Беглый огонь! Записки немецкого артиллериста 1940-1945

Глава 16 Катастрофа

Январь — май 1945 года

Конец января — 13 апреля 1945 года

13 января Красная Армия развернула новое наступление в Восточной Пруссии. Ее части, подошедшие к Мемелю, угрожали отрезать нас от других немецких войск. Отмена всех отпусков разрушила мои надежды на брак с Аннелизой. Переписка с ней и моими родителями прервалась на полгода, несмотря на наши взаимные попытки обмениваться письмами.

В последнюю неделю января началась эвакуация немецких войск из Мемеля в Земгалию, район Восточной Пруссии. На Куршской косе скопилось огромное количество различных транспортных средств.

Когда части Красной Армии двинулись вперед, чтобы блокировать наш выход из Куршской косы в Земгалию, последние подразделения 58-й дивизии устремились в направлении Восточной Пруссии. Наша артиллерия до последней минуты сдерживала натиск советских войск, чтобы позволить нашей дивизии уйти в Земгалию.

Сомкнувшись с основной массой немецких войск, мы тут же вступили в боевые действия в условиях холодной восточнопрусской зимы.

Задача новоиспеченного армейского соединения «Земгалия» заключалась в обороне Восточной Пруссии и защите мирного немецкого населения. Нам была поставлена задача по освобождению Кенигсберга, окруженного русскими в конце января. Одновременно с 58-й дивизией и другими немецкими частями городской гарнизон должен был нанести удар по советским войскам.

Боевые действия начались на рассвете 19 февраля. Дивизионная артиллерия и моя рота открыли заградительный огонь по тылам Красной Армии, готовя наступление нашей пехоты. Велев моему старому товарищу Шютте направлять огонь наших тяжелых орудий, я занял место на передовой, откуда мог лучше наблюдать за ходом боя.

Когда наш полк двинулся в направлении советских позиций, располагавшихся в лесистой местности, я послал вперед три или четыре 75-мм штурмовых орудия. Одновременно с этим наша пехота пошла в наступление в ста пятидесяти метрах справа от меня.

К несчастью, обстрел советских позиций не смог подавить вражеское сопротивление. В считаные минуты после начала атаки штурмовые орудия были подбиты русскими противотанковыми пушками, прятавшимися в лесу примерно в сотне метров от нас.

Неожиданно оказавшись среди подбитых штурмовых орудий, я начал медленно отходить к расположению моей роты. Не успел я преодолеть эти отделявшие нас 30 метров, как наши ротные 75-мм и 105-мм минометы начали обстрел противника, обрушив на вражеские противотанковые орудия примерно сотню мин.

Атака пехоты позволила нам углубиться на расстояние примерно восьми километров в позиции противника. Как выяснилось позднее, наше наступление застало Красную Армию врасплох, упредив удар, который враг намеревался нанести нам несколько часов спустя.

Для наступательной операции скопление высокоскоростных противотанковых орудий американского производства, установленных на расстоянии шести метров друг от друга на краю леса, могло быть оптимальным, однако столь высокая плотность лишь усугубила разрушительную мощь минометов нашей роты. Того же результата добились и наши артиллеристы, обстреливавшие тылы русских войск. От двух советских дивизий остались лишь развалины передовых штабов и обломки военного снаряжения.

Если скоординированное наступление частей армейского соединения «Земгалия» нанесло удар по неприятелю вдоль линии фронта, то кенигсбергскому гарнизону удалось пробить коридор в шесть километров шириной в кольце блокады, сжимаемом советскими войсками. В него тут же устремились беженцы из осажденного города. Наступление Красной Армии вынудило мирных жителей бежать на запад, и их трагическое бегство напомнило мне события, происходившие во Франции летом 1940 года. Однако опасность, которой подвергались немцы в Восточной Пруссии, была много больше той, что угрожала когда-то французам.

На той небольшой части рейха, которая была отбита нами у неприятеля, мы узнали о зверствах, творимых вражескими войсками. Самая ужасная история, которую нам рассказали, это история изнасилования слепых монахинь из католического монастыря. Подобные проявления варварства способствовали тому, что в нас крепла решимость отстаивать родную землю до последней капли крови. Это также заставляло проводить эвакуацию гражданского населения максимально быстро, в отдельных случаях даже делая это насильно.

Получив приказ помогать эвакуации, моя рота вместе с другими немецкими частями, находившимися за линией фронта, стала усаживать гражданских в наши дивизионные грузовики. Прибыв на ферму, расположенную в нескольких километрах от передовой, мы застали там пожилую супружескую пару. Женщина без возражений забралась на грузовик, но ее муж категорически отказался уезжать: «Я останусь здесь и умру в своем доме». Имея приказ вывозить всех, я велел солдатам насильно затащить старика в машину. В эти минуты мое сердце разрывалось от жалости к этому несчастному. Я знал, что, окажись мои родители в такой ситуации, они бы не согласились покинуть нашу ферму.

Помимо защиты гражданского населения, мы были вынуждены отчаянно защищать собственные жизни. Мы понимали, что надежды на благоприятный исход войны у нас нет. Вскоре отступать нам будет просто некуда, остается лишь уповать на чудо, которое спасет Германию. Выбора у нас не было, приходилось стойко выдерживать все удары судьбы. Хотя я не утратил воли к жизни, меня все больше охватывал пессимизм, предчувствие конца, который когда-нибудь неизбежно наступит.

В этих критических обстоятельствах на фронт стали прибывать части фольксштурма, народного ополчения. Они состояли из ветеранов Первой мировой войны, в том числе и почтенных дедушек, которым было далеко за шестьдесят. Многие из них были местными крестьянами, которые остались защищать свои дома, после того как их семьи эвакуировали на запад.

Несмотря на свой почтенный возраст, они были опытными солдатами и на удивление умело и храбро сражались с врагом.

В нашу дивизию вскоре стали присылать пополнение в лице новобранцев из люфтваффе и военно-морского флота, совсем еще не нюхавших пороха. Когда в середине ночи на позиции нашей роты явилась группа новичков-летчиков, в свете зажигательных пулеметных пуль было видно, что они напуганы до смерти. Тем не менее я приказал одному из своих солдат отправить пополнение на тот участок передовой, который больше других нуждался в подкреплении.

На рассвете один из новобранцев вернулся с передовой с раной, которую он явно нанес себе сам. Обладая достаточным опытом, я сразу распознал характер ранения. Было ясно, что этот парень плохо подготовлен к ведению боя и пошел на «самострел» из трусости. Следуя установленным правилам, я с тяжелым сердцем отправил его в трибунал. Это была неприятная обязанность, но приказ есть приказ.

Во время боев в Земгалии подполковник Эбелинг проявил себя прекрасным, знающим офицером. Его командирский талант и тактические умения пригодились в сложившейся обстановке, когда Красная Армия перешла в наступление, имея значительный численный перевес.

24 марта Эбелинг устно произвел меня в звание капитана, предупредив, что в сложившемся хаосе я могу не получить нужного письменного подтверждения.

После присвоения капитанского звания все мои предшественники, командиры 13-й роты, быстро получали под свое начало батальоны, состоявшие из четырех стрелковых рот. Эти офицеры должны были вести свои стрелковые роты в бой прямо на передовую и поэтому постоянно рисковали своей жизнью точно так же, как и солдаты. Я же был еще слишком молод, чтобы часто задумываться о том, какие опасности могут ждать меня на новой должности.

13–16 апреля 1945 года

После захвата Кенигсберга, 13 апреля, началось новое наступление Красной Армии. Это привело к тому, что немецкий фронт в Земгалии рухнул. Чуть позже все немецкие части начали отступать в направлении песчаной косы Фрише-Неррунг. На севере она граничит с Балтийским морем, а на юге с заливом Фришес-Хафф. Эта песчаная коса оставалась последним сухопутным путем, ведущим на запад, подобно Куршской косе, по которой менее трех месяцев назад части вермахта эвакуировались из Мемеля.

Отступление немецких войск сопровождалось беспощадными обстрелами советской артиллерии и налетами истребительной авиации. Нынешние части вермахта были слабыми тенями того, чем они были в 1941 году. Наша изрядно потрепанная в боях дивизия теперь насчитывала всего несколько тысяч солдат, а численный состав 13-й роты уменьшился до ста человек, двух десятков лошадей, одного 150-мм орудия, четырех 75-мм гаубиц, четырех 105-мм минометов и нескольких повозок с боеприпасами. После нашего отступления из Мемеля по причине плотного артиллерийского огня противника я больше не рисковал своей Tea и передвигался пешком.

Каждый раз, когда усиливался артиллерийский обстрел или в небе появлялись вражеские самолеты, мы бросались врассыпную в поисках укрытия. Продолжая двигаться дальше, после того как угроза миновала, мы внимательно вслушивались в звуки окружающего пространства, пытаясь определить возможную траекторию летящего снаряда и его потенциальную угрозу. Даже если нам удавалось угадать, когда и где он упадет, и спрятаться в безопасном месте, терять бдительность после этого не следовало. В таких условиях наше нервное напряжение никак не ослабевало.

Помимо привычных бомбардировок и обстрелов мы подвергались атакам грозного оружия Красной Армии, которое немецкие солдаты называли «сталинскими органами», а русские — «катюшами». Выполняя роль, сходную с артиллерией, эти ракетные установки залпового огня стали часто использоваться советскими войсками во второй половине войны. Услышав характерный высокий звук быстро выпущенных реактивных снарядов, мы обычно наблюдали за следами инверсии, когда они взлетали в воздух. «Сталинские органы» были особенно опасны, потому как за короткое время покрывали большую площадь, так же как наши 210-мм реактивные снаряды.

Во второй день отступления мы поздним днем двигались колонной по дороге, когда услышали знакомый звук летящих советских реактивных снарядов, заставивший нас разбежаться в разные стороны. Заметив брошенный блиндаж — закамуфлированный склад боеприпасов, я бросился к его входу, от которого меня отделяло расстояние в пять-шесть метров. Прежде чем я успел вбежать в него, небольшой снарядный осколок ударил меня в висок чуть ниже края каски. Хотя половина лица у меня была залита кровью, рана оказалась пустяковой, и наш медик перевязал мне голову всего за пару минут. Когда я вернулся на дорогу, ко мне, пошатываясь, подошел рядовой моей роты. «Вы сообщите моей жене обо мне? Я умираю!» Он не показался мне смертельно раненным, и, не разделив его обеспокоенности, я небрежно ответил: «Вы не умрете».

Позднее я начал думать о том, не была ли слишком поспешной и пренебрежительной моя реакция на его слова. Я мог бы проявить больше участия и попытаться узнать о его физическом состоянии. Видимо, он на самом деле мучительно страдал от смертельного ранения осколком, которое я не заметил. Помимо того, что я мог оказать ему простейшую медицинскую помощь, в моих силах было хотя бы немного приободрить его. Хотя я так и не узнал о дальнейшей судьбе этого несчастного, моя неспособность помочь ему до сих пор сильно угнетает меня.

То, что мы вынесли в предыдущие недели, было лишь прелюдией к драматическим событиям, которые произошли через два дня в десятке километров западнее. 16 апреля артиллерия четырех советских армий вместе с четырьмя сотнями самолетов обрушила на нас огонь своих орудий в мощном наступлении, имевшем целью уничтожить остатки немецких войск в Земгалии. Результатом стала катастрофа поистине огромного масштаба. Ничего подобного в годы войны я не видел.

Тем утром наша рота добралась до небольшого городка Фишгаузена. Через него проходили главные дороги, ведущие с севера и востока. Располагался он на оконечности узкого полуострова близ песчаной косы Фриш-Неррунг. К советской артиллерии, продолжавшей обстреливать нас, — она находилась в двух-трех километрах восточнее, — присоединилась авиация. Русские самолеты пролетали над нами на высоте 150–300 метров.

Я отправился вперед, чтобы разведать дорогу, и, оказавшись на расстоянии 20 метров перед колонной, вышел на узкую городскую улицу. В следующее мгновение обстрел из вражеских орудий значительно усилился, едва ли не в два раза по сравнению с его интенсивностью на подходе к Фишгаузену. Из-за нескончаемого заградительного огня и напиравших сзади других немецких частей колонна была вынуждена остановиться. Воцарился хаос, возницы изо всех сил пытались обуздать перепуганных лошадей.

Стараясь держаться ближе к разрушенным одно- и двухэтажным домам, я не осмеливался заходить в них, опасаясь оказаться под их обломками в случае прямого попадания. Когда рядом пролетал снаряд или в моем направлении начинал двигаться вражеский самолет, я быстро прятался за угол дома или скрывался в дверном проеме.

Когда я углубился в центр Фишгаузена примерно на километр, ураган артиллерийского огня и оглушительные взрывы авиационных бомб слились в безумную какофонию. Такого адского хаоса я ни разу не видел в предыдущие годы войны.

Обломки военного снаряжения четырех или пяти разбитых немецких дивизий были беспорядочно разбросаны по всему городу. На улицах лежали обугленные трупы людей и животных. Лишь грохот взрывов не давал мне слышать жалобные стоны раненых и умирающих лошадей.

Жуткое зрелище погибающего города притупило все мои чувства, ввело в состояние бездумного оцепенения и невыразимого отчаяния. Я понимал, что могу погибнуть в любую секунду.

Однако я был не готов к смерти. Моей главной целью стало бегство из этого кошмара и необходимость собрать вместе всех оставшихся в живых солдат нашей роты.

К этому времени бомбежка усилилась настолько, что мне стало ясно — нужно побыстрее уйти с главной дороги, иначе меня ждет неминуемая гибель. Не имея возможности связаться с моими людьми в этой кровавой кутерьме, я лишь надеялся, что они поймут, что смогут спастись, только если бросят лошадей и орудия и попытаются самостоятельно выбраться из Фишгаузена.

Скользнув в какой-то переулок слева от меня, я пробежал два квартала и оказался на краю города. Когда я вышел к южной окраине, то свернул на запад и стал двигаться вперед по дороге, параллельной главному шоссе, которое находилось справа на расстоянии примерно 30 метров. Все так же стараясь держаться ближе к домам, я осторожно шел по местности, которая медленно поднималась вверх метрах в ста от гавани. Хотя бомбежка здесь была не такая интенсивная, как на шоссе, осколки все равно падали достаточно близко от меня.

Когда я достиг самого края города, то вернулся на центральную улицу Фишгаузена примерно в километре от того места, где я отошел от берега. В эту минуту в небе появился советский истребитель «Як», летевший к центру города. Приблизившись к главной дороге, он принялся огнем пулеметов поливать скопление немецких солдат и транспортных средств.

Заметив ряд траншей рядом с улицей, я мгновенно нырнул в одну из них. Вместо того чтобы залечь на дно полутораметрового окопа, я нашел удобное и относительно безопасное место, откуда смог наблюдать за происходящим. Мое неистребимое любопытство в те дни неизменно преобладало над чувством опасности.

Пилот «Яка», по всей видимости, заметивший меня, тут же изменил курс и полетел в моем направлении. Я почувствовал себя загипнотизированным яркими вспышками пулеметных очередей русского самолета, когда тот помчался в сторону моего окопа.

Пули со свистом впивались в землю передо мной, вздымая фонтанчики пыли, летевшей прямо мне в глаза. В лицо мне впилась пригоршня мелкой шрапнели. Когда «Як» с ревом пролетел прямо над моей головой, я вскрикнул от боли, отпрянул назад и повалился на дно траншеи.

Через секунду мозг принялся оценивать ситуацию. У меня явно было легкое ранение, но когда я открыл зажмуренные глаза, то ничего не увидел, одну только черноту. Я лихорадочно размышлял о том, что могло со мной случиться. Неужели я навсегда ослеп?

Прошло несколько тяжелых мрачных минут, прежде чем ко мне стало возвращаться зрение, правда, частично. Мои глаза были залеплены грязью и кровью, и я различал лишь смутные силуэты того, что окружало меня.

Выбравшись из окопа, я заковылял по главной улице, стараясь разглядеть происходящее сквозь дымку, застилавшую мой взор. Несмотря на непрекращающийся дождь снарядных осколков, несколько наших солдат пытались привести в негодность орудия, чтобы они не достались врагу.

Прошел всего час с тех пор, как я вошел в Фишгаузен, однако за это короткое время была почти полностью уничтожена немецкая армейская группировка «Земгалия». Зная, что захват города Красной Армией — дело решенное, я понимал, что сейчас нужно найти уцелевших солдат моей роты и ждать нового приказа начальства. Катастрофа в Фишгаузене означала конец многому, но в то же время стала началом моего удивительного спасения от русского плена.

Двигаясь на запад под огнем вражеских снарядов, я вскоре отыскал несколько своих солдат возле пустого блиндажа, в котором раньше хранились боеприпасы. Это было примерно в трех километрах от города.

Моя попытка отыскать подполковника Эбелинга едва не закончилась трагедией, потому что на то место, где я искал его, налетела эскадрилья русских бомбардировщиков. Я в последнюю секунду успел спрятаться в траншее, чудесным образом избежав нового ранения.

Минут через десять я, наконец, нашел Эбелинга, который пытался организовать новую линию обороны, чтобы остановить надвигающегося с востока неприятеля. Я получил достаточно иллюзорный приказ отправиться в Гамбург и войти в состав формирующейся там новой дивизии. Этот приказ давал мне возможность вернуться в центральную Германию, но также требовал от меня отправить уцелевших солдат моей роты в другую дивизию. Последнее было мне особенно неприятно и горько, потому что я знал, что их ждет неминуемая смерть или плен.

Два дня спустя, 18 апреля, под переменным артиллерийским огнем мы с гауптфельдфебелем Юхтером отправились на запад, в направлении Пиллау. Затем свернули на юг, к берегу Данцигской бухты, где сели на паром и переплыли в порт Хель.

Смерть Юхтера, наступившая через две с половиной недели в результате обстрела русской артиллерии, ускорила мое желание как можно быстрее переправиться на земли рейха. На следующий день я вместе со стрелковой частью из Силезии погрузился на борт немецкого эсминца, взявшего курс на запад. Те, кто не смог отплыть вместе с нами, попали в плен к русским.