Башня одиночества

7

— Ворота Ветра, — промолвил эль-Кассем, указывая вдаль. — Если бы наши лошади не устали, мы могли бы прибыть в Алеппо до полуночи.

Филипп разглядел вдали римскую арку Баб-эль-Авы и блеск известняковых плит старой римской дороги, связывавшей Антиохию с Дамаском. Местность вокруг была засушливой, сильный ветер дул на этой выжженной равнине.

— Он никогда не прекращается. Дует постоянно, днем и ночью, летом и зимой. Поэтому место называется Воротами Ветра, — пояснил эль-Кассем, указывая на памятник, возвышавшийся перед ними. — Кому же еще, как не ветру, могут служить такие ворота… — продолжал он размышлять, покуда лошади проходили под аркой. — Без петель и створок… даже без стен… — Он еще раз оглянулся. — Ворота в ничто…

— Это арка, — попробовал объяснить ему Филипп, — римская арка. Она ознаменовала славу великой империи прошлого.

Эль-Кассем не ответил и больше не оборачивался, чтобы увидеть Баб-эль-Аву. Он ехал, погруженный в собственные мысли, словно прислушиваясь к конскому топоту по мостовой древней улицы.

— Все верно, — наконец произнес он. — Ведь человеческая слава — тот же ветер, дующий мимо.

Солнце садилось, и окружающий пейзаж все более очаровывал Филиппа — закатные лучи, почти параллельные дороге, словно жидким золотом, покрывали древние камни, отполированные многие тысячелетия ногами путешественников и копытами животных.

Вскоре они обогнали небольшой караван верблюдов в сопровождении группы всадников, одетых в незнакомое платье. На спине одного из животных стоял балдахин, покрытый муслином, и ткань на мгновение отодвинулась в сторону, когда мимо проезжал Филипп, чтобы тут же снова задернуться. Однако эль-Кассем, казалось, ничего не видел и настаивал на том, чтобы оставить опасную римскую дорогу с ее мостовой, слишком твердой для лошадиных копыт. Он указал Филиппу на вереницу низких холмов слева.

— Скоро стемнеет. Лучше забраться повыше: оттуда легче обозревать местность, чтобы нас не застигли врасплох, — там мы найдем пристанище на ночь.

Они пришпорили лошадей, добрались до невысокого хребта и продолжали свой путь, пока не опустились сумерки. Тогда эль-Кассем остановился и стал искать хворост, чтобы разжечь костер, покуда Филипп привязывал коня и откреплял сумку со своими пожитками.

— Мы так и не посмотрели, что подарил нам Наталино перед отъездом. — Он подошел к огню, чтобы лучше видеть, и открыл сундук, переплетенный двумя кожаными ремнями. Внутри оказался настоящий маленький базар: овечий сыр, пачка печенья, иголка с ниткой, пуговицы, складной нож, моток железной проволоки, кусочек мыла с ароматом жасмина, рогатка со стальными шариками, кулек черного пороха, сахар и поваренная соль, петарды и фейерверки. Филипп поспешно убрал сундук от огня.

— Что там? — спросил эль-Кассем.

— Штуки, которые могут взорваться. Называется фейерверк. Взлетают высоко в небо, оставляя за собой длинный светящийся хвост, а потом взрываются на миллионы разноцветных искр. В Неаполе делают лучшие в мире фейерверки.

Эль-Кассем смотрел на него удивленно.

— Это замечательная идея, друг мой. Мы можем разделиться или потеряем друг друга в пустыне. А с помощью этих штук всегда сумеем подать друг другу знак, даже с большого расстояния.

— Странный народ эти неапо… — покачал головой эль-Кассем.

— Неаполитанцы. Да, эль-Кассем, это необычные люди. Я бы даже сказал, единственные в своем роде.

Филипп попытался представить, о чем думал Лино, когда положил в сундук этот странный набор предметов, но пришел к выводу, что у того, вероятно, не было никакой определенной цели. Старик наверняка провел основательную ревизию в закромах, где хранил свои маленькие сокровища, и все их поместил в этот сундучок, в глазах Филиппа обладавший большей стоимостью, чем ларец с драгоценностями, чтобы принести в дар своим друзьям, отправлявшимся в долгое путешествие. Он закрыл сундук, обернулся к товарищу и с удивлением увидел, что тот засыпает костер землей, знаками приказывая ему пригнуться и не шуметь.

Внизу, едва различимый в сумерках, опускавшихся на долину, виднелся маленький караван, который они перегнали перед закатом на дороге из Баб-эль-Авы. Стояла такая тишина, что слышно было негромкое причмокивание верблюдов и фырканье лошадей. Но ухо эль-Кассема улавливало и другие звуки, его ноздри ощущали иные запахи, принесенные вечерним ветерком. Он пристально вглядывался в полумрак, поглотивший все предметы и цвета в этот час, предшествующий ночи. Внезапно схватив Филиппа за руку, он рухнул на землю рядом с ним.

— Вон там, — сказал он, — за тем выступом скалы.

Все свершилось в одно мгновение: от того места, на которое он указывал, отделился конный отряд бедуинов и двинулся вперед неистовым галопом; белое облако пыли полетело по долине к маленькому каравану.

Мужчины, сопровождавшие караван, отреагировали с удивительной быстротой. Они уложили на землю верблюдов и лошадей и открыли смертоносный заградительный огонь: очевидно, у них было оружие. Нападавшие рассеялись, чтобы не служить столь хорошей мишенью, и предприняли попытку окружить караван, разделившись на две группы. Несмотря на всю храбрость защищавшихся, им оставались считанные минуты.

Филипп посмотрел на верблюда с балдахином и увидел, как оттуда выскользнула закутанная фигура, несомненно, женская. Он понял, что мужчины пытаются всеми силами защитить ее, прикрывая своими телами, словно щитом.

— Им не спастись, — произнес эль-Кассем и направился к своему коню, чтобы помочь осажденным.

— Погоди, — остановил его Филипп, озаренный внезапной идеей. — Даже с нашей помощью им не спастись. Попробуем-ка применить артиллерию Наталино.

Он схватил один из фейерверков, воткнул его в землю, пытаясь рассчитать траекторию, и поджег фитиль. Темноту разрезали свист и огненный шлейф, потом раздался взрыв, вызвавший переполох среди нападавших. Филипп одну задругой запустил остальные ракеты, в то время как эль-Кассем открыл огонь из ружья. Лошади, испуганные взрывами и ослепительными вспышками, вставали на дыбы, сбрасывая всадников, и, обезумев, неслись галопом во все стороны, преследуемые плотным огнем оборонявшихся.

Эль-Кассем прыгнул в седло и кинулся в погоню за беглецами, проносившимися мимо, уложив одних из пистолета, а других ударами своей тяжелой кривой сабли из дамасской стали. Филипп какое-то мгновение колебался: положение, в котором он оказался, настолько отличалось от его мирных занятий в Сорбонне, что показалось ему сном, и как во сне, где все возможно и просыпаешься всегда целым и невредимым, он тоже вскочил в седло и бросился в долину вслед за эль-Кассемом.

Молодой человек чуть не расстался с жизнью. Один из бедуинов, заметив, что он держится на лошади не слишком уверенно, догнал его и ударил саблей в бок, разорвав куртку и срезав кожу с руки. Филипп ощутил липкое тепло крови и, охваченный ужасом, отчаянно пытаясь оторваться от бедуина, закричал:

— Эль-Кассем!

Воин услышал и резко развернул коня, бросаясь в погоню за его преследователем. Он выбил бедуина из седла, навис над всадником, пытавшимся подняться на колени, и обезглавил одним точным ударом своей кривой сабли. Филипп ощутил спазм в желудке при виде покатившейся головы, но взял себя в руки и, пришпорив коня, вновь направил его к каравану, попавшему в осаду: группа бедуинов вступила с защитниками в рукопашную. Эль-Кассем вырвался вперед и бросился в самую гущу, поразив двух противников саблей и еще одного кинжалом. Филипп выстрелил в четвертого из пистолета и смотрел, как тот хрипит со стекленеющим взглядом. Он впервые в жизни убил человека.

Нападение было отражено, эль-Кассем со своим раненым спутником стояли перед отрядом защитников, ружья которых все еще были на взводе. И тут Филипп увидел, как женщина, уже замеченная им прежде, поднялась и пошла к нему. В правой руке она сжимала саблю, лицо ее было покрыто; однако, приблизившись, она убрала саблю в ножны, сняла покрывало и стянула им руку Филиппа, чтобы остановить кровотечение. У нее было лицо необыкновенной красоты и темная кожа, гладкая, словно бронза.

Филипп непроизвольно попятился, пораженный этим зрелищем.

— Кто ты? — спросил он.

— Лучше тебе не знать моего имени, — ответила девушка по-арабски. — Однако скажи, чем я могу вознаградить тебя. Твои огненные стрелы и ваша храбрость спасли нас.

Филиппу никак не удавалось успокоить свое волнение. Боль в руке и это лицо перед глазами повергли его в странное оцепенение. Эль-Кассем убедил всех покинуть долину и как можно скорее добраться до укрытия, где до этого разводил костер. Здесь он спрыгнул с коня и начал раздувать почти потухшие угли, воскрешая пламя. Девушка занялась Филиппом — промыла рану, зашила ее шелковой ниткой и перевязала, предварительно еще раз промыв уксусом.

Филипп не мог оторвать от нее глаз.

— Единственная награда, о которой я могу просить, — наконец вымолвил он, — это разрешение снова увидеть тебя.

— Это невозможно, — ответила девушка кротко, но твердо. Она быстро взглянула на него, и Филиппу показалось, что в ее глазах мелькнула тень грусти. — Проси о чем-нибудь другом, — произнесла она тоном человека, привыкшего раздавать награды и оказывать милости.

Огонь разгорелся, затрещал, и мужчины сели в круг, выложив свои припасы: хлеб, финики и козий сыр. Филипп вспомнил про свой овечий сыр и печенье и добавил эту скромную лепту к их общему ужину. Но когда он подходил к костру, взгляд его упал на шею девушки, сидевшей в стороне с непокрытой головой, прислонившись спиной к камню: на золотой цепочке висел маленький крылатый конь, стоявший на цилиндрическом пьедестале, и в памяти тотчас же всплыли слова Авла Випина: «Его гробница имеет форму цилиндра, ее венчает Пегас». Однако ему показалось невероятным, что по столь непредвиденной случайности он нашел в ближневосточной пустыне намек на события, так сильно отдаленные в пространстве и времени.

— Вы не можете продолжать путь в такой темноте, — сказал он. — Эта местность таит слишком большие опасности.

Девушка заговорила со своими спутниками, и Филиппа поразила мелодия языка, на котором она к ним обращалась. Таких звуков он никогда прежде не слышал. Это наречие смутно напомнило ему коптский язык, но точнее он не мог сказать.

— На каком языке ты сейчас говорила? — спросил он ее.

Девушка улыбнулась:

— Этого я тоже не могу тебе открыть.

Она смотрела в лицо Филиппа. Ее глаза блестели янтарным светом в сполохах костра.

Мужчины улеглись спать, вместо одеял использовав покрывала с седел. Кроме одного, который притаился выше, за уступом скалы, и нес там дозор. Эль-Кассем тоже лег, отдельно от остальных, но Филипп хорошо знал, что сон его легок, как воздух, и достаточно запаха, принесенного ветром, или шума, чтобы он проснулся.

Филипп в одиночестве сидел у костра, шевеля угли. Девушка подошла и села рядом.

— Болит? — спросила она, легонько дотрагиваясь до его руки.

— Немного жжет.

— К счастью, рана поверхностная. Через несколько дней заживет. Открывай ее в пустыне и закрывай в городе. Так быстрее пройдет.

Филиппу казалось, что в ее лице и фигуре, угадывающейся под длинной льняной туникой, живет самая чистая, самая совершенная красота, какую ему когда-либо довелось созерцать. Гладкие, блестящие волосы обрамляли лик египетской царицы, падая на изящные плечи; пальцы, длинные и тонкие, двигались с удивительным проворством.

— Ты сегодня сражался впервые, не так ли? — спросила она через некоторое время.

— Да.

— И что испытал?

— Трудно сказать. Это словно наркотик. Убивать становится так же легко, как и быть убитым. Сердце сходит с ума, мысли сбиваются, как дыхание… Прошу тебя, скажи, смогу ли я когда-нибудь увидеть тебя снова… Не могу поверить, что этого никогда больше не произойдет. Сегодня я бы умер за тебя, если бы это понадобилось.

Взгляд девушки внезапно изменился — зажегся, словно небо на закате. Она смотрела на него пристально и сердечно, будто хотела вознаградить за вечное одиночество, за неизбежное расставание.

— Не мучь меня, — сказала она. — У меня нет выбора. Я должна идти своей дорогой, принять тяжелую, трудную судьбу… — Она умолкла, опустив голову, и у Филиппа не хватило духа нарушить ее молчание, коснуться руки, покоившейся на коленях. Девушка снова подняла на него лучистые глаза: — Но если однажды моя жизнь обретет дар свободы, тогда да… тогда я хотела бы снова увидеть тебя.

— Свободы? Быть может, кто-то держит тебя в плену? Скажи мне, скажи, и я освобожу тебя!

Девушка покачала головой и улыбнулась:

— Никто не держит меня в плену, только моя судьба. А теперь забудем об этих грустных мыслях и выпьем вместе.

Она достала из мешочка два серебряных кубка, высочайшие образцы древнейшего искусства, налила туда душистого пальмового вина с пряностями и протянула Филиппу, и он, сидя вместе с ней у костра, пил из этого чудесного кубка, пил свет ее глубоких, черных глаз, пил звездную, тихую ночь, и ему казалось, что до этого момента он и не жил вовсе. Девушка ласково коснулась его лица, и Филипп почувствовал, что щеки его вспыхнули, а на глаза навернулись слезы. Он встал и молча смотрел, как она уходит, легко, словно не касаясь ногами земли и растворяясь во мраке.

Когда он проснулся, в голове шумело, мысли путались, солнце высоко стояло в небе, а конь его беззаботно пощипывал траву между камнями. Над ним стоял эль-Кассем.

— Почему ты не разбудил меня? — удивился Филипп. — Почему не помешал ей уехать?

— Если она хочет тебя, ты ее найдешь, — ответил эль-Кассем. — Если не хочет, можешь искать по всему свету, но не найдешь никогда.

— Но я должен ее найти! — возразил Филипп, и в голосе его послышалась отчаянная решимость.

Он торопливо собрал пожитки и водрузил их на коня под задумчивым, но бесстрастным взглядом эль-Кассема. Поднимаясь в седло, Филипп заметил, что товарищ не тронулся с места.

— Ты со мной не едешь? — спросил он.

— Я явился сюда не для того, чтобы бегать за женщиной. Если хочешь продолжить поиски, ты знаешь, к кому обратиться. Я встречу тебя на нашей дороге, когда разум к тебе вернется.

Филипп хотел возразить, но слова эль-Кассема прозвучали как неотвратимый приговор.

— Мы встретимся на нашей дороге, эль-Кассем, не сомневайся. Но я должен ее найти.

Он пришпорил коня и галопом устремился вдаль по долине. Следы маленького каравана были еще хорошо различимы, и Филипп счел, что сумеет настичь его в короткий срок, однако весьма скоро разочаровался в своих ожиданиях: на дороге, ведущей в Алеппо, следов становилось все больше — неисчислимых отпечатков караванов и стад, направлявшихся в город. Увидев перед собой Алеппо, он проклял свою наивность: вокруг колыхалось море верблюдов, коз и овец, люди вели груженых ослов и тащили телеги со всякого рода товаром.

Филипп остановился и спешился, уверенный, что эль-Кассем нагонит его, чтобы вместе войти в город, но ошибся. Он несколько часов простоял перед воротами, вызывая любопытство прохожих, наконец смирился и вошел в город, держа лошадь под уздцы. Не зная, к кому обратиться, чтобы найти кров, он решил следовать за проводниками верблюдов и вскоре очутился в караван-сарае, где в обмен на французские франки получил стойло для коня и комнату для себя.

Его жилище выходило на балюстраду верхнего этажа и представляло собой комнату с облупленными стенами, когда-то, видимо, побеленными известкой, где на каменном возвышении, похожем на катафалк, лежал соломенный тюфяк. Слуга, проводивший его, взял в уплату кое-какую мелочь и оставил ему масляную лампу, при тусклом свете которой он разглядел клопов и жуков — не слишком приятная компания на ночь. Он встряхнул и взбил тюфяк, чтобы хоть как-то изгнать паразитов, потом обработал рану метиленовой синью, лежавшей у него в сумке, сменил повязку, придвинул к двери скамью, чтобы наверняка проснуться, если кто-то попытается войти, и рухнул на тюфяк, побежденный усталостью. В этом глухом месте, лишенный поддержки эль-Кассема, потеряв надежду вновь увидеть девушку, перевернувшую его душу и мысли, Филипп почувствовал себя безнадежно одиноким. Он уснул совершенно обессиленный — провалился в тяжелый сон.

Падре Хоган разлил по чашечкам дымящийся кофе и протянул одну из них падре Бони. Священник прикрыл глаза, потягивая горячую жидкость, потом отставил чашку и снова заговорил:

— Дети Тувалкаина процветали в своих бескрайних владениях, но больше не строили ни городов, кроме того, что возвели на горе, ни других зданий из камня, кроме Башни Одиночества. Оттуда исходила сила, сломившая оборону Ангела-Стража в ночь Скорпиона…

Текст в этом месте очень темен, Хоган… Можно понять только, что речь идет об астральном совпадении в сочетании с искусственным устройством, сотворенным ими, — эту комбинацию сил они вроде бы сумели преобразовать во взрыв несказанной мощности. Результатом явилась катастрофа: базальтовая стена треснула и пламя с резким свистом вырвалось из ущелья, разрушая земли Дельфуда. Вихрь поднял гигантское облако пыли и песка, и внутренняя часть страны постепенно начала высыхать. Течение рек замедлилось, огромные озера стали испаряться — год за годом сокращалась их площадь. Берега покрылись широкими полосами соли, усеянные тысячами скелетов, и кости белели под немилосердным солнцем.

Но катастрофа не усмирила детей Тувалкаина. Они не сдались — построили каналы и дамбы, чтобы распределять по земле воду, и цистерны, чтобы собирать туда редкие дожди. Они выращивали растения, наиболее устойчивые к засухе, и питались ими, приручали животных, способных выдерживать голод и жажду; впрочем, все это лишь продлило их агонию.

Хранители науки укрылись под землей, и прежде чем исчезнуть навсегда, объединили свои знания, и сила их умов ушла в глубины неба и исчезла в безднах небесного свода.

На земле осталась только Башня Одиночества, высящаяся в глубине бесконечной пустыни… Сад Бессмертия тоже был разрушен. Базальтовая стена развалилась, и пески поглотили ее. Говорят, остался лишь один источник чистой воды, столь прозрачный и прекрасный, что даже лески не смогли его победить, но видевший его не нашел пути назад, и пытавшийся до него добраться больше не вернулся. Поскольку охранять стало нечего, Ангел-Страж вложил свой меч в ножны и уснул. — Священник замолчал, слушая, как колокол в соборе Святого Петра медленно отбивает часы. Потом продолжил свой рассказ: — Мучимые лишениями и невыносимой жарой, уцелевшие мигрировали в поисках земли, где могли бы начать новую жизнь. Они несли с собой «Того, кто не должен умереть», чтобы не забыть о своем происхождении и не утратить Знания.

Но не все решились покинуть родные края. Оставшиеся обосновались вокруг башни — единственного напоминания о прошлом величии, однако Бог наказал их, забрав лицо и человеческий облик. Они стали «Народом без лица».

Мигранты же долгие месяцы шли под палящим солнцем, унося в душе воспоминание о своих бесконечных лугах, о величественном токе утраченных рек, о полете птиц и беге стад, о высохших ныне озерах, чистые воды которых когда-то отражали пробегающие по небу облака… Сначала они ели животных, павших от голода и жажды, и пили их кровь, потом питались теми из племени, кто, угасая от слабости и лишений, замертво падал по дороге.

И однажды их взору предстала долина, покоящаяся среди двух выжженных берегов, в глубине которой среди пальм и сикоморов, фиговых и гранатовых деревьев текла большая река. Они испили той воды и отведали тех плодов, восстановив утраченные силы, и племя их увеличилось и расселилось по долине. Они стали охотиться на диких животных и строить дома из речного тростника и береговой глины, а для «Того, кто не должен умереть» соорудили каменную гробницу.

Падре Бонн опустил голову и снова замолчал.

— Это легенда, — сказал падре Хоган, — ужасная и чарующая, но всего лишь легенда.

— Это эпический рассказ, — возразил падре Бони. — Тут совсем другое дело.

— Может быть, но даже если так, что это меняет? Нам никогда не узнать, где спрятан проблеск истины в этом переплетении фантазий. Ценность этого текста — исключительно литературная. Если он подлинный и если правда, что он древнее пирамид, древнее Шумера и Аккада, то в этом и есть его значение. Давайте предадим его огласке на большом конгрессе и отдадим на изучение филологам и лингвистам.

— Будьте так любезны, послушайте меня, Хоган, у меня ведь есть доказательства, понимаете? Доказательства того, что сигнал, который мы получаем, и есть последний зов цивилизации, чью историю я вам сейчас поведал. Мы предадим ее огласке только после того, как поймем послание, отправленное нам из космоса… И даже не тогда. Те сигналы, что мы получаем, всего лишь прелюдия. Вот-вот до нас дойдет нечто более грандиозное — послание, какого человечество не получало за все время своего существования…

— Более грандиозное, чем слово Евангелия, падре Бони? Более грандиозное, чем послание Христа?

Старик опустил голову, и когда снова поднял ее, падре Хогану показалось, что он в первый раз читает там тревогу и смятение.

Филипп Гаррет бродил по улицам базара Алеппо среди оглушительных криков, плотного гула тысяч голосов, в пыли, поднятой множеством ног, копытами мулов и ослов, груженных товаром. На каждом углу он оказывался перед новым суком[16] с десятками лавок, причем некоторые из них были столь крошечными, что походили на коробки. Все они ломились от товара, и воздух насыщали сильные до одури ароматы: в этой оргии запахов смешивались пронзительные оттенки пряностей и приправ, благоухание фимиама, кедровой смолы и смолы из сосны Алеппо, вонь экскрементов и мочи вьючных животных, тошнотворный дух дубильных мастерских. В каждом суке доминировал какой-то один запах, принадлежавший основному товару, выставленному на продажу, но огромное открытое, а чаще закрытое пространство было пропитано и всеми другими ароматами, доносящимися из прочих частей этого особенного места.

Внезапно он оказался на рынке специй и бродил среди множества лавок, пока не очутился перед крохотным безымянным магазинчиком, где среди разноцветных мешков и пиал сидел старик с длинной белой бородой.

Филипп внимательно взглянул на него и произнес:

— Мне нравится запах сандала, но среди этих ароматов его трудно различить.

— Если тебе нравится запах сандала, ты должен пойти туда, где он хранится отдельно от всех остальных ароматов. Меня зовут Енос.

Старик встал и, отвесив поклон, ушел внутрь лавки, скрывшись за занавеской. Филипп пробрался между открытыми мешками, доверху наполненными имбирем и кориандром, шафраном и карри, и последовал за ним. Пройдя по узкому коридору, он увидел дворик, окруженный мавританскими аркадами, в центре которого бил небольшой фонтан.

— Ты — сын Десмонда Гаррета? — обернулся к нему старик:

— Да, это я. Меня зовут Филипп. Ты знаешь, где мой отец?

Человек покачал головой и потемнел лицом.

— Твой отец ищет Человека с семью могилами… Ты знаешь, что это означает?

— Нет. Я родом из тех мест, где изучают лишь то, что можно объяснить, и ищут только то, что можно потрогать руками. Но я знаю, что мой отец давно прокладывает себе иные пути, хотя и не уверен, имеет ли смысл его расследование. А сейчас я ищу его, чтобы понять, если это возможно. Кто такой Человек с семью могилами?

— Никто не ведает. Это тайна, за которой мой народ охотится тысячелетиями. Многие за эти века умерли мучительной смертью, пытаясь найти разгадку. У него свирепые и безжалостные помощники, охраняющие место, где он прячется, но когда последняя из семи могил будет разрушена, его губительная власть окончится навсегда.

Он подошел к занавеске, отодвинул ее и, открыв стенной шкафчик, вытащил оттуда свиток и развернул его на подставке из розового дерева.

— Здесь написано, что зло, заключенное в крепости, просыпается, порождая горе, войну и голод, ужасные лишения. Как будто человечество охвачено жестокой лихорадкой, которая усиливается с течением лет, пока не достигнет своего апогея…

Золотистый свет, проникавший снаружи сквозь резные ставни, играл в седых волосах и бороде старика.

Филипп почувствовал нарастающий восторг. Так это он — тот Бессмертный, о котором писал Авл Випин, прежде чем умереть, задохнувшись в своем доме в Помпеях? Существо, заключенное в гробнице, увенчанной крылатым конем? За два дня, пролетевшие с тех пор, как он прошел через Ворота Ветра, он уже дважды столкнулся с силами, чье существование до сих пор игнорировал, считая достоянием предрассудков. Но эль-Кассем ошибся: Баб-эль-Ава — это не ворота в никуда, это дверь в бесконечность! Но тут у него засосало под ложечкой: все его убеждения разбивались вдребезги.

— Я знаю, — произнес старик, — ты думаешь, что это всего лишь древние легенды… Ты человек науки, не так ли?

Филипп колебался с ответом, уже не ведая больше, что такое наука, в которую всегда безоглядно верил.

— Я хочу найти своего отца, — сказал он, — и спасти его от нависших над ним опасностей, если смогу. Он исследует мир, давно уже чуждый мне, в лучшем случае являющийся частью моих юношеских грез. Ноя должен знать, что за чувство связывает нас, выяснить, действительно ли нужен ему и почему он позвал меня после того, как скрывался более десяти лет. А теперь расскажи мне, что ты знаешь о Человеке с семью могилами.

Старик опустил голову.

— С ночи времен его тело хранилось в разных местах, во владениях какой-нибудь великой цивилизации. И когда одна из них рушилась и не могла больше охранять его могилу в тайном месте, его перевозили в другой мавзолей, принадлежащий другой великой, только рождающейся культуре, и свирепые, темные силы сторожили его…

Лучи южного солнца, проникающие из окна, осветили струйку фонтана, в то время как все остальное вокруг оставалось в тени. Журчанье воды было единственным звуком на маленьком внутреннем дворике, а нестройный хор голосов, доносившихся с базара, казался лишь далеким и смутным гулом, подобным гудению пчел в улье.

— Кто это существо? Кто такой Человек с семью могилами? Быть может, великий царь? Жестокий тиран, проклятый своим народом? В этой легенде должен быть какой-то доступный смысл, — проговорил Филипп словно бы про себя и вдруг пристально посмотрел в глаза человеку, стоявшему перед ним: — Барух бар-Лев. Тебе говорит что-нибудь это имя?

Старик задрожал, словно пораженный мгновенным озарением.

— Откуда ты знаешь его имя? Где ты его нашел?

— В одном древнем документе, случайно обнаруженном в погребенном под землей городе.

Енос посмотрел на него тяжелым взглядом.

— Ничто на свете не происходит случайно… Барух бар-Лев был одним из охотников за этим чудовищем… очень давно… — Он снова стал читать из своего свитка, который держал развернутым на коленях: — Первую могилу разрушил Симеон бен-Иешуа, великий жрец времен царя Соломона… а Барух бар-Лев, раввин Великой Александрийской синагоги, обнаружил и разрушил вторую и третью. Левий бен-Асер разрушил четвертую во времена Романа Диогена, императора Византии. Я, Енос бен-Гад, открыл пятую гробницу и показал ее твоему отцу, потому что у меня больше не осталось сил. А он позвал тебя следовать за собой, поскольку, если ему суждено пасть, ты закончишь его дело. Поэтому он и хотел, чтобы ты пустился по его следам — так я думаю.

— Пятая могила, — проговорил Филипп. — Где она?

— Здесь. В Алеппо.

— Где именно?

— Ты увидишь ее сегодня же ночью. Если хочешь.

— Я готов, — сказал Филипп.

— Тогда приходи в полночь во двор Большой Мечети. Я буду ждать тебя там.

Филипп кивнул. Старик провел его через дом до дверцы, выходившей на рынок медников. Молодой человек прошел по длинному проходу, где раздавался оглушительный стук десятков молотов, ритмично ударявших по блестящим пластинам, и пропал в ослепительном свете западных ворот.