Беглый огонь! Записки немецкого артиллериста 1940-1945

Глава 1 Деревенское воспитание

Всего лишь через пять лет после окончания Второй мировой войны, закончившейся для меня спасением на борту немецкого эсминца, мои мысли занимал призрак новой войны с Россией.

Я прекрасно знал, что такое война. Нестерпимая жара и пыль летом. Пронизывающий до костей холод зимой. Топкая грязь весной и осенью. Ненасытные комары и вездесущие вши. Вечная нехватка сна и нескончаемая физическая усталость. Свистящие над головой пули. Взрывы бомб и снарядов, сотрясающие землю. Вонь разлагающихся трупов. Постоянный страх плена или смерти. Мучительная боль при виде гибнущих товарищей. Бессмысленная жестокость. Тяжелая разлука с любимыми, родными и близкими.

Когда в конце 1940-х годов отношения Советского Союза и Запада обострились, на горизонте замаячила угроза новой войны. Мне не хотелось, чудом оставшись в живых на полях боев в России, снова вставать в строй и отправляться под пули. Будучи молодым ветераном войны, младшим офицером, служившим в рядах вермахта, я был уверен, что бундесвер, армия новоиспеченной Западной Германии, непременно призовет меня на службу, если разразится новый вооруженный конфликт. Этого мне нисколько не хотелось.

Столкнувшись с перспективой нового военного конфликта в Европе и все еще тяжелыми экономическими условиями жизни в послевоенной Германии, мы с женой стали подумывать об эмиграции и поиске лучшей доли в какой-нибудь чужой стране. Окончательное решение эмигрировать стало самым трудным из всех, что мне когда-либо приходилось принимать. Позднее мне стало понятно, что это был поворотный пункт моей судьбы, когда я оставил за своей спиной Германию и войну, перебравшись сначала в Канаду, а затем в Соединенные Штаты.

С возрастом нам все чаще вспоминается прошлое. Говорят, что чем старше ты становишься, тем чаще мысленно возвращаешься к тому, что когда-то произошло с тобой. Наверное, это так. Хотя прошло уже более полувека, воспоминания о детстве, проведенном в Германии, о годах армейской службы в годы Второй мировой войны, о борьбе за выживание в послевоенной Германии и первых месяцах жизни за океаном остаются по-прежнему яркими.

Мое поколение было воспитано в соответствии с другой шкалой ценностей, чем поколение нынешних юных немцев. Семья была основой тогдашнего немецкого общества, она имела тесную связь со школой, церковью и государством и была призвана укреплять общественный порядок и консервативные ценности. В Германии семьи и школы обучали мое поколение уважению к ровесникам и старшим по возрасту, а также к властям. Такое уважение сегодня безвозвратно утеряно.

Лучше всего оно проявлялось в общей вежливости, к которой нас приучали с юных лет. Если мужчина ехал в переполненном автобусе или трамвае, то, когда в него входила женщина или пожилой человек, он всегда вставал и уступал им место. Входя в любой дом, церковь или школу, мужчина неизменно снимал головной убор. Встречая женщину, мужчина непременно снимал шляпу и приветствовал ее легким поклоном. Гуляя с женщиной, он держал ее под руку и первой пропускал в дверь.

Подобная галантность сегодня считается анахронизмом, однако в прошлом она была отражением глубоких моральных ценностей немецкого общества.

Общество в целом принимало и уважало власть, потому что мы росли вместе с ней, особенно в более консервативной сельской местности вдали от больших городов. В ту пору существовали строгие правила общественного поведения и неписаные нормы для всего — от брака и до смены места жительства. Общественные беспорядки были большой редкостью, и если и происходили, то по сравнению с сегодняшними они могут показаться сущими пустяками.

Если в 1930-е годы случались демонстрации, то они ограничивались большими городами и чаще всего организовывались нацистами или коммунистами. Большинство немцев считало неразумным беспричинно выходить на улицы и скандировать какие-то лозунги. Число сегодняшних немцев, участвующих в маршах протеста или демонстрациях, людям моего поколения кажется просто невообразимым.

Задолго до прихода к власти нацистской партии немецкая армия внушала уважение к порядку и власти всем общественным институтам страны, семье, школе, церкви, закону и всему прочему.

Когда мы проходили военную подготовку, наши инструкторы прочно прививали нам дисциплину и послушание. Мы беспрекословно подчинялись приказам наших офицеров, независимо от того, какие страдания они нам могли доставить.

В кругу семьи немцы проявляли уважение к армии и отечеству, такое же отношение к своим вооруженным силам проявляют и современные американцы. В годы войны речи и митинги, пропагандистские плакаты и фильмы, добровольный сбор драгоценностей для изготовления оружия и боеприпасов, бытовые неурядицы и даже бомбежки англо-американской авиации укрепляли моральное единство немецкого населения в тылу и немецкой армии, сражавшейся на фронтах за пределами Германии. Такова была социальная материя, делавшая мою родную страну такой сильной в годы Второй мировой войны.

Я вырос в крестьянской семье.

Хотя дедушка по линии матери, Готлиб Маттис, когда-то был учителем и преподавал в школе, состоявшей всего из одной классной комнаты, его жизнь самым серьезным образом изменилась, когда он встретил мою бабушку, Луизу Шульц. Ее родители владели фермой площадью 200–250 акров, принадлежавшей их предкам еще с 1700-х годов. Когда мои дедушка и бабушка поженились в 1889 году, дедушка перестал учительствовать и занялся сельским хозяйством. Это было вызвано тем, что мой прадед собрался уйти на покой и не имел наследника в семье, которому мог бы передать собственность.

В 1896 году родилась моя мать, Маргарита Маттис. Она вместе со своим старшим братом и младшей сестрой выросла на ферме в небольшой деревне под названием Пюгген, типичном населенном пункте Германии той далекой поры, подобных которой было много во всей Европе. Расположенная среди невысоких холмов сельскохозяйственного района Альтмарк между Ганновером и Берлином на севере центральной Германии, эта деревня насчитывала примерно 200 жителей и располагалась между сосновым лесом на севере и лугами на юге.

Как и в других немецких деревнях, дома и прочие строения в Пюггене находились в центре, а вокруг них простирались обрабатываемые крестьянами земли. Ближайшая железнодорожная станция, магазины и полицейский участок находились в более крупных соседних деревнях на расстоянии нескольких километров.

Мой отец, родившийся в 1892 году, был вторым сыном в семье Люббеке, где всего было девять детей — его старший брат и семь младших сестер. Семья с 1700-х годов жила на большой ферме с земельным наделом в тысячу акров. Она была расположена в деревне Хаген, являвшейся частью городка Люнебурга. Поскольку тогдашнее право первородства требовало, чтобы семейное имущество доставалось после смерти отца старшему сыну, отец покинул Хаген, чтобы приобрести профессию управляющего несколькими большими фермами на севере Германии.

Во время Первой мировой войны 1914–1918 годов мой отец был призван на службу в кавалерийский полк, точнее 16-й ганноверский драгунский полк, дислоцировавшийся в Люнебурге. Моя мать, так же как и все остальные немецкие женщины, участвовала в подготовке рождественских подарков, предназначавшихся для действующих военных частей. Получив от нее подарок, отец написал ей письмо. Так между ними завязалась переписка, которая затем переросла в брак.

В конце 1917 года отец был ранен в ногу и комиссован. Хотя ранение заставило его носить особую обувь до конца жизни, отец скоро поправился и вернулся к работе управляющего крупной фермой с парой тысяч квадратных километров земли в Дромфельде, близ города Геттингена, что в центральной Германии. Отец порекомендовал своему нанимателю взять на работу мою будущую мать, чтобы та вела хозяйство, это давало ему возможность получше познакомиться с ней.

Несмотря на то что знакомство моих родителей носило уникальный характер, в ту пору было обычным явлением отправлять молодых женщин, выросших на небольших фермах, на пару лет поработать на более крупных крестьянских подворьях. Кроме приобретения умений вести домашнее хозяйство, они получали возможность познакомиться с молодыми мужчинами из других мест.

Приехав на работу в Дромфельд, мать впервые увидела отца, которого до этого знала лишь по переписке. Между ними вспыхнула любовь, и примерно через полгода они обручились.

В октябре 1919 года состоялась свадьба, после которой мои родители перебрались в Пюгген, на ферму Шульцев/Маттисов. Поскольку старший брат матери погиб в годы Первой мировой войны, ферма должна была достаться ей как старшей наследнице. Поскольку отец был профессиональным управляющим, моя бабушка тут же позволила ему взять руководство фермой в свои руки.

Раньше отец занимался земельными наделами большего размера, и поэтому ему было трудно приспособиться к работе в таком небольшом крестьянском хозяйстве, как наше. Хотя в те годы считалось обычным делом, когда хозяева работали на полях вместе с батраками, отец был не приучен к такому виду труда, несмотря на то что был физически крепким мужчиной.

Ему было нелегко привыкать к жизни на новом месте, однако он отличался хорошими организаторскими способностями. Кроме того, он имел возможность управлять фермой так, как считал нужным, без постороннего вмешательства. Решения он обычно принимал вместе с моим дедом, и у них сложились замечательные отношения. Кроме того, отец отлично ладил с соседями и, когда мог, всегда помогал им. Тем не менее характер у него был непростой, он неизменно старался поступать независимо.

Поскольку я родился 17 июня 1920 года, через восемь с половиной месяцев после свадьбы моих родителей, родственники отца всегда добродушно подшучивали над моим слегка преждевременным появлением на свет. Будучи первым ребенком в семье, я получил то же имя, что и отец, меня назвали Вильгельмом. После меня родились Иоахим и Элизабет, мои брат и сестра, умершие в младенчестве.

Мои младшие братья-близнецы Отто и Ганс родились через пять лет после меня, за ними — в 1928 году — мой брат Герман. Сестра Марлен появилась на свет в 1930 году. После рождения в 1934 году моей младшей сестры Кристы родители решили больше не заводить детей.

Абсолютной неожиданностью стал факт, что в 1937 году мать забеременела снова и дала жизнь самой младшей моей сестре, Маргарите. Я был смущен и рассержен. Мне было уже семнадцать лет, и я уже начал встречаться с девушками. Даже после того как меня сделали крестным отцом малышки Маргариты, мне все же было трудно смириться с тем, что моя мать все еще способна к деторождению.

В нашей семье я и мои шестеро братьев и сестер были близки с матерью, которая с нежностью относилась ко всем нам. В отличие от отца она верила в бога и каждый день находила время для чтения Библии и молитв. У нее был прекрасный характер, и в деревне все любили ее. Она отличалась добросовестностью и целеустремленностью, кротостью и скромностью. Несмотря на то что больше времени проводила с нами мать, чем отец, наши родители научили нас трудолюбию и самостоятельности.

Хотя о детстве, проведенном в Пюггене, у меня остались самые приятные воспоминания, наша жизнь на ферме была далеко не легкой. Почти все свободное после школьных занятий время приходилось трудиться. Когда наступал сезон уборки урожая, мы были вынуждены работать даже в выходные, с шести утра и до позднего вечера, с коротким перерывом на обед.

Поскольку у нас не было ни тракторов, ни машин, ни какой-то другой сельскохозяйственной техники, нам приходилось полагаться лишь на силу собственных рук и наших восемь лошадей. Обычно мы нанимали двух-трех работников для работы на полях или ухода за домашним скотом. Осенью отцу требовалось больше помощников, и он обращался за помощью к соседям, и при сборе урожая пшеницы, ржи, ячменя, картофеля и свеклы вместе с нами трудились еще пять — десять человек.

Если собирать свеклу мы могли вручную, то для того, чтобы собрать урожай пшеницы, ржи и ячменя, приходилось нанимать жатку. У матери тоже хватало забот на кухне, потому что в дни страды ей приходилось кормить не менее пятнадцати голодных работников. В пищу употреблялось то, что мы собирали на наших полях и в садах. Два раза в месяц дом наполнялся упоительным ароматом хлеба, который выпекался в кухонной печи. Мать обычно раскаляла печь и ставила в нее с десяток огромных лепешек ржаного теста. В итоге получались караваи хлеба весом до двух с половиной килограммов каждый. Хватало хлеба ненадолго, потому что на ферме было много голодных ртов.

Хотя домашний скот выращивался главным образом на продажу, часть мяса мы оставляли себе. Раз в год наша семья для своих нужд закалывала теленка, а также три-четыре раза в год — несколько свиней из 100–200 голов, обычно находившихся в свинарнике.

Поскольку холодильников у нас не было, мы делали из мяса колбасу, бекон или солонину.

На лугах, окружавших нашу деревню, мы пасли 15–20 коров. Часть принадлежавших нам пастбищ была огорожена. На пастбищах без ограды за коровами приходилось следить, иначе они могли зайти на соседскую землю. Когда мне исполнилось десять лет, я начал пасти коров. Занятие казалось мне несложным, неутомительным. Несмотря на то что роль пастуха мне не нравилась, это было лучше, чем выгребать навоз из коровника.

Как-то раз меня послали на огороженное пастбище, и я занял наблюдательный пост на краю поля. Лежа на спине в высокой траве под прохладным ветерком, я коротал время, наблюдая за медленно плывущими по небу облаками. Примерно в пять часов дня в вышине должен пролететь трехмоторный пассажирский самолет «юнкерс». Это был его регулярный рейс, означавший, что настал конец моего рабочего дня.

В тот день я невольно заснул и, проснувшись, увидел, что наши коровы забрались на землю соседей, что означало вторжение на чужую собственность. Когда отец узнал о моем проступке, он строго отчитал меня: «Как ты мог допустить такое? Теперь я должен идти и объясняться с соседями!» Юный возраст никак не мог служить оправданием моей беспечности.

Помимо огородов, полей и лугов, моей семье также принадлежал огромный яблоневый сад. После занятий в школе или в дни каникул я обычно залезал на деревья и собирал яблоки. Это занятие всегда было мне по душе. Только став старше, я понял, как трудно было родителям содержать ферму, чтобы по возможности собрать богатый урожай.

Хотя большинство немцев исповедовали католическую веру, наша семья была лютеранами. В детстве религия представлялась мне скорее обязанностью, чем источником духовного богатства и радости. Хотя в юности вера и посещение церкви играли не сталь значимую роль, как сейчас, тем не менее они были важны и для меня, и для большинства немцев.

Семья моего отца была не очень религиозной в отличие от семьи матери, которая, как я уже сказал, исповедовала лютеранство. Хотя мы и не часто читали Библию, но я и мои братья и сестры получили религиозное воспитание дома и на конфирмационных занятиях в церкви. Нас научили следовать христианским заповедям, быть правдивыми и трудолюбивыми. Нам также привили добросердечное отношение к ближним, объяснили, что необходимо считаться с нуждами окружающих и помнить о том, что мы в долгу перед ними.

Поскольку лютеранский пастор одновременно служил в нескольких соседних деревнях, в Пюггене он появлялся каждое второе воскресенье месяца. В такое воскресное утро мы надевали лучшую одежду и отправлялись в церковь. Заняв наши традиционные места, мы присоединялись к тридцати-сорока другим прихожанам из шести-семи семейств нашей деревни и слушали часовую проповедь. В другие воскресные дни мы иногда посещали церковь в соседней деревне Рорберг.

Вернувшись из церкви, наша семья садилась за праздничный обед, самый вкусный и сытный за всю неделю. Есть мы начинали только после молитвы, которую произносила мать. Вставали из-за стола мы тоже после молитвы.

После еды мы обсуждали деревенские новости или вопросы политики, разговаривали беззлобно, добродушно. После застолья отец иногда запрягал пару лошадей в открытый экипаж и катал нас по полям или возле соснового леса. Я всегда любил воскресенья, но никогда не считал дни, начав очередную школьную неделю.

В возрасте шести лет я пошел в школу Пюггена, занимавшую всего одну комнату на первом этаже двухэтажного дома, располагавшегося в самом центре деревни прямо напротив нашей фермы. Наш учитель, герр Кюнне, жил в том же доме вместе со своей семьей и учил 30–40 детей местных крестьян.

Когда герр Кюнне входил в класс, мы сразу же вставали за партами и ждали, когда он скажет: «Доброе утро, мальчики и девочки. Пожалуйста, садитесь!»

Проводя уроки, герр Кюнне поддерживал строгую дисциплину, и никто из нас никогда не осмеливался нарушать ее. Он был очень требовательным человеком. Особенно трудными нам казались его диктанты. За ошибки учитель наказывал так: провинившегося прямо в классе несколько раз ударял розгой или оставлял после уроков делать дополнительные задания.

Хотя я получал лишь удовлетворительные оценки по всем предметам, мне в основном удавалось избегать наказаний герра Кюнне. После занятий в школе я обычно отправлялся домой делать уроки, после чего работал на ферме или играл с другими деревенскими мальчишками.

В пору моего детства я обзавелся несколькими друзьями, моими ровесниками из Пюггена: Отто Вернеке, Фрицем Дампке и Отто Тепельманом. Я отличался сдержанностью и замкнутостью, во многом напоминая отца. Для меня дружба в меньшей степени являлась обычным товариществом и в большей степени возможностью стать вожаком и привлекать других для выполнения поставленной цели.

Закончив в 1930 году четвертый класс, я восемь следующих лет учился в школе соседнего городка Беетцендорф, располагавшегося в восьми километрах от Пюггена. Подобно другим средним школам, она была платной, потому что было необходимо оплачивать труд работавших в ней учителей.

Каждое утро, в восемь тридцать, я садился на велосипед и, невзирая на погоду, отправлялся на занятия. Иногда такие поездки доставляли мне настоящие муки, особенно в холодную и снежную погоду, потому что весь год мне приходилось носить коротенькие, по колено, штаны. Пара высоких носков немного согревала мои лодыжки, однако, когда я приезжал в школу, колени мои всегда были красны от холода, и я не чувствовал их.

Мы, ученики, проводили весь учебный день в одном и том же классе, куда приходили учителя, обучавшие нас истории, немецкой литературе, математике, английскому и французскому языку и прочим предметам.

В этой школе предполагались более свободные дискуссии между учителями и учениками, однако моим успехам на поприще усвоения знаний это не особенно способствовало. Несколько раз родители сурово отчитывали меня, получив из школы записки о моей низкой успеваемости. Подобные письма учителей не на шутку меня расстраивали, однако мои оценки от этого так и не улучшились.

В школе Беетцендорфа детей из Пюггена училось крайне мало. Обязательным было только восьмилетнее образование, после этого большинство подростков приступали к получению профессиональной подготовки или к работе на ферме или каким-то другим образом начинали трудовую жизнь.

Поскольку из нашей семьи происходили люди разных уважаемых профессий — учителя, врачи и адвокаты, — то мои родители в отличие от других жителей нашей и соседних деревень, видимо, высоко ценили возможность получения полного среднего образования. Несмотря на экономические трудности в период между двумя мировыми войнами, отец все равно был готов платить за мое образование. Находясь за стенами школы после занятий или во время каникул, мальчики носили фуражки с эмблемой своего класса. Хотя в самой школе насаждалась строгая дисциплина, за ее пределами время от времени между школьниками вспыхивали драки. Ссоры, перераставшие в кулачные бои, чаще всего возникали между мальчишками разных классов или разных городов, располагавшихся неподалеку от Беетцендорфа. Однажды один парень стал обзывать меня какими-то обидными прозвищами, и я вступил с ним в драку, хотя обычно старался воздерживаться от подобных стычек.

Как правило, вернувшись домой, я делал уроки и выполнял работу на ферме. Несмотря на мои повседневные обязанности, я все равно наслаждался беззаботной юностью и всегда находил время для игр и посторонних дел.

В детстве меня отличала любознательность и склонность к всевозможным авантюрам. Мне вечно хотелось исследовать окружающий мир и узнавать, что и как в нем устроено. Родители строго воспитывали нас, детей, и наказывали за проступки и шалости. Признавая мой независимый дух, они вместе с тем учили меня ответственности и уважению к властям.

Однажды летом, когда мне было десять лет, мы с деревенскими мальчишками играли в футбол на поле за нашей фермой. Испытав естественную потребность организма, я предпочел не бежать домой, а справить нужду в ржаном поле, принадлежавшем соседу.

К несчастью, сосед заметил меня и тут же сообщил отцу о моем «злодеянии». Мой поступок по тогдашним меркам носил едва ли не кощунственный характер.

Вечером я вернулся домой, и отец сурово отчитал меня за неуважение к чужой собственности. Хотя я попытался объяснить срочную нужду, которую испытывал, отец не внял моим мольбам и подкрепил урок несколькими ударами розог.

Примерно в то же время я вместе с другими пюггенскими мальчишками пожелал принять участие в шалости, объектом которой был выбран старик лет семидесяти, постоянно гулявший по песчаной дорожке, что пролегала между нашей фермой и пастбищами на южной стороне деревни. После долгих обсуждений мы, наконец, решили, что я наряжусь привидением и испугаю старика.

После того как остальные мальчишки спрятались в лесу, чтобы наблюдать за происходящим, я, увидев, как приближается наша жертва, вышел на дорогу, натянув на себя простыню. Несмотря на то что почти ничего не видел в темноте через ткань, я чувствовал, что старик уже находится почти рядом со мной, и поэтому принялся издавать, как мне казалось, жуткие звуки.

К нашему великому удивлению, моя устрашающая внешность не произвела желаемого эффекта. Вместо того чтобы испугаться, старик принялся бить меня тростью и вскоре обратил в паническое бегство. Я с трудом скрылся с «места преступления». Мои проказы, увы, не остались безнаказанными. Сохранить что-то в тайне в таком местечке, как Пюгген, было невозможно. Когда я пришел домой, отец крепко отругал меня и отправил к оскорбленному старцу домой извиниться за мое безрассудное поведение.

Будучи атлетически сложенным, я любил всевозможные спортивные игры, особенно футбол. Зимой на уроках физкультуры мы играли в хоккей на льду замерзшего пруда, располагавшегося в километре от Беетцендорфа. Иногда нам не хватало игрока, и тогда на лед выходил кто-нибудь из учителей. Выражая ему свою благодарность, мы при каждой малейшей возможности старались сбить его с ног. Такие игры позволяли нам хотя бы изредка нарушать обычные нормы этикета, требовавшие уважения к старшим.

К верховой езде я относился без восторга, но занимался ею и добился неплохих результатов. По вечерам я часто уводил наших лошадей в ночное, как правило, на пастбище, что лежало к югу от нашей фермы, а по утрам приводил обратно. Кроме того, отец поручал мне отводить наших лошадок на случку на конюшню соседнего крестьянского хозяйства, это происходило четыре-пять раз в год.

Когда мне исполнилось пятнадцать лет, я стал принимать участие в ежегодных районных соревнованиях по конному спорту. Сидя на лошади без седла, нужно было попасть длинным копьем в отверстие кольца диаметром десять сантиметров, подвешенного на высоте 4–5 метров над землей. Мне никогда это не удавалось, зато я научился неплохо ездить верхом, что потом здорово пригодилось мне в армии.

Имея независимый характер, я любил все делать сам. Я много читал, отдавая предпочтение книгам по истории. Особенно мне нравились описания сражений последней войны, Первой мировой. Меня очаровывали рассказы о сражениях под Верденом или на Дарданеллах, а также описания боевых операций немецкого военно-морского флота, в том числе и подводного. При этом я никак не ожидал, что сам окажусь на войне.

Мне очень нравились всевозможные технические устройства, долгие часы отрочества я проводил, экспериментируя с лампами, электромоторами и радиоприемниками. Было ужасно интересно узнавать, как работает тот или иной прибор.

Однажды я решил электрифицировать наш сарай. Поскольку нашей семье нужно было освещать двор рядом с сельскохозяйственными постройками, чтобы мы могли разгружать телеги даже поздним вечером, я предложил провести туда свет. Я протянул электропровод из дома в сарай, а в спальне родителей установил для отца выключатель. Это позволяло работать не только ночью, но и давало возможность осветить двор, если раздавался какой-нибудь подозрительный шум. Поскольку отец не обладал склонностью к технике, он высоко ценил мои таланты.

Раньше нашей семье приходилось вручную перетирать рапсовое семя для получения масла, идущего в пищу. Я вознамерился во что бы то ни стало механизировать этот процесс. Найдя электромотор, я присоединил его к колесу пресса. Результат превзошел все ожидания. Мать была особенно благодарна мне за мое изобретение, избавившее нас от трудной работы, и потом много лет пользовалась этим устройством.

Несмотря на некоторые успехи, далеко не все мои проекты завершались благополучно. Несколько раз от ударов тока я падал на пол, подсоединив не тот провод. Однако постепенно, методом проб и ошибок, я многому научился.

Самые дорогие воспоминания у меня остались о Рождестве, которое наша семья праздновала в полном составе. Надев толстую шубу, отец усаживал все семейство в просторное ландо и отвозил нас в Рорберг на вечернюю службу в церковь.

Когда мы возвращались домой, отец закрывал дверь гостиной. Пока мы, дети, с нетерпением ожидали в коридоре, родители украшали игрушками и свечками только что срубленную ель и раскладывали под ней подарки для нас, таков был тогда обычай в Германии. Закончив приготовления, они впускали нас в комнату. Мы заходили гуськом, первыми шли самые младшие, последними старшие. После сочельника мы на следующий день праздновали само Рождество. На ужин подавался гусь с картофелем и прочие вкусные блюда.

Перед праздником Пасхи жители небольших сельских общин Германии сооружали на холме возле деревни высокие штабеля дров и устраивали фейерверки. В субботу вечером накануне Пасхи их поджигали. Мы, жители Пюггена, с радостью наблюдали за тем, как весь горизонт освещается огнем полутора десятка костров в соседних деревнях. Это было незабываемое зрелище.

Проснувшись на следующее утро, я с братьями и сестрами находил приготовленные для нас корзинки со сластями и пасхальными яичками. Затем вся семья отправлялась в церковь.

Всеобщими праздниками в Пюггене становились и свадьбы. Жених в украшенной цветами повозке подъезжал к дому невесты и вез ее в церковь. Помимо прочих ритуалов брачной церемонии, у нас существовал и такой обычай — жених и невеста вдвоем распиливали бревно на две половинки, из которых потом делались ножки для детской колыбели. Это гарантировало появление большого числа детей в семье.

Несмотря на то что подобные праздники в семьях нашей общины практически не прекращались, жизнь становилась все более трудной, поскольку в стране свирепствовал экономический кризис.