Барон Унгерн. Даурский крестоносец или буддист с мечом

Глава 9 Даурия

В Забайкалье, к Семенову, барон Унгерн прибыл в самом конце трагической осени 1917 года. В Петрограде, как и предполагал Унгерн, Временное правительство не смогло практически ничего противопоставить большевицкому перевороту, став жертвой собственной политики соглашательства и примиренчества. Офицерский состав бывшей русской армии в массе своей пассивно наблюдал за происходящим. Отчасти это можно было объяснить — Временное правительство и его глава А. Ф. Керенский, после событий августа 1917 года, вызывали всеобщую ненависть и не могли рассчитывать не то что на существенную поддержку, но даже на простое человеческое сочувствие. Многие даже испытывали чувство некоторого злорадства. Конечно, было ясно, что Ленин и большевики — многократно хуже Керенского и компании. Но здесь руководствовались известной русской пословицей: «чем хуже, тем лучше» — для исцеления от болезни необходимо, чтобы революционный гнойник созрел и прорвался, тогда будет легче излечить больную Россию.

Вполне типичным для умонастроений многих русских офицеров можно признать следующее рассуждение командира 14-го армейского корпуса генерал-лейтенанта барона А. П. Будберга, занесенное им в личный дневник через день после того, как в Петрограде власть перешла в руки большевиков: «… нам егозить нечего, ибо стул у нас один — это наша ответственность за удержание своих боевых участков — с этого поста мы уйти не можем, а борьба партий, в которой нам нет и не может быть доли, это не наше дело; сейчас мы только профессионалы, охраняющие остатки плотины, прорыв которой немцами может погубить Россию.

Есть, конечно, другой исход: ударными частями арестовать армиском[21] и вмешаться в борьбу за власть, но при данной обстановке это бессмысленно по соотношению сил и гибельно для интересов фронта, так как немедленно вовлечет его в эту борьбу. Единственный исход в том, что, может быть, миражи мира и беспечального жития, сулимого большевиками, скоро рассеются; тогда наша задача состоит в том, чтобы собрать и организовать все благоразумные и все инертно-пассивные элементы для того, чтобы, когда наступит подходящее время, вступить в борьбу с известным шансом на успех… Советы же, комитеты и комиссары пусть занимаются политикой и пасут, как умеют, свое бурливое стадо…»

Дальнейшее развитие событий показало, сколь слепы и малодушны были те, кому предстоит возглавить Белое дело. Мы еще неоднократно будем обращаться к дневниковым записям барона А. П. Будберга, и не только потому, что генерал-лейтенант Будберг служил во время Гражданской войны на Восточном фронте, занимал видные посты в Белом движении и оставил интересные и ценные свидетельства о бароне Р. Ф. Унгерне, атамане Г. М. Семенове, положении в Забайкалье и в Маньчжурии… Главное заключается в том, что благоразумный и системный генерал-лейтенант белой армии барон А. П. Будберг являлся полной противоположностью внесистемного генерал-лейтенанта белой армии барона Р. Ф. Унгерн-Штернберга. Оба были, безусловно, честными людьми, оба ненавидели большевизм, не искали с ним компромиссов и понимали, что победить его можно только с оружием в руках. И настоящей трагедией всего Белого дела стало то, что во главе его оказались исповедовавшие «умеренность и аккуратность» генералы, подобные Будбергу, а действительно харизматические лидеры и вожди вроде барона Унгерна, атамана Семенова, атамана Анненкова (в частности, Анненков с глубоким презрением относился к большинству колчаковских генералов, называя их «старым хламом»; известен еще один его отзыв о генералах Ставки Верховного правителя: «Большая часть спекулянты, остальные алкоголики»), генералов Дроздовского и Каппеля старательно вытеснялись на периферию, искусственно маргинализировались, и в результате многочисленных интриг «в верхах» даже натравливались друг на друга… «Дневник» барона А. П. Будберга, отражающий типическое умонастроение образованного, интеллигентного, антибольшевицки настроенного генерала, помогает нам понять, почему так неуютно чувствовали себя большинство колчаковских офицеров, оказавшихся волею судеб в частях под командованием барона Р. Ф. Унгерн-Штернберга.

Самому Унгерну тактика «сидеть и выжидать», пока советская власть сама не восстановит против себя население России, представлялась неприемлемой и порочной. Как мы уже отмечали, в большевиках Унгерн видел не только (вернее, даже не столько) политическую силу, сколько демоническое порождение темных начал «зла и хаоса», которые, по его словам, уничтожают и растлевают «саму душу народа». В борьбе с силами зла преступно занимать выжидательную позицию, преступно дискутировать о способах и методах борьбы. Известно, к чему привели уже подобные дискуссии… Да, нет приказов начальников, нет единого руководства. Керенский — ничтожество и отвратителен. Большинство генералов пассивны… Но неужели русские офицеры должны жить и действовать только по распоряжениям сверху, а не проявлением духа и дел снизу? Нет возможностей бороться? Необходимо найти такие возможности, нужно создавать их самому!

Путешествие по железным дорогам через охваченную великой смутой Россию только убеждало барона в правильности его выбора. Железнодорожный транспорт, еще недавно составлявший гордость России, пришел в полнейшее расстройство. Коридоры вагонов были заполнены «товарищами», ехавшими со всевозможных фронтов: расхлябанные, нахальные, с постоянной матерщиной на языке, типичные представители пролетариата и деревенского босячества. Многие ехали с винтовками и ручными гранатами. По дороге встречались поезда с вагонами без стекол, с выломанными дверями. Выходившие на своих станциях «товарищи» тащили все подряд: оконные занавески, коврики, вспарывали мягкую обшивку купе, снимали дверные ручки, выковыривали медные гвоздики… На революцию большинство старых солдат-фронтовиков смотрело с точки зрения перехода к ним земли, поднявшегося беспорядка, в большинстве своем не одобряли. Все ждали и желали получить в полную и неотъемлемую собственность по сотне две десятин на брата. Роман Федорович старался не привлекать к себе излишнего внимания и избегал вступать в дорожные разговоры, но однажды не выдержал и поинтересовался, что получится, если раздать все церковные, помещичьи и государственные земли? Солдаты не ответили, смотрели со злобой и недоверием.[22]

Зато прекрасно и весьма свободно чувствовали себя торговцы опием. Попутчик, ехавший до Владивостока, рассказывал, что опиоторговля получила за последние месяцы прочную организацию и имеет целую сеть нелегальных контор и агентств вдоль железной дороги. Высококачественный продукт шел в Россию из Персии и Туркестана, в Петрограде заделывался в стенки вагонов экспрессных поездов и таким образом переправлялся в Харбин.

Несколько раз Унгерну и его спутникам пришлось пережить обыски с перетряхиванием всех вещей и выворачиванием карманов: искали оружие, драгоценности, спиртные напитки. Во время остановки в Иркутске пришло сообщение, что атаман Семенов выступил против новой власти, попытался арестовать совдеп в Чите, а сейчас на станции Даурия формирует части добровольцев для борьбы с большевиками. Унгерн без промедления решил отправиться к Семенову. Ехавшие вместе с ним Альфред Мирбах, а также сводные брат и сестра барона приняли решение прекратить путешествие и возвращаться в Ревель.

В самом конце ноября 1917 года на станции Даурия вместе с есаулом Семеновым собралось всего десять человек, первыми поднявших знамя белой борьбы и выступивших против захваченной красными бесами обезумевшей России. В своих воспоминаниях Г. М. Семенов перечисляет их поименно: штабс-капитаны Усиков и Опарин, несшие службу в дружине, охранявшей лагерь военнопленных, расположенный близ станции, барон Р. Ф. Унгерн, хорунжий Мадиевский, подхорунжий Швалов, младший урядник Батаков, старший урядник Медведев, казак Батуев. Вместе с Семеновым в Даурию прибыли младший урядник Бурдуковский (позже ставший одним из наиболее приближенных к барону Унгерну людей) и солдат Замкин, бывший в Чите членом местного совдепа и завербованный там Семеновым.

Даурия являлась последней относительно крупной станцией перед русской границей. Ее гарнизон состоял из одной ополченской дружины, единственной обязанностью которой являлась охрана лагеря военнопленных. По воспоминаниям самого Г. М. Семенова, «состояние совершенно разложившейся дружины было таково, что не ополченцы окарауливали военнопленных, а скорее последние контролировали дружину». Гарнизонный комитет, как и в остальной России, практически полностью контролировался большевиками. Вполне естественно, что комитет занял по отношению к небольшой группе белых добровольцев открыто враждебную позицию. Для того чтобы иметь хоть какую-то организованную опору в противостоянии большевикам, Семенов принял решение сформировать в Даурии военно-полицейскую команду, набранную из военнопленных немцев и турок. Начальником этой команды и был назначен барон Унгерн, бывший одновременно и заместителем Семенова. Выбор на Унгерна пал вполне естественно: он свободно владел немецким языком, отличался хорошими административными способностями.

Среди военнопленных попадались чрезвычайно интересные лица: например, капитан турецкого генерального штаба Элькадири (или Аль-Кадири), происходивший, по его словам, по прямой линии от пророка Магомета. Освобожденный Унгерном из лагеря как человек явно благородного происхождения, Элькадири добровольно поступил на службу в штаб семеновского отряда. Вскоре после заключения перемирия на Западном фронте к Семенову обратился генеральный консул Великобритании в Харбине с просьбой предоставить возможность принцу Элысадири выехать на родину. Однако, как вспоминал позже Г. М. Семенов, Элькадири «как истый рыцарь долга и чести отказался воспользоваться… предложением и просил… разрешить ему остаться… до конца борьбы с большевиками… к которой он считал себя приобщенным с того момента, как из положения военнопленного он был назначен в состав моего штаба».

К сожалению, далеко не все русские люди осознавали необходимость бескомпромиссной борьбы с советами и большевизмом в той степени, в какой осознавал ее турецкий принц. Русские части, охранявшие полосу отчуждения КВЖД, пришли в состояние полного распада. Персонал железной дороги непрерывно жаловался на грабежи, насилие, воровство, чинимые теми, кто по долгу службы должен был охранять дорогу и ее служащих от подобных инцидентов. Еще большую опасность представляла позиция китайской администрации — китайцы давно смотрели на КВЖД как на свою собственность, лишь по недоразумению оказавшуюся у России, и теперь искали только подходящего повода, чтобы поставить дорогу под свой контроль.

Что же представляла собой Китайско-Восточная железная дорога? В конце XIX века развернулось строительство Сибирского железнодорожного пути, призванного связать центр империи с дальневосточными владениями. Полотно довели до Забайкалья. Железная дорога была изначально задумана как чисто экономический проект, но международная ситуация складывалась так, что она приобрела стратегическое значение. Было принято решение вести трассу напрямую через Монголию и Маньчжурию, для чего требовалось согласие Китая. Между Россией и Китаем был заключен оборонительный союз во время торжеств по поводу коронации императора Николая II, на которых присутствовал фактический глава Китайской империи Ли Хунчжан. Центральным пунктом договора стало соглашение о строительстве КВЖД. По условиям секретного договора, подписанного 3 июня 1896 года, Общество по строительству Восточно-Китайской железной дороги (фактически — российское правительство) получало под железную дорогу полосу отчуждения, где становилось полновластным хозяином: для охраны полосы формировались специальные полицейские части. Оно приобретало право «безусловного и исключительного управления своими землями и сооружения на этих землях построек любого рода». Кроме того, Россия брала на себя обязательство защищать китайскую территорию от возможной японской агрессии. Концессия предоставлялась на восемьдесят лет, считая со дня начала эксплуатации, после чего железная дорога со всем имуществом переходила в собственность китайского правительства. Охранная стража КВЖД, штаб которой находился в Харбине, объединяла восемь рот и девятнадцать сотен, две тысячи штыков и две с половиной тысячи шашек. У территории имелся даже свой флаг, сочетавший национальные российские полосы с китайским драконом. По сути, это было отдельное государство. Комиссаром Временного правительства и управляющим КВЖД был генерал от инфантерии Дмитрий Леонидович Хорват, на моральную, а главное, материальную поддержку которого рассчитывал Г. М. Семенов. Однако после всех потрясений, произошедших в 1917 году в России, административная власть в полосе отчуждения и управление дорогой оставались в руках генерала Хорвата лишь формально. Сам Хорват, по словам Семенова, не склонен был принимать какие-либо решительные меры против большевиков, считая «что перемена власти в центре не может отразиться на его положении в силу особых его взаимоотношений с местной китайской администрацией».

Тем не менее большевики решили поставить управлять КВЖД своего человека. Выбор пал на маньчжурского большевика Аркуса, который в декабре 1917 года отбыл из Харбина в Иркутск для получения инструкций. Опасавшийся за свое положение генерал Хорват обратился к Семенову с просьбой не пропустить Аркуса в Россию. Миновать станцию Даурия большевистский комиссар никак не мог. Вскоре Аркус был задержан на станции. По словам Семенова, он намеревался задержать Аркуса в Даурии на неделю или две, после чего отправить его назад, в Харбин. «Но Аркус с самого момента ареста начал держать себя в высшей степени возмутительно, — вспоминал Г. М. Семенов. — Он начал ругать непозволительными словами и меня лично, и все офицерство, угрожал расправой чинам, производившим его арест, и попытался обратиться с зажигательной речью к солдатской массе, собравшейся на вокзале». Итогом весьма неосторожного поведения обнаглевшего от безнаказанности большевика стал военно-полевой суд и смертный приговор. Расстрел Аркуса явился первой казнью политического

— функционера нового режима, произведенной участниками Белого движения.

Через весьма короткое время одно упоминание станции Даурия вызывало у новой власти приступы нервной дрожи. Еще не успел забыться случай с Аркусом, как еще один видный большевик, на сей раз «товарищ из Центра», бывший матрос Балтийского флота, а ныне «помощник народного комиссара по морским делам» Кудряшев попался в сети семеновской заставы на станции Даурия.

Кудряшев ехал Сибирским экспрессом во Владивосток для закупки технических материалов для Балтийского флота. Ехал хорошо и вольготно, в купе 1-го класса — пришедшие к власти большевики от аскетизма не страдали, предпочитая «буржуазный комфорт» и удобства. Длинный путь «братишка» скрашивал ежедневными пьянками и кутежами в компании с офицером-подполковником, примкнувшим к новой власти, интендантским чиновником и харбинским евреем. Следует сказать, что за время дороги новоявленный советский сановник успел досадить всем пассажирам, особенно женщинам, оскорбительным поведением и неприкрытым хамством. Однако его боялись — железная дорога находилась полностью под контролем новой власти. 31 декабря 1917 года поезд стоял в Чите, где компания начала отмечать наступающий 1918 год на широкую ногу. Шампанское, как полагается, лилось рекой. В результате Кудряшев напился и забыл пересесть на поезд, идущий во Владивосток в объезд Даурии, по Амурской железной дороге. Пассажиры экспресса послали в Даурию телеграмму о следовании в поезде важной советской персоны. Вот как описывал дальнейшие события один из пассажиров экспресса, пробиравшийся к Семенову офицер Л. Тамаров: «Поезд с грохотом подкатил к Даурскому вокзалу и остановился. Все пассажиры с нетерпением ждали развязки. Через четверть часа… в вагон комиссара вошел высокий стройный офицер, блондин, с породистым строгим лицом… Это был барон Унгерн-Штернберг.

— Это ты помощник комиссара по морским делам? — грозно спросил он «товарища» матроса, и стальной, пристальный взгляд больших серых глаз впился в Кудряшева.

И куда только девались спесь и важность вчерашнего хама! Все исчезло — и перед железным бароном стоял жалкий раболепствующий трус.

— Так точно, я, — смертельно побледнев, ответил Кудряшев… Барон Унгерн, посмотрев документы, сделал так знакомый его приближенным характерный резкий жест рукой, круто повернулся и пошел из вагона.

— А эту сволочь, — проходя мимо, указал он на остальную компанию Кудряшева, — выпороть и выгнать вон!

… Кудряшев сразу понял, в чем дело, и, обезумев от страха, ползая на коленях, стал умолять барона о пощаде, целовал офицерам ноги, обещая преданной службой рядовым у Семенова загладить свою вину. Но матросам уже никто не верил. У всех свежи были в памяти матросские зверства над офицерами, а Кудряшев, хваставшийся в вагоне перед пассажирами тем, что он подписал и привел в исполнение 400 смертных приговоров над офицерами в Гельсинтфорсе, каковые будто бы были утоплены в проруби, менее чем кто-либо другой мог рассчитывать на пощаду.

Подойдя к ближайшей от станции Даурия горке, вся группа остановилась. Семь казаков отделились и отошли от «помощника морского министра»…

— Пли! — и треск ружейных выстрелов слился с криками о пощаде. Все было кончено…»

История с расстрелом бароном Унгерном помощника советского морского министра получила довольно широкий резонанс. Большевики стали бояться Даурии как огня. Месяц спустя барон А. П. Будберг, ехавший из Петрограда в Харбин все тем же Сибирским экспрессом, запишет в своем дневнике: «Узнал, что для комиссаров проезд на Харбин закрыт, так как в районе Читы сидят казаки какого-то есаула Семенова, которые расстреляли попавшегося им в поезде «товарища морского министра», а его спутникам-матросам всыпали по 150 нагаек и вернули их обратно в Иркутск.

Отпуск выпоротых «товарищей» обратно не особенно умен, так как они начнут мстить, отчего будут страдать те офицеры, которые с большими опасностями и лишениями пробираются на Дальний Восток, пытаясь там найти убежище от комиссародержавия. На них уже и сейчас идет ожесточенная охота, в эшелонах осматривают руки, и всех с белыми нерабочими руками сажают на гауптвахты».

В своей дневниковой записи барон Будберг проявляет никогда вроде бы не присущую ему решительность и суровость. «Отпуск выпоротых «товарищей» обратно не особенно умен…» Что же должен был сделать, по мнению Будберга, Унгерн со спутниками морского министра? Арестовать? Судить? Приговорить к тюремному заключению или каторжным работам? Но мы прекрасно понимаем, что во время Гражданской войны и в условиях маленькой станции Даурия никакого длительного тюремного заключения или каторжных работ применить в принципе невозможно. Вопрос стоял: или отпустить (после порки или без оной) или расстрелять. Думается, что как человек военный генерал А. П. Будберг представлял себе альтернативы.

Сожалея об отпуске выпоротых «товарищей», барон Будберг стыдливо не смог произнести рокового слова «расстрелять», но оно вполне подразумевается. Причина подобной «виртуальной жестокости» чрезвычайно проста: сам Будберг едет в поезде по занятой большевиками территории, и те будут мстить за расстрелянного помощника министра и выпоротых товарищей. Когда дело касается его личной безопасности, то генерал Будберг готов (хотя бы только на бумаге) проявить жесткость и желание суровых репрессий. Однако проходит всего несколько дней, и поезд оказывается на территории, контролируемой семеновцами. Будберг ощущает полную безопасность, и тон его дневниковых записей резко меняется: «Проехали станцию Маньчжурия, новоявленную штаб-квартиру антибольшевистской организации есаула Семенова. На вокзале большой порядок, ходят офицерские патрули. Произвели проверку документов и багажа очень вежливо, предупредительно; почувствовал себя опять человеком, а не бесправной пешкой, доступной произволу всякого штыкократа.

… С нашего поезда сняли двух матросов с «Андрея Первозванного», причем тут же их избили. Хотя вид у них самый углубительный, но это не может оправдать их избиения; нам нельзя опускаться до тех приемов, коими отличается большевистская сволочь, надо сохранить порядочность и законность. Можно расстреливать по суду сотни, но нельзя тронуть пальцем ни одного виновного, как бы ни горьки и ужасны были прошлые переживания».

Оказавшись в личной безопасности, Будберг вдруг вспоминает о законности, о том, что без суда «пальцем нельзя тронуть ни одного виновного»… О том, что несколькими днями ранее он сам сожалел о выпуске с семеновской территории выпоротых большевиков, Будберг теперь даже не вспоминает…

Впоследствии барон Будберг проявил себя как непримиримый противник «атаманщины» и «белого большевизма», воплощением которых для него являлись атаман Семенов, барон Р. Ф. Унгерн-Штернберг, уссурийский атаман Калмыков и ряд других видных деятелей Белого движения. Сам термин «атаманщина» был введен в оборот умеренными социалистами (эсерами, меньшевиками и т. п.), в той или иной степени выступавшими против большевизма и до известных пределов сотрудничавшими с Белым движением. Подразумевали под этими терминами военный произвол, нарушавший законопорядок и гражданские права, отказ от подчинения отдельных военных вождей Белого движения верховной власти, их действительное или мнимое самоуправство и автономность действий. Термин «атаманщина» особенно приглянулся советским историкам Гражданской войны и широко использовался ими в уничижительноиздевательском тоне — «семеновщина», «калмыковщина».

Однако к теме так называемого белого большевизма (или атаманщины) нам еще придется возвращаться ниже, а пока обратимся к маньчжурским впечатлениям барона А. П. Будберга. Вообще-то его дневниковые записи могут служить неплохим материалом для психоаналитика. Едва прибыв в Харбин, Будберг понимает, что никто и ничто вокруг ему решительно не нравится. Все всё делают не так. Особенное раздражение Будберга вызывает наличие «неустоявшейся, больной переживаниями и революцией молодежи», рвущейся «спасать Россию» и не желающей слушать советов умудренных жизнью и опытом генералов вроде самого Будберга. «Надо всю эту молодежь собрать и засадить в самые тяжелые условия службы и работы и настоящей духовной дисциплины, — поучает Будберг. — Тогда через год из них может получиться нечто надежное и устойчивое». Однако времени ждать год, пока получится нечто «надежное и устойчивое», не было. Воевать с большевицкой заразой необходимо было здесь и сейчас. Сам же барон Будберг, и подобные ему, не спешили вступать в добровольческие отряды, создававшиеся для вооруженной борьбы с большевиками, предпочитая осуждать эксцессы «атаманщины», зондировать почву у союзников, давать «ценные» советы по военному искусству из глубокого тыла — словом, заниматься всем чем угодно, только не прямыми обязанностями военнослужащего.

По поводу боевых столкновений между отрядом атамана Семенова и красными войсками, начавшихся в феврале 1918 года, Будберг делает следующую запись: «Получено известие, что из Иркутска идут эшелоны красных войск, двинутые комиссарами для ликвидации Семенова… Я не вижу оснований, чтобы оптимистически смотреть на исход возможных столкновений Семенова с красными. Если бы даже у Семенова и было достаточно сил, то, не имея ни артиллерии, ни обозов, ни обеспеченного интендантского и артиллерийского подвоза, базируясь на точку — станция Маньчжурия — и будучи привязан к железнодорожной линии, проходящей очень невыгодно… он не в состоянии ни держаться в Даурском районе, ни двигаться вперед». В конце концов ученый барон высокомудро замечает: «Общие законы войны непреложны, а малая война, да еще в условиях Гражданской войны, — вещь очень деликатная». Однако обучить деликатным вещам ничего не разумеющих семеновских офицеров Будберг отнюдь не спешит. Вместо того чтобы претворить свои знания в жизнь на передовой, он предпочитает отправиться в Японию, дабы рассказать японским союзникам об истинном положении дел в захваченной большевиками России.

Разумеется, генерал А. П. Будберг никогда бы не рискнул разоружить полуторатысячный гарнизон, состоящий из окончательно разложившихся солдат, готовых на все под влиянием большевицкой пропаганды, силами всего семи человек, как это сделали с гарнизоном станции Маньчжурия Семенов и Унгерн. По воспоминаниям атамана Г. М. Семенова, Унгерн вместе с еще одним (!) казаком взял на себя разоружение железнодорожной роты и команды конского запаса. Начальник местной милиции, капитан Степанов, был чрезвычайно изумлен, когда увидел, как Унгерн намеревается произвести разоружение нескольких сотен озлобленных и распропагандированных солдат. Он посчитал действия Унгерна авантюрой, обреченной на полный провал, и решил отстраниться от участия в ней. Поэтому он категорически отказался вести барона и сопровождавшего его казака к казармам железнодорожной роты и попытался уехать домой. Как вспоминал Семенов, барону Унгерну пришлось применить по отношению к начальнику милиции экстраординарные меры: «отшлепать почтенного капитана ножнами шашки по мягким местам тела, чтобы заставить его проводить себя до места». Интересно, что бы записал в свой дневник по этому поводу генерал А. П. Будберг?

Однако разоружение прошло быстро и легко, безо всяких инцидентов. Обезоруженные солдаты были построены в колонну по двое и отведены к железнодорожному вокзалу, где их уже ожидал подготовленный к погрузке эшелон. Помимо всего прочего, на станции были арестованы все большевицкие лидеры, которых также отконвоировали на вокзал и поместили в отдельную теплушку, которую Семенов приказал запломбировать, попутно заметив большевикам, что они «должны быть горды въехать в Россию в запломбированном вагоне, подобно их вождю Ленину».

Через несколько недель, в середине января 1918 года, Семенов назначает барона Унгерна комендантом города Хайлар, находившегося в полосе отчуждения КВЖД. В Хайларе были расквартированы части железнодорожной бригады и конные подразделения корпуса Пограничной стражи общей численностью около 800 человек. Не только солдаты, но и большинство офицеров этих частей были совершенно разложены большевизмом, причем именно офицеры оказались наиболее активными пропагандистами и сторонниками новой власти — большевицкого Совета народных комиссаров. Назначение барона Унгерна комендантом города вызвало полное неприятие со стороны обольшевиченных офицеров. Оказалось, что из нескольких десятков гарнизонных офицеров Унгерн мог рассчитывать только на штаб-ротмистра Межака, который со своими солдатами добровольно подчинился барону и предоставил себя в полное его распоряжение. Однако медлить было нельзя: Унгерн получил сообщение, что гарнизонный комитет Хайлара, полностью контролируемый большевиками, готовит провокации. Разоружение солдат было назначено на 11 часов вечера, в день, когда гарнизонный комитет собрался на свое очередное заседание. Акция была проведена бароном Унгерном настолько быстро и безболезненно, что заседавшие большевики даже и не подозревали о случившемся. На следующий день все разоруженные солдаты были отправлены через станцию Маньчжурия в глубь большевистской России.

Активные действия Семенова и Унгерна в полосе отчуждения КВЖД были чрезвычайно болезненно восприняты китайцами, которые смотрели уже на железную дорогу как на свою собственность. При проведении аналогичной акции на станции Бухэду Унгерн был арестован китайцами, причем арестован с чисто китайским вероломством. Начальник китайского гарнизона пригласил прибывшего в Бухэду Унгерна к себе на обед, в ходе которого барона и арестовали.

Семенов, получивший извещение об аресте Унгерна, принимает решение немедленно выступить для освобождения барона. Однако свободных сил у него в наличии не было. Тогда, как вспоминал позже сам атаман, он решил применить «хитрость и психологическое воздействие». Семенов отправился против китайцев, взяв с собой два пустых товарных вагона и железнодорожную платформу, на которую установил скат колес с осью от казенной обозной двуколки, положив на него длинное бревно, приблизительно соответствующее размеру орудия. Это сооружение было накрыто брезентом и имитировало «броневик». Выдвинув поезд с платформой и командой монголов к станции Бухэду, Семенов отправил туда телеграмму, в которой пригрозил китайцам разгромить всю станцию из орудия, если его офицер и солдаты не будут немедленно освобождены. Спустя два часа Семенов получил сообщение, что его офицер и солдаты на свободе, оружие им возвращено, а начальник китайского гарнизона приносит свои сожаления в связи с произошедшим инцидентом и просит забыть это недоразумение. На другой день Унгерн со своим отрядом вернулся в Хайлар.

Сам атаман Г. М. Семенов чрезвычайно высоко оценивал роль барона Унгерна в становлении антибольшевистского сопротивления в Забайкалье и Маньчжурии. Он был награжден орденом Святого великомученика Георгия 4-й степени Особого Маньчжурского отряда за то, «что, командуя взводом в январе 1918 года, разоружил Хайларский гарнизон в составе батальона». Этот орден был установлен Г. М. Семеновым для чинов своего отряда и отличался от аналогичных наград императорской России не только изображением рисунка св. Георгия, но и наличием литер «ОМО» или «Особый Маньчжурский отряд», изображением сияющего солнца на аверсе и датой «1918» на реверсе. Орден же представлял собой Георгиевский крест, покрытый белым лаком.

Гораздо позже, в конце 1930-х годов, Г. М. Семенов в своих мемуарах оценит свое сотрудничество с бароном Унгерном следующим образом: «Успех самых фантастических наших выступлений в первые дни моей деятельности был возможен лишь при той взаимной вере друг в друга и тесной спайке в идеологическом отношении, которые соединяли меня с бароном Унгерном. Доблесть Романа Федоровича была из ряда вон выходящей… В области своей военноадминистративной деятельности барон зачастую пользовался методами, которые часто осуждаются. Надо, однако, иметь в виду, что ненормальность условий, в которых протекала наша деятельность, вызывала в некоторых случаях неизбежность мероприятий, в нормальных условиях совершенно невозможных. К тому же все странности барона всегда имели в основе своей глубокий психологический смысл и стремление к правде и справедливости».

В первом наступлении на советскую Читу, которое предприняли в январе — марте 1918 года семеновские отряды, барон Унгерн непосредственного участия не принимал. Он занимался организационной работой или тем, что сам Семенов определял как «военно-административную деятельность». Деятельность эта была не менее важна и значительна, чем участие в боевых операциях. При формировании своих частей Семенов столкнулся с катастрофической нехваткой всего: людей, снаряжения, боеприпасов, артиллерии, транспорта. Известно, что все проблемы весьма легкоразрешимы, когда в наличии имеются денежные средства. Однако сибирские промышленники и купцы, бежавшие в Маньчжурию от прелестей новой власти и обосновавшиеся в Харбине, не спешили жертвовать свои кровные на спасение России, предпочитая прожигать деньги в харбинских злачных заведениях. Себялюбие и недальновидность русской буржуазии поистине не знали никаких границ. По воспоминаниям современников, цены в Харбине подскочили за несколько месяцев в десятки раз. Наш старый знакомец барон Будберг сокрушался по этому поводу: «Нам приходится уходить с квартиры, за которую брат жены платил 80 рублей в месяц, а прибывший из Иркутска богач еврей дал хозяину сразу 600 рублей в месяц и плату за год вперед». По сведениям, приводимым современным российским историком А. Б. Езеевым, оклады, установленные для чинов Особого Маньчжурского отряда атамана Семенова колебались в пределах от 60 (рядовой) до 160 (атаман ОМО) рублей в месяц. Красноармейцы Даурского фронта, воевавшие против Семенова, получали 600 рублей в месяц, а офицеры-военспецы (тогда они именовались военными инструкторами) — 2000 рублей в месяц. Для того чтобы в таких условиях формировать воинские части и заставлять их сражаться, необходимо было обладать не только полной идейной убежденностью в правоте своего дела, но и выдающимися административными способностями и определенной политической изворотливостью. Последняя составляющая была особенно важной, поскольку дело приходилось иметь с различными азиатскими народностями — монгольскими племенами, китайцами, японцами, которые к тому же испытывали друг к другу весьма противоречивые чувства.

Судя по переписке, которую ведет Унгерн в это время с атаманом Г. М. Семеновым, с отставным русским генералом П. П. Малиновским, бывшим до революции военным советником монгольского Богдо-гэгэна, барон неплохо разбирался не только в местных особенностях межнациональных отношений, но и проявлял интерес к вопросам мировой политики, пытаясь использовать любую возможность для пропаганды Белого движения.

«Вообще мое частное мнение, чтобы китайские войска на твоей службе воевали с большевиками, а маньчжуры и харачины и торгоуты — с Китаем. Комбинация эта должна быть выгодна и для Японии. Завтра дам определенную телеграмму, где и когда можно видеть маньчжурских и харачинских уполномоченных», — пишет Унгерн Г. М. Семенову в июне 1918 года. Блюстители «чистоты моральных риз» вполне могут обвинить барона Унгерна в неприкрытом цинизме, в желании стравить между собой местные народности, «втемную» использовав их для своих целей. Но для барона Унгерна главной целью была победа над терзавшим Россию большевизмом, который, по признаниям его собственных вождей, отнюдь не собирался останавливаться в пределах бывшей Российской империи. Для достижения этой цели Унгерн считал себя вправе использовать все возможные средства, казавшиеся ему необходимыми. Точно так же поступали во время Кавказских войн русские генералы, играя на застарелой вражде и противоречиях многочисленных горских племен, находя себе подчас самых неожиданных союзников. Менялись политические военные расклады, менялись тактические задачи — менялись и союзники, вчерашние враги становились друзьями и наоборот. «Восток — дело тонкое», — говорил персонаж из известного советского кинофильма «Белое солнце пустыни». Недаром в русский язык вошло идиоматическое выражение «азиатское коварство». Без учета этой важной нематериальной составляющей ни одно уравнение на Востоке не могло быть должным образом решено.

Необходимо учитывать также и сильно изменившуюся геополитическую ситуацию: прежде прочное положение России в Забайкалье и на Дальнем Востоке, подкрепленное штыками Императорской армии, ныне было сильно поколеблено. Республиканский Китай, пользуясь российской смутой, примеривался не только к КВЖД. Аппетиты китайцев распространялись на русские территории в Приморье, Уссурийском крае, Забайкалье. Отдельные китайские воинские отряды переходили русско-китайскую границу, на Амур были введены китайские канонерки. Роль китайского фактора в разгоравшейся Гражданской войне могла быть чрезвычайно высокой, особенно учитывая то, что десятки тысяч китайцев служили в Красной армии. Не считаться с этим ни Унгерн, ни Семенов не могли. Унгерну представлялось гораздо более выгодным и полезным для Белого движения, чтобы китайцы погрязли в разборках с монгольскими племенами, населявшими северо-восточные провинции Срединной империи, нежели вмешивались бы в русские дела. Так что с точки зрения геополитических интересов России политика, известная со времен Римской империи под лозунгом «Разделяй и властвуй» и предлагаемая Унгерном Семенову, была вполне оправдана и целесообразна: хоть в какой-то мере она должна была стать препятствием на пути китайской экспансии.[23]

Кстати, данный постулат прекрасно понимали англичане — признанные мастера политической интриги, исключительно поднаторевшие в восточных делах. Вместе с тем у Унгерна начисто отсутствует высокомерное, покровительственное и снисходительное отношение к местным, или, как тогда говорили, «туземным» народностям. Барон не только сам пытался изучить и понять менталитет населявших край монгольских племен, но и «погрузить» в туземную среду офицеров своих частей, для большинства из которых Монголия, Китай, Маньчжурия были самой настоящей terra incognita. Одним из первых приказов Унгерна по вверенной ему Инородческой конной дивизии (позже переименованной в Азиатскую конную дивизию), которую он начинает формировать зимой 1918 года, был приказ об изучении чинами дивизии монгольского языка. К занятиям сам Унгерн относился чрезвычайно серьезно. В своем приказе по дивизии № 12 он отмечал: «… Уроки по изучению монгольского языка гг. офицерами посещаются неаккуратно. 15 января на уроке было всего лишь два офицера. Предписываю обучающему, зауряд-есаулу Солдатову, вести дневник, отмечая отсутствующих на уроке. Предупреждаю, что за непосещение уроков буду наказывать как за уклонение от службы. 15 февраля произведу проверку знаний по монгольскому языку…»

Основу Инородческой дивизии Унгерна составляли бурятские и монгольские всадники. В январе 1918 года в состав дивизии влилась большая группа харачин — воинственного монгольского племени, длительное время воевавшего против китайцев. Несколько сот харачин образовали 3-й Хамарский полк, который летом 1918 года принял участие в боях с большевиками вдоль линии Забайкальской железной дороги и продемонстрировал, по отзывам очевидцев, «замечательные боевые качества». При формировании дивизии Унгерн придерживался принципа, уже испытанного во время Великой войны в таких инородческих формированиях, как так называемая «Дикая дивизия»: рядовой состав полностью состоял из туземцев, управление же осуществляли русские офицеры, или же представители знатных инородческих семейств, уже зарекомендовавшие себя верной службой белому царю. Именно верность царю, преданность своему непосредственному начальнику (так же как и внутри своего племени — верность вождю, главе рода или клана) была тем стержнем, на котором держались подобные формирования. Как правило, простые туземцы, будь то кавказские горцы, среднеазиатские текинцы или монголы, о самой России ничего не знали, абсолютно ее себе не представляли и, соответственно, и не любили. Да и за что, собственно говоря, им было ее любить? Слово «отечество» в том смысле, которое вкладывал в него русский человек, было для них не более чем пустым звуком. В системах, подобных Дикой дивизии или Инородческой дивизии Унгерна, абсолютно все держалось на личном авторитете своего непосредственного командира, затем на авторитете командира части и, наконец, на харизме верховного вождя — русского белого царя, на верность которому присягали горцы. После падения монархии главная составляющая часть данной конструкции оказалась утраченной. До некоторой степени детей степей и гор сдерживал личный авторитет непосредственных командиров: вспомним о преданности туркмен-текинцев лично генералу Корнилову, о той любви, которой пользовался у горцев великий князь Михаил Александрович, об их готовности не рассуждая сражаться вместе с генералом Крымовым… Однако после того, как исчезала эта последняя скрепа в лице русского командира, ранее боеспособная и дисциплинированная часть превращалась в неуправляемую банду абреков, хунхузов, басмачей… Во время суда в Новониколаевске, отвечая на вопрос о боеспособности монгольских частей, Унгерн подчеркивал: «Все зависит от начальника. Если начальник впереди, они впереди. А у русских начальник может сам оставаться позади, только должен указывать».

В таких частях вся система взаимоотношений по линии «командир — подчиненный» была принципиально отличной от системы, сложившейся в традиционных частях русской армии. Помимо личной храбрости, военного таланта, заботы о своих солдатах от командира также требовалось умение «навести страх». Справедливость, гуманность, вежливое обращение, добродушие воспринимались горцами и степняками как признак слабости командующего, его неуверенности в себе. Уважение к своему командиру обязательно должно соседствовать со страхом — именно подобная комбинация обеспечивала успешность действий подобных формирований. В полном соответствии с этими принципами строил свою дивизию и барон Унгерн. Сам он называл себя сторонником «палочной дисциплины» и подчеркивал, что своим идеалом считает дисциплину времен Фридриха Великого, Павла I и Николая I.

Станция Даурия стала опорным пунктом между Читой и Китаем. Военный городок, расположенный у самой станции, представлял собой несколько трехэтажных кирпичных казарм, отдельные здания, в которых в мирное время размещались офицерские квартиры, церковь, артиллерийские мастерские, конюшни, хозяйственные помещения. Дивизия занимала весь городок. Четыре казармы, расположенные по углам военного городка, были превращены в укрепленные форты: окна и двери замурованы, на верхних этажах и крышах установлены пулеметы. Основной задачей Азиатской дивизии являлась охрана железной дороги на участке между станциями Оловянная и Маньчжурия. В состав дивизии входили: комендантский эскадрон, 3 конных полка, отдельный Бурятский конный полк, 2 конные батареи и Корейский пеший батальон. Даже недоброжелатели Унгерна единодушно признавали, что дивизия прекрасно дисциплинирована, одета и обута строго по форме (защитные рубахи и синие шаровары), офицеры, всадники и конский состав обеспечены всем необходимым: питанием, обмундированием, фуражом. Все военнослужащие получали фиксированное жалованье, выплачиваемое в золотых рублях и всегда в срок. Семьям военнослужащих выдавались денежные пособия. На это Унгерн обращал особое внимание. «… K удовлетворению семейств денежным и пищевым довольствием он был особенно внимателен», — вспоминал современник. На плечи барона Унгерна также легла обязанность платить рабочим и служащим КВЖД, оказавшимся в его зоне ответственности.

Их заработок также выплачивался в золотой монете. Всем взрослым служащим мужского пола, а также офицерам и казакам ежедневно выдавалось по пачке папирос и коробку спичек. (Заметим, что спички в условиях тотального дефицита, вызванного Гражданской войной, ценились ничуть не меньше золота.) Никаких производственных конфликтов — задержки жалованья, забастовок, случаев саботажа, сотрясавших тылы белых армий на Восточном фронте, у Унгерна не наблюдалось.

H.H. Князев писал в своих заметках-воспоминаниях о генерале Унгерне, публиковавшихся в 1930-х годах на страницах эмигрантского журнала «Луч Азии»: «Благодаря неусыпным заботам своего начальника Азиатская конная дивизия стояла на значительной высоте в смысле дисциплины и выучки. Боевые же качества этой части были вне критики. Основным недостатком дивизии был низкий культурный уровень и разношерстность ее офицерского состава. Правда, все офицеры имели большой боевой опыт и личную храбрость, но интеллектуальное развитие типичного для дивизии офицера было чрезвычайно низко. Этим недостатком особенно страдал старший командный состав, выдвинутый самим бароном из нижних чинов. Считая таких людей всецело ему обязанными, Роман Федорович вполне на них полагался и верил только им». Известен случай, когда вполне подготовленный и храбрый офицер был назначен заместителем Унгерна генералом Резухиным исполнять должность командира полка. Однако это назначение было отменено Унгерном, лаконически пояснившим свое решение: «Больно грамотен».

В недоверии, которое испытывал Унгерн к «интеллигентам» и интеллигентскому сословию вообще, не было ничего иррационального, как не было и скрытого ощущения собственной неполноценности. Подобное отношение барона к офицерам «интеллигентного типа» имело свои глубокие причины: основы подобной неприязни объяснялись социально-психологическими и идейно-мировоззренческими причинами, идеологическим расколом Белого движения на многочисленное «левое», республиканско-либеральное, политически гибкое крыло и на «правое», идейно-монархическое, к которому принадлежал и сам Роман Федорович. Позже Унгерн одной из причин своего ухода в Монголию объяснял «несходством взглядов» с большинством колчаковских генералов, которые, по словам самого барона, «начали розоветь». «Это мне не по пути», — говорил Унгерн.

В конце Гражданской войны идейное противостояние внутри белых армий нередко перерастало в вооруженные столкновения между представителями различных политических лагерей. Примером подобного противостояния на Дальнем Востоке стал раскол белой армии на семеновцев и каппелевцев. После трагической смерти В. О. Каппеля, человека кристально чистого, монархически настроенного, обладавшего непререкаемым авторитетом, в войсках, которыми он руководил до своей гибели, возобладали все те же демократические, либеральные настроения. «Состав армии в политическом отношении пестр до крайности… В армии тесно переплелись между собой элементы крестьянский, рабочий и интеллигентный. В среде их встречаются представители всех политических течений, до коммунистов включительно, не приемлющих беззастенчивого жульничества большевиков», — писал о каппелевской армии современник. У семеновцев подобное и представить себе невозможно. Сам Г. М. Семенов, как мы уже говорили, если и был монархистом, то глубоко в душе, внешне же подобных симпатий не проявлял. Он более склонялся к национально ориентированной военной диктатуре, социалистов (меньшевиков, эсеров) и либералов не любил, справедливо считая их пособниками большевиков. В результате многих столкновений, разборок и склок общего языка семеновцы и каппелевцы найти так и не смогли, что стало одной из причин (но весьма существенной) поражения белого дела на Дальнем Востоке.

Приведем лишь один пример, хорошо иллюстрирующий, насколько напряженными были отношения. 4 января 1920 года указом адмирала A.B. Колчака Г. М. Семенов был назначен Главнокомандующим вооруженными силами Российской Восточной окраины. В состав каппелевской армии была включена Азиатская конная дивизия барона Р. Ф. Унгерна. Среди каппелевских офицеров Унгерна именовали не иначе как «сумасшедший барон». Спустя некоторое время командующий Дальневосточной армией генерал-лейтенант H.A. Лохвицкий в ультимативной форме потребовал от Семенова убрать из армии барона Унгерна. «Или я, или он», — по слухам, поставил вопрос Лохвицкий. Причиной столь резкой постановки вопроса были многочисленные, как говорили каппелевцы, «чудачества» барона. В результате из армии ушел Лохвицкий. Тем не менее даже каппелевские офицеры отдавали Унгерну должное. Ротмистр В. Зиновьев в 1927 году так вспоминал о бароне: «… Несмотря на все темные стороны даурской контрразведки… невзирая на все чудачества Унгерна, вроде тех, когда он приказывал привязывать в конский станок офицера, проворовавшегося на фураже… у него нельзя не отметить… идейность и необыкновенную волевую энергию, что значительно выделяло его среди всех руководителей Белого движения в Забайкалье и вообще на востоке».

В офицерах-интеллигентах, из которых преимущественно и состояла каппелевская армия, Унгерна раздражало определенное высокомерие, их самоуверенность и всезнайство, желание руководить, быть всюду на первых ролях, высокомерное отношение к «кадровым». Отметим также, что вышеперечисленные качества вообще являются специфически характерными чертами сословия, именуемого «русской интеллигенцией». Однажды в лагерь Унгерна прибыл бежавший от большевиков статский советник Голубев, человек с большим самомнением и весьма высокомерный. «Унгерн принял его вежливо, беседовал с ним, — рассказывает очевидец этой встречи есаул Макеев, — чем Голубев, не знавший бароновского характера, решил воспользоваться и стал давать советы политического и иного характера. Барон долго крепился, потом приказал Голубева выпороть: «Выпороть Голубева. Он из интендантства, а следовательно, мошенник». Голубева повели на истязание. Жена, взволнованная и возмущенная, влетела к Унгерну в палатку, и… ее барон приказал также выпороть. Выпороли. Несчастную женщину после этого направили в обоз, а мужа назначили рядовым в полк». Можно, конечно, осудить Унгерна за издевательство над незадачливым статским советником и его женой. Но сколько было таких интеллигентов-«о5разованцев», «проговоривших» монархию, власть, саму Россию и в результате ничего не понявших, ничему не научившихся? Бегая от большевиков, они никак не могут успокоиться, не ощущают никакой своей вины в происшедшем, но продолжают считать себя «солью земли», давать многомудрые «ценные» советы… Какие чувства могли вызвать подобные люди у боевого офицера, ведущего реальную, а не словесную борьбу с большевизмом? Вопрос риторический…

Не мог терпеть Унгерн и «генштабистов» — выпускников Николаевской академии Генерального штаба. Весьма толковый и талантливый офицер, полковник Дубовик занимал в дивизии весьма скромную должность заведующего вооружением — барон не доверял ему, поскольку до революции Дубовик служил в Генеральном штабе. При представлении прибывших в дивизию новых офицеров часто происходили следующие картины: «Полковник-инженер Ф.». — «Вы нужны мне». «Генерального штаба полковник И.». — «Этой сволочи мне не нужно». Впрочем, в подобном отношении к генштабистам Унгерн совсем не был одинок. Еще во время Великой войны многие строевые офицеры (особенно в гвардии и кавалерии) генштабистов открыто недолюбливали, называли «серым (или «черным») войском». «Погубили гвардию, погубят и государя», — подобные отзывы звучали в войсках в отношении офицеров Генерального штаба.

Не следует, однако, думать, что образованному и интеллигентному офицеру у Унгерна вовсе не было хода. Все, в конце концов, решали личные качества. Поступающим на службу в дивизию предстояло выдержать своеобразное собеседование с бароном. В своей книге «На службе Отечества», вышедшей в Сан-Франциско в 1965 году, В. И. Шайдицкий вспоминал, как зимой 1920 года, будучи в звании пехотного капитана, он обивал в Чите пороги всевозможных штабов, прося о приеме на службу. Однажды, после безуспешных поисков, в штабе атамана Г. М. Семенова Шайдицкий разговорился с генералом В. П. Акцыновым, представителем барона Унгерна при штабе атамана. Тот предложил Шайдицкому службу у барона. Шайдицкий немедленно согласился, но выразил сомнение, насколько он, пехотный офицер, будет полезным в кавалерийской части. «Ничего, важно ваше желание служить у барона», — ответил ему Акцынов.

Через несколько дней капитан прибыл в Даурию и отправился в штаб Унгерна для положенного по уставу доклада. Предоставим теперь слово самому В. И. Шайдицкому, давшему весьма выразительное описание своей встречи с бароном: «Приехал я в Даурию в начале февраля 1920 года, явился в штаб дивизии и с некоторым трепетом вошел в кабинет барона и рапортовал ему о прибытии. Я встретился с пронзившим меня до пят взглядом сильных глаз, который я выдержал, и сам упорно смотрел ему в глаза — этот долгий и молчаливый поединок решал на будущее время всю мою судьбу. Я приобрел полное доверие у барона, не один раз доказавшего это на деле, особенно в одном тяжелом боевом положении на границе Монголии…»[24] Унгерн приказал Шайдицкому принять под командование учебную сотню формируемого конного отряда, впоследствии переименованного в Конный полк.

Многие мемуаристы и вслед за ними современные беллетристы склонны обвинять барона Унгерна в маниакальной подозрительности. Действительно, сам барон неоднократно высказывался в подобном ключе: «… Всюду предатели! Честные люди перевелись. Имена вымышленные, документы поддельные. Глаза и слова лживые… Оскверненная большевиками страна полностью деморализована… Разве можно сейчас кому-нибудь верить?» Участь не только активных большевиков, но и просто заподозренных в сотрудничестве с ними была незавидной — как правило, их расстреливали на месте. Но столь суровые меры не были следствием «извращенной психики» Унгерна (хотя может ли быть полностью нормальной психика у кого-либо, прошедшего через 3 года беспрерывных боев в Мировой войне и 2 года боев в Гражданской?). Как мы писали выше, события февраля — октября 1917 года нравственно надломили русское общество. Предательство, измена, переход из одного политического и воюющего лагеря в другой были повсеместными. Переходили от красных к белым и, соответственно, наоборот. Невозможно разобраться, кто переходил по идейным соображениям, кто — из-за страха, кто — из-за чисто шкурнических интересов, кто — из-за боязни за жизни близких, оказавшихся в заложниках… Ситуация морального надлома и повсеместной духовной деградации русского общества была спровоцирована нарушением присяги в феврале 1917 года, массовым цареотступничеством правящих классов. Запущенный однажды маховик предательства и измены невозможно было остановить. Для людей, изменивших присяге, данной своему императору, не оставалось нравственных запретов и ограничений. Чистоту моральных риз удалось в этих условиях соблюсти немногим. Но, не доверяя одним и безжалостно расправляясь с ними при малейших подозрениях в измене, Унгерн в то же время безгранично верил приглянувшимся ему в чем-то людям. «В принципе Унгерн был доверчив, как дитя, — вспоминал о бароне подпоручик H.H. Князев. — Он… верил каждому докладу, но требовал от докладчика стопроцентной правды. По тем же причинам нетрудно было выудить у барона денег на какую-нибудь фантастическую цель. Если он кому-нибудь верил, то, даже и под конец своей жизни, после того как узнал непривлекательную послереволюционную сущность человеческой натуры, он верил во всем. Но и разочарование его достигало сверхчеловеческих глубин. «Привези мне его голову (маньчжурского коммерсанта Никитина), чтобы я мог посмотреть в эти подлые, лживые глаза. Я не пожалею никаких денег». Так писал барон из Урги своему есаулу Дзыно в Хайлар».

Интересным и весьма показательным для объяснения характера барона Унгерна является еще один случай, произошедший с В. И. Шайдицким, о котором он довольно подробно рассказал в своих воспоминаниях.

«Однажды на рассвете меня разбудил дежурный офицер по поселку и доложил, что 2-я и 3-я сотни ушли за Онон к большевикам. Подняв тревогу и приказав выставить охранение от 1-й сотни, я установил, что 2-я и 3-я сотни решили уйти домой «по-хорошему»… По следам на земле обнаружилось их направление и каким строем они шли: по «три», то есть тем строем, который был запрещен в нашей дивизии. Мне оставалось лишь одно — послать донесение генералу Резухину, по приказанию которого в тот же день я был сменен другим полком. В длинной беседе с истинным офицером и прекрасным человеком генералом Резухиным мы коснулись всех вопросов, не договаривая лишь о конце всей этой истории для меня лично: расстрел казался неизбежным, и я приготовился к расставанию с жизнью… Офицеры 1 — й сотни горячо просили меня дать согласие на их план: вместе со всей сотней «драпануть» в Дальневосточную армию… заключившую с большевиками договор о перемирии на станции Хадак-Булак. Я решительно и резко ответил отказом.

В один из вечеров раздался звон колокольчиков: барон приехал и остановился у генерала Резухина. Жутко вспоминать мое тогдашнее состояние. После полуночи явился от барона всадник комендантского эскадрона, требовавший меня к себе. С этой минуты я собрал все свое самообладание, постарался успокоить нервы, перекрестился и вышел из дома на улицу… Я увидел барона, рапортовал ему о приходе и быстро, осмотрев комнату, встал вплотную к стене, подальше от дверей и окон. Сидя на стуле (обычная его поза), он пил чай (тоже обычный напиток) и, быстро окинув меня стальным взглядом, сказал: «Рассказывайте!» Ему нужно было всегда говорить коротко и ясно, и я в кратких словах доложил, будучи уверенным, что он все детали уже знает от генерала Резухина. «Сколько вы истратили?» — «165 рублей на подбивку подошв к сапогам всадников»… На мой ответ барон вспылил: «Вот оттого и сбежали у вас, что вы не «завели» людей, которым надо было платить, и вы бы все знали, что делается». На это уже я вспылил и сказал: «Ваше Превосходительство, я кадровый офицер и не могу подкупать своего солдата». Наступило молчание, барон встал и стал ходить по комнате. Висячая лампа стала качаться, и я вдавился еще больше в стену и следил за каждым его жестом, вслушиваясь в тишину, царившую в доме и за окном. Вот-вот, мне казалось, войдут всадники комендантского эскадрона и меня схватят.

Барон остановился передо мной почти вплотную, моя рука невольно потянулась к револьверу, он, видимо, понял мой жест, а может быть, мне показалось, что он заметил это… но он быстро отошел от меня, сел на стул в своей позе и сказал: «Передайте 1-ю сотню Циркулинскому, 4-ю разделите…»

… Набравшись храбрости, чувствуя, что непосредственная опасность миновала, я говорю: «Ваше Превосходительство, зачислите меня в какую-либо часть, хоть всадником». — «Чего вы каетесь, я не Богородица, отправляйтесь к Циркулинскому», — и, не получая разъяснения, я спрашиваю: «В качестве кого?» — «Советником«… Я еще задал вопрос: «Ваше Превосходительство, куда назначаете моего помощника по строевой части подполковника и адъютанта штабс-капитана Бенарадского?» — «Оставьте при себе». Только теперь я почувствовал, как я был нервно напряжен, и от истраченной энергии воли я почувствовал, что стал «обмокать» — почувствовал большую усталость. Спросил, могу ли уйти, и, получив разрешение, вышел из дверей и… ахнул. У самых дверей стоял командир 1-й сотни поручик Плясунов… а вдоль заборов и домов по обе стороны улицы вся сотня в седлах. Оказалось, что вслед за мной подошла вся сотня к дому барона на случай, если со мной что-либо случится. Этот случай, конечно, не мог не дойти до барона, но он не давал повода думать иначе».

С В. И. Шайдицким был связан еще один прелюбопытный эпизод, добавляющий весьма неожиданные штрихи к характеристике барона Унгерна. Весной 1920 года Шайдицкий подал рапорт барону о разрешении вступить в первый законный брак. «Результат нашей беседы, вернее, моего рассказа о себе и о невесте, который он (Унгерн. — А. Ж.) заставил меня изложить, превзошел самые смелые надежды, — вспоминал Шайдицкий. — … После моего доклада он вышел и вернулся с пачкой денег. «Подарок на кольца», как он выразился, добавив, что дает мне свой салон-вагон для поездки на станцию Маньчжурия и письмо священнику храма с «приказанием» обвенчать нас: была пятница третьей недели Великого поста 1920 года…»[25] На этом же поезде была и организована свадьба Шайдицкого. Перед своим выступлением в Монголию, несмотря на острую нужду в опытных офицерах, Унгерн отправил Шайдицкого с молодой женой в тыл, оформив его назначение своим представителем при атамане Г. М. Семенове. При прощании Унгерн выплатил Шайдицкому значительную сумму в золоте на обустройство. Увидев цейссовский бинокль Шайдицкого, барон сказал: «Он не нужен вам больше, дайте мне». На клочке бумаги Унгерн написал: «300.00 золотом» — это была более чем щедрая расплата за бинокль. Несмотря на протесты Шайдицкого, что он хочет сделать подарок своему командиру, барон возразил: «Я подарков не принимаю».

Барон Унгерн всегда чрезвычайно внимательно относился к бытовой стороне воинской службы, что признавалось даже его недоброжелателями. «У барона все люди обуты-одеты, никогда не голодают» — таково было общее мнение. Вообще, из сохранившихся деловых бумаг, приказов по дивизии, переписки, которую вел барон, можно заключить, что со своим остзейским педантизмом Унгерн старался вникнуть в каждую мелочь, касавшуюся обеспечения и быта войск и населения, деятельности различных вспомогательных служб, устроения личных дел своих подчиненных. Узнав, что в Чите собираются печатать бумажные деньги, барон предлагает для внутренних расчетов отчеканить монеты из вольфрама. Он собственноручно разработал эмблематику, договорился о выписке японской чеканной машины. Чрезвычайно внимательно следил барон за состоянием лазарета и положением раненых. Даже малейшего непорядка в медицинской службе не терпел. Сохранился приказ, изданный бароном 20 декабря 1919 года: «Две недели назад врач Ильинский был мной арестован за те же самые упущения, которые были сегодня при обходе бригадного лазарета. Ныне вновь его арестовываю с содержанием на гауптвахте один день и две ночи. Посмотрим, кому надоест раньше: мне ли сажать, или ему сидеть… Но я не унываю и надеюсь служить с врачом Ильинским совместно до тех пор, пока он не научится хорошо работать и со рвением относиться к своим обязанностям…»

Наверное, как и любой человек, занимающийся настоящим живым делом, барон Унгерн органически не мог терпеть никакого бумаготворчества. Начальник гарнизона станции Маньчжурия генерал-майор Казачихин отзывался о бароне как о начальнике, «не терпящем никакой канцелярии и бумаг, бросающим их в печь и жгущим, как тормозящих живое дело». «Вся ваша бумажная работа ни к черту негодна, — говорил Унгерн канцеляристам, — и в один момент может свестись на нет». Роман Федорович обладал своеобразным чувством юмора — на просьбы выдать предписания, накладные и т. п. отвечал: «Вам надо бумаги? Хорошо, вам пошлют целый букет». Позже один из тех служащих, кого Унгерн попрекал «напрасным бумагомаранием», с горечью признал: «И глубоко он был прав… Сколько было недоразумений из-за разных пустых бумажных формальностей, требования расписок, соблюдения норм, все эти документы подшивались, нумеровались, а в одну ночь не стало ни интендантских громадных складов, ни требований, ни ордеров, и сами мы остались «вне нормы»…» Деньги командирам подразделений выдавались без расписок, документов в их расходовании не требовалось — все строилось бароном на этике офицера.

Возможно, кто-нибудь, прочитавший эти страницы, скажет, что нами изображен некий идеальный военачальник, «рыцарь без страха и упрека». Что же, барон Унгерн-Штернберг действительно был рыцарем «без страха и упрека», рыцарем белой идеи, человеком, обладавшим ясно выраженным средневековым мировоззрением, который смотрелся среди всеобщего хаоса и разложения как некая страшная и непонятная диковина. О казнях, убийствах, реквизициях, телесных наказаниях, которые совершал Унгерн или же которые ему безосновательно приписывали, написано избыточно много. Ниже мы также не обойдем вниманием «репрессивный момент» в деятельности Унгерна — он чрезвычайно важен для понимания и характера самого барона, и характера того времени, в которое ему довелось жить. Пока же мы предприняли попытку показать, как далекие от политиканства, междоусобных склок и партийных раздоров русские офицеры, не принадлежавшие к верхнему слою армейского генералитета, организовывали в меру своих сил сопротивление большевизму, спасая честь русской армии и русского человека.