Бедные-несчастные

12. Сотворение сумасшедшего

Мистер Бакстер!

Еще чуть больше недели назад мне было бы стыдно обратиться к Вам, сэр. Я тогда думал, что мое имя на конверте вызовет у Вас такой приступ ненависти, что Вы сожжете письмо непрочитанным. Вы пригласили меня к себе домой по делу. Я увидел Вашу «племянницу», полюбил ее, сговорился с ней, увез ее. Не сочетавшись браком, мы объехали всю Европу и совершили круиз по Средиземному морю как муж и жена. Неделю назад я оставил ее в Париже и один вернулся в дом моей матери в Глазго. Если бы эти факты стали общественным достоянием, общество заклеймило бы меня как отъявленного негодяя, и именно так до прошлой недели я смотрел на себя сам — как на бессовестного, безответственного шалопая, сманившего молодую красавицу из добропорядочного дама, от любящего опекуна. Ныне я стал намного лучшего мнения о Данкане Парринге и намного, намного худшего — о Вас, сэр. Видели ли Вы гётевского «Фауста», поставленного великим Генри Ирвингом в Королевском театре Глазго? Я видел. И был глубоко потрясен. Я узнал себя в этом мятущемся герое, в этом уважаемом человеке из состоятельной среды, который призывает царя преисподней, чтобы тот помог ему соблазнить девушку из простонародья. Да, Гёте и Ирвинг знали, что Современный Человек — что Данкан Парринг — двойствен по своей сути: возвышенное существо, наученное всему благородному и мудрому, уживается в нем с негодяем, который тянется к прекрасному лишь для того, чтобы низвергнуть его и втоптать в грязь. Вот каким я видел себя до прошлой недели. Ну и глупец же я был, мистер Бакстер! Слепой, обманутый глупец! Да, мой роман с Беллой был фаустовским с самого начала, дурманящий аромат Зла щекотал мне ноздри с той самой минуты, когда Вы свели меня с Вашей «племянницей». Но как мог я знать, что в ЭТОЙ драме мне уготована роль невинной, доверчивой Гретхен, что Ваша умопомрачительная «племянница» воплотит в себе Фауста и что ВЫ — ДА, ВЫ, Боглоу Биш Бакстер, ВЫ! — Сатана собственной персоной!

— Заметь себе, Свичнет, — прервал чтение Бакстер, — этот тип пишет примерно так же, как ты рассуждаешь, когда напьешься.

Я должен стараться сохранять самообладание. Ровно неделю назад я, сгорбившись, сидел в углу вагона в ожидании отправления, а Белла, стоя на перроне, что-то щебетала мне в окно. Как всегда, она сияла красотой, излучала свежую, полную радостных ожиданий молодость, которая показалась мне совершенно новой и в то же время дразняще знакомой. ПОЧЕМУ ЖЕ знакомой? И тут меня осенило: Белла выглядела в точности так же, как в ту ночь, когда мы стали любовниками. И теперь, на первый взгляд сама доброта (ведь не она, а я сказал, что мы должны расстаться), она выбрасывает меня вон, как стоптанную туфлю или сломанную игрушку, испытав ОБНОВЛЕНИЕ посредством кого-то еще, кого я так и не увидел, на кого она положила глаз утром того же дня, ибо мы приехали в Париж из Марселя всего шесть часов назад. В течение этих шести часов она не встречалась ни с кем, не говорила ни с кем, кроме меня и содержательницы отеля, — ведь я все время был подле нее, если не считать посещения ближайшего собора, которое заняло не больше получаса, — и за эти шесть часов она успела заново влюбиться! Воистину для ведьмы нет ничего невозможного. Вдруг она сказала:

— Обещай, когда приедешь в Глазго, передать Богу, что мне скоро понадобится свечка.

Я пообещал, хотя послание показалось мне либо бессмыслицей, либо ведьмовским заклинанием. Настоящим я выполняю свое обещание.

Но отчего же, выполнив его, я не могу противиться искушению рассказать Вам больше, рассказать Вам все? Откуда это непреодолимое желание поведать ВАМ, Мефистофель Бакстер, сокровенные тайны моего невинного и измученного сердца? Не в том ли дело, что Вы — я убежден — уже и так их знаете?

— Католицизм способен излечить его от безумия, — заметил Бакстер. — Приобщившись к таинству исповеди, он перестанет докучать всем подряд своими заемными, второсортными излияниями.

Видели ли Вы два года назад в Королевском театре «Ночь ошибок» Оливера Голдсмита, величайшего из ирландцев, в постановке Бирбома Три? Герой — живой, умный, красивый джентльмен, любимый товарищами, поощряемый старшими, привлекательный для женщин. У него есть только один недостаток. Он хорошо чувствует себя в обществе женщины, лишь если она служанка. С добропорядочными девушками из его собственного сословия он держится скованно и официально, и чем красивее и милее собеседница, тем более он неловок и тем менее способен ее полюбить. В точности мой случай! В отрочестве у меня не возникало и тени сомнения в том, что только женщины, зарабатывающие на жизнь трудом своих рук, не испытывают к Данкану Паррингу, как он есть, глубокого отвращения, и в итоге единственной категорией женщин, которые меня привлекают, стали работницы. Подростком я вследствие этого считал себя каким-то уродом. Поверите ли Вы мне, если я скажу, что, поступив в университет, я обнаружил, что ДВЕ ТРЕТИ студентов в точности таковы? В большинстве своем они затем преодолели себя, женились на респектабельных женщинах и завели детей, но сомневаюсь, что они действительно счастливы. Мой инстинкт оказался сильнее, чем у них, или, возможно, я оказался слишком честен, чтобы изменить себе. Голдсмитовского героя в конце концов спасает прекрасная наследница из его круга — она переодевается служанкой и подражает ее говору. Увы, такая счастливая развязка невозможна для адвоката из Глазго, родившегося в XIX веке. Вся моя любовная жизнь протекала под лестницей и за кулисами моей профессиональной жизни, и в этой-то убогой обстановке я испытывал те же восторги и подчинялся тому же нравственному закону, что и наш шотландский народный бард Робби Бёрнс. Когда я уверял очередную трепещущую красотку, что буду любить ее вечно, я был совершенно искренен, и, конечно же, я женился бы на любой из них, не будь пропасть между моим и ее общественным положением так велика. Моих немногих бедных незаконнорожденных кутят (простите мне это словцо, но на мой слух кутята звучит теплее и человечнее, чем дети или малыши), моих немногих бедных кутят (их было меньше, чем пальцев у вас на руках, мистер Бакстер, ибо моя осторожность предотвратила появление на свет множества других), моих немногих бедных кутят я никогда не оставлял на произвол судьбы. Все они нашли приют в благотворительном заведении моего друга Куорриера. Вы знаете (если читаете «Глазго геральд»), что этот выдающийся филантроп пестует таких вот несчастных малолеток, а потом отправляет их в Канаду, где они приобщаются к сельскому труду в приличных условиях на неуклонно продвигающейся к северу границе нашей империи. Матери их тоже не пострадали. Ни одна из очаровательных судомоек, пленительных прачек, неотразимых уборщиц отхожих мест не потеряла из-за Данкана Парринга даже одного рабочего дня, хотя из-за скудости и нерегулярности отпускаемого им свободного времени мне нередко приходилось ухаживать за несколькими разом. Невинный в глубине души, несмотря на гадкое поведение — честный в основе, но лицемер на поверхности, — вот каков был человек, мистер Бакстер, которого Вы представили Вашей так называемой племяннице.

С ПЕРВОГО ЖЕ ВЗГЛЯДА я понял, что для этой женщины классовые различия лишены всякого значения. Хотя она была великолепно одета по последней моде, она смотрела на меня так же игриво и радостно, как служанка, которой сунули полкроны и которую пощекотали под подбородкам за спиной у хозяйки. Мне было ясно, что она видит под личиной адвоката настоящего Парринга и принимает его с распростертыми объятиями. Желая скрыть смятение, я сделался холоден, что Вы могли приписать дурному воспитанию, но сердце мое колотилось так, что я боялся, как бы Вы не услышали его стук. В делах сердечных лучше всего идти напрямик. Оставшись с ней наедине, я осведомился:

— Нельзя ли будет встретиться с вами еще раз, поскорее, так, чтобы никто больше не знал?

Она была изумлена, но кивнула. Я спросил:

— Окно вашей спальни выходит во двор?

Она улыбнулась и кивнула. Я сказал:

— Поставьте сегодня вечером, когда все лягут спать, зажженную свечу на подоконник Я принесу лестницу.

Она засмеялась и кивнула. Я сказал:

— Я люблю вас.

А она в ответ:

— Один такой уже есть.

И когда Вы вернулись, мистер Бакстер, она уже вовсю болтала о своем нареченном. Ее хитрость поразила и взбудоражила меня. Даже сегодня она кажется мне невероятной.

Но хотя я наивно верил, что обманул Вас, обманывать ее я не пытался никогда. Я поведал ей о своих былых прегрешениях с такой полнотой и откровенностью, на какие в этом письме у меня не хватит ни места, ни решимости,

— И на том спасибо! — проговорил Боглоу со сдавленной яростью.

ведь я, слепой дуралей, верил, что скоро мы станем мужем и женой! Я не мог себе представить женщину из среднего сословия, двадцати с лишним лет и неравнодушную к мужчине, которая НЕ мечтает о замужестве, тем более если она сбежала с возлюбленным из дома. Настолько я был убежден, что в ближайшем будущем сочетаюсь с Беллой браком, что посредством безобидного обмана приобрел паспорт, где мы были означены как муж и жена. Это должно было облегчить, с точки зрения формальностей, наш медовый месяц на континенте, куда я предполагал отправиться, как только будет заключен гражданский брак. И клянусь всем на свете, что мое намерение превратить Беллу Бакстер в Беллу Парринг не имело ничего общего с корыстью. Честно говоря, Ваше поведение при оформлении завещания заставило меня предположить, что Вам, возможно, скоро предстоит отправиться в мир иной, но я был уверен, что до нашего возвращения из поездки Вы, во всяком случае, доживете. Самое большее, что я надеялся получить от Вас, сэр, по денежной части, — это скромное постоянное содержание, которое позволило бы мне обеспечивать Беллу тем же, к чему она привыкла, живя у Вас. Несколько тысяч в год хватило бы вполне, и, по словам Беллы, выходило, что щедрости Вашей в том, что касается ее — женщины, которую Вы выдаете за свою племянницу, — нет предела. Вы оба, должно быть, от души хохотали над тем, как ловко удалось меня провести! Ибо, когда в тот теплый летний вечер мы садились на лондонский поезд, я предполагал выйти в Килмарноке[13], где заранее сговорился с местным чиновником, чтобы тот нас встретил, принял в своем доме и сочетал браком. Вообразите теперь мой ужас, когда не успели мы доехать до Кроссмайлуфа, как она заявила, что НЕ МОЖЕТ ЗА МЕНЯ ВЫЙТИ, ПОТОМУ ЧТО ПОМОЛВЛЕНА С ДРУГИМ!!!

— Но ведь это, разумеется, в прошлом? — спросил я.

— Наоборот, в будущем, — ответила она.

— А где же в таком случае оказываюсь я?

— Здесь и сейчас, Парень, — и она обняла меня.

Она была настоящей гурией из магометанского рая. Я заплатил проводникам, чтобы они отдали в наше распоряжение целый вагон первого класса. Наш поезд не был экспрессом, так что он должен был сделать остановки в Килмарноке, Дамфрисе, Карлайле, Лидсе и так далее, кончая Уотфордом, но я ощущал только движение и короткие передышки нашего любовного паломничества. Как мужчина я был ей под стать, но гонка была невероятная.

— Это причиняет тебе боль, Свичнет? — спросил Бакстер.

— Читай дальше! — ответил я, закрыв лицо руками. — Дальше!

— Сейчас буду, но учти, что он преувеличивает.

Наконец по громыханью колес на стрелках, пронзительным гудкам и замедляющемуся ритму движения я почувствовал, что наш вскормленный углем конь, тяжко дыша, приближается к остановке на южном конце Центральной железной дороги. Одеваясь, она сказала:

— Мне не терпится повторить это в хорошей постели.

Уверенный, что наши восторги единения полностью изгладили из ее души чувство к другому, я вновь предложил ей выйти за меня замуж. Она сказала удивленно:

— На это я уже ответила, разве ты забыл? Пошли в вокзальный отель, закажем гигантский завтрак. Я хочу овсянку, яичницу с ветчиной, сосиски, копчушки, гору поджаренного хлеба с маслом и много-много сладкого горячего чая с молоком. И тебе тоже надо как следует подкрепиться!

Мне действительно необходим был отель. Накануне был трудный день, и за целые сутки я не сомкнул глаз ни на минуту. Белла, напротив, была так же свежа, как до отъезда из Глазго. Подходя к столу регистрации, я пошатнулся, вцепился в ее руку, чтобы не упасть, и услышал ее слова:

— Он так устал, бедный мой. Пусть нам подадут завтрак в номер.

И вышло так, что, пока Белла поглощала свой гигантский завтрак, я снял пиджак, ботинки, воротничок и лег вздремнуть на кровать поверх одеяла. Мне много чего снилось, но запомнил я только, как пришел в парикмахерскую, где меня стала брить Мария Стюарт. Она покрыла мои щеки и шею горячей мыльной пеной и только дотронулась до меня бритвой, как я проснулся и увидел, что Белла и вправду меня бреет. Я лежал в постели обнаженный, под голову и плечи были подложены подушки, накрытые полотенцем. Белла в шелковом пеньюаре водила по моим щекам острым концом бритвы. Увидев, как широко я раскрыл глаза, она громко засмеялась.

— Вот, убираю твою щетину, чтобы ты стал такой же гладкий, милый и красивый, как вчера вечером, Парень, — ведь уже опять вечер. Не гляди на меня с таким ужасом, я не перережу тебе горло! Я несчетное число раз выбривала шерсть вокруг ран и нагноений у собак, кошек и даже у одной старой мангусты! Ну и крепко же ты спишь! Ни разу глаз не открыл, пока я утром тебя раздевала и запихивала в постель. Угадай, где я сегодня была! В Вестминстерском аббатстве, у мадам Тюссо и на утреннем представлении «Гамлета». Какое наслаждение слышать, как обыкновенные солдаты, принцы и могильщики говорят стихами! Я бы все время хотела говорить стихами. Еще я видела много маленьких детей в лохмотьях и дала им кое-что из денег, которые перед уходом взяла у тебя из кармана. Давай-ка вытру тебе лицо этим мягким теплым полотенцем и помогу надеть твой уютный стеганый халат, чтобы ты мог полчасика посидеть, прежде чем снова ляжешь, и съесть вкусный ужин, который я заказала, ведь нам надо подкрепить твои силы, Парень.

Я встал на ноги в том оглушенном состоянии, в каком оказывается всякий, кто от истощения сил проспал слишком долго и проснулся, когда обычно ложится спать. На ужин подали ветчину, пикули, салат, яблочный пирог и две бутылки индийского эля. Принесли кофейник и поставили, чтобы не остыл, на треножник, под которым теплился огонь. Я слегка ожил, приободрился и взглянул на мою Судьбу, которая свернулась, как змейка, в покойном кресле через стол от меня. Она улыбнулась мне столь недвусмысленно, что я затрепетал от благоговения, страха и острейшего желания. Ее обнаженные плечи белели на фоне черной мантии распущенных волос, ее мягко вздымающаяся…

— Тут я пропущу несколько фраз, Свичнет, — сказал Бакстер, — поскольку они полны отвратительных преувеличений, даже по меркам самого Парринга. Их содержание сводится к тому, что он и наша Белла провели эту ночь так же, как предыдущую в поезде, если не считать того, что незадолго до семи утра он взмолился, чтобы она позволила ему поспать. Продолжу с этого места.

— Зачем? — спросила она. — После завтрака будешь спать сколько захочешь. Я сказала администрации, что ты нездоров, и они относятся к тебе очень сочувственно.

— Я не хочу провести весь медовый месяц в привокзальном отеле Центральной железной дороги, — взвыл я, от огорчения позабыв, что мы до сих пор не поженились. — Я думал, мы поедем за границу.

— Ура! — воскликнула она. — Обожаю заграницу. Куда сначала?

В Глазго (мне показалось, что с тех пор прошли годы) я предвкушал, как буду блаженствовать с ней в тихой маленькой гостинице в рыбацкой деревушке на побережье Бретани, но теперь я содрогнулся от самой мысли, что окажусь с Беллой в уединенном месте.

— В Амстердам, — пробормотал я и заснул.

Она разбудила меня в десять, успев побывать с моим бумажником в бюро путешествий Томаса Кука, купить билеты на вечерний пароход в Гаагу, заплатить по счету в отеле, собрать наши вещи и спустить их в вестибюль. В номере остались только мой дорожный несессер и необходимая одежда.

— Я хочу есть и спать! Пусть мне подадут завтрак в постель! — закричал я.

— Не волнуйся, бедный ты мой, — сказала она успокаивающе. — Завтрак нам подадут внизу через десять минут, а потом ты сможешь сколько душа пожелает спать в кебе, в поезде, еще в одном поезде и еще в одном кебе.

Теперь вы понимаете, что была у меня за жизнь, когда мы мчались через всю Европу и вокруг Средиземного моря. Ночью — часы лихорадочного бдения в постели с женщиной, не знающей, что такое сон; днем я либо дремал, либо меня вели за руку, как оглушенного. Я предвидел все это еще до отъезда из Лондона и на пароходе, направлявшемся в Гаагу, решил, что спасусь, ИЗНУРИВ Беллу! В моих ушах уже раздаются раскаты дьявольского хохота, который эта нелепая идея извергла из Вашей отвратительной глотки. Благодаря железному напряжению воли и множеству чашек крепкого черного кофея нашел в себе силы, пересаживаясь с поезда на пароход, с парохода в кеб, носиться с ней по всем самым шумным и многолюдным отелям, театрам, музеям, ипподромам и — увы, увы! — игорным домам на континенте, покрыв в одну неделю четыре страны. Она наслаждалась каждой минутой путешествия и блеском глаз и маленькими знаками нежности ясно давала понять, что скоро в уединенный час любви отблагодарит меня за все. Моей единственной надеждой оставалось вот что: если публичные средства передвижения и бешеное коловращение дня не в состоянии к вечеру утомить ее и погрузить в сон, они, быть может, сделают это со мной. Тщетная надежда! Между Беллой и природным Паррингом — низменной частью Парринга — возникла прочная связь, которую мой несчастный измученный мозг не мог ни разорвать, ни ослабить. Вновь и вновь я падал в постель, точно в смертный сон, но когда я в скором времени пробуждался, оказывалось, что я ласкаю ее. Подобно жертве головокружения, которая кидается ВПЕРЕД, в пропасть, вместо того чтобы отшатнуться от нее, я СОЗНАТЕЛЬНО бросался в любовный танец с его стонами восторга и отчаяния, не прерывая его до тех пор, пока луч света сквозь щель между ставнями не возвещал вступление в чистилище нового дня. В Венеции я упал в обморок, скатился по ступеням Сан-Джорджо Маджоре в лагуну, почувствовал, что тону, и возблагодарил за это Господа. Очнулся я, как всегда, в постели с Беллой. Меня мутило от морской болезни. Мы находились в каюте первого класса на пароходе, совершающем круиз по Средиземному морю.

— Бедный Парень, ты слишком резво начал! — сказала она. — Никаких больше казино и кабаре! Отныне я становлюсь твоим врачом и предписываю полный покой, кроме тех часов, когда мы вместе в уютном гнездышке, как сейчас.

С тех пор до самого дня моего спасения я был тряпичной куклой, безвольной игрушкой в ее руках. Но, лежа в постели сколько возможно в течение дня, я в конце концов стал потихоньку восстанавливать силы.

И я продолжал считать ее добрым созданием! Ну, хохочите же! ХОХОЧИТЕ!! ХОХОЧИТЕ!!! Да, да, проклятый Бакстер, пусть от неудержимого хохота лопнут Ваши проклятые бока! Я по-прежнему верил в доброту моего ангела-изверга! Когда она своей рукой приподнимала мне голову, чтобы покормить меня с ложечки, слезы благодарности катились по моим щекам. Когда в портах, где мы швартовались, она вела меня в английские банки, говорила служащим, что ее бедняжка не совсем здоров, и водила моей рукой, подписывая чек или почтовый перевод, слезы благодарности катились по моим щекам. Как-то ясным, синим, сверкающим днем мы полулежали бок о бок и рука в руке на палубе в шезлонгах и неслись через Босфор — по левому борту от нас расстилалась вся Азия, по правому вся Европа, или наоборот.

— Ты только в одном хорош, Парень, — сказала она глубокомысленно, — но в этом ты уж действительно хорош, настоящий гранд монарх вельможа император лорд-главный-канцлер превосходительство президент патрон провост босс и чемпион.

Слезы благодарности катились по моим щекам. Я был настолько слаб и принижен, что без всякой надежды продолжал умалять ее выйти за меня замуж. Даже произошедшее в Гибралтаре не открыло мне глаза.

Мы сошли на берег, чтобы продать мои акции «Шотландских вдов и сирот[14], — сделка, спешить с которой не следовало. Управляющий банком, помнится, спросил меня настоятельным тоном, от которого у меня заболела голова:

— Вы отдаете себе отчет в том, что делаете, мистер Парринг?

Я посмотрел на Беллу, которая сказала только:

— Нам нужны деньги, Парень, и не нам одним.

Я подписал бумагу. Мы вышли из банка, и она повела меня через сады Аламеды к Южному бастиону, где была наша гостиница. Вдруг перед Беллой выросла дородная, представительная, хорошо одетая дама и сказала:

— Какая удивительная встреча, леди Коллингтон, давно ли вы здесь? Почему сразу нас не навестили? Вы меня помните? Мы познакомились четыре года назад в Коузе, на яхте принца Уэльского.

— Чудесно! — воскликнула Белла. — Но я привыкла, что меня зовут Белла Бакстер, если только я не с моим Паррингом.

— Однако… ведь вы, несомненно, супруга генерала Коллингтона, который был тогда в Коузе?

— Надеюсь, что так! Хотя Бог говорит, что четыре года назад я была в Южной Америке. Что же такое мой муж? Он красивее, чем все эти унылые Парни? Выше ростом? Сильнее? Богаче?

— Это какая-то ошибка, — промолвила дама сухо, — хотя и наружность, и голос поразительно схожи.

Поклонившись, она удалилась.

— Вчера я видела, как эта женщина катит в открытом экипаже, — произнесла Белла с задумчивым видом, — и кто-то сказал, что это жена старого адмирала, который правит этой большой гигантской Скалой. Ни один из моих вопросов она не удостоила ответом. Может быть, мне ее остановить и задать их снова? Неплохо бы иметь где-нибудь запасного военного мужа и еще одну фамилию вдобавок к той, что уже есть, да еще кататься на королевских яхтах.

Вот как я узнал, что моя Ужасная Возлюбленная не помнит ничего из своей жизни до катастрофы, после которой на ее голове под волосами появилась эта на удивление правильная трещина — ЕСЛИ ТОЛЬКО ЭТО ТРЕЩИНА, мистер Бакстер! ВЫ-то знаете, и Я ТЕПЕРЬ ЗНАЮ, что В ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ…

— Бакстер, — простонал я, — неужели Парринг обо всем догадался?

— Парринг не догадался ни о чем путном, Свичнет. Его хлипкий рассудок так и не оправился после венецианского срыва. Слушай дальше.

ВЫ-то знаете, и Я ТЕПЕРЬ ЗНАЮ, что В ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ это ведьмовская печать. Да! Женская разновидность каиновой печати, клеймящая ее носительницу как вампиршу, лемура, суккуба и нечистую тварь.

Пропускаю шесть страниц немыслимой околесицы и перехожу к предпоследней странице, где он описывает свой приезд с Беллой в Париж на ночном поезде. У них опять туго с деньгами, и они не хотят тратиться на кеб. Они идут по пустым еще улицам, встречая только громадные мусорные фургоны. Цвет неба молочно-серый, воздух свеж, чирикают воробьи. Белл в восторге от всего, что она видит, хотя она несет весь их багаж — на каждом плече по тяжелому саквояжу. Парринг идет налегке. Физически он уже достаточно окреп, но боится признаться в этом Белле, чтобы (я цитирую) она вновь не выпила из меня всю мужскую силу. Слушай дальше.

Улица Юшетт — это узенькая улочка около реки. Там мы увидели маленький отель, довольно шумный для такого раннего утра. Официант соседнего кафе уже расставлял на тротуаре стулья и столики, так что мне было где посидеть, пока Белла ходила на разведку. Вскоре она вернулась — без багажа и в приподнятом настроении. Всего через час для нас будет готов номер; к тому же содержательница отеля, хоть и вдова француза, родилась в Лондоне и бойко говорит на кокни. Она пригласила Беллу подождать в прихожей, но поскольку там очень тесно, не мог бы я еще посидеть где сижу? Можно, конечно, посидеть и в холле, но холлы там тоже очень маленькие, ночные постояльцы как раз начнут сейчас выходить и будут на меня натыкаться. Похоронным голосом я сказал, что так и быть, подожду снаружи, в душе испытывая восторг от того, что впервые мне удастся побыть на свежем воздухе без Беллы. Перед тем как шмыгнуть в отель, она так лучезарно улыбнулась, что у меня возникло подозрение, не радуется ли она, в свой черед, возможности побыть без меня.

Официант принес мне кофе, круассан и рюмку коньяку. Это меня взбодрило. По крайней мере, я почувствовал в себе достаточно сил, чтобы распечатать и прочесть письмо, полученное еще в Гибралтаре вместе с почтовым переводом из Банка Клайдсдейла и северной Шотландии. Я знал, что письмо с адресом, написанным материнской рукой, полно горьких и справедливых упреков — упреков, встретить которые я никогда бы не решился без бренди в желудке и С БЕЛЛОЙ подле меня, ибо Белла ни на минуту не оставила бы меня в покое, чтобы я всласть мог упиться тоской и чувством вины, которые заслужил в полной мере. Чуть ли не с вожделением я разорвал конверт и, прочитав письмо, содрогнулся.

Вести оказались еще ужаснее, чем я предполагал. Мать была почти разорена. Ей пришлось рассчитать всю прислугу, кроме старой Джесси и кухарки. С этими двумя женщинами я впервые познал радости любви, но лучшие их годы давно миновали. Старая Джесси так одряхлела и ослабла умом, что мы намеревались после Рождества отдать ее в приют. Кухарка превратилась в запойную пьяницу. Обе теперь прислуживали матери бесплатно, потому что никто другой на порог бы их не пустил. Менее трагическим, но для меня более горьким было то обстоятельство, что моя милая хрупкая мама, одинокая вдова сорока шести лет, уже не могла заказывать себе одежду в Лондоне и Эдинбурге и принуждена была теперь сама покупать ее в Глазго. В раскаянии и гневе я, задыхаясь, вскочил на ноги — гнев мой по преимуществу был направлен против Беллы, ибо что она сотворила с моими деньгами? Безотчетно я двинулся по переулку, узкому, как коридор, вспоминая с зубовным скрежетам свои страдания в лапах этого прелестного чудовища.

Не Господня ли Рука повела меня через этот людный мост и остановила у дверей большого собора? Думаю, она. Никогда раньше я не входил в католический храм. Что за трепетная надежда повлекла меня туда сейчас?

Я увидел уходящие вдаль ряды могучих колонн, подобные аллеям гигантских каменных деревьев и дававшие опору сумрачным сводам; я услыхал величественные раскаты…

Кроме шуток, Свичнет, он пишет таким тошнотворным, заимствованным слогом, что дальше я ограничусь пересказом. Данкан П. никогда раньше Богу не молился, но тут решается попробовать, потому что все вокруг занимаются именно этим. Сквозь щель в крышке он бросает сантим в коробку для пожертвований; зажигает свечу; ставит ее перед алтарем на острый выступ; зажмурив глаза, преклоняет колени и сообщает Перводвигателю Всего Сущего, что Данкан П. стал таким вот гнусным, испорченным и нехорошим главным образом из-за Злой Беллы Бакстер, так что молю Тебя, Господи, приди на подмогу. Внезапно все вокруг светлеет. Открыв глаза, Парринг видит солнечный свет, бьющий ему в лицо сквозь заалтарный витраж; лучи, проходя через алое стекло в форме сердца, рисуют яркое розовое пятно на модном белом шелковом жилете Данкана П. Личная телеграмма Данкану П. от Перводвигателя? Поначалу Д.П. реагирует по-протестантски. Он хочет найти какое-нибудь укромное местечко, чтобы все обмозговать, маленький уединенный уголок с сиденьем и запирающейся дверью, где ему никто не помешает. Тут ему на глаза попадается ряд кабинок, люди обычного вида входят в них и выходят обратно, и на каждой двери указано, свободна кабинка или занята. Он запирается в одной из свободных и оказывается, естественно, в исповедальне. Если я добавлю, что падре за решетчатым окошечком знал английский, можешь догадаться, что случилось потом.

— Навряд ли.

— Парринг хочет исповедаться во всех своих грехах от пятилетнего возраста (когда старая Джесси научила его мастурбировать) до того момента получасом раньше, когда Белла взяла ему номер в заведении, смахивающем на бордель. Ему также нужен профессиональный совет относительно ценности только что полученной от Бога телеграммы в виде Святого Сердца. Священник отвечает, что всякий, кто молится перед этой святыней, получает такую телеграмму, когда солнце находится в определенном положении, и весть эта всегда благая, если верно ее истолковать. Он говорит, что не может отпустить месье П. его грехи, потому что месье то ли еретик, то ли язычник, но если месье П. сделает пятиминутный обзор грехов, которые так его мучают, он напрямик выскажет ему свое мнение. За этим следует чистосердечный рассказ. Священник говорит, что ему надлежит либо жениться на Белле и вернуться домой к матери, либо оставить Беллу и вернуться домой к матери, либо гореть в аду. Священник советует месье П. по возвращении в Глазго принять наставление в католической вере, а сейчас до свидания, месье, я буду молиться за вашу душу. Парринг выходит на улицу, где солнечный свет лился на меня, как благословение, ибо я чувствовал, что с плеч моих упала тягостная ноша, и так далее, и так далее. Словом, ему наконец становится ясно, что он сыт Беллой по горло. Итак, обратно в отель! Белла распаковывает его вещи в номере. «Не надо!» — кричит Парринг и говорит ей, что ему надо вернуться в Глазго и РАБОТАТЬ, но взять ее с собой он может только в качестве законной жены. Она бодро отвечает: «Ничего страшного, Парень, я как раз хотела получше осмотреть Париж», укладывает его вещи в один из саквояжей и дает ему деньги на дорогу домой. «Это все?» — спрашивает он. Она говорит: «Все, что осталось от твоих денег, но если тебе нужно больше, вот то, что дал мне Бог». Она берет ножницы, распарывает подкладку своего дорожного жакета, достает пятьсот фунтов в банкнотах Английского банка и протягивает ему со словами: «Возьми за все то удовольствие, что ты мне доставил. Ты заслужил гораздо больше, но больше у меня нет. Тут все же очень много денег, и Бог мне их дал, потому что знал, что с тобой непременно должно произойти что-нибудь в этом роде».

Дальше опять буду читать дословно. Описание, которое Парринг дает своему поведению после того, как он узнал, что мне было заранее известно о его бегстве, представляет большой клинический интерес.

Когда мой мозг в одно и то же время старался ухватить и отторгнуть гнусный смысл ее слов, вот тогда я узнал, что такое сумасшествие. Мотая головой от плеча к плечу и разевая рот в беззвучном крике или в попытке укусить воздух, я попятился в угол комнаты, где медленно осел на пол, яростно молотя кулаками пространство вокруг моей головы, словно боксировал с отвратительным, кишащим в воздухе противником, словно отгонял рой громадных оводов или стаю плотоядных летучих мышей; но я знал, что эти кровопийцы находятся не снаружи, а ВНУТРИ моего мозга и точат его, точат. Они и теперь его точат. Белла, должно быть, позвала на помощь свою новую подружку, содержательницу отеля, но мое безумие превратило их в галдящую толпу растрепанных женщин всех возрастов и комплекций; полуодетые, выставив напоказ свои плотские прелести, они злорадно накинулись на меня, словно там разом сошлись все служанки, которых я соблазнил. И Белла, чудилось мне, была одной из них! Мягкими сильными руками они оплели меня туго-натуго, как пеленают младенцев. Они стали лить мне в глотку коньяк. Я сделался тупым и безучастным. Белла отвезла меня в кебе на Северный вокзал, купила билет, положила его мне в жилетный карман, сказала, в каких карманах у меня хранятся деньги и паспорт, ввела меня в вагон и внесла туда мой багаж, все время изливая на меня невыносимый поток успокоительной болтовни: «Бедный Парень, бедный мой старина, я для тебя не гожусь, я истощила тебя, подумай, как радостно будет оказаться дома, у мамы, и долго-долго отдыхать, подумай, сколько денег ты сбережешь, но ведь нам и хорошо бывало вместе, я ни об одной минутке не жалею, на всем белом свете наверняка не найдется лучшего спортсмена и атлета, чем Данкан Парринг, но прошу тебя, скажи Богу, что мне скоро понадобится свечка, помнишь нашу первую ночь в поезде?» — и так далее, а когда поезд тронулся, она побежала по перрону, крича мне в окно: «Привет милой Шотландии!»

Так что теперь я знаю, кто такая Ваша племянница, мистер Бакстер. Евреи называли ее Евой и Далилой, греки — Прекрасной Еленой, римляне — Клеопатрой, христиане — Саломеей. Она — Белый Демон, во все времена лишающий чести и мужества самых благородных, самых сильных мужчин. Мне он явился в обличье Беллы Бакстер. Для короля Людовика это была госпожа де Ментенон, для принца Чарли — Клементина Уокиншо, для Роберта Бёрнса — Джин Армор, и так далее; для генерала Коллингтона это была Виктория Хаттерсли. Что, вздрогнули, Люцифер Бакстер? О семейной беде генерала не кричали газеты, но у нас, адвокатов, есть свои источники, благодаря которым я и разгадал Вашу тайну. ИБО БЕЛЫЙ ДЕМОН ВО ВСЕХ НАРОДАХ, ВО ВСЕ ВРЕМЕНА ЕСТЬ КУКЛА И ОРУДИЕ В РУКАХ БОЛЕЕ СИЛЬНОГО, ТЕМНОГО ДЕМОНА!!!!! Ева слушалась Змея, Далила — филистимских старейшин, госпожа де Ментенон — какого-то там кардинала, а Белла Бакстер — ВАС, Боглоу Биш Бакстер, Архидьявол и Заправила нынешнего века естественных наук! Только в современном Глазго, этом ВАВИЛОНЕ естественных наук, могли Вы снискать богатство, власть и уважение, препарируя человеческие мозги, рыская по моргам и тревожа смертные одры бедняков. Когда Шотландия была Духовной Страной, Вас сожгли бы за это как колдуна, БОГ-ХРЯК, ГАД, ХИТРЮГА, ЗВЕРЬ ПРЕИСПОДНЕЙ!!!!!

Вы небось и не подозреваете, что Вы Антихрист, ибо заблуждение идет рука об руку с проклятьем, и Отцу Лжи выпало знать о самом себе меньше, чем о ком бы то ни было. Но ведь Вы же ученый. Исследуйте доказательства, которые я представляю вам хладнокровно, в логическом порядке и не злоупотребляя заглавными буквами, разве что вначале.

Я страшно одинок. Мама все твердит: возьми себя в руки. Меня тянет посидеть с ней рядам, но когда я подсаживаюсь, она начинает нервничать и спрашивает, почему я перестал ходить в мюзик-холл, спортивный клуб и на прочие «ШТУКИ», которым я отдавал много времени до поездки за границу. Теперь сама мысль об этих «ШТУКАХ» приводит меня в ужас. Когда я был маленьким и с матерью случались нервные припадки, заботу обо мне брала на себя старая Джесси. Так что теперь по вечерам я притворяюсь, будто иду поразвлечься, а сам черным ходом прокрадываюсь на кухню, где пью в обществе старой Джесси и кухарки. В те времена, когда я уподоблялся Казанове, я никогда не пил спиртного, ибо поклонник Венеры должен сторониться Бахуса. В кухне холодно. Я так безжалостно растратил семейное состояние, что мама не может позволить служанкам жечь наш уголь. Для тепла старая Джесси и кухарка спят на одной кровати, и я ложусь посередке. Я не могу спать один. Молю тебя, Белла, приди и согрей меня.

Завтра я начну новую жизнь, для чего займусь тремя делами сразу. Я верну маме богатство посредством неуклонного служения науке и искусству имущественного права. Я спасу мою Беллу от Зверобакстера, боксируя с современным Вавилоном на уличных перекрестках, на общественной трибуне в Глазго-грин, а также в печати.

Я приду в лоно непогрешимой католической церкви, дам обет вечного безбрачия и кончу дни под мирной сенью монастыря. Мне нужен покой. Помогите мне.

Остаюсь истинно и навеки

Выбитый Беллой полусредневес

Окровавленный сердцежилет

Данкан Макнаб Пар Пар Парень

(Присяжный стряпчий и Пузанчик старой Джесси.)