой в РСФСР политике «красного террора» укрепили барона во мнении начать широкомасштабный освободительный поход весной 1921 года. Согласованно должны были выступить подчиненные барону белопартизанские отряды Кайгородова, Казанцева, Казагранди, Бакича… С Дальнего Востока атаман Г. М. Семенов писал Унгерну о своем предстоящем выступлении против большевиков с армией, состоящей из трех групп: Амурской — генерала Е. Г. Сычева, Уссурийской — генерала Н. И. Савельева и Гродековской — генерала Ф. Л. Глебова. Следует заметить, что белые части, собиравшиеся в поход против Советской России, были крайне немногочисленны — так, вся семеновская армия насчитывала около 4000 человек. Совокупная численность антикоммунистических повстанческих отрядов, действовавших на советской территории, оставалась практически неизвестной, но в реальности вряд ли превышала несколько тысяч человек. Основной расчет делался на вооруженное сопротивление в тылу у большевиков, которое с переходом советской границы регулярными частями белой армии должно будет приобрести еще более массовый характер и перерасти в общенациональное восстание. О так называемой теории снежного кома, на которой строил свои политические расчеты барон Унгерн, мы уже говорили выше… [34] 21 мая 1921 года генерал-лейтенант Р. Ф. Унгерн-Штернберг издает свой знаменитый Приказ № 15, озаглавленный как «Приказ русским отрядам на территории Советской Сибири», открывший новый, трагический и последний этап в жизни барона Унгерна.