БАЙКИ СТАРОГО ШАМАНА

Часть III. Продолжение Любовь (1940–1956)

В самом начале 1940 года меня и многих других товарищей из нашего наркомата вызвали в Кремль, и наш нарком Лазарь Моисеевич Каганович зачитал всем нам и товарищу Сталину доклад о достигнутом. За последние годы мы сумели преодолеть все прежние трудности, длина нашей железнодорожной сети превысила сто тысяч километров, а объем перевозок наконец-то превзошел царские показатели, учитывая, что в те годы, при царе, считали все российские дороги вместе с дорогами в Польше, Финляндии и даже в Китае. И вот наконец-то мы превзошли все эти давние показатели и по протяженности полотна, и по объему грузов. В ответном слове товарищ Сталин всех нас похвалил и поздравил с этою этапной вехой, но при этом просил не останавливаться на достигнутом. Особо товарищ Сталин отметил роль Лазаря Моисеевича во всех наших успехах, упомянув тот факт, что за недолгий срок, когда в 1937–1938 годы Лазарь Моисеевич был направлен на укрепление наркомата тяжелой промышленности, заменивший его Бакулин умудрился развалить работу нашего наркомата всего за год, и был за это снят с должности. А это говорило товарищу Сталину о том, что у Лазаря Моисеевича нет смены и прочие ответственные работники мечтают отсиживаться за спиной у нашего несгибаемого наркома. Далее товарищ Сталин сказал, что Бакулин выглядел хорошо, пока «комиссарил» за спиной и по указанию своего начальника и заработал на говорении цветистых фраз дутый авторитет, однако простая проверка жизнью показала нам кто чего стоит. Потом товарищ Сталин спросил, знаем ли мы, что случилось с «врагом народа» Бакулиным? Мы, разумеется, покивали головами, ибо знали, что случилось с бывшим начальником, а товарищ Сталин веско сказал, что отныне мы будем расстреливать не только шпионов, врагов и вредителей, но и тех, кто с работой не справится. Ежели кто не может или не хочет работать на том посту, на который его наша партия на народные деньги выучила, нужно просто встать и попросить об отставке, и он, товарищ Сталин, обещает, что такому он сохранит жизнь. Но если кто-то решится сегодня перед всеми нами обмануть нашу партию, то тогда пощады ему от нас ждать будет нечего.

В ответ на это над столом повисло глухое молчание, и мне, честно говоря, в тот момент было жутко. Мы все знали, что врагов и шпионов расстреливают, но то, что отныне будут расстреливать за плохую работу — нам было впервые озвучено. Однако никто не струсил, не испугался, и товарищ Сталин уже другим, мягким тоном сказал нам, что Европа в огне, война подбирается к нашим границам и что в этих условиях нам нужно к неизбежной войне приготовиться.

В частности, было сказано, что в ходе общей проверки 1937 года в ведомстве покончившего с собою Орджоникидзе были выявлены вопиющие нарушения. Два года подряд товарищ Каганович пытался там что-то исправить, однако, к сожалению, наблюдаемые перекосы в тяжелой промышленности были таковы, что проще стало разогнать весь наркомат тяжелой промышленности на хрен и разделить его на более мелкие. Партия долго думала, на какой из создаваемых наркоматов поставить товарища Кагановича, который известен тем, что умеет наладить любое дело, а потом после долгого обсуждения решила вернуть его в наш наркомат, потому что он сейчас становится самым главным.

Причиной же такого решения стали сильные транспортные перекосы в промышленности. Былые заводы получали сырье из источников, которые со временем истощились, и для их дальнейшей работы приходилось гонять товарные поезда из-за Урала в центральную Россию, Украину и Белоруссию. Товарищ Сталин признал в свою вину, что он недоглядел за этим вопросом, а нарком тяжпрома Орджоникидзе эту проблему от партии почему-то скрывал и на заседаниях по этому вопросу отмалчивался. Когда же вопрос стал ребром, вместо того чтобы отвечать перед всей нашей партией, этот отщепенец предпочел застрелиться.

Товарищ Сталин перед нами покаялся, сказав, что был очень близок к своему былому другу и земляку, однако, почему тот струсил и не решал эти проблемы, он без понятия. Мало того, Орджоникидзе не только обманывал партию, не решая вопрос с возрастающими перевозками сырья к заводам у иссякнувших месторождений, он нарочно увеличивал выпуск продукции на этих заводах, что усугубляло транспортный коллапс, который и случился летом 1938 года уже после самоубийства Орджоникидзе и привел к снятию Бакулина. Тем самым «этот человек» (при этих словах товарища Сталина даже трясло от плохо скрываемой ярости) добивался высоких показателей на проблемных заводах, а проблему он «отпинывал» в наш наркомат, делая вид, что он тут ни при чем. Поэтому перед нашим наркоматом сейчас стоит задача — перенести существующие производства ближе к источникам сырья для того, чтобы сократить транспортное плечо перевозок и освободить тем самым железную дорогу от огромного потока вагонов с грузами, которые катаются туда-сюда по стране, вместо того чтобы работать на народное благо. При этом товарищ Сталин почти перешел на крик и чуть ли не плачущим голосом нам сказал, что огромные объемы перевозок, о которых ему мы докладываем, это, конечно же, хорошо, если не знать, что они все сделаны без толку, и поэтому ежели он еще раз услышит, что мы возим уголь и руду через всю страну, вместо того чтобы на месте все обрабатывать, то за такие показатели он точно назначит кого-то из нас вредителем со всем из этого вытекающим, а начнет он с самого Лазаря Моисеевича. После этого он приказал организовать в наркомате команду, которая будет готовить перемещение проблемных предприятий из европейской части страны, где основные месторождения были все уже сильно выбраны, за Урал в Азию, ближе к нетронутым источникам сырья. Причем, из-за серьезной опасности извне он приказывал, чтобы предприятия при этом не останавливали свое производство, а мы должны были все рассчитать так, чтобы простой завода при такой перевозке был минимальным. На этом товарищ Сталин встал из-за стола и приказал товарищу Кагановичу выделить людей в эту команду из всех собравшихся. Далее он приказал, чтобы планы этих работ были готовы для него к майским праздникам и вышел из зала для совещаний. И нам полегчало.

Я не думал, что меня выберут. Я возглавлял железную дорогу в нашей республике, собрал команду, которая могла экстренно проложить временную желдорогу в экстремальных условиях, но я ничего не знал про работающие заводы и с какой стороны за все это дело браться. Представьте себе мое изумление, когда Лазарь Моисеевич выбрал меня в новую группу чуть ли не первым из всех присутствующих. А когда стали обсуждать персоналии, Лазарь Моисеевич вдруг сказал, что я был среди первооткрывателей урана в Китае, проложил временную тренировочную дорогу именно к молибдено-вольфрамовому месторождению в Бурятии, и это говорит ему о том, что я знаком с геологией и поэтому лучше всех смогу дать предполагаемую привязку грядущих заводов на местности, а кроме прочего, по его словам, я везуч, ибо дорогу для тренировки вели неизвестно куда, а привели к огромному месторождению, и точку на карте поставил я, причем все потом удивились, когда все сложилось. Он со смехом сказал, что, может быть, я и вправду Шаман и через меня и впрямь Духи России говорят свою волю. Ибо иначе случай с месторождением тугоплавких минералов объяснить он не в состоянии. Сказано это было со смехом, чтобы я, самый молодой из них, улыбнулся и немного расслабился — и я и вправду расслабился. Так что в команде, которая готовила план перевоза наших заводов из западной части страны за Урал, я отвечал за привязку грядущих заводов на местности с учетом запасов сырья, чтобы их потом снова не пришлось нам куда-то везти, воды, леса, иных природных ресурсов. Например, для многих производств нужен песок, а где его взять средь России? Значит, надо все это в планах учесть…

Нынче все говорят, что в начале войны мы совершили подвиг, перевезя все наши заводы в Сибирь от наступающих немцев. Однако мало кто знает, что нам все это так легко удалось именно потому, что мы за год до этого к такому переносу готовились. Ведь перевозили эти заводы не абы куда, а именно туда, где уже были вода, лес, песок, руда, уголь… Без кропотливой предварительной работы такие дела ведь не делаются.

А еще говорят, что это мы якобы хотели напасть на Германию. Да если бы захотели напасть, мы бы точно заранее все заводы наши на восток увезли — ближе к ресурсам, ведь после того как мы перенесли на восток все наше производство, наш наркомат наконец вздохнул легче, а то ведь от мельтешения поездов от рудников и шахт к заводам на другом конце России — голова кругом шла.

Как бы ни было, мы не успели. То есть планы к майским праздникам 1940 года мы, разумеется, подготовили, но когда я сделал доклад, то мне сказали, что концепция изменилась. К тому времени в разных наркоматах разобрались наконец-то, что именно нам досталось в Западной Украине, Белоруссии и Прибалтике и схватились за голову. Не так чтобы там было много заводов и фабрик, но те, что были, оказались привязаны к местному сырью, а большая часть Польши в те годы отошла Германии. Теперь, дабы не останавливать предприятия, мы вынуждены были создать с Германией нешуточную торговлю через границу, а самое главное — у нас с немцами разная по ширине колея. Пока мы говорим о пассажироперевозках, это не самое страшное, но когда речь заходит о тысячах вагонов с углем, рудой или, скажем, с каменной солью, то все это несколько иначе выглядит. Поэтому нашей группе спустили задание: во-первых, проработать планы снабжения этих заводов на западе отечественным сырьем, исходя из предположения, что нацисты на нас все же могут напасть, а во-вторых, подготовить площадки за Уралом для вывоза этих всех производств, в случае осложнения общемировой обстановки.

Так как работа по привязке старых советских заводов на новые места дислокации была уже нами проделана, то новые планы создать стало проще, тем более что мою «паровозную армию» с Зауральской железной дороги у меня никто не забрал, и уже в августе 1940 года мы провели первый пробный переезд предприятия по производству химудобрений из-под Белостока с Осовецкого укрепрайона, где помещения былого завода понадобились для создания новой полосы укреплений. Переезд прошел хорошо, нам в планы добавили переброску предприятий из Бессарабии, которую мы нынче называем Молдавией, и так как такими переездами лучше заниматься в летнее время, ибо иначе подъездные пути к дороге разбивает распутицей — начало общей передислокации предприятий с вновь принятых территорий назначили на конец июля 1941 года. Лишь к июлю дороги в той же Западной Белоруссии наконец подсыхают уже окончательно — поэтому и возник этот рубеж.

С того самого времени и вплоть до лета 1941 года мы готовились к началу вывоза заводов и фабрик от новой западной границы к нам за Урал, к тому же я муштровал мои «паровозные армии» для того, чтобы больше народу могло в чистом поле с нуля новую железную дорогу выстроить, и опять же обязанности руководить бурятской железной дорогою никто с меня не снимал. Работы было много, время было прекрасное, и жизнь буквально кипела вокруг. Казалось, что больше работать уже невозможно. Казалось…

Когда у нас все уже было готово к июлю, к грядущему вывозу западных заводов на восток нашей страны, Германия напала на нашу страну. Практически все заводы, которые мы приготовили к вывозу, в неделю-другую были врагами захвачены. Нам не хватило по времени буквально пару-другую месяцев, да и враг напал, по слухам, именно потому, что уже видел наши приготовления по отводу промышленности от границы в глубь страны. Если бы мы успели все вывезти, то в летние месяцы 1942 и 1943 годов мы бы изменили дислокацию наших исторических предприятий внутри страны на более выгодную, и тогда все могло быть иначе. Враг не мог этого всего допустить, вот и напал без объявления войны, по-предательски.

Первое время был шок, разумеется, от нас в распоряжение Ставки были выделены все «паровозные армии», которые стали срочно расшивать узкие места на железной дороге, чтобы увеличить транспортный поток к линии фронта, но так как планы по эвакуации были сорваны по причине отсутствия тех, кого предполагалось эвакуировать, то вся наша группа замерла в ожидании. Мы — перевозчики, мы не можем прийти на завод и сказать там: сворачивайтесь, мы будем вас вывозить. Нужна была команда сверху, а иначе это стало бы махновщиной и тем, что началось при Хрущеве. Короче, волюнтаризм.

К счастью, наверху кровавые сопли жевали недолго, и с начала июля нами стал заниматься сам товарищ Николай Михайлович Шверник, который был до этого Председателем Верховного Совета Национальностей, и поэтому был мне знаком больше прочих. Я же был министром путей сообщения в национальной республике и поэтому пересекался с Николаем Михайловичем чаще обычного. Николай Михайлович был тогда назначен председателем Совета по эвакуации, то есть руководил он не только нами, транспортниками, а еще и всеми профильными наркоматами, то есть мог отдать приказы любому заводу или фабрике, чтобы те начинали сворачиваться. Само собой, первым делом Николай Михайлович пожелал ознакомиться с нашими планами по предполагаемой эвакуации. А так как планы эти были у нас постепенными, то и пунктов новой привязки заводов у нас было немного, то все предприятия на новые площадки не влезли бы. И вот тогда Николай Михайлович принял волевое решение и приказал уплотнять существующие заводы на востоке страны, то есть большую часть предприятий повезли не просто в чистое поле, как нами планировалось, а на уже существующую структуру. Особое значение при этом придавалось моей Зауральской железной дороге и Челябинской области, где и был расположен Миасс, вокруг которого я и обживался до этого. Так что в основном уплотнение случилось не в безвоздушном пространстве, а там, где мной уже была развита местная железнодорожная сеть, которая нам до этого мнилась, как временная, а оно — вон как вышло. Кроме этого Николай Михайлович вышел с предложением к Ставке вернуть в его распоряжение «паровозную армию», ибо эвакуация наших заводов ему представлялась более важным делом, чем обслуживание наших отступающих армий. Товарищ Сталин нас просил сделать доклад, и я вместе с прочими подписал обращение Шверника о том, что средства производства для страны в долгой войне гораздо важнее, чем сами армии, и поэтому армии должны любой ценой прикрывать наши поезда, которые повезут на восток средства производства, а не поезда должны помогать воевать нашей армии. Когда я подписывал — каюсь, мне было страшно, враг рвался вперед, а мы, по сути, просили пожертвовать еще парой миллионов наших солдат, чтобы успеть на восток заводы все вывезти.

Сталин, когда этот доклад прочитал на заседании Совета по эвакуации, прошел мимо нас, а мы сидели за длинным столом, и каждому, начиная со Шверника и заканчивая мной — так как я был моложе других, смотрел прямо в глаза, а потом сухо сказал:

— Страна даст вам время для того, чтобы народное добро вывезти. За каждую минуту будет людской кровью заплачено. Вы знаете цену, если вы не успеете.

Мы успели. Что смогли, то успели — за исключением тех заводов, которые уже были в руках немцев. Потом уже в 1944 году нас всех за это наградило правительство. А больше про войну мне особо рассказывать нечего. Я пару раз просился на фронт — хотя бы с нашими частями, которые протягивали железнодорожное полотно, но мне сказали — нельзя, так что все мое участие в боевых действиях свелось к тогдашней разведке под Джалайнором в дни инцидента на КВЖД.

Честно говоря, не люблю я про военные годы рассказывать, потому что фронта не видал даже издали, и от этого всю жизнь у меня есть чувство какой-то неполноценности. Вроде здоровый мужик — с руками-ногами, с детства тяжелых работ не боялся, вон по сей день есть у меня билет кочегара, полученный в молодости, а на фронт меня не пускали. Мол, ты же коммунист, должен все понимать. А все равно родные и знакомые косились на меня после этого. Мол, раз монгол — обязан скакать, обязан в бою шашкой рубать или на худой конец стрелять вдаль из лука, ежели господь силой обидел. Легче мне стало уже после войны, когда я снова с моим сватом Борисом увиделся.

Я его след чуток потерял, когда его отовсюду погнали — и из наших наркоматов, и с поста министерства культуры. Был он тогда поднадзорный и пораженный в правах, работал сперва тапером в кинотеатре, а потом в школе сторожем. Затем уже ему разрешили быть в школе учителем, преподавать литературу и русский язык, а еще географию. Затем стал он школьным директором, а когда наступила война, пошел добровольцем на фронт. Офицером, конечно, раз он уже был офицером у белофиннов. Только из-за этого же его в войска не пустили, и он наших курсантов учил артиллеристской премудрости — где по идее расположены батареи противника, чтобы вести контр-батарейную борьбу. Ну, учил он их, учил, пришли как-то к нему на урок проверяющие, тоже послушали и удивились, ибо в обычном курсе про все эти хитрости не было. Сват и сказал им, что как правильно он не знает, а знает лишь, как его учили в учебке во Франции, когда он был в Иностранном корпусе прапорщиком, а потом еще были курсы по переподготовке, когда он стал артиллеристским капитаном у фиников. Собственно, ничего особенного — просто он помнил, как французы и финики, а верней их немецкие учителя, учили его обустраивать позицию. Стало быть, он всего лишь искал на карте позицию, сходную с той, которая понравилась бы французам иль финикам, и предлагал курсантам по ней чуток пострелять. Для очистки совести. Тогда-то ему и сказали, что ученики его на фронте прославились, ибо вели контрбатарейную борьбу с фашистами лучше обычного, и поэтому командование решило, что забирает его в артиллеристскую фронтовую разведку. Раз ученики хороши, то чего уж их учителю в тылу пропадать?

А когда привезли его на фронт, то он опять стал «социально чуждым» и для всех поднадзорным, или, как тогда говорили, «груз сто». «Груз двести» — был мертвый, «груз триста» — раненый, а вот он был «номер сто», то есть «пассажир» хоть и наш, а по «накладной» — хуже убитого. Редко кому на фронте такая литера выпала, и хуже нее не придумать. Так что и сват мой тоже провел всю войну — хоть и вроде рядом с войной, а войны сам ни разу не видел. Даже личного оружия ему там не выдали. Очень он переживал после этого, так что когда услыхал, что на войне я тоже ни дня не был, то очень обрадовался, мол, нашел родную душу. Ибо нехорошо монголу в дни войны да ни дня не воевать, да ни разу не выстрелить.

Только не знал он, что мне по чину положено все знать про подобное. Так что порадовались мы с ним, что оба не воевали, а потом, как в те дни было положено, стали наградами хвастаться. Сперва он все стеснялся, а потом все же выложил свой иконостас: полный кавалер Отечественной, другие ордена да медали. Выложил и молчит. Я тогда пихнул его в бок и говорю: «Да ладно тебе, бывших у вас не бывает, другие показывай». Он даже порозовел от смущения. Показал он мне медали диковинные, я такие никогда и не видел: сват мой после того, как отличился во фронтовой артиллеристской разведке, получил назначение по старой памяти в финскую армию. Мы когда Финляндию из войны в 1944 году выбили, ее войска под нашим началом воевали с фашистами, и любой офицер со свободным владением финским стал тогда на вес золота. Воевал сват за финнов, как и в гражданскую, тоже успешно, вот за это его и наградили наградами финскими. Так что реально не воевал он на линии фронта лишь за наших, а вот за финнов у него опять иначе вышло. Видать — Судьба, благоволило ему Вечное Небо не под нашими звездами, а под финским крестом. Бывает.

Так что подивились мы на его неведомые награды, а потом сват меня спрашивает, а ты что? Теперь свои награды показывай. Я и показал ему мои китайские звезды. Видно, так уж Судьба моя была у Вечного Неба прописана, что на войне мне лишь в Азии побывать немного пришлось. Правда, если у свата были погоны финские серо-голубые с синим кантом и тремя как будто цветочками, по-фински — Eversti, у меня соответственно — китайские коммунистического образца, они были тогда похожи на наши, и звезда была лишь одна, «как у майора». Ну, и награды тоже, как наши ордена, так и ордена от китайцев. А в остальном, так мне повоевать на войне не пришлось. Уже после войны мне сказали, что в моем личном деле, оказывается, было прописано, что с детства я свободно говорю по-немецки, и имя у меня Роман, как у барона Унгерна, и семьи наши были в родстве с немецкой аристократией, и то, что в нашей родне всегда были сильны прогерманские настроения. Вот и закрыли нам со сватом дорогу на войну с немцами. Такая подробность потом уже открылась. Так что нарочно нас с ним, оказывается, не пускали на фронт — такие дела.

А не попал я на войну таким образом. Когда немного спала горячка начала эвакуации и жизнь вошла в ритмичное русло, вызвали меня в Совет по эвакуации и говорят, что, мол, работаю я хорошо, однако раз работа на моем участке налажена, то есть мнение, что можно ее поручить моему заместителю, а мне есть дело на другом более важном участке. Я, было, запротестовал, но Николай Михайлович Шверник мне на это заметил, что обязанности по руководству бурятской железной дорогой с меня никто не снимал, а там возникло угрожающее положение. То есть дорога пока работала как часы, однако к нам обратилась дружественная Монголия с предложением: чем сможет, поможет против немецко-фашистских захватчиков. За это всем монголам — почет и уважение, но, тем не менее, работа там идет ни шатко ни валко. Ибо монголы хорошие люди, но привыкли жить по приказу, а отдать его могут лишь те, кто для них — уважаемые. Так даже товарищ Сталин для местных аратов чужой, и его они вежливо выслушают, но делу оно, не так чтоб поможет. Отсюда возникла идея — прислать туда кого-либо из тех, кто мог отдать такой приказ в прошлом, чтоб ускорить работу по отгрузке мяса баранины, полушубков и всего прочего.

Я тут же вспомнил, что сват мой Борис почитается «Господином Востока», и мог бы быть тем, кого местные араты выслушают. Лучше было бы, конечно, чтобы им приказал «Господин Запада», но его место пока занимает моя племянница, а она маленькая и, к сожалению, девочка. На это Председатель Верховного Совета Национальностей мне отвечал, что этот вопрос ими был уже подробно изучен и по всему получается, что сват мой — Учитель от Бога и, как кадровый военный, пусть и царской армии, сейчас занят на срочной подготовке офицеров-артиллеристов на смену выбывшим. Учит он хорошо, недаром после он стал народным учителем, так что армия его сейчас никуда не отпустит, стало быть, надобно его заменить. А заменить его можно лишь на другого родовича из «Восточных». Девятый род, род Порока, там наследуют женщины, и есть опасение, что араты в сопредельной стране женщину не послушают, даже пусть и весьма уважаемую. «Господин Востока» занят сейчас работой с курсантами, так что остался лишь один я, мне и ехать в Монголию, там местных нойонов пинать, чтобы они веселей заставляли аратов собирать шинели и полушубки для Красной армии. Мол, время сейчас сами знаете какое, враг стоит у Москвы, нам сейчас монгольское мясо и полушубки очень важны. Не считайте это ссылкой в глубокий тыл: вы должны наладить поставки продовольствия и обмундирования из Монголии, а самое главное — перестроить работу всей Восточно-Сибирской железной дороги, так как она на дополнительный прием грузов из Монголии у нас не рассчитана. Мы все время готовились к нападению японцев, и поэтому дорога настроена на то, чтобы пропускать повышенный грузопоток с запада на восток — к нашей границе. А вам нужно создать условия для усиления грузопотока с востока на запад; мы на вас очень надеемся. И еще — если нужно будет строить мосты, расширять полотно железной дороги, строить новые узловые станции, пострайтесь справиться имеющимися ресурсами, все мужчины у нас должны служить в армии, так что постарайтесь как-нибудь без мужчин справиться. Вот так я в середине ноября 1941 года вместо того, чтобы заниматься делом на фронте, был практически сослан в солнечную Монголию — баранов пинать да собирать овечью шерсть по кошарам. Так что даже рассказывать мне об этом неприятно. Правда за то, что Монголия в итоге собрала для Красной армии какое-то невообразимое количество шерсти, мяса и уже готовых полушубков, мне выдали очередную правительственную награду, но, на мой взгляд, это не считается. Люди на фронте кровь проливали, а я в тылу курдюки баранам крутил. Опять же, поймите правильно, люди там все хорошие — не саботажники или лоботрясы какие. Будь иначе, нам никогда бы не удалось собрать в Монголии столько мяса, шерсти и полушубков для нужд Красной армии. Однако при этом, еж — птица гордая, пока ее не пнешь, сама она не полетит. К примеру, едешь по железной дороге и видишь, что все вокруг заросло молодыми деревьями. А в той же Белоруссии, как нам известно, вот именно из такого молодого подлеска наши партизаны немцам хорошо жару дают. Так вы что, хотите чтобы под такому же подлеску к нашей дороге подкрались японские диверсанты? Подкрались и взорвали здесь все к чертовой матери?! Если за три дня вдоль всей дороги останутся подходы к путям и скрытые зоны для диверсантов — разговаривать мы с вами будем по всем законам военного времени. Я понятно все объясняю? Хорошо.

Едем по той же дороге через неделю. Деревьев нет, подходов для диверсантов нет ни одного, придорожная территория вычищена будто расческою. А то — и зубной щеткой. Внимание — вопрос: почему это нельзя было сделать сразу, почему я должен кого-то пинать, распекать и орать на всех дурным голосом? Отвечаю, потому что менталитет и дурные традиции. Еж — птица гордая, не пнешь — не полетит. Да только если много ежей пинать — у самого все сапоги будут в дырочку, а ноги исколоты. Так и живем. Дело изменилось лишь к лету 1942 года, когда поставки из Монголии наконец-то наладились, Восточно-Сибирская дорога во всех узких местах была нами расшита, а товаропоток раза в три увеличился.

В это время меня опять вызвали в Кремль, ознакомились с докладом и результатами, а потом предложили заняться другою работой. Сами знаете, лето было непростое, лето было тяжелое, немцы рвались на Кавказ и к самой Волге, а заводы, перевезенные тогда на восток, работали в те дни еще не на полную мощность. Нам нужно было вооружение, и часть его приходила в те дни по ленд-лизу, но что-то приходилось и покупать. А денег в казне в те дни не было. Ну, то есть, может быть, они и были, но их надо было беречь, и возникло желание для страны — заработать. Опять же, пока заводы не вышли на проектную мощность, можно было на них что-то подправить, закупить новые станки, пошукать на рынке определенные редкоземельные и тугоплавкие материалы, а для всего этого стране нужно было платить нашим иноземным союзникам золотом. С золотом в стране было плохо, зато хорошо было в соседнем Китае. Там тогда шла война местных националистов с коммунистами и всех вместе с японцами. Мы были в этих сражениях за коммунистов, но у тех денег не было, зато деньги были у вроде бы враждебного нам правительства Чан-Кайши. А «вроде бы» — потому что сам Чан-Кайши в свое время учился у нас, и жена у него была русская комсомолка. Однако до 1942-го идеалы марксизма для нас выглядели важней, и мы дружили с коммунистами Мао, а с чанкайшистами не общались. Впрочем, когда враг был близок к Волге, в Кремле стали подумывать о том, что случится, ежели немцы все же прорвутся вперед на Кавказе и перережут нам перевозки по Волге. Тогда у страны осталось бы только две линии сообщения — Кировская железная дорога на Мурманск, причем в сторону Ленинграда она уже была перерезана, и наша, Восточно-Сибирская линия. Поэтому было решено постепенно переходить на торговые отношения с чанкайшистским Китаем и начинать продавать ему боеприпасы с оружием в обмен на рис и на золото. Да, с точки зрения политической, такой кульбит выглядел неспортивно против коммунистов в Китае, так как ежу было ясно, что националисты пустят нашу стрелковку, и устарелые пушки против внутренних врагов, а не только против японцев, как они обещали, но деваться в том году им было некуда.

С другой стороны, существовал любопытный вопрос: как именно поставлять чанкайшистам оружие, ведь КВЖД шла по захваченной японцами Маньчжурии, а другой дороги в Китай в те годы не было. Тут вспомнили про события, которые привели к войне на реке Халхин-Гол. В свое время всех изумляло, что именно японцы забыли в этом краю средь пустыни, зачем они поперлись через этот медвежий угол Монголии. От пленных вдруг выяснилось, что в те дни японцы реально готовились к нападению на нашу страну, и для этого они проложили нитку железной дороги по китайскому Меньцзяну прямо к нашей границе. В зоне реки Халхин-Гол монгольская территория сильно выступает в Китай и близко подходит к этой самой железной дороге, а японцы хотели сохранить это строительство в тайне (они даже убивали китайских рабочих, чтобы те об этой тайной дороге никому не рассказывали), и поэтому они вошли в зону реки Халхин-Гол, для того чтобы обеспечить секретность своей подготовки к нападению на нашу страну. Откуда им было знать, что тут у нас идут тайные переговоры с Германией, и товарищ Сталин изо всех сил морщит лоб, придумывая повод, чтобы немцы в одном строю с нами были в крови замазаны. Поэтому и случилась столь жесткая реакция в ответ на малое нарушение границы в медвежьем углу сопредельной страны, где живет один человек на сто квадратных километров, да и тот прикочевывает туда лишь по праздникам.

А когда разбили мы япошек на Халхин-Голе да выяснили они, что друзья-немцы их подло предали и воевать им теперь против России один на один если что, то бросили они это строительство и забрали свои саперные войска из Меньцзяна, внутренней Монголии. Потому как стали они готовиться воевать с англичанами, да американцами на островах, а дорогу списали и совершенно забросили. Так как Квантунской армии больше не надо было выдвигаться к нашей границе, японцы перестали этот угол Меньцзяна удерживать, и к 1942 году эта область перешла под контроль чанкайшистов. Былая дорога была при этом сильно разрушена, бросили японцы ее в чистом поле, и поэтому в нашу сторону шла она в никуда, а с японской стороны тот конец контролировала японская армия. То есть у чанкайшистов под контролем оказалась рабочая нитка рельсов, местами попорченная, которая обрывалась с нашей стороны на полуслове, а на юге упиралась в японский укрепрайон. Поэтому использовать ее никому смысла не было. Однако же меня вызвали и предложили кинуть к этой дороге с нашей стороны по китайской территории соединительную ветку с нашей сетью и по ней пустить поезда с оружием для чанкайшистов, а те будут нам везти чай и рис для фронта и золото для закупок.

Работа была весьма странной и, с политической точки зрения, сомнительной, никто не давал нам разрешения на это строительство, китайцы Чан-Кайши нам были формально враждебными, а поставками этими мы нарушали наши прежние отношения с коммунистами, однако на фронтах положение было аховое, и в таком положении утопающий хватается за любую соломинку. То есть потом уже выяснилось, что Сталинград тогда выстоял, и такой уж опасности не было, но в дни, когда пал Ростов и появился приказ «Ни шагу назад!», об этом мы не раздумывали. Опять же из причин политических мне было сказано, что, если что-то пойдет не так, я должен буду взять все на себя и сказать, что начал строительство по враждебному Китаю самовольно, по своему разумению, и это значит, что отвечать я буду по всей строгости наших обязательств как перед коммунистами, которые были против такой торговли, так и перед чанкайшистами, которые не разрешали мне это строительство. Я недолго раздумывал и сразу же согласился, хоть за подобную операцию получить клеймо «врага народа» было, честно говоря, легче легкого. Однако Бог миловал, и вот этим я был занят вплоть до 1944 года. Так что большая часть золота, которым мы расплачивались за тугоплавкие присадки и прочие редкоземы с империалистами, была нами получена в Китае за не используемое по причине устарелости на Западном фронте оружие. (Не выкидывать же его, раз нельзя использовать против немцев!) Вот так я и не попал на войну, а мне за эту работу было присвоено генеральское звание и вручены иные награды.

Порой меня спрашивают, откуда взялись в стране бесхозные эшелоны снарядов, когда в те дни была страшная нехватка боеприпасов на фронтах. Дело в том, что готовились мы к войне не совсем той, что случилась в реальности. В свое время, когда за вооружение у нас отвечал Тухачевский, который стал им лишь за свою кровь по прихоти нашего врага Троцкого, мы пошли по тому же пути, за который ратовали наши друзья из Америки. Это означало, что армия предполагалась у нас высокотехничная, то есть машинизированная и с высокой огневой мощью. Причем машинизированная она по идеям умников из окружения Тухачевского была за счет большого количества танков, а танки эти были разработаны в разных КБ, где и кормились дружки Тухачевского всей этой межпухой. То есть в мехкорпусах в начале тридцатых был у нас истинный зоопарк, так как всем этим умникам из разных КБ нужно было хорошо кушать и получать деньги, то все их танки одновременно принимались на вооружение. Танки все были разные, к ним полагались разные пушки, а к пушкам — разные снаряды, причем с разной номенклатурой — не ко всем орудиям эти снаряды подходили. Я считаю, что это было обдуманное вредительство, так как любые попытки унификации — как ремкоплектов для разных танков, так и орудий для танков — натыкались на кучу взаимных обид и амбиций у конструкторов разных КБ, а все мы знаем, что евреи обычно умные, но самолюбивые и амбициозные. И вот этот бардак творился у нас до тех пор, пока всех таких врагов народа не расстреляли, включая и маршалов, и конструкторов. То есть привели всю систему, в том числе и танковый парк, к некоему общему знаменателю. И к 1941 году по танкам уже вырисовывалась некая общая концепция по производству зипа, ремкомплектов и номенклатуры используемых снарядов.

Хозяйство у нас в стране — плановое. Многие сейчас не помнят, что третья пятилетка началась в 1938 году, и это значит, что планы по производству снарядов были в целом приняты в 1937-м, то есть еще во времена вредителей Тухачевского. С годами они корректировались, но те же разномастные танки от разных расстрелянных за свое еврейское упорство КБ продолжали выпускаться, а самое главное, в полную силу работали патронные заводы, которые выпускали номенклатуру снарядов для этих танков. Ведь их после расстрела вредителей никто не списал, указа на сей счет так и не было, стало быть, и снаряды для всех этих пушек мелких калибров, которыми были вооружены быстроходные танки для Тухачевского, на заводских складах все это время накапливались. Мало того, из Америки этот нарком привез идею об «огневом вале», которая сама по себе неплоха, однако у нас ее воплощали в жизнь негодными средствами. К сожалению, наша промышленность к началу войны так и не освоила производство артиллеристских стволов особо крупных калибров, и мы использовали после профилактики уже готовые стволы царских времен. А так как концепция «огневого вала» по Тухачевскому требовала большого количества артиллерии, то предлагалось использовать устарелые пехотные пушки со стволом 76 мм и противотанковые орудия со стволом 37 мм. И в полном соответствии с госзаказом все эти орудия сопровождались выпуском снарядов старого образца. Все эти безумные пукалки к началу войны тоже стали менять на противопехотные орудия с большей длиной ствола, которым требовались иные снаряды того же калибра 76 мм, а производство противотанковых орудий калибром 37 мм было прекращено сразу после начала войны, так как они не справлялись с немецкими танками. Армия от устаревших орудий, как пехотных, так и противотанковых, с лета 1941 года как умела отказывалась. Ведь если орудия попадали на фронт, то начальство справедливо считало, что пушки в распоряжении у армии есть, и за это спрашивало, а эти орудия по причине устаревания не выполняли уже своих функций. Поэтому возникла странная ситуация, когда армия требовала орудий, снарядов и танков, вполне объективно нужных орудий и танков в наличии не было, зато были такие, которые горели под немецким огнем точно свечки, а в качестве стволов против пехоты, по сути, не исполняли своего предназначения.

Дальше — больше. По инерции производство снарядов малых калибров на патронных заводах все еще продолжалось, остановили все ненужные армии серии лишь к августу 1941-го. При этом ящики новых снарядов к никому не нужным орудиям заполнили тыловые склады, а также заводские склады и цеха — приказа на их утилизацию не было.

Представьте себе картину — враг рвется к Москве или Волге, а с патронного завода вывозят эшелон снарядов, чтобы освободить заводские склады готовой продукции, и в лесу этот самый эшелон подрывают. Любой советский человек, который не ведает, что в ящиках ненужные против немцев снаряды, сильно изумится и решит, что перед ним враги и предатели. А писали в те дни много и часто, одно дело, если донос попадет к толковому следователю, а другое — если к кому-нибудь прости господи. И доказывай потом, что были взорваны ненужные снаряды: ибо они уже взорваны, а на месте воронки особисту можно долго доказывать, что ты не верблюд. Да и скорей всего, не получится, потому что разбирались в те дни по законам военного времени, и такое уничтожение боеприпасов смахивало как минимум на вредительство. Вот и не мог никто отдать подобный приказ. А эти чертовы снаряды заполнили собой основные склады, свежая продукция отгружалась порой прямо в снег и хранилась потом без укрытия, что само по себе было опасно, так как пресловутое отсыревание пороха никто не отменял, а крытые склады ненужной продукцией были заполнены. Так что торговать в те дни нам было чем.

Я не шучу. Как стало известно, что в наших краях появился потребитель на снаряды старых и малых калибров, так к нам пошли ходоки со всей страны с просьбами продать эти самые снаряды китайцам как можно быстрей, к лешему, чтобы заводские склады разгрузить. Ибо, если ты вывез да взорвал свой склад за околицей, ты — диверсант, если отдал приказ произведенные уже снаряды развинчивать, добывая из них детонаторы, то ты — вредитель и неумелый хозяйственник, а если те же самые снаряды ты продал за золото и валюту для нашего государства — тогда ты честный и преданный коммунист и пример для обожания и подражания.

При этом надобно понимать, что преданный коммунист не поедет ни с того ни с сего во враждебный Китай продавать там снаряды со склада, поэтому для такой торговли нужно было придумать легенду. Тут-то мне и сказали, что на самом-то деле японцы ушли из северного Меньцзяна не просто так, а потому что на самом деле их оттуда выгнали местные монгольские партизаны, которые получили деньги и оружие из Германии, а возглавлял этих самых загадочных монгольских партизан мой сват Жора. Оказалось, что после того, как он перешел в июне 1941 года на немецкую сторону, те его сразу в абвер приняли, а потом послали в Китай — организовывать партизанский отряд из местных монголов против японских агрессоров. Дело было в том, что как раз в этой зоне Меньцзяна, к югу от реки Халхин-Гол, как раз и располагались те самые урановые пески, которые мы нашли в экспедиции по борьбе с сифилисом. Пески эти были хорошие, с высоким содержанием урана, и немцы решили, что все события вокруг Халхин-Гола связаны не только с подготовкой к нападению японцев на Советский Союз, но и началом японской разработки этого уранового месторождения. Дорога японцев к советской границе в тех краях шла хитро, с интересным выгибом в сторону урановых месторождений, японцы объясняли этот выгиб тем, что они якобы хотели обогнуть монгольскую территорию, но немцы им не поверили. А дальше меня посвятили в совсем странную тайну: мол, германское командование обратило внимание, что все японские адмиралы в молодости проходили свое обучение в британских военных училищах, а до этого они учились в частных британских колледжах, а некоторые даже выросли в частных школах Великобритании.

В годы Русско-японской войны — это было не удивительно — англичане фактически японцев на Россию натравливали, а перед самым Цусимским сражением британская эскадра была даже нарочно выставлена в море в боевом порядке и шла в параллель с нашей погибшей эскадрой. Так как Рожественский не знал о намерениях англичан, он перестроил свою эскадру в боевой порядок, на это ушло драгоценное время, а англичане внимательно изучили состав нашего флота и передали эти данные японским союзникам. Тем самым они дали время япошкам нагнать нашу эскадру к Цусиме и подойти к нам так, чтобы нас бить было удобнее. Памятуя обо всех этих историях, немецкое командование предполагало, что Япония может немцев предать и выступить в войне на стороне Англии, причем не против Германии, а против Соединенных Штатов Америки. То есть немцы считали, что англичане подзуживают японцев напасть на американцев, так как те откровенно вытесняли англичан из Тихого океана, а это значило, что научные программы японцев и англичан могли иметь много общего. Англичане точно уже разрабатывали свою атомную бомбу, и немцы обеспокоились, что японцы готовы передать им меньцзянский уран, который по качеству был выше добытого самими немцами в Венгрии и Силезии. С точки зрения немецких стратегов, Германской империи было слегка безразлично — появилась бы бомба у японцев с британской помощью или же у англичан, которым японцы стали бы поставлять богатый меньцзянский уран.

Не забывайте, что речь идет о событиях лета 1941 года, когда все в Германии были убеждены, что Советский Союз вот-вот рухнет и наша земля будет разделена между немцами и японцами по Уралу. По всему выходило, что именно Япония становилась после этого для Германии стратегическим противником, как и была в годы Первой мировой, когда она предательски напала и захватила у Германии Марианские и Маршалловы острова, а также уничтожила германскую колонию в китайском Циндао. Немцы в этом смысле народ памятливый и зло себе помнят долго. А если к этому добавить то, что японский адмиралитет с младых ногтей воспитывался во враждебной для немцев Британии, то возникает некая картина маслом, от которой немцам было нехорошо. Вот поэтому-то, как только к ним в руки попал знатный родович, который сам перешел к ним на службу, немецкая разведка тут же послала его собирать монголов воевать против Японии, чтобы джапам не достались богатые урановые пески тех краев.

Начальное оружие, куча немецких денег и военное образование моего свата сыграли свою важную роль, и вскоре он очистил от японцев замонгольское приграничье. Тем более, что наши товарищи из соседнего с моим наркомата его всецело в этом поддерживали, ибо в те дни любая серьезная заруба немцев с японцами была для нас как истинные именины сердца. Так что его успехи в Меньцзяне с нашей стороны были всецело поддержаны и втайне, конечно же, согласованы. А японцы и ведать не ведали, почему дикие китайские монголы столь успешно и усердно режутся как раз вокруг урановых месторождений да отгоняют их именно от секретной железной дороги к советской границе и этих самых урановых месторождений.

Дальше сват мой пробился через япошек со своими партизанскими отрядами на соединение с чанкайшистами — те были рады любому военному соединению, особенно тому, которое хорошо воевало с японцами, и сват мой получил чин и должность в китайской администрации. Так как он не был китайцем этническим, чанкайшисты забрали у него армию, а вместо этого предложили занять должность штатскую. По совету как наших, так и немецких товарищей сват мой попросился в китайский департамент вооружений. Немцы, оказывается, решили в Китае на бесчисленных толпах китайцев свое новое оружие тайно испытывать. Нашей стороне эти испытания и новые образцы немецких вооружений тоже стали весьма интересны, а кроме того, весьма полезно иметь своего человека на посту главного закупщика вооружений для всей китайской националистической армии.

Вот тут-то и меня приплели ко всей этой истории. По немецкой легенде для китайцев сват мой был вовсе никакой не офицер абвера, а всего лишь дезертир, который бежал во Внутреннюю Монголию, спасаясь от призыва в Красную Армию. Для китайцев эта история выглядела весьма привлекательно, ибо такой человек не смог бы работать с советской разведкой, а китайцы в те годы кроме японцев боялись лишь коммунистов, и раз человек якобы бежал из Советской России, то с коммунистами у него уже явно не сложилось. Однако это был живой человек с известной всем родословной, у него в России остались жить родственники, и уже по этой легенде к нему с нашей стороны явился «коррумпированный чиновник, который, опасаясь поражения Союза в войне, решил тайно продать советские легкие танки и горные пушки, стоявшие на складах в Бурятии». То есть — я.

Опять же все чанкайшисты знали мою родословную, знали, что я отвечаю за Восточно-Сибирскую дорогу и что в наших краях большие склады с ненужным на войне против немцев оружием. И дело пошло. То есть с Советским Союзом, который был дружествен китайским коммунистам, чанкайшисты дел иметь не желали, а вот с коррумпированными чиновниками, которые якобы по родственным связям тайно продают на сторону со складов танки и пушки, китайцы иметь дела были счастливы. Китайский менталитет, народные обычаи и повальная коррупция — вот это они понимали, а то, что человек должен служить государю и Родине — это для них было все пустой звук. Удивительные, честно говоря, сволочи.

А дальше все стало еще интереснее. К осени 1942 года у нас появились ходоки из Америки, которые прослышали, что мы успешно сбываем в Китай наше устаревшее оружие со складов, и тоже пожелали во всем этом участвовать. Всем известно, что американцы поставляли китайским нацикам боеприпасы с оружием, однако если кто-то говорит мне, что с этим-то все понятно, я обожаю спросить — а откуда американское оружие попадало в Китай в 1942-м, если в том году японцы высаживались уже местами в Австралии да бились с американцами за Гуадалканал на Соломоновых островах. Ведь весь Тихий океан был перекрыт японской авиацией, а на юге японцы дошли аж до Бирмы. Как в Китай, отрезанный океаном, могли приехать американские танки? Да все оттуда же, по бывшей японской железной дороге в Меньцзяне. А за железнодорожный транспорт на этой дороге отвечал я, как начальник этого участка Восточно-Сибирской дороги, а за прием грузов с китайской стороны — мой брат Жора. Так что мимо нас пройти тем же американцам было негде и некуда. Ну и, согласно нашей легенде, я, как якобы коррумпированный советский чиновник, получал за предоставление платформ и вагонов, а также окна в регулярном движении большие конверты от наших американских друзей под столом, а потом сдавал все до цента под расписку в родственном ведомстве. А Жора их потом тряс уже как китайский коррупционер за то, что закупал для чанкайшистов американское вооружение. Все это было очень забавно.

Для меня эта деятельность завершилась в 1944 году, когда меня попросили отношения с Жорой сворачивать, ибо для нас стало уже не так интересно то, что он кадровый офицер немецкой разведки, интереснее были его связи с американской разведкой, становившиеся все более тесными. Этих щеглов было за версту видно, хоть они и делали вид, будто они американские коммерческие толкачи иль подрядчики. Начинался 1944-й, и всем было ясно, что для фашистов песенка уже спета, но жизнь продолжалась, и нам все интереснее было, что именно происходит в американской разведке, а вовсе уже — не в немецкой. Знакомый сказал мне, что сани надобно готовить летом, а телегу — зимой и мало кто знает, когда именно какое ружье на какой стене выстрелит. Вот, мол, ездили вы все втроем с немецкими медиками по дикой Монголии, лечили там сифилис, а через десять лет все это вон как обернулось. Сегодня Жора молодых американских разведчиков поит да водит по девкам, кто его знает, чем оно кончится? В общем, решай: будешь дальше изображать из себя нашего коррупционера — придется тебе со временем уехать в Америку. Или же пора тебе пропасть из Жориной жизни, чтобы американцы перед тобой не смущались. Так я и видел свата моего в том году последний раз и двадцать лет подряд не мог его старшему брату сказать, где Жора и что с ним. А рассказал я ему все это уже после того, как пришло известие, что Жору нашего предали, и, чтобы не сдаться врагу, он сделал все верно.

Были потом и другие наши разведчики, которые сдались в плен, и их потом на кого-то там обменивали, но я думаю, что это неправильно. Впрочем, все те, кто из наших сдавался, дабы сохранить свою жизнь, оказывались при рассмотрении или хохлами, или евреями, и это, на мой взгляд, все объясняет — но не это я хотел вам сказать.

Обставили мой уход таким образом, что между нами с Америкой появилось межправительственное соглашение об урегулировании поставок из Америки в Китай через Советский Союз. Соответственно для меня в этой системе взяток с откатами места более не было, и я передал Жоре всех моих американских подрядчиков вместе с контракторами, а сам занялся более интересным делом, чем с американцами и китайцами водку пить да баб щупать. Где-то что-то по урановому проекту у нас с места сдвинулось, и мне был приказ — обеспечить бесперебойные поставки из враждебного нам Китая уранового песка из Меньцзяна. На меня была возложена задача построить транспортный узел на урановом руднике, организовать там же первичное обогащение урановой руды и поставлять ее эшелонами на Зауральскую дорогу в обстановке полной секретности. Особо было подчеркнуто, что шныряющие по той же дороге американцы не должны были знать, что этот источник поставок урана в Союз был самым коротким и прибыльным. Ведь недаром секретные заводы на Зауральской дороге были так близко к китайской границе выстроены.

Соответственно после работы на китайской границе я был переброшен на построение специальных железных дорог и обеспечение их работы под началом Михаила Георгиевича Первухина, тогдашнего наркомхимпрома, который и дал отмашку на переоборудование нашего спецдепо под Миассом, бывшего центром моей секретной Зауральской дороги, так как именно туда мы и везли наш урановый песок из Меньцзяна. Со временем он там стал образовывать целые залежи. Я насмотрелся на чанкайшистов и знал, что век их недолог, так что, пока туда не пришел нормальный хозяин, я приказал вывозить урановые пески из Меньцзяна по максимуму. За это меня потом, уже при коммунистах, в эпоху Мао, объявили врагом всего китайского народа и сделали в Китае персоной нон грата. Но дело было сделано, мы привезли из Меньцзяна этого уранового песка столько, что хватило не на одно специзделие, а наши американские кореша это дело прохлопали, так как месторождения урана редки, а они их всех после войны контролировали или хотя бы отслеживали. По их данным, наши месторождения были еще к работе негодными, и заводов по обогащению, которые должны находиться рядом с подобными месторождениями, у нас, по их мнению, не было. Им и голову не пришло то, что в Меньцзяне был настолько богатый ураном песок, поэтому мы не поленились проложить туда железнодорожную ветку и этот самый песок вагонами вывезти, а завод поставили у конечного пункта транспортировки. Так нынешние ученые порою в недоумении, как именно китайцы построили Великую Стену или египтяне — их пирамиды. А вот так и построили — по кирпичику. Голодному волку сто верст не крюк: был приказ привезти уран в укромное место, так что мы собрались толпой и лопатами да тачками пару гор песка в вагоны перекидали и куда надо вывезли. И это все посреди Великой войны, силами одних баб, стариков да детей. Так что я хорошо понимаю, как тогда строили Пирамиды и Великую Стену. Империалисты урановую бомбу давно уже делали, и нам отстать от них было никак нельзя. А жить всей страной захочешь — не так раскорячишься. И все это в обстановке строжайшей секретности.

За эту работу Михаил Георгиевич стал руководителем всего атомного проекта, а я, как закончил строительство номерного завода, в который обратилась моя Зауральская дорога, был направлен на решение новой задачи. Война с Германией потихоньку заканчивалась, и мне велено было изыскать возможности срочного расширения путей Восточно-Сибирской дороги в целях будущей переброски наших войск с запада на восток для войны против враждебной Японии.

Ну, против японцев-то повоевать сам Бог велел, так что принялся я за эту работу со всем моим удовольствием. Опять же особых работников у нас не было — строили силами баб, стариков да детей, и китайские беглецы от войны нами тоже были к этому делу припаханы. Если кто возражал, разговор был короток: «Ах, не хочешь помочь своей Родине освободиться от гнета Японии…» — и передаешь дело саботажника самим китайским товарищам, а уж они сами его своими рабочими тяпками наставляют на путь истинный. Или там же прикапывают, если он урок не выдерживает. В этом смысле китайцы сильно нам помогли, да и злоба на япошат у них была зверская. Довольно было ткнуть в провинившегося и сказать, что он плохо работает, потому что против Китая и за Японию, и больше подобного лоботряса наши люди не видели. Так что в отличие от времен строительства КВЖД, когда наши предки китайцев сторожили, чтобы они в бега не ударились, теперь китайцы сами себя сторожили и к работе подстегивали. Я в это дело не вмешивался. А когда мои знакомые из соседнего ведомства поняли, как китайцы свою дисциплину поддерживают, то вообще от всего открестились, мол: «Роман Савельевич, уволь нас от подробностей. Работают китайцы ради победы Китая над японскими оккупантами, ну и слава Богу. А как именно они у себя жизнь наладили, нам знать без надобности. Нужно охрану прислать — мы пришлем, ты только свистни. А не нужно, так и не беспокой нас, китайцы сами меж собой разбираются, и шут с ними!» Вот так и происходило это строительство, и, как я уже говорил, хорошо понимаю, как китайцы в свое время свою Великую Стену выстроили.

А когда война с японцами началась и быстро закончилась, меня перевели с Восточно-Сибирского на Южно-Маньчжурский участок дороги, и я с моими войсками помогал отстраивать и восстанавливать Порт-Артур, сильно разрушенный всеми этими войнами. И жизнь у меня стала налаживаться. Мой дед некогда всеми деньгами и силами нашего рода в построении этих самых Китайской Восточной и Южно-Маньчжурской дорог поучаствовал, и я был страшно горд, что исполнил искреннее желание моего предка и сам на этой дороге работаю. В этом была некая преемственность — Воля Вечного Неба, мною исполненная. Я был тогда счастлив. Все мы созданы для того, чтобы исполнять волю наших предков, вот что я, как шаман, думаю. Наши предки некогда завоевали Китай и служили великому Чингисхану, будучи его личной охраной и слугами. Когда род Великого хана пресекся, мы собрались в его ставке в Ханбулаке, который нынче все называют Пекин, и стали выбирать себе нового хана.

Дело это, если задумываться, с виду странное, но для монголов привычное. В этом мире вечно лишь Вечное Небо, а все прочие смертны. Голод, война и лишения пресекают роды, даже великие, и тогда главы уцелевших родов собираются на курултай и выбирают павшему роду нового основателя. Правила тут просты, глава нового рода не может быть из аратов, ибо не дело высокородному монголу прислуживать кому-то, и он не может быть из родовичей, ибо любые наши деяния не помогут изменить нам наших предков. Мы принадлежим к родам по праву рождения и менять их не можем, а это значит, что ежели род пресекся, то он пресекся, и теперь Дух Волка — основателя рода сам должен выбрать нового главу своего рода из пришельцев. А из этого получается, что главой рода взамен выбывшего может стать лишь инородец, не монгол по рождению, ибо все монголы — или араты, или высокородные.

Так из фамилии моих сватов Башкуевых из Шестого рода все понимают, что предок их был лекарем из хууэйцзы, или иначе — юэчжей, древнего народа магометанской веры из долины Тарима, что впадает в озеро Лобнор. Наша фамилия Сафроновы имеет русские корни, и это значит, что наш нынешний Третий род некогда возглавил какой-то русский, когда прежний Третий род почему-то пресекся. Фамилия моих кузенов из Девятого рода, рода Порока, переводится с китайского наречия как «рыжая крыса», и это значит, что их предком был некий китайский еврей из Сиани, но когда это случилось и при каких обстоятельствах — нам нынче неведомо. Род «рыжих крыс» пришел в Сиань с запада по Великому шелковому пути уже после завоевания Чингисхана, а в годы джунгарских нашествий они в Сиани все были вырезаны. Значит, возраст нынешнего Девятого рода где-то от пятисот до семисот лет, но как, когда и при каких обстоятельствах некий китайский еврей стал монгольским родовичем, нам нынче неведомо. Однако то, что у них по сей день все добро и власть переходят по женской линии, подсказывает нам, что некогда они возникли именно так.

Это я лишь про «черные» роды так подробно рассказываю, ибо мы роды «мирные», те, кто в походах и набегах обычно никогда не участвовал, и от этого мы — роды «долголетние», а «белые» роды — роды «войны» пресекались и заново основывались по понятным причинам гораздо чаще. Собственно раз все три «черных» рода судя по фамилиям очевидно моложе, чем события времен Чингисхана, а «белые» роды в целом моложе «черных», то из этого следует, что все фамилии у родовичей со времен Чингисхана давно поменялись, а роды остались все прежние. Так что и желание выбрать себе нового хана — взамен семени Чингисхана было в рамках традиции.

Только в отличие от родов Учителей, Шаманов, Сборщиков податей или Воинов — ханов мы не смеем выбирать. Истинного хана в час великой нужды нам дает Великое Небо, и он согласно традиции может быть кем угодно. С тех самых пор у нас, хонгодоров, нет Пятого «Ханского», срединного рода и никто из нас не может так себя называть, ибо Хан по традиции не может быть избран; когда придет срок, мы сами узреем и узнаем его. Такова Воля Неба.

Когда после падения империи Цинь объявился в наших степях нынче известный всем барон Унгерн, многие сочли что он джамсаран — Бог Войны и новое воплощение Чингисхана. Даже я был крещен как Роман, когда мне исполнилось двенадцать, именно в честь этого самого Унгерна. Да только не был он второй Чингисхан, а был обычный обманщик и самозванец. Много веков назад наши предки пришли на службу в Россию, потому что Монголия — земля Огня, Войны и страданий, а Святая Русь — земля сладкой Воды великих рек и озер, самой Жизни и Утешения. Ибо для монгола, побывавшего в Гоби, нет ничего ценнее самой обычной чистой Воды, прохлады великого Озера и возможности укрыться, спастись от врагов под сенью бескрайнего леса. Сызмальства мы знали, что Россия — та Святая земля, которую всю жизнь искал Чингисхан, чтобы жить там, а не в огне бесконечной войны посреди раскаленной Гоби или бескрайней Степи. Сам он был из малого леса в долине реки Керулен и всю жизнь мечтал, что страна его будет столь же мягка и прохладна, как его малая родина. Наши предки — знатные главы родов, не пожелавшие стать аратами для маньчжурского хана, нашли то счастливое место, о котором всю жизнь мечтал Чингисхан, и решили, что станут жить здесь, дабы исполнять его волю и защищать саму жизнь — чего бы нам это ни стоило. И раз сама Россия — колыбель и средоточие жизни, значит, тот, кто называл себя вторым Чингисханом и пошел войною на саму жизнь, был лишь кровожадным демоном из пустыни, который пытался смутить нас, и мы стали ждать пришествия второго Чингисхана — истинного. Природа не терпит ни в чем пустоты, и место главы Пятого срединного рода не может пустовать вечно, а в дни испытаний, называемых революцией, Небо обязано было изъявить свою волю.

Мне повезло, я был счастливейшим из людей, ибо мне довелось служить настоящему хану — у него были все признаки, все приметы воплощения великого Чингисхана, и я всю жизнь посвятил моему господину, товарищу Сталину. А служил я ему и воле всех моих предков, потому что Великое Небо не лжет, и воля моего хана всегда была и волей России, страны сладкой Воды, колыбели всей Жизни. Небо не умеет нас обманывать и не может заставить служить хану против долга всегда служить Родине. Ибо оно — справедливо и поэтому вечно. Вот я как думаю.

Когда пришло известие о смерти товарища Сталина, я весь день плакал. Это было несправедливо, я не должен был пережить моего господина. В те дни я руководил работами в Дальнем по расширению местного вокзала для того, чтобы этот незамерзающий порт мог бы больше принимать кораблей. У японцев колея была узкая, поэтому пространство между перронами они сделали под узкий вагон, и, когда мы снова заняли Дальний, вернувшись туда после того, как в Русско-японскую оставили этот построенный нами город, даже после расширения колеи перроны стояли так узко, что два вагона под наши колесные пары рядом стоять там не могли. По слухам, японцы нарочно так сделали, потому что с 1905 года боялись, что мы в этот свой город обязательно когда-то вернемся, и заранее гадили. Из-за этого пропускная способность вокзала была ниже обычного, и вот к 1953 году у нас как раз дошли руки, чтобы местный вокзал модернизировать. К тому же в те дни мы с Дашенькой, помимо работ на вокзале, ухаживали за нашей племяшкой. Я уже говорил, что моя племянница — дочь главы Четвертого рода Бориса Баирова родилась уже после его смерти и все еще считалась для наших людей «Госпожой Запада», а я считался ее опекуном. Когда шла война, свояченица моя, как следователь по особо важным, не могла много времени уделять Машеньке, а мы с женою считались в тылу, так что почти всю войну племянница была с нами, вместе с моими детьми выросла. А вернулась она домой к матери с отчимом Павлом Николаевичем где-то в году 1944-м, когда тех по причине большого количества пленных вернули назад с немецкими военспецами работать. Матрена-то у нас умела наладить к людям подход, у нее любой фашист со временем начинал работать на новую советскую Родину. Она даже тому же группенфюреру СС Цейсу в итоге настолько мозги промыла, что он работал в качестве научного директора в филиале медакадемии под Владимиром и свершениям нашего народа лишь радовался. Так что перевели их с поимки шпионов на перевоспитание важных пленников не случайно. А племяшка моя и со мной побыла, и по Азии от Урала до Китая помоталась, а потом пожила в военных городках, пообщалась с немецкими пленниками. И думал я, что вырастет она такой же, как все обычные офицерские доченьки из военного городка, станет в итоге врачом или гарнизонной учительницей, и кончится на этом Четвертый их род — род потомственных Воинов. И все к тому шло: кончила она школу с золотою медалью, впрочем, для гарнизонной школы да для дочери командира части дело это не самое удивительное и мало о чем говорит. Затем поступила она в Плехановский институт нархозяйства, и я грешным делом понял так, что ей мало стать гарнизонным врачом или там учителем — решила она в будущем стать начфином какой-нибудь военной части. Хорошо, нормальная стезя для молодой девушки, почти стезя воинская. А вот затем…

А затем случилась война в Корее, и однажды мне пришла телеграмма в Далянь: «Буду проездом, встречайте». Я уж перепугался, думал, что из института ее исключили, так как дело было зимой, а не на летних каникулах. Приезжает, с порога обнимается: «Здравствуй, дядя Рома, здравствуйте, тетя Даша, как же давно я вас не видела. Мама с папой сказали, что вы вместе с ними меня вырастили, поэтому надо поцеловать вас всех если что — на прощание». Я так и сел.

А племянница мне рассказывает, что после того как война в Корее стала позиционной, туда поехали китайские добровольцы, вернее, доброволки, и стали китайцы делать из них девушек-снайперов. А из китаянок, равно как и из китайцев, воины как из говна пуля. Перебросили против них американцы своих снайперов, а еще австралийцев с новозеландцами, и стал счет в снайперских дуэлях что-то вроде сорок на ноль — не в китайскую пользу. И запросили тогда китайцы пощады, просили от нас тайной помощи, мол, пришлите инструкторов по стрельбе, чтобы счет в снайперах с противником выровнять. Мол, советские девушки-снайперы в войне против немцев прославились, спасите нас теперь, помогите — нет житья от американцев и австралийцев с новозеландцами. Ну, наши подумали, почесали в ответ свою голову, но обычных девчонок посылать опасно. Мы в этой войне в наземных операциях не участвовали, и поэтому девчонку со светлыми волосами на помощь китаянкам было ну никак не прислать. Решили собрать что-то вроде аналога испанских интербригад, только в Испанию собирали больше евреев с еврейками, ибо они на испанцев чем-то да смахивают, а на корейскую войну подбирали девиц, чтобы можно было спутать их с китаянками. Но опять же, страна только что вышла из войны, люди навоевались, родные их даже и думать не хотели, чтобы посылать дочерей на войну, поэтому разговаривали лишь с родственницами тех, кто был связан с армией или органами, чтобы не было утечки и было соответственно понимание оказанного доверия и того, что стране это действительно нужно. А племяшка моя сызмальства была «ворошиловским стрелком» — в их роду все стреляют на заглядение, ее племянница, к примеру, сейчас уже в молодежной сборной страны по стрельбе из лука, так что Машка на моих глазах творила с ружьем чудеса, когда бывала у нас на охоте в свои студенческие каникулы. Вот и пришли к ней с вопросом — не хотела бы она по Китаю да Корее поездить — на чисто добровольной основе, негласно поучить наших молодых китайских подруг стрелковой премудрости. Маша посидела, подумала, с матерью да отцом посоветовалась и потом дала согласие. Никто не давил, ничего не говорил, сама все решила, взяла в деканате академический отпуск, пришла домой и сказала отцу и матери, мол, простите ежели что, а это мой долг — оказать китайским друзьям нашу интернациональную помощь. Зять мой, отчим моей племянницы, Павел Николаевич аж всплакнул, когда мне все это рассказывал. Мол, никто ее не учил, не настаивал, выросла бы простой учительницей или даже начфином — никто бы слова ей не сказал. Да только у них в системе для продвижения нужна отметка про то, что участвовал в военных действиях, иначе рост по службе совсем иначе выглядит. А ежели девчонка приняла участие добровольно, там у них уже совсем иной разговор. Так что не думал он, не надеялся, что Машенька наша на такую судьбу все же отважится. Не женское это дело — быть воином, однако ежели в роду все мужчины вдруг погибали, место их занимали иногда женщины. В истории нашего народа были такие случаи. И вот поехала моя Машенька на войну в Корею инструктором. Я помню, как ее на прощание обнял и сказал: «Ну что, доченька, вот и твоя очередь пришла выдавать себя за китайцев. Не умеют они воевать, прости господи, так что не ударь в грязь лицом, не посрами».

Потом мне сказали, что сперва племяшка моя китайских девиц всей этой премудрости выучила, пошли они на передовую, и за неделю-другую почти всех их американцы с австралийцами выщелкали. А племяшка моя ждала их в тыловом блиндаже и каждый божий день по две-три войлочных кошмы, которые были у них вместо матрацев, сворачивала. Свернула она этих матрацев штук тридцать, ибо китайцы хорошие работники, но не вояки, а потом сказала, что не может больше посылать подруг на убой, и, хотя бы с теми, кто их убивал, у нее теперь счет есть. В итоге она на этом стоячем фронте прославилась, да так, что американцы откуда-то добыли ее фото и на своей стороне развесили, мол, работает среди китайцев наемница, валит только снайперов, но валит качественно, и назначили большую премию за ее голову. Хотя на самом деле, когда Машеньку к нам в Далянь привезли, было у нее на прикладе лишь двенадцать зарубок, но все они по истинным упырям, которые били этих несчастных китаянок десятками. Поэтому и сочли ее американцы наемницей, мол, не умеют китаянки настолько дивно стрелять да так упорно за снайперами охотиться. А привезли нашу Машу в Далянь в военный госпиталь, потому что в азарте охоты на какого-то особенно умелого снайпера она три дня пролежала внутри туши погибшей лошади и, видать, хватанула с голоду ее трупного яда. Вот и привезли ее к нам в госпиталь с микробным гепатитом и ревматизмом. А еще с кучей наград от китайцев с корейцами. А потом умер Сталин, и мы вместе с женой пошли к Маше в госпиталь, там все вместе обнялись и — плакали.

Именно от племянницы я узнал дурные вести о том, что было после. Она в принципе уже выздоравливала, война в Корее закончилась, однако Матрена и Паша нас с женой просили задержать Машу, так как в Москве все уже не так просто. Поэтому племянницу перевели из больничного корпуса в местный профилакторий, и она там жила все каникулы, чтобы поехать в Москву лишь к учебному году. И вот в один мой приход Маша сказала мне, что маму ее и отца только что арестовали в Москве, и знакомые посоветовали ей быстрее из больницы выписываться, так как есть слух, что уже был расстрелян Берия, а стало быть, могут расстрелять и всех его заместителей. Поэтому мы забрали племянницу из местного госпиталя и с оказией отправили негласно в Бурятию. Правда, потом оказалось, что все обошлось: Матрену нашу подержали на нарах с неделю да выпустили, Павла Николаевича мурыжили дольше, и когда выпустили, то с него сняли две звезды и убрали из органов, а многих тогда у них расстреляли. Так что ему повезло, и он по знакомству перешел из МГБ в артиллерию и стал дальше служить там подполковником. Впрочем, так как адекватной замены ему все же не было, в итоге он вернулся в свой полк, и там было весело наблюдать, как «васильковые» офицеры исполняют приказы якобы артиллериста и во всем его слушают.

Думаю, что именно этот момент и стал переломным в моей биографии. Наши «васильковые» полки стали основой для частей НКВД в свое время, а после смерти Сталина части госбезопасности считались преданными опальному Берии и поэтому на госбезопасность при Хрущеве пошли гонения. Так вышло, что после войны особое внимание мы уделяли не чему-либо, а именно КВЖД, области Порт-Артура и Дальнего, так как именно они и были желанной мечтой наших предков. Все основные ресурсы, которыми располагали наши семьи, были брошены на укрепление и усиление именно Порт-Артура и Дальнего, как единственных незамерзающих портов нашей Родины. Поэтому разгромить нас экономически, с точки зрения Хрущева и его банды местечковых хохлов, было проще обычного. В 1954 году Никита Хрущев в беседе намеренно оскорбил китайского руководителя Мао Цзэдуна, тот не на шутку обиделся, слово за слово, и наш кукурузник сказал, что не готов поддерживать деньгами и ресурсами китайскую нищету и что ради того, чтобы не иметь дела с китайцами, он выводит наши войска из Порт-Артура и Дальнего. Мне был отдан приказ подготовить наши заводы, военные городки и население к срочной эвакуации и…

Я отказался. Сказал, что все мои предки строили эту КВЖД, чтобы возить наши товары к теплому морю, что, сколько я себя помню — все, что со мной случилось, было следствием нашего поражения в Русско-японской войне и нашего отступления из Порт-Артура. Я обещал на клинке, что вернусь сюда, в этот русский город, я помню рассказы, как по приказу дурака и подлеца наместника Алексеева расстреливали русских офицеров, когда те отказывались уходить отсюда, из Южной Маньчжурии, и я не могу отсюда уйти, потому что это все — мои предки, хоть они мне не родня по крови. Стар я для таких дел — вот что. Хрущевы придут и уйдут, а Россия останется. Много их было таких: Богдан Хмельницкий, который то служил русскому царю, то польскому королю, то султану; гетман Мазепа, атаман Петлюра, недавний Бандера. Для хохлов естественное состояние души — предавать и отдавать чужим не ими нажитое. И так далее. За все эти слова я был снят с моего поста, взят под арест и находился под следствием вплоть до конца 1955-го.

Меня часто спрашивали, какая именно муха меня тогда укусила, но на этот вопрос я не могу дать ответ. Наверно, все сразу в эти дни на меня навалилось. Видите ли, у меня тогда было состояние человека, который сидит перед разверстою пропастью, и сзади огонь, который к тебе подбирается, и кроме пропасти шагнуть ему некуда. Собственно дело было уже не в Хрущеве и не в том, что он сделал, а в том, как пошли события после смерти товарища Сталина — и в Китае, и у нас.

Сама суть нашей Власти предполагала, что люди хотели сделать как лучше и при Сталине отвернуть от своего пути, в чем-либо смалодушничать было сложно, а чаще и вовсе невозможно. В общем, так вышло, что в момент смерти Сталина вокруг него остались не те, кто чего-либо добивался, а приспособленцы и прочие хитрованы политики. К примеру, возьмем Кагановича. Мой руководитель по наркомату путей сообщения попал в немилость потому, что не захотел понимать нужд страны и задумок товарища Сталина. Я сам был в группе, которая разрабатывала «план Кагановича» по переносу старых наших заводов и фабрик в глубь страны — за Урал и в нашу Сибирь. План был хороший и во всем замечательный. Однако по итогам войны вся западная часть страны была немцем разбита, наши города были разорены, а заводы разрушены. На той же Украине, откуда мы должны были забирать предприятия по «плану Кагановича» просто потому, что на том же Донбассе возможности для их промышленного роста были уже ограничены, по причинам гибели всего производства работать было попросту негде и в значительной степени — некому. Мало того, большинство хохлов, по нашим сведениям, предали в ходе войны нашу страну, работали на фашистов и массово вступали в их армию. В том же Бабьем яру евреев расстреливали вовсе не немцы, а свои же — украинские полицаи. Теперь население за эти пакости страшилось ответных мер от правительства, очень многие скрывались от наших войск, а на Западной Украине вовсю процветали бандеровцы. Товарищ Сталин, обрисовывая эту ситуацию, сделал вывод: для того чтобы не бередить старые раны, украинское население, пусть и нелояльное, по сути, к России, надо чем-то занять. Надо вернуть на Украину вывезенные нами заводы, чтобы население могло на них работать и возрождать свои города. Надо занять людей полезным трудом на благо всего народа, и тогда проявившиеся в годы войны проблемы в отношениях украинцев и русских отойдут на второй план, а потом, может быть, и совершенно залечатся — как стерлись из памяти у тех же хохлов годы, когда они воевали против советской власти на стороне Махно и Петлюры. Мы только что победили в самой страшной войне в истории человечества, и сейчас не время шашкой махать. Мне этот подход был понятен, и я весьма изумился, когда узнал, что наш руководитель вдруг в бутылку полез, мол, мы уже на цифрах доказывали, что возрождение и развертывание крупнотоннажного производства на Украине не выгодно, с точки зрения экономической. Когда товарищ Сталин такие слова услыхал, он аж вскинулся и закричал, что Лазарь Моисеевич ненавидит хохлов и хорошо все время это скрывал, а любит он только деньги и цифры, а речь не о деньгах, а о людях, которым надо дать жилье, работу и заработок, и поэтому Лазарь Моисеевич засунет сейчас все свои умные расчеты себе в задницу и первым побежит исполнять возвращение заводов на Украину, ибо все эти «еврейские экономические кунштюки сейчас не ко времени». Каганович на это Сталину отвечал, что возвращение заводов на Украину приведет в итоге к росту транспортных издержек и банкротству наркомата путей сообщения, а товарищ Сталин в ответ на это разогнал вообще наш наркомат и создал на его месте Министерство, а самого Лазаря Моисеевича прогнал куда макар телят не гонял.

Это случилось именно потому, что у наших ведомств были задачи сугубо ведомственные, а товарищ Сталин, как истинный Чингисхан, смотрел выше и дальше, и за это он со временем опалился на всех основных наркомов, потому что они пытались отвечать за дела своих наркоматов, а эти ведомственные интересы часто шли вразрез с интересами всей страны и лично товарища Сталина. И поэтому так получилось, что к моменту смерти Иосифа Виссарионовича вокруг него практически никого не было. Это и привело к тому, что на встрече лидеров Коминтерна после смерти товарища Сталина Мао Цзедун заявил, что раз в России больше нет никого равного товарищу Сталину, то его место должен занять истинный соратник, руководитель крупнейшей коммунистической партии и самой большой Красной армии — товарищ Мао Цзедун. А нашу страну на этой проходной в целом встрече представлял новый генеральный секретарь Никита Сергеевич Хрущев. На месте Сталина на такую наглую и хамскую, по сути, предъяву, умный человек смолчал бы, предоставив самому Мао сделать в глазах окружающих из себя дурака, но Никита Сергеевич в ответ расмеялся и сказал, что полководец из Мао — известный, ибо он потерял в войне с чанкайшистами всю свою армию, а новую ему создали мы из вооруженных сил Синьцзянской республики, которой командовали наши командиры НКВД из «васильковых». Их все знали под общим именем «генералов Ма», они и по сей день занимают практически все важные посты в китайской армии, и если все реально принимающие решения китайские военачальники на деле есть генералы советского НКВД, то весьма странно после этого китайцам дуть щеки и воображать, что их армия без наших генералов чего-то да стоит.

В ответ на это дурацкое заявление, Мао сильно побагровел, побледнел и в ответ ляпнул, что сам Хрущев в военных делах не семи пядей во лбу, ибо всякий раз когда его посылали на фронт в годы войны, на этом фронте обязательно случалась ужасная катастрофа, вроде разгрома под Харьковом или окружения Киева. Это уже вывело из себя самого Никиту Сергеевича, который сам знал за собой сильные пробелы в военных познаниях и невероятную военную неудачливость. В этот миг он настолько вышел из себя, что сказал Мао слова совершенно ужасные слова: «Я, может быть, и плохой генерал, но при этом я не предатель. Крупнейшую красную китайскую армию Чжан Готао в песок не закапывал, у синьцзянских генералов тайно не просил, чтобы те перебили всех коммунистов!» Воцарилась страшная тишина. Мао сидел белый как мел. В свое время, когда чанкайшисты разбили всю его армию, на пост главного коммуниста в Китае претендовал коммунист Чжан Готао, который сумел собрать и выучить крупнейшую красную армию. При встрече Чжан Готао потребовал у Мао подчинения себе, и тот мнимо послушался, а сам тайно послал своих людей в наш Синьцзян и просил покровительства у товарища Сталина. Он просил, чтобы наши «васильковые», воевавшие тогда с армиями Восточного Туркестана, руководимыми британской разведкой, развернули свои армии с запада на восток и напали на Красную армию Чжан Готао, который, в свою очередь, не считал Россию своим союзником, ибо был под влиянием Троцкого. За это Мао Цзедун обещал товарищу Сталину свою верность и преданность. В итоге наши «генералы Ма» напали на красную китайскую армию и полностью ее истребили в недельном сражении. Мао Цзедун после этого стал главным коммунистом в Китае, синьцзянские «генералы Ма» — у него главными китайскими военачальниками, а Чжан Готао бежал из страны и жил на деньги Рокфеллеров в Соединенных Штатах Америки. Что в очередной раз нам доказывает, чей заказ в России исполнял Троцкий и все его прихвостни. Однако, будучи якобы «истинным коммунистом», Мао Цзедун создал в Китае целый этакий культ «красных героев армии Чжан Готао», которые были якобы уничтожены китайскими националистами, и на их памяти в Китае была выстроена своя пропаганда, а то, что сам Мао просил Советский Союз именно китайских коммунистов немножко повырезать, этого его пропагандоны в Китае, конечно, не говорили. И вот эти слова были сказаны, причем, при всей китайской делегации в Коминтерне, а Мао в ответ мог только сопли жевать и делать вид, что это его не касается. Но, с политической точки зрения, всем было ясно, что либо Мао по этому поводу что-то придумает у себя в стране, либо пойдут разговоры про то, что Хрущев его прилюдно назвал предателем, причем предателем именно китайского коммунизма, а в Китае с такими делами всегда было строго, ибо — традиция.

В итоге Мао вернулся домой, тут же уволил в запас и выслал в Россию всех наших родственников из «генералов Ма», но, к счастью, никого при этом не пострелял, так как этнические китайцы воевать не умеют и поэтому синьцзянцы по сей день составляют становой хребет его армии, посадил всех невольных свидетелей этой ссоры из китайской делегации Коминтерна, так как в отличие от генералов синьцзянцев с партийными функционерами он не шибко-то церемонился, также по его приказу были разобраны железные дороги от нас на Меньцзян, по которой мы вывозили в Союз меньцзянский уран, и дорога из Казахстана на Синьцзян, чтобы наши военные больше в Китай без его ведома просто не ездили. А дальше в том же Порт-Артуре и Дальнем китайцы принялись нам мелко гадить, и все это было санкционировано приказом самого Мао. Мы уходили из Порт-Артура не только и не столько потому, что так хотел тот же Хрущев, а потому, что нас выгоняли сами китайцы, так как их красный богдыхан на нашего руководителя люто обиделся.

С китайца взятки гладки, они все, как немного в чинах вырастут, тут же впадают в лютую несознанку, и надобно понимать, как с такими китайцами разговаривать. Ибо если им потакать, то они начнут требовать, чтобы перед каждой аудиенцией наши послы нюхали и целовали богдыханскую тапочку. Поэтому надобно понимать их этот менталитет и не злить собак попусту. А Никита Сергеевич прошел школу политического мастерства у самого товарища Сталина, так что можно было немного подумать, прежде чем со всем Китаем в лице Мао навсегда ссориться.

Так что именно Хрущев, как человек более вменяемый, чем Мао, и об интересах России должный заботиться, нам гораздо сильнее нагадил во всей этой истории. Именно из-за этого я тогда и не выдержал. Честно говоря, думаю, что этот эмоциональный взрыв меня нисколько не красит.

А пока я находился под следствием, мы ушли из Порт- Артура и Дальнего, причем ушли в смысле бегства — по личному приказу Хрущева многие важные объекты были нами разрушены, и китайцы от этого были в ярости. Когда же пошли разговоры о том, что в отличие от моих преемников я умел найти общий язык с китайцами, по прямому приказу Хрущева китайской стороне были переданы секретные сведения о том, что именно под моим руководством на протяжении всей войны нами хищнически проводился вывоз урановых песков из Меньцзяна. На тот момент в Меньцзяне находилось марионеточное правительство местных баргутов, причем управляли ими из Токио, но китайские коммунисты не признавали это правительство, хоть от их областей до зоны урановых месторождений их отделяли армии чанкайшистов и меньцзянские армии. Так что в тот момент коммунисты эти области точно не контролировали. Однако Мао, уже обиженный Хрущевым, тут же сказал, что, прикрываясь сладкими речами, русские уже тогда вовсю грабили несчастный Китай, и я был назван чуть ли не главным врагом китайского народа, за то, что якобы как настоящий империалист всячески вывозил из их страны уран — китайское национальное достояние. На этом, вместе с исчезновением меня, как потенциального переговорщика, наши попытки договориться с Китаем закончились, и в этом смысле, я думаю, Хрущев оказался мудрым политиком. Он не оставил выбора никому.

Меня часто спрашивают, не было ли в этом враждебного умысла? Не был ли Никита Сергеевич иноземным шпионом? Отвечу так, умысел был, но вражеским шпионом Никита Сергеевич не был. Думаю, что началось это все как банальная базарная ссора, какая бывает у торговок на рынке. Мао слишком поверил в наши тогдашние песни и лозунги типа «Сталин и Мао слушают нас!» А правда тут была в том, что в отличие от товарища Сталина Мао не был фигурой независимой. Он даже не смог создать свою Красную армию, и нам пришлось притворяться, что наши генералы — это будто китайцы. А хлеще того, в итоге мы делали вид, что главные китайские коммунисты — это генералы Синьцзяна, при том что исходно в Синьцзяне просто не было коммунистов, а Мао обо всех этих штуках похоже запамятовал. Вот Хрущев и напомнил ему, что на деле он всю жизнь был нашей марионеткой, а у Мао, как это часто бывало в истории у восточных диктаторов, взыграла амбиция. Так они и поссорились.

Другое дело, что потом, когда Никита остыл, он вдруг осознал, насколько ему ссора с китайцами выгодна, и будь на его месте, я, наверное, действовал бы так же. Власть возникает как воля народа, а она основана на интересах трудящихся. Поссорьтесь с Китаем, и у вас на востоке страны исчез потребитель — практически единственный потребитель наших товаров, который был важен для советской казны. Нет потребителя, и поток товаров по той же железной дороге устремляется на запад, так как это экономически выгодно. Окончательно отменяется план Кагановича по переводу старых заводов с той же Украины на восток, за Урал, от истощенных месторождений сырья к месторождениям более выгодным. Если бы по плану Кагановича все украинские заводы были передвинуты на восток, а Украина согласно его плану стала главной нашей житницей, то влияние украинских коммунистов от этого резко ослабло, и они не могли бы влиять на наше политбюро и делать украинцев генсеками, а влияние их парторганизаций тоже ослабло, а усиливалось бы влияние парторганизаций Урала и Сибири, куда переезжали наши заводы. А раз продукцию сибирских заводов за границею покупать стало некому, то с точки зрения валютных заработков они стали бесперспективны, и стало выгоднее возрождать заводы украинские, те самые, которые мы пытались по плану Кагановича с Украины убрать и за Урал вывезти. Хрущев не был врагом, он был всего лишь местечковым политиком, который ради сиюминутной выгоды убил нашего крупнейшего потребителя и союзника на востоке, для того чтобы сохранить старые исторические производства на западе. И что самое главное — бороться с этим было нельзя. Можно было снять Хрущева, дальше строить заводы на Урале и в Сибири, но это не открыло бы нам снова китайский рынок. Нужно было бы убить Мао и уничтожить всех коммунистов в Китае для этого. Вот что сделал Хрущев. И даже когда зашел разговор в 1957 году о его предполагаемом снятии, я выступил против этой глупой затеи, так как она стала бессмысленна. Даже снятием Хрущева мы не могли исправить отношений с Китаем, ибо таков там местный менталитет. Раз стороны закусили удила, нужно было стиснув зубы дальше гнуть свою линию. Мы не могли расстрелять Хрущева или, скажем посадить его на кол, дабы Мао с нами дальше сотрудничал. Так в Китае дела не делаются — раз мы бы пошли на попятный Мао решил бы, что мы перед ним прогнулись и стал бы сразу же наглеть дальше. А это значит, что на востоке у нас от смещения Хрущева проблемы только усиливались бы. Раз так, то сибирские и уральские заводы и дальше не нашли бы своего потребителя, а это значит, что и дальше усиливались бы заводы украинские. Украинские заводы обеспечивают работой украинских рабочих, и это значит, что украинские парторганизации становятся в стране более важными, чем уральские или сибирские, а выражать интересы самых сильных парторганизаций должен только украинец — нравится это нам, или нет, и не важно как именно мы относимся к тем же хохлам. Поэтому лучше пусть и дальше страною руководит Хрущев, ибо если его заменить, то на замену ему нужно ставить другого украинца, который в политическом смысле будет проводить точно такую же как и Хрущев, политику. И зачем нам менять — шило на мыло?

Другое дело, что ситуация с исчезновением потребителя на востоке в нашей истории уже была. Нарастающие логистические и транспортные проблемы привели к гибели Российскую Империю после того, как распалась китайская Империя Цинь, и это не случайно, что дом Романовых рухнул через каких-то пять лет после падения маньчжурской династии, ибо на самом деле растущие транспортные издержки при концентрации заводов на Украине рано или поздно добьют всякую экономику — будь то царская или нынешняя советская, и чем больше будет рост заводов на Украине, тем выше станут транспортные издержки, и тем верней и стремительней произойдет крах экономики. Поэтому бороться с глупостями Хрущева сейчас невозможно, но в будущем плоды его действий приведут к катастрофе. Вот что я говорил моим следователям в ходе расследования моей «антипартийной деятельности».

Я объяснял им, что все что мы сейчас можем сделать, это крепить оборону нашей страны, а для этого надо развивать производство — те самые заводы, которые развиваясь загонят нас в убытки. Потому что враг вокруг нас не дремлет, и за неимением гербовой пишут и на простой. Можно долго лить слезы о том, что именно сделал Хрущев, и как хорошо было если бы Китай остался нашим союзником, но как народ говорит, если бы у бабушки, да были мудюшки, была б она дедушкой. А тот, кто этого нынче не понимает, такой же дурак, как был Хрущев, когда ссорился с Мао. Вообразите мое изумление, когда мои объяснения и рассуждения были сведены в секретный доклад, который сторонники Хрущева стали распространять с начала 1956-го. Я был выпущен под домашний арест и был весьма изумлен оказаться посреди странной дискуссии в партии о том, нужно ли снимать Хрущева с поста генерального секретаря. Сторонники Хрущева при этом козыряли моими же показаниями и говорили, что с Китаем все дела уже сделаны, былого уже не воротишь, план Кагановича стал просто невыполним и нужно дальше развивать украинские и южнорусские заводы, так как внешние потребители для нас есть только на западе, а Хрущев нужен как руководитель, так как на переправе лошадей не меняют. Меня вызывали на разные совещания, где я повторял, что решения о ссоре с Китаем были продиктованы для Никиты Сергеевича логикой внутрипартийной борьбы, и логика экономических последствий этой борьбы ставит фактически крест на развитии моей родной Сибири, и за это я осуждал и осуждаю Никиту Сергеевича. Однако Сибирь это — не вся Россия, и если мы хотим сделать нашу страну успешней и лучше, мы теперь вынуждены развиваться не на восток, а на запад, и в этой ситуации мы вынуждены передать управление генсеку-украинцу, и нет смысла в нынешней ситуации изображать из себя монашку и девственницу. Мао не тот человек, под которого можно прогнуться, китайцы не те люди, которых стоит о чем-то просить. Просить можно лишь людей сильных, истинных воинов, а китайцы не воины и поэтому если их о чем-то просить, они станут требовать от нас исполнения всяких мерзостей для утоления своих психологических комплексов. А нам это нужно? Поэтому я объяснял, что альтернатива Хрущеву может быть лишь такой же украинской и эта самая альтернатива будет неизбежно проводить точно такую же — в принципе самоубийственную для нас экономическую политику. Но из всех нынешних вариантов этот все равно окажется лучшим.

Потом, через много лет, меня вызвал на собеседование очередной генсек — Леонид Ильич Брежнев. Он со мной детально и обо всем поговорил, а потом вдруг признался, что именно мои речи и объяснения в какой-то мере помогли ему, Брежневу стать Генеральным Секретарем нашей партии, и такой огромной услуги он мне не забудет. После этого он спросил, что нам делать в нашей нынешней ситуации? Я отвечал, что пока нужно оставлять все как есть, осознавая, что это — путь в никуда, и наша экономика со временем рухнет от транспортных издержек в таком же манере, в каком рухнула экономика Российской империи. Наша задача сейчас дотерпеть до поры, когда точно такие же проблемы подкосят наконец китайскую экономику. У любой дороги — две стороны, есть пункт прибытия, но есть и пункт отправления. Самой прибыльной железной дорогой в Китае была и остается КВЖД — в эпоху до Русско-японской и в короткий период между Второй мировой и смертью Сталина. Из-за ссоры с Китаем у нас не развиваются сейчас районы Сибири и Зауралье, но точно так же из-за ссоры с нами у китайцев не развивается вся северная часть, обращенная в нашу сторону, а в геологическом смысле Китай очень разный. Богатейшие ископаемые в этой стране лежат у нашей границы — в Синьцзяне и Внутренней Монголии, той самой, которую мы знали Меньцзяном, но, пока нет русских потребителей на эти ресурсы или продукцию передела этих ресурсов, китайские производства в Синьцзяне и Меньцзяне тоже не развиваются. У китайцев в той же мере, как и у нас, возникает перекос в экономике, когда растет транспортное плечо от ресурсов Меньцзяна и Синьцзяна до китайских заводов на их побережье. Когда с нами китайцы помирятся, то КВЖД снова станет «дорогой жизни», толчком для развития всего региона, который сейчас у китайцев оказался в глубокой заднице. Пока в Китае жив Мао или его ближайшие люди, между ними и нами ничего не изменится, потому что ни Мао, ни клевреты его не захотят «потерять лицо», признавая, что в той ссоре они больше нашего напортачили. Поэтому в их экономике проблемы будут неизбежно накапливаться точно так же, как и в нашей. Придет день, обязательно придет, когда нашим экономикам станет настолько невмоготу, что будут восстановлены старые связи. И я мечтаю о том, что в минуту, когда китайцы дозреют до понимания, что не мы идем к ним на поклон и не они идут к нам на поклон, в нашем руководстве будут достаточно мудрые люди, чтобы не упустить сей момент. Момент, когда можно и нужно будет провести «план Кагановича».

Леонид Ильич от моих слов надолго задумался, а потом будто про себя еле слышно сказал:

— Мао у нас девяносто третьего, так? Значит преемники у него примерно двадцать третьего… А шестьдесят им будет в восемьдесят третьем. Стало быть, их преемники придут к власти в девяностых, не раньше. Не доживу. Ей-богу — не доживу, не увижу.

Потом он будто встрепенулся и стал говорить. Он сказал, что ему кажется, что я умею хорошо объяснять людям, как все происходит на самом деле, а не как оно с виду кажется, и поэтому он хотел бы видеть меня профессором Высшей партийной школы для того, чтобы я смог передать мой опыт будущим поколениям советских коммунистов-политиков. Так я и стал учителем для нынешних секретарей и ответственных партработников. Вот какая удивительная история. А первыми меня с этим новым назначением поздравили моя племянница Маша и ее муж, старший сын моего свата Бори. Они были в курсе по долгу службы. Но это было потом.

Оглядываясь на свою жизнь, думаю, что эта история была по сути единственной, которая должна была для меня скверно кончиться, но похоже, что я потрафил в чем-то духам всех моих предков и они надо мной сжалились. Скорей всего, мне просто повезло, что меня арестовали в 1955-м и причиной ареста называлось мое нежелание покидать Порт-Артур. За такую провинность у нас не сажали. Парой лет позже, когда группа Маленкова и Молотова попыталась отстранить Хрущева от власти, с ними обошлись много жестче, а мелких сошек, вроде меня, втаптывали в те дни в грязь пачками. Но те пошли против самого кукурузника, и за это он с ними расправился, а в моем случае получалось, что я не хотел заниматься эвакуацией, обвинял Хрущева в том, что в разговорах с Мао был сильно не сдержан, но самое главное — из моих показаний следовало, что Никите Сергеевичу в нашем правительстве не было альтернативы. Разве что на его место вырос бы какой-нибудь другой украинец — как оно в итоге и вышло. Но в тот момент мои аргументы сам Хрущев и его люди стали использовать во внутрипартийной дискуссии, и со стороны стало выглядеть, будто я не выступил против Хрущева и его бездумной азиатской политики, а против китайцев с безумным Мао Цзэдуном и того, что они вместо благодарности нас из Порт-Артура попросту выгнали. Похоже, что эта версия польстила самолюбию Никиты Сергеевича, и хоть я ему, конечно, не глянулся, но по его распоряжению я был выпущен из заключения и даже не был выгнан из партии.

Как раз в эти дни я, находясь в бессрочном отпуске, встретился с моим сватом Борисом Башкуевым. Слово за слово — разговорились: выяснилось, что мы оба не знаем, что делать. Наш господин, наш Чингисхан, товарищ Сталин, умер, и многое потеряло свой смысл. Я не был в восторге от того, что творилось на железной дороге, сват ругался из-за хрущевских реформ в народном образовании. Он сказал, что был взят курс на все хорошее против всего плохого, отменены переходные экзамены между классами, отменены единицы нерадивым ученикам, а качество обучения, по причине расширения программы и снижения количества часов для основных дисциплин, катастрофически падает. А кому как не ему, директору первой школы Улан-Удэ и народному учителю СССР, было это не знать? В ответ я ему тоже на все, что случилось, пожаловался, и мы вместе решили выйти в отставку, так как жить, в сущности, нам стало незачем. На этом и можно было бы завершить этот рассказ, однако когда я пришел домой, то там меня ждал спецпакет, в котором говорилось, что, по решению партии и правительства я, как человек в нашем регионе сведущий, персона нон грата в Китае и «враг китайского народа» по определению самого Мао, самой жизнью определен к тому, чтобы стать инспектором от секретариата КПСС по сооружению оборонительных укреплений на восточной границе, правда, уже не против Японии, а против китайцев. К приказу была приписка самого Никиты Сергеевича, в которой он попросил меня известить об этом китайцев, чтобы те «просрались от радости».

Честно говоря, я отчаялся от того, что железную дорогу после ссоры с китайцами по решению кукурузника по факту загоняли в долги, а быть главным банкротом на Восточно-Сибирской дороге мне не хотелось. Однако строительство укреплений было мне близко и знакомо, опять же была некая обида на китайцев, которым мы много чего сделали, а они теперь называли меня «социал-империалистом» и «русским захватчиком». Так что долго я не раздумывал. Была лишь одна проблема — мы со сватом вдвоем уговаривались, что оба выйдем в отставку, а тут такой поворот. Пока я мялся и думал, как ему позвонить, объясниться, он мне сам позвонил. Позвонил и первым делом спросил, не подал ли я уже заявление об отставке. Я сказал, что тут есть одна закавыка, и сват этому обрадовался. Оказывается, стоило ему подать заявление в гороно о том, что он больше не желает работать директором школы и школьным учителем, ему тут же позвонил ученик из Сибирского отделения Академии Наук и сказал, что они хотели бы, чтобы сват возглавил кафедру в институте в Улан-Удэ и занял должность профессора. Мол, они давно уже хотели ему предложить, чтобы вес института от этого увеличился, но все думали, что он — Учитель, это его призвание, и подобное предложение неуместно. А как только он подал в отставку, ему сразу сделали интересное предложение, и сват загорелся возможностью интересной работы. Он говорил мне, что очень извиняется, но совершенно не представляет, что будет делать на пенсии, а тут есть возможность подумать, пописать на всякие темы статей, и у него уже есть задумки по этому поводу. Я лишь рассмеялся в ответ и признался, что тоже не знаю, что буду делать на пенсии, и что мне тоже предложили что-то взамен железной дороги. На этом сват мой успокоился, что не совершил в моем отношении предательства.

А я на другой день пошел на новое место работы. Назначение на должность инспектора от секретариата ЦК по обустройству госграницы с Китаем в изменившихся политических условиях считалось секретным, и поэтому для несведущих я занял пост зампредсовмина Бурятии, и у меня началась совсем новая жизнь.

Впрочем, это уже совсем иная история…