Барон Унгерн. Даурский крестоносец или буддист с мечом

Глава 13 Последние бои

По воспоминаниям офицеров Азиатской дивизии, авторами Приказа № 15 являлись известный нам литератор Ф. Оссендовский и бывший присяжный поверенный К. И. Ивановский, бежавший от красных из Владивостока, застрявший в Урге и назначенный Унгерном начальником штаба Азиатской дивизии вместо полковника Дубовика. Собственно, удивительного в данном факте ничего нет — в прямые обязанности начальника штаба войскового соединения и входит подготовка для командующего текстов подобных приказов, директив, распоряжений и т. д. Несомненно одно: текст приказа создавался при непосредственном участии самого Унгерна — он является своеобразной квинтэссенцией политических, религиозных, историософских взглядов барона, изложенных им ранее в многочисленных письмах и частных беседах. «Приказ этот, безусловно, представлял собою нечто большее, чем простая оперативная директива, — пишет А. С. Кручинин, — и недаром он начинался в торжественном стиле манифеста:

Я — начальник Азиатской Конной Дивизии Генерал-Лейтенант Барон Унгерн — сообщаю к сведению всех русских отрядов, готовых к борьбе с красными в России, следующее:

1. Россия создавалась постепенно, из малых отдельных частей, спаянных единством веры, племенным родством, а впоследствии особенностью государственных начал. Пока не коснулись России в ней по ее составу и характеру неприменимые принципы революционной культуры, Россия оставалась могущественной, крепко сплоченной империей. Революционная буря с Запада глубоко расшатала государственный механизм, оторвав интеллигенцию от общего русла народной мысли и надежд. Народ, руководимый интеллигенцией как общественно-политической, так и либерально-бюрократической, сохраняя в недрах своей души преданность Вере, Царю и Отечеству, начал сбиваться с прямого пути, указанного всем складом души и жизни народной, теряя прежнее, давнее величие и мощь страны, устои, перебрасывался от бунта с царями-самозванцами к анархической революции и потерял самого себя. Революционная мысль, льстя самолюбию народному, не научила народ созиданию и самостоятельности, но приучила его к вымогательству, разгильдяйству и грабежу. 1905 год, а затем 1916–1917 годы дали отвратительный, преступный урожай революционного посева — Россия быстро распалась. Потребовалось для разрушения многовековой работы только 3 месяца революционной свободы. Попытки задержать разрушительные инстинкты худшей части народа оказались запоздавшими. Пришли большевики, носители идеи уничтожения самобытных культур народных, и дело разрушения было доведено до конца. Россию надо строить заново, по частям. Но в народе мы видим разочарование, недоверие к людям. Ему нужны имена, имена всем известные, дорогие и чтимые. Такое имя лишь одно — законный хозяин Земли Русской — Император Всероссийский Михаил Александрович, видевший шатанье народное и словами своего ВЫСОЧАЙШЕГО Манифеста мудро воздержавшийся от осуществления своих державных прав до времени опамятования и выздоровления народа русского». После идеологической «вводной части» следовало изложение детального плана военных действий против красных с указанием направлений военных операций всех подчиненных генералу Унгерну отрядов, давались указания по вопросам снабжения, мобилизации населения и т. д. Но особо пристальное внимание у всех историков и литераторов, занимавшихся бароном Унгерном, вызывал пункт 9 Приказа № 15. Пункт этот гласил: «Комиссаров, коммунистов и евреев уничтожать вместе с их семьями. Все имущество их конфисковывать».

Еще ниже приводились разъяснения и обоснования: «Старые основы правосудия изменились. Нет «правды и милости». Теперь должны существовать «правда и безжалостная суровость». Зло, пришедшее на землю, чтобы уничтожить божественное начало в душе человеческой, должно быть вырвано с корнем. Ярости народной против руководителей, преданных слуг красных учений, не ставить преград. Помнить, что перед народом стал вопрос «быть или не быть».

Часто строки из приказа цитируются лишь для того, чтобы вновь заклеймить Унгерна как «кровавого безумца, убивающего без особого разбора и своих, и чужих». Выше мы уже неоднократно указывали, что пресловутая унгерновская жестокость не носила патологического или личностного характера. Причина ее кроется в особенностях средневекового мировоззрения барона, каковое невозможно адекватно оценивать, исходя из установок современной цивилизации. Хотелось бы обратить внимание обличителей барона еще на один момент. Пункт 9 — отнюдь не новация Унгерна, а всего лишь ответная реакция на действия большевиков. Первыми безжалостно уничтожать своих политических и военных противников «вместе с семьями» начали именно они. Именно большевиками был введен институт заложничества, когда в ответ на покушения, направленные против красных вождей, уничтожались тысячи мирных обывателей, виновных лишь в том, что принадлежали они к «контрреволюционным классам»: дворянству, духовенству, купечеству, кулачеству…

В любой советской газете за 1918–1920 годы, центральной или провинциальной, желающие обнаружат страшные «расстрельные» списки женщин, детей, стариков… Списки на целые газетные полосы людей, убитых без суда и ни за что — всего лишь за свое происхождение. Откроем «Известия Пермского губисполкома» за 11 сентября 1918 года — «Список заложников, расстрелянных по постановлению губчека». В мартирологе 41 человек: «бывший жандарм», «бывший офицер», «бывший пристав»… Еще можно понять, за что были убиты «бывший жандарм» или «бывший пристав», — люди подобных профессий были для большевиков «цепными псами царского режима». Но далее по списку: «горный инженер», «учительница», «приказчик», «сестра милосердия», «монах», «эстонский пастор»… Конечно, Гражданская война отнюдь не рыцарский турнир. Японская, Первая мировая, Гражданская войны — все они приучили к убийству. Расстрелы, рубка, «допросы с пристрастием» — все это было и у белых (хотя и в неизмеримо меньших масштабах, чем у красных). Но между красным и белым террором существовало принципиальное различие. На него верно указал историк Юрий Фелыптинский: «Белой армии как раз и была присуща жестокость, свойственная войне вообще. Но на освобожденных от большевиков территориях никогда не создавались белыми организации, аналогичные советским ЧК, ревтрибуналам и реввоенсоветам. Но никогда руководители Белого движения не призывали к расстрелам, к гражданской войне, к террору, к взятию заложников. Белые не видели в терроре идеологической необходимости, поскольку воевали не с народом, а с большевиками. Советская власть, напротив, воевала именно с народом (в этом нет ни тени преувеличения, поскольку Гражданская война была объявлена всему крестьянству, всей буржуазии, то есть интеллигенции, всем рабочим, не поддержавшим большевиков). За вычетом этих групп кто же оставался, кроме голого слова «пролетариат»?» Большевистская нечеловеческая жестокость вызывала отвращение даже у политических союзников — анархистов, левых эсеров. Приказ Унгерна — лишь ответная реакция на трехлетний «беспредел» красных палачей, когда людей расстреливали, сжигали заживо, сдирали кожу, морили ядовитыми газами, добивали пулями и голодом в концлагерях, топили в реках крестьянских детей, сажали на кол священников, на площадях устраивали показательные порки и расстрелы. Ни один самый лютый «крепостник», ни одна пресловутая «салтычиха» не зверствовали, да и просто не могли зверствовать так в царской России над крестьянами, как делали народные «освободители» — большевики. Никто до коммунистов, никакие иноземные захватчики, не убили столько русских крестьян и рабочих, священников и дворян, детей и стариков. В конце XX века то, что проделали большевики с русским народом, стали обозначать словом «геноцид».

К 1921 году «революционная партия» вела уже почти столетнюю войну против исторической России. Революционеры в этой войне использовали все подручные средства: пули, бомбы, динамит, ядовитые газы… Но, как только силы, противостоящие «революционной партии» (будь то самодержавная монархия или Белое движение), пытались использовать против нее средства физического подавления, с «левой» стороны начались причитания о «кровавых палачах», «столыпинских галстуках», «царских опричниках», «белых садистах». До сих пор многие историки и литераторы рассуждают о «преступлениях царского режима» или о «колчаковском терроре». Все подобные заклинания являются следствием единственного принципа взаимоотношений с лагерем власти, которого на протяжении целого столетия неуклонно придерживались левые силы в России. Сформулировать данный принцип можно следующим образом: «Нам вас можно убивать, а вам нас — нет»[35]. Подход барона Унгерна к террору был совершенно иным: «Что нам — то и вам».

… Поход Унгерна на Советскую Россию вызывал недоуменные вопросы даже у близких соратников барона.

23 мая 1921 года начальник штаба отряда Кайгородова полковник В. Ю. Сокольницкий стал свидетелем движения колонны унгерновской конницы по направлению к советской границе. «Войска шли в блестящем порядке, и я как-то невольно перенесся мыслью к старому доброму времени. Равнение было как на параде. Не было отсталых. Длинная колонна из конницы и артиллерии оставляла за собой версты, идя на неведомое: победить или умереть. Яркая одежда полков: монгольского, китайского, бурятского рябила глаза… — вспоминал годы спустя Сокольницкий. — … Барон — стройный худощавый блондин с энергичными глазами, живой, бодрый. После короткой беседы барона с незнакомым мне офицером был принят и я. Наш разговор и искреннее желание барона оказать возможную помощь отряду Кайгородова расположили меня к нему. Я был, положительно, в восторге от него. Моя поездка с целью иметь свидание с бароном оказалась не напрасной. Мне было оказано внимание, доверие и охотное желание удовлетворить всем, что можно дать… Дивизия Унгерна шла напролом с девизом «Да здравствует Император Михаил II!» и грозила небывало суровыми карами коммунистам и их семьям… Хотелось крикнуть: «Не спешите! Закрепитесь прочно здесь, в Монголии. Соберите все, что могут дать средства ваши, по части разведки духа народного; сговоритесь по всему фронту, установите короткую связь… и тогда — с Богом, за работу во славу императора, громко провозглашая его имя при удаче».

Свой главный удар барон Унгерн направил на город Троицкосавск, расположенный в долине реки Кяхты, в нескольких верстах от русско-монгольской границы. H.H. Князев называл Троицкосавск «ключом всего стратегического плана» барона Унгерна. Для овладения городом барон вывел из Урги все наличные силы, оставив в монгольской столице лишь военное училище (60 чел.), комендантскую команду (150 чел.), интендантские мастерские и лазарет.

Унгерн вел свои войска параллельно с трактом. Этим маневром он обеспечивал, с одной стороны, скрытность движения, а с другой — хорошие корма для лошадей. Однако внезапность нападения была сорвана командиром отдельного Чахарского дивизиона Найден-ваном. Воспользовавшись тем, что он находился на тракте, вне поля зрения барона, Найден-ван решился на сепаратный налет на приграничный город Маймачен. 3 июня 1921 года цирики Найден-вана разгромили передовую заставу Сретенской кавалерийской бригады армии ДВР и ворвались в Маймачен. «В упоении своего блестящего успеха чахары с полным самозабвением отдались родной стихии — грабежу, — писал позже поручик Князев. — Но в 14 часов того же дня они были с треском выбиты из Маймачена, причем Найден-ван получил ранение, а его помощник попал в плен». Тем не менее за несколько часов пребывания в городе чахары успели превратить Маймачен в развалины, перебив заодно всех жителей-китайцев, не успевших бежать в Троицкосавск.

Уход Чахарского дивизиона из Маймачена нельзя назвать отступлением — это было самое настоящее бегство. «Своим паническим видом они произвели крайне невыгодное впечатление на подошедшие… унгерновские части, — вспоминал все тот же Князев. — 4 июня Унгерн отдал чахарам весь остаток полноценного ямбового серебра и отправил их в Ургу якобы на формирование. В действительности же он, к общему удовольствию, прогнал их от себя. Не задерживаясь в Урге, чахары ушли на родину». Что касается собственно унгерновских войск, то и они неожиданно двинулись в обход Троицкосавска.

Почему же барон не обрушился на город внезапно, в своем излюбленном, «фирменном» партизанском стиле? Вместо того чтобы с ходу вступить в бой за город, атаковать красных, Унгерн неожиданно делает крюк и заходит в Кударинскую станицу (50 верст на восток от Троицкосавска)… Причина такого маневра заключалась в том, что местные казаки обещали выставить для борьбы с большевиками целый вооруженный, хорошо подготовленный полк, как только барон со своими войсками появится у них в станице. Однако вместо вооруженных добровольцев в Кударе Унгерна поджидал станичный сход, собиравшийся всего лишь обсудить возможность сбора добровольцев. На сходе станичники заняли осторожную позицию: казаки заявили, что готовы пойти с бароном добровольно, но требуют гарантий неприкосновенности для их семей на случай большевицких репрессий — родственники добровольно присоединившихся к белым подлежали взятию в заложники с последующим расстрелом. Гарантией должен был стать приказ о мобилизации населения, который надлежало по требованию казачьего схода издать Унгерну: таким образом казаки всегда могли оправдаться перед большевиками — они, дескать, пошли к белым под угрозой оружия.

Однако Унгерн категорически отказался от подобного компромисса: «Или ступайте добровольцами, или же мне вас не нужно», — заявил он казачьему сходу. «Вследствие решительного отказа от мобилизации ни к барону, ни к Резухину пополнений так и не поступило, несмотря на явное в иных местах сочувственное отношение к ним, — вспоминал H.H. Князев. — Барон Унгерн искренне считал, что если он с жертвенным жестом протягивает руку братской помощи казачьему населению, жаждущему освобождения от советской власти, то никто не имеет права отказаться от принятия этой жертвы». Для барона, искренне верившего, что повсюду «найдутся честные русские люди», готовые бескорыстно присоединиться к нему для борьбы с совдепией, подобное рассудительное отношение казаков стало тяжелым ударом. Несмотря на то что Унгерн был крайне раздражен своей первой открытой неудачей, он 5 июня обходит Троицкосавск и отрезает гарнизон города от сообщения с базами. «По совершенно непонятным соображениям барон начал бои за обладание Троицкосавском вяло, как-то неуверенно, то есть не в свойственном ему стиле, — вспоминал H.H. Князев. — Чем это объяснить? Может быть, отсутствием у него соответствующего настроения?» Тем не менее в ночь с 5 на 6 июня барон произвел личную глубокую разведку позиций красных, проникнув в глубь расположения противника. Бой начался рано утром б июня атаками унгерновцев на северо-восточную окраину города. К 18 часам Русский дивизион ротмистра Забиякина подошел вплотную к городским окраинам. С сопки Забиякин рассмотрел в бинокль, как красные солдаты митинговали на площади. Очевидно, они обсуждали вопрос о сдаче города. Забиякин доложил об увиденном Унгерну и попросил разрешения войти в город. Однако барон ответил: «Я на митинги не хожу и тебе не советую…» и приказал дать отдых войскам. Итак, еще один день был потерян, и потеря эта оказалась для белых роковой — ночью в Троицкосавск прорвался один из полков 35-й советской дивизии… На рассвете 7 июня отдохнувшие белые части вновь перешли в наступление. Однако преимущество и в численности, и в вооружении было уже на стороне красных. Барон Унгерн прилагал максимальные усилия к тому, чтобы лично поспевать всюду, желая сохранить возможный контроль над ходом боевых действий. Дважды лично он водил свои сотни на занятые противником высоты, но обе попытки успеха не принесли. Тем временем красные, получив новые подкрепления в виде двух пехотных батальонов и артиллерийской батареи, перешли в наступление. Бой шел до темноты. Ночью окрестности города затихли. «Для нас, превратившихся… из нападающей стороны в обороняющуюся, в этой затаившейся тишине вырастали тревожные призраки», — вспоминал поручик Князев. Этими «призраками» оказались бойцы красной Сретенской бригады, которые под покровом ночи прошли хорошо знакомыми им глухими лесными тропами через слабоохраняемый юго-восточный участок фронта белых, оказавшись у них в глубоком тылу.

8 июня советские войска силами полка пехоты повели наступление на левый фланг белых со стороны Ургинского тракта. Унгерновцы стойко оборонялись, а сам барон, по свидетельству очевидцев, «комбинировал в голове какой-то контрманевр». Но все изменилось после того, как сретенцы открыли из засады артиллерийский и пулеметный огонь по обозу белых. В тылу поднялась паника. «Обозники порубили постромки и устремились через сопки на юг, без дорог, по кратчайшему направлению. В разбросанных по отдельным вершинам… сотнях создалось представление, что мы окружены: помилуйте, глубоко в тылу гремит неприятельская артиллерия… Унгерновцы начали отходить…» — вспоминал те жуткие минуты H.H. Князев. Положение усугубилось ранением самого Унгерна: он был ранен шальной пулей «в седалищную часть туловища». Ранение было легким, но весьма болезненным: пуля застряла возле позвоночника. Героическим усилием воли Унгерн заставил себя вскочить на коня, но, выехав из зоны обстрела, сам слезть с седла уже не смог. Выглядел тогда барон как тяжелобольной: он осунулся, совершенно пожелтел, а после перевязки долго лежал без движения.

Находившийся поблизости поручик Князев так описывает ситуацию с ранением Унгерна: «… Барон отказался от носилок. Он поехал верхом. Всего лишь три дня он позволял себе роскошь садиться на коня и слезать с помощью вестового. Унгерн проклинал свою рану — и не только потому, что она лишила его необходимых сил в самый критический момент: он считал подобное ранение оскорбительным для офицера. «Лучше бы меня ранили в грудь, в живот, куда угодно, но не в это позорное место», — говорил он не раз в первые дни после Троицкосавска».

При отступлении от Троицкосавска белые потеряли 6 орудий, несколько пулеметов, денежный ящик и, наконец, икону Ургинской Божьей Матери. Красные захватили свыше 100 пленных, преимущественно монголов и китайцев. По свидетельству очевидцев, русские сотни понесли в боях и при отступлении «ничтожные потери».

Военные аспекты последнего похода Азиатской конной дивизии многократно и подробно изложены как в мемуарной (воспоминания A.C. Макеева, H.H. Князева, М. Г. Торновского), гак и в современной исторической (работы Е. А. Белова, А. С. Кручинина, С. Л. Кузьмина) литературе. Все авторы — и очевидцы событий, и современные российские историки — сходятся в одном: главным ударом для Унгерна стало даже не болезненное поражение в боях под Троицкосавском, а совершенно равнодушное отношение местного населения, в том числе и казачества, к вступившим на российскую территорию белым войскам. Никаких ожидаемых массовых выступлений против большевиков не произошло. Число добровольцев, пополнявших дивизию, исчислялось десятками, но никак не тысячами человек. В этом-то и заключался весь трагизм положения Унгерна — от военного поражения можно было оправиться, собрать силы и нанести по красным новый удар. Но без активной поддержки местных жителей все эти планы превращались в бессмыслицу. Как мы уже отмечали, будучи лишенным полноценной правдивой информации о положении дел на подвластных большевикам территориях, дивизия генерала Унгерна двинулась на Советскую Россию в самый неподходящий политический момент. На западных границах РСФСР установилось относительное спокойствие: последний оплот Белого движения на юге России — Крым — был взят большевиками в ноябре 1920 года. С Польшей красные заключили мирный договор. Крупнейшее Сибирское крестьянское восстание, потрясшее всю Россию зимой-весной 1921 года, было подавлено большевиками самым жесточайшим образом. Об ожесточенности красных карателей говорят телеграммы, посланные Ленину председателем Сибревкома И. Н. Смирновым: в одной из них сообщалось, что при подавлении восстания в только Петропавловском уезде убито 15 тыс. крестьян, а в Ишимском — 7 тысяч. «… B ходе подавления западно-сибирского крестьянско-казачьего мятежа коммунисты уничтожили несколько десятков тысяч человек», — отмечает В. А. Шулдяков. Русские хлеборобы получили в 1921 году кровавый и жестокий урок. В «Сводке Тюменского губчека о состоянии бандитизма в губернии» от 16 июня 1921 года отмечалось: «Тюменский район в настоящее время от банд почти совершенно очищен. Небольшие группы и отдельные личности бандитов скрываются в северной части уезда… Активности пока никакой не проявляют, а не выходят лишь потому, что боятся правосудия… Туринский уезд от банд очищен, и сведений о нахождении бандитов нет… Уставшие бандиты намереваются разойтись по домам, но боятся расправы и правосудия». На местах коммунистические власти принимают постановления «О добровольной явке повстанцев». Понимая, что одними военными методами справиться с восставшими крестьянами и казаками невозможно, Советы решили пойти на временное тактическое политическое отступление. «Конечно, велики были жертвы и разрушения, которые произвели эти повстанцы, но мы должны простить их за их темноту, слепоту и несознательность. И мы уверены, что они раскаются в своих преступлениях», — говорилось в воззвании 3-го Тюменского губернского съезда советов.

Среди большевиков бытовало мнение, что с русским крестьянином «можно обращаться только двумя способами — пряником или палкой до бесчувствия». По законам жанра после усиленного употребления в дело палки должен настать черед и пряника. В марте 1921 года X съезд РКП (б) провозгласил переход к новой экономической политике. После нескольких лет проведения политики «военного коммунизма» в стране вновь была разрешена свобода торговли. Раздавив при помощи массового террора широкое народное антикоммунистическое движение, большевики пусть частично, в сильно урезанном виде, но удовлетворили ряд экономических (но никак не политических!) требований русских крестьян. По словам H.H. Князева, «перед нашим «визитом» в Забайкалье (т. е. вступлением войск Унгерна в пределы РСФСР. — А. Ж.) население знало о переходе к свободной торговле и временно было удовлетворено этим правительственным мероприятием. При таком положении дел барон в лучшем случае мог рассчитывать лишь на прохладное равнодушие широких казачьих масс к его партизанскому налету».

В утверждении большевиков о том, что «русский крестьянин отличается чрезвычайно узким кругозором», при всем его цинизме содержалась значительная доля истины. Действительно, русский крестьянин, и в прямом, и в переносном смысле, редко когда заглядывал дальше пределов околицы родной деревни или станицы. Такое «местничество» русского крестьянина, казака, предпочитавшего не удаляться далеко от своего селения, учитывал и барон Унгерн. В своем Приказе № 15 он писал: «При мобилизации бойцов пользоваться их боевой работой по возможности не далее 300 верст от места их постоянного жительства. После пополнения отрядов… кадром новых бойцов прежних, происходящих из освобожденных от красных местностей, отпускать по домам». Но в данном случае Унгерну пришлось столкнуться со своеобразным «политическим местничеством»: сельские массы, деморализованные красным террором, уставшие от войны, шедшей, казалось, уже бесконечно — восьмой год, начиная с августа 1914 г., — предпочли в очередной раз поверить лживым обещаниям коммунистов, что «НЭП — всерьез и надолго». Поверив в 1917 году ленинским посулам «мира, земли и свободы», русский мужик получил братоубийственную войну, красный террор, продразверстку, трудовую повинность, закрытие церквей… Поверив в 1921 году новой приманке в виде «свободы торговли», крестьяне просто не могли осознать, что никакой НЭП не отменяет коммунистического тоталитарного режима с его беспощадным репрессивным аппаратом. «… Русские люди в 1921 году не переболели большевизмом», — с горечью констатировал H.H. Князев. До свертывания НЭПа и начала сплошной коллективизации и массового раскулачивания оставалось около семи лет…

После того как шансы на немедленные массовые народные выступления в Забайкалье не оправдались, войскам Унгерна было необходимо достичь хоть какого-нибудь значительного военного успеха на территории Советской России. Только в этом случае оставалась еще возможность рассчитывать на вооруженную поддержку казаков в борьбе с большевицкой властью. Анализируя психологию участников массовых народных движений, русский историк Н. И. Костомаров писал: «В нестройных мужичьих мятежах всегда бывает так, что и малый успех привлекает к мятежу огромные массы, и малая неудача отнимает у них дух». Именно этим обстоятельством — надеждой на крупную военную победу, которая подтолкнет народное восстание, — и объясняется решение Унгерна дать краткий отдых своим войскам в лагере, устроенном на берегу реки Селенги, после чего продолжить вооруженную борьбу с советской властью. Д. П. Першин упоминал о планах Унгерна пробраться в Западную Монголию, где он мог бы объединить под своим командованием все белые отряды, которые находились друг от друга на значительных расстояниях, ничем не были связаны и «действовали вразброд, кому как Бог на душу положит…»

Однако вокруг барона уже начиналась эпидемия предательств, и первыми удар в спину нанесли именно монголы, на которых так рассчитывал Унгерн. Военный министр монгольского правительства Максаржав-ван, назначенный Богдо-гэгэном командующим Западным округом и отправленный в Улясутай для успокоения западных монгольских аймаков, верно оценил новую расстановку сил и переметнулся к красным. «В Улясутае и окрест его, — вспоминал Д. П. Першин, — под видом усмирения якобы белых этот палач устроил жестокое избиение с грабежами безоружных, много лет живущих русских торгующих». Считают, что в улясутайской резне, устроенной красными монголами под предводительством Максаржава, решившими выслужиться перед большевиками, было убито свыше 150 русских поселенцев и беженцев, в том числе женщины и дети. Позже министр-предатель уничтожил белые отряды есаулов Ванданова и Безродного, посланные Унгерном в Улясутай. При этом совершавший обряд принесения в жертву пленных лама Максаржава съел сердце есаула Ванданова. Позже — «подвиги» Максаржава были по достоинству оценены монгольским революционным правительством: Максаржав-ван стал военным министром Монгольской Народной Республики (МНР). В ответ на эту беспощадную резню подчинявшийся Унгерну атаман Казанцев устроил погромы в нескольких монгольских монастырях, убивая лам и послушников вне зависимости от их отношения к революционному правительству. Это была уже национальная война. В результате западный фланг белых, включавший в себя отряды Казанцева и Кайгородова, оказался отрезанным от частей Азиатской конной дивизии.

Не лучше обстояло дело и в других местах — бригада полковника Казагранди была отбита от советской границы и вообще действовала чрезвычайно пассивно. Позже Казагранди отказался идти на соединение с частями барона, как это ему было приказано, а повернул в глубь Монголии, где никаких красных в помине не было. По слухам, Казагранди планировал уйти в Тибет. Унгерн, раздраженный бездействием Казагранди и вообще относившийся к нему с подозрением («… барон был готов считаться с Казагранди, как с военачальником, совершившим много подвигов во время командования Боткинской дивизией, — вспоминал H.H. Князев. — Казагранди же не смог взять верный тон. Он явно трепетал перед бароном и заискивающе любезничал, то есть вел себя несолидно и именно в том стиле, который барону чрезвычайно не нравился»), обвинил его в измене и приказал расстрелять.

Воспользовавшись тем, что Урга была фактически оставлена белыми войсками, большевики двинули в Монголию экспедиционный корпус под командованием бывшего прапорщика К. А. Неймана. 27 июня экспедиционный корпус перешел монгольскую границу и двинулся на Ургу. По мнению А. С. Кручинина, действия Унгерна в данной ситуации «окончательно развеяли легенду о его «монгольских химерах».

«Группировка Неймана, на три четверти состоявшая из пехоты, — пишет Кручинин, — опрометчиво подставляла фланг и тыл соединившимся на Селенге конным бригадам Унгерна и Резухина. И если бы «панмонголист» Унгерн хотел защитить от красного нашествия Монголию и «священную особу» Богдо-гэгэна, ему ничего не стоило бы наброситься на ползущую по кратчайшему пути на Ургу советскую пехоту и на степных просторах, используя маневренные качества своего «войска», растрепать ее в пух и прах». Но Монголия более не интересует Унгерна ни в политическом, ни в военном отношении — он видит желание монголов «тянуть на сторону Советской России», видит их стремление прибиться к сильному, вообще характерное для менталитета восточных народов. Унгерн вновь собирается идти на север, в Советскую Россию, чтобы «увеличить свои силы надежными войсками», а главное — вызвать мощное народное антибольшевистское восстание, которое бы в корне могло изменить соотношение сил в Сибири и на Дальнем Востоке.

Даже спустя много лет современники Унгерна, офицеры его дивизии, принимавшие участие в последнем походе барона, продолжали задаваться вопросом: «Была ли это все авантюра, как многие думали, или серьезное идейное дело?» Похоже, что верный ответ удалось найтй енисейскому казаку К. И. Лаврентьеву, писавшему: «Мне кажется, что если называть авантюрой, то нужно назвать этим все отряды, не только Унгерна, но и Бакича, Кайгородова, Казанцева, Казагранди, Шубина, Остроухова, Шишкина, Анненкова и им же несть числа… Нет, так относиться нельзя. Все они преследовали цель — борьбу с большевиками, а время было такое, что в могущество и долголетие большевиков никто не верил и верить не хотел, почему все отряды не оставались на местах, а старались выйти к границе в бой. И это как раз всех и погубило».

М. Г. Торновский давал гораздо более критические оценки как военно-политическим планам Унгерна, так и его личным качествам: «Отсутствовали самокритика, анализ и дар предвидения. Походы в Нерчинском районе, около Акши, в. Кударинском районе, кажется, должны были убедить генерала Унгерна, что население Забайкалья не пойдет не только с семеновцами, но и вообще с белыми против красных, и тем не менее наперекор судьбе и стихии он шел искать союзников в 1-м отделе того же войска и не нашел их. Не найдя в Забайкалье, он решил уйти в Урянхай (Тува. — А. Ж.), перезимовать и по весне поискать в Енисейской области, забывая, что власть большевиков за зиму еще более окрепнет и ему с ней не справиться». Правда, далее М. Г. Торновский не выдерживает критический тон и воздает должное действиям барона Унгерна: «Поход на Русь — исторический, блестящий кавалерийский рейд, когда за месяц исходили вдоль и поперек 1-й отдел Забайкальской области — страну, равную целому государству, делая в сутки по сто и больше верст, стиснутые превосходными, регулярными частями Красной армии, и ни разу противник «не прищучил» и не побил унгерновцев, тогда как они били красных везде, нанося им огромный урон, и уходили безнаказанными».

Какими мерками можно определить «авантюрность» тех или иных действий или замыслов барона Унгерна? Мерками пресловутого «здравого смысла»? Но если вставать на точку зрения «здравого смысла», то в подобном случае «авантюрой» может показаться любая борьба против превосходящих тебя численно и материально сил врага. Не подобной ли «авантюрой» будет выглядеть борьба белого Крыма или белого Приморья — крохотных осколков России — против огромной туши красного зверя? Под определение «авантюры» попадут в таком случае и Тамбовское восстание, и так называемый «Кронштадтский мятеж»…

Бессмысленными авантюрами покажутся рейды боевиков РОВС, и партизанские действия отрядов «Братства Русской правды», своими акциями наводивших ужас на чекистов, коммунистических функционеров и советских работников из приграничных районов… Не «авантюрой» ли, в конце концов, выглядели поступки первых христиан, приступивших к проповеди своего учения, — всего лишь нескольких десятков рыбаков и бывших мытарей? Но именно подобные им «безумные авантюристы» превращали всю мудрость мира в подлинное безумие, и сила, казавшаяся неодолимой, гибла, а столпы и истуканы, выглядевшие неколебимыми, рушились и превращались в прах. Способность действовать вопреки здравому смыслу и чувству самосохранения высоко ценилась средневековыми рыцарями, с миром которых соотносил и свои поступки барон Унгерн. Как человек, наделенный средневековым восприятием истории, он понимал, что кроме физической истории, истории «в реальном времени», существует также и сверхчувственная Сакральная История, в которой правят не жестокие и глупые победители, а правит Божественный Промысел. Простому смертному не дано понять Его действий, он только может следовать по пути Долга и Верности. Путь, по которому шел Роман Федорович Унген-Штернберг, — путь рыцаря Крестовых походов, путь японского самурая — Бусидо. «Служение идеалу — сердцевина Бусидо», — говорит современный исследователь самурайских традиций А. Р. Басов. Барон Унгерн служил прежде всего своим идеалам, и эти идеалы были для него несравненно более ценными, чем собственная жизнь. Принцип рыцарского служения царскому дому Романовых, белой идее был доведен бароном до абсолюта — высшей ценности бытия и смысла жизни.

… Раздробленная при отступлении бригада барона стягивалась к Карнаковской заимке и уртону Ибицык. Здесь в глубокой горной долине отряд отдыхал три дня. Сюда же, с докладом Унгерну, прибыл из Урги комендант города подполковник Сипайлов. Запоминающуюся характеристику Сипайлова дает в своих записках H.H. Князев: «Если считать, что кто-нибудь, например генерал Резухин, являл собой идеальный лик Азиатской конной дивизии, то Сипайлов олицетворял собой оборотную сторону того самого лица и вообще всего дела барона Унгерна. Отрицательная сторона вооруженной борьбы с ее жестокостью, хитростью и озлоблением соответственно преломилась у Сипайлова: хитрость — в мрачное коварство, жестокость — в садизм, а озлобление — в кровожадность. Этот моргающий подслеповатый урод продолжительное время пользовался большим доверием барона, который знал, что люди, подобные Сипайлову, находятся во вражде с окружающей средой, почему у них, по мнению барона, никогда не могло явиться оснований что-либо утаить от своего начальника. Как верный пес, такой человек уцепится в каждого, на кого укажет ему хозяин… Многое из области так называемых унгерновских зверств должно быть всецело отнесено на единоличный счет этого человека».

Сипайлов доложил барону, что обнаружил в Урге 3,5 пуда золота, похищенного из Ургинского банка войсковым старшиной Архиповым, незадолго перед тем вступившим в командование 4-м полком. Своим докладом Сипайлов попал в самую чувствительную точку: с одной стороны, барон, как известно, относился в высшей степени нетерпимо к казнокрадству, личному обогащению и любой недобросовестности в денежных делах, а с другой стороны, финансы Азиатской конной дивизии находились в плачевном состоянии после утраты денежного ящика под Троицкосавском. Архипова арестовали, он во всем признался и был голым привязан к дереву на берегу реки на съедение комарам. H.H. Князев указывал, что этот случай произвел на всю дивизию неизгладимое впечатление…

В это же время Унгерну донесли о злоупотреблениях Сипайлова в должности коменданта Урги, проявленных им после ухода основных частей барона. Унгерн отдал письменный приказ генералу Резухину повесить Сипайлова, как только тот привезет на Селенгу архиповское золото (барон был вынужден отпустить Сипайлова в Ургу за деньгами). Однако Сипайлову удалось узнать о своей опале, и он, не возвращаясь к Унгерну, бежал в Маньчжурию.

Несмотря на поражение под Троицкосавском, Унгерн решает продолжить военную борьбу в Забайкалье. Азиатская конная дивизия располагается лагерем на берегу Селенги. Под руководством барона проходят тактические занятия, ведется подготовка к новым походам и тяжелым боям. М. Г. Торновский, возглавлявший в тот момент интендантскую службу дивизии, определял ее численный состав в 2700 человек. 18 июля 1921 года дивизия отправляется в свой последний поход… У Унгерна еще имелся выбор: или уходить в знакомую и не вполне еще чуждую Монголию, или вновь двинуться в Забайкалье. Барон принимает второе решение, несмотря на то что этим шагом, по выражению H.H. Князева, «навсегда захлопывалась страница его монгольской великодержавности».

Итак, генерал-лейтенант Р. Ф. фон Унгерн-Штернберг возвращается со своим войском в Россию. Часы его судьбы начинают вести уже обратный отсчет. За несколько дней дивизия барона проходит более 200 верст. Красноармейские гарнизоны отходят в глубь страны почти без сопротивления. Дивизия проходит через крупные поселения, казачьи станицы. Унгерновцы идут парадным строем, с развернутыми знаменами и песнями: «Марш вперед, друзья в поход… К вам бароновцы идут, наливайте чары…» Репрессиям подвергались только комиссары и ответственные советские работники. По заведенному Унгерном порядку в селениях размещались только комендантская команда и интендантство. Строевым чинам, в том числе и офицерам, строго запрещалось даже заходить в крестьянские и казачьи дома. «Но изредка, под благовидным предлогом, офицеру можно было проникнуть за запретные стены частных жилищ, конечно, с известным риском нарваться на самого «дедушку» — барона», — отмечает H.H. Князев. Во время одного из таких визитов в казачий дом Князеву удалось разговориться с пожилым казаком на военные и политические темы. По словам Князева, казаки в ходе беседы изложили ему «любопытный взгляд на советскую власть»: о ней они говорили без особого энтузиазма, но свои главные надежды связывали с возвращением… свободы торговли! «С остальными особенностями строя они были готовы тогда мириться» — сделал Князев свой вывод. «Жители довольно радушно угощали… (ведь мы расплачивались полноценной валютой!), но вели себя подчеркнуто-осторожно. Чувствовалось, что они до ужаса боятся и нас, и последствий нашего визита» — еще одно впечатление от встречи с затерроризированными забайкальцами.

В ночь на 29 июля Азиатская конная дивизия подходит к деревне Ново-Дмитриевке, лежащей на речке Иро. В деревне расположилась 109-я дружина особого назначения (ДОН). Еще не поднимался туман от земли, когда унгерновцы со всех сторон обрушились на красных. Никакого боя фактически не было: большинство «доновцев» предпочли сдаться на милость победителей. Пытавшиеся бежать коммунисты и комиссары пали под ударами сабель. В это время Унгерну донесли, что с севера к деревне движется большой отряд красных, не менее 100 бойцов, усиленный артиллерийским дивизионом из 8 орудий. Это был Иркутский комендантский батальон — отлично экипированная и подготовленная красная часть. Артиллеристы унгерновцев еще до начала боя успели затащить два орудия на одну из ближайших сопок и открыли огонь прямой наводкой по позиции красных. Красноармейцы понесли большие потери от шрапнельного огня и скоро утратили способность сопротивляться. Окончательно добила Иркутский батальон атака монгольской конницы во главе с Бишерельту-гуном: не выдержав их атаки, красные стали отходить по склонам сопок на север, но были отрезаны силами 1-го Конного полка… Пленные были выстроены в две шеренги. «Генерал Унгерн обходил пленных, со многими милостиво разговаривал, — вспоминал подполковник Торновский. — Человек 25–30 из числа желающих принял на службу в Азиатскую конную дивизию, остальным приказал похоронить убитых красноармейцев, а раненых взять с собой и с миром идти по домам». Сколько из этой тридцатки пленных, перешедших на сторону Унгерна, было чекистов и провокаторов? Вопрос риторический — ответа на него мы никогда не узнаем. Но то, что агенты красных внедрились в дивизию Унгерна, показал дальнейший ход событий.

В то время когда Азиатская конная дивизия вела бои у деревни Ново-Дмитриевка, экспедиционный корпус красных под командованием бывшего прапорщика К. И. Неймана перешел советско-монгольскую границу и двинулся на Ургу. В состав корпуса входили бойцы Красной армии, народно-революционной армии ДВР, монгольские революционные части во главе с Сухэ-Батором и Чойбал-саном — всего более 10 000 человек. Корпусу были приданы 20 артиллерийских орудий, 2 броневика и 4 аэроплана. Силы красных значительно превосходили силы всех подчиненных барону Унгерну отрядов, действовавших на территории Монголии и современной Тувы. Прикрытие Урги Унгерн поручил хорунжему Немчинову, выделив ему Тибетский дивизион (всего около 300 сабель) и несколько пулеметов. Отряд Немчинова дал красным частям два боя: на реке Иро и на перевале у Махотая (150 верст к северу от Урги). Естественно, сколько-нибудь серьезного сопротивления красным отряд Немчинова оказать не мог и был разбит. Оставшиеся в живых тибетцы ушли в Ургу к Богдо-гэгэну, а сам Немчинов с несколькими сопровождающими и советником Унгерна монгольским князем Жамболон-ваном двинулись по направлению к озеру Буирнур. По пути Жамболон отстал от Немчинова, не желая бросить свой караван из семи верблюдов, груженных, по выражению H.H. Князева «благоприобретенным в Урге имуществом». В результате вместе со своими верблюдами Жамболон нарвался на красных монгол, был ими ограблен и расстрелян. Не позаботился об эвакуации Урги и печально известный комендант города подполковник Сипайлов, думавший лишь о спасении собственной шкуры как от красных, так и от барона. В результате его предательских действий в Урге были оставлены около 200 раненых унгерновцев, а также офицерские семьи. Все они попали в руки советских войск, которые вошли в монгольскую столицу 9 июля 1921 года… В 10 верстах от города представители монгольского революционного правительства и Красной армии были встречены начальником дворцовой гвардии, который приветствовал новых властителей от имени хутухты. По сообщению Монгольского телеграфного агентства (МОНТА), «весь город наполнен гарцующими всадниками, вся Урга была на улицах. Правительство (Монгольское революционное правительство. — А. Ж.) и командиры частей (Красной армии. — А. Ж.) получили от хутухты в знак дружественного отношения красные шелковые шарфы; беспрерывно являются представители монастырей и других слоев населения, принося подарки и выражают благодарность за освобождение от банд Унгерна». На состоявшемся позже празднике «победы монгольской народной революции» в процессе «всенародного ликования» значительное количество «белых русских», не успевших бежать из Урги, было принесено в жертву «революционному партизанскому знамени»: «монгольские ленинцы» вырывали из груди у пленных сердца и съедали их. В числе «принесенных в жертву» оказался и начальник белой контрразведки Филимонов. Впрочем, как отмечает историк В. В. Акунов, «пир победителей длился недолго». Главком революционной армии Д. Сухэ-Батор, успевший съездить на поклон «махатме Ленину» в Москву, скоропостижно скончался 20 февраля 1923 года; вероятнее всего, он был отравлен. Премьер-министр, министр иностранных дел Д. Бодо, отважившийся на весьма нелестные отзывы в отношении советских «кураторов» и «советников», был освобожден от всех постов и казнен большевиками в Урге в 1922 году как «контрреволюционер», поддерживавший связи «с американским консулом, Джа-ламой и русскими белогвардейцами». Хатан Баторван Максаржав, которому так доверял барон Унгерн, тоже успел побывать в Москве и вскоре отправился на тот свет также не без помощи яда — в конце 1926 года у него неожиданно развился паралич рук и ног. Через несколько месяцев «неутешные» соратники проводили Максаржава в последний путь. Не пройдет и десяти лет, как Монголия окажется в состоянии глубокого кризиса — политического, экономического, социального. Восстания… Тысячи погибших… Огромный материальный ущерб — поголовье скота сократилось на треть. В1938 году советник НКВД Голубчик докладывал в Москву об «успехах» в строительстве социализма в Монголии: «из 771 монастыря 615 обращены в пыль. Работает 26 храмов. Из 85 тысяч лам числятся в ламах 17 338 человек». Куда же делись остальные 70 000? Наивный вопрос! Остальные — либо арестованы и расстреляны, либо «перешли в светское состояние»… Как отмечалось в заявлении ТАСС (июль 1990 года), «некоторые граждане МНР, включая ряд руководящих деятелей МНРП и членов правительства, были незаконно осуждены и погибли в СССР…» Репрессии начинались под прямым давлением тогдашних советских руководителей и Коминтерна, в них принимали активное участие советские инструкторы и советники. Особый акцент делался на истреблении древних монгольских родов и уничтожении национальных традиций и реликвий. Под руководством советников из НКВД — Чопяка, Голубчика, Кичикова («В начале 1930-х гг. высшее руководство СССР стало вплотную, непосредственно заниматься монгольскими делами», — указывает современный российский монголовед С. К. Рощин). МВД Монголии, возглавляемое маршалом X. Чойбалсаном, произвело кардинальную чистку всех монгольских аристократических родов, в том числе и известных потомков рода Чингисхана. Целые семьи уводились в степь, чтобы там расстрелять их и похоронить в безымянных братских могилах. Кого-то из Чингисидов отправили в ГУЛАГ в Сибири, где они работали до смерти или таинственно и бесследно исчезали. Волна гонений уничтожила целое поколение монгольских историков, лингвистов, археологов и других ученых, как-то связанных с темой Чингисхана и Монгольской империи. Примерно в 1960-х годах, спустя 800 лет после рождения Чингисхана, его духовное знамя — сульдэ — исчезло из хранилища, где его держали коммунисты. Вот что пишет об этом американский ученый Дж. Уэзерфорд: «В XVI веке один из его потомков, лама Данабадзар, построил монастырь, предназначением которого было хранить и защищать это знамя. Через бури и потрясения истории, вторжения и гражданские войны пронесли буддийские монахи из тибетской секты Желтых шапок это великое знамя, но и они ничего не смогли противопоставить тоталитарному режиму XX столетия. Монахов перебили, а духовное знамя исчезло». С тех пор о сульдэ Чингисхана нет никаких сведений… [36] Но все это будет много позднее… А мы возвращаемся к барону Р. Ф. фон Унгерн-Штернбергу и его дивизии в лето 1921 года от Рождества Христова…

31 июля под дацаном Гусиноозерским Унгерн наголову разбил регулярные части Красной армии: подразделения красных, с которыми вступила в бой Азиатская дивизия, только что прибыли из Тобольской губернии, где принимали участие в подавлении крестьянского восстания. В бою красные потеряли около 100 человек убитыми, до 400 — пленными. В качестве трофеев унгерновцы захватили 2 артиллерийских орудия, 6 пулеметов, канцелярию полка и денежный ящик. Канцелярию генерал Унгерн приказал не разбирая сжечь. А жаль. Из этих бумаг можно было почерпнуть много полезных сведений, в том числе и о наличии красной агентуры, внедренной в состав Азиатской дивизии. Весьма интересные впечатления, оставшиеся после допроса пленных красноармейцев, передает H.H. Князев: «Эти двадцатилетние дети, все новобранцы-сибиряки, с невинным видом поведали нам жуткую повесть о том, как они «расколошматили» своих отцов, боровшихся за кровное крестьянское достояние. Мы искренне удивлялись тогда искусству советского правительства, организовавшего усмирение крестьян руками их собственных детей».

Пленные были оставлены в Гусиноозерском, причем им был выделен трехдневный запас продуктов. «Не вернулись туда (в Гусиноозерское. —А. Ж.) только 24 коммуниста», — сообщает в своих записках H.H. Князев. Комсостав полка и политработники были расстреляны. Дивизия оставила дацан и двинулась в дальнейший поход на север по тракту Нижнеселенгинск — Верхнеудинск. В урочище Загустай, в нескольких десятках верст от Верхнеудинска, Унгерн объявил дневку. Стоянка была вызвана не столько потребностью дать отдых людям и лошадям, сколько тем, что надо было принимать ответственное решение и продумать дальнейшие действия. H.H. Князев являлся непосредственным участником и свидетелем последних дней Азиатской конной дивизии. Он имел возможность в эти дни лично наблюдать барона Унгерна, беседовать с ним. Именно потому так важны для нас его свидетельства. «Вполне достаточно было 260–280 верст похода по Забайкалью, чтобы посеять в душе барона сомнения в сочувственном отношении казаков к его идее возобновления борьбы против коммунистов. До очевидности также сделалось ему понятно, что весенние восстания повсюду основательно подавлены. Немного, таким образом, осталось надежд на долю барона… Что же ему следовало делать?», — двадцать лет спустя задавался вопросом Князев. Надежды на поддержку извне не было — слухи о предстоящем наступлении армии атамана Семенова вдоль линии железной дороги Маньчжурия — Чита оказались только слухами. Между тем красные продолжали преследование Азиатской дивизии, изматывая ее в многочисленных мелких стычках и боях. Каждый раз после подобных столкновений красные были вынуждены отступать, но дивизия теряла людей. Потери красных во всех вместе взятых боях только убитыми составили не менее 2,5 тыс. человек. Потери же Азиатской конной дивизии, по позднейшим подсчетам, за время всего похода в Забайкалье составили: убитыми — около 200 человек, тяжело раненными — свыше 50 человек, дезертировавшими — 120 человек. За это время дивизия получила пополнение из перешедших на сторону Унгерна красноармейцев и добровольцев-казаков 120 человек. Следовательно, дивизия в своем составе почти не уменьшилась и была вполне боеспособной. «Но горе было в том, — отмечал один из офицеров дивизии, — что моральный дух в ней был убит, оставалось мало патронов, еще меньше — снарядов…» Случилось самое страшное: произошел моральный надлом людей, в умы офицеров запало сомнение в целесообразности немедленного возобновления борьбы против советской власти. Над дивизией словно нависла черная туча. Чувство потерянности и безысходности возникало даже у самых близких к Унгерну офицеров. Показательна реакция такого преданного лично Унгерну человека, каким был его заместитель, генерал Резухин. Позже H.H. Князев вспоминал услышанные им слова Резухина, обращенные к одному из офицеров: «Будь я проклят, если когда-нибудь и что-нибудь сделаю для них (казаков и крестьян). Я искренне хотел помочь им сбросить большевиков, но — раз они не поддержали нас — пусть сами разделаются с большевиками». Устало помолчав несколько минут, Резухин добавил: «Эх, хотя бы месяц пожить под крышей… А сейчас принять ванну и улечься в постель с чистым бельем»…

«Я был бы очень удивлен, если бы оказалось, что генерал Резухин не мечтал в тот момент об уходе в Маньчжурию…» — замечает Князев. Однако в Маньчжурию Унгерн не собирался. О том, почему для Унгерна был неприемлем поход в Маньчжурию и куда он собирался двигаться на самом деле, свидетельствует один из самых объективных и взвешенных источников — Д. П. Першин: «В сторону Маньчжурии на восток барон Унгерн ввиду расхождения и разногласия с атаманом Семеновым не пойдет, кроме того, у него в Маньчжурии не имелось влиятельных связей, что было видно из того, что, когда в бытность его в Урге он бился как «рыба об лед», ища патронов и предметы военного снаряжения, из Маньчжурии даже обещания снабдить его таковым не получил. При личном докладе автора записок (т. е. самого Першина. — А. Ж.) на предложение его обратиться в Маньчжурию за тем или другим, барон только безнадежно махнул рукой и ничего не ответил». Исходя из нескольких бесед с бароном Унгерном, Дмитрий Першин, человек умный и проницательный, представлял себе действия барона следующим образом: «После кяхтинской неудачи у барона была главная мысль пробраться как-нибудь через Урянхайский край в Среднюю Сибирь, т. е. Минусинский край, в русскую гущу Енисейской губернии, а затем оттуда в Западную Сибирь, чтобы среди сибирского крестьянства поднять антибольшевикское (гак в тексте. — А. Ж.) движение, но эта затея барона ясно показывала, что он совершенно не знал о том, что творилось в Сибири, где большевики уже укрепили свои позиции и стояли полной ногой». Можно было предположить, что после похода в Забайкалье Унгерн разочаровался в своих надеждах на массовое народное выступление, однако именно в июле-августе 1921 года в Горном Алтае и на Чуйском тракте весьма успешно действовал отряд есаула Кайгородова. Из числа местных крестьян ему даже удалось создать «1-й повстанческий лесной полк». К Кайгородову присоединился белопартизанский отряд Чегуракова. «Партизанско-повстанческое движение против коммунистов охватило районы Чуйского тракта и верховья рек Чарыш и Песчаная». В этих краях действовали и белоповстанческий отряд енисейских казаков под началом есаула Казанцева, остатки Оренбургского корпуса Бакича и Народной дивизии Токарева. Восстание то затухало, то снова разгоралось, но окончательно было подавлено лишь в самом конце декабря 1921 года. Отряд Кайгородова перезимовал в ущелье реки Аргут, вырыв для спасения от морозов землянки, и весной 1922 года возобновил вооруженную борьбу с коммунистами. Так что в августе 1921 года ситуация на западном направлении отнюдь не представлялась безнадежной.

О желании барона уйти на зимовку в Урянхайский край пишут и другие авторы, непосредственные участники трагических боев августа 1921 года. «По мере того как Унгерн уклонился на запад, по дивизии поползли слухи, что им принято решение уходить в Урянхайский край на зимовку… Можно честно сказать, что весть об урянхайских дебрях была принята с чувством крайней тревоги, в силу простого самосохранения… Никто не ожидал ничего утешительного от похода в тот край. Барон остро интересовался вопросом, пойдут ли за ним в Урянхай. Он спрашивал об этом нескольких офицеров и получал самые бодрые ответы…» — описывал августовские дни 1921 года поручик H.H. Князев. А вот свидетельство М. Г. Торновского, оказавшегося в те дни в составе бригады генерала Резухина: «… примерно 8 или 9 августа стало точно известно, что дивизия идет в Урянхайский край. Такая весть была принята всеми чинами дивизии с большой тревогой. Все понимали, что, уходя в Урянхай, они будут обречены на гибель». Давайте здесь остановимся и подумаем: почему все были уверены в предстоящей собственной гибели? Смогли же бойцы отряда Кайгородова перезимовать в глухой тайге? Очевидно, истина кроется в другом: подавляющее большинство чинов Азиатской дивизии разуверилось в успешности борьбы с большевизмом и не разделяло амбиций барона на продолжение войны. Во всяком случае, в данный, конкретный момент. Все также понимали, что «дедушка» от своего не отступится — он будет воевать с коммунистами до конца, пока не найдет свою смерть или… Или не победит их! Но в такой исход событий, похоже, не верил никто. Бессмысленно (как казалось господам офицерам — именно они были движущей силой брожения) погибать под красными пулями и шашками также никто не хотел. Война забрала у людей все силы, а фанатизма и убежденности барона Унгерна у них, увы, не оказалось. Они не готовы были идти с бароном ни в Урянхай, ни в Тибет, ни куда бы то ни было — только в Маньчжурию, на восток, где ждали отдых, чистые постели, женщины…

Кстати, откуда взялась так называемая тибетская версия дальнейшего движения Азиатской дивизии? Ее приводит в своих воспоминаниях Н. М. Рябухин (писавший под псевдонимом Рибо), выходец из оренбургских казаков, бывший одно время личным врачом атамана Дутова, служивший в отряде генерала Бакича. Николай Рябухин, по-видимому, представлял собой фигуру типичного русского либерала, любящего умные разговоры за стаканом чая, завышенно оценивающего собственные способности и прекрасно разбирающегося во всех вопросах бытия. Барон Унгерн интуитивно определил сущность Рябухина во время первой встречи: «Это правда, что вы убежденный социалист? — Нет, неправда Ваше Превосходительство… В рядах вашей дивизии служат несколько моих приятелей-селян, оренбургских казаков, которые давно знают меня. Они хорошо знают… каково мое отношение к крайним партиям и большевикам…

Барон на минуту задумался, наконец, отведя глаза от моего лица. «Хорошо, — в конце концов бросил он. — Я не особенно доверяю Дутову и остальным из этой шайки. Все они кадеты и шли в одной упряжке с социалистами… Во всяком случае… я не потерплю никакой преступной критики или пропаганды в моих войсках!»

После этой встречи Рябухин возненавидел Унгерна. Этой ненавистью наполнена буквально каждая страница его воспоминаний. Не случайно Рябухин оказался одним из организаторов заговора против Унгерна и даже взял на себя руководство уничтожением ближайшего окружения барона. В своих воспоминаниях он пытался оправдать участие в заговоре тем, что не мог вынести многочисленных жестокостей Унгерна. Непосредственно Рябухин в конкретных действиях заговорщиков участия не принимал, поскольку, по отзывам сослуживцев, был патологическим трусом. Так и во время антиунгерновского мятежа «Рябухин струсил и не выполнил своих обязательств». В воспоминаниях Рябухин рассказывает, как ночью к нему пришел его земляк и сослуживец по армии Дутова Иван Маштаков, которого незадолго до этого барон произвел в офицеры. Маштаков рассказал, что подслушал разговор Унгерна и Резухина, из которого понял, «что барон хочет вести дивизию через пустыню Гоби в Тибет с тем, чтобы поступить на службу Далай-ламе в Лхасе. На робкое возражение Резухина, что дивизия вряд ли способна пересечь пустыню и будет обречена на гибель от недостатка воды и продовольствия, барон цинично заметил, что людские потери его не пугают и что это его окончательное решение…» Конечно, Рябухин — источник крайне ненадежный; к тому же он мнил себя человеком творческим, писал «с фантазиями», на что позже указывал и H.H. Князев. Уже в наши дни «тибетская версия» вызвала множество спекуляций и фантастических версий. Приведем здесь лишь одну из многочисленных современных сказок, посвященных Унгерну. Эту историю отличает безусловный авторский талант. Прозвучала на волнах уже несуществующего «Радио 101» в программе «Finis mundi», которую вел ныне известный политолог Александр Дугин.

«Унгерн поднялся, принес карты, развернул их. Положив одну на траву, бамбуковой тростью начертил воображаемый маршрут и сказал, обращаясь к своему верному помощнику генералу Резухину:

— Побольше фантазии, Борис Иванович. Мы поднимаемся вверх по Селенге. Тем хуже для Урги. Надо выбирать. В Западной Монголии скрываются остатки белых армий. Они начнут стекаться к нам. Не все же атаманы и казаки умерли. И мы вместе идем дальше на запад. Сейчас мы на Алтае. Горы, пещеры, ущелья, пастухи, которые все еще верят в воплотившегося бога войны. Мы без труда сможем перейти границу Западного Туркестана.

— В Синцзяне тебя тут же арестуют китайцы.

— Мы быстро с ними расправимся и пойдем дальше. На юг. Надо пройти через весь Китай. Тебя пугает такая перспектива, Борис Иванович? Но страна разваливается, революция там в самом разгаре. Единственное, с кем мы можем столкнуться, — это трусливые мародеры и дезертиры. Всего какая-то тысяча километров, и мы — в неприступной крепости. И можно начать все сначала. Абсолютно все.

— Тибет?

— Да. Крыша мира. В Лхасе — далай-лама, высший жрец буддизма. По сравнению с ним хутухту занимает третью ступень иерархии. Я с самого начала допустил ошибку: центр Азии не совсем в Монголии. Это только самый внешний круг — щит. Нам надо идти в Тибет.

Он исступленно колотил бамбуковой тростью по карте там, где была горная цепь Гималаев.

— Там, на вершинах, мы найдем людей, которые еще не забыли своих арийских предков. Там, на головокружительной границе Индии и Китая, возродится моя империя. Мы будем говорить на санскрите и жить по принципам Ригведы. Мы обретем забытый Европой закон. И вновь засияет свет Севера. Вечный закон, растворившийся в водах Ганга и Средиземноморья, восторжествует.

Барон поднялся. Глаза его сверкали. Голос срывался на хрип. Ввалившиеся от усталости щеки покрывала светлая щетина. Он откинул волосы со лба, обнажив огромных размеров лоб. Одинокой и хрупкий командир поглощенного тьмой веков народа. Он продолжал:

— Мой орден будет на вершинах гор. Между Непалом и Тибетом я открою школу, где буду учить силе, которая нужна еще больше, чем мудрость.

С лихорадочно-блестящими глазами он прокричал:

— Все готово! Меня ждут в Лхасе! Я открою секрет рун, пришедших с Севера и спрятанных в тайниках храмов. Мой Орден монахов-воинов превратится в еще невиданную доселе армию. И Азия, Европа и Америка затрепещут…

— Нет, — сказал Резухин, — нет.

Впервые маленький генерал посмел восстать против Унгерна. Но на этот раз это было выше его сил. Он больше не мог безоговорочно подчиняться. И забыл о дисциплине и дружбе. Его руки дрожали, а глаза наполнились слезами. Он снова повторил:

— Нет, Роман Федорович! Нет.

Барон вздрогнул и посмотрел на него. Казалось, что это «нет» внезапно разрушило его мечту: так неожиданно сорвавшаяся лавина сметает приютившийся над обрывом буддийский храм, и он летит в пропасть с мельницами для молитв и бонзами в шафрановых одеяниях.

— Мне не дано понять твоих планов, — объяснил Резухин. — Я знаю только одну армию — царскую. И одну религию — христианство. Но дело не в этом. А в том, что мы никогда не дойдем до Лхасы. Посмотри на карту. Нам не преодолеть китайского Туркестана. А Маньчжурия от нас в двух шагах. Достаточно только захотеть и пойти на восток.

— Никогда! — закричал Барон. — Только Тибет…

Унгерн почти один. С ним кучка тех, кто не погиб и остался верен. Чья честь, как и у него, тоже верность. Унгерн едет по алтайским нагорьям на любимой кобыле Маше и видения охватывают его…

Серая лошадь споткнулась о камень. И мечта тут же исчезла, поглощенная маревом, окутавшим знойную землю».

Один из наиболее глубоких исследователей истории Гражданской войны А. С. Кручинин в своих рассуждениях и выводах не столь «романтичен» и «экзотичен», но зато куда более убедителен, опровергая «тибетскую версию».

«Посмотрим, однако, хотя бы на географическую карту. Во всех передвижениях Азиатской конной дивизии после отказа от прорыва к Верхнеудинску наблюдается… ярко выраженный «дрейф» на юго-запад. Помимо условий местности, где теснины ограничивали свободу передвижения колонны и в известной степени задавали его направление, причинами могли стать и догадки генерала, что большевики будут ловить его в районе Урги и восточнее, и, конечно, планы дальнейших действий. Но Тибетом здесь, очевидно, и не пахнет.

Помимо того что пришлось бы преодолеть расстояние чуть ли не в две с половиной тысячи верст через солончаки Монголии, зловещие пески Гоби и неприступные горные хребты, — не слишком ли это даже для Унгерна?! — для продвижения в Тибет ему следовало идти на юг, а не на юго-запад, где на пути сразу бы вставали дополнительные препятствия в виде хребта Хангай и Монгольского Алтая; а ведь география Монголии, в отличие от далекой горной страны, была известна достаточно неплохо. Именно общее направление движения дивизии, существование в Кобдо и Улясутае подчиненных Унгерну группировок… позволяют с большой долей уверенности реконструировать стратегическую идею, генерала».

В уже упоминавшемся нами некрологе, посвященном памяти барона Унгерна и опубликованном на страницах пражской «Русской мысли» в 1922 году, упоминается еще один вариант движения Унгерна — в направлении границы с Туркестаном. «Туркестанский вариант» по-настоящему никогда и никем не анализировался; однако заметим, что в Средней Азии вооруженная борьба с советской властью продолжалась с переменным успехом вплоть до начала 1930-х годов. К совместной деятельности с силами, подчинявшимися вождям среднеазиатских племен, Унгерн всегда проявлял повышенный интерес. Чрезвычайно внимательно относился барон и к религиозным нуждам мусульман, служивших под его началом, — в мусульманских подразделениях имелись муллы, на время религиозных праздников отменялись любые занятия. Вспомним также и роман П. Н. Краснова «За чертополохом» — восстановление монархической власти в России начинается именно с Туркестана и Средней Азии…

Однако, рассуждая о планах барона, мы не можем исключить и некоего «компромиссного варианта», подобного тому, что излагает в своей книге «Легендарный барон» H.H. Князев. По его мнению, мысль об отступлении в Тибет могла прийти Унгерну в тот момент, когда он, преданный собственными офицерами, пережив покушение, оказывается среди монгольских всадников, казалось бы, сохранивших верность своему командиру. Князев пытается реконструировать ход размышлений барона: «Не все еще потеряно, — вероятно, думалось барону, вновь охваченному никогда не покидавшей его энергией. — Ведь со мной целый, в сущности, полк верного мне князя и десятка два казаков — русских и бурят, готовых разделить мою судьбу до конца. Я пойду с ними в Тибет. Там живут воинственные племена, не чета этим вот монголам, разбежавшимся от нескольких выстрелов взбунтовавшихся дураков. Я объединю тибетцев. Мне поможет далай-лама, которому не напрасно же я послал в подарок 200 000 даянов…» Таков был, вне сомнения, ход мыслей барона, потому что за чаем, остро смотря в глаза, Унгерн в упор спросил монгольского князя: пойдет ли тот за ним в Тибет?» Таким образом, возможное решение барона двинуться в Тибет оказывалось спонтанным, вызванным предательством и бунтом собственных войск. Но все эти разные версии мы можем принимать или отвергать с большей или меньшей долей вероятности — в мысли барона Унгерна нам проникнуть не дано. Несомненным было одно: подавляющее большинство русских и монгольских офицеров, казаков, всадников не хотели идти ни в далекий и непонятный Тибет, ни в суровый Урянхайский край; оба варианта были для них неприемлемыми, им хотелось лишь одного — уйти в Маньчжурию, вырваться наконец из тисков этой опостылевшей войны.

Заговор против барона Унгерна возник среди офицерской верхушки Азиатской конной дивизии. Цель у заговорщиков была одна — убить Унгерна и уходить на восток. Заговорщики прекрасно понимали, что барон никогда им не подчинится. Офицерский заговор против Унгерна и последовавшие за ним мятеж, убийства преданных барону людей удивительно напоминают события февраля-марта 1917 года — генералы вкупе с «общественностью» против императора Николая II, вооруженный бунт, те же убийства не пожелавших изменить присяге… Очевидно, что алгоритмы любого предательства, начиная с предательства Иуды, оказываются удивительно схожими.

Во главе офицерского заговора встали полковники Евфаритский, Хоботов, Костромин, Кастерин, есаул Макеев, войсковой старшина Львов, сотник Маштаков, роль «общественности» исполнял доктор Рябухин, взявший на себя также и «идеологическое обеспечение» заговора. Многие из этих офицеров были выдвинуты самим бароном, получили из его рук свои звания и награды. Еще раз напомним читателям об активных действиях агентов красной разведки, оказавшихся в ближайшем окружении барона. «При заметном числе в рядах дивизии пленных красноармейцев и не подвергавшихся серьезному отбору русских беженцев из Урги присутствие среди унгерновцев советской агентуры отнюдь не выглядит чем-то нереальным, и если она действительно существовала, то работала весьма успешно», — пишет A.C. Кручинин. Его предположения подтверждают воспоминания поручика H.H. Князева о последних днях Азиатской дивизии, буквально физически ощущавшего нарастание внутреннего напряжения: «В унгерновском лагере было отнюдь не благополучно… В солдатской среде шло брожение, которое впервые проявилось числа 15 августа… 18 августа тревожные симптомы настолько усилились, что многие из офицеров не могли не почувствовать это нарастание опасных настроений. Татары-пулеметчики, например, предупредили своего командира, что кто-то подал в полках идею перебить всех офицеров и уходить на Дальний Восток: «Но ты, г. капитан, не бойся, мы спрячем тебя и не выдадим», — говорили татары… Иными словами, в бригаде барона Унгерна к вечеру 18 августа сложилась типичная для гражданской войны картина разложения воинской части. Дальше должен был последовать неизбежный взрыв».

Первым был убит верный барону генерал Б. П. Резухин. Именно безграничная преданность своему командиру стоила Резухину жизни. Интересны слова, которыми один из заговорщиков, полковник Кастерин, обосновывал необходимость убийства своего начальника: «Всем нам, господа, жаль Резухина, но что же делать? Если он останется в живых, разве мы можем поручиться, что он согласится на наше требование вести нас на Дальний Восток? Если он не расстреляет нас теперь, то, вероятно, уничтожит при первой возможности. Поэтому пусть лучше умрет один Резухин, чем погибнут многие».[37] Итак, маховик предательства, запущенный в феврале 1917 года, вполне логично привел к подобной «бухгалтерии», которой никогда не знало русское офицерство. Чувство самосохранения оказалось сильнее таких понятий, как Честь, Долг и Верность. На убийство Резухина, которого застрелили среди группы окружавших его казаков, практически никто не отреагировал. Лишь личный адъютант генерала, ротмистр Нудатов, выхватил наган, чтобы застрелить убийцу, но один из заговорщиков, войсковой старшина Слюс, схватил ротмистра за руки со словами: «Успокойтесь, успокойтесь, все кончено…» И Нудатов в состоянии полной прострации отошел в сторону. «Офицеры и казаки разошлись по сотням, словно ничего особенного не случилось, будто всему именно так и надлежало произойти», — вспоминал позже один из очевидцев расправы над Резухиным. Случившееся очень напоминало картины расправ с «реакционными» генералами и офицерами в дни «великой бескровной» 1917 года… Возглавивший бригаду Резухина полковник Кастерин повел бригаду в Маньчжурию, правда, побросав в спешке пулеметы, пушки и даже вьючный обоз.

О планах заговорщиков в отношении Унгерна свидетельствует один из вдохновителей мятежа, врач Рябухин: «Попытаться застрелить барона, убив также Бурдуковского, ординарцев-экзекуторов и тех людей из комендантской команды, кто был наиболее предан Унгерну. Это следовало сопроводить обстрелом лагеря комендантской команды из пушек, что должны были сделать наши артиллерийские офицеры. Мы планировали арестовать старого полковника Дмитриева, если он воспротивится заговорщикам». Подчеркнем, что все это происходило фактически под носом у красных, которые «сидели на хвосте» унгерновской бригады. Отнюдь не о войне с большевиками думали замыслившие убийство своего командира офицеры (хотя те из них, кому посчастливилось остаться в живых, в своих эмигрантских сочинениях и воспоминаниях настойчиво выставляли себя убежденными «врагами большевиков» и всячески подчеркивали собственные «выдающиеся заслуги» перед Белым движением), а о том, как ценой предательства спасти собственную шкуру. В ночь с 18 на 19 августа была обстреляна палатка Унгерна, стоявшая в лагере на особицу. Один из участников событий вспоминал, что в палатку даже бросили две гранаты. Однако заговорщики настолько трусили, что не смогли попасть в барона. Ни пули, ни осколки Унгерна не задели. Через некоторое время издали донесся знакомый высокий и резкий фальцет барона. Практически все свидетели этой страшной ночи вспоминали, что голос Унгерна произвел на всех отрезвляющее впечатление, стрельба, шедшая по всему лагерю, прекратилась. «Все замерли, — вспоминал М. Г. Торновский, — каждый в тот момент подумал в магическом зачаровании: «Барон, вот пойдет-то расправа!» Таково было первое впечатление от неожиданного появления Унгерна. Командующий попытался восстановить порядок, организовать собравшиеся к выступлению части. Унгерн скакал вдоль лагеря на своей серой кобыле Машке. Возле артиллерийского дивизиона заметил полковника Дмитриева и осадил лошадь. «Ты куда собрался бежать? Испугался того, что несколько дураков обстреляло мою палатку? Поворачивай назад! Не в Маньчжурию ли тебе захотелось?» И пушки, уже вывернувшие на дорогу, по воспоминаниям очевидца, стали послушно загибать в сторону своей бивачной стоянки.

Однако те, на кого мог бы положиться барон, были убиты во время первоначальной суматохи. Погиб известный Бурдуковский, о смерти которого никто не сожалел, погибли ординарец Унгерна прапорщик Перлин, вахмистр Бушмакин, командир японской сотни капитан Белов. H.H. Князев писал о гибели верных Унгерну офицеров: «Если Бурдуковский и К поплатились за свое усердие в исполнении смертных приговоров, то убийство Белова не может быть оправдано никакими доводами. Белов, державшийся с большим достоинством, боевой офицер… виновен лишь в том, что к нему, как образцовому офицеру, барон начал за последнее время посылать офицеров на исправление». В данном случае Князев недоговаривает: Белов был «виновен» перед заговорщиками в том, что оставался верным воинской присяге и своему командующему, т. е. среди десятков так называемых офицеров он повел себя как настоящий белый воин и русский офицер.

Возле пулеметных команд навстречу Унгерну выскочил есаул Макеев, ранее убивший капитана Белова, и несколько раз выстрелил в барона из револьвера. Пули снова даже не задели Унгерна. Унгерн вздыбил кобылу, сделал крутой разворот и скрылся в тумане предрассветного утра. Он оставил свою дивизию теперь уже навсегда. После ночной неразберихи (многие думали, что на лагерь напали красные партизаны) заговорщики предложили возглавить 2-ю бригаду арестованному ранее начальнику штаба Островскому. Было решено идти в Хайлар, где находился старый друг барона — китайский генерал Чжан Куню[38]…

Ранним утром 19 августа барон Унгерн прискакал в расположение своих монгольских частей, которые после ночного панического бегства из лагеря приводили себя в порядок на обширном лугу на берегу небольшой речки, впадающей в Селенгу. Он оставался в монгольском отряде Бишерельту-гуна (или Сундуй-гуна) от одного до двух дней. С бивака, откуда в роковую ночь 19 августа спешно снялась 2-я бригада, было подобрано брошенное имущество, оружие. Последним из русских, кто видел барона, был командир монгольского отряда хорунжий Шеломенцев. Именно ему приказал Унгерн пригнать к стоянке гурт овец, брошенный ушедшей бригадой, и выдать монголам мяса столько, сколько они смогут съесть. Унгерн продолжал верить в надежность монгольских всадников, для которых он был избавителем от китайского владычества. Воевать с красными у монголов не было никакого резона, но сопровождать его в Тибет, полагал Унгерн, они вполне могли. Однако у монголов были совершенно другие планы: как и все восточные люди, они полностью преклонялись перед силой. Сила явно была теперь не на стороне Унгерна. По словам Шеломенцева, Унгерн предложил русским офицерам выбор: оставаться вместе с ним или двинуться вслед за ушедшими частями в Маньчжурию. Шеломенцев и два офицера изъявили желание покинуть барона. Унгерн не выказал никакого неудовольствия, простился с офицерами и пожелал им счастливо добраться до своих семей. Теперь с ним оставались только прапорщики Попов и Шишилихин, 18 нижних чинов из русских и бурят и 3 ординарца штаба дивизии. То, что случилось в дальнейшем, приблизительно одинаково описывают (с незначительным отклонением в деталях) разные мемуаристы. Предоставим слово М. Г. Торновскому, дающему более подробную картину:

«Через два дня Шеломенцева догнали три офицера и три казака… 21 августа на походе к генералу Унгерну подошел пешим Бишерельту-гун и попросил у генерала спички… Унгерн отпустил повода на шею коня и стал шарить в карманах тарлыка… Использовав беспомощное положение на седле генерала Унгерна, Бишерельту-гун ловким движением стащил его с седла. Монголы связали Унгерна по рукам и ногам крепкими сыромятными ремнями, оставили палатку, положили в нее бога войны, укрыли тарлыком.

Покончив с генералом Унгерном, монголы принялись избивать русских инструкторов и перебили всех кроме тех трех офицеров с вестовыми, кои увидали первыми поступок монголов с генералом Унгерном и, предчувствуя беду, «стреканули» в кусты…» Отметим только еще раз полное бездействие офицеров, оставляющих своего командира в руках врага. Действительно, с таким людским материалом даже мечтать о победе над красными не приходилось… Это было последнее предательство, с которым довелось столкнуться генералу Р. Ф. Унгерн-Штернбергу. Неоднократно цитировавшийся нами А. С. Кручинин отметил чрезвычайно важную деталь в характере барона: «Он сам был жесток, и нередко — чрезмерно и неоправданно, он мог под влиянием минутной вспышки расправиться со своими же, но он никогда не предавал доверившихся ему людей…»

22 августа (по другим сведениям, 20 августа) 1921 года небольшой красный разъезд (17 человек) атаковал превосходящий отряд монголов (до 80 человек). Связанный Унгерн, увидев приближение красных, во весь голос кричал монголам команды: «Рассыпаться в цепь! Красные идут, в цепь!» Как указывал в своем докладе командир красных, «военком Щетинкин»: «Растерявшиеся монголы от неожиданности парализовались, что и способствовало захвату всех без потерь». Даже будучи безоружным и плененным, барон Унгерн продолжает вести с красными свой последний бой. Этот бой не закончился и после того, как связанный барон перешел в руки своих врагов (хотя назвать и предателей-монголов «друзьями» язык не поворачивается). Ему предстоит еще одно сражение — уже без оружия и на красной территории.