Притча об одержимом


«Орда»


Человек из Москвы стоял на своем, и это выводило Мирзаханова из себя. Убежденный в том, что он на верном пути, что залежи газа именно в этом месте Даулетабада, он каждого, кто с ним не соглашался, готов был встречать в штыки. Хотя в глубине души понимал: тот, другой, тоже имеет право на свое мнение. Но вот как ему самому утвердиться в своей правоте?

— Не может там быть газа. Даже студенту известно, что подобных месторождений с газом в так называемой моноклинальной зоне всего две в мире.

— А если третья здесь? — спросил Мирзаханов.

Собеседник то ли шутя, то ли серьезно сказал:

— Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда...


Дарвазинская вольница

Они все родом из молодости, прошумевшей в самом пекле Каракумов — Дарвазе: насквозь русский Филипп Беленький со своей женой туркменкой, «железный» буровой мастер обстоятельный Бутта Батыров, спокойный Мирзахан Мирзаханов (хотя он был уже главным геологом управления в Ашхабаде, они единодушно считали его своим, дарвазинцем), рассудительный бурильщик Аннадурды Куванчев, высокий, интеллигентный, умеющий все Ростислав Смирнов, он тогда, как и Беленький, был начальником одной из геологических партий; соперничавшие между собой горячие буровые мастера Василий Шумский и Сергей Улановский, по-восточному немногословные Ильмурад Мухамедмурадов и Дурды Колатов.

В ту пору, в начале шестидесятых, о Даулетабаде не помышляли. Веселой, шумной ордой они жили в самом центре Каракумов, в Дарвазе: поисковики, геофизики, буровики. У каждого — отдельное хозяйство. Но в общем-то это была как бы одна молодая дружная семья геологов со своими неписаными законами и традициями, откровенным презрением к невзгодам и быту, неистребимой верой в человека рядом, в особенности если он геолог, и той особой бесшабашностью, которая свойственна только молодости и о которой потом помнится всю жизнь...

Так они сегодня часто вспоминают про «геологическую» свадьбу Ростислава Смирнова и гидрогеолога Риммы. Их не расписывали: у Риммы прописка ташаузская, у Ростислава — московская. Отыграли шумную свадьбу в общежитии, а уже потом подались в Ашхабад расписываться. Но и там неудача... Тогда они наняли такси и поехали в свадебное путешествие в Фирюзу, на подземное озеро, в Бизмеин. Там, нажимая на бродяжническую свою профессию, уговорил, наконец, Смирнов работников загса: поженили.

Они выдержали в путешествии только три дня: тянуло в Дарвазу, домой. Дом — это койка у каждого в общежитии. «Отдельная квартира» — комната в общежитии — эта роскошь была уже значительно позже. Но разве тогда думалось об этом? Мечтали об одном — сделать открытие: найти нефть, газ, воду.

О том, что в недрах этих огромных равнинных пространств есть газ, думалось давно. Геологи начали развивать глубокое бурение на газ, но силенок у них было маловато, и их оттеснили нефтяники. Но то ли оттого, что главная цель последних была нефть, то ли еще отчего — сделали они не так много и в поисках нефти решили подаваться севернее.

В управлении геологии, тщательно изучив все материалы, накопленные за время поисков в Каракумах геологами и нефтяниками, пришли к выводу: газа в юго-восточных Каракумах много. Были заложены скважины. Когда ударил первый фонтан, — это заинтересовало Москву.

Но бывает же так? В самый разгар весны вдруг грянет нежданный снег. И здесь произошло нечто похожее. Было открыто Карабельское газовое месторождение, еще позже — Шатлыкское, а потом вдруг кое-кто в Ашхабаде и в Москве заговорил:

— Юг исчерпал себя. Шатлык — это все, что он мог дать. Надо идти на север, вслед за нефтяниками.

Мирзаханов и Суюнов, тогдашний начальник республиканского управления геологии, настаивали:

— Разрешите нам бурение, и мы получим газ на Даулетабаде.

Им в министерстве резонно отвечали:

— Там же ничего нет. «Туркменнефть» уже бурила.

— Там есть газ, — настаивал Мирзаханов.

— Надо доказать.

— Дайте деньги на бурение, и мы докажем!..

Им разрешили, наконец, бурение. Шумная дарвазинская вольница будто только и ждала команды главного геолога, и к тому времени подтянулась к Даулетабаду: в Аннау начальником экспедиции стал Филипп Беленький, Дурды Колатов — главным инженером на участке в Иммам-бабе. Там, у железной дороги Ашхабад — Кушка, формировалась база. Сам Мирзаханов закладывал буровые в Даулетабаде, Донмезе, в Восточном Даулетабаде. Там уже забуривались Улановский, Батыров, Шумский.

Аннадурды Куванчеву выпало бурить первую скважину на Восточном Даулетабаде. Он и теперь еще помнит тот чистый апрельский день, когда подлетал на вертолете к буровой. Меж редких барханов зеленела трава, чернел прошлогодний кустарник. Буровая стояла на склоне холма, и это обрадовало Куванчева. Сам он был родом из горного селения и пески, признаться, не любил. Холм не гора, конечно, но все же выше, чем в песках.

Со времен «дарвазинской вольницы» прошло уже с десяток лет, но тот молодой дух остался: найти, открыть. Потому так радовались они, так сияли, когда поммастера Володя Атаев, путая русские и туркменские слова, разбудил однажды всех их глубокой ночью:

— Кажется, газ, мужики!

Прошли ожидаемый горизонт. Спустили эксплуатационную колонну. Но при установке цементного моста неожиданно «прихватило» насосно-компрессорную трубу. Это грозило аварией.

На холме у буровой — тишина. Срочно приехал встревоженный Дурды Колатов.

— Что будем делать?

Те несколько ночей не забудутся. По три раза в сутки выходили на связь с Беленьким. Опытный геолог, он подавал советы, будто сквозь землю все видел. Было холодно, слякотно, неуютно. Ждали снег. Вечером теснились в теплом месте на самой буровой, разговаривали:

— Не дай бог буровой инструмент не достанем.

— Почти два года псу под хвост.

Они не спали ночей, до ломоты в костях орудовали лопатами, сгружая под холодным дождем баррит, которого сейчас требовалось особенно много для того, чтобы подготовить тяжелый раствор в случае, если появится открытый фонтан. Они достали-таки ту треклятую трубу, и она до сих пор, как память о первой скважине на Даулетабаде, служит на вагончике у Куванчева вместо флагштока.

В декабре, опять в холод и дождь со снегом, ожидали — вот-вот должен появиться газ. В пятидесяти километрах, на Донмезской площади, ждал у себя газ Бутта Батыров. Фонтанной арматуры — всего один комплект на две буровые. Батыров великодушно сказал:

— Ладно, берите себе! У вас, судя по всему, скважина первой будет фонтанировать.

Но все потом так закрутилось, что они эту арматуру раз пять перебрасывали друг другу. Ночью Куванчева разбудили:

— Смотри — зарево в песках.

С вершины холма Куванчев увидел далекое пламя в стороне Донмеза и все понял — у Бутты ударил фонтан.

«Хорошо, — подумал он, — что вчера ему отвезли арматуру». И еще подумалось, что если есть газ на Донмезе, должен быть и здесь.

Из Аннау прибыл начальник группы опробования. Ждали день, другой: газа на Восточном Даулетабаде не было. На третий день начальник заявил:

— Если завтра скважина не заработает, я сообщу в Аннау, что она пустая.

Они всполошились всей бригадой:

— Да ты что? Два года копали!

— Мы ж сами видели, как проба горела, значит, есть газ.

Куванчев спросил:

— А если понизить уровень воды в скважине? Это ведь ускорит проявление газа.

— Дело рискованное, — сказал начальник. — Я лично снимаю с себя ответственность.

— Ну и черт с тобой, — рассердился Куванчев.

Он сам привез компрессор с соседней буровой. Закачали воздух в скважину. Поздним вечером усталые сидели в вагончике, пили зеленый чай. Ждали.

— Напрасно ты это, а? — осторожничал начальник. — Закачивать воздух в скважину — это знаешь ли?

— Я должен получить газ, — упрямо твердил Куванчев.

— Если завтра газа не будет...

Куванчев взял пиалу с чаем и вышел на улицу. И тут у него на глазах с грохотом заработала скважина. Гамзат Ляметов, стоявший вахту, сообразил первым, и выключил свет на буровой, чтоб не вспыхнул пожар. Кромешная темнота пала на пустыню.

— Все фары на буровую! — закричал Куванчев.

Побежали, включили свет в машинах, тракторах, направляя фары на буровую.

Как был в рубашке, по холоду Куванчев бежал к буровой.

Ах, какие они все-таки молодцы, эти все дарвазинские мечтатели: и Беленький, и Куванчев с Шумским, и Улановский с Батыровым. Два года безвылазно просидели в песках, не потеряли веры, не изменили своей дарвазинской мечте — найти и открыть. Это же миллиарды кубометров газа. Так говорил Мирзаханов Суюнову.

— Но и это еще не все, — добавил Мирзаханов. — Мне кажется, что Даулетабадская, Донмезская и Восточно-Даулетабадская площади — это единая, мощная газовая залежь.

— Выходит, что это месторождение за триллион? — спросил Суюнов.

— Выходит так.

— Но это тоже надо доказать.

— А как?


Бессонная ночь

Василий Васильевич с самого утра был зол, как сатана. В твердой, стоящей колом брезентовой робе, в оранжевой каске, сползающей на глаза, он с самой рани мотался по буровой, и все его выводило из себя: малолюдье на площадке, криво висящий плакат на вагончике, хмурое небо, ветер, гнавший тучи песка. Чего-то на буровой не ладилось: не подвезли с вечера воду, в песках затерялись два трактора с лесом.

У старого полузаброшенного чабанского колодца он увидел двоих из бригады.

— Вы чего это?

— Да вот хотим бассейн соорудить. Цемент имеется. В жару, знаете, как пригодится.

Шумский отошел в сторонку и вдруг успокоился. Подумалось: а что же, здорово, что сами взялись за это дело, сами надумали. Это хорошо, когда каждый из нас, открывая утром дверь на улицу, находит и делает какое-то дело.

Пусть маленькое, но обязательно полезное...

Для того, чтобы доказать, что все три открытых залежи — и Даулетабадская, и Донмезская, и Восточно-Даулетабадская —это одно богатейшее месторождение, хотя тут так называемая моноклинальная структура, в которой, как правило, не бывает газа, туркменские геологи решили пробурить в ней соединительные, или, как они называются, параметрические скважины. Они-то и показали бы, что здесь есть газ. Но бурить скважины в таком бесперспективном месте — дело накладное.

И в Ашхабаде, и в Москве отдавали себе отчет в том, что, конечно, структура непривычная, более того — уникальная, и тут требуется нестандартный подход, нестандартное мышление. Как быть? Проводить заново геофизические исследования долго. Разрешить же бурить параметрические скважины без предварительной работы геофизиков — никто не брал на себя ответственность.

— Мы не можем бросать на ветер государственные деньги, — говорили в министерстве.

— Просим только две скважины.

— Ни одной. Вот если геофизики докажут...

— Но это же отбросит нас на несколько лет назад.

И тогда они на свой страх и риск заложили несколько скважин. Одну из них бурил Шумский. Зная, что бурение это чуть ли не полунелегальное, что геологов обвинят в партизанщине, Шумский понимал, насколько важно было быстрее получить положительный результат.

Василий Васильевич не знал, что точно так же, беспокоясь за дело, носится по пескам вездесущий Ильмурад Мухамедмурадов, разыскивая затерявшиеся в пустыне тракторы с лесом, спешит к нему с Имам-баба Смирнов Ростислав Сергеевич, а начальник участка

Дурды Колатов изводит своего зама Сумбара Халдыева:

— Ты все забросил Шумскому? А зеленый чай какой? Девяносто шестой номер? Не годится. Достань хоть из-под земли девяносто пятый. Они ж вот-вот должны факел зажигать.

А в Ашхабаде на втором этаже стоящего торцом на улицу здания управления сидел в своем кабинете главный геолог — Мирзаханов — весь сгусток воли и нервов — и переживал, может быть, больше всех.

Много позже мы не раз вели с ним долгие разговоры об этих днях. Я все пытался понять — что же все-таки заставляло его, несмотря ни на что, добиваться своего, идти на риск, поступать против всяких общепринятых правил.

— Если бы скважины не дали нужных результатов, вас бы наказали?

— Сняли б с работы за самоуправство, — ответил он.

— Что б тогда?

— Стал бы опять доказывать.

— Но ведь в этом случае вы уже не были бы главным геологом, а значит, возможностей меньше.

Он сказал на это спокойно:

— Все равно бы доказывал.

...Итак, час настал. Смирнов, как только приехал на буровую к Шумскому, сразу же — к каротажникам:

— Покажите пробу.

Еще не веря в близкую удачу, осторожно сказал:

— Кажется, что-то есть.

В ту надолго запомнившуюся им бессонную ночь ожидания они говорили о многом. Вспоминали добрым словом Дарвазу и всех тех, кто там был и кого судьба свела здесь, на Даулетабаде. Уже бледнел рассвет в песках, как они разошлись по вагончикам, не подозревая о том, что завтрашний день для них станет в некотором роде историческим. Они шли к нему все эти годы со времени дарвазинской вольницы, они жили для этого дня. Вместе с огромным оранжевым солнцем, встававшим над Каракумами, наутро ударил газовый фонтан. Он подтвердил, что здесь в центре пустыни — богатейшая залежь газа, которая зовется сегодня Даулетабад-Донмезским месторождением, и за открытие которого многие из них — Мирзаханов, Шумский, Куванчев, Смирнов получили Государственную премию СССР.

В ясный октябрьский день, полный золотого света от осенней листвы, в Ашхабаде состоялось выездное заседание государственного комитета по запасам полезных ископаемых, утвердившее запасы Даулетабад-Донмезского месторождения.

Те два десятка шагов, которые сделал Мирзаханов от своего кабинета до зала заседаний, где его сообщение ждала комиссия, наверное, показались ему очень долгими. Я спросил:

— Не вспомните, о чем тогда думали?

— Почему же? Помню. Как раз по радио передали, что на трассе газопровода «Сияние Севера», не дожидаясь окончания геологических работ, началось освоение нового месторождения газа. И тут я подумал о нашем, Даулетабад-Донмезском: быстрее надо осваивать.

Когда в свое время выявилась уникальность Дау летабад-Донмезской зоны, сомневающиеся говорили: «Так не бывает, потому что так не бывает никогда». Бывает.


1981 г.



Вахтовый поселок


Кинули в глухую тайгу за много километров от жилья горсть дощатых вагончиков, срубили столовую, пекарню, баню, по зимнику доставили технику. Называется все это вахтовым поселком. Раз в двенадцать дней вертолетом доставляют сюда лесорубов. Они валят здесь лес, а зимой, когда станет твердой снежно-ледяная дорога, заготовленную древесину вывезут к местам доставки.

Вахтовый поселок — это не просто жилье в тайге, аванпост лесозаготовителей, это средоточие всех рожденных новым методом проблем: производственных, моральных, психологических, порой трудных, крайне острых, присущих только этой специфической обстановке. Здесь сфокусировано все: быт, характеры, работа, взаимоотношения.

Две комплексных укрупненных бригады в вахтовом оселке «Кедр» — Николая Кленова и Ивана Дронова — людей уважаемых, знатных, Их портреты — рядом на районной Доске почета. Живут в далеком вахтовом поселке, соседствуют: двенадцать дней подряд с перерывом на выходной. А там опять — вертолет в небо и курс на вахтовый поселок у речки Картаньи.


1. Сгибаясь в три погибели, Иван шагнул в вертолет и почувствовал, как резко ударило в поясницу. Пожалел: «Может, не надо было лететь». Врач не хотел выписывать из больницы, но Иван настоял:

— Надо мне в вахтовый позарез.

Косо мелькнули за иллюминатором последние дома райцентра, а дальше пошла тайга. Ровной ниткой протянулась дорога — среди ржавых болот. По ней зимой вывозят лес из тайги. Иван глядел вниз и думал о том, как много нового, неожиданного вошло в его жизнь с вахтовым поселком. Иван больше беспокоился собственно не о самом поселке, а о том, как они там будут жить. Раньше тоже была вахта. Утром машина доставит на лесосеку, вечером — домой. А тут двенадцать дней и ночей на одном пятачке. Это ведь не все просто.

Бригаду сколотил хорошую. Старый товарищ Алексей Иванович Гришин, вальщик. Коренастый, немногословный. Навалит хлыстов, а видит, что сучкоруб не управляется, берет топор и пошел помогать без лишних разговоров. На трелевке — Ярослав Иванович Рожко. Этот сам пришел, сказал: «Возьми, Иван Григорьевич, в вахтовый. Больше не подведу». Был такой случай — прошлой зимой не вышел на работу, а дело горело. Иван сам сел на трактор. Через три дня заявляется Рожко:

— Это кто ж за меня?

— Бригадир.

— А мне ничего не сказал.

Гришин, работавший поблизости, хмуро бросил:

— Просто он думает, что у тебя есть совесть.

Рожко потом не разгибал спины. Гришин посетовал бригадиру:

— Ну, и методы у тебя.

— А что надо было делать?

— Гнать из бригады.

— Не уверен.

Теперь, сидя в вертолете и припоминая прошлогодние перипетии, когда собиралась бригада на летнюю вахту, Дронов думает, как все это непросто: сколотить бригаду и потом суметь сплотить ее. Вон Кленову — тому легче. Он старше Ивана, многоопытнее. И авторитет опять же у него, и слава на всю область, достиг своим трудом высших почестей. Слово скажет в бригаде — закон. Жестковат, правда, побаиваются его. Зимой, бывало, едут на вахту в машине — место бригадирское никто не займет. Мелочь, конечно... Иван попроще, тот и постоит.

Но и мастер своего дела Кленов отличный. Сколько раз наблюдал Иван, как тот работает на трелевке: ни одного лишнего переезда, движения точные. В прошлом году бригада Ивана поотстала от него. Не намного, правда, но все-таки. Может, оттого, что крепко держал своих в руках Кленов, сам вкалывал до седьмого пота и всю бригаду гнал к рекорду. Хотел всех обойти... Да, есть чему у него поучиться — хозяйской хватке, уменью поставить себя. Не хочется Ивану признаться самому себе, но порой завидно, что все говорят про бригаду «кленовцы». А про его, Ивановых друзей, просто «Бригада Дронова».

Но ничего, зато как потеплели голубые Ивановы глаза, как не знал куда девать руки — от смущения, когда два дня назад секретарь парткома леспромхоза втащил к нему в больничную палату тяжелый рюкзак:

— Вот хлопцы передали из вахтового поселка.

Иван глянул — полный рюкзак апельсин.

— Вот черти полосатые, — только и нашелся что сказать.

Два дня назад, узнав, что Кленов, вернувшись из поездки в Канаду (его туда посылали с делегацией лесорубов), тут же улетел на вахту, заторопился и Иван. Сердце заныло. Хоть и все вроде бы отлажено и мастер записку прислал — все, мол, в порядке, а приписка испортила настроение. «Кленовцы» на две тысячи кубов вперед идут, — писал мастер, — а у нас техника стоит, трактора тонут». Иван отдавал себе отчет в том, в каких неимоверно трудных условиях работает бригада: грунт отходит, жара дикая, гнус и комары поедом едят. Тем не менее ворчал: «Не иначе расстроили делянку. Зарубились, а до ума не могут довести. Нет чтоб второй челюстник взять, поднять штабеля, грунт просушить. Эх, Мезенцева нет!»

При воспоминании о Константине Мезенцеве Иван прямо-таки затосковал. И теперь в вертолете мысль о нем не давала покоя. С Мезенцевым они были старые дружки, а тут разошлись. Когда зашла речь о вахтовом поселке, о работе в три смены, Мезенцев сказал:

— Я на вахту не ездок.

— Да ты что, — поразился Иван. —Я на тебя так надеялся, ты у меня лучший тракторист. Мы столько лет вместе.

— Не ездок, — повторил Мезенцев. Они стояли на улице как раз против иванового дома. Свет горел в окнах. Иван предложил:

— Может, зайдешь?

Не двигаясь с места, Мезенцев продолжал:

— Работа там, сам знаешь, — труднее не бывает. Тебе-то что: ты Кленова хочешь догнать. Правильно. Надо сравняться. Вам вон и дом один на двоих ставят.

— При чем тут дом? Я о деле. Значит, бросаешь меня?

— Не бросаю, а не хочу надрываться. Ты поясницу сорвал. А зачем? — И опять повторил: — Кленовская слава не дает тебе покоя. А ты приглядись-ка к этой славе...

Так они расстались полгода назад. Но кроме горького чувства обиды на друга, оставившего в трудную минуту, было еще что-то, что не давало покоя Ивану, когда он вспоминал этот последний разговор с Мезенцевым. Иван видел, как рвется вперед Кленов и то, что был важен конечный результат, достигнутый любыми путями, не по душе было Ивану. В стремлении сравняться с другой бригадой Иван хотел видеть хорошую состязательность, какое-то моральное взаимообогащение. Но было ли все это в бригаде Кленова? Рекорд любым способом. А правильно ли это? Стоп, Иван, над этим надо подумать.

Конечно, Николай Кленов заслуженный, опытный мастер своего дела, крепкий бригадир. А если посмотреть внимательнее? Разве прав он был в истории с Васей Паниным? Парень, конечно, с характером, острый на язык. Но вальщик, которому цены нет. И человек добросовестнейший, когда дело касается работы. Кленов же однажды зимой по дороге на вахту взял и высадил его из машины за то, что тот курил (сам Кленов некурящий). Вася вернулся в поселок пешком.

У Кленова работать отказался, попросился к Ивану. Но каких трудов стоило перейти к нему в бригаду, потому что против был Кленов. А почему против?..

Вот как оно, выходит, все завязалось, в непростой и крепкий узелок...

Вышел из кабины знакомый вертолетчик, кивнул Ивану:

— Подлетаем? — присел рядом на скамейку, спросил: — Слушай, Иван Григорьевич, весь поселок говорит— как дом-то этот, что вам с Кленовым строят? Когда переходите?

Иван чуть не крякнул от досады — пропадите вы пропадом с этим домом. О нем еще и с Кленовым предстоит разговор. Что ж он скажет Кленову?

Мелькнула внизу по-летнему узенькая лента Картаньи, по лесосеке полз трелевочный трактор. Подлетали к вахтовому поселку.


2. Двое суток провел Иван на Картанье и теперь возвращался в райцентр. Вахтовый поселок был пустынен. Одни работали на лесосеке, другие, отработав смену, отдыхали в душных вагончиках, забравшись под москитные сетки. Ивана провожала повариха тетя Оля, да еще Вася Панин, скуластый черноволосый парень. Вася теперь оставался за Ивана в бригаде... Да, вот как все сложилось, как сошлись пути-дорожки бригадира Кленова и вальщика Панина. Еще не так давно Кленов, можно сказать, выставил Васю из бригады, а теперь Панин сам бригадир. И вышло это не случайно. Просто за те немногие полгода, что Панин работает у Ивана, он сумел завоевать уважение у людей: работящий, хорошо знающий дело, по-настоящему искренне болеющий за него. Чтоб иной раз его не заносило, Иван наказывал партгрупоргу Шлокову:

— Ты, Александр Иванович, приглядывай за ним.

Но вообще-то это он так, для порядка сказал при всех, на утренней разнарядке. У него в бригаде вообще железное правило: никаких разговоров «в курилке» — все в открытую, честно, даже самое обидное.

Василий весь в делах, в заботах. Еле поспевая за высоким Дроновым, вслух размышляет:

— Штабеля подымем, не беспокойся. Завтра же возьмем пилы, бревна под челюстники будем класть.

— Ну вот, а вчера говорил — не наше дело.

— Так оно ведь в самом деле не наше; а операторов.

— Вася, — строго сказал Иван — нам фронт работ нужен.

— Ну ладно, ладно. Ты только не волнуйся. Ты отдыхай там, в отпуске, два года ведь не был. Рыбу лови, загорай. К твоему приезду 170 тысяч кубов дадим. Я все продумал.

И ни слова о Кленове. «Что ж, молодец, — отметил про себя Иван, — перешагнул через обиду». И уже сидя в вертолете, еще и еще раз подумал Иван — правильно, что остался за него Василий — при всей ершистости есть у него дар ладить с людьми.

Кто б мог подумать — ведь вот кажется — вахтовый поселок, пятьдесят человек, можно сказать, под одной крышей все двенадцать суток подряд и каждый со своим, порой нелегким, характером, привычками, вкусами, а поди ты — полмесяца Ивана не было в бригаде — а заметно как сжились, сработались. И Вася тут не без помощи немногословного Алексея Гришина сыграл немалую роль: еще больше сплотилась бригада.

В самом начале мая первым вертолетом забросили в вахтовый поселок Виктора Клименко и еще четверых ребят. Иван поначалу не брал Виктора. Очень уж тихий, стихи пишет. А он тут сразу вошел в силу — вагончики устанавливал, отмерял делянки. Был Виктор сучкорубом, чокеровщиком. Потом Иван обучил его профессии вальщика. И вот в вахтовом поселке, где человек на виду у всех, Виктор Клименко быстро обрел уверенность, потому что здесь, скорее чем где-либо, умеют оценить человека, увидеть и развить в нем хорошее или осудить плохое, потому что, когда варишься день и ночь в одном котле, и то и другое лучше видно.

И еще одно обстоятельство несказанно обрадовало Ивана, когда два дня назад он вышел из вертолета. На тропинке, ведущей к лесосеке, он увидел Константина Мезенцева, вернувшегося в бригаду. Он ничего не сказал Ивану, только помахал издали рукой. Может, прошлого устыдился, когда оставил Ивана в трудную минуту. Хотя, что об этом поминать? Главное, что Мезенцев вернулся.

...Два дня Иван разбирался с делами в бригаде. Впрочем, как разбирался?

Набивали волок — прорубали просеку в тайге, по которой потом будут трелевать лес и складывать в штабеля. Иван пошел на волок. По пути заглянул на лесосеку к Кленову. Коротко стриженный, кряжистый, тот выглядел бодрым, даже помолодевшим.

— Как там, в Канаде? — поинтересовался Иван.

— Потом расскажу. Запарка, — откликнулся Кленов. Наблюдая, как ловко и умело тот маневрирует трактором, Иван в который раз подумал с восхищением: «Все-таки великий мастер он в своем деле». И еще подумалось с тревогой: «Обгонят нас кленовцы, как пить дать. Может, не ехать в отпуск?»

В одном месте волок делал заметную петлю.

— Это что?

Вася пояснил:

— Там гнездо глухаркино, так Лешка Гришин обошел это место. После вырубим.

Бригадир ничего не сказал. Когда пришли на лесосеку, он взял у Васи электропилу, прицепил на пояс стартер, через плечо перекинул гидроклин и начал валить столетние сосны, да так быстро и точно, что сучкорез не успевал следом, и Вася, взяв топор, пошел ему помогать. А Иван орудовал пилой, не замечая жары, комаров, гнуса, лезших в рот и уши. Пот лил градом, а ему было легко, потому что за время болезни он соскучился по работе. Подумалось: зимой оно легче — дерево сухое, сучья от мороза сами отлетают. Хотя с другой стороны тоже морока, если снег глубокий, а хуже того — корка на снегу. Доберись до дерева, да огреби его под валку: наползаешься на коленях.

Потом они с Васей долго ходили по площадке.

— Зарубились, зарубились, — недоволен был Иван, — лесом забили площадки.

— Поправим.

— Так кленовцы на пятки наступают.

— Будут наступать — им тут бригадир такой разгон дает.

— Выходит, я тоже должен давать?

— Да нет, у нас ведь по-другому. Вон Витька Клименко — ему разве кто разгон дает? А он в час ночи поднимается и вместе с сучкорезом валят лес до утра. Ночи сейчас светлые, гнус спит.

Иван наклонился, потрогал рукой восково-белую россыпь расцветшей брусники, сказал, думая о чем-то своем:

— Ягод нынче много будет.

Вечером допоздна Кленов рассказывал ребятам своим и ивановым о поездке в Канаду. И опять Иван подумал: умный мужик Кленов, наблюдательный — ты гляди, сколько впитал в себя в поездке, сколько полезного заметил.


3. В ту белую-пребелую ночь, накануне отъезда в отпуск, Иван с Василием почти не спали, до самого утра проговорили. Еще и еще раз обсуждали, как расставлены люди в бригаде, что и где не ладится, вместе думали над тем, что предпринять, если вдруг случится, как у Кленова в середине июня — не дали вовремя лесофонда, и бригада просидела без работы четыре дня.

— В этом случае отправляй тут же два звена на зимние недорубы, — советовал Иван. — Помолчал немного, отгоняя веткой назойливого гнуса, продолжал: — Тебе, я понимаю, как и всем нашим, хочется кленовцев обогнать. Но все-таки не это для нас главное. Главное дать двести тысяч кубов, чтоб другие люди еще больше поверили в вахтовый метод.

— Я это очень даже хорошо понимаю, — убежденно ответил Панин.

Потом они долго молчали. Наверное, думали о том, как неимоверно трудно жить в вахтовом поселке, сколько сил, физических и душевных, требуется, чтобы в этих условиях не только жить, но и работать. Работать, когда палит солнце и безжалостно лютует гнус, когда руки уже не в силах переносить от дерева к дереву тяжелую пилу, когда топор падает из рук сучкоруба, а чокеровщик одеревеневшими пальцами набрасывает негнущиеся чокеры на хлысты, от которых у него рябит в глазах, и тракторист задыхается в перегревшейся от мотора кабине. Ночью мучительный отдых под немолчный гул комарья, а утром снова на вахту. Нет, не каждый выдерживает в вахтовом поселке, хотя тут тебе и удобный вагончик, и баня, и рыбалка в тихой Картанье, и телевизор в красном уголке. Не каждый...

Ранним утром, проходя мимо вагончиков Кленова, Иван увидел самого бригадира с блокнотиком в руках. Рядом стоял мастер. Тут же топтался парень с темными кругами под глазами.

— Вот мастер говорит, что ты работать не хочешь?

— Да, почки у меня прихватило. У врача спросите.

— Отправить с первым же вертолетом, двумя звеньями будем работать, — сухо распорядился Кленов и пометил что-то в блокноте.

Иван пошел в красный уголок. Там его бригада проводила планерку. Все еще размышляя над только что невольно услышанным разговором Кленова с рабочими, подумал: «Конечно, он заставит и два звена работать за три, и, может, они обойдут нас. Но всему ли нужно учиться у Кленова?..

Наверное, этот вопрос отложился и на последнем разговоре с Кленовым. Речь шла о том самом злосчастном доме. Объединение в порядке поощрения решило построить дом для двух лучших своих передовиков — Кленова и Дронова, хотя у того и другого неплохие квартиры. Дом уже почти готов. Кленов давно уже допытывался у Ивана, когда, мол, переезжать. Иван все тянул. А сейчас, перед самым приходом вертолета, сказал Кленову, прощаясь:

— Не поеду я в новый дом, Николай Александрович.

— С чего это?

— Перед людьми неудобно.

— Но мы заслужили.

— За заслуги мы свое получили.

— Ну гляди. Тогда я весь дом займу. Не обидишься?

— Два этажа? — переспросил Иван. — Там ведь больше ста квадратных метров.

— Оба займу, — не вдаваясь в подробности, сказал Кленов. — У меня ведь дочка с зятем.

Над глухой тайгой в желтых пятнах болот летит в вертолете бригадир Иван Дронов. Ждет его впереди долгожданный отпуск, но отчего-то он и не очень ему радуется. Всей душой и мыслями он в тайге, в вахтовом поселке.


1976 г.


Перевал Тюя-Ашу


Снег в горах в том году лег рано. Еще с вечера отчетливо виден был каждый камень и каждая ложбинка на рыжих склонах. А ночью задула, закружила метель. Она спустилась с перевала и бушевала до рассвета.

Утром Виктор Прощенко вышел из длинного темного коридора на крыльцо и будто ослеп от яркого солнца и белизны. Открыл глаза и ничего не узнал вокруг. Горы стали ниже, еще теснее сгрудились над поселком. Дома совсем вросли в снег.

Виктор постоял, потоптался, раздумывая, идти ли завтракать. Есть не хотелось. Махнул рукой — а, после поем. И пошел по направлению к Северному порталу.

Он шел целиной, потому что за ночь дороги занесло, а до портала было не так уж далеко. Снег был глубокий, Виктор все глядел, чтоб не зачерпнуть сапогом.

Что-то будто толкнуло его. Он поднял глаза и увидел Сашку Степакова. Они поравнялись, и Сашка сказал первым:

— Здорово!

— Привет! — отрывисто бросил Виктор.

И все. И если бы кто посмотрел издали на две цепочки в снегу, подумал бы — прошли два товарища. Потому что следы их на снегу остались рядом. А люди шли в разные стороны...


1

Это было в клубе. Главный инженер Ширяев сказал:

— Скоро сбойка, товарищи.

И хотя все знали об этом, но оттого, что это сказал сам главный, показалось, что день сбойки туннеля вроде бы стал еще ближе. А Ширяев, переждав, пока стихнет шум, добавил:

— Сбойку будет производить лучшая бригада проходчиков.

На стройке «сухой» закон. Ребята достали минералку. Разлили.

— Твое здоровье, Сашок!

— А я-то при чем?

— Да уж.

— Бригада, коллектив.

— Чего уж там! — отмахивается Сашка, но ему приятно.

У Сашки Степакова в войну погиб отец. Матери было не до сына. Сашка сам устраивал свою жизнь. С детства он избрал своим методом не защиту, а нападение. Мастеру на шахте в Донбассе, который «по привычке» намекнул ему, что неплохо бы обмыть первую получку, он собственноручно расквасил нос. Сашку обсуждали на комсомольском собрании. Но за него вступились. Видели — парень он добрый, справедливый. А что горяч, так с кем не бывает.

Понадобились люди для работы на завалах. Сашка вызвался первым. За ним пошел его лучший дружок и тезка Александр Зорька. Работа опасная. Нужно было каким-то шестым чувством угадывать все непредвиденное, что ждет тебя здесь. Это было сложное искусство. Степаков быстро овладел им.

Тем, кто работал на завалах, хорошо платили. Сашка до денег не был жаден, хотя и не отказывался заработать. Однако, когда стал жениться, оказалось, что денег негусто. Все на друзей: одному ботинки купил, другому дал взаймы без отдачи.

— Ничего, жинка, — сказал невесте, — живы будем, не помрем. А богатство наживем.

Так и жили. Три года назад поехали в отпуск к родителям жены. В Киргизию. Вот в эти самые места. Да тут и остались. Сашка было артачился:

— Шахтер я. Мне в Донбасс.

Но родня навалилась всем миром:

— Тут тоже проходчики нужны. Вот туннель бьют в горах. Оставайся.

Остался. Начал работать на туннеле. Сперва проходчиком. Смотрят все — разбитной парень, знает дело, умеет с людьми ладить. Молодой, напористый, комсомолец. Как-то выступил на собрании:

— А что мы, хуже других? Почему у нас нет бригады коммунистического труда?

Начальник стройки слушал Сашку, кивал одобрительно. Потом наклонился, что-то сказал главному инженеру. Тот тоже кивнул головой. А комсорг стройки, сидевший неподалеку от них, поднялся и горячо сказал:

— Отлично, Степаков! Даешь бригаду коммунистического труда! Предлагаю поручить Степакову создать такую бригаду.


2

Прошел год. В степаковской бригаде ребята подобрались отличные. Сашка учил их работать. Все, что знал, все до мелочи он передавал им. На проходке штрека у них никогда не было заминки. Бывало, они проходили до метра в день. И это в твердых, как сталь, скальных породах. Но главный их козырь был завалы. Только их бригада, благодаря таланту Сашки, ликвидировала завалы умело и быстро. И чуть что, звали Степакова.

Может, потому, что Сашка был опытнее всех и человек «солидный», женатый, ребята так и ходили за ним стайкой. Когда в поселке открывалась вечерняя школа, он первым записался в восьмой класс. Ребята пошли за ним. Жена говорила Сашке:

— К чему тебе это? Дом вон строить собираемся, время дорого.

А он махал рукой. И вечерами таращил глаза на классную доску и все боялся: «Неудобно, если увидит кто, что носом клюю».

Работать в его бригаде считалось за честь. Новичков бригадир брал без особого энтузиазма.

Однажды прислали в бригаду двоих. Широкоскулый парень по фамилии Адылов окончил техническое училище.

— В забое бывал? — спросил у него бригадир.

— На практике.

Второй паренек, высокий, большеглазый, стоял рядом.

— А ты? Приходилось на шахте работать?

— Нет. Я только что из армии.

— Ну вот что, — сказал бригадир, подумав. — Тебя я возьму, — он кивнул Адылову. — А тебя нет. — И, словно оправдываясь, добавил: — Не могу же я всех подряд брать в бригаду.

Высокий паренек, ни слова не говоря, повернулся и вышел.

Звали его Виктор Прощенко.


3

Было ли у Виктора в ту минуту хоть чувство досады или неприязни, вполне понятное в его положении? Сейчас, вспоминая тот день, когда он стоял перед Степаковым, он думает — ничего, мол, не было. Он тогда вышел и сказал себе: «Все правильно». Бригада коммунистического труда. Слаженный коллектив. А он кто? Отбойного молотка в руках не держал. И притом взял Степаков к себе Адылова. Не может же он, в самом деле, всех брать.

А вот позже, спустя год, когда Виктор сам уже был бригадиром и решено было вызвать на соревнование бригаду Степакова, он подумал про себя: «Ну держись, товарищ Степаков! Мы тебе покажем, на что способны»,

Но подумал об этом беззлобно. Скорее всего задорно, по-мальчишески. В нем вообще немало было мальчишеского. Они жили в комнате вдвоем с мастером смены Сашей Тарасюгиным. Саша сам из Ленинграда. Окончил институт. Считает, что это дает ему право поучать Виктора.

— Нету у тебя солидности, Витя, — говорил он. — Погляди на Степакова. Как он ходит? Вразвалку, будто на палубе. А как с начальством разговаривает? («У нас бригада комтруда. Положено — дай»). А ты? Малёк ты, Витя.

— Ничего, — добродушно отзывается Виктор. Он лежит на кровати. Книга затеняет его лицо, и Тарасюгину виден только его упрямый подбородок. — Ничего, — повторяет Виктор. — Мы все сами...

— То-то и оно, что сами. А товарищ Степаков — они и молоток отбойный в руки не берут. Вот так. Только руководят, значит. А ты все сам вкалываешь.

Да, Степаков...

Выйдя тогда от Степакова, Виктор не остался без дела. Его взяли в другую бригаду. Сообразительный с детства и работящий, Виктор довольно быстро освоил проходку. Начальник буровзрывных работ как-то в шутку сказал своим взрывникам:

— Ребята, попомните, мое слово. Если этот парень станет бригадиром, нам покоя не будет.

Тарасюгин решил создать бригаду из ленинградцев. Охотников нашлось много. Тут вообще много ребят из Ленинградского Метростроя. Бригадиром Тарасюгин предложил Виктора Прощенко. В бригаде были отличные ребята: Николай Титов, Сергей Рассказов, Иван Игнатов. Сильные, добрые, смелые. Не было у них только одного — умения работать в скальных породах.

— Ну что ж, будем начинать с самого начала, — сказал бригадир.

Это было в тот день, когда на стройку приехали снимать документальный фильм. Главным героем был бригадир Александр Степаков.


4

Глубокой ночью Степакова подняли с постели:

— Вставай! Завал!

— Что? Где? — вскочил Сашка с постели и ринулся к двери. На улице прохлада привела его в себя, и он уже спокойно выслушал сбивчивый рассказ проходчика Виктора Белорусса.

— Мы штроссы бурили на седьмом пикете. Вдруг слышим — как ухнет.

— Никого не придавило?

— Нет. Сейчас там начальник Павленко. Сказал: «Завал сложный. Надо поручить Степакову».

Сашка задержался, передохнул. Спросил еще раз:

— Так и сказал?

— Точно.

Пошли медленнее. В туннеле пахло сыростью. Хлюпала вода под ногами. Желтые огни смутно проглядывали впереди сквозь пелену пыли. Пулеметными очередями захлебывались перфораторы. Гулкое эхо наотмашь хлестало по каменным сводам.

Павленко стоял хмурый возле самосвала, не сводя сумрачного взгляда с завала. Он думал о том, что вот еще одно непредвиденное обстоятельство, которое отодвигает долгожданный день сбойки туннеля. А этого дня в управлении ждут не дождутся. И из Москвы названивают. Подошел Степаков. Поздоровался. Павленко пожал ему руку:

— Вот работенка, бригадир.

— Вижу.

— За сколько дней уберешь завал?

— А сколько это будет стоить?

Павленко бросил коротко:

— Семьсот.

Степаков еще раз, прищурившись, оглядел завал, сказал:

— С хлопцами надо посоветоваться.

Они все стояли рядом — все, кто был в ночной смене. В брезентовых робах, в перепачканных касках. И переживали так же, как Павленко, досадовали на задержку и думали о том, как хорошо было бы скорее пройти сбойку на полный профиль. Тогда не надо будет гонять машины через опасный перевал к Южному

порталу, не надо будет по понедельникам идти пешком из дома в рабочий поселок, через хребет в бурю, в метель...

Виктор тоже стоял среди других у завала. Рядом разговаривали:

— А что тут такого?

— Как на базаре...

— Не даром же работать.

— Завал — дело особое, опасное.

— Вот Степаков этим и пользуется.

Понемногу пыль улеглась. С потолка свисали покореженные металлические балки, голые прутья арматуры. Тонкой сверкающей струйкой звенела вода, просочившаяся откуда-то сквозь многометровую каменную толщу.

Виктор стоял в полном смятении.


Наряд

Восстановление завала на пикете 18+70. Начало 17 апреля. Окончание 19 апреля.

Выплачено бригаде тов. Степакова 700 (семьсот) рублей.

Начальник строительства Павленко.


6

Сначала дрогнула земля, и ящик, на котором они сидели, закачался и заскрипел. Потом взрыв глухо ухнул где-то в самой утробе горы. Капля росы с куста упала Виктору прямо на руку. Он поднес руку к глазам, рассматривая, как в капле отражаются и облака, и синее небо, и горы, сказал:

— Взорвали. Подождем, пока рассеется.

Далеко внизу в легком мареве раскинулась долина. Дорога чуть приметно петляла по ней. Деревья были окутаны невесомой зеленой дымкой. Маленькой букашкой ползла машина вдоль тонкой ленты речушки. В долину шла весна. А здесь еще лежат по склонам глубокие снега.

— Надоело мне тут, — признался Мащенко. Он снял каску, пригладил свалявшиеся волосы.

— Отчего же не уедешь? — спросил его Виктор.

— Отчего? Сначала думал: подзаработаю и тронусь. В Сибирь куда-нибудь. Мне мороз больше по душе. А тут бригадиром поставили. Неловко. Бригаду надо тянуть. Потом думал, сбойки дождусь, и махну.

Мащенко замолчал.

— Ну? — поторопил его Виктор.

— Что ну? Теперь чувствую, никуда не уеду и после сбойки, потому что хочется увидеть, как первая машина по туннелю пройдет. И первые люди, и отары.

Потом они шли туннелем на свои пикеты, и Мащенко спросил:

— Как ты думаешь, кому сбойку поручат?

— Не мне уж, это точно, — хмуро отозвался Виктор.

Мащенко, надвигая каску глубже на лоб, сказал зло:

— Рвачи они.

— Кто?

— Да все. Твой Степаков тоже. Вон — завал.

— А что с завалом? Во-первых, в этом деле у Сашки действительно талант. И потом — не даром же им работать.

— Но не торговаться же как на базаре. Я замечаю, Сашка вообще чего-то не туда тянет. Дом затеял строить. На кой черт он ему? Кончим туннель — уедет же. Он проходчик, а тут больше делать нечего. Школу бросил. Ребята начинают обижаться. Только командует, а сам ничего не хочет делать.

Виктор слушал молча. В словах Мащенко было много справедливого. Но ему по-прежнему многое нравилось в Степакове. И потому он сказал:

— Напрасно ты про Сашку. Парень он хороший! А если есть что, так прямо ему надо сказать. Открыто.


7

Вечером накануне сбойки туннеля Степакова видели в клубе. Был он трезв. Но все в нем так и ходило ходуном. Это был прежний Сашка, которого знали еще несколько лет назад — веселый, щедрый, добрый, душевный. Он ни от кого не скрывал своей радости:

— Моя сбойка! Это точно. Я все рассчитал. Завтра гуляем, ребята!

Степаков все рассчитал верно. Он учел, что слабосильная бригада Мащенко, в которой всего двое бурильщиков, не сумеет за ночь забурить и взорвать оставшийся целик. А утром придет Степаков, и к обеду сбойка будет готова. Начальство тоже все торжества назначило на полдень.

Ребята из бригады Прощенко, только что вернувшиеся со смены, ходили хмурые и злые.

— Вот так! Мы вкалывали, а сливки Степакову.

Ночью Виктора разбудил сменный мастер Саша Тарасюгин. Виктор спал чутко. Не до сна в такую ночь — предстоит пробиваться в каменной скале.

— Что тебе? — поднялся Виктор.

— Надо помочь Мащенко, — сказал Тарасюгин.

Виктор надел ватник, пошел к двери. С порога вернулся.

— А как же Степаков? Сбойка его. Неудобно.

— Слушай! — закричал Тарасюгин. — Иди ты к черту со своим Степаковым! Заладил: «Степаков, сбойка». Наша сбойка. Понял? Иди, буди ребят.

Желтые пятна фонарей раскачивались на коротких проводах. Огромные несуразные тени людей метались по мокрым стенам туннеля. Перфоратор натужно взвывал и дергался в руках у Виктора. «Руки слабеют. Устал», — подумал он и покосился на Гришку Архипова, работавшего рядом. У того пот ручьями лился из-под каски, но он даже не вытирал его. «Еще один шпур забурю и передохну», — подумал Виктор.

К утру все было кончено. Взрывники зарядили шпуры и произвели отпалку. Взрыв был несильный. И газа было немного, поэтому взрывники, нарушая технику безопасности, разрешили спустя несколько минут бежать к сбойке. Огромное отверстие с рваными краями зияло чуть ли не во весь диаметр туннеля. И где-то там, далеко впереди, чуть приметно угадывалось светлое пятно выхода туннеля на южный склон. Пятно светлело все больше и больше. Всходило солнце. Ребята орали как сумасшедшие и, забыв про всякую технику безопасности вообще, подбрасывали вверх свои метростроевские каски.

Виктор вышел из забоя и присел на солнцепеке. Радостное ощущение содеянного, еще минуту назад будоражившее его, прошло. Усталость и апатия навалились на него. Клонило ко сну. Он сидел, опустив голову. Ни о чем не хотелось думать.

Степаков подошел с серым, осунувшимся лицом.

— Что, — выдохнул он, — премии тебе захотелось? Выхватил у товарища кусок и радуешься. Слава моя тебе покоя не дает. Завидуешь, ставишь подножки. Ну нет! Меня голыми руками не возьмешь.

Он погрозил Виктору пальцем и пошел в туннель, коренастый, плотный.

— Слушай, Сашка! — сорвался с места Виктор. — Да ты что? Мы же не за деньги. Мы помогли Мащенко.

Степаков круто повернулся и, глядя в упор на Виктора побелевшими глазами, раздельно сказал:

— Просто так работают ослы. А у вас в бригаде все учатся.

Виктор стоял на дороге прямо в луже воды и внимательно рассматривал свои тяжелые руки.


8

Вот и в Тюя-ашу пришла весна — ясная, солнечная, цветистая от разнотравья. Горы раздвинулись, стали выше, и только снежные шапки так и остались на самых вершинах, да еще на перевале.

Все меньше машин теперь ходило на перевал. Сбойку выровняли, подправили дорогу в туннеле. Строители беспрепятственно ездили туда и обратно по всему туннелю. Понемногу стали пропускать машины с грузами, которые шли из Фрунзе в Ош и обратно. А уж первого пешехода, случайного парня, шедшего из одной долины в другую, качали чуть ли не до потери сознания и на память подарили метростроевскую каску. Теперь все чаще с гор спускались чабаны. Они рассказывали, как трудно перегонять овец через перевал, как гибнет скот. Они уже сейчас благодарили строителей за туннель, которого пока еще не было.

Главные работы в туннеле были закончены. Теперь нужно было бетонировать стены, свод, прокладывать дорогу в основании. Проходчикам тоже предстояло немало дел, надо было осваивать оставленные с зимы пикеты. Осваивать штроссы — нетронутые выступы скалы по бокам туннеля.

К Виктору пришел парень из бригады Степакова. Стал просить:

— Возьми к себе.

— Да ты чего? У вас же бригада.

— Разваливается наша бригада, Витя.

Бригадир Сашка Степаков в это время, закатав до колен рваные штаны, месил глину в яме. Бригадир строил дом. Он ходил по кругу, как слепая лошадь на чигире, с трудом вытаскивая ноги из чавкающего месива. Пот лил с него градом. Грязная рубашка, вся мокрая на спине, прилипла к телу. Степаков вытирал лоб рукавом и все ходил, ходил.

Два месяца назад ему дали отпуск. Он затеял ставить дом. Отпуска не хватило. Тогда он взял еще месяц за свой счет. Начальник участка сказал ему:

— Гляди, как бы бригада не развалилась.

— У меня хлопцы верные. Там Зорька.

Но Зорька ушел учиться. Адылов тоже. В институт. Витька Белорусс на экскаватор пошел. Однажды, когда все еще были вместе, собрал их Степаков, сказал:

— Гляди, хлопцы, заработки низкие стали, основные-то работы кончились. Так что если у кого что, не держу.

Ребята молчали. А Адылов плюнул в сердцах и, от волнения сильно путая русские и киргизские слова, сказал:

— Так мы разве из-за этого держимся?

Степаков не понял, что имел в виду Адылов. Но ребята молчали, и он не стал уточнять. Только повторил опять:

— В общем, глядите, хлопцы.

В тот день ему пообещал один человек в Кара-Балтах достать дверные косяки по дешевке, и Степаков был занят своими мыслями. И то, что сказал он ребятам, сказал для порядка. В душе он был уверен: никуда не уйдут. Что они без него? Любой завал — его позовут. Главный мастер по завалам он, Степаков.

...Да, вот так вышло. Бросили его. Ну ничего. Он достроит дом и вернется. Всех соберет. И, Зорьку вернет. И Адылова.

— Саня-я! — закричала высунувшаяся из окна жена. — Чего ты там топчешься, как неживой? Глина же нужна позарез.

Степаков поднял голову на голос жены. Опять промелькнул перед глазами Адылов. Сидели за одной партой — задачи по геометрии помогал решать... Витька Белорусс. На пятнадцатом пикете завал был. Витька двое суток не спал... Зорька припомнился. И еще какие-то добрые слова возникли в памяти. Степаков все силился их припомнить, чьи они и о чем. Что-то важное, очень важное уплывало из его сознания, и хотелось ему ухватиться за это важное.

— Ну чего глаза вылупил? — опять закричала жена. — Глина нужна! Не слышишь, что ли?

— Иду.

Он вернулся из отпуска бригадиром без бригады. Остался только один Сильченко. Предложили работать на штроссах. Он отказался.

— Нашли дурака! На штроссах копейки платят.

Он сидел дома еще полмесяца. Думал, позовут. Не звали. Тогда он явился сам. Начальник участка сказал:

— А я тебя давно отстранил от бригадирства.

Степаков скис. Но не сдался. На другой день он принес справку. Красил, мол, полы, обварил руки.

— Хорошо, — согласился начальник участка, — только с бригадирством не выйдет.

Сашка стучал кулаком по столу. Писал в Москву. Даже ходил к прокурору.

Он стучится до сих пор. Работает в туннеле и стучится.


9

Два человека прошли по снегу. Прошли и разошлись. И каждый думал о своем. Степаков думал: «Радуется Витька — свалил Степакова. Не может забыть, что я не взял его тогда в бригаду. Рано радуется».

Если б знал Степаков, о чем думает в эту минуту Виктор.

Странные чувства испытывает Виктор. Когда он не видит Степакова, в его памяти встает тот веселый, бесшабашный работяга-парень, которого он знал раньше, в первые дни, когда пришел на стройку. Только такому человеку он мог простить обиду. Что там говорить, была обида. Теперь он знает это точно. Еще бы — другого взяли, а его нет. Но теперь же, когда он видит узкие Сашкины глаза, его мелочность, жадность к деньгам и какую-то не вяжущуюся с его прежним обликом прижимистость, скаредность, в груди у Виктора поднимается глухое презрение. И презрение это к тому старому и чуждому, что носит в душе своей этот парень, против чего восстает все Витькино существо. Вся его жизнь.

Но и другая мысль приходит ему на ум: не его ли, Виктора Прощенко, вина в том, что проглядел он, как споткнулся в жизни Степаков?


1965 г.


Снег в июне


Вот человек, который однажды поставил перед собой отважную цель и шел к ней, несмотря ни на что. Еще когда мы добирались к нему в леспромхоз дремучей тайгой, через буреломы, по выбитой лесовозной дороге, кто-то из его начальства предупредил:

— Только, пожалуйста, поделикатней. У него, видите ли, была такая история...

Сам же Михаил Александрович Пенкин с ходу сообщал:

— Вы знаете, ведь я сидел в тюрьме...

В детстве Пенкин шлепнулся с лошади и не так, чтоб уж очень шибко, но что-то случилось с глазом, и его не взяли в армию. А сверстники все из деревни уходят в армию и домой не возвращаются. Пустеет деревня, одни старики со старухами. Пенкин из тех, кто куда пошлет — парень-то здоровый, кряжистый. И такая была обида на весь свет: злым становился. В пятьдесят втором поехал по оргнабору на реку Белую в леспромхоз. Народ там собрался тот еще, и Пенкин со своей невысказанной обидой попал, так сказать, в струю. Молодой был: все казалось легко. Работал грузчиком на верхнем складе — силу некуда девать. Зарабатывал хорошо. И деньги спускал легко. Потому и дружков разных много кругом налипло. Гуляли... Вечерами в барак к ним часто заглядывал один невидный такой молчаливый лесоруб. Война вон когда кончилась, а он все в старой гимнастерке. Говорили, будто был он на фронте тяжело ранен. Сам о себе не рассказывал. Садился в сторонке и больше слушал.

Сейчас трудно понять, чем именно привлекал бывшего танкиста шебутной Пенкин? Может, недюжинной силой, или угадал в нем старый солдат затаенную обиду на весь свет, которую парнишка носил в себе..

Один раз как-то подсел к Пенкину, сказал как бы между прочим:

— Сила у тебя есть, братец. А вот ума надо набираться...

Пенкин не понял. По привычке было обиделся.

Потом попал Пенкин в некрасивую историю. Нахулиганил. Дружки открутились, а ему дали три года. Перед отправкой в места не столь отдаленные мельком видел он того самого бывшего танкиста, что заходил к ним в барак. Следователь сказал:

— За тебя, дурака, приезжал хлопотать.

Уже в тюрьме Пенкин узнал, что лесоруб этот — Герой Советского Союза Петр Егорович Русских...

Эта, в общем-то случайная встреча, очень поддержала молодого парня, оказавшегося за решеткой. Все время в душе у него светилось: а вот, мол, знакомый у меня — Герой Советского Союза. В юности плечо старшего так дорого...

Через полтора года, когда Пенкина досрочно освободили из заключения, он вернулся на Белую речку. И первым делом поехал к танкисту. Было летнее утро. Лес стоял притихший, как перед грозой. Туман стелился над холодной водой. На делянке среди поваленных деревьев стоял в одиночестве танкист. Он, видно, только что перестал махать топором: обрубал сучья. Лицо у него было усталое и какое-то отрешенное. Танкист встретил Пенкина спокойно, как старого знакомого:

— Вернулся...

И слабо улыбнулся: он уже тогда был болен. Пенкин попросил:

— Поговорите с директором леспромхоза: может, возьмет к себе?

— Отчего же не возьмет?

— Ну, вы же знаете, что было.

Танкист сорвал пучок травы, вытер руки, сказал:

— Э, браток, в жизни не такое случается. Тебе сколько-лет?

— Двадцать один.

— Много. Я в танке горел, когда мне было восемнадцать...

И замолчал.

Директор леспромхоза принял Пенкина раскряжевщиком на верхний склад. И работалось всласть оттого, что сила молодая была, еще больше, может, оттого, что люди не отвернулись, как ожидалось. Вскоре женился Пенкин на хорошей девушке из местных, которую с первого дня звал не иначе, как Глафира Ивановна. Жили у нее в деревне. Один раз приехал на работу директор леспромхоза, подозвал Пенкина, коротко сказал:

— Пойдешь к коменданту, получишь ключи от квартиры.

Позже, рассказывая об этом, Пенкин заключил просто:

— Мы были с Глафирой Ивановной счастливые. — Чуточку помолчал и добавил: — Вот тогда-то я решил — буду Героем.

— Как это? — не понял я.

— Героем Социалистического Труда, — поправился Пенкин,

Теперь у него все чаще начинают побаливать ноги. Это — профессиональное: как-никак двадцать лет изо дня в день на ногах, с тяжелой пилой в руках. И все чаще вспоминает он знаменитого Кривцова, первого в их лесном краю еще до войны завоевавшего почетное звание стахановца. Был он человеком незаурядной физической силы. Самым внимательнейшим образом изучал Пенкин многолетний опыт Кривцова, не раз говаривал с ним самим. И вот какую уловил любопытную деталь: да, Кривцов брал силой, но было у него и другое, главное — он твердо верил в технику.

Петро Шепелин — верный товарищ, с которым Пенкин начинал когда-то тут, на Белой речке, бывший фронтовик не раз, бывало, говаривал:

— Ты, Михаил, напрасно в метод Кривцова вникаешь. Во-первых, ты раскряжевщик, а Кривцов вальщик. А потом ведь то время ушло...

Пенкин возражал:

— Видишь ли, за одним днем приходит другой и приносит новое. И это новое надо чуять. Кривцов это понимал. И я понять должен.

У себя на эстакаде Пенкин снова и снова экспериментировал, до секунд рассчитывал операции... Сидят и кумекают, что и как: он, разметчица Маргарита Григорьевна Лебедева, с другой эстакады подходит Зубарева Нина Петровна, тоже разметчица.

А солнце палит, а мошкара тучей вьется, и все в поту — тут не то, что думать, пальцем шевелить не хочется. Уже смена кончилась, а они сидят и просто так «проигрывают» всю операцию разделки кряжа и подачи его в «карманы». И кто-то потом удовлетворенно заметит по дороге домой:

— Гляди ты, а ведь и правда лучше получается.

— Черти такие, — добродушно улыбается бригадир.

О Пенкине заговорили в леспромхозе. По его технологии работали в других бригадах. К нему приезжали учиться. Один раз пришел на нижний склад Петр Егорович Русских. Это было летом. Теплое солнышко светило, пахло свежей древесиной. Пенкин, со своего места на эстакаде увидел Русских, сидящего на пеньке.

На лацкане пиджака светилась Золотая Звезда. «Чего это он?» — подумал Пенкин, зная, что по скромности тот редко носил награды. Спустился с эстакады. Посидели, поговорили о том, о сем. Прощаясь, Русских сказал:

— Читал про тебя в районной газете. Приходил вот посмотреть, как тут?

— Ну и как?

— Получается, — коротко ответил Петр Егорович и повторил, поднимаясь: — Получается, Миш... Ну я пойду. Что-то не можется.

Улыбнулся своей слабой улыбкой и ушел. Это была их последняя встреча. Русских умер в больнице от старых ран. В поселке есть теперь улица Петра Русских. По ней Пенкин ходит на работу...

Зимой полегче. Все подмерзает, кряж легче скользит, работать сподручнее. Они хорошо поработали. Наградили Пенкина орденом Трудового Красного Знамени. «Вот бы Петр Егорович был живой», — подумал Пенкин, — когда узнал о награде. В семьдесят первом ему вручили орден Ленина. И опять он вспомнил о своем танкисте...

За пятилетку бригада Пенкина сделала на одно звено по шестьдесят две тысячи кубометров, и Михаилу Александровичу Пенкину, раскряжевщику Залазнинского лесхоза, было присвоено звание Героя Социалистического Труда. Здесь можно бы и поставить точку. Ведь мы обещали рассказать о человеке, который поставил перед собой отважную цель и шел к ней, несмотря ни на что. Но ведь идти было ой как трудно...


* * *

Он просыпается утром, как будто и не спал вовсе: все кряжи перед глазами. И сразу за телефон:

— Сколько на эстакаде сцепов?

— Семь, — отвечает диспетчер.

Пенкин мгновенно прикидывает: ой, мало леса, не с чем работать... Вечером Пенкин отправляется к соседу, бригадиру мастерского участка Николаю Ивановичу Никольскому, тот в лесу работает, на делянке.

— Без ножа режете: нет леса, простаиваем.

— А ты б приехал, посмотрел, что у нас.

— И поеду.

И поехал. И увидел технику на грани фантастики: машина сама лес валит, обрубает сучья, трелюет, грузит на лесовоз. Но это, так сказать, только теоретически. А на самом деле работа стоит. Из-за того ли, что запчастей нет, или тракторист напился, или дождь льет напропалую. Мать честная, что же это делается? Ну, дал там шороху Пенкин. Поднял на ноги все лесхозовское начальство. Потеребили вроде, навели порядок — не прошло недели, опять стали. Нет подвоза. А Пенкин новое дело задумал — освоить бригадный подряд, работать на нижнем складе по-злобински.

Пенкин ясно видел предстоящие трудности: лес последнее время поступает с делянок на нижний склад плохой. А при подряде первым делом потребуется увеличить процент деловых сортаментов. М-да, тут подумаешь.

— С другой стороны очень уж заманчивое дело, — уговаривал Пенкин бригаду. — Премия, вы знаете, какая устанавливается от среднего сдельного заработка? Сто процентов.

К работе по новому готовились основательно. Сначала, конечно, со скрипом, с неурядицами. Того нет, другого не хватает, лес с делянки то гонят сплошняком, весь склад завалят, а то — хоть шаром покати, и бригада стоит без дела. Пенкин опять вечером спешит к соседу Никольскому, выясняет отношения.

Мы о бригадном подряде много и хорошо говорим. И все-таки, нередко забываем главное, что суть тут, может, не в самой новизне метода, а в человеке, который им пользуется, в его психологии, в отношении к делу. В бригаде это скоро почувствовали.

Прогулял откатчик, не явился на работу. Раньше бы не пришел и бог с тобой, тебе же минус в зарплате; сейчас — всей бригаде. Надя Фатыхова, член совета бригады, отправилась к нему домой. «Повоевала», с женой поговорила. Но он и на второй день не вышел. А дело-то стопорится, бригада нервничает. Подсчитали — за две смены двести сорок рублей потеряли. Ничего себе прогульчик обошелся. Вызвали виновника на совет бригады опять же вместе с женой, всыпали как следует.

То лето выдалось удачливое: узкоколейку подправили, ритмичнее стал работать мастерский участок, и теперь уже Пенкин заходил к соседу Никольскому не ругаться, как раньше, а просто поговорить за жизнь. Бригада работала ритмично. Это, конечно, когда лесу было вдоволь. За лето ни одной рекламации не поступило. План из месяца в месяц перевыполняли. Получали награды и премии.

Были и другие радости, поменьше. Соне Фахрутдиновой, самой молодой в бригаде, разряд повысили, Пенкин купил себе машину — то-то было восторга, вернулся из армии сын Анны Тимофеевны Кочкиной — Михаил, пришел работать раскряжевщиком. Выходит, на эстакаде у них династия. Теперь тут мать с отцом, сын с женой, а недавно пришел грузчиком работать самый младший Лебедев Василий. Иной раз кто-то из приезжего начальства пошутит по этому поводу: «Семейственность разводишь, Пенкин». Тот только улыбается — больше бы, мол, такой семейственности. Матери трудно соврать дома, а тем более на работе, на людях, Он как-то сказал мне: «Я так думаю — надо понимать человеческую жизнь и самому быть человеком».

Пенкин ценит, хранит и оберегает вот эту самую семейственность, душевность в отношениях, простоту и доступность на работе, как дома. У них так и выходит — дом и работа. Это же рядом — двести метров от поселка. Ровно в 12 дня все смолкает. Идут домой обедать. А если какая запарка — тянутся из поселка детишки, еду несут. И все радости и беды тут вместе...

Потихоньку, полегоньку идет, идет новое дело. Душа радуется у бригадира Пенкина. И возвращаясь с рыбалки воскресным вечером, лесной, издавна много раз хоженной дорогой, забывает он неурядицы еще, может, и оттого, что вечер стоит ясный, тихий. Синеют дали за речкой Белой, далеко окрест слышны голоса детишек, играющих на поляне, коровы пылят на выгоне... Нет, ничего ты живешь, Михаил Александрович, говорит сам себе Пенкин. «А помнишь, как двадцать лет назад?..» Да, зачем его вспоминать. День вон какой, макушка лета... А утром Пенкин поднял голову и не поверил своим глазам: за окнами шел густой снег. Он вышел во двор. Неправдоподобно крупные хлопья валили на зелень деревьев, ветви гнулись и трещали под мокрыми снежными шапками. Это было бы просто любопытно, если бы не было так горько: вся эстакада на полметра завалена снегом. Часа четыре потеряли, пока расчистили. К обеду ветер стих, перестал идти снег. Прибежал не на шутку взволнованный учетчик:

— Михаил Александрович, что писать в наряде?

— Пиши: уборка снега.

— Не поверят ведь: снег в июне, — усомнился учетчик.

— И правда, не поверят, — сказал бригадир. И задумался.

Мы стояли с Пенкиным на эстакаде. Перед нами высились горы леса. Прекрасного, хорошо уложенного и упакованного. Бригадир пояснял — вот это лес на экспорт, березовое сырье, баланс лиственный, технологический. Склад рассчитан на одиннадцать тысяч кубометров, тут же леса — двадцать тысяч. Зимой здесь что делалось — уму непостижимо! Простаивали — из-за того только, что некуда было складывать разделанный лес. Неделями не давали вагонов под погрузку. Да и сейчас два-три в сутки дают. И лежит этот лес мертвым грузом.

— Вот там, в самом низу, — показывает Пенкин, — поверите, еще прошлогодний лес лежит. Кричим — нет бумаги, не хватает древесины. Ну скажите, а где же он, тот лес, который я и мои товарищи горьким потом поливали? Выходит, зазря мне Героя дали?

Ну что ж, в жизни бывает всякое. Даже снег в июне.


1977 г.


Соленая работа


— Выговор!

Начальник штаба положил тяжелые руки на стол. Лицо его было жестким. За окном деревянного вагончика застыла стройка. Вчера утром ударил необычный для этих мест мороз, людей на два дня отпустили по домам. Сегодня оттепель, такая же неожиданная, как мороз, а работать некому.

— Объявить выговор! — повторил начштаба. Он приехал на стройку неожиданно.

— За что? — выдохнул Сафаров, поднимаясь с места. — За что выговор?

Высокий, коротко стриженный, с упрямым мальчишеским лицом, он стоял перед членами штаба стройки в растерянности. На нем был неизменный пиджак с белыми разводами на спине, тот самый, который он не снимал, удивляя терпением, все адское лето...


* * *

Бухара задыхалась от маловодья. Пришел новый сухой год. В обкоме партии собрали строителей Аму-Бухарского канала:

— Подскажите, что можно сделать.

Тогда-то и родилась идея пустить по временной схеме хотя бы два агрегата насосной станции Хамза-II. Но идея — это еще не все. У нас нередко так бывает — недостатка в идеях нет, зато куда меньше тех, кто смело берется за их выполнение потому, что это еще и риск.

В тот день, вернувшись из обкома к себе в Алат, начальник седьмой передвижной механизированной колонны Абдурахман Сафаров, рассказывая друзьям об этой идее, сам не представлял, какие трудности ждут их. Но если бы все они даже догадывались об этом — что бы изменилось? Выросшим в этом песчаном пекле пустыни — им ли не знать, как ценна здесь даже капля воды. А Хамза-II, которую они должны пустить, — это спасение. Это сегодня их судьба. Абдурахман сына своего назвал Хамзой. Это еще когда

Хамзу-I строили. Теперь мальчишки во дворе, встретив, орут, что есть мочи: «Эй, Хамза-два!» Отец внушает: «Не обижайся. Это звучит как Космонавт-два». Они все тут молоды, на стройке — начальники и подчиненные. Они неутомимы и азартны. Одни зовут Сафарова уважительно Абдурахман-ака, другие просто Аликом. Но и в том, и другом случае признают его за старшего, потому что он тверже характером, опытнее, зрелее, хотя они и ровесники. С начальником участка Чоры Бабаевым за одной партой сидели, с Эркином Хайдаровым — друзья с детства.

Февральской ночью, вскоре после того, как Сафаров вернулся из Бухары, из вагончика вызвал его на улицу Эркин. В котловане надрывались экскаваторы. Огни слепили глаза. Холодный ветер сек песком лицо.

Говорили о делах.

— До июня два агрегата надо пустить.

— Пустим, — успокоил Эркин. — Говорят, начальником штаба стройки секретаря обкома партии утвердили. Значит, дело пойдет. Нам ведь главное — материалы, оборудование.

— А люди?

— Люди надежные. Один Лёха чего стоит.

Они говорили о крановщике Ковырялове. Лёха Ковырялов долго мотался по разным стройкам. Человек отчаянный, несговорчивый, нигде не мог усидеть подолгу. А тут прижился, говорит: «Отсюда только с Сафаровым уйду на другую стройку — крепкий человек». Сидя у себя в кабине крана на самой верхотуре, он замечает все. Как только подъезжает начштаба стройки, Лёха полушутя кричит в микрофон: «Товарищ начштаба, на стройке полный порядок!» Работает безотказно.

Помолчали. Потом Эркин сказал:

— Я ведь посоветоваться пришел.

— Выкладывай, — Сафаров поежился, ветер продувал ватник.

— Жена в партию заявление подала.

— Поздравь от меня.

— Спасибо. Но тут дело другое.

— Какое же?

— Ну, а я? Выходит, что она раньше, чем я. А у меня дед и бабушка старые коммунисты. Думал, кончим стройку — подам заявление, а она...

Сафаров улыбнулся в темноте:

— Ничего.

Он не успел договорить. Над котлованом взвился усиленный громкоговорителями крик:

— Прораба! Срочно прораба!

В том крике билась тревога. Не сговариваясь, они бросились в котлован. Был час ночи. Выл ветер в арматуре. Мороз жег лица. От бетонной кладки шел пар.

Начальник участка Чоры Бабаев стоял потерянный.

— Стенку повело, — коротко сказал он. Сафаров зло выругался.

— Кто тут работал? — спросил он.

— Фарид Мурадинов арматуру варил, недоглядел. Долбить придется.

Подняли на ноги всех. Всю ночь, до утра, с помощью бульдозеров, домкратов, кранов выправляли стену. Утром в вагончике, развешивая над железной печкой мокрый насквозь пиджак, Сафаров сказал Чоры Бабаеву:

— Твое счастье, что мороз не успел бетон схватить. А выговор тебе мы объявим.

— За что?

— За халатность.

Зачем нам дают выговоры? Только ли в наказание? Или в назидание, чтоб, став после этого лучше, мы стремились еще к лучшему?..

Через два дня Эркин попросил у Сафарова рекомендацию в партию. Тот отказал, объяснив, что в случае со стенкой и его, прораба, вина. Эркин обиделся...

Его самые близкие друзья Чоры и Эркин. Вместе строили другие станции, хлебнули песка по самые глаза на Хамзе-I. А вот приходится поступать так и только так. И, раздумывая над этим, Сафаров понял, что и волнения, и песчаные бури, и пекло — это и есть его настоящая жизнь. Иной она быть не может. Да он и не мыслит ее иначе. Завтра снова будут сомнения, неудачи, бессонные ночи, сложности взаимоотношений, ругань с прорабами, но он уже не может без этого. И случись: уйдет все это из его жизни — что он будет делать?

Ветер дул из пустыни, мельчайшая пыль плотно обволакивала, тонкой пленкой покрывала тело, скрипела на зубах, забивалась в волосы. Белое солнце висело в небе, похожее на стершуюся серебряную монету. Термометр показывал пятьдесят градусов жары. Ребята, ради интереса, пекли яйца в песке.

Всем им было трудно в те дни. Но, если они вышли с честью из испытаний, в этом немалая заслуга Виктора Григорьевича Духанина, который руководил работами.

Старый строитель, опытный инженер, человек немногословный, он умел без крика, без шума сдерживать горячего Сафарова, подбодрить неуверенного Эркина, дать добрый совет всякому, кто к нему придет. Потому в трудную минуту тянутся к нему люди. И Сафаров — больше всех. В твердости Духанина черпал он свои силы.

Ближе к пуску все жарче становилось. Сроки поджимали, из обкома звонили без конца. Сафаров дни и ночи мотался по стройке в своем просоленном пиджаке, с почерневшим, обожженным на солнце лицом. Да и кто в те дни был спокоен. Перед пуском, как на грех, — самое пекло и бешеный ветер. Блок надо кончать, а подавать раствор наверх нельзя. Под порывами ветра кран раскачивает стрелой, как верблюд головой. И глядя на него, с тоской сокрушается, шевеля потрескавшимися губами, Сафаров:

— Тянем дело.

Пришел в вагончик с гудящей от зноя головой, сел к столу, скрипнул зубами так, что песок захрустел. Что делать? Был бы крановщиком, сам бы полез в кабину. И тут зычный, на всю стройку, голос из громкоговорителя:

— На бетонном! Где раствор?

Это ж Лёха, отчаянный Лёха полез на кран в такой ветер. Сафаров схватил микрофон, хотел закричать: «Лёха, немедленно вниз». Хотел крикнуть, а голоса нет, во рту пересохло.

Уже позже, встретив Алексея в столовой, грубовато сказал:

— Чего полез на кран?

Лёха блеснул глазами:

— Боялся, что ты опередишь. — И уже серьезно добавил: — Кому-то надо было — потому и полез.


* * *

Даже сейчас, спустя время, сидя на заседании штаба стройки, переживая выговор и припоминая те адские дни, Сафаров не перестает удивляться тому поразительному состоянию, в котором они жили в те дни, когда спали по четыре-пять часов прямо здесь, на блоке. Когда довольствовались бутылкой кефира, чтобы не терять времени на обед. И было еще одно — каждый хотел быть первым, каждый хотел сделать больше другого.

Второй год приезжает на стройку искусный плотник Гаджибала Аббасов из Дагестана. Теперь привез целую бригаду. Дочку-девятиклассницу взял с собой. Кто-то сказал ему о дочке:

— Девчонку-то зачем в такое пекло?

— Пусть посмотрит, как люди умеют работать, — ответил плотник.

Но дочка не хотела просто смотреть. И ее захватила работа... Вслед приехала мать. Поговаривают, будто остается семья старого плотника здесь насовсем.

Земля задыхалась от пыли и зноя. Густая плотная пелена укутала стройку. Откуда-то сверху несся голос, усиленный динамиком:

— Товарищ начальник штаба, на стройке полный порядок!

После заседания штаба Сафаров собрал строителей.

— Надо еще сократить срок пуска, — сказал он.

— На сколько дней? — устало спросил кто-то.

— Надо, — только и сказал Сафаров и еще добавил: — Иначе погибнет хлопок.

Поднялся парень в вылинявшей майке:

—Я, товарищ Сафаров, решил до пуска вообще с блока не уходить.

Сафаров наклонился к начальнику участка Бабаеву:

— Твой?

— Мурадинов, сварщик. Помнишь, зимой стену повело? Так это по его вине.

За два дня до пуска почти никто не спал. Эркин отправился на дисковый затвор, прихватив с собой подушку и шахматы, которые так и не пригодились. Чоры Бабаев руководил работой из верхнего вагончика, откуда было видно всю насосную станцию, котлован, доверху заполненный водой.

Бесконечно сверкали огни, отражаясь в котловане. Гудели моторы. Люди не замечали усталости. Все было напряжено до предела. Вдруг замолк динамик, приносивший голос команды начальника участка.

— Что там у него? — нахмурился Сафаров. — Пойди, посмотри, — попросил он Эркина.

Когда Эркин вошел в вагончик, Чоры Бабаев спал, сидя у стола, крепко зажав микрофон в руке.

Насосная станция была пущена. Она давала каждую секунду тридцать кубометров воды. Эти два агрегата по существу спасли область от безводья, решили судьбу урожая.

...Если бы не этот проклятый мороз. Но ведь людям тоже надо отдохнуть. После заседания штаба, когда все уехали, Сафаров долго бродил по опустевшей стройке, снова и снова переживая выговор. Он думал о том, что, может, надо его понимать, как неизбежность, потому что невозможно работать и не ошибаться, идти вперед и не рисковать, делать первый шаг и не спотыкаться.

Кто-то неслышно подошел сзади, дружески хлопнул по спине. Сафаров оглянулся. Рядом стоял Ковырялов.

— У тебя спина, я вижу, как у работяги, вся в разводах, — улыбнулся он. — Да, соленая работа.

И оттого, что это сказал Алексей, знающий, что такое соленый пот работы, Сафарову стало легче и он подумал: «Черт с ним, с выговором. Его, конечно, могло и не быть. Но тогда не было бы и работы, дела, которое я делаю».

Из Алата на автобусах, на машинах и мотоциклах спешили на стройку люди. Они не знали ни о приезде начальства, ни о выговоре, который объявили Сафарову. Они только видели, что мороз отпустил и можно работать. Нужно работать, потому что земля жаждет воды.


1970 г.


Порт-отец


Двое нехотя подметали причал. Я спросил Прикню:

— Эти, что ли?

Бригадир вгляделся в лица:

— И эти тоже.

— Давно метут?

— А сколько их помню. С перерывами, конечно, пока порожняка нет.

Это были лучшие докеры порта.

В Рижском заливе штормило. Ветер дул с моря в устье Даугавы, как в гигантскую трубу, гнал белую волну. Длинные тела судов зябко жались боками к причальной стенке. Принимая смену у Яниса Додирса, Петр Прикня спросил:

— Как сегодня?

— Всего пятнадцать вагонов было. До утра в домино резались. А что делать?

В диспетчерской разговор еще короче:

— Десять вагонов на Рига — Краста.

— Кто сказал?

— Дежурный по станции Ковалев.

Прикня совсем приуныл. Этот службист и одного не даст — все на регулировку.

Он вышел на крыльцо диспетчерской. Под пустым небом смутно светились желтые огни сквозь встававший на дыбы шторм. Что сулит им сегодняшняя ночь? И к ребятам-то не хотелось идти.

Бригада, между тем, готовилась на смену. Переодевались в робу, хлопали брезентовыми рукавицами. Молдаванин Петя Златеско, молодой, веселый, он в бригаде после армии, все подначивал Диму Дмитриева (они живут в одном общежитии):

— Ты у нас новичок. Ты должен за десятерых работать, чтоб оправдать доверие.

— А я что, я готов!

— Мы, брат, знаменитая бригада Петра Прикни. К нам, брат, не каждого возьмут.

Златеско подмигнул шутливо Николаю Степанову, заместителю бригадира. Но тому было не до шуток. Судя по тому, что бригадир задерживался, он понимал — нет порожняка.

Позвонил диспетчер, Степанов послушал и мрачно сообщил:

— «Ивана Рябова» надо разгружать, а вагонов нет.

Дима Дмитриев вскинулся:

— Так вот же, у причала целый состав порожняка.

— Это на регулировку.

— На какую?

Златеско стал объяснять, что где-то, может, больше, чем им тут, в порту, нужен порожняк, ну там в Ленинграде или Одессе. Вот его и подают.

— Так загрузи его и подавай.

— А в Одессу, скажем, нет груза подходящего.

— Ну тогда в Ленинград.

— А это не по пути. И в Одессе он, может, нужнее.

Николай Степанов, который слышал эти разговоры множество раз и которому все это уже порядочно надоело, сказал:

— Хватит вам. Пошли.

И взял в руки метлу. Не «козла» же забивать всю смену.

Они вышли в ночь. Самый молодой из них Дима Дмитриев, еще ни к чему не привыкший, мел и недоумевал: «Ну хорошо, диспетчер, или там дежурный по станции? А чего же бригадир Прикня себе думает?»

Мимо молчаливых кранов, задравших высоко в небо тонкие шеи, Прикня пошел по путям на станцию Рига — Краста. Он в душе надеялся добыть порожняк. Поговорит с Ковалевым. Пусть службист, но человек все-таки. Конечно, Прикня понимает Ковалева — если тот не додаст порожняка по графику на регулировку — не будет премии. Ну и мы который день причал метем, тут не только премии — зарплату на копейки станешь считать. А люди, а слава и авторитет бригады? Ведь он, Петр Прикня, сколько лет в ней, рядом с этими людьми.

Он недавно был на Кубе — ездил обучать там молодых докеров. Как-то сидели с молодым парнем — кубинцем в кабине крана, весь порт оттуда как на ладони, и парень, показывая вниз, сказал: вот, мол, отца у меня нет, погиб при штурме Монкадо, так мне теперь порт этот, как родной отец.

Прикня неожиданно вспомнил и удивился совпадению. Когда в пятидесятые годы он стал работать в Рижском порту, его наставник Михаил Перец, человек неразговорчивый, грубоватый, в первый же день спросил:

— С отцом живешь?

— Нет, я в общежитии.

Михаил помолчал.

— Так. Ну вот тебе отец родной.

И показал глазами на порт. Поменьше он тогда был и поскромнее. Это нынче вон: семь миллионов тонн грузов за год переработали. Позже Прикня быстро прижился в бригаде докеров. Медленно, но верно они шли к успеху. По примеру других каждый освоил по несколько профессий, бригада стала комплексной. А главное — люди какие. Тот же Игнат Теленко — Прикня его позже заметил. Как-то знакомая девушка, узнав, что Петр работает на угольном причале, покривилась: черная работа. Петру так это обидно стало, хотел уйти из бригады, а Игнат Михайлович, выслушав, легко сказал: «Уголь, он не грязный. Он просто черный». Петро сам потом, раздумывая над этим, утвердился в мысли: «А куда же без угля-то? Это как без хлеба».

Когда в семьдесят шестом стал Прикня бригадиром, как его поддержали «старики», те, что с первого дня в бригаде: Анастас Беляев, солидный, основательный. А еще — Федор Лаврентик, Антон Шанис. Ну работали! За смену загружали шестьдесят пять вагонов с зерном. А подъездной путь короткий. Бывало, что забьют путь, звонят на Рига — Краста диспетчеру:

— Выбирайте товарняк!

— Что, уже загрузили? — не верят на станции.

И вроде бы порожняка в ту пору было больше, и бригада та же. Да, конечно же, разросся Рижский порт. Ему тесно, он шагнул уже дальше в залив, на острове Кундзиньсала сооружен глубоководный причал, на нем современный терминал. А железнодорожная веточка одна. Все та же, что и много лет назад.

Та самая, по которой идет ночью Петр Прикня «выбивать» порожняк для своей бригады. Ветер ударил с такой силой, что качавшаяся на столбе лампа лопнула с грохотом, и осколки посыпались на Прикню. Он приостановился, укрывшись за вагоном, подумал — может, вернуться, может, по-старому. «По-старому» это значит с составителем поговорить по душам... Да, дело прошлое, а бывало вот так сидят без вагонов, а судно под разгрузкой, и за простой, скажем, «иностранца» это ж золотом платить надо. И опять же, люди в бригаде живые. И работать хотят, и заработать тоже. Идет Прикня, или тот же солидный Лаврентик, ищет составителя:

— Подбрось десяток вагонов!

Если попадется Кабаков — был такой — пиши пропало. Наобещает и не сделает. «Негосударственный человек, — говорит о нем Златеско. — Мы ж не для себя лично, чтоб судно не простаивало под погрузкой». Ну, а другой — подбросит. Правда, пока разберутся и в порту, и на станции — вагоны уже загружены. Влетит, конечно, кому надо. Не начальнику станции, нет, составителю.

В порту тоже скандал. Тут как-то Прикня встретил в магазине секретаря парткома порта Нину Леонидовну Балабину. Они живут в одном доме.

— Петр Язепович, хватит партизанить! Опять железнодорожники жалуются.

Прикня притворно округляет глаза:

— Не может быть. У нас с ними, особенно последнее время, душа в душу.

Нина Леонидовна мило улыбнулась и сказала:

— Бросьте вы. Полувагоны самовольно берете? Берете.

— Но вы смотрите, что получается? Два десятка вагонов на смену, а у нас десять бригад.

— Но порядок есть порядок. Письмо они на нас написали куда надо. Разбой, говорят.

Прикня искренне удивляется:

— Какой разбой? Выгрузил вагон — тут же ставь его под погрузку. А они что? Они его цепляют и через всю страну — в Кемерово. Регулировка.

— Прикня, ты же член горкома.

Он при этом отшучивается:

— Сейчас добавите, что дочь моя, Ирина — депутат райсовета.

— И добавлю.

Нина Леонидовна всегда это повторяет, если хочет как-то повлиять на Прикню, зная его упрямый характер.

М-да, вот такие-то дела с секретарем парткома. Ну и что ж теперь делать? Что сказать ребятам в бригаде? Опять простой. «А авторитет, а слава», — горько думает Прикня, тщетно пытаясь заслонить от ветра гаснущую спичку. Вспомнилось, как однажды пришел на смену выпивший Степан Чирик. Прикня его домой отправил. Тот только рукой махнул — проживу. А отдел кадров его послал в знаменитую 39-ю. Это — по уборке территории. Чирик, видя, как в прежней бригаде, когда нет порожняка, тоже метут причал, все еще шутил:

— Мне слава не нужна.

Все же вернулся в бригаду.

— Я ж четыре года с вами был — не могу. Не такая все-таки бригада. Не такая, как все.

...Прикня пошел все-таки на станцию. Он тут и раньше бывал. Да, станция, конечно, хиленькая. Вспомнил, как отец в детстве рассказывал, что в первую мировую войну он служил санитаром на Рига — Краста. Вот здесь, значит. Стал приглядываться: стрелки переводят вручную, оборудование старое — не с тех ли пор?

Как раз терминал новейший заканчивали сооружать, и Прикня выступил тогда на пленуме горкома: так, мол, и так — терминал вон какой отгрохали, а подъезжать к нему как? На станцию поглядите. И рассказал про Рига — Краста.

С того дня ничего тут не изменилось. Да и лица все знакомые. Встретил двух знакомых составителей. Так и так, мол, выручайте с порожняком. Один спросил:

— Про письмо слыхал?

Это он про то, что Прикня знал от Нины Леонидовны. Другой добавил:

— Это ж все на наших показателях отражается. А мы тоже хотим премию.

— И потом, кому же хочется на выговор нарваться, — заключил первый.

Дежурный по станции Ковалев был краток:

— Я ж диспетчеру вашему сказал. Заявку выполнить можем только наполовину.

— Но есть же живые вагоны, — горячился Прикня.

— А регулировка?

— Да провалился бы ты со своей регулировкой.

— Ну, знаешь.

Ох, и ночка выдалась. Прикня возвращался той же дорогой в порт. Ветер крепчал, и лицо секла мелкая острая крупа. И так же, как Дима Дмитриев, выходя на смену, недоумевал, что, мол, там бригадир Прикня думает, так теперь сам бригадир вдруг подумал: ну что там наше начальство себе думает, наш начальник порта Евстигнеев Валентин Михайлович.

Накануне той ночи, о которой наш рассказ, мы с Евстигнеевым поехали смотреть новый терминал, и когда возвращались обратно, вдруг бросилась к машине женщина в штормовке, в каске.

— Чего это она?

Вышел, поздоровался, пояснил мне — заведующая складом.

— Ты чего, Варя?

— Валентин Михайлович, ну хоть десяток вагонов. Тут грузы для газопровода Уренгой — Ужгород под открытым небом. А утром «Нечипоренко» с новыми прибывает.

— Нету, Варя.

— Ну хоть пять вагонов.

У нее слезы в глазах.

— Пятьдесят вагонов насчитала на путях, когда на работу шла.

— Это на регулировку.

— Да что ж это такое — порожняк гонять попусту.

Евстигнеев развел руками. Наверное, как и Дима, и Прикня он подумал: что ж они там наверху, в министерстве...

Позже, приехав в Москву, я позвонил одному из заместителей министра: так, мол, и так — парадокс.

— Никакой не парадокс, — пояснил он, — такой порядок. — Порожняк не одной Риге нужен. Куда-куда порожняк погнали? В Ленинградский порт? Ну, батенька! У нас из Ленинграда вон в Кемерово гоняют.

Я слушал его и припоминал разговор с начальником порта Евстигнеевым в Риге после того, как он так ничего даже не пообещал заведующей складом, готовой на все, только чтоб дали вагоны, только б вовремя были отправлены грузы.

— Что ж это получается? — бушевал Евстигнеев. — Говорим о содружестве портовиков и железнодорожников. И все хорошо. Мы вот помогаем им ремонтировать вагоны, проложили дополнительные пути, премии им из своих денег платим, жилье строим. Вечера и встречи там разные. А вагонов все меньше и меньше. И что самое главное — мужики ведь друг друга в лицо знают, что докер, что составитель — одно дело делаем. Так в чем же соль?

...Шторм встал на дыбы, когда Прикня добрался в порт. Диспетчер радостно сообщил ему:

— Петр Язепович, есть порожняк! Только что Ковалев звонил с Рига — Краста. Целых шестьдесят полувагонов. Как раз «Ивана Рябова» разгрузить.

Ветер выл в снастях судов, стоявших у причала, свистел в стрелах портальных кранов. Не было ни луны, ни звезд. Лицо у Прикни было мокрым. Он слушал диспетчера, косился на дверь, где уже маячил Дима Дмитриев, показывая ему знаками — пошли, мол, за работу пора браться, и подумал: «Ночь-то на исходе. Ну, да не беда, главное, порожняк есть».

И еще вспомнил, как по дороге обратно со станции Рига — Краста в голову пришла вдруг шальная и горькая мысль: «Порт-отец? А не отчим ли?»

Нет-нет.


1983 г.


Столкновение


И все-таки жизнь трудная штука. Наверное, она и не может быть иной, потому что без борьбы не может быть жизни. Мы отстаиваем высокое и светлое в этом мире. А за него надо бороться. И обязательно побеждать...

Григорий долго бродил по полю, глубоко увязая в подтаявшей земле. Там, где лежали островки прошлогодней соломы, было потверже, потому что набившийся в них снег осел и образовавшаяся наледь крепко схватила землю. За перелеском Григорий присел прямо на берегу озерка, бездумно смотрел в воду. Оттуда в светлом блеске весеннего дня глянуло на него широкое лицо с крупными белесыми бровями. Григорий подмигнул своему отражению. в воде и невесело сказал:

— Вот так, товарищ Варченко. Придется подождать.

Он пошел не спеша к поселку. Поселок был маленький, всего в одну недлинную улицу. Сразу за околицей — полигон. Тракторы, уже готовые к предстоящему нелегкому бою, стояли, как на параде. И глядя на дома, на пустынную улицу, на сизые перелески и глубокое весеннее небо над головой, Григорий подумал, что теперь это все стало уже родным и близким. А раньше было тихое село под Киевом, затем — армия. Служил в Москве. Была возможность там остаться. Но поманила целина.

Кто-то окликнул Григория. Он поднял голову и увидел управляющего Околелова.

— Ну что? — спросил управляющий, парень года на два старше Григория.

— Ходил. Нельзя еще пахать.

Управляющий со злостью плюнул:

— Ах, черт. Что делать?! На других отделениях уже пашут.

— Там земля не то что у нас.

Околелов нахмурился:

— Дирекция не будет разбираться, где какие земли. Скажут: «Почему тянете с пахотой? У вас вон сколько весновспашки», — и надают по шее.

Григорий сказал:

— Не надают. Не то время.

Про себя подумал: «Кто ж тебе виноват, что не смог осенью с зябью управиться...»

— Ладно, — сказал, прощаясь, Околелов. — Сам поеду по полям...

Дня через два на центральной усадьбе, на совещании совхозных механизаторов. Григория ждал приятный сюрприз. Объявили во всеуслышание:

— Лучший наш механизатор Еригорий Варченко благодаря старательному уходу за комбайном сэкономил на ремонте за пять лет деньги еще на один комбайн.

Все стали аплодировать. Григория позвали на сцену. Он шел между рядами, смущаясь и волнуясь, коренастый, крепкий, как дуб, — скрипели и гнулись половицы под ногами. Вручили паспорт на новенький комбайн. Григорий стоял сияющий, и совсем детская ослепительная улыбка не сходила с его губ.

Вечером комитет комсомола давал Григорию рекомендацию в партию.

Они возвращались к себе в Чесноковку вдвоем с комсоргом отделения Николаем Филатовым, оба переполненные хорошей радостью, что все так хорошо складывалось этой весной. То ли оттого, что много было солнца, то ли от теплых слов, которые говорили Николаю (он прошлой осенью намолотил больше всех) и Григорию (этот паспорт, и вообще — лучший механизатор). И еще было одно, может быть, самое главное— то, что сказали на совещании. Ваша земля, вы за нее отвечаете. Не только директор или агроном, но и ты, и он, и все мы, кто на ней живет и работает.

Григорий предложил Николаю:

— Давай вместе будем работать в одну смену — твой и мой агрегат. Кто больше сделает.

— Да так просто — кто больше сделает.

— А качество?

— Когда же мы с тобой делали плохо?

— Это верно.

Утром, спозаранку ездивший по полям управляющий Околелов, вернувшись на отделение, собрал механизаторов:

— Будем начинать.

Кто-то из старых трактористов усомнился:

— Ой, не рано ли? Не готова земля.

Не глядя в сторону говорившего, Околелов твердо повторил:

— Будем пахать. Лошадь не тонет — значит можно пахать.

Григорий с Николаем вывели свои агрегаты на девятое поле. Григорий волновался. Он всегда волновался, когда на чистой, как бумажный лист, загонке возникала четкая первая борозда. Поминутно оглядываясь, он следил, чтоб плуг брал достаточно глубоко и борозда была ровной, как линейка. Вдруг он почувствовал, как трактор рвануло, будто он налетел на невидимое препятствие. Почуяв неладное, Григорий нажал на тормоз и, уже спрыгивая на землю, увидел, что плуг перекосило. Григорий понял, что врезавшись в наледь под прошлогодней копной соломы, сломался лемех. Григорий оглянулся. Николай был впереди. Заглубив плуг заново, Григорий, не теряя времени, пошел дальше. Оглянувшись, увидел неровность борозды. На душе стало еще хуже.

Через несколько минут остановил свой трактор Николай. Помахал Григорию. Сквозь гул мотора донеслось:

— Полетел лемех.

Они с трудом дотянули до конца поля. У Григория полетел еще один лемех. Плуг, вгрызаясь в мерзлую наледь под копнами, то и дело выворачивался из борозды. Остановились. Разминая грязными от мазута пальцами папиросу, Николай спросил:

— Что будем делать?

— Надо позвать Околелова.

— Говорили же ему.

— Пусть посмотрит:

Только было хотели отправиться за управляющим, но он подъехал сам.

— А, черт, — выругался он, увидев покореженные лемехи. — Сейчас привезу из мастерской новые.

Николай сказал:

— Погробим машины. Может, подождать?

— Чего ждать? — обозлился управляющий. — Соседи вон третий день пашут.

— Да что нам соседи? — взорвался Григорий. — Ты слышал, что на совещании механизаторов говорили? Самим думать надо.

— Вот я и думаю.

Николай примирительно заговорил:

— Бросьте ругаться... Слушай, Николай Александрович, может, в самом деле подождем. Сам же говорил: вот права теперь нам дали самим решать, что и как с землей.

Григорий перебил его:

— Так теми правами пользоваться с умом надо.

— Слушай, ты говори да не заговаривайся.

Так они стояли втроем и опять ругались и ненавидели в эту минуту друг друга. Светило солнце, шумел ветер в голых березах, и от земли веяло холодом. Потом управляющий уехал за лемехами. Григорий заглушил мотор и категорически заявил:

— Не буду пахать. Это же издевательство над землей.

— Кто его знает? — усомнился Николай. —Время-то идет...

Григорий молчал. Вернулся Околелов, привез новые лемехи. Глянул на насупившегося Григория и примирительно сказал:

— Пахать надо, Гриша. Сроки же уходят.

Григорий посмотрел на Николая. Тот молча возился у плуга. «Ладно, — подумал он. — В конце концов Околелов управляющий».

Пахали. Опять летели лемехи, гнулись рамы плугов. Вспахали еще гектаров пять и Григорий, наконец, не выдержал: «Шабаш, — сказал он себе, выключая мотор, — не пешка я, а живой человек».

Подошедшему Николаю крикнул:

— Ты как хочешь, а я не стану пахать.

Николай тоже заглушил трактор.

На другой день на всех отделениях появилась совхозная «Оса»: «Трактористы Чесноковского отделения Варченко Г. Н. и Филатов Н. Г. с первых дней полевых работ допустили брак. Пахали на глубину 8—10 см. Позор бракоделам».

Николай возмущался:

— Нас же заставили.

— А мы что, дети?

— Это ж несправедливо. Надо с управляющего спрашивать.

В тот же день запретили пахоту до первого мая по всему совхозу. В прескверном настроении позвонил Григорий в комитет комсомола.

— Слушай, Коля, — сказал он комсоргу глухим голосом, — ты там с рекомендацией повремени.

— Это ты из-за «Осы»? — спросил комсорг. — Не стоит.

— Повремени, — повторил Григорий. Он положил трубку и долго сидел в полутемной комнате один. Он думал не об «Осе». В конце концов брак есть брак, по чьей бы вине он не случился. Он думал о том, как же вышло, что у него не хватило мужества с самого начала настоять на своем. А ведь он не робкого десятка и никогда не кривил душой. Что ж тогда это такое? Что ж заставляет его слепо подчиняться указаниям человека, действующего явно неверно?

Это совсем не просто, оказывается, сломать в себе привычное и действовать так, чтоб не мучила потом совесть. А ломать нужно. И не только ему. Он теперь подумал, что нет у него зла и на Околелова, потому что то не вина, а беда его. Он заставлял их пахать потому, что боялся, чтоб не ругали по инстанции. Он думал и думал, и разные чувства обуревали его: недовольство собой и радость открытия чего-то нового в себе. Григорий взволновался и не мог уже унять эти чувства и эти мысли.

В ту минуту он не подумал о том, что есть люди, до которых даже теперь не дошла простая истина, о том, что жизнь в чем-то поворачивается другою стороною. Одним из таких людей был управляющий Околелов. Но хотя Григорий простил ему мысленно тот случай и как-то внутренне оправдал его, они еще столкнутся.

Сеяли пшеницу на буграх. Погода была сухая, знойная. Влага уходила из почвы. Торопились с севом. У Григория немели руки, но он не слезал с трактора. Сеяльщики молчали. Им было не легче, но все хотели кончить с этим быстрее и потому работали, сцепив зубы.

Приезжал в поле Околелов. Бестолково мотался от агрегата к агрегату, покрикивал на трактористов. От него пахло водкой.

— Слушай, Николай Александрович, — посоветовал ему Николай Филатов, — ты уж выпьешь, так хоть дома сиди. Неудобно перед рабочими.

— Знаешь что? — отрезал Околелов. — Не лезь не в свое дело!

Когда он уехал, Григорий шутливо спросил Николая:

— Ну, съел?

Тот только рукой махнул. Они сидели и говорили о том, как может такой человек руководить хозяйством. Он ведь и дела-то толком не знает, и не уважают его люди в поселке. Но поди же ты — держат. В дирекции говорят: «Парень молодой, учится заочно в техникуме».

Прошло два дня. После обеда, когда остановились в поле заправлять сеялки зерном, к агрегатам подкатил Околелов. Покачиваясь, полез в машину, с помощью которой заправляли сеялки, и никто не успел опомниться, как он дал задний ход, наезжая прямо на сеялки Григория. Тот соскочил с трактора:

— Да ты что, с ума сошел?

— Я сам заправлю сеялки. А ты, Варченко, ставь свой агрегат на полигон!

— Не дури, Александрыч!

— Поговорите мне!

Григорий стал перед машиной:

— Не пущу!

— Против управляющего народ настраиваешь?! — Околелов выскочил из кабины красный, как рак. — А ну сейчас же ставь агрегат на полигон.

Они все вместе пытались его урезонить. Говорили: «Если снимем агрегат Григория — сев затянется. А так мы через два дня кончим». Никакие уговоры не помогали.

— Марш на полигон! — кричал Околелов.

Григорий спросил Николая:

— Ну что — драться с ним?

Ребята стояли кругом, и смотрели на Николая. Это ведь был их комсорг. Он подумал и посоветовал Григорию:

— Хорошо. Езжай на полигон.

Вечером пришел домой к Григорию и сказал:

— Соберем комсомольское собрание. Будем просить снять управляющего с работы.

Григорий почесал затылок:

— Не крутовато ли?

— А что ж мы, даром топчем эту землю? — сказал свое неизменное комсорг.

...Мы отстаиваем высокое и светлое в этом мире. А для этого надо бороться. И обязательно побеждать.


1965 г.


Круговерть


Их трое, про которых пойдет речь. В тот день на остров пала жестокая метель. Сначала снег долго и густо валил на сопки и долы, скрывая их от всех на свете. Потом вздыбился ветер, и длинная волна, кроша лед в заливе Терпения, ударила в пологий берег. К утру замело дороги, машины пробирались по улицам словно ощупью, подслеповато светя желтыми фарами...

Но жизнь на Сахалине продолжалась, как ни в чем не бывало. Сахалинец ко многому привычен, и эти трое вышли поутру каждый своей дорогой. Королев отправился на смену, Чернов, несмотря на субботу, решил заглянуть в райком, а Обухов, которому вообще любая непогода нипочем, собрался на рыбалку: знал он тут неподалеку одно удачливое место. И хотя позже, рассказывая об этом дне, они говорили, что каждый шел по своему делу — забота у них была одна — шахта.

Вообще-то все закрутилось, да и сейчас еще продолжает крутиться вокруг комплекса: вся их судьба, вся жизнь. Очистной механизированный комплекс на их шахте, да и впервые на острове внедрили в семьдесят пятом. Первым его освоил Петр Обухов и он же тогда добыл тысячу тонн угля за смену. Так с того дня и шел «тысячником». А тут набался в бригаде Обухова досадный сбой. Но чтоб все до конца было понятно, давайте вернемся в прошлое...

Чернов из них первым приехал на Сахалин. Собственно, не сам приехал, привез его отец. О своем отце Чернов готов рассказывать часами. О том, как по заданию подпольной группы он взрывал завод в Донбассе, когда подходили фашисты, потом прятался от них. Немцы пытали мать, но она ничего не сказала, а отец пробрался сквозь тылы к линии фронта и потом воевал, форсировал Днепр, хотя не умел плавать, вернулся с орденом Славы. После войны долго бедовали. Отец выручал: мастер на все руки — шорник и печник, столяр и плотник. А главное — никогда не унывающий человек. Это его была идея — поехать на Сахалин.

— Жизнь все равно порушенная, — рассуждал он, — начинать все одно где. Но сюда-то в Донбасс люди вернутся, а на Сахалин, вишь, зовут. Выходит, там нужнее,

Чернов вырос на шахте Долинской. И все, что он помнит с детства, — связано с шахтой. Когда в первое лето под окном их барака выросли на грядке помидоры, огурцы и всякая зелень, отец сказал:

— Ты бы, Витька, снял все это на карточку, да в Донбасс послал.

Виктор с трудом нашел фотоаппарат, сделал фотографию. Отец поглядел и не одобрил:

— А шахта где? Шахту обязательно запечатлей. Пусть видят — хоть и край света, а все у нас тут как надо.

С самого детства образ взрослого у Виктора связывался с черным человеком на белом снегу. Шахтер поднимался из забоя в черной одежде, с обушком, лопатой, ножовкой, с неизменным «тормозком», в котором скромный обед — трудное было послевоенное время. Но на черном лице светились глаза. И работал в шахте народ все больше плечистый, крепкий, от него веяло силой, уверенностью. Приходил муж старшей сестры, забойщик, в зарплату высыпал на стол гору денег. Почетный шахтер дед Воякин, ездивший на материк в отпуск в новой шахтерской форме, гордился:

— Иду, понимаешь, по улице, полковник честь отдает.

— Что, с генералом путают?

— Да нет, — серьезно отвечал дед, — я так думаю — уважение к сахалинскому шахтеру.

И вот Чернов теперь уже сам с обушком, с ножовкой (это чтоб стойки пилить), а мать ему по утрам готовит «тормозок». Первый его учитель в забое — старый мастер дядя Коля Адиатуллин утешал, когда совсем было невмоготу, и отбойный молоток валился из рук:

— Потерпи, скоро техника придет, знаешь какая? Нажмешь кнопку, и сиди себе покуривай. Сама уголек рубает.

— И сама отгребает?

— Естественно.

Чернов вспоминал потом часто дядю Колю, когда монтировали они у себя на участке первый комбайн «Горняк-1». И потом, позже, когда на шахту пришла совсем новая техника и судьба свела его с Обуховым, с Королевым.

Армию Чернов отслужил тут же на Сахалине, и опять — на шахту. Получил права водителя электровоза, стал бригадиром. Тогда же, кажется, избрали его комсоргом. На комитете комсомола впервые он встретился с Петром Обуховым. Того принимали в комсомол. От других Петро отличался не только фигурой — был он хорошим спортсменом, занимался борьбой. Молодежь на шахте разная. Многие за длинным рублем приехали и больше их ничего не занимало. Обухов запомнился своей цепкостью. Он работал забойщиком на втором участке. Там начали монтировать новый комбайн, что-то неладилось, когда Чернов однажды туда наведался.

— Ничего, — сказал Обухов. — Вот вернусь, по другому сделаем. Есть у меня идея.

— А ты куда уезжаешь?

— В армию, — ответил Обухов. — Идея у меня, знаешь — по другому в лаве работу поставить.

Спустя какое-то время, когда Чернов уже учился заочно в политехническом институте — вернулся на свой пятый участок, где когда-то начинал, и — опять забойщиком. Шла новая техника, внедрялась самая современная технология, и ему захотелось пощупать все своими руками. Тут судьба свела его с Павлом Королевым. В отличие от Обухова этот был неплечист, немногословен. Но по тому, как все спокойно, обстоятельно он делал, виделось — этот если чего захочет, ну, например, гору штреком пройти один, с обушком — пройдет. Но тихо, незаметно, без слов. Сам он чувствовал, что не хватает грамотешки. Чернов: как-то посоветовал: «Пошел бы ты в вечернюю».

— Не потяну, знаний маловато.

— Надо будет — помогать стану.

Королев пошел учиться и как же был позже благодарен Чернову за совет. Когда стали внедрять новый очистной механизированный комплекс, поставлено было условие — народ нужен не меньше как с десятилеткой. А Королев к тому времени одолел все-таки школу...

Поначалу комплекс «не пошел». Просто его не приняли. На партийном собрании и то говаривали:

— Это — кот в мешке.

— Верно. Тут же Сахалин, а не Кузбасс.

— Прибавите людей в лавы, и мы будем лучше всякого комплекса рубать уголек.

Начальник шахты убеждал:

— Ручного труда ведь не будет.

— Шахтеры — народ привычный.

— Гляди, а то из-за этого комплекса еще и расценки срежут...

В парткоме предложили Обухову:

— Возьмешься?

— Мне терять нечего. Да и лопатой осточертело махать.

Первый комплекс монтировали в лаве двадцать девятого пласта. С материка из объединения «Интауголь» прислали специалиста на помощь. Тот предупредил:

— У нас три года осваивался комплекс.

— Нам это не подходит, — заявил Обухов. — Долго очень.

Мороки было много.

Приходил с пятого участка Чернов:

— Петро, помнишь, говорил когда-то — идея, мол, есть. Надо нам доказать. Ведь первый на Сахалине.

— Да понимаю, — отзывался Обухов, черный не то от угольной пыли, не то от отчаяния. Это уже когда начали запускать, а дело не клеилось.

Они все-таки пустили комплекс. Он пошел хорошо, и через месяц бригада Обухова добилась небывалой выработки. Петра Обухова наградили орденом, а шахта, впервые за долгое время, выполнила пятилетку. На одном из совещаний кто-то из областного начальства, адресуясь к руководству шахты, сказал, показывая на Обухова:

— Вот рабочий человек, вы ему в ноги должны поклониться.

Обухов чувствовал себя на седьмом небе. Начальство шахты пребывало в недоумении.

Впрочем, мы забежали вперед...

Виктор Егорович Чернов продолжал работать забойщиком, потом горным мастером, диспетчером. И за все это время особых событий в его жизни не было. Правда, сын родился, потом две дочери — близнецы. Но это, как он считает, жизнь как жизнь.

Мы едем с ним в машине берегом залива (это уже значительно позже той памятной метели, когда все кругом позамело), и Виктор Егорович, улыбаясь хорошей открытой улыбкой, говорит:

— Вам же случай, наверное, какой-то надо рассказать интересный. Вы секретаря парткома шахты видели? Так это мой брат. По крови. Случилась беда на шахте — придавило его вагонеткой, он тогда в забое работал. Объявили: «У кого первая группа крови?» Набралось сразу народу. Ну и я. Мужика с того света, можно сказать, вытащили. Я к чему? Все это как раз происходило в те самые звездные дни Петра Обухова.

Позже, уже будучи первым секретарем горкома партии, Чернов приехал как-то на шахту. Запускали второй комплекс, и на нем работала бригада Павла Королева. Он спустился в лаву, отыскал Королева:

— Говорят, восемьсот тонн дал за смену? — спросил он.

— Так надо тысячу.

— Достигнешь?

— Петра надо достигнуть.

Чернов промолчал, он уже почувствовал, что Обухова скоро можно будет легко достигнуть.

Конечно же, комплекс Петра Обухова не решал кардинально проблемы вывода всей шахты из долгого прорыва. Для этого были свои причины: затянувшаяся реконструкция фабрики, слабая мощность обогатительной шахты. Тем более огорчителен был сбой Петра Обухова. Может, с того памятного собрания, когда его расхвалили, а потом включили в очередную комиссию, послали еще, с одной-другой, делегацией, бригада покачнулась, задолжала угля. Зато Павел Королев вырвался вперед и вот уже который месяц устойчиво дает тысячу тонн в смену.

Сидя в тесном вагончике электровоза, одетый в негнущуюся робу, Чернов ехал в забой к Обухову. Ехать надо было не меньше часа. Шахтеры, молодые ребята, отправлявшиеся на смену, перешучивались, сидя рядом с Черновым, забивали козла, двое пристроили на коленях шахматы. Чернов думал о Петре Обухове. Он вспомнил, как однажды тот возился с пацанами, в спортивном зале, как он упорен в работе.

Как же это мы не углядели, что мужика повело? Что ж теперь делать?

Потом они сидели в забое и говорили. Разговор не получался.

— Шахта в прорыве, а у тебя только половина людей в бригаде.

— Болеют.

— Кто болеет?

Обухов назвал.

— Да я их только что видел — на рыбалку поехали.

Обухов молчал.

— Как же так, Петро?

— Видишь, какая у меня лава?

— А чем она хуже 26-й, где Павло Королев. Не в лаве дело...

Выйдя из шахты, Чернов нашел Королева, но он успел только поздороваться, как тот, всегда немногословный, стал говорить ему:

— Надо, Егорович, обуховцам помочь. Может, из нашей бригады людей послать, может, специалисты лаву посмотрят еще раз — что и как.

Он говорил и выжидательно смотрел на секретаря райкома. Это было на другой день после той сильной метели, что укрыла глубокими снегами все на свете.

Чернов возвращался в райком и думал, что вот прав, наверное, Павел, требуя помочь обуховцам, а не он, Чернов, решивший было, а не посоветовать ли вынести вопрос о Петре Обухове на партком? Ну, куда он, Обухов, денется от шахты, от самого себя, от своей совести, наконец? И еще подумалось — что ж, то, что случилось с Петром, как этот снег — он растает, но под ним живая земля, которая родит все.


1980 г.


«Как там, наверху?»


В Москве, на Ленинградском проспекте, в дальнем углу аэровокзала, где выставлены напоказ модели современных лайнеров, мы с Вячеславом Митрофановичем стали рассматривать галерею знаменитых авиаторов страны. Рядом кто-то сказал, кивнув на портрет знатного вертолетчика Андреева:

— Несолидный какой-то.

У героя и впрямь было совсем мальчишеское лицо. Вячеслав Митрофанович неожиданно обиделся:

— Это почему же — не солидный?

На снимке был изображен он сам…

Зимник, по которому доставляли грузы в Вуктыл, вышел из строя. Весна «раскрыла» болота. Ни пройти, ни проехать. В эту пору вся надежда на вертолетчиков. Ураганный ветер вторые сутки без передышки крутил над Печорой, не давая возможности взлететь.

К утру, наконец, стало потише. Поднимаясь в кабину вертолета, Андреев споткнулся. Чертыхнувшись про себя —в приметы не верил — еще раз оглядел небо: тяжелые тучи низко неслись над землей, набухший тяжелой моросью ветер упруго бил в лицо. Подумалось: может, задержаться? Но в Вуктыле люди ждут груз. Секунду поколебавшись, приказал Ивану Федорко: «Полетели».

Привычно садясь в пилотское кресло, успокоился. Всякий раз в такие минуты, особенно когда в руках штурвал — у него бывает ощущение, будто он срастается с машиной и все ее движения и усилия передаются ему.

Сегодня на командирском месте сидел молодой летчик Федорко. У Вячеслава Митрофановича Андреева, заместителя командира авиапредприятия, такая обязанность — готовить к полетам новеньких. Федорко был уже, можно сказать, на выходе, вот-вот на самостоятельные полеты. Андрееву Иван Федорко нравился. Парень энергичный, цепкий. Про таких в авиации говорят: «Этот штурвал из рук не выпустит!» Летал грамотно. Но Андреев все осторожничал, не давал «добро» на командира. Сегодня еще раз хотел посмотреть его в деле.

Андреев глянул перед собой. Видимость плохая. Может, самому повести вертолет? Но Федорко уже включил приборы. Взревели двигатели...

Взлетели хорошо. Мелькнула тайга за иллюминаторами, и вертолет ушел в густую облачность. Андреев держал весь экипаж в поле зрения. Ободряюще подмигнул молодому штурману. Федорко сидел за штурвалом, уверенный, ворот куртки расстегнут, глаз зоркий. «Хорошо идет», — отметил про себя Андреев.

...Если считать, что Ухта — столица нефтяников, то сколько же работы для вертолетчиков в провинции. Расстояния вон какие, тайга, бездорожье. С некоторых пор здесь стала расхожей острота: «Что было бы без вертолетов?» — «Ничего не было бы. Даже нефти». Конечно, это только шутка. Но доля правды в ней есть.

В редких просветах между туч видит Андреев клочья земли. Тайга, тайга. Ржавые пятна болот. И вдруг среди этой бурой ржавчины — крохотный зеленый островок и на нем — аккуратный переплет буровой вышки. «Не наша ли? Не мы ли ставили?» — припоминает Андреев. И мелькают у него в памяти трудные те дни, когда приходилось доставлять на буровые многие тонны труб, тяжелое оборудование, машины, трактора.

Бывает, что машина загружена до предела так, что едва слушается руля. И думаешь порой — хватит ли у нее сил оторваться от земли? Ты сидишь весь в горячем поту и, кажется, что поднимаешь тот груз сам, а стрелка высотомера так медленно ползет, будто кто ее держит на резиновом тросе. Внизу под тобой белая снежная круговерть, рули давно добраны до предела, но вертолет завис над землей и ни с места. После такого полета валишься на койку весь как выжатый. А на утро каторжная работа где-нибудь на промежуточном аэродроме — когда завалит вертолет снегом по самые лопасти. И новый полет.

Сколько сотен тонн грузов перевезли вертолетчики, вышедшие из-под крыла Андреева.

Где-то на полпути их встретила гроза. Еще раз Андрееву подумалось: может, пересесть на командирское место — обстановка сложная. Он не успел додумать мысль до конца: белый взрыв молнии ослепил всех в кабине. На миг все вокруг померкло, и было такое ощущение, что они стремительно падают. Мигом придя в себя, Андреев инстинктивно рванулся влево. Федорко сидел, как вкопанный в кресле. Сдвинув брови, он сосредоточенно смотрел на приборную доску.

— Что там? — выдохнул Андреев.

— Порядок! — не услышав, а по движению губ поняв вопрос, отозвался Федорко, и чуть позже натужно улыбнувшись, добавил: — Тряхнуло крепко...

Вышли на визуальный полет. Молчали. Подобные ситуации летчик переживает про себя. Тут слова и эмоции не приняты — закон неба суров. Андреев оглянулся. Штурман, украдкой вытиравший пот, заметив на себе его взгляд, быстро отвернулся... Вертолет продолжало болтать, но Федорко точно посадил его в Вуктыле. Две лопасти оказались повреждены молнией. Штурман только ахал:

— Ну и ну! Мне показалось, будто молния прямо в меня. А ты молодец, Иван, не растерялся.

Но не этот случай послужил основанием для окончательного решения Андреева досрочно аттестовать Федорко на командира экипажа...

Нравится Андрееву традиционное слово «летчик». В нем свой какой-то аромат, романтика тех давних лет, когда он был мальчишкой и не говорили еще «пилот», «космонавт», «вертолетчик». В детстве, в Ростове-на-Дону, сколько маленьких радостей пережил Андреев, когда на вопрос о старшем брате он отвечал: «Он летчик». И позже, когда кончал училище гражданской авиации, самого себя упорно именовал летчиком. Для него это не просто профессия, но весь человек. Однажды Андреев сказал так:

— Это правда, что сегодня, в век кибернетики, можно с закрытыми глазами и ушами вести самолет. Но все-таки главное в небе — сам человек.

Бывает, идут в полет, и за штурвалом не он, Андреев, а другой, его напарник. Но сам Андреев все равно живет полетом, слушает эфир, следит за приборами. Может, в полглаза, в пол-уха. Но ощущение это из него не уходит ни на миг. Сам он определяет подобное ощущение, как чувство неба, вкладывая в него глубокий смысл об особых человеческих качествах характера, необходимых для настоящего летчика. С улыбкой рассказывает:

— После полета жена иной раз спросит в шутку: «Как там наверху?» Я отвечаю: «Как и на земле, только строже».

Профессия летчика хороша тем, что в ней нельзя остановиться и сказать — ну вот, конец, все понял, всего достиг. В авиации тебя никогда не покидает ощущение новизны, постоянное ожидание нового, более совершенного. Нет полетов похожих, даже если ты летаешь ежедневно по одной и той же трассе. За одно только это стоит полюбить небо. Самого Андреева пестовал на первых порах Плавунов Николай Ильич, летчик, умудренный житейским и профессиональным опытом. Он «выводил» Андреева так же, как недавно сам Андреев — Ивана Федорко. Он же, Плавунов, заронил первым очень важную мысль Андрееву — уметь слушать небо. Значит, воспитывать в себе живую человеческую душу.

Случилась беда у того же Плавунова. Сняли его с должности комэска, перевели в рядовые. И хотя внешне вроде бы все осталось по-прежнему в личных его отношениях с товарищами, но там, где-то глубоко в душе прошла трещина. В холодке отношений все они, не сговариваясь, находили для себя оправдание. И поскольку их было много, а Плавунов один — оправдания казались всем неоспоримыми. «Но разве ж это справедливо!»— взрывался Андреев. На него поглядывали с недоумением. А он не оставил старого летчика одного, наедине со своими бедами. Плавунов летает, уважаемый человек в подразделении. Наградили его орденом Трудового Красного Знамени. Он Андрееву сказал:

— По правде говоря — пол-ордена твои.

— Это почему же?

— Потому, что всегда рядом был: В небе это, пожалуй, важнее даже, чем на земле.

Теперь вот уже Иван Федорко стал хорошим летчиком. Летая с ним не однажды по сложным маршрутам, с трудными заданиями, коротая непогоду на запасных аэродромах, приглядываясь к парню со стороны: кто и что он в работе, дома, в отношениях с товарищами, Андреев скоро понял — это летчик.

Раздумывая над судьбой Андреева, я много раз задавался вопросом: отчего люди, которых он учил летать, старше его по годам, тянутся к нему? В нем привлекает не только профессиональное мастерство. Людей притягивает его открытость. Нет, он не рубаха-парень, но есть в нем этакий стержень, из чего, собственно, и состоит характер Андреева. Он предельно, я бы даже сказал, беспощадно честен. И прежде всего с собой. А люди это очень чувствуют. Неприметное такое, на первый взгляд, качество привлекает нас всегда в человеке. Про такого вот говорят: с ним, мол, можно идти в разведку. Но это качество больше всего как раз привлекает тех, кто прошел жизненную школу, знает цену любви и ненависти. Так было в истории с Игнатом Сориным.

Пришел он в подразделение из военных летчиков. Свое отлетал, был уже на пенсии. А потом захотелось в вертолетчики. Начал вторым пилотом в подразделении Андреева. Ну, «возит» его Андреев справа, натаскивает. Сажает слева на командирское место. И тоже, кажется, все нормально, но Андреев недоволен: не так вертолет посадил, не так оторвался, не умеешь «висеть». А ученик его человек горячий, так и кипятится:

— Да у меня первый класс в армии был!

Андреев ему на это:

— Небо одно, а наука разная.

Ученик аж зубами скрипит. Но терпит. Все подразделение наблюдало за этим своеобразным поединком. Интересно, чем кончится. Дали «новичку» 3-й класс. Все гадали: что будет! Затаит, мол, новичок обиду на Андреева. Но ничего не было. Неожиданно для всех новичок попросился вторым пилотом к Андрееву. А товарищам сказал:

— С этим в любой полет можно.

Сколько раз, намаявшись за день в кабине вертолета, намерзшись, оглохнув от гула двигателей, Андреев спускается по трапу и чувствует, как земля ходит ходуном под ногами. Он идет по городу домой, постепенно привыкая к земной тверди, радуясь ей. Но вставая утром с постели, первым делом глянет за окно: как там погода?

Я как-то спросил его:

— Любите небо?

— Землю больше. На земле дом, люди.

Мы заговорили об Экзюпери.

— Если б Экзюпери не был летчиком, я все равно уважал его, как человека, — сказал Андреев. — Помолчал и добавил: — Как личность.

Я напомнил:

— Но вот вы рассказывали как-то о Лаврове. Тоже сказали о нем — личность?

Лавров пришел к ним после окончания Академии гражданской авиации. Андреев много раз летал с ним по сложным маршрутам. Парень способный, с ним было интересно поговорить, поспорить. Летал уверенно, без ошибок. Но Андреев все тянул с аттестацией на командира. Его останавливало, как он говорит, то, что «не умеет Лавров грамотно думать в полете». Последний разв Харасавэе проехался «пяткой» при посадке. Лаврова задержали с назначением на командирскую должность.

— А летчик из него выйдет достойный. Верит в это Андреев и тут же думает: «Может, я излишне строг к нему? Человек ведь способный, интересный». Говорят: сапер ошибается в жизни только раз. Так и летчик. Это же — небо. Правда, под крылом земля, но до нее так далеко... И выходит, что напрасно мучается и корит себя за строгость Андреев. Да так ли уж он и строг, этот невысокий, с мальчишеским лицом и седыми висками человек?

Мы сидим в номере аэрофлотской гостиницы. За окном уже ночь.

— Лавров хороший летчик. Просто как личность он еще не состоялся. Но небо многому учит, так же как и земля.

Удивительное чувство испытывает человек, поднявший машину ввысь. Небо теперь для него — самое дорогое. Оно зовет в неизведанное, неиспытанное и вместе с тем невыразимо желанное и притягательное. Как ничто другое, оно заставляет жить полнее и содержательнее, дает радость борьбы.

Ночью летели из Усинска в Ухту. Обстановка на трассе была сложной. Все трещали морозы, а тут вдруг — оттепель целую неделю. Андреев пилотировал машину сам. И надо ж было — как раз рядом сидело начальство. Инспектировали полет. На трассе в облаках началось сильное обледенение. При заходе на посадку лед отделился от корпуса и на мгновение перекрыл доступ воздуха в двигатель. Уже у самой земли Андреев каким-то внутренним чутьем мгновенно определил: еще секунда и вспыхнет пожар. Он тут же выключил двигатель, и на одном благополучно посадил вертолет на площадку.

И все-таки не этот профессиональный опыт удивляет и восхищает меня в Андрееве. Говорят, когда не вернулся из своего последнего полета Антуан де Сент-Экзюпери, наземные службы еще долго ждали от него вестей, припав к радиоприемникам. Как жаль, что не было среди ждавших Андреева. Уж он-то услышал бы Экзюпери, потому что у обоих — обостренное чувство земли, и неба, и людей.


1976 г.


«Я здесь, капитан!»


Получил телеграмму: «Заканчиваем ремонт. Выходим в море». И подпись: «Истурган».

Давно знаю Истургана Уразбаева. Человек он судьбы любопытной. Вырос на Каспии. Сирота. Родичи — рыбаки. Жил у них с малолетства. Поскольку сирота — берегли его, на тяжелую работу не брали. А тяжелая-то работа — она в море, на промысле. Старый рыбак Биймембетов сказал как-то:

— В море надо. Море из него человека сделает.

Первый же выход на промысел чуть не стоил жизни Истургану. Рыбницу их подняло на торос во время ледового сжатия. Снять никакой возможности. Решили ждать утра.

Легли спать, а на рассвете торос вдруг с грохотом стал оседать. Кто в чем был, рыбаки прыгали на лед. Вода хлынула в пробоины, и тонущую рыбницу понесло в открытое море. Замешкавшийся Истурган в отчаянии метался по палубе. Когда суденышко наполовину уже было в воде, он увидел, как кто-то коченеющими пальцами хватается за борт. Это был Биймембетов.

— Ака, ака! — кричал Истурган. — Это ты!

Они выбрались полуживые на припай, и старик, роняя слезы, сказал:

— Не меня благодари. Парторгу скажи спасибо: он первым кинулся в воду... Только ничего уже не скажешь — утонул парторг...

После того много лет прошло. Он, Истурган, уже не может вспомнить ни глаз, ни лица того, кто первым бросился спасать его. Запомнилось только — Парторгом звали.

Когда пять лет назад прислали нового матроса на сейнер, Истурган спросил:

— Рыбу-то знаешь?

— Нет. Но освою.

Уверенность подкупала. Матрос — это был Туре Сахиев — оказался трудолюбивым, разбитным. Полюбился рыбакам.

Они тогда ходили на «Муссоне». Кильку промышляли. Туре Сахиева избрали в ту пору партгрупоргом. С людьми он умел ладить. Впрочем, «ладить» не то слово. Он обладал удивительным даром видеть каждого в отдельности и всех вместе. И знал, когда в самую трудную минуту что кому сказать и как поддержать. Бывало, ошибался, порой был крут, но, взяв себя в руки, открыто признавался, если был неправ.

Случилось однажды — в жестокий шторм они были буквально на волосок от смерти. Один растерялся.

Гром и грохот заполнили все кругом. Они остались двое в каюте, и не было силы, которая могла заставить матроса выйти в этот ад на палубу. А выйти надо во что бы то ни стало, потому что бездействовал насос. Перекрывая грохот, Туре закричал:

— На палубу!

— Иди ты...

— Положи партбилет на стол!

— Партбилет? — матрос рванул рубаху и, показывая искалеченную ключицу, навалился на стол, к самому лицу Туре: — Да ты знаешь, как я его получал?

Туре вскочил весь белый, как прибой у берега:

— Марш!

Судно резко накренилось. Матрос, не удержавшись, полетел прямо под ноги Туре, сбив его на пол. Но тот схватился, как кошка, и рванулся из каюты, толкая впереди себя матроса. Налетевшая волна ударила Туре в грудь, он задохнулся и полетел в пропасть. И, скользя по палубе, хватаясь одной рукой за металлическую стойку, другой не выпускал барахтающегося матроса.

— К насосу! Слышишь, к насосу!

Утром, переживая происшедшее, Туре терзался: «Что ж это я нес вчера: из партии исключу, партбилет на стол. Ай-ай, нехорошо вышло». Матросу сказал:

— Ты извини, я погорячился. Но разговор запомни.

Вот такой характер у Туре Сахиева — горячий, прямой, непокладистый. А матросы любят его. Открытый, честный человек Сахиев. Когда идет рыба — он работает, как одержимый. И другие, глядя на него, не покидают рабочих мест — в стужу, в шторм, падая от усталости.

А рыба шла отлично. Но это не было везением. Это был результат трезвого расчета, неутомимости, опыта. Подчас — риска. Иной раз капитан не пошел бы на этот риск, но Туре «заводил» его:

— Истурган, надо рискнуть.

— Думать надо.

— Верно. Думать, но и рисковать тоже.

И они выходили в море. И возвращались с уловом.

Да, такой это человек. Капитану говорят: «Ну и Сахиев у тебя — он шторм в тихую погоду может устроить». Капитан только посмеивается: «Это же хорошо, что жить не дает спокойно. Иначе ракушками обрастем».

...В тот год они добыли много рыбы.

Они все еще ходили на старом «Муссоне», а Туре всю команду поставил на ноги: новую технику изучать, осваивать лов новым способом.

— Когда-то еще новый сейнер будет, — пожимали рыбаки плечами.

Туре созвал собрание партгруппы (их всего четверо, вместе с ним, коммунистов на сейнере). Постановили: изучать всем новую технику. Туре сам доставал учебники, водил команду по новым судам (Как им потом это помогло, когда они перешли на новый сейнер «Бекташ»!).

Он приносил разные книжки на судно. Заставлял читать. Старый рыбак Абдулла, человек шестидесяти лет, обремененный семьей, взмолился:

— Я тебя уважаю, Туре-ака, но зачем мне это на старости лет!

— Посмотри на себя: я хочу, чтоб ты был культурным человеком.

— Старый я, — твердил Абдулла.

— Да мы все будем жить по сто лет!

И совал книжку, требовал:

— Завтра расскажешь мне содержание.

И они учились, и читали книжки, листая страницы несгибающимися от соленой воды пальцами. Они знали, раз Туре Сахиев говорит — значит, так надо. Они верили ему, потому что видели — этот человек готов для них на все.

Они знали, что идет шторм. Он настиг их далеко в открытом море, у банки Ливанова. Темное небо слилось с темной, в белых клочьях пены, водой. Ветер остервенело бил в черные сигнальные конусы. Густой солоноватый на вкус воздух переполнял грудь. Истурган с трудом добрался до ходовой рубки. Туре Сахиев, в жестком брезентовом плаще, стоявшем колом, был в рубке. Капитан сказал:

— Придется возвращаться на базу.

— Жалко, — сказал Туре, — взяли-то всего центнеров тридцать, а эхолот вон какую рыбу показывает.

Посоветовавшись, решили забросить еще раз трал: уж очень хотелось взять улов побольше. Капитан дал сигнал команде подниматься на палубу. Небо быстро темнело. Волны росли на глазах. «Ах, черт, успеть бы до шторма», — подумал капитан.

Выметали трал. За борт полетели кухтыли. Двигатель заработал на полную мощность, сейнер заметно снизил ход, сдерживаемый тралом. Истурган почувствовал неладное, когда крутая волна, ударив в низкий борт, со стоном рухнула на палубу. А когда увидал, как бросился Туре из рубки на помощь рыбаку, сбитому волной, понял, что дело плохо, и сам стал за руль.

Они тщетно пытались выбрать трал. Вой ветра, визг лебедки, скрип мачт, гул моря и падающей на палубу воды — все это слилось в один тяжкий стон. Сейнер охал, касаясь бортом волны. То стопоря машину, то давая ход, без конца перекладывая руль, капитан пытался удержать судно в одном положении.

Только успели поднять трал, подцепить на стрелу куток, как новый удар обрушился на судно. Оборвав крепления, за борт, как спичечные коробки, посыпались смытые волной пустые ящики из-под рыбы. Круша все на пути, в воду полетела тяжелая бочка с мазутом, за ней бухта стального каната. Рыбаки, мокрые с головы до ног, с перепуганными лицами (такого шторма никому еще не приходилось видеть) втискивались в ходовую рубку.

Шторм набирал силу. Истурган с трудом удерживал штурвал, ставя судно на волну. По времени они уже должны были выйти на траверз бухты. Пора было разворачиваться под волну, но капитан знал, как опасен этот маневр в осатанело разбушевавшейся стихии, и все не решался делать разворот. А волна уже с силой била в смотровое стекло, рвалась в дверь. Все, кто был, в рубке, стояли молча, тесно прижавшись друг к другу, не спуская глаз с капитана. Каждый сейчас понимал, в какой опасности их судно.

«Пора делать разворот, пора», — стучало в голове у Истургана. А сейнер бросало, как соломинку в кипящем котле, и казалось, что уже ничего не сможет его удержать в волнах.

Капитан лихорадочно думал о том, что теперь только один человек может помочь ему, даже если он, этот человек, просто будет стоять у плеча. И он закричал:

— Туре-е!

— Здесь я, капитан! Пора делать разворот!

И оттого, что Туре был рядом, капитан стряхнул с себя оцепенение, на минуту завладевшее им, и налег грудью на штурвал. В тот же миг вода накрыла их с головой. Сплошная темная стена встала перед глазами, пол провалился, и судно полетело в бездонье.

— Держись, Истурган!

Руки Туре с силой вцепились в его руки, до предела сжимавшие штурвал.

Уже потом, в бухте, когда они пришли в себя и стали приводить судно в порядок, Истурган сказал Туре:

— Худо было бы нам, если б не ты.

Измотанный вконец Туре, борясь со сном, нехотя отозвался:

— Ну, заладил. На руле-то ты стоял.

Он лег на койку в мокрой негнущейся робе, в сапогах, полных, воды. Лицо его, заросшее жесткой седой щетиной, было бесконечно усталым.


1971 г.

Зависть


С самого детства они жили, как здесь говорилось, на слипе. Отсюда спускались на воду готовые суда. Дома их стояли по соседству, огород к огороду. Так вот, калитка у Левицких закрывалась на какой-то особый хитроумный запор. Левицкий-старший, человек солидный, основательный, с гордостью всем пояснял:

— Стаська придумал, сын. Головастый мужик растет...

На Анатолия Славина, жившего по соседству, Стас Левицкий посматривал снисходительно. Тот был младше него годами, а в детстве эта разница особенно ощутима. Анатолия тянуло к этому парню. У него в самом деле была золотая голова и такие же руки. Он приделывал какой-то необыкновенный свисток к чайнику. Свет в доме загорался, как только ты поворачивал ключ в двери. Книжки у него были только по радио и электричеству. Получив с большим трудом такую от Стаса, Анатолий просиживал над ней до петухов. «Погоди, я не то еще придумаю», — любил говорить Левицкий. Верхом всех достижений считал Анатолий запор на калитке, изобретенный Стасом...

Так они жили по соседству. Кончив семь классов, Анатолий устроился на завод электросварщиком. О Левицком тут уже говорили: «И впрямь золотая голова». Недюжинных способностей, он много делал как рационализатор.

Отслужив армию, вернулся Славин на завод опять электросварщиком. С Левицким встретились, как старые друзья. Он теперь работал в лаборатории электросварки наладчиком. Анатолий: пошел туда с охотой. Его, как и в детстве, привлекал острый ум Левицкого, умение докопаться в любой детали до конца и задуматься над тем, чтобы сделать ее лучше. Может, именно это чувство состязательности заставляло Славина тянуться за другими, за лучшими. Левицкий получил очередную премию за рационализаторское предложение, а Славин, глядя на него, взялся освоить новый труднейший вид сварки. Он завидовал Левицкому и ни в чем не хотел уступать ему.

Дверь из лаборатории открывалась прямо в цех. Там светились синие всполохи сварки. Оттуда врывался грохот металла. У Левицкого был свой стол, заваленный чертежами и книжками. Он часами сидел и колдовал над какой-то новой схемой. И, бывало, звонят из цеха, просят наладчика прислать. Непременно Левицкого. Этот, мол, мигом, неисправность найдет.

— Нет Левицкого, — отбивался начальник лаборатории. — Его вызвал главный инженер.

Славин прямо весь так и поджимался. Ну, дает Стас! Напрямую с главным. Поднимался Воробьев, тоже наладчик:

— Я пойду за Стаса.

— Так хотят Левицкого.

— Ладно-ладно, — добродушно улыбался Воробьев. У нас тут все Левицкие. Чего ж делу-то стоять?

Работало их в лаборатории шестеро, вместе с заведующим. Левицкий держался несколько особняком. Как-то так сложилось с самого начала: он, дескать, знает и умеет больше других. Сам Левицкий, не стесняясь, давал понять это всем. Но на него не обижались. Талант ведь всегда внушает невольное уважение. И потом — они тут все с первого дня на заводе, знают друг друга наизусть.

Левицкого попросили из конструкторского бюро:

— Что-то наша «Эра» барахлит. Пришел бы, посмотрел.

— Занят я. Обдумываю новую схему, — нехотя отвечает Левицкий. А ребятам потом говорит:

— Тоже мне, конструкторы. Сколько учились и все без толку. Котелок надо иметь на плечах.

Славину повысили разряд. Он сообщил об этом Левицкому. Тот порадовался:

— Молодец. Это хорошо. Выходит, сколько же ты теперь будешь получать? Впрочем, тут дело не в деньгах. Надо в любом деле свой талант оттачивать.

И продолжал поучать:

— Надо, чтоб свой шов был в жизни. Настоящий. Сейчас чуть что — все к Левицкому. Усек. То-то...

Славин считался одним из лучших сварщиков. Когда в лаборатории его шов испытывали на прочность, он оставался целым и ровным, хотя рвался металл. И все-таки не было у Славина такой славы человека с золотой головой, как у Левицкого. А так этого хотелось...

И опять позавидовал ему Славин. Великое дело иметь талант, дающий тебе право стоять уверенно на ногах. А у Левицкого все это было. Если требовалось на сборке судна решить какую-то сложную техническую задачу, главный инженер так и говорил:

— Тут без Левицкого не обойтись: голова, самородок. Он разберется.

Стас уходил из лаборатории в библиотеку, без роздыха копался в схемах и разбирался.

Но настал звездный час и Анатолия Славина. Заводу поручили строить суда типа «река-море». Но слип на заводе не был приспособлен для спуска на воду судна таких габаритов. Как быть? Было много вариантов. Применяли предложение главного технолога — судно спускать на воду по секциям, сварку корпуса производить на воде. Дело новое. Готовились полгода.

Славин, которого главный технолог считал богом данным сварщиком, пропадал на слипе дни и ночи. Впрочем, они там все сидели безвылазно: новое дело решалось и какое! Из НИИ приехали специалисты со своим сварщиком. Но присматриваясь к заводским сварщикам, изучая их работу, рассматривая швы, они неожиданно решили, что главный корневой шов будет варить Славин. А корневой шов, сами понимаете, корневой шов: на нем, по сути, все держится.

Ну, была работка! Славин спускался в трюм, как в кабину космического корабля. Все было необычно — герметезирующее устройство, осушка поверхности. Сварку производили, как правило, ночью и под утро, когда на реке меньше движения. Чтоб не было качки, проход судов приостанавливали. Все стихало. Один он, Анатолий Славин, собрав в кулак свою волю, талант и умение, колдовал в трюме, не разгибаясь по многу часов над своим корневым швом. Потом уже после него продолжали сварку другие. Левицкий, на обязанности которого было следить за качеством сварки с помощью рентгена, всякий раз расплывался в улыбке, показывал после смены усталому Славину большой палец: так, мол, держать! Как-то сказал:

— Помнишь, про шов я тебе когда-то говорил? Молодец! Никто бы так не сварил.

Отшумели те звонкие деньки. По новой технологии на воде состыковали еще двенадцать судов. Но первое запало Славину в душу больше всех — корневой шов сварен на совесть. Это был его праздник.

Главный технолог сказал как-то:

— Талант-талантом, а ты, Анатолий, подумай и об учебе.

Славин пошел посоветоваться к Левицкому. Тот сидел, как всегда, зарывшись в какие-то схемы.

— Вот учиться технолог советует.

— Дело хорошее.

— А ты как?

— Я? — Левицкий пожал плечами. — А к чему мне? Главным инженером начальник лаборатории предлагает, но мне-то зачем лишняя обуза. А учиться? Это ж пять лет, четыре раза в неделю. Ой-ей-ей. Я дом новый начал строить, где время взять?..

Он поворошил чертежи на столе и, загораясь, стал рассказывать:

—Я тут одно дело мозгую...

Так они жили. Сварка на плаву, дело, которым они все горели, стала забываться. После реконструкции заводского слипа в ней отпала необходимость. Но метод этот демонстрировался на ВДНХ. Он пошел по стране...

Вскоре другие события нахлынули. Славин поступил на вечернее отделение техникума. Тянул жилы из себя. Не думал, что так тяжело будет. За смену намотаешься, а вечером хочешь — не хочешь — за парту. Тут же назначили его начальником лаборатории. Это уже когда он второй курс закончил.

Левицкий со Славиным бились теперь над автоматом для вертикальной сварки. Но если Славин успевал там и тут — и с лабораторией, и с новым детищем, и с техникумом, у Левицкого — только свое. Надо ли было остаться после работы, сходить в рейд с дружинниками, да, может, просто куда-то на природу вместе со всеми поехать. Левицкий чуть оторвется от дела и баста:

— У меня, мужики, дом. Я дом себе строю.

Ну дом, так дом. Надо же человеку и для себя жить.

Автомат они довели до ума. Его тоже показывали на ВДНХ. И они получили медаль. Левицкий — золотую, Славин — серебряную.

Опять что-то шевельнулось у Славина в груди. Эх, чуть-чуть, мол, не достиг Левицкого.

В начале года Славина позвали в партком.

— Вот, — сказал секретарь, — ВДНХ награждает тебя Дипломом и премией. — И прочитал: «За освоение стыковки и сварки судов на плаву». Премия, знаешь, какая?

— Ну?

— Автомобиль «Москвич».

Славин даже похолодел. Сказал растерянно:

— Так я ж не один был.

— Мы тут все советовались: дирекция, профсоюзы. Тебя представили.

Ну и дела. Пришел в лабораторию, а там — шум.

— Что такое?

Токарь Комаров пояснил:

— Тут Стас такой трам-тарарам поднял! У меня, мол, больше заслуг в освоении новой техники, мне полагается эта премия.

— Но я-то при чем?

— Ты у него спроси.

Заглянул насупленный Левицкий. Славин — к нему:

— Стас, ты что? Вот документы!

Левицкий зыркнул в его сторону:

— Иди ты...

Когда позже Славин был в Москве, в Главке, ему показали телеграмму Левицкого. Он писал, что премию Славину присудили незаконно. У него, Левицкого, заслуг в рационализации больше. Славии стоял и молчал. Телеграмма дрожала у него в руках, в тех самых, которыми он варил свой знаменитый корневой шов.

Станислав Левицкий потерял покой. Дел по горло. Главный инженер лично поручил ему сконструировать тележку. И тут еще обида гложет — ну почему машину Славину, а не ему, Левицкому. Он ходил в партком, в райком. Там говорили — все верно, все справедливо. Он отыскал: ушедшего на пенсию главного технолога. Тот сказал:

— Это точно, что человек ты в технике талантливый и сделал много. Но в данном конкретном случае — премия за сварку на плаву.

Левицкий горячился:

— Но вы-то тоже вон сколько в это дело вложили?

— Правильно, — спокойно соглашался бывший главный технолог. — Но корневой-то шов его, Славина. Помнишь, как он работал? Загляденье. — Загорелое лицо его расправлялось от морщин, и он добавил: — Зря это ты, Стас, зря.

Левицкий уходил вроде бы умиротворенный, а утром вставал, шел на завод и ему казалось, что все думают только об одном: как же это Левицкого с премией обошли? Лучший друг его Юрий Новиков отговаривал:

— Плюнь ты. Конечно, «Москвич» — это премия дай бог каждому. Но, по-моему, верно ее Славину присудили.

— Ничего-то ты не понимаешь, — взрывался Левицкий.

— А что тут понимать? Я так думаю, когда премию присуждали, учитывали и общественную работу. А ты чуть что — я обдумываю новую схему, я дом ставлю. Все же ребята говорят...

На следующий день Левицкий принес в партком справку о том, что он является членом родительского комитета в школе. Секретарь парткома сказал ему:

— Не смеши людей, Станислав.

И тогда Левицкий подал заявление о переводе его в ремонтный цех.

Славин, несмотря на премию, ходил мрачный. Все пять автоматов вертикальной сварки, над которыми они с Левицким мудрили дни и ночи, отправленные на заводы, дали осечку. Выходит, что-то они просмотрели в конструкции. Один вернули на доработку. Он сиротливо высился посреди лаборатории, как немой укор. Славин посылал ребят к Левицкому в ремонтный цех:

— Пусть поможет. Вместе же задумывали, один я не дотяну, — честно признался он.

Левицкий снисходительно выслушивал гонцов, цедил через губу:

— Что, слабо без Левицкого? Нет уж, крутись без меня.

— Ну человек, — сказал на это кто-то из ребят.


* * *

Дом у Левицкого лучший из всех на этой улице. Добротный, светлый, окрашенный в веселые тона. На прощанье мы присели с хозяином во дворе на каких то досках. Разминая сигарету, Левицкий с тоской спросил:

— Мне что теперь — уходить с завода?

Так надо ли Анатолию Славину искать секрет того самого хитроумного замка, который давно когда-то в детстве придумал Станислав Левицкий?


1975 г.


Двое на стремнине


Три письма лежали на столе перед Алексеем. Три письма, написанные разным почерком. Председатель районного комитета народного контроля сказал:

— Вот — почитай...

Разговор их прервал телефонный звонок. И пока председатель что-то сердито кричал в трубку, Алексей сидел над письмами, думал, сдвинув белесые от солнца брови. Председатель оторвался наконец от телефона, повторил снова:

— Надо разобраться. Тебе, значит, как активисту, народному контролеру, так сказать, такое поручение... Ты ведь был в этом колхозе?

— Был…

— Год назад?

— Меньше года, — поправил Алексей.


* * *

Он приехал тогда в село жарким полднем. Даже пыль под ногами была горячей. От зноя и тишины звенело в ушах. В приземистых прохладных комнатах правления спросил:

— Где председатель?

Пожилая женщина, брызгавшая из ведра пол водой, исподлобья поглядела на него:

— Сам кто такой будешь?

— Ревизор.

— Нету председателя.

— Куда уехал?

— Не велено говорить, — ответила женщина и тут же поправилась: — Не принято у нас говорить.

Алексей стал ждать. Жара не спадала. В бухгалтерии за стеной стучали костяшками счетов, далеко где-то погромыхивал трактор. Алексей сидел, обливаясь потом. Думал о предстоящей здесь работе. Хотел представить, как все это будет, и ничего не получалось. Все перед глазами какие-то бумажки, ведомости.

Он вставал, пил теплую воду из ведра, справлялся в бухгалтерии:

— Скоро будет председатель?

— А вы откуда?

— Из комитета народного контроля.

— А-а... Будет председатель...

Отвечали без особого подъема.

Председатель колхоза приехал вечером. Алексея он ничем не удивил. Тучный, с мясистым лицом, коротко стриженный, затылок со складками. У Алексея облик председателя запечатлелся с детства — решительный, с властными глазами и манерами, в глухом кителе из синего габардина, в сапогах. Этот кителя не носил. Был он в светлой рубашке навыпуск, в босоножках. Но во всем облике его, в манерах было что-то, что Алексей определил словом — председательское.

Зашел в кабинет. Представился. Сказал о деле. Коротков зорко глянул на него, равнодушно сказал:

— Ну-ну, ревизуй. У меня без того дел по горло.

И поднялся решительно из-за стола. Алексей потоптался на месте: может, спросит, как устроился, жилье определит. Председатель, уже стоя, молча продолжал читать какую-то бумагу, сдвинув очки на самый кончик носа. Алексей повернулся и вышел.

Так они встретились первый раз...

С чем ехал Алексей Степаков в колхоз? Ни с чем. Был только короткий разговор в комитете народного контроля. На Короткова жаловались — зажал всех в колхозе, разбазаривает вино, продукты. И все. И ни одного конкретного факта. За что ухватиться? Наверное, надо было начинать с документов. Так учили Алексея в райфо, где он с недавних пор работал ревизором. Но он начнет с другого. Это он решил в ту первую свою ночь в колхозе, которую провел у случайного знакомого.

Он вставал на рассвете и шел вместе со всеми в поле, на виноградники, на фермы. Прислушивался к разговорам и сам заводил их о том, о сем. И, между прочим, о торговле вином.

— Льют рекой колхозное вино.

— Точно.

— Басс, сват Короткова, этим вертит.

Алексей доискивался:

— Ну, а когда, кто видел?

— Видели люди...

— Ну кто? Кто?

Однажды Алексей зашел в колхозный ларек купить яблок. К Алексею подсел парень в ковбойке, с запыленным лицом, слегка навеселе, предложил:

— Выпьешь?

— Только что выпил, — соврал Алексей. Разговорились. Опять о том же: спекулируют ли вином в колхозе.

— Видел своими глазами: подошла машина, Басс собственноручно бочки катал. Это ж недалеко от моего дома. Ночью дело было. Я как раз от тестя вернулся.

И стал рассказывать все подробно. Говорил зло, горячился.

— Так что ж ты молчал?

Парень быстро поднял голову, посмотрел на Алексея будто потрезвевшими глазами и сказал, поднимаясь:

— Э как? Ты уедешь, а с Коротковым шутки плохи.

И пересел к своему столу.

Ничего нового к тому, что знал Алексей до поездки в колхоз, эти первые дни ему не прибавили. Но они укрепили его в мысли о том, что написанное в письмах — не пустые разговоры. И он начал с ревизии бухгалтерии.

С самого утра он сидел над кипами бухгалтерских книг, актов. Все было в порядке. Но по настороженным взглядам работников бухгалтерии чувствовал — надо искать. И он искал.

Жил Алексей на квартире у Сергея Кононюка. Кононюк, тихий, неразговорчивый человек, работал возчиком на ферме. В первый же вечер Алексей от него самого узнал, что тот баптист. Алексею стало не по себе от такой откровенности. На другой день он решил было съехать с квартиры, но знакомый Нападов, который сюда его привел, признался:

— Это ж я нарочно тебя туда пристроил. Мне Кононюк ни сват, ни брат. Но жалко человека — задурили ему голову. Вот уже полгода вожусь с ним, теперь, думаю, вдвоем с тобой полегче будет...

— Да у меня от своих забот голова идет кругом.

— Что ж, так и бросить человека?

Они говорили это, сидя дома у Кононюка. Пришел хозяин с работы, стал рассказывать:

— Вчера председателя видели пьяным в ларьке. Похвалялся про тебя, Алексей — не такие, мол, ревизовали — ничего не нашли.

Алексей молчал.

— Все от бога, — вздохнул Конюнюк.

— Перестань, — прервал его Нападов, — богу твоему цена полушка.

Кононюк посмотрел на Алексея, хотел что-то сказать. Тот опередил его:

— Я, конечно, не бог. Но я своего добьюсь.

В документах бухгалтерии Алексей не обнаружил акта об инвентаризации и снятии остатков виноматериалов на конец года. Когда об этом сказали председателю, тот призадумался.

— Но вино после этого мы замеряли, как положено, через полтора-два месяца? — спросил он у Басса.

— Да.

— Акты имеются?

— В полном порядке.

— Вот и покажите их ревизору.

Алексей стал говорить с работниками винопункта. Выяснилось, что замеры были сделаны на глазок, в сторону явного уменьшения. Значит, были искусственно созданы излишки вина. Кто его продавал, куда шли деньги? Надо было действовать внезапно.

В тот же день Алексей на мотоцикле объехал все шесть ларьков, склад и опечатал их, изъял все документы, сказав: «Будем мерять заново все вино». Этого председатель не ожидал. Поначалу хотел было взять криком: «В райком буду звонить!» «Звоните. Ваше право», — спокойно ответил Алексей.

Обо всем этом узнало село. Говорили одобрительно: «Накрыл их ревизор мокрым одеялом». Тут уж люди, встречая Алексея на улице, были откровеннее. Рассказывали, что одного Коротков обругал ни за что, другого с работы неправильно снял. И нигде управы не найдешь. Все ж колхозное начальство его родственники. Председатель ревкомиссии — сват, заведующий винпунктом тоже сват, механик по автотранспорту — зять, сестра — заведующая винным ларьком.

Нападов вечером говорил Алексею:

— Трудно тебе придется.

— Ничего. Вон люди как посмелели…

— Это верно.

Комиссия перемеряла вино. Как и предполагал Алексей, излишки были внушительны — более десяти тонн. Алексей выяснял теперь, как продавали вино, куда шли деньги. Он подолгу говорил с продавцами. Клубок постепенно распутывался. Нитка тянулась к Бассу.

Степан Басс — маленький, круглый, в мешковатом кургузом пиджаке, глаза хитрющие.

— Мне оно нужно, это вино? У меня самого девать некуда.

Разговор был долгим. Очень долгим. Алексей выяснил, что накладные на вино, которое отпускалось со склада в ларьки, выписывались фиктивные. После их просто уничтожали. И потому в бухгалтерии нигде эти накладные не проходили по документам.

А председатель не сдается. Желая выгородить родственников, говорит:

— Это не излишки. Вино было мое.

— Какое вы имеете право продавать свое вино в колхозных ларьках?

— Самому некогда: у меня весь колхоз вон где.

И хлопает ладонью по затылку.

— Хорошо, пусть с этим делом прокуратура разбирается, — соглашается Алексей. — Но это не все.

— Что еще? — настораживается председатель.

— Сергей Иванович, ну а это как: все родственники ваши в руководителях ходят? У сына машина, у вас — тоже. Два дома построили.

— На свои деньги.

— Допустим. Но денег-то не слишком ли много?

— Рыба ищет, где глубже.

— Так то ж рыба... В общем, вот акт ревизии, подпишите, прокуратура займется.

Председатель поднялся над столом, приблизил гневное лицо к Алексею:

— Приговор себе подписать? Не шуткуй со мной, ревизор, не принуждай. Меня знают в районе!

А акт ревизии подписать надо. Без него Алексей не может вернуться в район. Он думает об этом ночью дома. Во что бы то ни стало надо подписать акт.

С раннего утра мотался Алексей за председателем по всему колхозу. Тот избегал встречи. Наконец к вечеру столкнулись в поле, у комбайнов. Подминая жесткую стерню тяжелыми босоножками, сказал Алексею:

— Хорошо. Поедем.

Приехали на винпункт. В большой комнате накрыт стол — еда горой, яблоки. Алексей приостановился на пороге. Председатель с усмешкой бросил:

— Не бойся, спаивать не буду. Для других гостей.

Сели за стол друг против друга. Председатель распорядился громко:

— Выйдите все. Дайте поговорить с человеком.

Подперев тяжелым кулаком подбородок, заговорил:

— Вот она, жизнь! Восемнадцать лет тяну лямку председательскую, думаешь, легко? А фронт? Окопы, бомбежки. Через все прошел. И тут не легче, чем на фронте. Не дал лодырю машину — плохой председатель. А люди сейчас вон какие стали: чуть что — в райком, в ЦК. Говорят, грубый председатель. Не грубый, а требовательный!

Алексей прервал его:

— Но давайте, Сергей Иванович, откровенно — вы ж тут, как хозяин, себя ведете. Кого хотите — жалуете; кого хотите — милуете.

— А что я, не хозяин? Вот вино, — он поднял запотелый стакан, —в нем моего больше пота и крови, чем виноградаря, потому что я за все в ответе в колхозе. Это ж понять надо на своей шкуре.

Алексею хотелось есть. Он не брал ничего в рот с самого утра, во рту пересохло. Он взял яблоко.

— Ешь, — усмехнулся председатель, — не бойся, я не скажу потом — ел, мол, ревизор, колхозные яблоки. Я не такой. Я к доброму добрый. Мне обидно только за неблагодарность человеческую.

Он замолчал, Алексей глядел за окно на белесое от зноя небо, на желтое жнивье. Обернулся к председателю и увидел, что тот плачет.

— Но ты, гляди! — председатель сжал кулак так, что побелели пальцы, грохнул по столу.

Алексей глядел на председателя и казалось ему, что не просто Сергей Иванович Коротков сидит против него. Глядит на Алексея прошлое, то, что чуждо ему, с чем он не может примириться никогда, чему он не поверит — ни этим слезам, ни угрозам. В этот миг будто двое они тут на земле, на самой стремнине жизни. И ему, Алексею, надо выдержать во что бы то ни стало.

Коротков вытер глаза рукавом, сказал:

— Какая тебе корысть, Алексей Тимофеевич? Брось к черту акт. Ревизоры, они ведь тоже разные, Тимофеич, бывают...

«Имя-отчество вспомнил», — подумал про себя Алексей, а вслух сказал:

— Нет, председатель.

Коротков стремительно встал, коротко бросил:

— Пошли!

Сели в машину. Кроме них, еще двое знакомых председателя. Ехали проселочной дорогой. Коротков опять стал уговаривать:

— Решим полюбовно...

Алексей молчал. Внезапно председатель обернул к Алексею искаженное яростью лицо, закричал: «Убью!». Алексей успел схватить его за руку, сжал что было силы. Остановились, и Алексей, ни слова ни говоря, вышел из машины...

Утром в колхозной конторе председатель, не глядя на него, сказал:

— Давай акт.

И, не читая, подписал.

Село притихло в ожидании. Что будет дальше?..

Из комитета народного контроля акт передали в прокуратуру. Шло время. Занимаясь непосредственно своими делами в райфо, Алексей не переставал думать о той поездке в колхоз. Несколько раз заходил в комитет народного контроля. Там отвечали:

— Прокуратура разбирается.

Наконец, ему стало известно, что поскольку недостача погашена, фактов хищения не установлено, к тому же Коротков строго наказан в партийном порядке — дело прекратить. Алексей сидел будто оглушенный. Как же так? Он сам убедился, как председатель разворовывал колхозное добро, видел акт, подписанный им самим. Вспомнилось: «Приговор себе подписать?»

Он пошел в райком партии и узнал, что действительно, Короткову объявили выговор, но это было еще до того, как приезжал в колхоз Алексей, и совсем по другому поводу. Выходит, зря все труды Алексеевы. Выходит, выкрутился председатель. А как же люди в селе? Что будут говорить они о нем, Алексее Степакове? А может, все так и оставить. В конце концов он ведь всего-навсего внештатный активист комитета народного контроля. Внештатный. Но как же это он всё так оставит? А совесть, его человеческая? А справедливость?

Он опять пошел в Комитет народного контроля. Это было кстати, потому что как раз из колхоза прислали еще три письма: председатель, мол, берется за старое.

— Что ж это, — недоумевает Алексей, — значит, прокуратура не разобралась до конца?

Председатель комитета долго, во всех подробностях расспрашивает Алексея о той, первой поездке его в колхоз. И приходят они к выводу, что в тот раз, по неопытности, Алексей сделал всех людей, с которыми встречался, только свидетелями, но не союзниками в поединке со злом и оттого потерпел неудачу. Теперь он должен поступить иначе...


* * *

Снова они сидят друг против друга — Алексей и Коротков.

— Все торгуете вином своим по колхозным ларькам, Сергей Иванович? Сколько там литров? Полторы тысячи? — листает блокнот Алексей.

Председатель на минуту теряется.

— Полторы тысячи литров, — машинально подтверждает он.

— Так...

Как и тогда, они опять друг против друга. За окном идет дождь. Первый за все длинное сухое лето. С ветром, с бурей, он остервенело бьет по запыленным деревьям, и зелень на них блестит свежо и молодо.


1968 г.


Притча


Накануне в городе прошел сильный дождь. И от этого на окраинах грязь была непролазная. По глубоким колеям, с заносом на поворотах черная «Волга» подкатила к неприметному дому. Из нее вышли трое: первый секретарь обкома партии Мукашев, председатель облисполкома Кушеков и его заместитель Еркинов, знакомый с человеком, к которому они ехали.

— Это здесь, — сказал Еркинов и показал на ветхий забор. На калитке сидел невозмутимый орел.

— Вы уверены?

Они подошли поближе и увидели подворье: два осла стояли, понурив головы, стайка собак резвилась на солнце, в луже плескались, опекаемые лебедем, с десяток гусей и уток.

— Откуда они?

— Бездомных подбирает.

— А сам хозяин?

— Да здесь где-то... Кирилл!

И вдруг вся живность во дворе молча кинулась к калитке. Даже орел, сидевший до этого, как каменное изваяние, с шипением повернул голову в их сторону. Еркинов спокойно сказал:

— Они не тронут.

...Он вышел к ним, улыбчивый, синеглазый, в стоптанных ботинках, в старом сером берете.

— Проходите, пожалуйста, грязно у нас. Ведь дождь...

Поздоровались. Познакомились. Секретарь обкома, улыбаясь, спросил:

— Так где эти, ваши?

— Да там они, дальше, — Кирилл стал пояснять: — Только там того... еще грязнее...

Мукашев поглядел на свои начищенные штиблеты, сдержанно пошутил:

— А мы не гордые, Кирилл Игнатьевич, ради такого дела где угодно пройдем.

— Ну что ж, — оживился Кирилл, — тогда идемте.

Он повел их за дом и показал то, ради чего они сюда приехали. Кирилл Шпак разводил кроликов. Великое множество кроликов топтало тесный двор. Он придумал на основе многих научных методов свой оригинальный способ разведения кроликов — разумный, экономный и быстрый. И когда показывал приехавшим свою схему расположения кормушек, разъяснял, что и как, секретарь обкома сказал председателю исполкома:

— А в этом что-то есть. Изучить надо.

— Надо изучить, — согласился председатель. — Но вы гляньте, ака, — и он показал на штабеля невыделанных кроличьих шкурок под навесом.

— А это что?

— Это шкурки, которые девать некуда.

— Так сдайте их, — сказал он Кириллу.

— Но надо ж их еще выделать.

— Да, выделать надо... Ну а мясо от этих кроликов где?

— Мясо? Сам ем, соседям... — Кирилл засмущался, — ну и продашь кому-то. Не без этого. А потом у меня вон какая орава зверья, ее тоже чем-то кормить надо...

Потом они сидели в доме у Кирилла и говорили о насущном деле. Собеседники оказались дотошными: возможно ли это перевести на индустриальный метод. Еркинов вставил:

— Он же в комитет изобретений обращался.

— Ну и что?

— Отвергли. Говорят, кустарщина.

— А ты что? Ты же его друг! — спросил секретарь у Еркинова.

— А я что? — развел руками Еркинов: чуял за собой вину, да и не все он мог...

Опять сидели и говорили долго: как кормить, а много ли надо материала на такое сооружение, если, скажем, не как у тебя — две тысячи, а полмиллиона. А уход? А ветеринарное обслуживание?

— Вы, говорят, работаете мастером на заводе? — поинтересовался секретарь.

— Да, в кирпичном цехе.

— А, вы тот самый — с кирпичом в портфеле... — Мукашев, подумав, сказал: — А если вам предложим хозяйство?

— Так я же работаю.

— Ну, скажем, если просто поможете: консультантом, так сказать.

— Это можно. Своих маток-крольчих отдам.

Мукашев отмахнулся:

— Да не о том разговор. Ну, вот могли бы вы помочь наладить в одном хозяйстве это дело, обосновать?

— Наверное, мог бы.

— Давайте подумаем...

Потом они вместе поехали на кирпичный завод. И Кирилл рассказывал им про свои «кирпичные» дела. Но это уже другая история...

А с кроликами решилось так. Скоро за Кириллом приехал «уазик». И замотался Кирилл между своими кирпичным цехом и совхозом. Ездил. Крутился. Помогал строить, внедрял, так сказать, свой метод. Наладил хозяйство...

Но дело-то главное свое, с кирпичом, тянуло к себе. Как ни говори, а то, с чего он начинал, — не отнимешь. А начинал он здесь, в Гурьеве, непросто.

Черный человек шел по белому снегу. Сажа въелась в кожу. Только зубы были белыми. И белки глаз. Он возвращался с работы протоптанной им в поле тропкой. По сторонам — вешки. Это чтоб не сбиться с дороги: человек читал книжку на ходу. Когда он подходил к дому, женщины говорили его жене:

— Он что у тебя?

— Он такой просто человек. Хороший, — отвечала она без смущения.

Люди пожимали плечами…

Непривычное в человеке порой вызывает у нас чувство удивления или восхищения, а у некоторых — внутреннего протеста: почему не так, как у всех. И вообще для чего это все, если есть давно устоявшееся, проверенное, привычное.

О нем говорили:

— Зимой лед на Урале, мороз, аж кожа дубеет, а он разденется и — бах в прорубь.

— Ну и что?

— Как что? Еще он говорит: всю область завалю самым крепким кирпичом, только дайте возможность...

...Мы сидели с Кириллом в столовой. Подошел паренек, сказал:

— Игнатьич, я ведь тебя помню... До сих пор стоит на Мангышлаке башня Шпака и под ней колодец. Люди спасибо говорят.

— За память спасибо тебе тоже.

Когда парень отошел, Кирилл сказал:

— Мангышлак — моя первая любовь.

Там, на Мангышлаке, про него рассказывали легенды. Разные. В том числе и про чудачества. Начальник геологической партии ходил с бородой до пояса, босиком и с кривым турецким ножом на боку. Принимал он у себя в землянке, где на полу была только трава — ни стола, ни стула.

Нашел воду там, где никто не думал ее найти, завел огород, люди тут выращивают овощи. Чабанов научил кукурузу растить. Сад посадил. Если пойти по следам этих легенд, можно найти на Мангышлаке и тот сад, и ту башню Шпака, про которую говорил нам парень-казах. Чабаны нарадоваться не могли: вода рядом. Кирилл сказал ребятам:

— Давайте на память над колодцем башню сложим. Чтобы чабанам приметней было воду искать.

Они тогда еще не знали, что пройдет несколько лет и здесь встанет город Шевченко.

Мангышлак. Первая любовь. Кто знает, может, порой и несчастливы мы оттого, что приходит разлука с нашей первой любовью... Так сложились семейные обстоятельства — перевели жену Зою в Гурьев, и Кирилл осел здесь. На комбинате строительных материалов, куда он пришел, вакантных инженерных должностей не было. Предложили — рабочим. Согласился. Изготовляли гипсоблоки. Он придумал свой, как он назвал его, печатный способ изготовления гипсоблоков. Теперь уже один человек выпускал в день четыреста штук.

Шли с Кириллом берегом Урала. Навстречу человек: нос с горбинкой, веселые глаза:

— Гамарджоба, Кирилле!

— Гамарджоба, дядя Сергей.

Говорили долго о чем-то по-грузински (Кирилл родился в Грузии). Прощаются, и дядя Сергей, кивая на портфель, с улыбкой, уже по-русски:

— Все носишь?

— Ношу.

Я спрашиваю Кирилла:

— О чем это он?

— Да про кирпич все. Новый кирпич я тут, понимаешь ли, придумал... Сверхпрочный...

— Ты в самом деле носишь его в портфеле?

— Представь себе, пробиваю этот метод в разных инстанциях, Еркинов вот мне помогает. — Помолчал и начал снова: — Ты знаешь, по-моему, каждый человек, кроме всего прочего, должен иметь в жизни что-то свое. Вот у меня — это кирпич. Наверное, у каждого должен быть в жизни свой кирпич. А иначе что это за жизнь?

Так какое же счастье Кириллу Шпаку в том кирпиче?

За внедрение способа печати гипсоблоков ему уплатили что-то около трехсот рублей. Так сказать, за эффективность («Вы не подумайте, что я так про деньги. Это я к тому, что заплатили, — значит признали»).

А он был полон новыми идеями. Отвергали одно предложение — приносил другое. Он так уж устроен. В нем живет, не угасая, завидное нетерпение — добиться своего во что бы то ни стало.

...Кирилла повысили. Он теперь — мастер на кирпичном заводе. Предложил бессарайный метод сушки кирпича. Кирпич по-особому укладывали в штабеля, сверху укрывали плитами (теми, что в свое время «печатал» Кирилл на алебастровом заводе), а с боков укрывали матами. Здорово выручал их этот способ.

...Матов не хватало. Случилось, что один штабель — тридцать тысяч штук кирпича — не успели укрыть. Ночью Кирилл проснулся от грохота. Молния рванула темноту на части. Он бежал на завод. Дождь лил густо. Кирилл в темноте хватал все, что попадалось под руку, и бросал на незакрытый штабель. Видел: не сладит... Сорвал с себя и в отчаянии бросил на кирпичи рубашку. Кто-то тронул за плечо. Стоял рядом старик сторож. И пока шли под навес, ворчал:

— Какой-то ты чумной, Игнатьич. Небо же ладонью не закрыть...

Сидели до рассвета. Сторож курил и говорил Кириллу:

— Хороший ты мужик, Игнатьич. И добрый, и головастый. Да вот все норовишь прыгнуть дальше всех. А не каждому это по нраву. Угомонился бы...

Кирилл молчал.

— Вот и лето скоро. Возьму отпуск. Засяду за чертежи. Все-таки добью я это дело с кирпичом...

Это уже он говорит в другой мой приезд в Гурьев. Стоим на берегу Урала. Пытаясь оттолкнуть синюю льдинку на чистую воду, Кирилл дробит и крошит лед каблуком:

— Разумеется, никакой революции по поводу бессарайного метода производства кирпича я не предлагаю. Но миллион штук, которые я обещаю, у меня есть. — Смеется, прищуриваясь на солнце. — Только не одной бумажкой и наличными, как хотят все, а в копейках.

...Я говорил тогда с управляющим трестом, которому подчинялся завод.

— Конечно, Кирилл Игнатьевич предлагает много разумного, — рассуждал он. — Это требует средств, может, даже реконструкции. И вообще, тут надо разобраться.

Да, разобраться надо было. Сесть, скажем, в машину с Кириллом, проехать по комбинату, все посмотреть, во все вникнуть, по-человечески выслушать...

Но, видно, в том-то и беда, что поехать с Кириллом — это не только посмотреть и выслушать. Надо что-то сказать, решить, — ну а в итоге потом и ответить, если понадобится. Значит, рисковать?.. А риск, как известно, не только благородное дело.


Прислал Кирилл письмо.

«Дорогой друг! Я жив. Как тот «Джон — ячменное зерно». 8 июня начальник второго цеха (того, в котором мы были) с работы снят, а я назначен вместо него. Бессарайный способ потихоньку внедряем... Словом, попал я в самое пекло. А ведь жил в свое удовольствие: конструировал, писал жалобы, получал свои 140 рэ. А теперь суета, заботы, бессонные ночи. Не то что писать, поесть забываю. Зоя моя в степи, в командировке. Теща домой укатила в Воронеж. Я один во всем доме. На дворе сейчас 4 утра. Возле ног трутся черепаха и кот Васька. Черепашка жрет уйму травы и на линолеуме чувствует себя не хуже, чем в пустыне.

P. S. Если попадется где, купи мне скрипичные струны. Кирилл».

И еще второе письмо — история с кирпичом тянулась долго.

«Дружище, из того, что тогда было лишь в голове и на бумаге, осуществлено следующее: один миллион штук кирпича сейчас уложен на улице по моему бессарайному методу. Это спасение стройкам области в зимнее время. Мои недоброжелатели молчат, хотя открытого восторга тоже пока нет».

А вслед — телеграмма: «Бессарайный метод производства кирпича не только утвержден. Принят как спасительная мера для покрытия кирпичного дефицита всей области тчк Разрешено обработать этим методом еще один миллион штук сырца Ура Кирилл»

В один из редких приездов Кирилла в Москву очень поздним летним вечером мы вышли с ним на Калининский проспект. Задрав голову, Кирилл долго вглядывался в темные громады высотных домов:

— Я жил в Грузии — там, конечно, горы выше вот этих домов, — заметил он. И без всякого перехода стал рассказывать:

— В детстве от одной старой грузинки я слышал притчу. На горном пастбище отец с сыновьями пас овец. Лето было сухое. Кончилась у чабанов вода. Отец послал первого сына к вершинам, чтоб тот принес оттуда снега. Сын ушел и не вернулся: он упал в ущелье и разбился. Отец послал второго сына, и тот тоже пропал. Сорвался в пропасть и последний сын.

Тогда к вершинам пошел отец и тоже не вернулся. Но там, где они пробирались, осталась тропинка, и люди, которые пришли вслед за ними, добрались до вершины. Понимаешь, тропинка-то осталась...

Приказ № 109 по Гурьевскому комбинату производственных предприятий. На основании решения техсовета начальнику кирпичного цеха № 2 т. Шпаку К. И. выплатить авторское вознаграждение в сумме 200 рублей за рационализаторское предложение «Электроподогрев высокопарафинистого мазута».

Но это тоже другая история.

Собственно, за одну из таких историй и отправили его на пенсию. Когда я спросил теперь уже бывшего его начальника, как это случилось, он, не вдаваясь в подробности, ответил:

— Да, понимаете, стал он тут новый метод обжига кирпича предлагать.

— Метод-то разумный?

— Не разобрался я. Не до этого было: план горел. Я ему так и сказал, Кириллу, значит. Он — на дыбы. Я ему — про план; а он — про новшество. Я сгоряча: давай, мол, на пенсию. Он — заявление на стол. Я подмахнул. Ну и все...

— А, может, надо было поговорить с ним, попросить остаться.

— Да, может...

— Что ж сам он?

— Не пришел. Гордый мужик.

Кирилл, правда, приходил потом на завод. Но совсем по другому поводу: там у него в конторке кошка жила, так он боялся, что ее некормленной оставят.

Великое это свойство нашего характера — чувство сострадания. Так почему же, почему, когда речь идет о человеческой судьбе, мы часто это не принимаем в расчет. Тут у нас разговор о человеке несколько необычном: ему же ничего не надо, кроме самой жизни для других людей. На таких, как говорят в народе, земля наша стоит,

Кирилл Игнатьевич Шпак живет сейчас в Гурьеве среди своих преданных друзей, у него полный двор живности, молча глядящей ему в глаза. Он по-прежнему весь в заботах, помогает, чем может, людям. Наведывается к нему часто его старинный друг Урынбасар Танатарович Еркинов, ныне председатель областного комитета народного контроля, с женой Таней. О многом говорят, о многом вспоминают. Урынбасар, добрая душа, утешает:

— Кирилл, ты ж так много делал для людей.

— Да что я. Я ведь мог больше…

Так почему же не смог?


1985 г.


Утро, которое начинается вечером


И настал час. Экипаж траулера укомплектован, и они отправляются в самый первый свой рейс. Поездом. Вчетвером. Когда в заводском доке они видят сработанный из неокрашенного металла черный корпус судна, у них вытягиваются лица.

— М-да, лайнер... — присвистнул один.

— Белоснежный, — вздохнул другой.

Только второй механик Сергей Есауленко, старший из них по возрасту, остается невозмутимым. Невезучий он человек — как пойдет в экспедицию, обязательно «пролетит»: не тот улов, не заработал как следует. А тут еще сердце стало пошаливать, решил: в последний раз попытаю счастья. Все-таки новое судно... Впрочем, это тоже не каждому по вкусу. Суда этой серии новые, и потому «старики» на них идут неохотно. В команде многие тоже были в сомнении.

Траулер принимали придирчиво. Особенно свирепствовал Есауленко. Уже когда судно было на плаву, сияло свежевыкрашенными бортами, и чуть ли не каждый механизм он прощупал собственноручно, глядя на разношерстную команду, которая теперь была в сборе. Есауленко так вдруг захотелось удачи. Ходит и бубнит про себя:

«Последний шанс, последний шанс».

А больше всех жаждал удачи капитан. Был он молодой, широколобый, улыбчивый, с серыми глазами. Когда спустя четыре месяца после описываемых событий мы шли с ним по заснеженному Невельску — в мохнатой дохе, в белом собачьем треухе, чуть косолапя, напоминал он собой большого доброго медведя. Олег Ходосов относится к категории тех людей, у которых, если они о чем мечтают — обязательно все сбудется. Вот мечтал он в детстве о море, дальних странах, о том, как он стоит на капитанском мостике— и все сбылось. Во время практики побывал в Лас-Пальмасе, Алжире, Дакаре, в Охотском море ходил на селедку. Распределили на Сахалин. Ходил матросом на промысел минтая, а последние лет шесть на траулере «Тихирка» — третьим, вторым штурманом, старпомом. Тяжелую и непростую рыболовецкую науку постигал он здесь под требовательным глазом главного своего учителя Оношко. Он-то его и рекомендовал капитаном.

Когда перед назначением был у него разговор с секретарем парткома Невельской базы, тот все дотошно расспрашивал, у кого и чему он учился. И рассказал такой случай.

— У меня старый капитан был, когда я матросом плавал. И вот бывало, если берег в пределах видимости, он говорит: «Ну-ка на верхний мостик смотайся, возьми пеленг». Бегу, пока спустился, споткнулся, забыл. Так несколько раз. Говорю ему: «Для чего это? Мы же по приборам можем определить местонахождение». Он поднимет палец, скажет: «В жизни надо уметь определиться!» Да, вот такой был у меня учитель...

Олег эти слова накрепко запомнил. Вот и теперь шел у него процесс определения — ведь много зависело от этого первого его рейса. Он и команде сказал, ничего не скрывая перед выходом в море: так и так мол — первый раз иду, судно новое, все от нас зависит. И многое — от этого первого рейса.

На «Тихирке» Оношко доверял Олегу не раз делать самостоятельные замёты, так что дело в общем-то знакомое. Но тут все по новой. У острова Монерон ловили иваси. Сделали три учебных замёта. Первые два самостоятельно, третий — под самолет, который наводил на косяк. Капитан Ходосов дрожмя дрожал глядя на невод, хотя было довольно жарко. Это — июль. Улов был жалким — четыре с половиной тонны. У капитана упало сердце и покатилось по палубе. Он третий день не брился, дал зарок до конца экспедиции не бриться — почернел на глазах. Близкий друг его стармех Корнеев, которого по традиции звали Дедом, сам ероша от волнения кудрявую шевелюру, успокаивал:

— Держись, Семеныч, это же только учеба.

По правде сказать, капитан упал было духом: раз с самого начала «коза» — плохо дело. Стали опять делать замёт, и он от волнения не успел отработать задний ход. — Порвали невод. Вернулись в Холмск. Сутки невод чинили. Второй раз вышли в море 29-го июля. Тут уже стало получаться, но опять же — то рыбу не могут удержать в кошельке, то мелочь всякая идет. Так они полмесяца проболтались — не складывается рыбалка: есть рыба, но не те уловы. Заместитель начальника базы по добыче подбадривает по радио:

— Держись, Алик! Привет тебе от секретаря парткома, велел передать одно слово «определяться». О чем это он?

— Секрет один...

— Ну раз его секрет — дело будет. Он сам знаешь какие замёты делал!

Где-то во время вот этих самых «коз» пришел к капитану третий штурман Бахмейстеров и без долгих разговоров попросил замену.

— Да ты что?

— Я не потому. Семейные обстоятельства, понимаешь.

В тот же черный день еще один пришел — Рябков.

— Прошу списать, капитан,

Всеобщая любимица Жучка провожала их звоним лаем, когда пересаживались на проходящее судно. Вместо них на борт прибыли Сергей Набока и Сергей Кочнев. А главное, знаменитый Теолан, опытейший капитан с другого траулера. Он Ходосова разу успокоил:

— Я ни с какой ревизией. Я просто так, посмотреть. Ну, может, помочь.

На траверзе Холмска они сделали замет и сдали на плавбазу 130 тонн иваси.

Ходосов не верил своим глазам, по-детски радуясь удаче. Он же молодой совсем парень.

— Это благодаря вам, Август Арнольдович, — говорил он Теолану.

— При чем тут я?

Он спал на диванчике в капитанской каюте. Ночи напролет говорили о жизни, о рыбалке. Теолан все пытался уверить Олега, что никаких особых секретов нет. Рассказывал, как важно умение слушать эфир и вести поиск. Знать, где находится рыба днем, а где ночует. Не просто бегать по морю, а глядеть, чтоб не оторваться от плавбазы. И видеть, и чувствовать косяк всем своим нутром.

Вот такие у них были разговоры до глубокой полуночи, а потом Теолан засыпал, а Олег брал матрац и шел на мостик. Он спал теперь прямо на полу постоянно, чтобы слышать эфир. Он так к этому привык, что уже после экспедиции, дома, просыпался от любого шороха.

Весь август и сентябрь стояла хорошая погода. Они делали по два замёта в сутки. Шел крупный улов. В кают-компании на видном месте висел график вылова всеми судами базы. Они все ревниво следили за этим графиком. Особенно за судном, с которым соревновались. Пока у соперников дела шли получше. На том судне плавал приятель Олега — Шушнаков. Это они оба дали зарок не бриться до конца экспедиции, и теперь оба ходят с пышными бородами.

А жизнь на судне, как говорится, шла своим чередом. Делали замёт. Акустик Саша Барыкин сообщил:

— Командир, косяк в неводе. — Уже по голосу Барыкина Ходосов определял — хорошо ли идет рыбалка. Потом они вызывали плавбазу. С нее спускали кунгасы, и из кошелька насосом качали рыбу. Но случалось часто так, что рыба в неводе, а у плавбазы очередь, и они вынуждены лежать с уловом в дрейфе, кусая кулаки от злости: сколько за это время можно было бы сделать замётов.

Однажды в эфире Олег услышал знакомый голос старого своего учителя с «Тихирки» Вячеслава Ивановича Оношко. Перекинулись добрыми словами. Потом уже не теряли друг друга. И бывало, Оношко позовет:

— Семеныч, давай к нам! Тут мой акустик добрый косяк надыбал!

Так они жили и работали. День за днем в открытом море. Без дома, без семьи, без твердой земли под ногами. Месяц, другой и третий. Одна и та же изнурительная работа во время замётов. Олег об этом односложно сказал: «Настоящая мужская работа — тяжелая». И хотя вышли они всей командой впервые вместе и характер у каждого свой и привычки — спокойно жили. Наверное, сплотили их первые неудачи. Уж больно переживали они за капитана: как-никак каждый за себя отвечает, а капитан за всё.

Но конечно же, они мечтали о рекордном улове. О таком, например, как взяли когда-то на «Горностае» — шестьсот центнеров. Правда, они ловили под самолет и замёт сделали на небольшой глубине. Больше всех почему-то бредил рекордом матрос Валерий Микумов. Он учится заочно в мореходке, и старпом Виктор Межерицкий, который помогает ему выполнять задания, недоумевает:

— Не понимаю, Микумов, зачем тебе рекорд? Ну, большой улов, большие деньги, а ты парень холостой — деньги тебя испортят.

— Не в деньгах счастье, — на полном серьезе отвечает Микумов. — Вот если рекорд дадим, о нас по радио сообщат, а где-то кто-то услышит.

— А где-то кто-то, — понимающе кивает Межерицкий. — Это другое дело. Но учиться все равно надо. Так давай-ка ты садись за чертежи.

Раз в десять дней — аврал по уборке судна. Уж очень хочется им, чтоб оно так и осталось новехоньким. Попривыкли к нему. Жучка и та по своим делам ходит в определенное место. Ну и, конечно, баня, потом чай в кают-компании. Иван Чигиринских бережно ставит на колени аккордеон, а уж гитаристы — каждый второй.

Во один из первых дней октября на судне шла обычная размеренная жизнь. Капитан ушел к себе пить чай. На ходовом мостике в рулевой рубке стоял на вахте штурман Сергей Набока. Акустик Саша Дарыкин спокойно сообщал, что, кажется, нащупал косяк. Олег не успел еще допить чай, как Набока взволнованно позвал:

— Просьба командира подняться на мостик.

Капитан, как был со стаканом в руке, вылетел наверх. Ему было достаточно глянуть на приборы, и он понял — очень большой косяк. Скомандовал аврал. Отдали невод. Рыба ходила по нему и, казалось, что вода кипела в кошельке. Неподалеку промышлял траулер «Ракитин». Капитан с ноткой зависти сообщил:

— На «Камышевске», у тебя полный невод рыбы.

На «Камышевске» не успели ответить. Было 16 часов пополудни. Вечерело, и морем шла тревожная волна. Они осторожно подбирали невод. Лебедка работала на пределе. Плохо было то, что под ними большая глубина. Они сообщили на плавбазу: улов не меньше пятисот центнеров. Их записали на очередь, и они стали ждать. К ночи ветер усилился. Никто не спал. Мечта сбывалась — рекордный улов.

Плавбаза подошла только в шесть утра. Волна била уже не шуточная. Стали посылать в кунгасы рыбу из кошелька. Удалось взять только пятьдесят тонн. Сливная часть невода лопнула, и рыба ушла.

Трое суток они «зализывали раны», приходили в себя, приводили в порядок снасти. Напряжение снял за обедом в кают-компании сам капитан:

— Ничего, братцы. Это же наш первый рейс. Сколько будет еще таких косяков? Ведь мы снова с вами пойдем.

Команда дружно загудела. Молчал один только второй механик Есауленко, но все знали — у него побаливало сердце.

...Они вернулись в порт при полном триумфе, пробыв в открытом море четыре месяца. Их встречали торжественно. Сам начальник базы, жены, детишки махали им с берега, а пионеры на встрече уже в кают-компании пели для них песни и читали стихи. В стихах этих капитана больше всего удивляло, как они умело рифмуют его скромную фамилию.

В предновогодней суете быстро промелькнуло время. Но они успели уже определиться, что и как. Кто списывается, кто остается. Оставались все. Еще бы: Микумов один за время экспедиции заработал почти четыре тысячи рублей.

— Куда ты будешь девать такие деньги? — спрашивал его Межерицкий.

— Как куда, — серьезно отвечал Микумов, — мне проще, я холостой, а вот вам всем как.

...Один только Есауленко списывался на берег.

Рано-рано утром капитан Ходосов в своей дохе и мохнатой шапке, похожий на большого доброго медведя, спеша на судно, решил забежать к жене в роддом. Они ждали ребенка. У пристани неожиданно столкнулся с Есауленко. Рядом стояла женщина.

— Это моя жена, — пояснил Есауленко. — Семеныч, я снова к тебе: не спишусь на берег. Вот посоветовался с женой.

— А сердце?

— Представь, за всю экспедицию ни разу не кольнуло. И потом, видишь, сколько мне не везло, а тут.

— Ну так я рад.

Капитан шел к роддому, удовлетворенно поглаживая большущую лопатой бороду, слушал, как по радио из Москвы передавали последние известия, и вдруг почему-то подумал: «Надо же, у них там еще вечер, а мы уже работаем...»


1981 г.


Несгибаемый


— Корреспондент «Правды»? Встретиться? Гм-гм... Не знаю, не знаю. У меня — ни минуты свободного времени. Все расписано. Сейчас? Нет, сейчас не могу: уезжаю останавливать Печорскую ГРЭС...

И положил трубку. Признаться, мне расхотелось видеться с этим человеком. Один крупный руководитель, когда я передал этот разговор, только вздохнул:

— Узнаю Терентьева. Ну что вы хотите? На меня он в Прокуратуру СССР писал.

— И что?

— Пришлось серьезно объясняться. Это еще не все: два раза штрафовал.

— На сколько?

— Сто пятьдесят рублей из зарплаты вычли. Не завидую я директору Печорской ГРЭС. — Мой собеседник совсем затосковал. — Это же Терентьев, и в мое хозяйство заглянет.

Но нашли как-то управу и на самого Терентьева...

Впрочем, здесь хотя бы коротко надо сообщить кое-что о личности Алексея Ивановича Терентьева. Лет ему за пятьдесят. По национальности — коми. Родился в старинном селе на речке Колве. У его матери было четырнадцать детей; и все они дожили или живут еще по восемьдесят лет. «Потому что на природе выросли», — значительно подчеркивает Терентьев. Он прошел войну. Окончил сельскохозяйственный техникум и вот уже много лет работает начальником Государственной химической лаборатории Беломорского бассейнового управления по использованию и охране водных ресурсов в Ухте.

Коренастый, голубоглазый, с короткой седой стрижкой, внешне это человек спокойный и добродушный. Но когда он появляется на заседании комиссии по приемке очередного крупного промышленного объекта (а на Севере нынче что ни день — то новая стройка) и спокойно усаживается за стол, раскладывая перед собой документы, руководители сдаваемого объекта начинают нервно ежиться: сейчас будет особое мнение Терентьева. И оно, как правило, появляется. Его выслушивают и начинают спорить, и горячиться, и ничего не могут возразить потому, что мнение это обоснованно и подтверждено убедительнейшими документами. Уже все подписали акт о приемке, кроме Терентьева. Иногда сообща его начинают «уламывать», выдвигая в качестве аргумента, что, во-первых, у него нет государственного подхода, во-вторых, что он не патриот республики. На самом деле все обстоит просто: одни хотят все быстрее сдать объект, другие — чтобы он скорее давал отдачу. А тут еще начальство сверху «давит» — надо рапортовать. Но Терентьев неумолим. Он верный страж природы, он не даст губить свой светлый северный край.

В тот раз, о котором будет рассказано (когда нашли на него «управу»), сложилась примерно такая же ситуация. Не были готовы очистные сооружения на дробильно-сортировочном заводе, и Терентьев отказывался подписать акт приемки. Председатель госкомиссии Василий Михайлович Сливкин, сам директор комбината стройматериалов и лицо, так сказать, заинтересованное — дело прошлое — умел хорошо говорить. Всех убедил: подписали. Все, кроме Терентьева.

— Пойми ты, — уговаривал Сливкин, — задыхаемся ведь без сырья.

— А то, что люди потом будут задыхаться, — это ничего.

— Не преувеличивай. Тут же государственное дело страдает.

— Я тоже не о своем кармане пекусь.

Каждый из них стоял на своем. А тут еще вот какая история: у сына Терентьева, студента, роман с дочкой Сливкина...

Почти три месяца шла тяжба между заказчиком и строителями о доделках, а завод стоял. Когда потом горком партии стал разбираться — по чьей вине убытки, неожиданно влетело вместе с другими и Терентьеву: объявили выговор, предложили снять с работы. Не обошлось без предвзятости на бюро тех, с кем приходилось ему не раз сталкиваться раньше по долгу службы.

Заместитель министра водного хозяйства утешил:

— Переведем-ка мы тебя в другую область. Работу дадим поспокойнее.

Терентьев только и сказал на это:

— Никуда я от Печоры не уеду.

В Ухте тогда много судачили:

— Ну, куда теперь Терентьев? Ведь куда ни ткнись — всем насолил своим «особым мнением».

А в это время Терентьев, взяв билет на свои «кровные», летел на Усу готовить материалы о приостановлении работы на нефтепроводе Уса — Ухта, который сдали в эксплуатацию практически не достроив. Начальник управления северными нефтепроводами Пелевин делал круглые глаза.

— Так вас же вроде бы с работы сняли.

Глядя на него чистейшими голубыми глазами, Терентьев требовал:

— Покажите-ка, что у вас с переходами через Печору и Сыню? Не доделали ведь?

Начальник покорно выкладывал документы на стол.

Говорится же, что свет не без добрых людей. Из Ленинграда приехала Кира Владимировна Ростиславина, так сказать, непосредственный начальник. Терентьевна. Женщина эта судьбы почти легендарной.

В войну водила транспорты с грузами в Англию, несколько раз тонула, числилась в списках погибших. В общем, характера закаленного. Вот она-то первой решительно вступилась за Терентьева. Его «дело» разбиралось партийной комиссией, комитетом народного контроля. На заседании бюро, когда снимали взыскание, секретарь обкома партии прямо сказал:

— Не дадим этого человека в обиду.

А сын Терентьева все-таки женился на дочери Сливкина. Вот так бывает в нашей жизни...

И опять стал появляться на заседаниях Госкомиссий седой коренастый, такой на вид добродушный, но такой неудобный Терентьев со своим «особым мнением». У него и на традиционные банкеты по случаю сдачи — тоже особое мнение. Он на них просто не ходит.

Ну а позже это была уже другая эпопея с нефтепроводом Уса — Ухта. Он тогда немало повоевал с Пелевиным. Тот клялся: «Все сделаем!» Терентьев ему — смотри, нефтепровод уже год эксплуатируете, а сколько недоделок. Недолго до беды. Составил акт, подготовил как всегда глубоко обоснованное особое мнение. Направил документы в министерство, в прокуратуру, написал заметку в газету. Требовал приостановить работу, устранить недоделки.

Собралось бюро обкома партии. Из Москвы приехал министр. Заседали... Министр упирал на государственную важность нефтепровода, на экономический урон, который будет нанесен, если его остановить. Пелевин опять клятвенно заверял начальство, что недоделки немедленно будут устранены.

И только один Терентьев сидел со своим особым мнением. Нефтепровод решено было не останавливать.

Через неделю после этих событий Терентьева разбудили глубокой ночью:

— Товарищ Терентьев? На переходе через Печору прорвало нефтепровод. Нефть пошла в реку!

— Кто это говорит?

— Секретарь обкома. — Помолчав, продолжал: — Вы были правы тогда на бюро.

Этот случай потом разбирали на комитете партийного контроля при ЦК КПСС. После заседания Терентьев спросил Пелевина:

— Ну, вы-то о чем думали? Я ж вас давно просил?

Пелевин грустно объяснил:

— Так нужен же нефтепровод. И потом — на меня вон как министр нажимал.

«Эх, — подумал про себя Терентьев, — знал бы ты, сколько на меня в жизни жали!»

Это уже потом, значительно позже Пелевин откровенно скажет Терентьеву: «Ты как зубной врач. Когда дергает — больно, а после — хорошо».

Перелистываю пухлые папки с документами. «Особое мнение по приемке объектов Усинского месторождения», письмо в обком партии о состоянии реки Колвы, постановление «О прекращении деятельности нефтепровода». А вот еще любопытный документ: «В Мингазпром. Всем! Всем! Решение президиума совета Ухтинского общества охраны природы о зачислении в черный список губителей природы следующих ваших работников...» И дальше перечисление руководителей крупных объединений и главков. Подпись: А. Терентьев.

Да, видать по всему, нелегкий человек этот А. И. Терентьев.

С родной Колвы пришло письмо — нефть попадает в реку. Терентьев послал телеграмму начальнику нефтедобывающего управления Усику о том, что вылетает по такому-то вопросу. Усик при встрече сказал:

— Я думал, вы тайком нагрянете. Обычно ведь так делается, чтобы, так сказать, застать врасплох.

— Это зачем же? — спросил Терентьев. — Я рассчитывал, что к приезду вы что-то уже предпримете.

— Да так кое-что делаем, — помялся Усик.

Терентьев был на Колве несколько дней, облазил промыслы, установил сорок случаев разлива нефти, составил акт. Усик его спокойно подписал:

— Ну что, штрафовать будете?

— Это зачем же? Давай, устраняй.

— У меня руки не доходят.

— Надо, чтоб дошли.

— А если я не сделаю?

— Напишу в министерство, в комитет народного контроля, в прокуратуру.

Усик молчал. Он уже понял: этот человек не отступится.

— В конце концов совесть у тебя есть? — спокойно спросил Терентьев. — Просто совесть? Люди вон воды не могут напиться. Это из Колвы-то?

Мы с Усиком летели вертолетом по промыслам. В одном месте на воде он увидел оранжевые разводы. Скомандовал пилоту:

— Ну-ка давай вверх по течению. — Долго всматривался: — Так и есть — это от геологов.

Тут же связался по рации с конторой управления, распорядился:

— Позвоните геологам. У них там разлив нефти по Колве. Да еще пошлите телеграмму Терентьеву в Ухту. Да, тому самому...

И стал показывать, что у них сделано для того, чтобы нефть не попадала в реку. Ну не без влияния, конечно, Терентьева. У каждого ручья на промысле — свой хозяин. Он за ним следит. По берегам построили специальные боковые ловушки. В общем, налажена хорошо отработанная система улавливания нефти.

Встретились с Терентьевым в скверике неподалеку от его конторы. Люди проходят мимо, и каждый второй-третий здоровается. Я говорю:

— Вот говорят о вас, крутой, мол, мужик. А вы, видать, людей любите?

— Не всех.

— То есть?

— Сегодня, например, очень не люблю Ивлева.

— Это кто же?

— Директор ГРЭС. Первый блок уже пущен, а очистных сооружений нет. Куда это годится?

И без перехода начинает рассказывать о своем крае. И в этом рассказе — не поймешь, что правда, что сказка. Передаю, как услышано:

— Вот, скажем, семга. А знаете ли вы, что в Печоре водится шестьдесят процентов всех ее запасов в стране, что ее тут восемьдесят тысяч экземпляров, а вес всего стада — шестьсот тонн. А еще у нас водится птица водолаз, которая подо льдом ныряет. Ну и так далее. Это я книгу такую пишу «Печора — чудо-река». Вот возьму отпуск, проплыву всю сверху до низу — какой матерьял!

На одном из больших совещаний в Сыктывкаре генеральный директор объединения «Коминефть» Анатолий Степанович Гуменюк говорил с трибуны добрые слова о Терентьеве, о его работе, о его личности. Гуменюк — это тот самый, на которого Терентьев писал письмо в Прокуратуру СССР, и который по его вине в свое время платил штрафы из своего кармана за разлив нефти.

— Хорошо, что живут на земле такие вот несгибаемые люди, как Терентьев. Побольше бы их...


1980 г.


Ожидание


Щепотку соли человек только и знает в повседневности своей. А тут ее горы. Везут соль по Каме снизу, от Астрахани. В Заостровке, под Пермью — перевалка. Голенастые краны руки-ноги поотмотают, таская ту соль из трюмов столпившихся у причалов барж. А на пирсе коротенькая гусеница вагонов приткнется к подножью белой громады, поскребется муравьем, и от горы убудет самая малость..

Потом падут дожди. Потом мороз заледенит те белые горы в стеклянный панцирь. И тогда начинают ходить по перевалке деловитые женщины. Белыми полосками бумаги заклеивают окна. Крест-накрест. Как в войну.

И все стихает. Ждут взрыва...

Володин пришел напиться воды. На грейферной площадке у краснобокого автомата одиноко сидел слесарь Шуйский, сухой, с темным морщинистым лицом.

— Ты чего это вроде бы не в себе? — приглядываясь к нему, спросил Володин.

— Нет, ты скажи мне, — встрепенулся Шуйский. — Что ж это выходит, соли вон горы, а ее, слышь, все прут и прут.

— Не знаю, Иван Иванович, не знаю.

— А я знаю, — загорячился Шуйский. — Главное начальство далеко, ему этих гор соляных не видно.

— Ну, а неглавное? — спросил Володин так, чтобы что-нибудь спросить.

— Неглавному это дело до лампочки. Лишь бы флот не простаивал. План перевозок выполняется, а там хоть трава не расти.

— Мне б твои заботы, — устало сказал Володин. Он уже седьмой год наблюдает эту картину. Летом соль валят с Камы, отгружать не успевают. А в зиму ее ничем не возьмешь — приходится рвать и потом грузить в вагоны...

Только этих забот Володину еще недостает. Работает он мастером в грейферной бригаде. Ремонтируют захватные приспособления, ковши к кранам. Бригада — девять мужиков. Трое коммунистов. Он, Володин, бригадир Потапов, деловитый степенный человек. И шестидесятилетний Иван Иванович Шуйский. Партгрупоргом он, Михаил Володин. Иногда думается — ну что такое: трое их всего. Но ведь это, как пальцы на руке — сами по себе. А сожмешь в кулак — сила.

Сегодня сидит он с хмурым лицом. Опять не вышел на работу сварщик Николай Абаев. Значит, опять запил. Значит, опять придется после работы домой к нему сходить. А дорогу ту на «Девятке» до остановки Школьной Володин как к себе домой знает. Сколько езжено-переезжено. Но человека не бросишь.

— Вот так-то, — сказал он вслух.

Шуйский обернулся, переспросил — не расслышал.

Шуйский туговат на ухо. Это с давнего. Молодость прошумела на Черниговщине, вся в славе первого человека в деревне. Начинал на «Фордзоне». Потом ЧТЗ. На том ЧТЗ и первый бой в сорок первом принял. Трудный был бой. Долго и далеко отходили. Уже в сорок втором по весне сдал с болью тот ЧТЗ, как коня с собственного двора, девчатам где-то в воронежском колхозе. А сам теперь двинулся уже на Запад. Опять в грохоте моторов. Там и слуха лишился. Все про него говорили: «Смелый мужик, снаряда не боится». А он просто не слышал взрывов.

В сорок четвертом вызывает начальник аэродромной службы.

— Ну что, отвоевал свое, Шуйский?

— Никак нет, товарищ майор.

— Говорят, со слухом у тебя того…

На что Шуйский рассудительно ответил:

— Мое главное дело — мотор. А я его нутром чую. Руку положу на карбюратор и все как ни на есть чую.

Он был тогда солдат что надо: при любом морозе рукоятку рвал с одного раза. Оставили. Как начал войну рядовым, так и кончил. Одного хотел — чтобы скорее война кончилась и дали бы ему трактор, или по крайности, свой ЧТЗ вернули.

Теперь вот тут он, слесарем.

— Петрович, слышал? — нарушает молчание Шуйский. — Гаврилов меня вызывал (Гаврилов — это начальник перевалочного района). Володин настораживается.

— Что говорил?

— Предлагал сторожем.

— Ну что ж — полегче.

В голосе старика затаенная обида:

— Выходит, меня в тираж?

Володин вертит в руках старую соломенную шляпу — с захватанными полями: видать, заботиться о человеке тоже надо с умом.

— Ну вот, обиделся, — говорит он, — я же сразу вижу, что-то у тебя на душе... А ты мне про соль. С этой солью вон сколько лет карусель.

Шуйский поднялся и, внимательно глядя на Володина, сказал:

— Это как же я в сторожа уйду, Петрович, ежели такая тут, слышь, карусель?

Ничего не ответил на это Володин. Ни слова не проронил. Только задумался.

В мае у них вышла промашка. Как всегда соль-лизунец прибывала в середине лета. Но тут вдруг бах — досрочно. А у них грейферы не готовы на пятитонный кран.

Бригадир схватился за голову. Но Володин спокойно сказал:

— Надо собрать коммунистов.

У Володина слабость к высоким словам. Собрались, решили: «Коммунисты останутся и будут работать, пока не подготовят грейфер». И тут поднялся сидевший неподалеку Николай Абаев и сказал:

— Я, конечно, понимаю — коммунисты и все прочее. А мне можно тоже остаться?

Это было так неожиданно, что Володин после минутной настороженности сказал:

— Кто, товарищи, «за»?

И первым поднял руку.

Они до самой полночи возились с грейфером. Потом помогли его навесить на кран. Домой шли в хорошем настроении. И Володин, что-то вдруг припоминая тот разговор с Шуйским, искоса поглядывая на Абаева, шагавшего рядом, подумал — вот тут человек поднимается, а ты мне, понимаешь, про соль...

Но на соли они работали и от нее никуда не деться. И ты хоть глаза закрой, но открывать-то надо. А откроешь — вон она, целые горы. Раньше в грейферной бригаде как было? Выйдет из строя ковш — приволокут его на площадку, тут возьмутся, отремонтируют и делу конец. Сидят, покуривают. Они решили по-другому: надо еще и следить за работой механизмов. И теперь глядишь — стоит Иван Иванович Шуйский, отчитывая кого-то за то, что тот грейфер гробит. Или бригадир на площадку припозднится, поясняет:

— Крановщик неопытный: ковш не раскрывался. Пришлось повозиться.

Теперь реже стали механизмы выходить из строя. Это был как раз тот случай, когда Володин подумал: удалось, значит, кое-что сделать. Это только на первый взгляд кажется — чего проще, партгруппа-то всего из трех членов. Но уверяю вас, это только кажется, что просто.

Как-то Володин увидел, что молодой крановщик выгружает гипс чистопольским грейфером. Он аж похолодел от ярости: ведь через два часа грейфер выйдет из строя.

— Ты что же это, сукин сын, делаешь? — закричал он, грозя кулаком.

— Судно давно стоит под разгрузкой — сколько же ждать еще? Я хотел как лучше, — оправдывался крановщик.

— Я тебе дам, лучше. А ну давай перецепляй грейфер для соли.

Врал молодой крановщик — не лучше он хотел: лень было грейфер менять. Володин, когда прошел гнев, подумал о другом. Вот как с техникой: один механизм для одного груза, другой... Вот так бы и в партийной работе — тут тебе готовый рецепт на один случай, тут на другой.

А вот как быть с человеком? Что вот делать с Абаевым? После того случая в мае, когда вызвался остаться вместе с коммунистами, взялся было за ум. Теперь опять выпивает. Как газосварщиков подтянуть? А тот разговор с Шуйским о соли? Володин тогда отмолчался. Может быть, напрасно? Иногда бригадир Вотинов скажет:

— Зачем нам еще морока эта с солью, Михаил Петрович? Наше дело — захватные приспособления, а про соль пусть думают те, кому положено по чину.

Но разве ему, Володину, это не положено? Пусть и нету у него чина.

Володин пришел в Заостровку еще в пятьдесят третьем. Работал мастером на земснаряде. На этом месте было болото, а они гнали сюда песок, намывали грунт. Не верилось, что будет тут порт. А он вон какой вымахал. Сейчас соль, проникая в почву, ослабляет грунт. Тот самый, который он, Володин, тут намывал. Сколько с этой Заостровкой связано. Ну что ж, партгрупорг Володин, не так уж плохи твои дела. Вот пресс для правки челюстей уже смонтировали. Кажется, налаживается жизнь у Николая Абаева. Бригада грейферная на хорошем счету. Только отчего же опять не спится тебе по ночам?

— Уходишь, значит?

— Ухожу, Петрович, — грустно подтвердил Шуйский. — Пенсию дают.

— Швах дело.

— Что? — не расслышал Шуйский.

— Плохо дело, — говорю, — в сердцах почти закричал Володин. — Мало нас остается коммунистов: бригадир да я.

— Так я с учета-то не снимусь, — сказал Шуйский. — Надо с солью-то кончать эту карусель.

Конечно же, ни Володин, ни тем более Иван Иванович Шуйский не имеют прямого отношения к той соли. Но почему-то мается по ночам Володин, бегает по начальству: надо что-то делать. Почему, даже уходя на пенсию, не снимается с партийного учета старый слесарь Шуйский?

— Нет, добить это дело с солью надо. Сто тысяч тонн соли осталось в зиму от прошлой навигации. Ее рвали, бурили, рыхлили. Так и не вывезли всю до конца. Под открытым небом осталось лежать девяносто тысяч тонн. Опять муравьем скреблась у подножья белой громады коротенькая гусеница вагонов. Но она забирала по две тысячи тонн в день, и на это место голенастые краны доставали из трюмов еще по тысяче тонн. А на столе у начальника порта — телеграмма: «Создалось крайне напряженное положение с солью на предприятиях Дальневосточного бассейна. Задерживается выход судов на промысел рыбы».

Так скажите — где еще, у кого из тех, кто отвечает за эту соль, вот так же за нее болит сердце? Так ли кто мается там, наверху в министерстве из тех, кому положено? Так ли мучается, как Володин, как Шуйский. А если кто мается, то что от этой маяты: ведь нужно-то всего сорок вагонов в день.

Заклеивают окна. Крест-накрест. Как в войну. И все стихает. Ждут взрыва.

Он был, этот взрыв. Володин поднял на ноги весь порт, слал телеграммы в главк, звонил в министерство. Ему говорили:

— Не ваше дело. Кому надо — займутся.

А он твердил:

— Мое дело.

Соль вывезли...


1967 г.


ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги