Белый конь на белом снегу

Как прожить две жизни

Однажды Веселов признался мне, что иной раз у него бывает такое ощущение, будто он уже прожил не одну, а целых три жизни.

— Нет, не в годах дело. Мне чуть больше пятидесяти, — пояснил Веселов. — Все от того, что я в жизни делал. И то обидно станет, что прожил вот три жизни, а сделал не так уж много...

Я на это возразил:

— Вы же знатный человек.

— Все это верно. Но у меня вот там, в душе, кажется, еще один человек есть, который говорит: «Мало сделал. Не для того тебе жизнь дадена, чтобы тратить ее понапрасну».

Веселов немножко помолчал. Мы пили чай. Из окна видны были далеко на горизонте трубы целлюлозно-бумажного комбината, на котором он работал, в соседней комнате тихо играла музыка, во дворе гомонили дети.

— Но это все, так сказать, философия, — сказал Веселов. — А вернемся-ка мы к нашим делам...

Веселов был в отпуске. Никуда не поехал, хотя предлагали путевку — дома сидел. Причина была проста — шла реконструкция бумагоделательной машины, и Веселов просто не мог оторваться от Коряжмы. Нет, он не бегал каждый день в цех, не названивал по телефону, но ему казалось, что если он даже на время отпуска останется тут, рядом с машиной, все будет в порядке.

— Привык к ней, как к хорошему человеку. Ей-богу, — Веселов несколько даже смутился от такого признания. — Тут как-то ездил в Болгарию, помогал осваивать новую машину. В Коряжму вернулся и, веришь, чемодан не успел раскрыть — стало невтерпеж — побежал на комбинат: как там машина... К ней привыкаешь, будто к живому существу — за эти годы каждый винтик перебрал, перещупал. Теперь вот расстаемся. Грустно это, брат...

Я слушал рассказ Веселова про машину, но мне не давало покоя сказанное им раньше про три жизни, и я напомнил ему про это. Думалось, что истоки, первооснова всего того, чего он добился сегодня — там, в этих его, как он говорит, трех прожитых жизнях. Я сказал ему об этом.

— В тех трех жизнях? — переспросил он. — Ну что ж, может быть...

И стал рассказывать...

— Родился я в глухих местах, на берегу речушки Усти, которая впадает в Ветлугу. Это в Горьковской области. В сорок первом отец ушел на фронт...

Тут началось, как и у всех его сверстников, трудное и долгое военное детство. И даже более тяжкое, чем у других. Мать умерла при родах, и он остался с братишкой на руках один, как перст. Может, именно это чувство ответственности за жизнь родного беспомощного существа, которое рядом, закалило его душу. Он не растерялся. Он был в детстве маленьким, сухоньким и очень молчаливым. Но за этим молчанием был свой мир, в котором главным оставалось ожидание отца с фронта. А пока он в доме за хозяина.

К счастью, нашлась родная тетка, которая подобрала двух малышей, хотя у самой была целая орава. Так они жили...

Наверное то, что с малых лет в трудное военное время Веселов остался один с братишкой на руках, наложило потом отпечаток на всю его дальнейшую жизнь: если Веселов что-то делает, то так, чтобы за него никто не переделывал. Другой пусть делает так же надежно. И если так каждый...

Он учился, а летом вместе со всеми ходил в поле. Косил, убирал. И делал все добросовестно. Иной раз бабы в колхозе о нем одобрительно говорили: «Хороший хозяин растет — надежный». Маленький Веселов жил одной надеждой: вот вернется отец, и тогда он наверстает то, чего лишен сейчас — обыкновенное ребячье детство виделось ему где-то впереди, после войны.

В сорок шестом вернулся отец, они жили в Правдинске Горьковской области. Веселов поступил в ремесленное училище, учиться на бумажника. Было трудно, потому что сельская школа военных лет знания дала довольно скудные, и опять Веселову ни дня роздыху. Другие в кино, на гулянку, а он — за книжки.

Не успел оглянуться — кончилось ученье. Всем выпуском они едут на Сахалин. Что ж это, размышлял Василий Веселов в дальней-предальней дороге до Владивостока, а оттуда на пароходе «Анива» — до Сахалина, — вроде бы и не жил на свете, а сколько прожито...

— Недавно на одном из совещаний бумажников подошли ко мне сахалинцы, стали расспрашивать про работу, потом про свою рассказывали. «Да вы, говорят, приехали бы к нам, своими глазами посмотрели». Я им в ответ: на Сахалине у меня полжизни прошло...

Был у Василия Веселова надежный верный друг Иван Козлов. Они вместе учились в Правдинске, ехали на Сахалин. И там, в Долинске, так и держались друг подле друга. Иван был попровористее, пообщительней, в отличие от Василия в карман за словом не лез. Зато Веселов — поосновательней. Они как бы дополняли друг друга, и это, собственно, их и сдружило. Так выходило, что Козлов всегда был как бы на полшага впереди, Веселов же упорно шел следом и невольно тянулся за Иваном.

Бумажное производство им нравилось. Работали они взахлеб. Были из их выпуска, которые вскоре уехали — трудно пришлось на Сахалине. А эти двое, как рыба в воде. Работали накатчиками, подручными сушильщиков, сушильщиками. Козлова назначили бригадиром, чуть позже стал бригадиром и Веселов.

Они даже женились вместе на двух закадычных подружках. И квартиры им в одном доме дали. Ивана избрали секретарем комсомольской организации. Наверное, из-за этого бригада его поотстала. В это время как раз истекал срок их пребывания на Сахалине. Решалось — оставаться здесь насовсем или возвращаться, как тут говорили, на материк. Иван «завелся»: как же это: я всегда был первым и вдруг... К этому времени новую технологию осваивали.

— Может, уедем?

— Ну да, — стоял на своем Иван. — Это чтоб я битым уехал... А если серьезно — новое хочется до ума довести.

Они остались. Про них самих, про соревнование бригад в то время много писали в газетах. И работалось, и жилось в охотку. Но вот что-то тянуло домой. Что? — Сейчас Веселов не может припомнить — грустные отцовские письма, тоска по братишке? Иван тоже зашевелился: мать, мол, домой зовет.

...Они вместе доехали до Кирова. Там распрощались. Иван остался в Кирове, а Веселов покатил в Вологду. Почему, зачем — он тогда толком не знал.

Несколько лет спустя Иван Козлов увидел Веселова в какой-то передаче по телевидению, прислал письмо. Написал, что после приезда с Сахалина год проработал составителем поездов на узкоколейке и не выдержал — вернулся на Сахалин: не мог, пишет, не вернуться, потянуло, как к родному дому.

И правильно сделал, размышляет сегодня Веселов. Я шел с ним рядом, ну пусть на полшага отставал, но вместе шел. Какие дали нам открывались на Сахалине, какая жизнь, какая работа! Иван это раньше него понял и вернулся. А вот он остался на материке.

— И потерялся, — продолжает свой рассказ Веселов. — То есть так потерялся — не мог себе места найти. На Сахалин стыдно было возвращаться, а тут брожу, как в лесу: все вроде бы свое, все знакомо, а душа ни к чему не лежит. Работал на железной дороге. Но разве то работа? Почему по специальности не пошел? А кто его знает? Ну, потом прослышал про

Котласский комбинат, новый, мол, строится. И поехал в Коряжму.

В самом названии Коряжмы есть что-то очень древнее, что-то кондовое, глухое и далекое. В самом деле, было на берегу Вычегды село, начинавшееся с ветхого монашеского скита. Еще и теперь сохранилась часть древней стены монастыря, стоявшего под сенью некогда обширной рощи реликтового кедрача. От небрежения, от близости комбината она теперь оскудела, место это в запустении...

Но рядом стоит просторный, по-городскому шумный и светлый поселок Коряжма. Когда идешь по нему и вглядываешься в многоэтажные дома, сверкающие витрины магазинов, сияющий стеклом и бетоном Дом культуры, мысль о кондовости уже не приходит тебе на ум, потому что, собственно, это уже и не поселок, а добротный рабочий город, на что непременно обратит внимание при первой встрече любой его житель. Вот и Веселов ревниво спросил меня:

— Правда ведь Коряжма больше город, чем Котлас?..

Девятнадцать лет назад, когда Веселов только приехал сюда, ничего этого не было. Впрочем, глухомань его не огорчила, потому что сахалинский Долинск тоже не был большим городом. Веселов думал только про работу. Ведь он тут начинал, как он сейчас говорит, свою третью жизнь...

Алексей Евлашкин, бывший в те годы старшим мастером первой только что пущенной бумагоделательной машины, все никак не мог взять в толк, отчего такой опытный человек, как Веселов, работавший на Сахалине бригадиром, тут вдруг попросился подручным сушильщика.

— Что, другая техника? Или подзабылось что? — поинтересовался Евлашкин.

— Угадал, — коротко ответил Веселов. Человек немногословный, не мог он сказать Евлашкину о том, что хочет начать тут с самого начала, потому что комбинат новый, с большим будущим, и ему, Веселову, судя по всему, придется работать долго, может, всю жизнь, и оттого ему хочется, чтоб с самого начала она прошла на виду у людей... Все-таки что бы каждый из нас ни думал о себе, кем бы и каким бы не мнил себя — люди, те, что рядом с тобою, видят зорче и знают о тебе больше. А ведь для людей и живешь на этом белом свете...

Сахалин научил Веселова многому: горячей самоотверженности в работе, самостоятельности, умению ладить с людьми. Но там все эти качества были еще только заложены в нем. Здесь им предстояло развиться. Он по-прежнему не мог забыть Сахалин, ему до сих пор было почему-то неловко перед Иваном Козловым. И от этого чувства виноватости он с тем большим жаром брался за любое дело, даже когда оно, казалось, не имело прямого отношения к его обязанностям. Может, именно от этого у него доскональное знание машины.

Бумагоделательная машина, кто не видел ее, не может не удивить любого. Это огромное сооружение в сто с лишним метров длиной и высотой под самый потолок цеха, начиненное самыми разнообразными механизмами: попробуй угляди за всем процессом ее работы. У Веселова, как о нем говорят, талант на машину. Чуть где заминка, Веселов уже тут:

— Ну-ка, дай я взгляну.

О нем очень точно сказал начальник бумажного цеха:

— Веселов у нас директор машины.

Я наблюдал однажды, как Веселов проходил вдоль гудящей машины совсем маленький на фоне этой махины, но крепкий, решительный, сосредоточенный, и невольно подумалось, что вся она подчинена его взгляду, его воле...

Но не только оттого, что Веселов в цехе быстро освоился и проявился его «талант к машине», — он быстро пошел в гору. Вскоре был уже сеточником, подручным у Евлашкина, а потом, когда того перевели на вторую машину — стал «обером», как называли по старинке старшего мастера. Тут главное, пожалуй, было в его характере. Он не терпит суеты, с ним всегда можно поговорить по душам, потому что это не просто разговор, чтобы отвести душу, но хороший крепкий мужской разговор, от которого явная польза. Его старый приятель бригадир Наумов, с которым они здесь начинали, сказал о нем так:

— Василь Куприянович мужик не свойский, а свой. А это большая разница.

И еще преданность делу. Лет пять назад — об этом в цехе до сих пор помнят — переводили машину на синтетическую сетку. Дело это новое. Веселов собрал всех своих, и они за восемнадцать часов — в очень сжатый срок — переделали сеточный стол и запустили машину. И все эти восемнадцать часов Веселов не уходил из цеха.

— А была ли в том необходимость? Кроме вас, ведь и специалисты были, — задал я вопрос.

Он недолго молчал.

— Мне б совесть не позволила уйти в такой ответственный момент... Вообще, я думаю, мы порой много слов разных говорим. Хороших, правильных. А надо чаще нам тревожить нашу совесть.

И рассказал такой случай. Сейчас идет реконструкция в цехе. Отжила свое первая машина, на которой Веселов девятнадцать лет отработал, ставят новую. Приехала целая армия монтажников. Ставили подшипники на новые валики. Их надо ставить горячими, прогретыми, а монтажники — кувалдой загоняют. Аркадий Шекин со второй машины заметил, бросился к монтажникам:

— Да где же у вас совесть? Что это вы изголяетесь над машиной!

Я спросил Веселова:

— Ну и достучался Аркадий до совести?

Веселов грустно улыбнулся:

— Да, совесть у монтажников заговорила после того, как об этом узнал генеральный директор комбината...

Идем с Веселовым по цеху. Машину его разобрали. Уже вырисовываются контуры новой.

— Жаль старушку, — говорит он, — это сколько же она наработала.

Потом он рассказывает о том, что на новой машине выпуск бумаги увеличится, и что очень важно — каждый квадратный метр полегчает на восемь граммов.

— А это знаете, что такое? — радуется Веселов. — Это сколько же деревьев не придется изводить на бумагу...

Мы совсем было распрощались с Василем Куприяновичем Веселовым, и я собрался ехать в Котлас, а он вдруг сказал:

— Давайте-ка я с вами подъеду — у меня там по пути садовый участок.

В дороге стал рассказывать о том, что вот сын его Владимир родился на Сахалине. Тут, в Коряжме, после школы работал мастером на лесной бирже, учился на вечернем отделении лесотехнического института. Работает на комбинате в Сыктывкаре, механиком варочного цеха.

— Это я к чему? — заключил Веселов. Хорошо, если б он, как и я, прожил несколько жизней.

1982 г.

Хлеб и счастье

Мимолетный, случайно подслушанный разговор в заводской проходной:

— Отчаянный этот мужик — Лихолат.

— Так он же смала беспризорник. А что случилось?

— На свеклу отказался ехать. Прямо так парторгу и заявил.

— Ну да?

— Вот тебе и ну да.

— Интересно…

Давным-давно, так давно, что об этом мы знаем только по книгам, называли сахар, ставший теперь привычным, «господской едой». Седой комиссар из старого фильма, раздавая ребятишкам по горсти сахара, мечтал с ними о будущем. А это уж на нашей памяти... Голодной военной зимой сорок второго года одиннадцатилетний сирота Володька Лихолат, бесприкаянно слоняясь по занятым немцами селам, приглядел в одной хате кусок сахара. И так ему этого сахара захотелось, что готов был ради него на все. Спрятавшись за порушенной конюшней, полдня высматривал, ждал, пока немцы уйдут со двора. Когда последний скрылся за воротами, Володька, не раздумывая, ринулся в хату. Он схватил сахар и, сунув его в карман, бросился наутек. Кажется, вдогонку стреляли. Он наверняка был уверен, что его убьют, и потому далеко не стал убегать, забившись под крыльцо соседнего дома. Когда все стихло, коченеющими пальцами он стал шарить в кармане. Сахара не было. Он провалился в прореху. Володька не плакал: просто лежал, сцепив зубы... Владимир Федорович Лихолат вспомнил про этот случай — мельком, несколько лет спустя. Лихолат только что отслужил армию и работал токарем в инструментальном цехе. Работа чистая. Гонки нет. Сам он токарь-универсал: на все детали спец, как о нем в шутку говорили. Нравилось ему дело. Много позже, когда мы с ним говорили о том, о сем — о жизни, о семье, и, наконец, о работе, я спросил, в чем все-таки секрет его славы отличного токаря. Лихолат на минуту и задумался: — Отвечаю на вопрос. Мне нравится сам процесс работы. Вот, скажем, такой пример. У вас есть машина? Нет. Ну, машину вы водили? Так вот. Есть человек, для которого машина — это средство передвижения, и только. Как автобус, лифт в доме. А другой, тот любит водить машину. Он наслаждается, когда едет. Для него это радость. Я сам это испытал. У меня и в работе так. Я гляжу, как из-под резца ровно течет стружка, как деталь рождается прямо на глазах, прямо из твоих рук. О, это отличное чувство. Про обед забываешь. Особенно, если на разных станках, да разнообразные детали...

Ну, вот так работал молодой токарь Лихолат, оттачивал мастерство и всем был доволен. Но раз пришел мастер Скидан Николай Иванович и сказал:

— Володя, на важное дело тебя бросаем: ответственная работа.

— Раз надо...

— Надо.

Завод приступал к выпуску нового свеклоуборочного комбайна. В конструкторском бюро давно бились над новой машиной. По сто раз одну и ту же деталь переделывали. Лихолат поглядел-поглядел и к мастеру:

— Николай Иванович, я тут засохну: работа-то однообразная.

— Но надо ж...

— Так я в другом месте больше сделаю.

— Но ты тут с твоим мастерством-то и нужен.

Опять Лихолат к станку. А душа не лежит. Вот в инструментальном было — красота... Вообще хотел уже в другое место проситься. Но посмотрит-посмотрит на этих бедных конструкторов, что день и ночь у многострадального комбайна толкутся (а машина рождалась в истинных муках) и подумает: «Им-то и того горше»... И все ведь в конечном счете ради чего? Ради куска сахара. Тут-то и вспомнил он, как когда-то ради этого самого куска замерзал на снегу, забившись под крыльцо, сцепив зубы, прислушиваясь к выстрелам в соседнем дворе...

Пожалуй, ни один комбайн не давался конструкторам и производственникам так трудно, как этот. На заводе они ой-ей сколько хлебнули, пока доводили машину до ума. Бывало, кто-нибудь из рабочих пошутит: для выставки, мол, сработали и ладно, честь страны не уронили. Очень не любил этих разговоров Лихолат. Как-то сам напросился с одним из конструкторов поехать поглядеть, как она там, машина, в колхозе, на поле себя показывает. Посмотрел, ничего — помогает человеку. Но увидел и другое. Машина-то одна на весь колхоз, а свеклы, ее вон, глазом не окинешь. И все вручную. «А ежели по всей стране взять, — думал Лихолат, — это же сколько людей гнут спину в осеннюю непогодь. Копают, сидят у серых буртов, обрезают заскорузлыми руками ботву»...

Он тогда по приезде сказал парторгу:

— Я б на твоем месте всех свозил наших рабочих на свеклу. Но только посмотреть. Понял? Проникнуться. А на уборку свеклы ты нас не вози. Меня лично тоже. Уж я лучше тут две смены отстою, но зато от этого польза больше будет тем, кто на поле свеклу вручную убирает. Понять это надо, что именно мы тут больше пользы дадим.

...Видно, отголоском того разговора с парторгом остался случайно подслушанный диалог в заводской проходной.

С умом работал Лихолат. Творчески. Долго не могли освоить быструю расточку барабана. Ломали голову всем цехом. Наконец, Лихолат предложил: а если сделать ее сквозной, с двух сторон? И пошло дело. Лихолат мастер, и им хочет быть всегда. Он недаром как-то сказал, что сегодняшний рабочий — это лесковский Левша, только с высшим образованием. Я не должен стоять на месте, размышляет Лихолат. Вот с барабаном придумал. А ведь сколько можно сделать, чтоб быстрее, удобнее, лучше.

Лихолата хвалили, награждали. А у него все время в голове одна мысль билась: можно лучше. Вот уж не первый год подряд каждую смену он в два-три раза перевыполняет задание. Случайность? Нет. Закономерность. Высочайшее мастерство, точный расчет, сноровка, упорство. Я спросил как-то:

— Работа в общем-то однообразна. В этом главная трудность?

— Не только. Вы знаете, подсчитано, что фрезеровщик за смену совершает руками тридцать тысяч манипуляций. Я, скажем, делаю пятьсот деталей за смену. Это ж надо ее поставить, обработать, снять, измерить, складировать. А времени в смене всего сколько вы думаете? Четыреста восемьдесят минут. Вот так.

— Ну, а если уж, совсем устаете?

Лихолат просто ответил:

— Сяду, отдохну. Отдохнуть не грех. Я вот только лацюг не люблю. Это лодырей по-нашему, по-украински. И такие есть... А вообще отдыхать некогда. Конструкторы у нас такие, что застояться не дадут...

Один и тот же комбайн, каким бы он ни был совершенным, невозможно использовать везде, где выращивается свекла, потому что разнообразны условия. И потому заводские конструкторы, несмотря на награды и лестные слова в свой адрес, шли в своем поиске дальше: они без устали совершенствовали свое детище. Так родился новый комбайн РКС-6. Он убирает корни раздельным способом: ботва со свеклы срезается другой машиной. Поскольку навесным является трактор, а не сама конструкция, то в межсезонный период трактор не простаивает, а используется в хозяйстве.

К тому времени Лихолат уже ходил, так сказать, в именитых... Его авторитет непревзойденного мастера был непререкаем... Он мог работать на строгальном, но еще лучше — на сверлильном, и еще лучше — на фрезерном. И уж совсем блестяще — на токарном. И бывало, не подадут заготовок — иные объявляют долгий-предолгий перекур. Кроме Лихолата (хотя человек он тоже курящий). Лихолат идет и становится к станку, где есть заготовки: он все умеет.

Он часто вспоминает тот далекий день, когда их, голодных послевоенных детдомовцев, привезли из ремесленного училища первый раз в заводской цех. Седой добрый мастер Николай Наумович Каток (вот ведь через сколько лет фамилия помнится) водил их по цеху, позволял за включенным станком постоять. Пахло свежей стружкой, машинным маслом и еще чем-то, что надолго запомнилось. Старый мастер сказал:

— Тут главное что? Работу надо любить. Это тебе твой хлеб-соль и счастье...

...Как раз когда работали над новым комбайном «Славутич». Молодежь вокруг Лихолата сгуртовалась. Хорошие хлопцы — Саша Березняк, Володя Гитлец. Старались, набирались опыта. Для нового комбайна изготовляли соединительную муфту. Приходил мастер, покрикивал, поторапливал:

— Ну-ка, хлопцы, нажмите! Вон орлы какие.

Лихолат потихоньку в сторонке ему подсказал:

— Ты посерьезней с ними. Молодые. Им важность надо уяснить, дать понять, что дело, мол, не механическое: точи и все. Дело государственное. Людям в поле вон какое облегчение, а зависит все вроде бы от нас. От них, от ребятишек этих, то есть, тоже...

Мастер, замордованный текучкой, минуту внимательно глядел на Лихолата, потом сказал:

— А это ты верно...

Что ни говорите — это так важно, с чего начинается рабочая жизнь молодого человека: с трали-вали, с беготни по поводу первой получки или с серьезного отношения к серьезному делу.

Позже, когда машина вышла на поля, Лихолат каждый раз при случае внушал ребятам: наших, мол, рук дело. Ему важно было именно через это чувство приобщенности к большому показать им всё — результат вашей работы. В ней — всё.

Знаменитая Ольга Диптан, дважды Герой Социалистического Труда, звеньевая с Киевщины, как-то сказала:

— Даже в трудную осень, когда четыре месяца не было дождей, все-таки наше звено собрало по 515 центнеров свеклы с гектара. Мы прикинули, что только благодаря новому комбайну сто центнеров дополнительно получили с каждого гектара. Разве это не чудо?!

Он, Владимир Лихолат, тоже причастен к сотворению чуда. Он думал об этой оценке работы коллектива завода и тогда, когда ему вручали Золотую Звезду Героя Социалистического Труда. Его искренне поздравляли с наградой. Но одному человеку он был рад вдвойне. Хотя, казалось бы, кто он ему?

Где-то свернул с ровной дорожки ученик Лихолата Володя Гитлец. Тот самый, с кем они приступали к новой машине, кому он охотнее, чем другим, передавал опыт свой и мастерство. На то была своя причина. С отцом и матерью Володи Лихолат когда-то вместе начинали на заводе. Те годы не забылись. Теперь Павел Гитлец работает долбежником на заводе. Родители на хорошем счету, а вот с Володькой плохо. Раза два отец приходил к Лихолату, жаловался:

— Не могу справиться, Федорович. Ну, молодежь пошла...

— Ты на молодежь не греши.

— Так украл, понимаешь...

— Я тоже украл когда-то сахару кусок, — признался Лихолат.

Было все. Разговор по душам. Один на один, так сказать, калякание. На собрании разбирали. Встречался Лихолат с Володькиными дружками. Нет, он не говорил о долге, не рассказывал, как воровал сахар у немцев, не стыдил. Он советовал Володьке: погляди, мол, на тех охломонов, с которыми водишься, не спеша. Со стороны погляди, как бы изнутри. Посмотри и подумай... Долгие-предолгие были разговоры...

Стал парень на ноги. Встретил Лихолата по дороге на работу, сказал грубовато, стараясь скрыть смущение:

— Поздравляю с Героем.

Лихолат смотрел ему вслед и думал, что впереди с этим парнем и с другими молодыми тоже предстоит еще немало повозиться, чтоб они поняли, что в настоящей работе твой хлеб и твое счастье.

1980 г.

Чистов

Горбушко — лучший проходчик экспедиции, человек не очень словоохотливый, и совсем даже не сентиментальный, вдруг среди разговора мечтательно сказал:

— Эх, был у нас тут ас Чистов. Легенда! Верите — сам, один штольню проходил...

— Чистов? Это не тот ли, что на свинарнике?

— Он самый. Петрович... Пропал человек...

Захотелось Чистову вольной жизни: чтоб простор, и воздуха во всю грудь, и солнце, и ветер. И вообще, чтобы все по его широкой натуре. Немало лет отбарабанил проходчиком в шахте, устал под землей. Иной раз, поднявшись из шахты, плюнет в сердцах черной слюной, подумает: есть же где-то другая жизнь, где чисто и просторно. Это было начало шестидесятых годов. Призывали ехать на село, поднимать сельское хозяйство. Чистов тоже подал заявление. Имел еще и специальность шофера. Решил, что на селе пригодится.

Директор совхоза, куда его направили, сказал что с шоферами, мол, у нас порядок, вот чабанов не хватает на дальних выпасах. «А что, — подумал Чистов, — может, освою я это дело». И дал свое согласие, обговорив одно условие: чтоб воздуха побольше и простора. «Этого у нас навалом» — пообещал директор и повез его с женой в степь. Там стоял домик, при нем — две кошары для овец. Одну отару дед пасет, другая — бесхозная. Директор сказал:

— Вот твое хозяйство. Дед тебя поднатаскает, так сказать, профессионально, а ты ему как представитель пролетариата рабочую закалку обеспечь…

Насчет закалки — это он шутил: деда закалять было поздно. Главное, наказывал директор, чтобы вы обеспечили мне не менее ста ягнят на сотню овцематок. Чистов сгоряча пообещал дать полторы сотни.

Освоился он быстро. От природы человек хозяйственный, хваткий, с хорошей сметкой, он отару держал в порядке. Быстро обжили они с женой домик, купили корову, две свиньи, пару овец. Накрепко решили осесть. Осень закончили с хорошими показателями. Зиму жили на центральной усадьбе. Там им дали квартиру. «А что, — думалось Чистову, — чем не жизнь? Дело делаю, заработки хорошие». Весной — опять в степь с отарой. Про шахту забываться стало.

И все было бы ничего, но тут такая вышла история. Пошла плодиться живность во дворе у Чистова. У коровы — теленок, поросят полный двор, ягнята траву щиплют. Чистов не нарадуется. Но вот один раз приезжает представитель из района. Поглядел на это дело и спрашивает: «Тебя, дорогой, зачем сюда прислали?» «Приехал по призыву партии сельское хозяйство поднимать». «Вижу, как ты поднимаешь! Экономический закон социализма нарушаешь. Под себя гребешь, погряз в личном хозяйстве». «Я, что ли, виноват, что живность так часто плодится?» Представитель юмора не понял. «Сейчас же ликвидируй это безобразие». И пошло-поехало, чуть до следователя не докатилось. Чистов не стал ждать, пока заведут на него дело, и, сдав отару соседскому деду, поехал в контору увольняться...

Сейчас, вспоминая свою несостоявшуюся карьеру, Чистов усмехается:

— По нынешним временам, я так думаю, мне б цены не было. Какое хозяйство имел!

Так бесславно закатилась чабанская звезда Петра Петровича Чистова. Ни сном, ни духом не ведал он, что когда-нибудь она снова замаячит на его жизненном горизонте. А случилось это на Севере, на Чукотке...

Что тянет человека на Север? Романтика? Жажда познать неизведанное, открыть новое? Высокие заработки?..

Признаться по правде, Чистов семнадцать лет назад особенно не раздумывал — ехать или не ехать на Север. Жене сказал:

— Деньжат подзаработаем, а там видно будет...

Судьба связала его крепким узелком с неуемным племенем геологов, и пошел он колесить по Северу. Был на Шпицбергене бурильщиком, старшим мастером, бригадиром проходчиков. Потом здесь, на Чукотке. Уже вроде бы денег накопил порядочно, и дети в люди вышли: дочь замужем, сын из армии вернулся. Но силы еще есть и слава о нем идет добрая — лихой проходчик. Недаром же Горбушко сказал о нем: «Ас», «Легенда».

Иной раз подумается: а может, хватит, может, поехать к матери, на Дон, у нее свой домик. Но что-то держит его тут. Старый знакомец Ковалевич позвал в Майскую экспедицию. «Там, понимаешь, перспектива: со временем комбинат будет. Ну и — заработки»... Чистов отнекивается — на пенсию, мол, пора. А сам в душе чувствует: не тянет на пенсию, сила еще есть и здоровье не растрачено. Да и любопытно: больно уж много говорят о Майском — жилье, мол, дают и условия хорошие. Сказал себе: ладно, только гляну и уеду на материк.

Он добирался в Майский из Певека по зимнику. Ехал, так сказать, своим домом: его балок-вагончик на санях тянули трактором. Он с этим балком не расставался с семьдесят второго года. Так с места на место и перебирался. Приехал, поставил на землю, свет подключил и готово: две комнаты, кухонька, коридорчик. Не доезжая километров двадцать, на реке встретилась водовозка.

— Чего ж так далеко за водой? — спросил шофера.

— В поселке своей нет.

Чистов даже присвистнул. «Ну, — с тоской подумал, — если даже воды нет»... Дело прошлое — дрогнул. Глянул на пустынное белое безмолвие, сердце сжалось. Может, хватит мытариться по свету, может, к матери, на Дон. И снова подумалось — только гляну...

О Майском сегодня на Чукотке много говорят. Несмотря на отдаленность, суровые климатические условия, тут в короткие сроки разведали месторождение, утвердили запасы. Решающий фактор был один — люди. Их отношение к делу. Но и отношение к ним самим. Так, пожалуй, вернее. И хотя Петр Петрович Чистов, работавший забойщиком и бурильщиком, прямо на геологическую и хозяйственную политику в Майском не воздействовал, это прошло через его судьбу и оказало влияние на всю его дальнейшую жизнь.

Нового начальника экспедиции прислали в Майскую экспедицию в июле семьдесят седьмого. Чистов увидел его первый раз в забое, и с первого раза он ему «не показался»: маловат ростом, в модных туфлях и все молчит. А начальник молчал оттого, что сам он, наверное, пребывал в том состоянии, что и Чистов на берегу речки. Может, пока не поздно, вернуться в Анадырь? Десять лет, полевым геологом, верхом на лошади он изъездил весь юг Чукотки, потом был главным геологом в Анадыре. Когда сюда предложили — показалось заманчивым: новое дело. Но оно было, и он это увидел сразу, крайне трудным. За три года надо было разведать месторождение. Предстоял огромный объем буровых работ. Нужны были люди, а людям — крыша над головой. И не просто крыша, а хорошее постоянное жилье.

Север сегодня не просто осваивается. Он прочно обживается. Люди селятся здесь накрепко, навсегда. И хотя часто можно услышать, что вот, мол, у меня на материке квартира. Или — кооператив строю, отработаю свое и вернусь. Но часто — это просто привычка. Человек здесь на Севере уже и душой, и телом, а материк для него, как для москвича или ленинградца — поездка на отдых к морю. Он тут, порой не замечая, пустил корни, и они, эти корни, слишком глубоко и прочно держатся. Иной и вырвет их, уедет, а тянет на Север, и возвращается. Работает и живет еще очень долго.

Майский начинали с привычных на Севере балков. Начальник экспедиции с самого дня приезда сказал:

— Будем селиться прочно. Балки ликвидируем.

С ним спорили:

— Мы геологи. Зачем тратить силы: отстроимся маленько и хватит, все равно дальше пойдем. Те, кто будет осваивать месторождение — пусть и выкладываются.

— Выкладываться будем вместе: и мы, и те, кто после нас придет.

За три года вырос в тундре среди сопок поселок. В нем сегодня своя электростанция, котельная, канализация, водопровод. Из старого поселка, из балков переселялись в новые двадцатиквартирные дома. Их в поселке сегодня четыре. Со всеми удобствами. По два в год сдается. И своя баня — хотя воду приходится доставлять машинами с реки Паливаам. Есть пять общежитий для малосемейных. Построили прекрасный универсам, столовую, клуб. Сами соорудили ретранслятор и смотрят телепередачи. Детишки ходят в детсад и ясли, и заложили еще один садик на сто сорок мест. Все это, конечно, с трудом, с выбиванием и доставанием дефицитных стройматериалов, за тысячи верст морем до Певека. Это в навигацию. А оттуда — по зимнику еще двести километров в глубь Чукотки.

Поселок строился и рос у Чистова на глазах. И каждый раз, выходя из забоя, он дивился: утром только начинали крыть крышу, а к вечеру все готово. Он наблюдал за этим как бы со стороны. Его дело — проходка. Но как-то раз зашел к нему Ковалевич, тот самый, что сманил его в Майский. До этого он работал начальником участка в забое у Чистова, а теперь — заместитель начальника экспедиции.

— Петрович, — сказал он, — заводим подсобное хозяйство. Надо свиней из Магадана доставить. Не съездил бы?

— Почему я?

— Ты как-то говорил, что работал в сельском хозяйстве.

Чистов при этом только крякнул. Привез он свой необычный груз без всяких приключений на АН-12, в количестве тридцати пяти голов, и сдал по накладной Ковалевичу. И думал, что на этом все. Но теперь уже в балок к нему заявились вместе начальник экспедиции и его заместитель. Уговаривали перейти работать на будущий комплекс.

— Да вы что, мужики! — взвился Чистов. — Меня, проходчика?

— Некому больше.

— Хоть убейте.

— Петрович, — сказал заместитель, — я ведь тоже проходчик, а занимаюсь бог знает чем.

— Мне бы вот диссертацию защищать, — робко добавил начальник...

Они долго еще рисовали разные радужные картины про то, как завалят мясом поселок и будут даже изготовлять сальтисоны. Что это такое, Чистов не знал. Но оно его заинтересовало. Он обещал подумать. А через несколько дней трактор уже тащил балок Чистова к тому месту, где в будущем должен встать комплекс и при нем цех по производству загадочных сальтисонов.

Чистов, не раздумывая, засучил рукава и принялся за дело. Он сам построил клетки, провел свет и воду, сварил котел для кормозапарника. И началась для него новая жизнь. В поселке по этому поводу говорили разное: «Какой классный специалист пропал», «И охота была человеку в свинарник». А Чистов, между тем, жил себе тихо на отшибе в балке и ставил молча свое нелегкое хозяйство. Сдал первые килограммы мяса в рабочую столовую и в детский садик. А план на другой год — десять тонн, потому что теперь тут уже сто свиней, и рассчитывают, что будет триста и поселок обеспечит себя мясом. Вернее, обеспечит поселок мясом Чистов, потому что здесь, на комплексе, он в едином лице: свинарь, повар, теплотехник, плотник и даже сторож.

Я спросил Ковалевича:

— А как же цех по изготовлению сальтисонов?

Он рассмеялся:

— Это ж я, чтобы Петровича заинтриговать. Чтобы на Севере задержался.

Но не этим заворожил Чистова Север. Побродил он с геологами тут немало, жил по-разному, всего повидал. Но, наверное, первый раз столкнулся здесь с новым для него состоянием: почувствовал — делается в поселке все, чтобы люди оседали надолго. Может, навсегда. Потому что Север такая же наша русская земля, только чуть суровее и труднее. И не все ли равно, где жить? Главное, чтоб только хорошо и честно человек делал свое дело. А для этого надо, как в Майском, — хорошее жилье, детские ясли, клуб, зелень из теплицы, цветы по всем кабинетам, как в конторе экспедиции. И чтоб женщины на работе — только в туфельках. И клуб, и телевизор. А он, Чистов, имеет к этому касательство. Пусть там разное говорят люди — свинарник, мол, и прочее. В душе-то Чистов знает, что он геолог. И все тут.

В нем, в Чистове, как бы два человека. Один работает, не покладая рук, хлопочет, чтоб обеспечить мясом и детсад, и бурильщиков на вахте, ругается с начальством — почему урезали воду, и хочет хорошо заработать. А другой говорит: «Может, хватит? Угомонись. Может, на Дон пора, там поспокойнее».

Но, а как же тогда тут без него?

1981 г.

Алмазное долото

Эх, растравили-растревожили душу той встречей. Понаехали, думали помянуть добрым словом старое, а вышло по-другому. Нескладно вышло. Фронтовой товарищ вдруг не к месту брякнул вроде бы в шутку:

— Оплошал ты, комбат. А ведь про тебя когда-то на фронте говорили: «Гребнев — этот такой. Этот всегда вырвется...»

Только крякнул Гребнев, склонив стриженую голову над столом. Крякнул и слезу пустил. Это у него после давней контузии... Оплошал, значит... Обидно...

Владимир Аманьянц, крепкий человек с крутым подбородком, в кирзовых сапогах и в берете, стоя перед буровой, говорил:

— Видите, вон там над фонарем красная звезда? Это за победу в соревновании по управлению. А Сергеич (это он о начальнике буровой Гребневе) недоволен, конечно. «Слабо, говорит, светим. Надо, чтоб на всю страну».

— Как два года назад?

Аманьянц радостно закивал головой:

— Да, мы тогда показали себя. Без семи метров пять тысяч за год пробурили, и что характерно — без единой аварии. Сергеича приглашали к самому министру...

Солнце жгло сухую траву на холмах. Ласточки низко чертили небо над головой. На пшеничном поле рядом с буровой зияла черная яма — исправляли кабель. Аманьянц следил за тем, как меняли инструмент на скважине. Сквозь грохот доносилось: «Вира помалу!»

— Конечно, мы и сейчас выкладываемся будь здоров, — продолжал рассказывать Аманьянц. — Но это когда все хорошо...

Третий месяц они простаивали: ждали дефицитный четырехдюймовый инструмент. Людей забрали на другие буровые. Те, кто остался, без дела не сидели. Но дело это было не главное, и это угнетало. Слесарь Аманьянц, успевший за время вынужденного сидения приобрести еще и специальность сварщика, даже этому не радовался:

— Что сваривать, если без дела стоим.

Мастер Улисько посоветовал:

— В управление надо ехать, там выбивать трубы.

— Нету у них.

— Все равно надо. Ребята вон что говорят про тебя: партгрупорг, а дело не сдвинет.

Аманьянц проворчал:

— Нас трое коммунистов всего в группе.

Старый, опытный Улисько сказал:

— И все-таки нас трое.

В длинном коридоре конторы бурения Аманьянц встретил заместителя начальника инженерной службы. Когда-то в школе за одной партой сидели.

— Помоги, Борис.

— Чем? Нет труб.

— А еще друг.

— Хочешь, рубашку отдам?

— Ну тебя, — махнул рукой Аманьянц.

Потом шел и думал: «Зачем обидел?» Вот ведь в работе оно как: когда не ладится, не хочешь, да обидишь.

У начальника управления уже сидел бригадир

— Вы что, сговорились? — начальник недоуменно поднял брови. Аманьянц без предисловий сказал:

— Давай трубы, Григорьевич.

— Рожу я тебе их, что ли? Вам же платили сорок процентов за простой. Чего же еще?

— К черту нам эти сорок процентов! — взорвался Аманьянц. — Нам, может, дороже, чтоб люди пальцем не показывали: бригада Гребнева, мол, отсыпается.

— Постой, постой...

— Не хочу стоять. Ты думаешь только о том, чтоб рапортовать о выполнении плана, а я о каждом бурильщике болею: ему же этот простой не только деньги, а еще и молва людская, еще и честь задетая...

Гребнев только одобрительно подмигивал Аманьянцу: давай, давай.

— Что хочешь делай, — стоял на своем Аманьянц, — хоть самому министру звони...

Они в тот раз добились своего. Когда выходили из конторы, опять встретили Бориса Макарова. Аманьянц остановил:

— Ты извини меня, погорячился.

— Трубы выбили?

— Кажется, да.

Макаров улыбнулся:

— Ну, значит, все в порядке...

Когда на 706-й в достатке инструмента, хорошее алмазное долото — тут все идет, как по маслу, потому что это на редкость дружная, сплоченная, похожая на крепкую семью бригада. И главное в ней то, что все держится на удивительной преданности этому клочку земли, на котором стоит 706-я, и стремление, чтоб она всегда и во всем была непременно самой лучшей. О том, чтобы уступить первенство, никто даже не допускает и мысли. А главное, конечно, как бы выйти в лучшие по всему министерству...

В трудную минуту взяли в бригаду помощником бурильщика Ивана Сидельникова. Во время простоя людей раскидало по другим буровым, сейчас каждый человек на счету, и тут «летун» Сидельников. Аманьянц осторожно сказал Гребневу:

— Сергеич, знаешь ведь, кого берем?

— Ну хорошо, а если другие так же скажут? Сколько же человеку «летать»?

Поставили Сидельникова к Виктору Мартыненко. Тот несмотря на молодость оказался человеком суровым:

— Учти, во-первых, у нас насчет выпить ни-ни. А во-вторых, — мастер тронул за рукав Сидельникова, — чтоб все чисто, выглажено.

Сидельников глаза округлил:

— Это еще что?

Мастер пояснил:

— Бригадир у нас бывший комбат... И потом в обязательствах у нас насчет чистоты и порядка тоже записано...

Было дело, срывался Сидельников. Аманьянц с Гребневым ездили даже домой к нему, с семьей говорили. Попортил он настроение бригаде, зато теперь — наравне с другими. И чуть что не заладится — опять не хватает труб или долото старое дадут, Гребнев подумает про себя: «Ладно, зато вот человеку помогли на ноги встать. А Крамаров хоть и даст больше нашего проходки, зато вот такого у него нету. А может и есть? Ну что ж, а есть, так тоже хорошо...»

Гребнев, плотный, голубоглазый, легкий и быстрый на ногу, все делает быстро: ходит скорым шагом, работает, разбирается в делах. У него веселый, легкий, общительный характер. Но бывает он и строг. Когда появляется на буровой, рабочие говорят:

— Сам пришел...

И даже кто свободен, берется за дело: бригадир не любит праздносидящих.

Вот так они простаивали однажды из-за того, что не было связи, и нашли себе занятие. Привели в порядок всю буровую — подмели, помыли, покрасили и неожиданно оказались победителями конкурса, получили премию и на нее приобрели телевизор...

При всей своей удивительной доброте, Гребнев может иногда, как он говорит, наломать дров под горячую руку, зато как потом мучается. Как-то надо было спускать инструмент, а бурильщики набились в будку и режутся в домино. Рассвирепевший бригадир не стал выбирать выражений. Больше всех досталось помощнику бурильщика Саше Ашурову. Человек характера нелегкого, сколько с ним повозились. Тут вконец разругались, и Ашуров ушел в другую бригаду.

Гребнев после этого ночь не спал.

— Может, перегнул ты, Сергеич? — укоризненно качал головой Аманьянц. — Может, извиниться надо.

— Извинюсь.

Не вернулся Ашуров. Жалко.

Прекрасное свойство характера Гребнева в том, что он способен критически осмысливать свои поступки — и хорошие, и плохие. Но как это редко бывает, чтоб бригадир обидел человека. Разве что ненароком, как в случае с Ашуровым. Недавно встретилась его жена, сказала Гребневу:

— Жалеет Сашка, что ушел из бригады. Как из семьи, говорит, ушел.

Гребнев слушает и думает про себя: плохо, мол, там Ашурову, еще придется поговорить, хоть теперь он вроде бы и не наш.

Вечером мы сидели у Александра Сергеевича Гребнева. Как раз в этот день исполнилась девятнадцатая годовщина их семейной жизни с Ниной Петровной, работавшей начальником цеха на заводе. Гребнев сидел торжественный, при всех своих многочисленных орденах и медалях. Уже вспомнили молодость, перебрали пожелтевшие фотографии. Гребнев рассказывал о делах на промысле.

— Нефть под нами большая. Старый буровик, я это нутром чую. Наука, кстати, подтверждает эту нефть. Бурим сверхглубокие скважины. А чем бурим? Оборудование у нас на три тысячи метров, а мы приспособили его на шесть тысяч.

В комнате быстро темнело. Нина Петровна зажгла свет, потом взяла аккордеон, стала играть потихоньку «Землянку», «Темную ночь». Гребнев, глядя на жену, тепло улыбнулся. За окном шли по шоссе машины, а выше них на холмах светился в небе огонек на буровой. Вспомнился разговор с начальником управления. Он тогда сказал: «У нас тут нефть на пятачке, как на донышке бочки. Но бочка эта хоть и глубока, но не бездонна. Мое мнение такое, что если б мы начали бурить здесь сверхглубокие скважины пять лет назад, давно были бы с большой нефтью».

...Гребнев прервал мои размышления, вспомнил разговор со старым фронтовым другом:

— Спасовал, говорит, комбат. Это он про то, что мы пока не вырвались в первые по министерству. А вся остановка из-за труб... Вот мы говорим, соревнование между токарями Петровым и Ивановым или там бригадой такой-то и такой. А если б вот так же соревновались между собой инженеры Иванов и Петров или там министр с министром. И чтоб какой-нибудь ответственный Иванов сказал ответственному Петрову: ну давай, мол, кто сработает лучше, чтобы были обеспечены наши буровики сверхпрочными трубами для глубокого бурения.

Нина Петровна перестала играть, вмешалась в разговор:

— Ну, ты даешь...

Гребнев совсем разгорячился:

— Нет, ты скажи мне, отчего это так получается? Бригада наша — лучшая в объединении. А какие ребята? Петро Кудрявцев — мастер из мастеров, Ивану Медведеву — цены нет. А Аманьянц Владимир Борисович? Он ведь больше на буровой бывает, чем дома. И чего мы не сделали, чтоб выйти в лучшие, как два года назад?

Нина Петровна убирала посуду со стола, сказала:

— Успокойся, тебе нельзя волноваться.

— А как же тогда жить? — спросил Гребнев и сам себе ответил: — Нет, надо волноваться и других тормошить тоже.

Машина запылила на взгорке. Виктор Мартыненко долго вглядывался, потом кинул бурильщикам:

— Сам едет... Пойду порадую...

И когда Гребнев вышел из машины, крикнул еще издали:

— Сергеич, новое алмазное долото прислали!

— Да ну, — засветился Гребнев. — Держись теперь, Крамаров!

Так кто же виноват, что бригада Гребнева пока не самая первая?

1976 г.

Три огня

Снеговой, когда я заговорил о деле, некоторое время смотрел на меня молча, раздумывая о чем-то своем. Это у него такая привычка — не торопиться с ответом.

Прямо от окон его кабинета начиналось хлопковое поле, сейчас оно дымилось паром на солнышке, мальчишка в тюбетейке, с портфелем в руках собирал фиалки на обочине арыка, за дорогой виднелся в весеннем мареве кишлак, над ним белели далекие вершины гор. Новый завод стоял по соседству с хлопковым полем. Снеговой — начальник планово-экономического отдела завода — сказал, кивнув в сторону заводских корпусов:

— Вот там, значит, все и крутится...

А закрутилось это года полтора назад. И неожиданно столкнулись судьбы самых разных людей, их характеры, мнения. Трое меня в особенности заинтересовали. На то были свои причины. Первый — Попов, коренастый, громогласный, напористый, характера прямого, решительного. О нем говорят так: «Этот за что ни возьмется — обязательно доведет дело до конца». Иванов — человек чуть выше среднего роста, добродушный, голубоглазый, с совершенно седой головой, хотя по возрасту совсем не старый. Его и в цехе зовут — «Седой». Махкамбаев — тоже весь поседевший. «Двенадцать лет назад, когда завод начали строить — черный был, как все таджики», — смеется он. Махкамбаев живой, подвижный и по первому взгляду характера веселого, открытого...

Итак, Попов Евгений Николаевич — начальник цеха, Иванов Анатолий Владимирович — мастер, а Махкамбаев Салим Маджидович у них — директором завода.

Диковинное растение стоит в кабинете у Попова — то ли фикус, то ли пальма, полкомнаты занимает. До чего же приятно видеть его рядом, когда за окном жара под пятьдесят градусов. Но в тот день Попова даже это обстоятельство не радовало. Позвонил начальнику производственного отдела Галушкину:

— Зайди, Николай Васильевич.

С Галушкиным работали они когда-то вместе в Новокузнецке, на алюминиевом. Старый опытный производственник — тот был начальником корпуса, а Попов у него старшим мастером смены. Тут, вишь, по-другому. Но осталось у Попова глубокое уважение к опыту, мастерству товарища. Золотой осенью семьдесят четвертого приехал Попов сюда, в Турсун-заде. А через полгода завод выдал первый алюминий. Начали они с Галушкиным работать с радостью: было где развернуться. В Красноярске, откуда Попов приехал,

один только цех был мощностью на 100 килоампер, а тут корпуса спроектированы на 160 килоампер. Завод строился, как говорится, по последнему слову техники: он должен был работать на обожженных анодах. Уже первый алюминий шел с высоким качеством. Условия труда несравнимы с прежними, там, где довелось работать раньше: чистое производство.

Когда Галушкин пришел, Попов спросил его:

— Не знаешь, как там, в шестом корпусе, на опытных ваннах?

— Вчера видел старшего мастера — вроде бы ничего. А что такое?

Галушкин присел у стола. Некоторое время назад уже после того, как пошел алюминий, специалисты из научно-исследовательского института предложили увеличить напряжение на уже действующих агрегатах на пять килоампер: это дало бы прибавку металла. Производственники, естественно, заволновались: сомнений было много. «А ванны не посадим?», «Не надорваться бы», «А расход электроэнергии?», «Опять же заманчиво: прибавка металла». Попов с самого начала был против. Однако решили попробовать. К трем электролизным ваннам в шестом корпусе сделали специальную подводку, стали отрабатывать параметры работы. Занимался этим старший мастер опытного цеха Спесивцев Алексей Никитич. Он сразу загорелся новым делом. Ванны работали в режиме, хотя ни Попова, ни мастеров это еще ни в чем не убеждало.

— Ладно, пусть там ученые экспериментируют, — сказал Попов, — а мы будем металл давать.

И вот так оно и шло до сегодняшнего дня. А сегодня позвонил главный инженер Курохтин и объявил: решается вопрос о переводе всего производства на 170 килоампер. Сейчас Галушкин, услышав это, чуть на стуле не подпрыгнул:

— Да они что там?

— Говорят, что опытные работы подтверждают.

— Но это ж только опыты.

— Все познается на опыте.

— Ты знаешь, Евгений Николаевич, я двадцать пять лет на алюминии: тоже ведь опыт.

— У специалистов института научный подход. Они все просчитали.

— Ну да, а то, что мы тут своими руками перебрали — это не в счет, — горячился Галушкин.

— Вот что, — остановил его Попов, — давай соберем своих специалистов, мастеров, электролизников. Все ведь против: будем отстаивать свое мнение.

Разные тут сошлись характеры, и разные высказывались точки зрения. Первые, те, кто породил эту идею и кто поддерживал ее на заводе, исходили из главного: надо дать больше металла. Им возражали: но у каждой электролизной ванны свой проектный срок службы, а капитальный ремонт ванны стоит пятьдесят тысяч. «Посмотрите, — убеждали их первые, — без увеличения числа работающих мы повышаем выпуск алюминия». «А расход электроэнергии вы посчитали?»

«Мы все просчитали». «А расход анодов?». «Ну что ж, и производство анодов придется увеличить. Будем думать». «Думать крепко сейчас надо, а ну как такой завод загубим?» Директор завода Махкамбаев как-то в горячности бросил Попову: «Евгений Николаевич, гляньте вы немножко подальше своего цеха. Завод должен давать больше металла, тем более, что строительство других корпусов затягивается». Попов вспыхнул: «Я смотрю на четыре года вперед, Салим Маджидович. Как вы знаете, срок службы электролизной ванны — четыре года».

Из Франции вернулся заместитель директора Живых. Он был там в командировке, встречался со специалистами, помогавшими устанавливать на заводе оборудование. На вопрос, как они там ко всему этому относятся, качал головой: «Сильно сомневаются». Не раз обсуждали в верхах и низах. Та и другая стороны выставляли убедительные, хорошо аргументированные доводы, подтверждая их расчетами, ссылкой на многолетний опыт работы.

Дело было далеко не простое...

Во время всех этих событий мастер Иванов хоть и находился на заводе, в цехе, но как-то так получилось — несколько отстранился от всех споров-разговоров. То есть он знал об опытных работах на трех ваннах, там у него хороший был электролизник Кудрин Виктор Федорович. Пойдет к нему, поглядит, пошутит: «Не взорвались еще». Кудрин поднимет щиток, засмеется: «Что ты? Наш лозунг «Больше металла Родине!» «Ну-ну, металлисты», — добродушно гудит Иванов и не спеша идет дальше. Все четыре корпуса надо обойти, а каждый из них семьсот метров в длину. В просторной суконной куртке, в белой каске он идет, и ему не в тягость эти длинные проходы оттого, что он узнает знакомые лица. Это кто же там? А, Холбай Ниязов, звеньевой электролизников. Отошел от печи, снял войлочную шляпу со щитком, и сразу стало видно тонкое интеллигентное лицо с высоким лбом. Кивнул Иванову и опять взялся за работу: шла заправка печи. Иванов помнит Холбая еще со дня пуска. Холбай работал шофером в совхозе, потом, когда строили завод, учился в ПТУ в Краснотурьинске. В апреле, сразу после пуска, приехал сюда и стал работать электролизником по пятому разряду. Сейчас самый высокий — шестой разряд. Это с него начался четыре года назад разговор у Иванова с директором. Вот так же как-то стояли, глядели, как работает Ниязов, и Махкамбаев сказал мастеру:

— Вот наша надежда, Анатолий Владимирович.

— Работяга.

— Я не о том. Квалификация другая. Он ведь в Краснотурьинске кончал. А из нашего ПТУ, сам видишь, что за специалисты выходят?

Иванов, уже хлебнувший с новичками лиха, только плечами пожал. Махкамбаев продолжал:

— Ты б зашел в ПТУ, хоть программу посмотрел.

Иванов зашел. С того дня вот уже четыре года подряд он ходит туда каждый день, иногда «прихватывает» выходной, читает электролизникам курс по спецтехнологии.

— Иной раз утром смену кончаю, ноги подгибаются — концы-то вон какие, — Иванов кивнул в дальний торец корпуса. — А идти надо. Ребята ждут. Иду. Да тут недалеко — километра два до училища.

— Платят?

— Не в деньгах, как говорится, счастье.

Он сказал это просто, без всякой рисовки. Тридцать человек приходят в группу самых разных ребят из окрестных кишлаков. Они не имеют никакого представления о производстве. Они дети потомственных хлопкоробов и сами в душе земледельцы. А вот он, старый рабочий Иванов, должен не только дать им знания, но привить любовь к профессии.

На практику они приходят к нему в цех, и он возится тут с ними, а потом после диплома облачаются в суконные спецовки, непривычные валенки, с гордостью надевают войлочные шляпы с плексиглазовыми щитками и становятся похожими на пришельцев с других планет. Но это для стороннего взгляда. А Иванову видится другое — вот он, новый завтрашний рабочий класс. Кто они ему, эти черноглазые ребята в суконных куртках, стоящие у электролизных ванн? Но отчего же так щемит порой сердце, когда глядит на них?

...В обеденный перерыв зашел к Иванову в конторку электролизник Гулашджон Юлдашев, в мешковатой робе. Иванов как раз разговаривал по телефону. Прикрыл трубку рукой и, обращаясь к Юлдашеву, спросил: — Может, позже зайдешь?

Юлдашев энергично потряс головой:

— У меня важное дело.

Иванов продолжал в трубку:

— А реостат какой поставил? Сырье полностью завезли? Ну, добро.

Кладя трубку на рычаг, сразу вспомнил: Юлдашев у него в ПТУ учился два года назад.

— Что у тебя, Юлдашев?

Парень протянул лист бумаги.

— Вот, заявление в партию написал.

— Я к вам, Анатолий Владимирович, посоветоваться пришел.

Так вот отчего иной раз щемит сердце у седого мастера Иванова...

Из-за всех этих дел несколько отстранился Иванов от споров по поводу перевода производств на новый режим. Но свое мнение высказывал открыто, поругивал директора Махкамбаева:

— Он-то куда смотрит...

Начальник цеха Попов на это сказал:

— Ну тебе, наверное, лучше знать...

Двадцать пять лет назад студентами Ленинградского политехнического Иванов и Махкамбаев поселились в одной комнате общежития. Махкамбаев успел первым занять койку у окна. Иванов сказал: «Знаешь что, у вас там на юге и так солнца много — переселяйся-ка ты к двери»...

Директор Махкамбаев отправился посмотреть, как идет строительство в городе. Старое тут соседствовало бок о бок с новым. Уже выросли микрорайоны — один, другой. И тут же рядом дома за дувалами. Подле блистающего стеклом ресторана прямо на улице — чайхана. У огромного котла с дымящимся пловом — веселый чайханщик в белой куртке. Посетители тут же за столом, врытым в землю: рабочие со смены, старики в чалмах, двое мальчишек, видать, прямо из школы. Новый город растет на глазах. У многочисленных подъездов — машины, в затененных ячейках лоджий — сохнущее белье. Но чего-то, чего-то недостает в пейзаже нарождающегося города. Город пока только поднимается. Махкамбаеву вспомнился последний прием по личным вопросам. О чем просьбы? Детей в музыкальную школу определить, жена с испанским языком без работы, театров бы побольше. «А бассейн когда закончат?»

У строящейся коробки остановился. Это его детище. С трудом добился строительства фарфоровой фабрики, чтоб было где женщинам работать. Но вот начали и застряли. Так же, как и с бассейном, — третий год сооружается. Ох, уж эти строители. Корпуса сдаются с задержкой, вот и последний, восьмой затянули. Цех обожженных анодов сдали, но без центральных бытовых помещений. Ну-ка, как это объяснит директор рабочему человеку?..

Из двери в глинобитной стене пацан в стоптанных галошах тащил на веревке упирающуюся козу. Махкамбаев постоял, наблюдая за мальчишкой. Подумалось про дом, про детей. Проезжая мимо ПТУ, вспомнил, сколько воевать приходится за то, чтоб на его базе открыть техникум. По привычке подшучивать над собой, подумал: «Все, все против тебя». Хотя нет. Техникумом больше всех будет доволен Иванов. Он же этим делом прямо заболел.

Возвращаясь на завод, Махкамбаев стал думать о предстоящем переходе на новый режим работы. Идея эта вызревала давно, сразу же после пуска первого корпуса. Ее защитники и противники были и в Москве, и в Душанбе. Знал директор и о позиции электролизников. Немало говорено было и с автором проекта, и с директором института. Сам Махкамбаев отдавал себе отчет в последствиях. Но не мог поступить иначе: стране нужен металл, и чем раньше, тем лучше. «Если мы переведем производство на 175 килоампер, это даст прибавку 15,5 процента продукции, — убеждал он противников. — Практически мы приращиваем небольшой завод без новых капиталовложений».

Все эти доводы два часа спустя он выкладывал Анатолию Владимировичу Иванову, встретившись с которым сказал:

— Легок на помине. Только что мимо ПТУ проезжал. Тебя вспомнил незлым тихим словом.

Иванов, не расположенный почему-то шутить, хмуро отозвался.

— А я тебя недобрым вспоминаю. — Они стояли посреди корпуса. — Отойдем-ка в сторонку.

— Опять, небось, та же тема.

— Опять.

Они говорили долго. Все ему выкладывал Махкамбаев. А Иванов в свою очередь Махкамбаеву.

— Ты что, переубедить меня хочешь, что ли?

— У меня за наш цех сердце болит.

Махкамбаев начал злиться:

— А у меня за весь завод и за пять тысяч рабочих, и за план еще. Понял?

Иванов, уже уходя, по простоте душевной брякнул:

— А вдруг это авантюра, Салим Маджидович.

— Ну ты даешь...

— Что ж, время покажет, — Иванов повторил фразу начальника цеха Попова. Это сегодня и его позиция.

На том они расстались. Значительно позже, рассказывая Махкамбаеву о разговоре с Ивановым, я передал услышанную от него фразу по поводу взгляда их обоих на работу в новом режиме: «Дружба дружбой, а табачок врозь». Махкамбаев рассмеялся:

— Они все там — и Иванов, и Попов с Галушкиным — фанатично влюблены в электролизное производство и досконально знают его. Но ведь весь завод — это огромный, растущий, живой и меняющийся организм...

...Пятый месяц работа на двух корпусах идет в новом режиме.

В цехе обожженных анодов Манон Очилдыев, облаченный в черную суконную куртку, такие же штаны и валенки на толстенной подошве, надевает на лицо защитную маску и сразу становится похожим на марсианина из фантастического кинофильма. Он зовет на помощь своего дружка Барата Акрамова:

— Пойдем. Пора второй огонь зажигать!

Барат тоже водружает на голову войлочную шляпу со щитком и зажигает второй огонь. Но больше всего он любит, когда зажигают третий огонь, потому что тогда печь работает на полную мощность...

1980 г.

Солнце в придачу

В сторону Брянска они вытолкнули тяжеловесный состав с углем и споро шли обратно. Втянулись в горловину Сухиничей. Дальше открывалась сверкающая на солнце россыпь станционных путей, расходившихся веером. Помощник машиниста подал голос:

— Двадцать четвертый, белый! (В пределах станции белый свет светофора означает то же самое, что зеленый).

— Вижу двадцать четвертый белый, — привычно повторил Козлов и высунулся из кабины, чтобы смахнуть пыль со смотрового стекла.

— Двадцать четвертый перекрыли! — закричал вдруг помощник. — Тормоз, Лексеич!

Козлов, занятый своим делом, ничего не слышал за грохотом колес. Он увидел стоявший поперек пути тепловоз, когда до него оставалось несколько метров...

— И что было дальше?

— Не помню.

— Ну все-таки?

— Ноги подкосились.

Помощник машиниста Виктор Нефедов, слушавший наш разговор, подсказал:

— Ты к тормозу кинулся.

— Не помню, — честно признался Козлов.

Они предотвратили крушение. И это было, пожалуй, единственное из ряда вон выходящее событие в жизни Виктора Алексеевича Козлова, машиниста.

— На этом и кончается экзотика, — Виктор Алексеевич виновато как-то улыбнулся, словно ему было неловко за принесенное разочарование. — А все остальное про тормоза, про песок под колеса — уж вы там напишите, если надо для экзотики... Вот такая работа у нас...

...В углу осыпалась стоявшая еще с Нового года елка. В окно стучались обледенелые деревца. Козлов перехватил мой взгляд, стал рассказывать:

— Когда дома построили, тут дорога проходила, укатанная до каменности. Так что я сделал: выкопал ямы да наносил земли корзиной с другого места, а потом деревья посадил. Вот груша с того дня, как сын Володька пошел в первый класс. Сейчас в армии служит, офицер... Да... Ну другие люди увидели — тоже стали деревья сажать. Летом здесь зелено...

Сухощавый, поджарый, с очень ясными голубыми глазами, Козлов, встряхивая густой копной светлых волос, падавших на лоб, листает семейный альбом, показывает фотографию:

— Вот какой был... Желторотый... Шестнадцатилетним работал в войну в Макеевке на восстановлении металлургического завода. Еще пахло порохом, и пыль дымилась на развалинах. Накануне нового 1945-го начальник депо собрал рабочих, сказал:

— Этих, — он кивнул на желторотых, — разберите по домам. Пусть по-людски Новый год встретят.

Козлов провел полночь в доме у начальника депо, разделившего на шестерых юнцов скупую пайку хлеба. С тех пор, наверное, осталось в душе — отдай все людям. Не обеднеешь...

Вместе с дружком — это уже в сорок пятом — надумали добровольцами на фронт. Пошли в военкомат.

Седой военком в ватнике послушал их, спросил:

— Что на заводе-то делаете?

— На паровозе.

— Вон плакат видите?

Ребята оглянулись. Плакат на серой оберточной бумаге призывал: «Все для фронта, все для победы! Работайте так, как помощник машиниста Виктор Козлов!»

— Посмотрели?

— Так точно!

Военком поднялся, заправил пустой рукав под ремень:

— А теперь — шагом арш!

Еще раз поглядев на старую фотографию, Козлов сказал с улыбкой:

— С тех пор я иду...

Утро было на редкость морозным. Жена Козлова Тамара Ивановна собрала ему обед в сумку, положила термос с чаем. Когда мы вышли из дома, направляясь в депо, — еще даже не занимался рассвет. Снег звонко похрустывал под ногами, будто кто-то мял твердые капустные листья. Со взгорка открывалась вся станция Сухиничи — крупный железнодорожный узел, сквозь который то и дело с грохотом снуют поезда из Москвы на юг, на Украину и обратно. Идут пассажирские, мелькая огнями освещенных окон, но больше — товарные с лесом, с углем, с машинами. В нарядной, где получали маршрутные листы, уже сидел Мишаков Виктор Николаевич. Это о нем Козлов вчера рассказывал:

— Не может без тепловоза. Бывает, не его смена, а он все одно придет за тепловозом посмотреть. Прямо, как нянька за дитем...

У Мишакова напарником Антипов Петр Петрович. Фронтовик. Был в войну лихим кавалеристом, брал Берлин. С Мишаковым у них своеобразные отношения: оба любят машину и ревностно к ней относятся. Сейчас Мишаков ворчит:

— Ты, Лексеич, потакаешь Петру... Конечно, он же у тебя помощником был. Да к тому же общественную работу ведет: пропагандист.

Другие подходят. Говорят о работе, о доме, о прошедшем дне. И как-то так само собой выходит, что и с разговором, и за советом, и просто так — все к Козлову. Вот он поднимается и все встают:

— Пора.

И подхватив чемоданчики с бутербродами и термосами, они цепочкой тянутся к станции навстречу огням, еще не успевшим поблекнуть в надвигающемся рассветном утре.

В кабине тепловоза по рации слышится голос дежурного:

— Машинист толкача!

— Слушаю!

— Где стоишь?

— На пятом пути.

— С первого помоги товарняку на Живодовку.

— Понял. Порядок.

Составы, идущие через Сухиничи, и те, что формируются на станции, уходят отсюда на подъем. Это тяжелогрузы весом в три с половиной тысячи тонн. Задача толкача помочь ему на подъеме набрать скорость, чтобы дальше тот шел один.

Пристраиваемся в хвост. Козлов связывается по рации с машинистом товарняка:

— Я ваш толкач. Сколько везете?

— Три семьсот.

— Многовато.

— Своя ноша не тянет...

Когда на границе станции отцепляемся, с товарняка весело благодарят:

— Спасибо, толкач!

— Доброго пути!

И подумалось: не так ли вся жизнь Козлова в том, чтоб помогать другим...

У него есть друг Листратов Виктор Георгиевич. Долго был помощником, вместе ездили. Все, что знал сам Козлов, передал своему тезке. Пошел к начальству:

— На курсы Листратова надо. Готовый машинист.

А там заминка. Что-то, где-то, кто-то не решает.

Козлов опять:

— Давайте двигать Листратова. — Что это ты за него? Потому что друг?

— И поэтому тоже. Иначе на черта мне такая дружба, если я другу или он мне не может помочь.

Теперь Листратов один из лучших машинистов.

...Живет в Козлове мягкая, добрая душа. И он ее, эту душу, не скрывает.

В разгар работы встал на пути маневровый тепловоз.

— Ну что там случилось? — высунулся из кабины Козлов.

Машинист Соломатин растерянно разводит руками: «Черт его знает — не тянет, напряжение пропало». А у Козлова поразительное уменье каким-то чутьем находить неисправность в электрической схеме. И все знают: случись что — к Козлову. Тот найдет неисправность и никогда не откажет в помощи.

Вышел из тепловоза, кинул машинисту:

— А ну-ка, садись на мой. Двигайте на третий путь, мой помощник знает...

Конечно же, это грубое нарушение инструкции. Но что сделать, когда на всю станцию гремит голос дежурного:

— Маневровый, что там у тебя?

Чертыхаясь, Козлов лихорадочно копался в схеме. И туг прямо в кабину поднялся сам начальник депо.

— «Влип», — похолодел Козлов.

— Ну ты даешь, Козлов. Ты хоть представляешь, что делаешь?

Козлов повернул злое лицо:

— Так что ж по-вашему, смотреть, как дело стоит!

Машинист сел на исправный тепловоз через час, полный благодарности Козлову. И хотя тот имел все же неприятности от начальства, но зла на Соломатина не помнил. Только теперь, как старший машинист, требует со всех: назубок учите схему. Про то, что Козлов свободно разбирается в сложной схеме, в депо говорят коротко — талант. Это не просто талант. Это добыто упорным трудом с сознанием того, что сегодня нельзя при машине быть просто исполнителем, если ты даже опытный, заслуженный машинист. И тут они с Соломатиным — разные люди, и потому, может быть, с Соломатина знание техники он требует жестче, чем с других. Соломатин в душе злится на Козлова, но вот когда приехал на практику сын — пришел, попросил:

— Возьми Витьку к себе на тепловоз, Лексеич.

А что, может, в самом деле непревзойденный мастер своего дела Козлов Виктор Алексеевич? Нет, он просто мастер, сам готовый учиться у других. Вот ездил с ним помощником Владимир Блинов, техникум окончил. Козлов обучал его мастерству вождения, помогал сдать экзамен на машиниста, но зная сильные стороны профессионального мастерства Блинова — сам учился у него. И все же в конечном счете, с кем бы ни зашла речь о Козлове, почти каждый говорит:

— Я был у него помощником...

— У Козлова учился...

...Выбирались из тупика. Козлов притормозил:

— Что там?

— Ребята со смены, до депо подбросим.

В этом вся соль его характера. Он всегда рядом — надо ли помочь товарняку на подъеме, или поехать в колхоз в выдавшийся свободный день, или остаться после смены в маленькой комнате в депо («Полстола — мои, другая половина — комсомольского секретаря»), а то отправиться вместе к помощнику Виктору Нефедову — новорожденного сына поглядеть.

— Он такой у вас добрый-предобрый? — спросил я секретаря парткома.

— Кто, Козлов? — удивился секретарь. И припомнил, как несколько лет назад Козлов вместе со своим старым другом машинистом Уманцевым поставили вопрос об исключении из партии начальника узла.

— И были правы?

— Они были принципиальны до конца.

Нас с детства влечет романтика дальних дорог. И кто из нас, глядя на проносящийся поезд, не пересчитывал вагоны, не завидовал машинисту, у которого даль перед глазами, и солнце в придачу. Козлов не водит дальних поездов, хотя если сложить вместе наезженные за многотрудный день или ночь километры по станции — получится немало. Он не уходит в романтические дальние рейсы. Просто он помогает поездам и людям.

1977 г.

Кованая осень

Возвращались ночью из соседнего района в Пустомыты. Секретарь райкома сидел насупившись. Доярка на заднем сиденье тоже помалкивала...

К соседям ездили, вручать трудовую эстафету. Доярка стояла в первом ряду в новом, модном пальто. Секретарь улыбался, довольный. После всяких торжественных церемоний и взаимных приветствий доярке Анне Степановне Дорощак предоставили слово. Она поднялась на трибуну, хорошо причесанная, с многочисленными наградами на груди. Слушали ее внимательно. Но чем дальше она говорила, тем больше мрачнел секретарь.

— ...А то что ж получается: услышу вот некоторых — район, мол, у нас промышленный, оттого и недоделки в животноводстве. Но молоко-то пьют все... Тут с гордостью заявляют про механическую дойку. Это хорошо. Но это полумеры. Вопросы надо решать комплексно, пусть над этим подумает ваш рабочий класс, а то молоко, я повторяю, конечно, пьют все, а помогают вам, дорогие доярочки, все ли? А сами вы, дорогие наши соперники, все ли сделали, что могли?

Секретарь райкома заерзал на стуле: что ж это она, мы ведь тут в гостях...

Из зала кто-то спросил:

— У вас, что ли, лучше?

— Лучше. У нас за пятилетку построено пять комплексов. В Лушкове заканчиваем. Мы в своем совхозе скоро в новый перебираемся... Хотя и у нас не все ладно. Я считаю, например, что проблема с кормами не решена до конца. Это уж наше районное руководство...

Анна Степановна повернулась к секретарю. Тот кивал головой, а про себя с тоской подумал: «Ну сейчас даст прикурить...»

С уклона на уклон машина шла по ровной, как нитка, дороге. Слева открылись многочисленные огни областного центра (район их — пригородный). Секретарь райкома сказал шоферу:

— Останови-ка, Роман. Мы поговорим с Анной Степановной...

Они вышли из машины. До нас донеслись отрывки фраз:

— В гости ж поехали.

— Не в гости...

— Эстафету вручать...

— По делу, значит. Дело и надо говорить.

— И все-таки мы в гостях... И потом, что ж ты за весь район начала...

— Я, Валентин Михайлович, член райкома, потому так и говорила. А если вы обиделись на критику в ваш адрес, то не знаю...

— Ничего я не обиделся...

Райкомовский шофер Роман, улыбчивый человек, пояснил:

— Сильно уважает наш секретарь Анну Дорощак. — Он вышел, протер стекло ветошью и, уже садясь на место, добавил: — Умная женщина Дорощак...

Первый раз фамилию Анны Дорощак довелось услышать как-то летом, на юге. В санатории, на первом этаже, стояла телефонная будка для междугородних переговоров. Еще все спали, а оттуда неслось:

— Как там у Дорощак? Сколько надоили на сегодня?

Или:

— Передайте директору: пусть с Дорощак посоветуется.

Бывали и такие разговоры:

— Анна Степановна, я прошу вас присмотреть за этим делом. Поезжайте по хозяйствам, соберите доярок, поговорите с ними, подскажите.

Там, на юге, мы познакомились с секретарем райкома партии с Украины Валентином Михайловичем Лукьяненко. По образованию он ветеринарный врач. Был председателем райисполкома. Несколько лет назад избрали первым секретарем райкома. Район новый. Это по райцентру видно — многое приспособлено, кое-что неустроено. Трудностей немало и самая главная, пожалуй — пригородное положение района. Хороший специалист, секретарь райкома с первого же дня твердо и энергично повел животноводство. И знанием дела, опытом ему во многом помогла простая доярка Дорощак.

Мы сидели у моря, и Лукьяненко рассказывал:

— Думаешь, почему Дорощак избрали членом райкома? Потому что передовая доярка, награды, надои и прочее? Нет. Она умеет схватить суть любой проблемы, которую решает сегодня район, и сделать так, чтоб этим вопросом загорелись люди. Вот, к примеру, начали мы строительство комплексов. Дело это, знаешь, какое? Того нет, этого не хватает. Сам я не один выговор схлопотал. Одним словом — трудное дело. Но прямо-таки необходимое. Так ведь Дорощак, именно она, подняла на ноги весь совхоз, в райкоме была, по поводу строительных материалов во Львове везде пробивалась — благо город рядом. Кончит утреннюю дойку, на автобус, и поехала к областному начальству... А люди видят — для себя она, что ли? Даже не для своей фермы. Для всех...

Солнце сверкало в воде. Море плескалось у ног. Лукьяненко признался:

— Я вот лечусь, а думаю, знаешь, о чем? Мы долго добывали путевку для Анны Степановны в Трускавец. Добыли, наконец, с большим трудом. А мне тут по телефону позвонили, говорят — отказалась. Она ведет у нас районную школу молодого животновода. Пока, говорит, программу не закончим — не могу уехать. Вот так...

Поздней осенью на Львовщине, когда все утопало в червонном кованом золоте, мы с Анной Степановной Дорощак сидели у нее дома, и она говорила о себе очень коротко и с видимой неохотой. Ей больше хотелось о деле рассказать: про то, как она раздаивает коров, как вместе со специалистами составляет рацион кормления («Это первейшее дело. Недаром же говорят, что молоко у коровы на языке»). На столе лежала стопка тетрадей.

— Что это?

— Конспекты. Я ж школой животноводов руковожу. Молодых учу.

Школа тут своеобразная. В определенные дни Анна Степановна приезжает на ферму. Смотрит, как задают корма, как доят, как ухаживают за коровами. А потом — лекция. Собственно, не лекция сама по себе, хотя тема обозначена. Это разговор по существу увиденного. Анализ и тут же практический совет, основанный на собственном многолетнем опыте, когда многое испробовано и были ошибки и неудачи, но в результате — конечный успех сегодня.

В совхозе имени Леси Украинки доили побригадно. И всех это устраивало. Анна Степановна, бывая в этом хозяйстве по делам школы, подолгу наблюдала за работой, изучала. Вроде бы не ее дело. Она-то только опытом делится. Тем не менее она посоветовала руководителям совхоза организовать работу по-другому. Коров закрепили за каждой дояркой. Прошло какое-то время, и надои пошли вверх.

Я спросил:

— В чем же секрет?

Анна Степановна ответила просто:

— Никакого секрета. Человек должен конкретно отвечать за что-то: в жизни, в собственном доме, в работе. Не вообще, а конкретно. За ту же самую корову отвечать, которая закреплена сегодня за дояркой. У нас вот семья немалая была и в детстве так было поставлено: ты утром хату подмети, ты дров принеси и растопи печь, ты за скотиной смотри. И вот, помню, каждому хочется сделать, чтоб лучше, чем у других. Сейчас это соревнованием называется...

С ней интересно говорить. О чем бы не зашла речь — у нее свое, подчас оригинальное, отличное от других, суждение. Мне стал потом понятен тот разговор ее с секретарем райкома, когда возвращались ночью в Пустомыты. И теперь уже не удивляло, когда секретарь райкома по тому или иному поводу советовался с ней, а сама, приезжая в райком, спрашивала его мнение по каким-то волновавшим проблемам...

Зная, что иногда она делается в районе этаким почетным представителем: чуть что — Дорощак в президиум — я спросил, не мешает ли это в жизни. Она ответила без всякой рисовки:

— Как не мешает? Мешает, отнимает время. Но тут дело такое. Вы вот сказали «общественная работа». Что такое совещание? Работать надо. Не просто посидеть в президиуме, посиять наградами. Но смотреть, учиться, наблюдать, впитывать хорошее. Я знаю, про меня кое-кто говорит: вот, мол, в президиумах сидит. Верно. Сижу. Но с кем? В президиуме народ интересный подбирается. Уже одно общение обогащает...

Верно подмечено, ничего не скажешь.

...Когда мы пошли к Дорощак на ферму и увидели гладких, хорошо упитанных коров, Анна Степановна сказала:

— Главная заслуга нашего секретаря Лукьяненко знаете какая? Как специалиста, конечно. Ну и как руководителя. Благодаря ему мы поменяли и улучшили все поголовье. Трудоемкое дело. Между прочим, за это время Лукьяненко еще и кандидатскую диссертацию защитил...

Потом мы сидели в маленькой, беленькой комнатке отдыха на ферме у Анны Степановны, и она рассказывала, что скоро переедут на новый комплекс, показала дипломы, награды. Отдельно стояла высокая фарфоровая ваза с изображением пожилой женщины в простенькой косынке.

— Это приз имени Ганны Клюк, Героя Социалистического Труда. Она меня всему научила... Как надою до конца года семь тысяч килограммов молока — останется за мной дорогой для меня приз. Шесть с половиной тысяч уже надоила...

Анна Степановна говорила о своих ученицах. Довольно смеялась:

— Того и гляди перегонят. Гарные дивчата...

Прямо перед окном, на улице, стояла пожилая женщина в ватнике, в кирзовых сапогах, с ведром в руке. Подталкивала коленкой несмышленых телят.

— Так то ж сама Клюк Ганна, — пояснила Анна Степановна. — Приз-то ее имени. Не узнали?.. Уже на пенсии, а с фермы не хочет уходить. Вот так хочу прожить жизнь. Чтоб люди за фамилию мою соревновались, за право быть похожей на меня.

Шел снег. Первый в тот год. Он падал на кованое золото поздней карпатской осени.

1976 г.

Не за морями синими

Эта история началась в Касабланке. Судно вошло в порт на рассвете. Ослепительно белый африканский город поразил матроса Павла Белзу прямо в сердце. Подумалось: как это здорово, что ему привелось повидать мир...

Ждали разгрузки долго — бастовали докеры, и команда, сходя на берег, знакомилась с достопримечательностями города. Потом и это стало приедаться. Для разнообразия поехали посмотреть джунгли. И там, у дороги, увидели наш трактор «Беларусь». Обрадовались ему, как живому человеку. Нерусский парень, копавшийся в двигателе, увидев моряков, помахал им рукой.

— Не иначе, что-то у него не ладится.

Капитан сказал Белзе:

— Глянь-ка, Павло. Ты ж трактористом был...

Они подошли к трактору. Копаясь в моторе, Павел вдруг увидел на кожухе тормозного крана марку Винницкого агрегатного завода. У Павла вдруг непривычно потеплело в груди. Может, тот самый корпус, над которым он совсем недавно орудовал напильником в своей литейке...

— Ты чего там застрял? — торопили ребята.

— Да так, — смутился Павел.

С того дня померк ослепительный город Касабланка. Да и океанская волна что-то другой стала — нет той романтической сини, о которой мечталось...

...Мы сидим с Павлом в тесной конторке. Это уже в Виннице, на заводе. На виду у нас весь участок цинкового литья. Широкоплечий, с тяжелыми руками, которые он не знает куда девать, Павел рассказывает:

— А надо вам сказать, что с завода я уходил не то чтоб со скандалом, но не очень хорошо. Но в Касабланке, как увидел этот самый кран, домой вдруг захотелось — хоть криком кричи. Но с какими глазами я вернусь?.. Впрочем, давайте вам все по порядку расскажу, с самого начала...

Павел после школы поехал на целину по комсомольской путевке. Два года работал трактористом. В армии попал на флот, «заболел» морем, да так, что демобилизовался и опять в море — плавал на торговых судах. На флоте был у него дружок Борис Бородий. Раз как-то поехали к нему в отпуск, и там познакомился Павел с его сестрой. Она-то и заманила его в Винницу.

Кто бывал в Виннице, видел, наверное, выйдя на Привокзальную площадь, здание с приметной башенкой-шпилем. Это и есть агрегатный завод, старейшее в роде предприятие. Так вот, эту-то башенку не раз, плавая по морям-океанам, вспоминал Павел Белза. Он ее припомнил и в белом марокканском городе... А первый раз пришел на завод по совету своего дружка по целине. Тот работал в литейном цехе. Начальник цеха Иван Федотович Олейник — под стать Павлу широкоплечий, большерукий, — предложил ему слесарем.

— Нет, я в литейку. Там тяжелее.

— Не понял.

— Я на море привык где потяжельше, — открыто сказал Павел.

Олейник покосился на парня. Он еще не знал, что Павел Белза не может работать вполсилы. Такой уродился.

В то время Олейник жил идеей бригадного подряда. Человек умный, дальновидный, он понимал, как много несет в себе новый метод. Это ведь не только повышение производительности труда по всему цеху. Это и упорядочение управления всем производством, и крепкое сплочение людей.

Но вот тут-то и натолкнулись на самое трудное. На словах, на бумаге все это выглядело в общем-то несложно и заманчиво: работать на общий котел. А на деле — сколько людей, столько характеров. Эта известная истина здесь проявилась как никогда явственно. Павел Белза, горячо поддержавший Олейника, выбивался из сил, работая за двоих, за троих и на литье, и на опиловке, особенно если там была запарка. И хотя рядом были опытные мастера, дело не ладилось. Не виделась перспектива. Павел приходил вечерами к Олейнику:

— Что-то не так у нас, Федотыч?

— Все так. Людей надо повернуть: разъяснить, убедить.

— То-то нелегко...

Директор завода не уставал на всех совещаниях «поднимать» литейщиков. А дела говорили сами за себя: производительность в цехе падала. На профкоме Олейника просто отругали:

— Вы нам всю картину портите. Были у нас «маяки», где они теперь? Своими новациями вы у них выбили стимул.

После очередного такого разноса грустный сидел у себя в кабинете Иван Федотович Олейник. В тот день как раз исполнилось ровно тридцать лет — день в день — как он пришел на завод. Был плавильщиком, формовщиком, мастером. Семнадцать лет, как в этом кабинете. Тоже ведь не для себя, на завод работал. И вот — итог.

За стеной гудел цех. Беспрерывно звонил телефон, заходили люди. Олейник машинально отдавал распоряжения, думая совсем о другом. Позвонил секретарь парткома: поздравил с юбилеем. «Надо ж, не забыл», — подумал Олейник. Поговорили о делах. Авраменко знал о разносе на профкоме.

— Не расстраивайся.

— Как тут не расстраиваться — дело валится.

— И все-таки бригадный подряд не бросим, — настаивал секретарь. — Это наше будущее. Главное в этом деле — единомышленники. Коллектив надо сколотить.

Как раз после этого разговора заглянул Павел Белза:

— Иван Федотович, ухожу с завода.

— Что случилось?

— Обстоятельства у меня. Сами знаете, живу на частной квартире сам шестой. С жильем не светит.

Олейник, припомнив разговор с парторгом о единомышленниках, сказал:

— А я так на тебя надеялся...

Павел стал объяснять, что собирается опять в плавание, чтобы заработать денег на кооперативную квартиру. Олейник слушал его молча. Тоже парня можно по-человечески понять, и ничем не поможешь — на заводе трудно с жильем. И продолжая думать о своем — о разговоре на профкоме, о том, кем заменить теперь Белзу, грустно улыбнулся: человек мир повидает, а мои моря-океаны все тут, видать.

— Вернешься?

— Вернусь, — не очень уверенно пообещал Павел...

Потом он плавал, изредка писал письма хлопцам на завод из экзотических стран. Один раз, приехав в отпуск, подарил Олейнику диковинную маску из черного дерева, которую тот не знал куда девать. О литейном говорили мельком: чувство вины не оставляло Павла.

...А литейка между тем, пока Павел ходил в плавание, здорово переменилась. В торец к механическому цеху построили новый корпус, и в нем был создан участок, где цинковое литье производилось новым методом давления.

В это самое время, после Касабланки, Павел Белза вернулся на завод.

— Ну, что заработал деньжат-то? — поинтересовался Олейник.

— Да как сказать... — похвалиться, откровенно говоря, было нечем. — С жильем-то у меня вроде устраивается. Теща с тестем в село переезжают...

— Потому и вернулся?

Павел промолчал. Как тут объяснишь? А Олейник, вышагивая рядом с ним по цеховым пролетам, не стал допытываться. Может, опять припомнились ему те давние мысли про свои моря-океаны...

Литейщиков переводили на новый участок. Павлу кое-кто советовал:

— Не ходи ты. Дело новое, неизвестно еще как пойдет, а потом там на опиловке бабы — намучаешься с ними.

Но работали уже на участке старые друзья — Загребельный, Левчук, Дроботун. И Павел согласился.

А тут еще Олейник настоял, чтобы назначили его бригадиром. Ему, правда, возражали:

— Летун он, этот Белза. Опять в море потянет.

Олейник, зная, из-за чего пошел Павел в плавание, стоял на своем:

— Я в него верю.

В Павле Белзе привлекало Олейника серьезное отношение к делу, поразительное трудолюбие. Олейник не раз потом вспоминал слова, сказанные Павлом в первую встречу: «Я привык, чтоб потяжельше».

Однажды у Павла получился случайный разговор с секретарем парткома завода. В тот день он встал чуть свет. По пути на работу отвел детей в садик и пешком пошел на работу. По дороге и встретились с секретарем.

— Как там, на участке? — поинтересовался тот.

— Осваиваемся. Трудно: дело-то новое.

— Нам этот участок во как нужен!

Человек добросовестный, Павел завел разговор с хлопцами на работе.

Валерий Левчук снял берет, зачем-то поерошил белобрысый чуб и сказал:

— Я так понимаю, что любой механизм, он без рабочего человека не будет крутиться. Заржавеет. Выходит, наше это дело, прямое, чтоб оно еще лучше было. Что, не складно я говорю?

— Философ... — покрутил головой Петро.

— А ты думал, — засмеялся Левчук. — Нет, я серьезно...

Вот такой разговор. Павел думал — ведь верно Валерка определил — судьба нового участка от кого зависит? От них самих, от того, как они будут идти дальше. И вновь подумал: «А внедрение бригадного подряда, с которым так намучился начальник цеха Олейник, и идею которого он упорно продвигает вперед? — тоже одна из маленьких деталей».

— Павел, нас выручит только подряд, — не раз говорил Олейник. И повторял слова парторга, сказанные еще два года назад: «Надо таких людей в бригаду подобрать, чтоб не только работящие были, но чтоб и совестливые».

Работа на участке самая разная. Вроде все механизировано, но попробуй постоять целую смену не приседая, у раскаленного металла — не позавидуешь. А на опиловке разве легче: отливку, полученную с машины, надо очистить от заусениц, пробить отверстия, удалить лишний металл. Все это вручную, с помощью напильника. Но вставала тут другая, можно сказать, психологическая проблема. Из механического цеха в бригаду перевели человек пятнадцать новеньких, все женщины. Была среди них Нина Бондарь, женщина строптивая и себе на уме. На старом месте она, как говорится, выкладывалась и зарабатывала дай бог каждому. А тут, пока дело налаживалось — зарплата на первых порах поменьше. Это кому же нужно?

— Производству, — убеждал ее Павел.

— Я в механическом тоже не на дядю работала.

— Но ты погоди — дело на ноги поставим и все устроится и с зарплатой, и с премиями.

Нина прятала ироническую улыбку. Но трудно было преодолеть этот психологический барьер приверженности к привычному. И не ей одной. Чуть бригадир отвернулся в сторону, глядь — Нины на месте нет. Утром разговор:

— Ты что ж это?

— Я же свое сделала.

— Но весь участок программу не тянет.

— А то пусть у начальников голова болит.

Белза как-то в одну из наших встреч рассказывал, то иной раз так все надоест, после разговора с какой-нибудь особенно настырной опиловщицей, просто плюнул бы и ушел куда глаза глядят. А рядом же другие люди работают, и вкладывают душу, да и вообще кто-то должен делать это дело. Почему другой, не ты?..

Накрепко сросся он со своей бригадой. Потому что верные, надежные люди. Единомышленники, как сказал бы парторг. Самый старый, самый опытный Калинский, безотказный, добросовестнейший человек. На смену стал раньше приходить, будто прирос к тискам с неизменным напильником. Анатолий Загребельный, чуть неполадка с машиной, пока возятся наладчики, тут же становится, поможет на опиловке. Анатолий с бригадиром дружат, откровенны друг с другом. Раз как-то возвращались домой вместе, и Павел, припомнив недавний разговор в цехе, сказал с горечью:

— Вот, Толик, какое, выходит, дело с подрядом.

— Ничего. Нам главное — выбиться вперед, доказать, что подряд — дело выгодное и тебе, и заводу. Может, тогда и Нина поверит...

Вот так, не сразу и нелегко складывалась бригада. Дела на участке пошли лучше, когда были установлены горизонтальные и вертикальные точила. На многих операциях отпала нужда в напильниках. Павел сам придумал фасонные пробои, сам их заточил, закалил, раздал опиловщицам.

И все-таки делать много еще приходится вручную... Прослышал бригадир про установку, которую будто бы в ремонтном цехе сконструировали для прошивки отверстий. Пошли вместе с мастером цеха к конструкторам. Они говорят, что пока, мол, установка в стадии доводки, ждите. Тогда ходоки — к директору: «Мы с металлом работаем, у нас дело горячее, ждать некогда». Добились. Доводили установку прямо на участке.

Конечно же, не только из-за того, что стало полегче работа опиловщиков, пошли в гору дела. Они заняли первое место в цехе, у них повысились заработки. Но, как на плавке, — уходят, сгорая разные примеси, и остается чистый металл, так и в бригаде. Не выдержала, уволилась Нина Бондарь, еще кое-кто.

А пожилая опиловщица, когда провожали на пенсию, растрогалась и сказала:

— Ей-богу, только-только стали работать по-настоящему. От того, что стали дружнее, все вместе... Так вот! — И она сжала ладонь в кулак.

Молодые в бригаду пришли. Нина Ясинская в первый же день сто деталей сделала.

— Ну и ну! — удивился бригадир. — Ты что, у мужа, что ли, училась?

Муж Нины работает на фасонном литье.

— Это чего ж, я сама ни на что не гожусь, что ли? — обиделась Нина.

Это была хорошая обида, отметил про себя Павел и порадовался за свою бригаду, в которой появляются девчата вот с такой обидой.

Ранним утром, спеша к проходной к знакомой заводской башне со шпилем, Павел Белза нет-нет, да и припомнит далекую Касабланку. Но не ее белокаменные дома и полные солнца улицы. А джунгли, и в них знакомый трактор «Беларусь», на котором кран, сработанный руками его товарищей. Она такая в общем-то маленькая, эта деталь. Но это уже неважно. Каждый из нас должен сделать в жизни эту самую свою деталь.

1981 г.

Тюмень, мое сердце, Тюмень...

Великие снега лежат на земле. Ослепительно белые оттого, что снег падал почти всю ночь, хотя накануне геологи совсем было обрадовались весне. Мастер провожал в поселок экспедиции последнюю машину, с трудом добравшуюся на буровую по сильно осевшему зимнику — привозили тормозные колодки.

— Дойдешь? — спросил он шофера после того, как тот забрал обратный груз.

— Пробьюсь. Вы-то как? Праздник, значит, будете здесь встречать.

— Сто три метра осталось пробурить, — ответил мастер и не добавил больше ни слова. Скважина у них была сложная, и он знал, какие это трудные метры.

Машина тронулась. Мастер невольно сделал несколько шагов следом и вдруг остановился: куда же это я? Весной хорошо расставаться, весной нас всех тянет вдаль...

Он повернул и пошел обратно. Издали буровая выглядела безмятежно. Мерно постукивали дизеля, на самой высоте верховой, продуваемый всеми ветрами, ловко захватывал трубы, вдали дымились паром первые проталины на речке Салым.

Мастерский балок выделялся антенной. Исаченко зашел к себе, связался по рации с экспедицией, еще раз подтвердил: осталось сто три метра. Главный инженер экспедиции Липатов озабоченно спросил:

— Бурение к празднику закончите?

— Ты же знаешь наших ребят.

Липатов в свое время работал помощником у Исаченко.

— Знаю, — сказал он и сквозь сухой треск в наушниках мастер услышал, как тот облегченно вздохнул. Они все тоже переживают за их 184-ю.

Ах, Салым-Салым, кусочек земли родимой. Сколько тут пройдено, сколько пережито. Исаченко глядел на тайгу за окном и вспоминал, как они впервые приехали сюда.

Он тут в Правдинской экспедиции с шестьдесят шестого, когда всходила яркая звезда знаменитого Фармана Салманова, работавшего здесь начальником экспедиции. Исаченко в семьдесят третьем закончил курсы буровых мастеров. Он сколачивал бригаду, и дело это оказалось, пожалуй, самое трудное за все время его рабочей жизни. И часто вспоминал слова первого наставника Макарова Андрея Борисовича: «Всегда надо понимать человека. Он же человек». При этом Макаров многозначительно поднимал палец. И ничего больше не говорил, не резонерствовал.

Понять — вот пойми его. Первый раз пришли забуриваться тут неподалеку, рядом с нанайским селением — того нет, это не успели подвезти, балки не расставили. Пришлось идти за помощью в сельсовет.

— Ладно, — сказал председатель, — живите пока в сельсовете.

Так и жили несколько ночей. А главное — дело стоит, и еще стоят морозы градусов под пятьдесят. Несколько человек не выдержали, уехали в поселок. А твердые остались. Многие из них и теперь рядом. Эти надежные. На той, его первой на Салыме скважине, ой как тяжело пришлось. А это — тридцать третья. Надо же такое число, да еще скважина вон какая на редкость сложная и трудная.

Он встал и вышел на улицу. Снег слепил глаза. От буровой шел ровный гул. «Ну что ж, — сказал сам себе мастер, — даешь тридцать третью...» И наверное оттого, что выдалась она вот такой, и все сейчас зависело от него, от того, как он поставит дело, а, главное от всех людей, которые работали сейчас на буровой, — куда бы он ни шел, что бы ни делал, он все время думал о ребятах, разделивших с ним нелегкую судьбу: жизнь и работу.

— Вахта была Халила Талимова.

— Ну как тут?

— Да все нормально. За полчаса долото источилось.

— Геолог просил сделать долбление.

— Сделаем. Да ты иди, не беспокойся.

Потом он сидел у себя в балке, держал в руках тяжелый керн и опять думал о ребятах, вспоминал о них все хорошее. И все опять о том же: понять надо человека. А он понимает и, может, оттого у него бригада твердая, как этот керн...

Два года назад они бурили на обледенелом растворе 141-ю скважину. Спустили инструмент, начали бурение. На вахте стоял Демин Михаил Емельянович, опытнейший бурильщик. И все шло спокойно. А где-то за полночь вдруг что-то ударило в сердце Исаченко: как там на буровой? Схватился, побежал. Стояла душная летняя ночь.

— Все в норме?

— Спокойно, мастер.

И в ту же минуту пошел рекой раствор. Выброс был такой силы, что погнуло тарелку клапана. Дело решали секунды. Помощник бурильщика быстро и ловко зажег факел... В одну минуту вся бригада — те, кто спал после вахты, — была на ногах. Бежали из балков к буровой кто в чем был. В семь минут все было кончено...

Когда мы говорили об этом с Исаченко, он сказал:

— Вам же нужно что-то героическое. Правда? Так вот это, я считаю, был героический поступок. Никто не испугался, не убежал, ведь гул был адский. В один миг каждый взял себя в руки. Тут воля, смелость, опыт, точный расчет. И реакция, как, скажем, у пилота в небе в критической ситуации, когда на раздумья просто нет ну ни секунды... А в остальном на буровой спокойная, размеренная работа, когда все отлажено. И просто жизнь.

А жизнь складывается из работы, поездок домой после вахты, обсуждения новостей, которые «там», на земле. Потому что тут кругом болотная топь и вода, а зимой — жестокие морозы.

Жизнь шла дальше.

Тарас Балицкий, старший дизелист, женился на поварихе Марине. У них дочка, и теперь Марина опять в декретном отпуске. Тарас приехал на вахту из поселка и на все вопросы — что и как — мрачно отвечал:

— Сказала, если к маю скважину закончите, — рожу сына.

Они ж переживают все за Тараса и Марину. Свадьбу все справляли, кто был свободен от вахты. Один мастер остался с вахтой на буровой. Вместо него отплясывала на свадьбе его жена Люба.

...К Фархаду Гасанову приехал младший брат Леша. Стали вместе работать. Мастер радовался: хорошая семейственность. У них уже есть два брата — Виктор и Саша Долгошеевы. Но Фархад уехал в отпуск, женился да так дома и остался. Какая буря поднялась в бригаде. Мастер сказал:

— А если это любовь? Надо же понять человека.

— Нам во как нужен он был в бригаде.

— Но я-то остаюсь, — сказал младший Гасанов. — А там, может, и Фархад вернется. С женой.

В феврале опять событие: Тараса Балицкого принимали в партию. Рекомендацию ему давал Виктор Владимирович Турский, человек степенный, уважаемый.

...И еще прошел день, другой и третий. Пригревало все сильнее, все больше становилось дымящихся легким паром проталин на Салыме, но порода там глубоко под землей, которую они бурили, поддавалась трудно. Но они шли, не останавливаясь. Чем меньше оставалось метров до окончания бурения, тем собраннее, четче работала бригада.

Утром ли, вечером видел мастер — не спится ребятам: как там, на буровой, надо ж хорошо праздник встретить. И, все равно, хоть не их была вахта — шли помогать, если что надо. Сейчас у них был хороший такой азарт: надо сделать. Считается, что самое трудное — забурка скважины. А у них тут трудным оказалось то, что все их мысли и все, что они делали в эти дни, сконцентрировалось в одном: надо сдать эту скважину до срока и без аварий. Глядя на то, как ребята волновались, переживали, старались, не считаясь ни с чем, помочь друг другу, мастер еще и еще раз вспоминал слова давнего своего наставника: «Надо понимать человека». Он понимал их. Ходил и выбивал квартиры, устраивал детей в садик, добивался, чтоб вовремя было чистое белье и хороший обед. Переживал вместе с одним, если у того было плохо дома, пытался вникнуть в сердечные дела другого. Все вместе взятое и сделало их такими дружными, честными и упрямыми. А на Севере это так важно.

Он был на буровой, когда они прошли последние метры. Никто не кричал «ура», не бросал вверх шапок — народ в этих краях суровый. Мастер снял каску, провел по волосам и сказал:

— Все.

И, наверное, в первый раз за все эти трудные дни посмотрел на великие, уже тронутые весной снега окрест, на небо. Очень большое солнце стояло над тайгой. Оно показалось ему самым большим, какое доводилось видеть в жизни. Оттого, подумалось ему, что это была его тридцать третья скважина, пробуренная на Салыме.

Сколько еще ни ждет меня дорог — самая прекрасная в те дальние, нехоженые края. Тюмень, мое сердце, Тюмень...

1982 г.

Нетерпение

Мы проезжали через мост-герой, и директор сказал:

— У нас на Сахалине все необычно. Вот, скажем, есть в стране города-герои, а мост-герой только у нас на реке Ай. — Он неожиданно рассмеялся и продолжал: — Правда, это мы ему сами такое почетное звание присвоили... Но все равно он герой. В прошлом году во время тайфуна все мосты на реке поснесло, а наш устоял... Нет, что там ни говори, а Сахалин — это Сахалин...

Накануне в шторм тяжелая волна ударила в берег, ломая паковый лед, и, перехлестнув шоссе, чуть было не смыла два дома. Из покосившейся трубы одного из них сейчас тянуло дымком, на веревке сушилась одежда, девочка, по-русски повязанная платоч-ком, тщетно пыталась научить лопоухого щенка стоять на задних лапах; все кругом было покрыто еще не просохшим илом.

— Вам их некуда переселить?

— Ну да, попробуй оторви их от этого места, — ответил директор Петухов, повторил: — Это же Сахалин...

Часто, просыпаясь по ночам, прислушиваясь, как гудит море, как листва шумит за окном, директор думает о своей жизни: о том, сколько и как прожито, и что он в этой жизни успел сделать. Человек совестливый, он иногда додумывается до того, что вроде бы вообще в своей жизни ничего толкового не сделал, и от этого еще горше становится на душе. Тут уж совсем не до сна. Последнее время он все больше озабочен тем, что вот село их без клуба. И все чаще почему-то вспоминается ему детство. Бывало, в деревне у них говорили: «Пойдем на Савкин пруд». Этот пруд давно когда-то начал сооружать простой мужик Савва, для детишек начал копать запруду, а дальше односельчане помогали. Директор, спустя несколько лет, приехал в деревню — пруд уже высох, самого Саввы не было в живых, а то место так и звали по-старому...

Не то чтоб директора одолевало мелкое честолюбие — помнить будут люди, если он клуб поставит. Нет, просто очень клуб нужен селу. А с другой стороны, как подумаешь, что мясо сегодня нужнее, а у них совхоз животноводческий. Да, вот тут и покрутись...

В одну такую ночь промаялся директор без сна, делать нечего — встал в самую что ни на есть рань и пошел по селу. Длинная улица, повторяя береговую линию, тянулась вдоль залива Терпения. Справа в тумане терялась долина, на горизонте вставали побеленные снегом вершины сопок. Слева за пологим берегом уходило вдаль море. Солнце поднималось прямо из воды необыкновенно большое и чистое. Сколько раз еще там, где жил раньше, в Крыму, бывало, специально ездил на Ай-Петри с ночевкой, чтоб поглядеть, как солнце встает над морем. Но это солнце особое — они тут, на самом краю земли, встречают его первыми.

Петухов работал в Крыму главным ветврачом большого треста. Мотался по совхозам, не спал ночей, привык и к работе, и к дому, и к своей суетной жизни. Но вдруг однажды будто ударило что-то в сердце: «Неужели это и все? Неужели же так всю жизнь? Но есть же другие дали, другие люди? И совсем другая жизнь?»

Вот тоже, как сегодня, проснулся на рассвете и стал думать: а если, скажем, поехать куда-нибудь на БАМ или там на Камчатку? Интересно ведь. Куда, а тут работа? Но и там без дела сидеть не будет. А может, просто блажь? Ему так все и говорили: не юноша романтику искать, за пятьдесят ведь. Жена, работавшая учительницей, реагировала на это неопределенно: сам, мол, решай. Он написал письмо на Сахалин. Пришел ответ: требуется человек вашей специальности. Один знакомый подковырнул:

— Квартира-то за тобой в Симферополе остается?

— Остается.

— Так можно ехать...

— Давай и ты.

— А зачем?

Правда, а зачем?..

На Сахалине его встретило ясное солнце, и все было в осеннем золоте. Но пока он добирался до места своей работы, зарядил дождь и лил, не переставая, много дней подряд, и кругом стояла туманная мгла. К тому же, за неимением жилья четыре месяца пришлось жить в совхозной конторе, в кабинете главного инженера.

И пошли самые обыкновенные будни. Такие же, как в Крыму. Только там было теплее, светлее, и уютная квартира, и он какой-никакой начальник в тресте, и размах — вся область под рукой. А тут все хозяйство — двадцать километров вдоль залива и несколько старых ферм. И опять же село, и еще сознание — на самом краю земли. Мать честная, и, правда, зачем же я ехал?

Он работать любит. И умеет. Для него работа — это делать дело. Чтоб дело было видно. Правда, работу ветеринарного врача в совхозе трудно видеть. Однако то, что порядка на фермах стало больше, заметили все.

Но всего заметнее стали дела Петухова, когда назначили его директором и он рьяно взялся за дело.

Трудное хозяйство принял Петухов. Свинарники были сборно-щитовые. Они их звали сборно-щелевые. И так, и сяк ломал голову новый директор — что делать. Строить новые? А из чего? Хозяйство небогатое, каждая доска, каждый гвоздь на счету. Недаром же говорят: за морем телушка — полушка, да перевоз рубль. Выручила смекалка. В одном из корпусов с северной стороны — откуда самые холодные ветры, — сделали дополнительную стенку, засыпали шлаком. Во втором — обшили стенки рубероидом, сделали обогреваемые полы. Там, где отделение для поросят, — под полом оборудовали паровое отопление. Это была его директорская идея — он видел такие полы там, на материке, в Джанкое.

Нет, что ни говори — хорошие мужики ему попались в совхозе. Вот соорудили они тут прочный свинарник, а как корма раздавать?

Галя Тарбакова давно тут работает. Пришла, сказала директору:

— Соберите мужиков, пусть что-то придумают: нельзя так дальше.

И показала свои руки. Свинарь Никитин, светлая голова, придумал, как механизировать раздачу кормов. Собрали они приспособление — «луноход» называется — и такое облегчение женщинам. Этот «луноход» теперь и на подъездном пути орудует, где корма из вагонов разгружают,

...В одном месте Петухов остановился. У дома стояли две машины, украшенные для свадьбы. Это кто же? А, да это же Лида Козицына замуж собирается. А будущий муж — это свинарь Делгад Насруддинов.

Лида у директора на особом виду. Из Амурской области приехала после техникума. В совхозе она — мастер строительного цеха. А стройки — первая любовь директорская. Вот задумал он тут этакий городок специалиста поставить. Чтоб не просто квартира в доме, а чтоб удобно: и квартира, и приусадебный участок рядом. В общем, чтоб все, как в городе, но опять же — на природе. И Лида поняла директора. Она этой идеей загорелась, и вот уже, судя по всему, насовсем тут оседает, и уже подружка к ней приехала, инженер...

В то же утро встретил директор Игнатенко Николая Ивановича. Это — старший прораб совхоза. Он и есть самый главный строитель.

— Не спится?

— Уснешь! Прямо беда с сантехникой. Из-за этого дом не можем сдать.

И уже Петухов, забыв о мечтаниях, спускается с неба на землю. Они говорят о том, что трест плохо для них строит, что ПМК «заваливает» очередной двенадцатиквартирный дом.

— А ты Лобунько звонил?

(Лобунько — начальник ПМК).

— Говорит, нет указаний сверху насчет оборудования.

— Указаний ему... — хмурится директор. — Люди жилье ждут, дом почти готов. Ладно, я позвоню в горком партии, первому.

А солнце уже поднимается, и сияет снег на вершинах, и вода в заливе посветлела, засеребрилась до самых дальних далей.

— Ты с какого тут года, я забыл? — спрашивает вдруг директор.

— С пятьдесят третьего, — неохотно отзывается Игнатенко, и все еще захваченный утренними неурядицами и предстоящими многотрудными дневными заботами, продолжает: — Надоело это все. Строители, называется, бумагами замордовали нас... Все надо пробивать, выбивать, добывать. Уеду я... Насовсем уеду...

Директор молча смотрит на утро, на новые дома, что они уже поставили тут с Игнатенко, и думает: черта с два он куда уедет. Сколько знаю, столько и грозится. Вон сын из армии пишет: после демобилизации — только домой, на Сахалин...

При воспоминании о сыне директор как бы уходит в себя. «М-да, а вот у меня с сыном нелады. Два раза приезжал. Специальность хорошая, механик. Посмотрел, уехал и молчит. Не приедет, это точно — все-таки там Крым. А жаль, нужный специалист в совхозе».

Но с другой стороны — чего, скажем, хорошего, что вот жена приехала к нему. До этого был тут директор школы, и все спокойно. С ним разговариваешь на равных. Теперь же директор — собственная жена. Мало что на собрании отчехвостит, не стесняясь, так еще и дома добавит. А тут еще дочка приехала. Окончила университет во Владивостоке, и теперь биологом в школе, вместе с матерью... М-да, семейка...»

Но это уже Петухов по хорошей привычке добродушных людей подшучивать над собой, как он говорит, «ударился в лирику». Собственно, к тому были свои основания. Уже встало полное утро над селом Советским. И почти вся его тысяча жителей проснулись — и кто спешил в поле, кто в детский сад, кто на новостройку или в контору. Все пришло в движение. Шли машины с грузами, тарахтели трактора, дым стоял над избами, потянулись в луга стада. Табун лошадей привлек внимание директора. Залюбовался: «Мустанги». Это он так про себя их зовет. Будет все. Конеферма будет. Пенистый кумыс будет. Это тоже его мечта. Как и клуб, которого пока еще нет. Даже не клуб, а настоящий Дом культуры.

В самом деле. Вот выйдет замуж Лида Козицына, пройдет много лет, и станут ее дети спрашивать: как все было? И она скажет, что здесь вышла замуж, на самом краю земли, на берегу залива Терпения. А где, спросят, свадьба была? Лида ответит: «В совхозной столовой». Ну, куда это годится?

Думаете, Петухов романтик, мечтатель? Нет, чистой воды прагматик. Ему говорят: давайте больше мяса. И совхоз дает, хотя это очень трудно, потому что и трудное хозяйство, и тут тебе тайфун, и строители здорово подводят. А они дают мясо. Но хотят еще, чтобы было и хорошее доброе жилье и все, как у людей там, на материке. И обязательно поскорее. Они тут народ нетерпеливый. У них ведь солнце встает раньше нашего, и им поутру приходится раньше подниматься.

Говорил как-то по телефону из Москвы с Петуховым о трудных совхозных делах, о стройках, о мустангах, о спорах с женой, требующей немедленного ремонта школы, о том, будет ли все-таки скоро Дом культуры. В общем — о жизни. Слышимость была очень хорошая. Прямо совсем, как будто рядом человек. А это хорошо, когда человек рядом. Тем более такой, как директор Петухов.

1981 г.

Лесорубы

Почему-то все знатные люди на портретах где-нибудь на Доске почета у заводской проходной кажутся значительными, важными. В жизни же это обыкновенные люди. И невольно задаешь себе вопрос: да тот ли это человек, про которого говорили, что он гору может своротить? Когда произносят «лесоруб», в воображении рисуется этакий богатырь, косая сажень в плечах. А Тихонов — невысок ростом. Правда, в плечах широк и под рубашкой угадываются крепкие мышцы. Тем не менее, встретив его на улице, не скажешь определенно — вот это лесоруб. Так что ж в нем такого, что выделяется он в леспромхозе?

Синим пламенем горел месячный план. И не мог загасить это пламя дождь, беспрерывно ливший в тайге вот уже целую неделю. Собственно, дождь и был причиной того, что бригада срывала заготовку древесины.

Днем на делянку приехал директор леспромхоза Козловский. Вылез из газика да так и остался стоять под дождем, глядя на туманную сопку, надвое, как пробор на голове, разделенную почти до самой макушки глинистой чертой центрального волока. По нему спускали лес вниз, на склад, где потом грузили на машины. Сейчас трелевочные тракторы, челюстники мокли под дождем.

Лесорубы сидели в вагончике, на котором давно кто-то вывел несмываемой краской: Ресторан «Захудалые отшельники». Директор был молодой, улыбнулся шутке, хотя видел ее не раз. На душе было плохо. В вагончике присел у стола, закурил:

— Что будем делать?

Молчали. А что говорить? Директор спросил:

— Прямо по распадку почему не брали лес?

— Так там завал.

— Выше идите.

Сухощавый, поджарый Мареев Михаил, тракторист в мокрой суконной кепке с треснувшим козырьком, хмуро сказал:

— Туда в хорошую-то погоду не заберешься: серпантин надо нарезать. А в такую — вон гляди, что делается...

Ливень пошел стеной. Из окна видно было, как по склону сопки, по самой середине волока ринулся вниз желтый поток. Директор все видел, все понимал — сам он еще недавно был и трактористом, и чокеровщиком, и вальщиком. И все-таки с надеждой он спросил:

— Неужели ж ничего нельзя сделать?

Молодой мастер Юрий Иванов в зеленой бамовской куртке, синеглазый, приглаживая мокрые волосы, сказал:

— Лес валить еще можно. Но нас же вывозка держит...

Они вышли на улицу вдвоем — Козловский и Тихонов, и, садясь в машину, директор еще раз повторил:

— Неужели ничего нельзя?

Тихонов молчал. Он вообще великий молчальник. Только когда прощались, спросил:

— У Быкова как?

— Стоит, как и ты. Все стоят...

С Быковым Тихонов соревнуется.

Сереньким преддождливым днем я взбирался по сопке вверх, на лесосеку, разыскивал Тихонова. Путь лежал по крутому склону через старые поваленные деревья, валуны, сквозь густые заросли кустарника. Заедали слепни, потом пошел дождь. На самую вершину к рабочему месту я добирался не меньше часа. Одежда была насквозь мокрой от дождя и пота, бешено колотилось сердце.

— Вы-то, наверное, привыкли? — спросил я Тихонова.

— Да, — улыбнулся он. — Вот так идешь: на плече пила двенадцать килограммов, у помощника — балон с горючкой. Доберемся и полчаса отходим на траве...

Но разговор этот состоялся значительно позже. А в тот раз после отъезда директора Тихонов, никому ничего не говоря, взвалил пилу на плечо и полез на лесосеку. Мокрая одежда прилипла к телу, ноги скользили по мокрой глине, несколько раз он падал, сползал вниз по раскисшему склону, но все равно упрямо шел вперед. Он добрался до лесосеки в полном изнеможении, ни о чем не думая, но отдыхать не стал. Запустил пилу и стал валить деревья...

Рубить лес на Дальнем Востоке — это не то же самое, что, скажем, где-нибудь в Вологде, Костроме или Тюмени. Во-первых — сопка. К ней еще пробейся: от главной дороги тянут вспомогательную дорогу по распадкам со склона на склон, прорубаясь сквозь лес, убирая тяжелые валуны. А добравшись к подножию, начинают ставить центральный волок: делают просеку, корчуют пни, убирают крутые валуны. Это по нему сверху будут спускать лес на склад. Иной раз сопка так крута, что волок вьется по ней серпантином. А вывозка древесины с делянки? Смотришь иной раз, как тяжело груженная лесом машина карабкается по склону — кажется, ведь вот-вот сорвется. Но нет — потянула. Дождь здесь — гиблое дело: развезет дороги, «плывет» волок, нога скользит на мокром дереве, на голом валуне, дождь вперемешку с потом заливает глаза.

Тихонов валил лес второй час, пока не забрался сюда мокрый и злой тракторист Михаил Мареев:

— Ну чего ты разошелся? С умом же надо: валишь, а вывозить кто будет? — Переводя дыхание, сообщил: — Горин на партсобрание зовет.

— Какое еще собрание?

— У него спроси.

Сергей Горин был у Мареева чокеровщиком, и Мареев недоволен, что тот послал его наверх, но отказаться в этом случае не посмел.

Собрались в маленьком красном вагончике у самого подножья сопки. Было трое: Тихонов, Горин, тракторист Владимир Ворсин. Еще один член партгруппы Саша Коршунов отсутствовал: его послали на курсы. Президиум не избирали, протокола не вели. Решили работать. В любую непогодь, изо всех сил. За технику отвечает Ворсии, за людей — Тихонов. Все. Когда вечером возвращались как обычно домой и с «уса» выехали на хорошую дорогу — тут меньше трясло — Горин сообщил всей бригаде решение собрания. Виктор Лебедев, тракторист, заявил:

— Я так понимаю, что вся надежда на механизаторов.

Утром в поселке, на обычном месте у автобуса, который отвозил их на делянки, собрались не сговариваясь к шести вместо семи, как всегда.

Опять лил дождь. Но они работали. В этот день Тихонов меньше ходил по делянкам. Валил лес со всеми. Брал топор и помогал сучкорезам. Какая-то непонятная злость в нем сидела: ага, непогода, нельзя. Так вот же тебе, будем рубить, и возить будем. Кончал одно дерево и, не отдыхая, принимался за другое.

Первый трактор — его вел Мареев — спустился с волока благополучно, хотя было скользко и деревья порой заносило. Со вторым было хуже. Всю пачку понесло на трактор, срубленное дерево прошило заднее окно в кабине, выбило переднее. Бледный Ворсин метнулся в сторону.

— Может, не будем? — сказал кто-то. — Ну ее к черту, такую работу.

Тихонов, оказавшийся рядом, упрямо сказал:

— Будем. Я в кабину сяду.

— Это чего еще? — обиделся Ворсин и полез на гусеницу.

До обеда они сделали несколько ездок, набрали кубометров пятьдесят, и на складе уже тарахтел челюстник. Грузили лес. Один раз, как они тут говорили, «разулся» Мареев: сломалась гусеница.

— Надо ж, — ругался он. — Именно в такой момент, как по заказу.

Ворсин, работавший чуть ниже, предложил:

— Ладно, возьми у меня гусеницу. Спустишься вниз, там ремонтники подоспеют.

— А ты?

— Постою пока, — он достал топор из кабины. — Пойду вон сучкорезам помогу: молодые ребята, неопытные.

Обедали, как всегда, по очереди, внизу, в ресторане «Захудалые отшельники». У дежурного повара Светы Веретенниковой тут был свой любимчик — бульдозерист Геннадий Шевкунов. Бульдозер на всю бригаду один, и чуть где трактор забуксовал — кричат: «Шевкунов, на поле!» Сегодня Геннадий особенно нужный человек, и потому на Свету не обижаются за задержку.

Одна за другой уже две машины с лесом медленно взбираются по крутому склону по дороге меж двух сопок, прорубленной бригадой минувшей зимой. А дождь льет, не переставая, и гудит все тело, и пересохло во рту. Тихонов кричит вниз Марееву, набирающему пачку:

— Чайку дай хлебнуть.

Тот принес чай в термосе, спросил:

— Обедать не пойдешь, что ли?

— Не пойду.

— Ну и настырный ты, — сказал, и не поймешь — не то одобрительно, не то осуждающе.

Сам тоже не стал есть, трелевал, выходил с топором, помогал сучкорезам, лазил по бурелому с чокеровщиками, заводя длинный трос.

Ничего выдающегося не произошло в те дни на лесосеке: просто пересилили непогоду, просто валили лес. Но во всем этом сказался характер людей. Сколько раз, встречаясь с людьми на Дальнем Востоке, я примечал в них эту черту — во всем невероятно упрямое упорство. Без высоких слов — негромкое, неприметное.

Мы как-то сидели с Тихоновым в маленькой местной гостинице, разговаривали. Под окном напротив — уютный детсадик. Копались ребятишки в песке. Дальше виднелось здание дома культуры, дома быта, добротные жилые дома. За ними начиналась тайга.

— Лесоруб, я вам так скажу, это прежде всего характер, а потом уже профессия. Не всякий такое выдержит — таежная глушь, топкие мари, гнус, многодневные метели. Я сюда приехал больше десяти лет назад с женой, двумя детишками. Думаю, лес буду валить, денег подзаработаю и обратно в деревню. Устроились кое-как, живем. Вкалываю, валю лес, вроде бы получается. Чем, мол, не лесоруб. А был тут на нижнем складе Сметанкин Василий, штабелевщик, он мне и говорит: «Нет, брат, топором махать да дерево валить — это ты еще не лесоруб. Вот когда ты тут место обживешь, да дерево с умом спилишь, да новое посадишь — вот тогда ты настоящий лесоруб».

Поселок, в котором живут мои герои — хорошо отстроенный, уютный. Тут и школа, магазины, библиотека. У домов — цветники. И все это — руками лесорубов. Что ж, верно сказал Тихонов, что лесоруб — это характер. Трое пришли в бригаду, не стали скрывать — хотели заработать побольше. Один уже запросился на нижний склад. Двое держатся, хотя дается это им нелегко. Настоящим лесорубом стать непросто. Два года был помощником у Тихонова Саша Замятин. Сейчас самостоятельно вальщиком в другом звене. Глядя за окно на сопки в синей вечерней мгле, Тихонов говорит мне:

— Наверное, лесоруб жестокая профессия. Особенно сегодня, когда так много разговоров о любви к природе. Но если ты понял одну мудрость: разумно бери лес, обживай место, сажай деревья, — тогда все в порядке. Вот Саша Замятин это быстро усвоил. Из него выйдет настоящий лесоруб.

...И еще шли дни. С ними шли проливные дожди.

Лето выдалось дождливое. Месячный план они выполнили и оставили бригаду Виктора Быкова позади. Теперь, если чуть проглядывало солнце, Тихонов все чаще присаживался на пенек, ерошил белобрысый чуб и, достав замусоленный карандаш, подсчитывал: дадут ли они до конца года пятьдесят четыре тысячи кубов. По всему выходило — дадут: если в непогодь норму выполняли, то при солнце и того более...

Отсюда, с самой вершины сопки, далеко видна тайга окрест. Один раз Тихонов привез с собой сына Серегу — в десятый класс перешел. Стал показывать: вон блестит озеро Болонь, там — Тайсин, а за той сопкой нанайская деревня Ачан, где он, Тихонов, родился. Сергей смотрел, затаив дыхание: с такой вышины он еще не видел родных мест.

— Сколько леса!

Да, задумался Тихонов, сколько ж его, этого богатства? Не окинешь глазом.

...Бригада Тихонова валит лес.

Но и ему, и его товарищам хочется видеть, что тайга используется разумно, надо подбирать все до крошки. Значит, дело за развитием соответствующих деревоперерабатывающих производств: требуется ускорить строительство третьей очереди Амурского целлюлозно-бумажного комбината, расширить производство технологической щепы, на новых предприятиях предусмотреть переработку на щепу целых хлыстов из лиственных и хвойных пород.

Про все это нередко задумывается Тихонов. И еще ему приходит на ум: ну вот я лесоруб, дело свое сделал по-рабочему надежно, добросовестно. Надо, чтоб так же сделали свое те, в руках которых судьба срубленного дерева. Ей-ей, лес Дальнего Востока стоит того, чтобы как можно скорее начать здесь сооружение крупных деревоперерабатывающих производств.

Солнце глянуло над тайгой. Вышел из-за лиственницы сохатый, спокойно посмотрел на Тихонова, орудовавшего пилой, в зарослях голубики пробежал невидимый какой-то зверек, замер на минуту и ринулся дальше, в жимолость. Но всего этого не замечает Тихонов. Он занят, он работает. Он только прислушивается к знакомым звукам снизу: ворчит трактор, на складе перекликаются те, кто грузит машины, совсем издали доносится надрывной гул лесовоза, взбирающегося на перевал. Значит, все идет хорошо, рубим лес.

А в самом низу за десятки километров отсюда в поселке на втором этаже сидит в маленьком своем кабинете, обхватив руками голову, молодой директор молодого леспромхоза Козловский и думает думу. Главная сырьевая база — за перевалом. Козловский пробивает туда дорогу. Сам, своими силами, иной раз отрывая людей и технику с лесосеки. В объединении ему говорят: «Не потянешь ведь сам». А он стоит на своем — нельзя ждать, надо жить с заглядом в завтрашний день. Там, за перевалом — богатый лесной массив. Козловский знает — за перевалом всегда новая даль. И он тянет дорогу. Он упрямый, этот молодой директор, как и все они тут, на Дальнем Востоке.

1980 г.

Дождь на длинных ногах

Секретарю райкома предстоит сегодня нелегкая дорога: он едет в горы, к чабанам на дальние пастбища. Жена справляется:

— Бурку взял? В горах снег...

— В машине бурка, — отзывается Машуков коротко, потому что голова его с самого утра уже полна забот, и ступает за порог.

НЕМНОГО О РАЙОНЕ. Сейчас Машуков заедет в райком. И пока он в пути — два слова о районе и о самом секретаре...

Зольский район — удивительный уголок природы. Он невелик, но здесь соседствует несколько климатических зон сразу. Скажем, в одном колхозе, отстоящем от другого на пять километров, пшеница созревает на десять дней раньше.

Всегда считалось, что кукуруза в районе «не идет». Даже скороспелая «буковинка» не вызревала потому, что позже, чем в другие районы, приходит сюда весна и раньше ложится снег. Но вот в этом году вдвое больше, чем в прошлом, посеяли кукурузы. Решено было получить высокий урожай. Я поинтересовался — откуда такая уверенность? Машуков рассказал:

— Во-первых, новый перспективный сорт кукурузы. Но главная ставка — на коммунистов. Поломали все традиции, что, мол, Зольский район — не кукурузный. Сказали — будет кукуруза. Этой весной всего довелось пережить — и снега, и морозы такие, что отродясь не случалось, а с кукурузой вышли, как никогда...

Машукову чуть больше сорока. Родом местный. Работал в колхозе, в райкоме комсомола, был председателем райисполкома. Три года как секретарь райкома.

...Однажды в горах за ужином чабан, по старинному обычаю разделывая баранью голову, подал Машукову ухо. Кто-то сказал: не по правилу, мол, ухо положено самому младшему: Старик ответил:

— По справедливости. Секретарь умеет слушать людей...

В обкоме мне сказали:

— В Зольском — думающий секретарь.

Машуков на это ответил:

Затем помолчал, как всегда по привычке, внимательно вглядываясь в лицо собеседника, и еще добавил:

— Все члены райкома, актив.

Так кто же эти все?

МОРЯК В ПОЛЕ. Трудно рассказать о всех членах райкома, тех, кто вместе с секретарем делает «политику», определяет лицо райкома. Я решил воспользоваться поездкой Машукова в горы и познакомиться с теми, с кем он так или иначе будет общаться в пути.

Если глянуть на плечи и на руки Нану Тугова, то кажется, что он только что из кузницы, от наковальни. Об этом подумал Машуков, когда по пути в горы, проезжая поля колхоза «Ошхамахо», увидел у трактора Нану Тугова. Остановил машину. И пока Тугов подходил к ней, переваливаясь с ноги на ногу, Машуков вспомнил его историю...

Сам Нану Тугов по национальности абадзинец. После того, как он окончил школу механизации, его направили в село Шардаково Зольского района. Работал трактористом. Затем отслужил во флоте, вернулся в Шардаково, женился. О его женитьбе Машуков рассказывает с улыбкой:

— Он абадзинец, она — кабардинка. Нану долго думал, как ему в любви объясниться. Приходит и говорит на русском языке: «Вот небо, вот — земля, а это — я...»

От природы сильный, хозяйственный, работящий, Нану быстро прижился в колхозе. Назначили бригадиром. Он проявил себя с первого же шага: пробивал (и пробил-таки) сложную в условиях хозяйства проблему орошения посевов.

По характеру грубоватый, порой резкий, кое с кем в колхозе он попортил отношения, ратуя за внедрение механизации. Он хорошо уловил дух и требования времени. Тугов считает, что в условиях быстрого научно-технического прогресса в селе на новую ступень поднимается фигура механизатора. Это должен быть не только технически грамотный, но по-настоящему культурный человек. И потому он добивается, чтобы все механизаторы учились, и сам показывает пример.

Года два назад у кого-то из колхозников Тугов отыскал старую Почетную грамоту ВДНХ, из которой явствовало, что в Зольском районе на богаре в свое время был получен урожай кукурузы по 88,1 центнера на 120 гектарах. С этой грамотой он пошел в райком.

— Выходит, можно же на богаре вон какую кукурузу выращивать.

Машукову Тугов понравился широтой взгляда. Он твердил: «Надо поднимать на это дело весь район». Он и на пленуме райкома (туда его пригласили) тоже горячо ратовал за это. На очередной партийной конференции Тугова избрали членом райкома. А заботы его по-прежнему простираются (и это очень важно отметить) значительно шире интересов своего колхоза. Вот он стоит рядом с секретарем райкома и рассуждает:

— В этом году получили хороший урожай кукурузы. Но нам надо, Баразби Шамсатдинович, тщательно изучить накопленный опыт по всем хозяйствам»...

В Залукодес Машуков не собирался. В Залукодес его загнал дождь. Прямо на глазах осенняя туча скатилась с Эльбруса, и ливень ударил с такой силой, что шофер, опасаясь за ветровое стекло, с ходу влетел под навес на хозяйственный двор и остановился рядом со стоявшим там же газиком. В газике сидел председатель колхоза Азрет Маргушев.

— Оле! — у него округлились глаза от неожиданности.

— Отсиживаешься, — пошутил секретарь, когда они поздоровались. Маргушев на всякий случай промолчал, видимо, гадая, зачем пожаловал первый секретарь. Машуков его успокоил:

— В горы еду... Какие новости?

Председатель стал рассказывать:

— Вчера было заседание парткома. Скот с летних пастбищ встречать надо, посмотрели расстановку коммунистов на фермах.

Слушая Маргушева, секретарь думал о том, как тот заметно вырос за последние два года...

Маргушев когда-то окончил сельскохозяйственный техникум. Был в Залукодесе агрономом. В то время Машуков работал председателем райисполкома. Он Маргушева приметил. Того поругивали за то, что горяч на руку. А Машуков увидел в этом седом немногословном человеке другое: умение делать больше, чем поручено. Вот, кажется, все у него складывается хорошо по его-то годам, а ему мало: поступил в университет, сидит над книжками. Когда два года назад решался вопрос о председателе, колхозники проголосовали за Маргушева.

Они вышли из машин. Эльбрус был чист, сияя первозданной белизной снежной шапки. Осенний дождь на длинных косых ногах шагал по горизонту в сторону Бештау. Расспрашивая Маргушева о колхозных делах, Машуков думал о том, что в каждую встречу Маргушев оборачивается для него новой стороной...

Райком поручил ему готовить вопрос для обсуждения на заседании бюро о том, как выполняются обязательства в колхозе «Путь к коммунизму». Его анализ, его мысли по поводу дел в колхозе были так глубоки и интересны, что информацию об этом заседании разослали во все первичные организации.

В прошлом один из самых отстающих в республике колхоз «Светлый путь» выбрался, наконец, на крепкую дорогу.

Дальняя дорога хороша тем, что она располагает к размышлениям. Мысли о делах неотступно следуют за секретарем райкома. Голова Машукова полна забот об уборке, об очередном пленуме. В решении всех этих дел главная опора райкома — его члены. Вот почему думает Машуков в дороге о твердом Тугове и обстоятельном Азрете Маргушеве, о мудром Хамиде Машукове — одном из самых опытных председателей в районе, о застенчивом, но решительном в деле бригадире Александре Колоте... О них его мысли. И о тех, с кем предстоит встретиться по пути в горы...

ХИТРЫЙ ПИЛОВ. Попрощавшись с Маргушевым, секретарь еще под впечатлением разговора с ним вспомнил вдруг Владимира Пилова, секретаря из Шардакова, и подумал о том, что вот тоже один из многочисленных его помощников, у которого многому можно поучиться.

...Невысокого роста, черноглазый, Владимир Пилов вот уже десять лет бессменный секретарь партбюро в Шардакове. Он окончил университет и работал преподавателем в школе. Может, именно работа с детьми наложила отпечаток на его характер. Он умеет быстро разбираться в людях, располагать их к себе. В прошлом году, когда председатель колхоза попросился на пенсию, стали думать, кого рекомендовать на это место. Пригласили в райком уже известного нам Нану Тугова: молодой, перспективный. Но тот наотрез отказался.

— Пилова надо рекомендовать. Люди за ним пойдут.

Машуков говорил с Пиловым. Теперь это дело прошлое. Конечно же, Пилову хотелось, чтобы его избрали председателем. И, наверное, люди избрали бы. Но после долгих раздумий он решил:

— Нану надо двигать в председатели. Только его. Сами понимаете, какое дело затеваем с кукурузой. Тут нужен специалист.

Машуков молча выслушал Пилова, в душе порадовавшись его принципиальности, а вслух сказал:

— Но люди пойдут за тобой?

— Я поговорю с коммунистами. Они поймут.

В этом видится открытая, честная нравственная позиция Владимира Пилова, его способность поступиться личным во имя блага людей, рядом с которыми он живет и трудится.

Когда бюро райкома решало вопрос о том, кому готовить теперь уже отчет самого Маргушева на пленуме, Машуков назвал сразу же Пилова. Надо было провести большую работу с тем, чтобы отчет этот помог не только самому Маргушеву, но и каждому члену райкома.

Поехали в Залукодес Пилов и председатель соседнего колхоза Гончаров Александр Николаевич. Маргушев как глянул на Пилова, так подумал: «Ну и хитрющий. Этот даст прикурить». Долго они изучали работу Маргушева. Гончаров, когда в правлении напоследок подводили итоги, все сводил к хозяйственным делам. Пилов пошел дальше. Он говорил — вот тебя, Маргушев, избрали в партийный комитет. Комитет этот— руководящий орган всей районной партийной организации. Понимаешь — всей. А ты дальше своего председательского носа ничего не видишь.

Сидит Маргушев, слушает Пилова, думает про себя: «Нет, совсем не хитрый человек Пилов... Открытый человек Пилов...»

Этот разговор об осознании каждым членом райкома личного долга был продолжен на пленуме райкома.

Рассказывая о Пилове, мы не случайно вернулись к истории Маргушева, так же, как не случайно вспомнил о Пилове секретарь райкома. Судьбы всех этих людей, много лет работающих рядом, так тесно переплелись, что иной раз, размышляя над жизнью района, Машуков думает о нем как об одном целом, где от работы каждого зависит судьба его товарища рядом. Соединение мыслей, жизненного опыта, знаний, усилий каждого члена райкома — вот та сила, которая помогает райкому принимать обоснованные решения и всем миром работать над их выполнением.

НАРТСАНО. Эльбрус вдруг насупился, закрывшись облаками, и стал похож на старого черкеса в съехавшей на глаза папахе. Дорога взбиралась все выше в горы. Она вела в Долину нарзанов. По-кабардински слово «нартсано» означает напиток богатырей. Есть такая легенда о человеке, хлебнувшем нарзана из источника и сразу обретшем богатырскую силу. Так вот, эта самая Долина нарзанов находится на территории Зольского района. А неподалеку от нее — пастбища колхоза «Псынодаха». Может, чаще, чем в других местах, бывает здесь Машуков.

Он приехал, когда кончалась утренняя дойка.

Глядя, как ловко доит корову смуглый парень, ничуть не смущаясь этим, еще недавно считавшимся не мужским занятием, секретарь подумал, что вот, наконец, решили они проблему с доярками, и всем этим обязаны, пожалуй, больше всего Любови Озроковой.

У нее трудно сложилась судьба: она не захотела жить по старым дедовским законам и ушла от мужа с двумя детьми. Работала дояркой.

— Сначала со злости хорошо работала, хотелось доказать, на что способна, горе в работе топила .., — рассказывала она. — Ну вот, а потом работа понравилась. Полюбила я работу...

От своей группы коров она надаивала по три тысячи килограммов молока. Злые языки стали поговаривать, что у нее, мол, коровы отборные. Озрокова предложила перемешать коров. Взяла себе, какие достались. И опять у нее самые высокие по району надои. К тому времени стала она членом райкома. Избрали, честно говоря, по традиции: женщина, мол, передовая доярка.

Озрокова здраво поняла свою роль теперь уже в новом качестве. Она говорила с председателем колхоза Хамидом Машуковым, человеком, остро чувствующим новое, о том, что вот старятся доярки, молодежь не хочет идти на ферму, а жить-то мы должны с заглядом вперед. Давайте тверже держать курс на механизацию ферм. Тогда и девчата пойдут, труд-то облегчится. И ребята тоже, потому что теперь при механической дойке профессия становится не только женской, а скорее наоборот...

Та самая ферма, на которую приехал сегодня Машуков, вовсе уже не ферма, а прямо-таки фабрика молока. Здесь достигли высоких надоев. Любовь Озрокова, ставшая инициатором повсеместного внедрения электродойки, по поручению райкома ездила в другие хозяйства. И не только делилась опытом работы, но пробивала идею механизации ферм. Теперь они в районе не новинка. Озрокова и ее последователи подготовили себе хорошую молодую смену.

Но что ж так озабочена доярка, когда они ходят с секретарем, и он расспрашивает ее о жизни, о работе.

— Один разговор меня обеспокоил, Баразби Шамсатдинович, — делится Озрокова. — Работает со мной девчонка дояркой, да вы ее знаете, — Люда, тоненькая такая... Работа у нас какая: с утренней до вечерней дойки — уйма свободного времени. А куда его девать? Ну, телевизор есть, радио, книжки. Но молодежи-то тут вон сколько, и времени свободного у нее стало больше. Вот говорю я этой самой Люде: «Ты почему не учишься? Тебе восемнадцать лет, а образование всего восемь классов». Она очень серьезно отвечает: «Зачем мне учиться? Сама я получаю двести рублей, наш заведующий окончил университет и получает столько же». И многие так рассуждают. Тут, по-моему, есть над чем поразмыслить...

Машуков любит ездить на Зольские пастбища совсем не потому, что неподалеку источники богатырского напитка «нартсано». Слушая размышления людей о жизни, о работе, вникая в их мысли и заботы, он будто набирается новых сил.

Белая от седой пены речка грохочет навстречу. Гигантские склоны каменных глыб стискивают ущелье, оставляя узкую полоску для дороги. Трудна дорога в горы. Все вверх и вверх. И только тот, кто умен, настойчив и упорен, кто умеет смотреть далеко, тот обязательно достигнет вершины. Ну что ж, размышляет секретарь, нам далеко еще до вершины, но мы заметно продвинулись вперед. Мы на пути к ней. А в пути на вершину он, старый альпинист, знает — главное, чтоб в связке были верные, крепкие и надежные люди...

1975 г.