Беглый огонь! Записки немецкого артиллериста 1940-1945

Пролог

Апрель — май 1945 года

16–18 апреля 1945 года

Это был конец.

Это был конец моей роты.

Это был конец 58-й пехотной дивизии.

Возможно, что конец настал и для Германии, и для меня.

Через четыре года после вторжения в Россию день 16 апреля 1945 года стал худшим днем войны. За последние несколько часов минометная рота, которой я командовал, просто перестала существовать.

То, что случилось на главном пересечении дорог в Фишгаузене, было не обычным сражением, а скорее катастрофической кульминацией мощного заградительного огня советских войск, обрушивавшегося в течение последних недель на наши отходившие на запад части. Окончательно застряв в гуще отступающих войск, которые двигались по единственной дороге через этот небольшой городок в Восточной Пруссии, мы больше не могли идти дальше. Артиллерия четырех советских армий и нескольких сотен советских самолетов обрушили огонь на это огромное скопление немецких войск. Те, кому не удалось скрыться через городские переулки, были уничтожены огневым валом русских снарядов и бомб. В результате налета советской истребительной авиации на западные окраины Фишгаузена мое лицо было посечено массой крошечных осколков. Я почти ослеп от грязи и крови, застилавшей глаза, однако понимал, что мне повезло остаться в живых в этом кромешном аду.

Было ясно, что от моей сильно поредевшей за последние дни роты почти ничего не осталось. Смерть огромного количества подчиненных меня потрясла, и это при том, что за годы войны я видел смерть многих боевых товарищей.

Однако больше всего меня потрясло нескончаемое разрушение военного порядка, начавшееся еще до того, как мы добрались до Фишгаузена. До этого времени, даже несмотря на усиливающийся хаос войны, вермахту все еще удавалось сохранять в своих рядах строгую дисциплину и сплоченность подразделений. Теперь перестала существовать даже самая малая видимость порядка.

В сложившихся катастрофических условиях казалось невероятным, что всего три с половиной года назад русские находились в столь же бедственном положении, как мы сейчас, и СССР находился фактически на грани исчезновения, когда мы стояли у самых ворот Ленинграда. И все же я был свидетелем того, как обратился вспять прилив войны, и русские, медленно оправляясь от поражений и потерь, объединились с англо-американскими союзниками и вынудили Германию перейти от наступления к обороне.

Когда в мае 1944 года я вернулся на Восточный фронт с курсов офицерской подготовки, вермахт уже отступил с большей части ранее занятой им советской территории. Группа армий «Север», одна из трех мощных военных группировок рейха на Востоке, отступила из Ленинградской области в Эстонию. Несколько недель спустя группа армий «Центр», располагавшаяся южнее нас, была практически полностью уничтожена мощными ударами советских войск. В следующие месяцы мы отступили еще дальше на запад, откатившись на территорию германского рейха.

Начиная с последних чисел января 1945 года я командовал стремительно уменьшавшейся в численном отношении минометной ротой, которая вела непрекращающиеся бои с частями Красной Армии, неуклонно выдавливавшими нас в Восточную Пруссию.

При очевидном превосходстве Красной Армии в живой силе и военной технике было ясно, что наше положение становится с каждым днем все хуже и хуже. Тем не менее мы продолжали сражаться. Разве у нас оставался другой выбор? Воюя с врагом на фронте, мы имели в тылу воды Балтийского моря. Надежды прорваться в центральную Германию у нас практически не оставалось. Как загнанные в угол звери, мы были вынуждены отчаянно сражаться за свою жизнь.

Получив повышение в звании с обер-лейтенанта до капитана в конце марта того же года, я пытался установить дисциплину и поддерживать моральный дух подчиненных. Солдаты моей роты старались сохранить свой обычный дух доверия, однако ни для кого не было секретом то, что ждет нас в будущем. В этих обстоятельствах погибнуть от русской пули на поле битвы казалось лучшим вариантом, чем испытать ад в русском плену.

Будучи офицером, я особенно боялся плена. Если останусь в живых, то у меня будет небогатый выбор: сдаться русским или совершить самоубийство. Я намеревался сохранить для себя последнюю пулю, однако не был уверен в том, что у меня хватит мужества покончить с собой. Всего через два месяца мне исполнится двадцать пять, и мне не хотелось умирать. До сих пор мне удавалось избегать смерти и не думать об этой ужасной дилемме: самоубийство или неволя.

Поскольку Фишгаузен превратился в дымящиеся развалины, а части Красной Армии находились от нас всего в паре километров, я побрел на запад вместе с оставшимися в живых немецкими солдатами по главной дороге, которая проходила через сосновые леса. Оказавшееся на пределе физических и эмоциональных сил, мое тело двигалось вперед чисто автоматически. Мой разум оцепенел, но я все еще ощущал личную ответственность за подчиненных. Главной целью для меня стало отыскать тех из моих людей, кому посчастливилось сохранить жизнь в этой кровавой мясорубке. Возможно, они скрываются где-нибудь в заброшенных домах или в подземных складах боеприпасов, которых было много в лесу.

Кровь и песок, облепившие мое лицо, все еще заслоняли мне обзор. Я, спотыкаясь, брел по дороге и почти не видел, куда иду. Примерно через каждые двадцать метров пути свист очередного снаряда заставлял меня бросаться на землю. Снова встав на ноги, я упрямо продолжал шагать вперед, пытаясь вытереть глаза, чтобы понять, где нахожусь и где можно найти убежище от нового залпа вражеской артиллерии.

Примерно в миле от Фишгаузена на северной стороне дороги появилась группа из десяти солдат моей роты. Они только что вышли из блиндажа размером двадцать на тридцать метров. Среди них был гауптфельдфебель Юхтер, начальник тыла, а также пара фельдфебелей, два обер-ефрейтора и несколько рядовых.

— Где остальные? — мрачно спросил я.

Один из солдат тихо ответил:

— Мы попали под огонь бомб, а также реактивных и артиллерийских снарядов. Мы потеряли всех лошадей. Мы потеряли все снаряжение. Мы все потеряли. Все разрушено. Мы — последние, больше никого нет.

Я понял, что те, кто уцелел, либо потерялись в суматохе отступления, либо сумели прорваться на запад.

Говорить было больше не о чем. События последних часов и недель отняли у нас остатки сил, как моральных, так и физических. Нас, собравшихся в блиндаже, охватило мрачное настроение, предчувствие скорого конца. Моим подчиненным нужны были лишь главные сведения и указания. Они надеялись услышать их от меня, но я знал не больше, чем они. Впервые за время войны я остался без приказов вышестоящего начальства и не знал, что делать и чего ожидать дальше.

Испытывая настоятельную необходимость в таких приказах, я сообщил моим людям, что, как только у меня восстановится зрение, я отправлюсь на поиски командира нашего 154-го пехотного полка, подполковника Эбелинга. Примерно час спустя, после того как один из солдат протер мне глаза и извлек осколки из лица, я почувствовал, что снова могу нормально видеть.

Приказав солдатам оставаться в блиндаже, я направился в лес по узкой тропинке, которая вела в западном направлении. С неба непрерывно сыпался настоящий град осколков, но он уже не слишком мешал мне продвигаться вперед. Спустя пятнадцать минут я оказался возле замаскированного блиндажа, находившегося примерно в 25 метрах южнее главной дороги. Когда я вошел внутрь, то ожидал увидеть еще одно пустое помещение.

К моему удивлению, я увидел там с полдесятка старших офицеров вермахта, которых было легко распознать по красным лампасам на бриджах. На мгновение потеряв дар речи, я машинально встал по стойке смирно и отдал честь. Офицеры, собравшиеся вокруг стола, рассматривали какие-то карты и, очевидно, не заметив моего удивления, автоматически ответно поприветствовали меня.

В тот момент, когда я собрался попросить новых приказаний, раздался громкий гул самолетных двигателей. Когда генералы нырнули под стол, я выбежал наружу. С юга в нашу сторону направлялся десяток бомбардировщиков В-25 американского производства, но с советскими красными звездами на крыльях. Они явно выбрали целью бомбометания наш участок. С высоты тысяч метров на нас полетели бомбы. В моем распоряжении оставались считаные секунды, чтобы спрятаться в безопасном месте.

Отбежав на расстояние пяти-шести метров от блиндажа, я нырнул в длинную траншею глубиной что-то около двух метров. Находиться в ней было немного безопаснее, чем прятаться в блиндаже. При прямом попадании те, кто прячутся в нем, обречены на верную гибель. Находясь в траншее, можно погибнуть или получить тяжелое ранение, но все-таки есть шанс спастись, ведь там можно не опасаться смерти под тяжелыми обломками кровли.

Скрючившись на дне окопа, я старался держать голову ближе к поверхности, чтобы не быть погребенным под массой земли. Прижав руки к ушам, я открыл рот, чтобы от взрывов не лопнули барабанные перепонки. Таким образом уравнивалось внутреннее и внешнее давление. Война учит солдата многим премудростям, помогающим остаться в живых, если, разумеется, он доживет до той поры, когда сумеет воспользоваться полученными уроками.

В следующий момент после того, как я спрятался, вокруг загрохотали русские бомбы, одна за другой, очень быстро. Это напоминало залп гигантских реактивных снарядов. Оглушительные взрывы сотрясали землю и воздух. В моей голове мелькнула мысль — неужели то, что я выскочил из блиндажа, не спасет мне жизнь? Странно, но при этом я не испытывал страха. Бомбы, снаряды и пули за последние годы стали постоянной частью моей жизни, и я даже успел привыкнуть к ним.

Пока бомбы пропахивали окружавшее меня пространство, мне не оставалось ничего другого, как ждать. Разум буквально онемел, в голове было пусто, мной правил лишь животный инстинкт выживания. Мой рот был по-прежнему открыт, потому что бомбы порой разрывались на расстоянии всего двух метров от меня, а я отчаянно боялся, что от нескончаемого сумасшедшего грохота навсегда лишусь слуха.

Когда бомбежка немного утихла, я понял, что мне в очередной раз повезло. Я, еще не оправившись от адского шума, неуклюже выбрался из окопа. Несмотря на незначительные ранения, недосып и скудное питание последних недель, я все еще оставался в неплохой физической форме. Мое психологическое состояние было намного хуже, но я старался изо всех сил сохранять ясность мысли. Офицерский долг требует от меня вести за собой подчиненных и заботиться о них.

Хотя упоминавшийся выше генеральский блиндаж остался цел, я понял, что у старших офицеров хватает иных забот, нежели отдавать приказы ротному командиру. Я продолжил поиски командира полка и направился в северном направлении, затем снова пересек главную дорогу.

Минут через десять я нежданно-негаданно наткнулся на подполковника Эбелинга, пытавшегося установить новую линию обороны примерно в паре километров от нас.

Обрадованный тем, что нашел его, я понял, что добился цели и могу получить новый приказ.

Из короткого разговора с подполковником я уяснил, что верховное командование отправляет нас обратно в Германию. Все оставшиеся в живых офицеры 58-й пехотной дивизии должны вернуться на родину, где станут ядром новой дивизии, которая будет формироваться в Гамбурге.

Немногие оставшиеся в живых солдаты нашей дивизии переводятся в состав 32-й пехотной дивизии, которая останется в арьергарде и будет сдерживать наступление частей Красной Армии.

Дав мне устные указания, Эбелинг сделал запись в моей солдатской книжке и расписался. Поскольку офицеры нашей дивизии будут самостоятельно добираться до Гамбурга, этот письменный приказ не позволит эсэсовцам наказать меня как дезертира, если я неожиданно наткнусь на них. Одним росчерком пера подполковник открыл мне, так сказать, дверь, через которую я смогу выйти из ада передовой и избежать смерти или русского плена.

Несмотря на то что я был благодарен Эбелингу, мне тем не менее стало понятно, что благополучно закончить такое опасное путешествие нам вряд ли удастся.

По всей видимости, Красная Армия отрезала нам все пути отхода на запад по суше, и свободный путь оставался лишь на песчаной косе Фриш-Неррунг, протянувшейся вдоль побережья Балтийского моря. В то же самое время корабли, пытавшиеся добраться до Германии, рисковали стать жертвами налетов советской авиации. Когда я добрался до блиндажа, в котором меня ожидали мои солдаты, то отвел в сторону гауптфельдфебеля Юхтера и объяснил ему, что получил указание пробиваться на территорию рейха с одним из солдат моей роты. Поскольку Юхтер был первым моим заместителем, то было вполне естественно, что помогать мне в формировании нового соединения должен он, но мне казалось, что нужно предоставить ему возможность выбора, а не заставлять выполнять приказ.

— Пойдете со мной? — спросил.

— Так точно! Пойду! — последовал немедленный ответ.

Несмотря на то что перспективы добраться до центральной части Германии были весьма сомнительными, мы с Юхтером по крайней мере решили использовать представившуюся нам возможность. Понимая, что делиться такими сомнениями с подчиненными не стоит, поскольку это усилит и без того владевшее ими ощущение безнадежности, я не стал говорить о приказе Эбелинга и сообщил им лишь о том, что они вливаются в состав 32-й дивизии.

По причине того, что моя рота практически прекратила существование, мне было тяжело расставаться с теми немногими, кто оставался в живых. В течение двух дней, которые мы провели в подземном складе-блиндаже, я попытался добиться перевода этих людей под мое командование в составе нового соединения. Тем временем Юхтер подключил свои старые связи для того, чтобы наших солдат наградили медалями.

Через два дня после катастрофы в Фишгаузене я смог подготовить наградные списки на Железный крест 1-го класса и несколько Железных крестов 2-го класса, но в сложившейся сложной обстановке мне не удалось добиться их вручения. В конечном итоге мне пришлось оставить моих людей, и они самостоятельно добрались до расположения 32-й дивизии.

Если они не погибли в последние дни войны, то, скорее всего, попали в плен к русским. Если этим солдатам сопутствовала удача и хватило физических сил, то им, пожалуй, посчастливилось пережить три-четыре года плена в России и благополучно вернуться на родину. Даже сейчас, шестьдесят лет спустя, мысль об их страданиях и неуверенность в их судьбе не дает мне покоя.

18 апреля — 8 мая 1945 года

Под редким огнем советской артиллерии во второй половине дня 18 апреля мы с Юхтером покинули блиндаж и отправились по главной дороге в направлении города Пиллау, расположенного в семи-восьми километрах от нас. Если нам удастся добраться до гавани, то мы попытаемся пересечь короткий отрезок водного пути от Пиллау до самой северной оконечности песчаной косы Фриш-Неррунг.

На закате, часа через три, мы добрались до города, где нашим взглядам открылось печальное зрелище. Вдоль дороги на ветвях деревьев покачивались тела примерно десятка повешенных немецких солдат. Мы с Юхтером не обмолвились ни словом, нам и без того было ясно, что это дело рук эсэсовцев. Для них было безразлично, являлись эти несчастные дезертирами или просто отбились от своих частей.

Большинство немецких солдат, с которыми я сражался бок о бок, считали войска СС (военные соединения СС) частью вермахта, но презирали регулярные части CC, в которых видели лишь кровожадную, бесчеловечную политическую милицию нацистской партии. Когда нацистский режим приблизился к своему бесславному концу, было неудивительно, что в назидание другим эсэсовцы вешали тех, кто, по их мнению, были изменниками. Став свидетелем их жестокой «справедливости», я возненавидел их.

Пока мы передвигались по Пиллау в свете умирающего дня, артобстрел противника усилился — русские обрушили огонь своих орудий на единственную оставшуюся главную цель этой части города. Как только возникало короткое затишье, мы с Юхтером покидали укрытие и бросались к очередному разрушенному дому, постоянно прислушиваясь к канонаде, чтобы новый залп не застал нас на открытом пространстве.

Когда несколько часов спустя мы прибыли в бухту на западной стороне города, то застали здесь скопление из нескольких сотен солдат и гражданских лиц. Несмотря на царящий вокруг хаос, один из двух паромов по-прежнему перевозил людей и транспортные средства через водное пространство в 200 метров, которое отделяло Пиллау от края песчаной косы Фриш-Неррунг. Нам не оставалось ничего другого, как дождаться своей очереди под непрекращающимся артиллерийским огнем противника.

Через полчаса, когда мы с Юхтером наконец втиснулись на паром вместе с доброй сотней солдат, беженцев и несколькими машинами и другим военным снаряжением, стало совсем темно. Оказавшись через десять минут на том берегу, мы вместе с двумя десятками других солдат забрались в кузов грузовика.

Когда артиллерийский обстрел немного затих, наш грузовик влился в импровизированную автоколонну, двигавшуюся к западному краю Фриш-Неррунга. В темноте приходилось передвигаться лишь на малой скорости, с выключенными фарами, чтобы не привлекать внимания вражеской авиации.

Спустя несколько часов мы подъехали к массиву горящих зданий. Поскольку эту местность не обстреливали из орудий и не бомбили, это показалось мне странным. Повернувшись к сидевшему рядом солдату, я спросил:

— Что там происходит?

— Наверное, горит концлагерь, — ответил тот.

Заметив мое недоумение, он объяснил мне, что такое концентрационный лагерь, в котором содержались враги нацистского режима. Сегодня это может показаться невероятным, но только в тот момент, в самом конце войны, я узнал о существовании и функциях концентрационных лагерей.

Новое знание сильно смутило меня, хотя я тогда и не увязал наличие таких лагерей с нацистской политикой геноцида. Мое политическое невежество было типичным для большинства немцев той поры.

Фотографий таких фабрик смерти тогда нельзя было нигде увидеть, о них стало широко известно лишь после войны.

В своих увлекательных мемуарах «Европа, Европа» (издательство «John Wiley and Sons», 1997 год) Соломон Перель, скрывавший свое еврейское происхождение в годы обучения в школе «Гитлерюгенда» в Германии, описывал подобное удивление, которое он испытал, когда впервые узнал о нацистских лагерях смерти.

Способность гитлеровского режима сохранять в тайне творимые им зверства от немецкого населения свидетельствует о его эффективности в деле контроля над той информацией, которая представляла для него опасность. Подобно большинству немцев, я чувствовал невыразимую горечь, узнав, что нацисты уничтожили миллионы евреев, цыган, а также других узников лагерей смерти. Не ради этого я сражался на фронте и не ради этого тысячи моих боевых товарищей отдали свои жизни.

Незадолго до рассвета наша колонна достигла Штутгофа, сборного пункта для войск, сумевших выбраться из горящего Пиллау. Остальную часть дня мы провели в укрытии, прежде чем продолжили путешествие по морю на северо-запад. Сев ночью на паром, мы с Юхтером пересекли Данцигский залив и оказались в Хеле, порту, расположенном на оконечности длинного полуострова примерно в 35 километрах от Штутгофа.

В Хеле мы нашли укрытие в квартале заброшенных четырехэтажных домов. Смертельно устав от долгого пути и нескончаемых боев последних месяцев, мы тут же погрузились в глубокий сон.

Хотя тогда нам это было неизвестно, как оказалось, катастрофа в Фишгаузене произошла в тот самый день, когда Красная Армия, части которой находились западнее нас, начала последнее наступление на Берлин. Таким образом, все Балтийское побережье превратилось в относительно безопасное место большой войны, хотя географическая изоляция Хеля, возможно, замедляла его захват русскими войсками. Во всяком случае, они все так же обрушивали на нас огонь своей артиллерии откуда-то из окрестностей Гдингена, города-порта, располагавшегося в пятнадцати километрах от нас на занятой советскими частями материковой территории.

Оказавшись, наконец, вдалеке от мест непосредственных боев, я почти сразу же вспомнил о моей невесте Аннелизе, с которой познакомился шесть лет назад, за несколько месяцев до призыва на военную службу. Хотя прошло совсем немного времени с тех пор, как мы в последний раз обменялись письмами, моя любовь к ней по-прежнему оставалась единственным источником надежды в беспросветном будущем, ожидавшем меня. В глубине души теплилась мысль о том, что мы непременно будем вместе до конца наших дней, если, разумеется, мне удастся избежать смерти и русского плена и вернуться в Германию.

В следующие дни нам удалось немного отдохнуть и подкормиться. Мне неожиданно посчастливилось увидеть на расстоянии подполковника Эбелинга и нескольких офицеров 154-го полка, однако поговорить с ними я не смог. Несмотря на то что все мы пытались организованно и по приказу вернуться в рейх, было ясно, что вермахт окончательно утратил былой порядок и находится на грани полного развала. Мы оказались предоставлены самим себе и фактически брошены на произвол судьбы.

За это время нам стало известно о двух худших морских поражениях за всю современную историю. В январе и феврале 1945 года немецкие лайнеры «Вильгельм Густлофф» и «Генерал фон Штойбен» при эвакуации гражданского населения из Восточной Пруссии в центральную Германию были торпедированы русскими военными кораблями и потонули.

Несмотря на все то, что мы пережили на фронте, это известие еще больше углубило в нас невыразимое чувство горя и отчаяния.

Даже если бы нам и посчастливилось найти место на одном из немногих кораблей, покидавших Хель, угроза нападения со стороны советского военно-морского флота делала перспективу добраться до рейха несбыточной. В то же время большинство офицеров, находившихся на полуострове Хель, даже не пыталось перебраться на материк, несмотря на приказы возвращаться в Германию. Чувство офицерской чести и солидарность с подчиненными погрузили их в состояние пассивной покорности судьбе. Невзирая на упадок военной дисциплины, никто из них не желал, чтобы солдаты посчитали своих боевых командиров трусами и дезертирами, оставившими их умирать в непосредственной близости от родной страны, хотя было бессмысленно оставаться и предаваться бездействию. Примерно через две с половиной недели после прибытия на Хель Юхтер как-то раз оказался за пределами нашего жилища в тот момент, когда русские неожиданно обрушили на полуостров заградительный огонь. Поскольку он находился на открытом пространстве, то получил ранение — осколки снаряда попали ему в бедро. Известив медиков о том, что мой сослуживец ранен, я попросил нашего полкового врача осмотреть его.

Наблюдая за тем, как он делал перевязку Юхтеру, я спросил, не нужно ли наложить жгут на ногу, чтобы не допустить кровопотери. Однако наш эскулап заверил меня в том, что нет необходимости и что ранение не опасно.

Закончив перевязку, врач велел мне переправить Юхтера в полевой госпиталь, размещавшийся в подземном бетонном бункере. Я помог санитарам отнести моего раненого товарища туда, куда было сказано.

Внизу, в бункере, раненые лежали вповалку вдоль стен. Подойдя к дежурному врачу, я сообщил ему, что мы принесли тяжело раненного солдата, которому нужна срочная медицинская помощь. Тот ответил мне:

— Да, да, мы присмотрим за ним. Но мы всех осматриваем в порядке очереди. Положите его на пол. Когда до него дойдет очередь, его обязательно осмотрят.

Наклонившись к Юхтеру, я заверил его:

— Я вернусь завтра и проверю, как твои дела.

Вернувшись на следующее утро, я узнал, что ночью Юхтер скончался. Я понял, что он умер, скорее всего, от потери крови, я разозлился на полкового врача, пренебрегшего моей просьбой наложить жгут. Даже после тех смертей, которые мне довелось видеть во время боев, смерть Юхтера показалось мне бессмысленной жертвой Молоху войны.

Оставшись один и не имея ничего, кроме формы и оружия, я глубоко задумался над сложившейся обстановкой.

Новых приказов я больше не получил, но теперь я почувствовал новый мотив поскорее покинуть Хель.

На следующий день ранним вечером я вышел из нашего жилища и отправился к гавани, для чего нужно было преодолеть расстояние примерно в 500 метров. Совершенно неожиданно для себя я оказался в ситуации, которой суждено было изменить мою жизнь. Увидев здесь соединение численностью в 400 полностью экипированных солдат, я понял, что эта заново сформированная часть собирается покинуть Хель. Я сразу же принял решение присоединиться к ней и отправиться туда, куда ей было приказано. Поговорив с солдатами, я распознал у них силезский диалект и выяснил, что их пехотный полк получил приказ эвакуироваться в рейх. Странно, но во время моего путешествия из Пиллау никто не обратил внимания на мое присутствие и не стал спрашивать у меня документы. Я так и не понял, чем было вызвано подобное равнодушие — моим званием, наградами или всеобщим хаосом.

Когда с наступлением темноты поступил приказ отправляться в путь, я просто проскользнул на борт одной из небольших барж вместе с двумя сотнями солдат. Через полчаса, отдалившись от гавани примерно на пару километров, мы увидели впереди какую-то гигантскую тень. Это был совершенно новый эсминец кригсмарине, на котором нас должны были переправить в Германию.

Когда мы поднялись на борт корабля, экипаж нас тепло встретил и помог разместиться. Рядовым пришлось провести ночь под открытым небом на палубе, меня же проводили в одну из кают. Несмотря на то что в последнее время часто говорили о торпедных атаках русских, обрушивавшихся на немецкие корабли, которые двигались на запад, я не боялся гибели в море. Напротив, в моей душе поселилась надежда на благополучный исход. Что же будет с нами?

На следующее утро меня разбудил какой-то моряк.

— Герр обер-лейтенант, война окончена! — сообщил он.

Было 9 мая 1945 года.

Оглядываясь в прошлое, я понимаю, что мой счастливый отъезд с Хеля в ту ночь, возможно, спас мне жизнь, избавив от возможного плена или самоубийства. И все же в ту минуту, когда мне стало известно о капитуляции Германии, мое настроение было далеко не радостным, но оно также не было и печальным. Я ощущал тупое безразличие и неуверенность в будущем — моем собственном и моей страны.