Беглецы и чародеи

Марина Воробьева ИЕРУСАЛИМ КАК СОН

Мири приехала в Иерусалим, не просыпаясь. Если проснуться от тяжелого сна, станет больно. Она любила человека, жила с ним в той, брошенной и не досмотренной до конца жизни, но больше быть с ним она не могла. Она любила город, в котором прожила много лет, но город ее выдавливал из себя по капле, постепенно обрывая все привязанности.

Когда Мири приехала, ей хотелось только внимания, спокойного внимания без истерик, чтобы ее, Мири, обняли и утешили.

Иерусалим сразу обнял Мири за плечи и повел. Он вел Мири по своим улицам, на одну улицу нанизывалась другая, за одним человеком тянулся другой.

Улицы тянулись, Мири устала и зашла в шашлычную Натана. Натан сделал миллионы шашлыков, шварм и меуравов из требухи, чтобы накопить денег и уехать на Северный полюс. Но пока он был здесь, и никто не верил, что он сдвинется с места. На крыше шашлычной жил железный парашютист, который не верил в само существование Северного полюса и вряд ли видел с крыши что-то дальше рынка.

Прямо у входа, рассматривая прохожих, сидели два старика. Они помахали Мири как давней знакомой и продолжали говорить о своем:

— А знаешь, там, если только пешеход спустит ногу на дорогу, сразу все машины останавливаются. Только его нога коснется дороги, все останавливается, даже если это не переход.

— Вот здорово! У нас и на переходе хрен тебе кто остановится. Вот так все и стоят?

— Там-то? А ты думал! Улицы там широкие, шесть рядов машин, и все стоят и ждут, пока он переходит.

— Ух здорово! Слушай, так вот все шесть рядов стоят и ждут? Каждого, кто через дорогу ползет? Ой, так представляешь, какие там пробки? Ужас, шесть полос, и все стоят в пробке! Нет, все же у нас лучше!

Кто бы сомневался!

Потом Мири шла домой, ныряла в арку напротив рынка и плыла по узкой улице, прижимаясь к стенке и пропуская машины, улица петляла буквой зю и сворачивала в совсем узкий переулок — если по такому переулку пройдет толстая тетка, она сотрет боками пыль со стен домов. С дерева облетели листья, и темно-желтые ягоды очень шли сумеречному темно-синему небу. Мири входит во дворик, огороженный каменной стеной, и поднимается по лестнице. Здесь на втором этаже Мири снимает комнату в одной квартире с Лиэль. Вокруг их квартиры вьется узкий балкон; первое, что бросается в глаза на балконе, — будка-туалет. Мири маленького роста, и ее ноги как-то еще помещаются в будку. Гостям же в ней приходится насвистывать в приоткрытую дверь. Кухня тоже на балконе, и Мири ставит чайник, а потом достает ключ и открывает дверь.

Раньше, до Иерусалима, Мири спала с мужчинами, которых знала много лет, с друзьями из детского сада и просто старыми знакомыми, не потому, что Мири так боялась незнакомых мужчин, а так получалось.

Здесь ее мужчины были просто прохожими, одна прогулка по саду Роз — и Мири засыпает на его плече, а потом выходит на балкон готовить завтрак. Весь город из знакомых лиц, все равно. Все равно это сон, и не стоит вспоминать днем, кто в твой сон приходил. Не вспоминать, не спугнуть.

Не просыпаясь, дверь за дверью, Мири нашла работу. Она работала в Сангедрии у харедим, проставляла на компьютере коды вместо звездочек в новом издании Вавилонского Талмуда. Деньги платили когда хотели, и на работу Мири ходила когда хотела и если хотела. Для новой работы Мири купила индийскую юбку с бахромой.

По вечерам Мири метет бахромой юбки переулки по другую сторону улицы Яффо и играет в пьесе. В пьесе ходят по пустыне тигры, лисы, их тени, а Мири играет медведя по имени Медведь, он беседует с просто медведем о пьесе, в которой они оба живут. Мири вывозят на сцену в тележке из супера под музыку Шопена.

Мири едет на работу, сидит у окна, автобус ползет в пробке, за окном по узкой дорожке наверх бежит мальчик в джинсах. Мальчик такой худой и плоский, что кажется нарисованным.

В автобусе у кого-то играет музыка, в такт этой музыке бежит мальчик, музыка играется на высоких и противно-скрипучих тонах, но звучит бодренько и кажется знакомой.

Навстречу мальчику пробежали уже три симпатичные девочки, все в коротких свитерах и с голыми животами. Когда мимо мальчика пробегает девочка в коротком свитере, мальчик поднимает глаза и поворачивает голову. Когда пробегает кто-то другой, мальчик глаз не поднимает, а бежит себе вперед.

А музыка все играет. Ага, это же мелодия из детской компьютерной стрелялки.

Мири рисует пальцем на окне кнопки.

«Enter» — и по дорожке вниз идет еще девочка с голым пузом; стрелка вверх — и плоский мальчик поднимает глаза.

— Слышь, вставай!

— Ну что такое? Рано еще!

— Уже поздно, Натан уехал на Северный полюс.

— Оп-па! Ты еще скажи, Северный полюс приехал в Иерусалим.

— Да правда же!

— Сделай кофе, Гидон! Не щекочись, я сплю. Кофе, да, я сплю и хочу кофе.

— Просыпайся!

— Подожди.

— Просыпайся, проснись совсем, Натан доспался до Северного полюса, Дорон до передозняка и синих пальцев, дни не наступают, приходят солнечные ночи, проснись, ты идешь по спирали, тебя сосет воронка, уже близок центр, можно сбежать на край света, к оленям, к пингвинам, кто заснул в воронке, того расстояние не спасет. Не спасет день, не спасет ночь и дух Божий над водами. Проснись, открой глаза, ты будешь моей женой, ты не промерзнешь а этом колодце, на ледяном балконе, ты не будешь ваткой с маслом затыкать уши, ты услышишь меня.

— Сделай кофе.

— Подожди.

— Я подожду, дай поспать.

Гидон! Доброе утро, ну не щекочись, я уже проснулась, я уже встаю. А, Кошк, это ты… Размявилась, бедная, ну уже встаю, мяска дам, индюшачьих горлышек дам, грызи, зверь. А где Гидон? Кошк, ты не знаешь, где он? Как, ты не хочешь горлышек, зверь? Да вроде свежие, ты что? Трешься, ну нет ничего больше. Кошк. Ну куда ты меня зовешь? Ну ладно, пошли, да подожди, я не могу так быстро с лестницы, Кошк! Ой, да на улице ливень, Кошк, а у меня ухо болит, ватка с маслом высохла и затвердела, а я и забыла, Кошк. Идти? Все равно идти? И зачем мне этот люк, Кошк? Зачем ты меня сюда привела? Закрыть его надо, конечно, а то упадет кто-нибудь. Эй, господин, вы не поможете мне подтащить крышку, тут люк открыт.

— Меня зовут Медведь, давайте поговорим о пьесе. А крышку мы с вами не поднимем, она давно в землю вросла. Подойдите к люку, только осторожно. В нашей пьесе десять тысяч и два слова. В ней в три раза меньше запятых и всего одна точка, остальные ставит Шопен. Подойдите сюда, взгляните.

Мири промокла до трусов, с волос вода текла ручьями и реками, стена дождя стала непрозрачной, и Мири, почти ничего не видя, осторожно подошла к люку. В люк стекала вода cо всех окрестных улиц, внутри вода закручивалась воронкой и уходила куда-то вглубь под землю.

— Это сны, сюда стекают городские сны, — голос Медведя, — этот город стоит на снах.

Мири просыпается от яркого солнца. Гидон поставил на столик кофе с корицей, с кухни пахнет горелой яичницей. Гидон голодный, честно пытался сам приготовить завтрак и не будить, надо вставать.

— Гидон! Доброе утро! Сейчас утро? Скажи, ты меня сегодня уже будил?

— Миреле, что ты, ты так спала, да я и сам встал только что, успел только сжечь сковородку, извини.

— А дождь?

— Какой дождь? Стало жарко, даже душно, будет лето.

Мири проводит по волосам — сухие, тепло, дождя теперь не будет долго. Глоток кофе и вставать, а это что, книга под кроватью мокрая, ох эта Кошк, нет, Кошк не виновата, запах не тот, пахнет проливным дождем, сейчас высушим, а что это и как сюда попало? Книга чужая, сонник, тут еще буквы на обложке: «Городской сонник. Иерусалим». Год издания стерт. Положить на окно страницами вверх, высушить, а пока вставать и завтрак приготовить.

«Городской сонник. Иерусалим». Страницы покрылись желтыми пятнами и сморщились, но ничего, высох, читать можно.

Если вам приснилась улица Яффо в прохладный осенний день, когда светит солнце и ветер пока не пронизывающий, но холодный, придите днем на то место, где вы стояли во сне, запишите в столбик буквы с вывесок так, чтобы… (дальше буквы размыты)

Если вам приснилась улица Яффо в хамсин, если вам приснилась площадь Хатулим дождливой зимней ночью, улица Маалот в сумерках и на рассвете…

…так, а если вам приснилась наша улица Гева в проливной дождь…

…улица Гева под мелким моросящим дождем, в грозу, под косым дождем с ветром в правую сторону, под случайным дождем в июле, под проливным дождем, под дождем стеной, под дождем плотной непрозрачной стеной…

…да, именно плотной и непрозрачной, почитаем толкование…

Если вам приснилась улица Гева под дождем плотной непрозрачной стеной, то вы становитесь толкователем и держателем городских снов. Вы не можете сложить с себя ответственность за городские сны до тех пор… (опять размыто) …объявление в газету.

Объявление в газету… Надо дать объявление в газету? Но как же написать?

Просто «толкователь снов»? Нет, не годится. Я любые, какие попало сны не толкую, а вдруг им приснится сон про без времени, без места, без погоды, а вдруг — люди же разные бывают. Напишу: «Толкователь городских снов» — кто поймет, тот поймет, или все это ерунда и просто книжка, и тогда никто не поймет, ну да ладно.

Мири сидит дома у окна, за окном никого нет, поздно. Мири рисует на стекле кнопку, палец скользит по прохладному стеклу беззвучно: enter-enter, войдите.

Входит старушка, бабушка из первых поселенцев в стране, почему-то это видно. Тонкий прозрачный коротко постриженный шелк на голове, старушка носит английский пиджак и туфли на шпильках, шпильки не застревают в каменной мостовой, туфли не остаются вбитыми в тротуар, старушка привыкла ступать невесомо и нести на высоких шпильках европейские привычки, леди. Старушка поднималась по ступенькам осторожно, почти их не касаясь, двумя руками за перила и на балкон, с балкона в комнату, «будете чай или кофе?». Мири приносит с балкона горячий чай с бергамотом, наливает в толстые глиняные чашки, кривую коричневую чашку Мири называет «мой голем», а зеленую приземистую просто «болотце». Мири любит давать вещам имена, особенно тем вещам, которые не куплены в магазине, а появляются в доме со случайными гостями: сначала дом был пустой, и гости приходили со стульями и чашками.

Старушка пьет из «болотца», «голем» для нее тяжел, руки слегка трясутся.

— Мой муж Элиягу был поэтом, одним из первых, кто писал на иврите. Знаете, страны еще не было, мы приехали, жили на болоте, малярия, вы, наверное, слышали, как это было. Потом мы переехали в Иерусалим, и Элиягу начал писать стихи. Я принесла вам почитать, но вам, наверное, будет трудно, там гораздо больше слов, чем вы слышите вокруг, и даже больше, чем сейчас пишут в книгах. Элиягу любил Иерусалим, мы гуляли каждый день, искали новые места и находили, даже тридцать лет прожив в городе. Когда каждый переулок пройден десятки раз, трудно найти что-то новое в небольшом городе, но город нас выводил каждый раз в какое-нибудь неизведанное место. Элиягу за каждое чудо расплачивался стихами, и чудеса продолжались, чем лучше были стихи, тем красивее место показывал нам город. Но однажды я тяжело заболела, муж очень боялся за меня, и стихи кончились навсегда. Через несколько месяцев я выздоровела, и мы снова стали гулять по городу, но только по давно знакомым улицам. Стихи так и не вернулись, но город пожалел Элиягу и стал ему сниться. Город снился мужу то в солнечный день, то в мелкий дождь, то в туман, то в ливень. Какое-то время спустя Элиягу уже знал, что если снится улица Маалот в душный солнечный день, то можно ничего не бояться, нам повезет, даже если мы захотим станцевать танго на краю скользкой крыши. А если снится Кикар Хатулим в холодную ветреную ночь, из дома лучше не выходить, вернешься грустным. Элиягу опасался, что и этот неожиданный подарок города исчезнет, мы слишком привыкли к тому, что город нас почему-то любит и дарит нам подарки. Чтобы не забыть ни одного сна, Элиягу начал писать книгу снов, как это называется…

— Сонник, — напомнила Мири.

— Да, он написал сонник, эта была очень большая работа: сколько улиц, сколько минут в сутках, сколько разных погод. Но это был сонник только для одного человека, для Элиягу, для остальных — просто интересная книга, особенно для тех, кто любит читать длинные перечисления улиц и времен, для тех, кто любит маленькие буквы и запятые. Потом, вы знаете, Элиягу издал эту книгу очень маленьким тиражом, я не помню, по-моему, триста экземпляров. Любителей запятых не так много в нашей стране. Но все же тираж разошелся, а единственный экземпляр, который оставался у нас, потерялся незадолго до смерти мужа. Извините, я забыла, вас зовут Мири? Понимаете, Мири, когда я увидела ваше объявление в газете о городских снах, я вспомнила, что было написано в книге про улицу Гева в дождь плотной непрозрачной стеной, и подумала, что, наверное, вы нашли книгу.

Мири достала книгу с полки, где она стояла среди томов «Шулхан Арух», оставленных хозяином квартиры на хранение. Старушка взяла книгу, повздыхала над вспухшими под дождем страницами, погладила их, пытаясь выпрямить, допила чай, поблагодарила, провела сухими пальцами по Мириной руке и спустилась по лестнице, держась за перила. Теперь старушка тяжело ступала по ступенькам, поскрипывая шпильками, — в правой руке она несла книгу.

Мири так и не сказала старушке, что нашла книгу во сне, в дождь непрозрачной плотной стеной на улице Гева. А впрочем, наверное, старушка и сама это знает.

Завтра Мири пойдет по городу открывать новые места. Ей пока не нужны чудеса, в городе все еще достаточно нового для Мири, которая приехала в этот город недавно, так и не проснувшись. Гидон обнимет ее за плечи и поведет, за одной улицей будет тянуться другая.

— А знаешь, Мири, — скажет Гидон, — ты будешь смеяться, но Натан вчера закрыл свою шашлычную и уехал на Северный полюс.

— Ну и пусть, — скажет Мири, — ну и пусть ему будет там счастье.