Белые шнурки

29. Вершители судеб

Что бы не происходило вокруг, Виктору всегда помогали блондинки и кошки. Кошки помогали с раннего детства — когда детские обиды и печали заканчивались под пристальным взглядом желтоглазого мурлычущего кота. Кошки его любили все без исключения — от чужих домашних балованных кисок до хвостатых уличных бродяг. Самый мерзкий и блохастый помойный кот, с отмороженными ушами и хвостом, всегда был готов проникнуться любовью к Виктору и немедленно начинал мурлыкать и тереться об ноги.

Одна история про кошек и вовсе заставляла поверить в мистику. Однажды Виктор попал в достаточно серьезный замес, когда деловая встреча переросла в отвратительную попытку их накрыть — с поножовщиной, стрельбой, и забегом от мусоров по чужому и совершенно незнакомому району.

Удалось оторваться. Казалось, еще только что за спиной были слышны матюки преследователей — но вот рывок, темный провал между домами и две машины — а между ними наваленные тарные поддоны и строительный мусор. Виктор забился между ними, судорожно сжимая рукоятку ствола — в ожидании неведомо чего, то ли выстрела, то ли окрика ППСника. Невдалеке выли сирены, судьба спутников была совершенно неизвестна. В этот момент он чувствовал едва ли не полное одиночество — и в глаза бросались какие-то мелкие детали. Вот двухэтажный барак; на балконе — чей-то велосипед без колес и древняя стиральная машина; у грузовика у обочины спустило колесо и на нем нет одного болта. еще какая-то херня. Надо было куда-то идти и уходить оттуда — но кошелек с деньгами перед встречей отдал одному из своих, нет денег и вот-вот сядет телефон. В этот момент Виктор почувствовал под рукой что-то пушистое — и обнаружил спинку небольшой изящной кошечки помойной полосатенькой масти. Киска терлась и мурлыкала, всячески выражая свое расположение, от чего становилось спокойнее. Некоторое время под тарными поддонами они провели вместе, а потом она куда-то пошла. Слабо соображая что он делает, Виктор последовал за ней — и она его привела в незакрытый подъезд крохотного флигеля старого дома со скрипучей лестницей. На пустой площадке сидел еще один кот — на сей раз черный, с мудрыми зелеными глазами. С ними Виктор и провел еще примерно час — хлопали двери, милиция прочесывала подъезды, но так и не вошла в ту неприметную деревянную дверку. Спустя какое-то время на остатках аккумуляторной батареи Виктор вызвал туда такси — и в итоге ушел совершенно чисто. Отдельно забавляло то, что окраска мохнатых помощников совершенно совпадала с теми котами, которые жили у Виктора дома. Мозг человека частенько обзаводится суевериями и ограничителями — и единственным живым существом, которое Виктор бы не смог убить по причине моральных ограничений и была кошка. Старые подельники, которые считали Виктора совершенно конченым и отмороженным убийцей, сильно удивились бы, узнав об этом обстоятельстве. Мало кто об этом знал.

С женщинами было немножко по-другому. Среди десяток всевозможных девиц, окружавших нашего героя, изредка встречались особенные — расположение которых однозначно дарило фарт в делах и просто приносило удачу. Очень многие из всевозможного движнякового люда — от бандитов и воров до военных и разных альпинистов с парашютистами, крайне внимательно относятся к удаче и тому, что ее приносит. Постоянный риск смерти или серьезных проблем заставляет уважать удачу и то, что ее приносит — смеяться над этим не принято.

Так Виктор спустя какое-то время с удивлением понял, что удачу ему приносят натуральные блондинки нордического типа — с которыми реально начинает приходить удача. Многие из них и не догадывались бы, что единственная причина особого отношения к ним со стороны Виктора, отличного от нормального цинично-пренебрежительного, была удача, которую они приносили. Это перекликалось в его душе и со множеством любимых произведений искусства и столь любимого еще юным нацистом Вагнером. Когда Виктору было семнадцать, казалось, это северные саги и легенды оживают у стен гук-общаг под прекрасную музыку великого композитора — а если что-то пойдет не так, то не за горами небесный чертог, куда он войдет под руку с белокурой воительницей. Реальная кровь и настоящая смерть, которую он нес, очень убедительно делали мифы реальностью.

Странным образом это работало и в обратную сторону. Совершенно реальные и живые девочки чуяли в нем злое и веселое начало, от которого несло чем-то опасным. Он никогда ничего не рассказывал. но как-то так выходило, что те, кого он считал валькириями, частенько видели в нем Зигфрида. Так и шла череда этих быстрых и ярких отношений — которые продолжались до тех пор, пока очередная Валькирия не исчерпывала запас везения, и не превращалась в обычную блондинистую дуру. Но от этого Виктор не переставал думать — что когда-то так было и у древних, когда именно мысль о своей сероглазой Валькирии направляла руку воина и приносила удачу в бою.

Все вместе взятое, а также накопленный жизненный опыт, сделали Виктора изрядным фаталистом — он действительно верил в судьбу. Все знают, насколько причудливо бывают связаны события и линии чужих судеб — но не у всех есть власть сделать так, что норна оборвет чью-то нить жизни. Темная сторона жизни, столь хорошо известная Виктору, изобиловала немыслимым количеством всевозможной дряни и накипи рода человеческого. Убил цыганку-наркоторговку — оборвется вся цепочка грабежей, краж, угонов и прочей мерзости, которые бы сотворили те, кто с ее помощью скололся. Может быть кто-то из них и купит потом у другой — а может быть и нет. Так и будут жить те, кто никогда не пострадал от последствий зла, которое так и не наступило — так об этом и не узнав. Это давало ощущение власти над какой-то частью мироздания, инструментом воздействия на которое становились ножи и арматура.

Смысл правой идеи, таким образом, был не в умозрительном следовании каким-то нормам или политическому мировоззрению, а в конкретных действиях. В этом было существенное отличие наших героев от обычных бандитов — частенько они делали одно и то же, но руководствуясь принципиально разными мотивами. Кто-то считал важным для нации террор и какие-то политические действия, а Виктор — делать так, как он считал нужным. Брать на себя ответственность карать и миловать по своему усмотрению — определяя, кому жить положено, а кому нет. Это начало порой скрывалось в тени обычного стремления к наживе, или издевательствам над людьми ради насилия — но всегда оставалось.

Рядом с этим всегда уживалась тяга к прекрасному — музыка, литература, живопись, природа давали ему огромную моральную разгрузку и стимул что-то делать. Периодически, к своему удивлению, он находил множество совпадений своей картины мира и великих произведений искусства — особенно в эпохе Возрождения, когда те, кто остался в веках, не стеснялись брать в руки ножи и убивать — а потом создавали гениальные полотна. Еще умение ценить прекрасное отлично способствовало восприятию контраста — между идеальными образами искусства и той мерзостью, которая встречалась в окружающем мире. Там, где звучит Вагнер, барыгам и разнопородной нечисти существовать было совершенно точно не положено.

Созидательное и разрушительное начала в его душе примерно соответствовали такому же состоянию психики — когда в одном человеке сочетались интеллигентный парень, способный нравиться людям, и жестокая и циничная тварь, стремящаяся убивать. Несмотря на все свои позывы к прекрасному, все же сам Виктор точно понимал свое место в картине мира — и оно принадлежало к темной стороне жизни. С годами «темный попутчик» в его сознании становился все сильнее, а вот создавать прекрасное как-то не получалось.

Человек, известный читателю как лидер автономов — «Первый», тяги к прекрасному не испытывал никогда. В его картине мира существовало «дорого», «престижно», «богато», и иногда даже «красиво» — но лишь в той мере, в которой это было нужно для удовлетворения собственных потребностей. Однако, о судьбе и тех кто ее вершит он мог бы рассказать гораздо больше чем Виктор — в силу куда более богатого жизненного опыта.

Когда ему было совсем немного лет и он был обычным юным бандитом, старый и много повидавший авторитетный человек в Татарстане сказал, что убивать можно до той поры, до которой это устраивает Всевышнего — и стоит ошибиться в понимании его воли, как или посадят, или убьют, и ты будешь наказан. Страшноватые глаза старого татарина остались в памяти на всю жизнь — он накрепко запомнил это, и не раз имел возможность проверит на наглядных примерах из своей и чужой жизни.

С годами к «Первому» пришло понимание того, что он — меч Всевышнего. Иначе как было объяснить то, что за много лет он сохранил жизнь и свободу, выживая в самых отвратительных раскладах?

Задуматься о судьбе заставляло и исполнение заказов. Когда «Первый» и его группа работали ликвидацию какой-нибудь сволочи, словно сами небеса помогали. Все получалось как по маслу, моменты риска вообще себя не проявляли, милиция смотрела в другую сторону, а терпила наоборот сам деятельно шел к своей участи навстречу вершителям его судьбы. А когда это просто был случайный коммерс, который кому-то помешал. Очень часто даже совершенно выгодные расклады давали сбой — ничего не выходило. Сталкиваясь с таким невезением, несколько раз «Первый» отказывался работать и возвращал деньги, ибо где-то на интуитивном уровне верил в то, что нельзя идти против воли, явно превосходящей собственную.

Со временем он стал считать, что это работает и в обратную сторону: если они кого-то завалили случайно, то наказания без вины не бывает. Значит, так было надо.

Правая идея для него была не целью, а средством — как максимально избавиться от ограничений социума и сделать шаг к свободе. Виктору было достаточно власти менять что-то вокруг себя — а «Первому» нужна была власть над жизнями множества людей. Национал-социалистическая революция была нужна не для светлого будущего, а для бесконечной войны ради войны. Путь террора был гораздо более сильным адреналиновым наркотиком, нежели бандитизм — и именно отсутствие понимания этого и есть самый большой барьер в том, чтобы осознать кто такие «автономы». Бесполезно искать в их действиях реализацию каких-то созидательных стремлений — искоренить этническую преступность, или поменять антинародный режим на расово верный. Не нужна им и власть как средство управления людьми, или деньги для этого. Это все может декларироваться как цель и служить для оправдания своих действий — но делать это будет кто-нибудь другой, а не герои террористической войны. Тот же Гитлер прекрасно это понимал, после прихода к власти избавившись от массы такого рода публики в «ночь длинных ножей. Штурмовики SA, с которыми любят себя сравнивать скинхеды, оказались не нужны там, где надо создавать государство, а не разрушать все вокруг себя. Сталин таких же героев революционного террора также рассчитал крайне быстро — и правильно сделал.

Большинству наших героев такие размышления были вообще не свойственны — за полным отсутствием способности к рефлексии при слабо развитом интеллекте. «Пошли чурок пиздить? А пошли!». Самое высоконаучное объяснение поведению огромного числа мальчиков, которые при относительно сытой и хорошей жизни собирались и шли убивать — тяга к гендерному насилию. Правая идея стала лишь катализатором — ускорив процесс развития хулиганов до убийц, и то лишь от того, что оказалась очень востребована обществом. Если бы в обществе не было нужды в диком национализме, абсолютное большинство тех, кто попал в «бригады», дрались бы с себе подобными после дискотеки, или там «район на район».

В этом наблюдалась эволюция в чистом виде: кто был глупее садились или портились, кто поумнее — вырастали, и становились совершенно обычными и нормальными людьми. Кровавые краски «акций» со временем смазывались в сознании, оставив след лишь в формировании жесткого стержня в душе — какой частенько появляется, например, после армии.

Судьба и тут находила свое проявление — стать жертвой дикой «бригады» можно было и совершенно случайно, примерно с той же долей вероятности, как жертвой ДТП. Но — насколько мерзко порой выглядели спонтанные нападения на случайных прохожих, настолько нормальной оставалась психика их участников, которые могли легко отойти без последствий от всего этого дерьма и зажить полноценной жизнью. Сотрудники милиции неоднократно поражались — как отойдя от куража нападения, бравые «скинхеды» растекались лужицей в отделении и начинали только что не маму звать — поскольку в некотором роде воистину «не ведали что творили». Потом на суде не было никаких скинхедов — а были испуганные подростки с затравленным взглядом «мама, забери меня обратно».

А те, кто нащупали подобно Виктору в себе настоящее темное начало и осознанно стали «вершителями судеб» — порой заплатили за это немалую цену, потому что пути назад из этого состояния не существует. Опасно даже не то, что ты делаешь, потому что убивают по сути все одинаково — а понимание того, что ты делаешь. Потому что после этого там, где у всех остальных четкое «нельзя» — полная свобода, и понимание того, что «можно, и нужно». Когда-то жить с этим очень неплохо, да и в делах помогает — а когда-то не особо, поскольку достаточно расслабиться, и ты начнешь убивать спонтанно и на каждом шагу. Некоторые герои с такой манерой поведения даже не палятся длительное время, однако любое везение рано или поздно заканчивается. Итоговая цена, которую за это приходится платить — полная социопатия, и отсутствие пригодности к любой созидательной деятельности, от создания семьи до нормальной работы и даже простого общения с обычными людьми.

Если в человеке при этом сохраняются рудименты моральных норм и принципов, усвоенных с детства и пришедших извне — что там любить надо, детей растить, хорошее что-то делать — то выходит классическое «сидение на заборе», когда очень больно в области ягодиц. От невозможности сочетать нормальную жизнь с мироощущением «ночного охотника» появляется чувство постоянной неудовлетворенности собой — а там где-то рядом и депрессии, и суицид. Эти проблемы знакомы не только выходцам из преступности любого рода — но и многим «служивым», когда бесконечная война, ставшая работой, заставляет полностью убить в себе все остальное, включая семейные привязанности. Отсутствие возможности реализовать себя в семье, бесконечное одиночество, и саморазрушение — от бутылки до выстрела в лоб или петли.

При этом те, кто были последовательны в своем выборе и сделали его осознанно — как правило, живут и чувствуют себя замечательно. Почему так выходит? Я думаю, что потому, что путь Виктора и ему подобных — не девиация, как там педерасты или антифашисты, а вариант эволюционной нормы. Просто в текущей реальности такое поведение не вписывается в социальные рамки — но в исторической ретроспективе так было далеко не всегда.

Ночью озеро казалось черным; с воды дул странный для весны теплый ветер. На берегу было людно, среди отблесков костров, автомобильных фар и фонарей было видно очертания палаток, машин и парусов. Чуть в отдалении от скопления народа горел костер, у которого сидели двое. Подойдя поближе, с некоторым удивлением я узнал знакомое лицо. Виктор пил из горла коньяк из бутылки овальной формы. Положив ему голову на колени, лежала стройная светловолосая девочка, которая вертела в руках SOG Pentagon и грызла травинку. Со стороны пара выглядела весьма умиротворенно, и даже кинжал с одной серрейторной стороной казался не страшным и каким-то игрушечным.

— Юрист. Ну здорово. Ты какими судьбами тут? Коньяк будешь?

— Доброй ночи. Это чего у тебя?

— Frapin XO. Ну. будем.

— Хороший нож у твоей подруги. Взгляну?

— Если отдаст, бгг. Аккуратнее с ней. — Я встретился с девочкой взглядом, и теплую весеннюю ночь резануло февральским холодом.

— Держи. не порежься тока. — Тонкая ладонь протянула клинок странных, но не лишенных изящества пропорций.

— Этот точно не порежется. — В темноте не было видно выражения лица собеседника, но насколько я знал Виктора — в такие моменты выглядел он весьма глумливо. Протянул «Пентагон» хозяйке — и не будем отказывать себе в удовольствии.

Никогда не переставал поражаться, насколько совершенна эта штука. Руку к поясу — а дальше рефлекс, и буквально со скоростью мысли серповидное лезвие сносит молодую иву. Остановил нож, ловя на плоской стороне лезвия отблеск костра; по бедру хлопнули пластиковые ножны на шнурке и свободно повисли. Пламя костра озарило восхищенное лицо девочки — серые глаза, чуть волнистые светлые волосы, правильные черты еще чуть детского лица.

— Браво! Знаменитый «Кондрат» — всегда приятно посмотреть. — Виктор шутливо зааплодировал. — Хорошо помню другой твой нож, на котором ты начал зарубки ставить.

— Быстро надоело. Да и этот все равно лучше — та финка это просто память. О прошлом.

— А вот кстати да. В последнее время частенько вспоминаю это все. Классные были времена — бедные и дурные, но веселые до крайности. Это так прекрасно, когда есть враги, и есть соратники — а не одни деловые интересы. Хотя тебе не понять, наверное, у тебя всегда были одни интересы.

— Кроме интересов и друзей немало тоже. Как и у тебя, пожалуй. — Коньяк был великолепен, играя десятками совсем тонких вкусов, оттенков и тонов, плохо понимаемых сразу. Мир вокруг менялся вслед игре благородного напитка, и вот уже в сознании появилось приятное ощущение, что в мире ничего больше нет — только озеро, ночь, да пара напротив меня.

— И то правда. Ну что, давай за тех, кто не выжили, и за тех, кто остался. — Виктор пружинисто встал. — Похулиганим?

— Зиг хайль! — пронеслось над озером, и эхом отразилось от скал. Следом ударил по ушам выстрел — выпив и вскинув правую руку, Виктор выстрелил в темноту из угловатого пистолета, в котором внимательный взгляд сразу узнал бы словацкий Т-12, и протянул мне бутылку. Я выпил, и отсалютовал ножом.

— Сколько шума. — Девочка грациозно потянулась. — Пошли-ка лучше кого-нибудь ебнем вместо этого, все больше толку.

— Она серьезно?

— Более чем. — Виктор мерзко ухмыльнулся. — Ты когда-нибудь видел, чтобы девочка в одного сработала «шнурки» — от и до? Ты мое солнышко. — Виктор поцеловал белые локоны.

— Чтобы один на один если честно, то нет. Даже та, что с А. работала, только с коллективом что-то делала.

— Вот и я не видел. до недавнего времени. Странно так — она моложе нас на целую жизнь, а порой как в зеркало смотрю. И знаешь что думаю? Что все это было не напрасно, и у нас есть будущее. Нация это мы.

— «Ты молод и силен, за окружающих в ответе, белые крылья венчают твой силуэт на рассвете?». Но посмотри вокруг — горят костры, и у каждого — люди. Практически все из них никогда никого не убивали и не убьют. Им это не надо, там каждый второй даже по морде получить боится.

— Это все равно. Пока будут такие как мы — не они сами, так их дети в нужное время сделают то, что должны. То, что они терпилы, тоже неплохо, поскольку такие нужны и тебе, и мне. Важно то, что пока они боятся всемогущих диаспор и сочиняют мифы про любого непобедимого врага для оправдания своей слабости — всегда сохраняется другой путь, и те, кто его придерживаются. Что для одних «беспредел», для других «свобода».

— Чего-то тебя, брат, на философию потянуло.

— А для чего же еще пить? — Виктор патетически поднял остатки коньяка. Я поймал его взгляд, и понял, что собеседник был практически трезв.

— Надоел. Пошли ебаться! — Спутница Виктора прервала философскую беседу и решительно направилась к палатке.

— Вот, так всегда. Ты-то сам как?

— Иди уже! А то смотри — с терпилой перепутают. Я бы на твоем месте так не рисковал.

— И то верно. Доброй ночи. Рад был увидеть. Если что не теряйся.

К тому моменту я был знаком с Виктором уже весьма давно, но все равно не знал, как иной раз к такому относиться. С одной стороны, мир ночной охоты всегда был мне понятен и близок — и частенько глядя на человека, я представлял, как ляжет первый разрез. А с другой. никто не знал, насколько глубока кроличья нора. Об этом мог бы многое рассказать «Первый», да только вряд ли и он бы захотел рассказывать, и кто-либо пожелал это слушать.

Ночь была прекрасна. Когда затихли разговоры, совершенно по-другому стали слышны ночные звуки — плеск воды, хлопки парусов, шелест листвы и множество лесных шорохов. Городские жители привыкли восторгаться гармонией природы и леса, однако именно там идет непрерывная борьба за выживание — когда каждый стремится выжить сам и продолжить род, убив ради пропитания более слабого. Иные убивают и для развлечения — как столь милые сердцу Виктора кошки, для которых это просто игра.

Достойны ли жалости те, кто проиграли войну за выживание? С моей точки зрения нет. Мы не жалеем и не замечаем тысячи и миллионы смертей дичи, добытой хищниками, или животных, не нашедших пищи и умерших от голода и холода — так устроена жизнь.

Зайчики и мышки хотя бы симпатичные, и осознанно не делают ничего плохого. Чего нельзя сказать о разной дряни, которая виновата если не своей мерзостью, так своей слабостью.

Сколько бы не говорили о морали, добре, цивилизации — а мир не меняется, и по-прежнему решают право силы, страх и классическое «горе побежденным». Тех, кто убивает за идею и какое-то благо и концевую мразь, убивающую старушек за пенсию отличает не то, что они делают — потому что делают они по большому счету одно и то же. Отличие лишь в воле, и в том на что она направлена. По этой причине я воздержусь от обобщений — как оценивать личности наших героев скопом. Пусть читатель делает это самостоятельно. Когда я начинал писать эту книгу, я рассчитывал встретиться с абсолютным большинством негативных оценок, однако вышло по-другому. Видимо, причина этого в том, что люди совершенно не боятся убивать — и не боятся самих убийств и историй об этом. Каждый второй художественный фильм на большом экране льет крови гораздо больше, чем найдется в этой книге. Никто этому не ужасается — наоборот, это нравится и востребовано людьми.

Однако, столкнувшись в реальности с подобным, все то же большинство испытывает страх. Со временем я начал искренне считать, что это — не страх причинить смерть и сделать кому-то больно. Боятся люди принять это решение и взять на себя какую-то ответственность — а если так выйдет, что убивать и мучить будет можно, выгодно и безнаказанно — все то же большинство сделает это с радостью и с удовольствием.

А сама по себе сильная воля очень нравится людям. Даже если это воля преступника и убийцы.

2010–2012