Беглецы и чародеи

Аше Гарридо СОРВЕЙН

Все происходило на моих глазах.

И я хочу рассказать об этом. Это очень и очень нелегкая задача. Надо говорить о многих вещах сразу, иначе вы ничего не поймете. И надо говорить о том, что известно всем, и о том, чего никто не знает, не делая разницы между тем и этим. Так что мой рассказ может показаться вам скучным и беспорядочным.

Но я хочу рассказать об этом — и это мое дело, а вы можете слушать или не слушать, это уже дело ваше.

Сначала надо говорить о сорвейнах.

Прежде всего, у них не бывает самок или самцов. Они сами не знают, откуда появляются новые маленькие сорвейны. Хотите верьте, хотите нет, но они этого действительно не знают. У меня создалось впечатление, что они не очень-то этим интересуются. Появляются и появляются. В один прекрасный день среди резвящейся малышни оказывается новенький, и все ему рады, потому что сорвейны по-настоящему любят друг друга, все без исключения.

О сексе там и речи нет. Хотя, несомненно, они образуют устойчивые пары. Мне не приходилось видеть пару сорвейнов, мне вообще не приходилось видеть сорвейнов, кроме того, который работал с Кунцем. Так что вот этого «нашего» сорвейна я буду именовать просто Сорвейн.

И говорить о нем буду в мужском роде.

Не в среднем же, как о неодушевленном предмете. Сорвейн — в высшей степени одушевленное существо.

И не в женском — потому что им вообще чуждо понятие о производящей потомство самке.

Раз уж мы говорим в мужском роде о евнухах и гермафродитах, то почему бы не удостоить той же чести сорвейнов, которые, определенно, не гермафродиты и не евнухи, но ни в коем случае не самки.

Итак, я рассказываю о Кунце.

Я помню его примерно столько, сколько себя: мы росли вместе, и обстоятельства жизни нашей были одинаковы, и так получилось, что мы не разошлись и не потерялись со временем, как это чаще всего бывает с теми, кто дружит практически с первых шагов. Нам случалось ссориться, но необходимость мириться постепенно отпала. Наши ссоры были такими, после которых мириться нет нужды. Это были скорее непримиримые споры, и когда выяснялось, что противник остается при своем мнении несмотря на все доводы, спор сам собой затухал. Мы просто принимали мнения друг друга и учитывали их в дальнейшем, но никакие разногласия не. могли разорвать нашу связь.

Ну нет, мы не сорвейны, ни в коем случае, если вы понимаете, что я имею в виду. Нам вполне нравятся самки нашего вида. Некоторые из них — особенно. Даже теперь, когда с Кунцем случилось вот это безобразие, я частенько замечаю, как он провожает восхищенным взглядом какую-нибудь очаровательную юную самочку на улице, когда мне удается вытащить его на прогулку. Теперь уже — да.

Что? Извините, конечно же я имел в виду — девушку.

В первые месяцы после отъезда Сорвейна он ничего вокруг не замечал, разговаривать с ним было мучением.

Он вполне адекватно поддерживал беседу, но только до какого-то момента, а потом неожиданно и совершенно внезапно оказывалось, что он сидит неподвижно с пустыми глазами, и надо было хорошенько толкнуть его — на оклики он не реагировал.

Видимо, я не сумею объяснить толком, что же произошло, если не расскажу, чем занимается Кунц и в чем, собственно, состояла их совместная работа с Сорвейном.

Кунц играет с огнем. Это старое и почтенное занятие, и играющие с огнем пользуются всяческим уважением, потому что без огня нет тепла, нет жизни. А огонь не может не играть и не любит играть в одиночку. Он тогда уходит очень глубоко и затаивается там. Без огня мы все тут долго не протянем. Поэтому играющие с огнем необходимы.

Но ни для кого не секрет, что дело это накладывает неизгладимый отпечаток на играющего. Это занятие — для одиночек, но настоящие прирожденные одиночки, одиночки по призванию, почти никогда не способны играть с огнем так, как это нужно огню. Одиночка и есть одиночка, одиночка принадлежит себе и больше ни в ком не нуждается. Огонь ожидает от человека всей страсти. Всей вообще, а не всей, на какую человек способен, если вы понимаете, что я имею в виду. И это означает, что правильно играть с огнем может только тот, кто вообще не способен переносить одиночество. Огонь становится ему товарищем и возлюбленным.

Да, играющие с огнем вовсе не дают обета безбрачия, у них бывают семьи, у них бывают дети… Но это так ненадежно — быть женой играющего с огнем. Мало того что играющий всегда находится как бы не полностью здесь. В любой момент, когда бы огонь ни позвал, играющий оставляет все, глаза его пустеют, дыхание замирает, он «уходит в огонь» — так это называют у нас. Но в это самое время у его жены могут начаться роды или мигрень или случиться острый приступ недовольства материальным благосостоянием семьи; дети могут разбить коленки и носы, отнять или тайком унести игрушку, начать курить, уйти из дома, забеременеть…

Понимаете?

В такой момент играющему с огнем приходится выбирать — огонь или семья. Если он выбирает огонь — с этим все ясно. Едва ли ему еще когда-нибудь придется наслаждаться обществом жены и детей — этой жены и этих детей, я имею в виду.

Но если он выберет семью — огонь оставит его. На некоторое время. А потом снова придет по его душу. И неизвестно, что страшнее — быть оставленным огнем или быть снова призванным им. Мне не приходилось испытывать ни того, ни другого, я не по этой части, и жалеть об этом было бы глупо.

Не знаю, что выбрал бы Кунц, он-то хлебнул и того и другого, и не по одному разу… Но я лично, глядя со стороны, посоветовал бы ему никогда больше не отказываться от огня вообще. Хотя к чему теперь Кунцу мои советы.

А теперь мне придется рассказать о сорвейнах — или о нашем Сорвейне, если угодно, ведь мы с Кунцем видели только его одного. Но судя по тому, что мы о нем узнали, каждый сорвейн — это сорвейн вообще, и по одному можно составить представление обо всех. Хотя между собой они очень различаются, но различия эти второстепенные, в то время как сходство — главное.

Да, я понимаю, что вы ничего не понимаете. О сорвейнах вообще очень трудно говорить. Вот попробуйте хотя бы описать сорвейна. Вы видели его когда-нибудь? Нет? Ну так я едва ли смогу вам помочь.

Сорвейн — само совершенство. И всё. Само совершенство, каким бы вы его ни представляли. Сорвейн еще совершеннее, чем ваше представление о совершенстве. Именно поэтому его невозможно описать. У них, кажется, нет глаз. Но есть взгляд. У всех людей есть глаза, которые можно описать во всех подробностях, начиная от цвета и узора зрачка и заканчивая длиной ресниц. Но не у всех людей есть взгляд, если вы понимаете, что я имею в виду. У сорвейнов дело обстоит с точностью до наоборот: невозможно представить себе сорвейна без взгляда; а вот есть ли у сорвейна глаза — об этом начинаешь задумываться день этак на третий…

Я неверно выразился. Невозможно вообще представить себе сорвейна. Только собственный трепет и свечение души, которое возникает при общении с сорвейном, — это еще можно вспомнить. Глухим отголоском, смутной тенью…

У них есть речь — но ничего не могу сказать об их словах и голосе. Кажется, они не нуждаются ни в том, ни в другом. Но речи их полны смысла и страсти, как выразился бы поэт — полны огня.

Сорвейны любят движение, и когда они двигаются, за ними не уследишь, даже когда они двигаются, оставаясь на месте, если вы понимаете, что я имею в виду. И они же могут застывать в совершенной неподвижности — совершенной во всех смыслах этого слова.

Вот теперь вы, надеюсь, немного представляете, что такое сорвейны, хотя, как я уже говорил, это едва ли возможно в принципе.

А теперь снова о Кунце. Как любой играющий, он нуждается в друге, которому может рассказывать о своих играх с огнем, потому что огонь наполняет его своими чудесами, а этого человеческой душе не вместить — в одиночку уж точно. И Кунц рассказывал мне. Со временем я стал, как мне кажется, понимать странные правила этой игры, если у нее вообще есть или могут быть правила. Стал понимать настолько, что даже решился иногда подсказывать Кунцу наиболее выигрышные, с моей точки зрения, ходы и комбинации. Кто-нибудь из вас имеет в друзьях играющего с огнем? Тогда вы понимаете меня. Впрочем, я рассказываю обо всем, как о неизвестном, и поэтому не буду краток.

Кунц тоже не бывал краток, когда объяснял мне, как именно и почему он ценит мое мнение. Вы понимаете, это ирония, горькая ирония. Он полагал, что не нуждается в моих советах. Может быть, он был прав. Он-то знаком с огнем, а я — нет. Но зато я чувствовал себя именинником, когда при мне Кунц объяснял то же самое другому играющему или — и особенно — кому-нибудь из Палаты мер. Меня-то он хотя бы выслушивал и старался быть мягким и терпеливым. С ними разговор был короткий и очень выразительный. Если бы речь шла не об играющем и огне, а о мужчине и женщине, я с уверенностью сказал бы, что тут говорит самая яростная ревность. Впрочем, я и сейчас могу сказать то же самое. Это была ревность.

Никогда бы Кунц не ревновал огонь к другому играющему или играющего — к огню. Это другой вид ревности, если вы понимаете, что я имею в виду.

Пока не доходит до советов, играющие очень тепло относятся друг к другу. Они любят собраться и провести вечерок вместе, попить пивка или чего покрепче, поговорить о всяком, даже об огне. Но лезть друг к другу с советами считается дурным тоном у лучших из них.

Только старые напыщенные хрычи из Палаты, забывшие, какими были они сами когда-то, и давно утратившие собственную связь с огнем, щедры на поучения.

Вот они-то и решили, что Кунцу необходимо усовершенствовать свое искусство. Вы понимаете?

И тогда появился Сорвейн. Потому что сорвейны — совершенство во всем по самой сути своей, и чем бы они ни занимались, они неизменно достигают совершенства.

Кунц, конечно, не пришел в восторг, когда узнал, что его допуск к огню теперь возможен только с одобрения чужака. Огонь выбирает своих очень рано. Допуск — дело наживное, и даже не все лучшие из играющих его имеют, огонь все равно касается их… Но допуск — это допуск, с ним надежнее. Те, кто имеет допуск, могут больше ничем не заниматься — их обеспечивают всем необходимым. Кунц играл так, что сам себя прокормить не смог бы, пожалуй. У него была семья когда-то, жена, двое детей. Кунц навещает их и сейчас. Марианна научилась не ревновать Кунца к огню только тогда, когда он стал жить отдельно.

Про сорвейнов слышали все, но мало кому приходилось их видеть, а уж что они представляют собой на самом деле, человеку так просто не понять. Даже то простое обстоятельство, что среди сорвейнов нет деления на самцов и самок, ускользает от человеческого восприятия с необъяснимым постоянством. Что уж говорить о тонкостях, для которых у нас просто нет аналогий…

Кунц был готов встретить советы и наставления сорвейна в своей обычной манере. Особенно потому, что чужак имел власть решать, сохранит ли Кунц свой допуск. То есть чужак имел право оценивать правильность ходов Кунца и наставлять его в игре. Вы представляете себе, что должен был чувствовать Кунц?

Но чужак не давал советов. Чужак просто показал ему себя, говорил с ним, дождался, когда Кунца позовет огонь, — пошел с ним.

Нет, не так. Это Кунц взял с собой Сорвейна, повел его в огонь. И Сорвейн смог пойти с ним. И Кунц принял его в свою игру как равного.

Это значит, что Кунц принял его в игру как самого себя.

Возвращаясь из огня, они подолгу спорили или, наоборот, высказывали друг другу свое восхищение. Тогда я еще радовался, слыша их беседы: сорвейн восхищался моим Кунцем! Кунц вызывал восхищение у того, кто сам является совершенством!

Нет, что Кунц — действительно выдающийся играющий, я понимал давно, я ведь слушал его рассказы всю жизнь… Но как бы вам сказать… мы же с ним когда-то сидели на соседних горшках, понимаете? Он для меня все-таки просто Куся, растяпа и лодырь, но очень душевный человек, друг, да, но…

Понимаете?

А тут — сам сорвейн, с восторгом рассказывающий, как замечательно, и тонко, и неожиданно, и необходимо каждое действие Кунца в игре. Нет-нет, были и замечания, и Кунцу они были — как иголки под ногти. Но Кунц решил себе, что будет слушать и принимать их — и слушал, и принимал. Ведь Сорвейн стал для него как бы им самим. Это Кунц так решил и сделал с собой такое — а Сорвейн оказался ему как раз впору…

Когда хрычи из Палаты попытались устроить Кунцу что-то вроде квалификационного экзамена, Сорвейн — а он совершенен и в гневе — не допустил этого. Он заявил, что такого играющего нельзя лишний раз руками трогать, тем более вмешиваться в его отношения с огнем; что если в игре Кунца есть какие-либо несовершенства, то Кунц сам еще всему научится — у огня.

И добился, чтобы Кунцу выдали бессрочный допуск.

Но это все было снаружи. А между ними — между Кунцем и Сорвейном — был только огонь.

Сорвейны образуют устойчивые пары. Друг с другом. Но что такое для сорвейна человек, даже играющий, даже очень неплохой играющий?

Я удивляюсь только одному: при всем понимании и сочувствии, которое было между Кунцем и Сорвейном, как чужак мог не видеть, что на самом деле происходит с моим другом? Как он мог не понимать, что такое было для Кунца — отдать свой огонь еще кому-то в полное владение? Это было все равно что отдать самого себя, а иначе ничего у них не получилось бы…

Если бы они, извините, занимались сексом, они не стали бы ближе. Конечно, совместные занятия сексом еще ничего не значат, да, но вы ведь понимаете, что я имею в виду?

По крайней мере, так было для Кунца. Для Кунца, который играет с огнем столько, сколько себя помнит, который играл с огнем еще тогда, когда даже не знал, что это — огонь…

Разве Кунц мог устоять перед совершенством? Перед совершенством, которое впустил в себя, как огонь, как себя самого? Теперь я все чаще думаю, что он просто принял его за огонь. За воплощение огня. Но с ошем возможно только играть, огонь только берет, а Сорвейн говорил с Кунцем, утешал и вдохновлял его, шутил и спорил…

Они были там на равных, только Кунц, Сорвейн и огонь.

И Кунц почему-то решил, что так будет теперь всегда. Он ведь — один из лучших играющих. Вы же помните: это означает, что он не выносит одиночества. Но одинок, потому что принадлежит огню.

И он вцепился в этого сорвейна всей душой.

Он даже не поинтересовался, есть ли у этого сорвейна пара. Сначала это было неважно, а потом — как спросить? Кунц больше всего боялся выдать свои чувства, ему казалось, что сорвейн тогда отдалится. И в то же время ему казалось, что для сорвейна все обстоит точно так же.

А Сорвейн улетел к себе, как только Кунцу выдали новый допуск.

Сорвейны, они просто помешаны на совершенстве и на распространении его во вселенной. Работа с Кунцем закончилась, и сорвейн отправился дальше.

А я остался с Кунцем.

Знаете, если уж начистоту, я прекрасно понимаю, почему Кунц так вызверяется, когда к нему с советами лезешь. И не только по поводу огня. Он ведь живет совсем по-другому, какие ему от меня советы? Я понимаю и не обижаюсь, когда вижу прикрытую вежливым вниманием скуку на его лице. Все, что я могу ему сказать о жизни, будет — о моей иди о вашей жизни, но не о нем. Там какие-то совершенно другие принципы лежат в основании, Кунц их знает, а я — нет. И ему бывает тяжело со мной, так же как и мне с ним. Никаких ведь нервов не хватит смотреть, как человек свою жизнь разрушает. Вот ушел от Марианны, работу бросил… Кто тогда мог сказать, что он получит свой первый в жизни допуск? Никто не мог, и он сам не мог. Он уходил от всего — в пустоту.

Он сидел голодный в неубранной, необставленной квартире, по-детски радовался, когда я приносил ему сигареты и еду, и твердил: «Это — цена свободы».

Я уверен: если бы он вообще никогда не получил бы допуска, он все равно не жалел бы о брошенной жизни. Жить без всего и с огнем он мог, а без огня — не мог никак.

Он рассказывал мне о своих играх, но я понимал, что всего он рассказать не может. Ему слов не хватит. С огнем не говорят, огонь чувствуют, и передать мне это чувство он не мог. И Марианне не мог.

А вот сорвейн… сорвейн был там с ним вместе.

А теперь с Кунцем остался я. Всего лишь я.

Сначала я вообще не понимал, что происходит. Вот только что вчера Кунц весь светился, был полон жизни, вдохновения и надежд. А сегодня — погас, замер, остановился.

Я пытался как-то развлечь его, разговорить. Но он, наверное, разучился растолковывать свои мысли и чувства, общаясь с сорвейном. Им-то между собой много ли слов надо было? Кунцу казалось, что слова вообще не нужны. Но, видимо, он ошибался. Или был прав, но в другом смысле. Тех слов, что у Кунца были для сорвейна, — действительно не надо было.

Мне они достались, эти слова. Я их из Кунца клещами вытаскивая.

— Разве тебе недостаточно того, что ты сам любишь? Недостаточно знать, что он есть на свете?

— Нет. Я хочу его для себя.

— Как это? Ты хочешь владеть и распоряжаться? Сорвейном?

— Нет.

— Ты хочешь жить с ним? Ты понимаешь, что он… ну, вообще не человек!

— Нет. Не в этом дело.

— Так в чем же? Ну, объясни, может быть, ты сам не знаешь, что тебе нужно, а когда скажешь — увидишь, что тебе этого и не надо совсем? Чего ты хочешь?

— Я хочу, чтобы он признал меня равным себе. То есть — прекраснейшим, лучшим из всего, что есть в мире, единственным, необходимым.

Он больше не играет с огнем, мой Кунц. Иногда мне удается вытащить его на улицу, и теперь он уже замечает красивых женщин, любуется ими. Но глаза его пусты. Нет, у него есть взгляд. И я благодарен ему за то, что он обычно смотрит в сторону.

Он говорит, что это пройдет. Огонь оставил его, а значит, позовет снова. И он пойдет в огонь как раньше, как всегда — один. Но теперь это будет уже не так, как было раньше, и одиночество его теперь совсем другое, и это, кажется, намного хуже.

Если вы понимаете, что я имею в виду.