Берко кантонист

1. Батальонная баня

Генерал поманил Клингера пальцем и скрылся за дверью кабинета. Берко, забыв все наставления, поспешно двинулся по дорожке, задевая ее носками сапогов. Старуха пропустила его и плотно прикрыла за ним дверь кабинета.

— Не надо! — махал восковой рукой генерал и поморщился, когда Берко, забрав воздуха, топнул левым каблуком и приготовился выстрелить в генерала заученным приветствием. Берко смолк на полуслове и ждал со страхом, что будет дальше.

Генерал сидел в креслах у стола, заваленного книгами, картами и свертками чертежей. Повсюду, куда ни косил глазом Берко, он видел книги — на столе, на полу, на диване, в высоком, открытом шкапу; на подоконнике раскрытого окна ветерок перелистывал развернутую книгу; на полу лежали фолианты в желтых кожаных переплетах. Нигде на книгах не было видно пыли — за книгами был хороший уход.

— Стой вольно, — приказал генерал, — отвечай просто, титула не прибавляй.

— Слушаю.

— Тебя зовут Клингер?

— Да, Берко Клингер.

— Мне сказали, что ты хороший математик.

— Что значит «математик»?

— Ну, ты умеешь хорошо считать.

— Да, я умею немного. Я даже знаю таблицу.

— Неужели?

Генерал улыбнулся.

— Это хорошо, что ты знаешь таблицу. Но мне от тебя нужно больше. Если ты такой способный к счету в уме, то поймешь скоро. Вот эта книга называется «логарифмы». Что это за штука, я тебе объясню, если найдется время. Мне приходится делать много вычислений. Я занимаюсь наукой, которую называют механикой, и вычисляю отклонения луны. Тебе не нужно знать — зачем. Вот ты мне и будешь помогать — тебе придется умножать и делить маленькие числа, а я стану искать нужные мне цифры в этой книге. Понял?

— Никак нет. Ничего не понял.

— Так множить и делить ты умеешь? Садись ж столу. Вот тебе доска и грифель.

Берко уселся против генерала за его рабочий стол. Генерал перелистывал какую-то рукописную тетрадь, заглядывая в книгу логарифмов, и то и дело приказывал Берку:

— Умножить девятнадцать на семь, сто восемьдесят четыре на девять. Вот, вот, превосходно. Маленькие числа можно в уме! Так вот… Молодец. Отвечать надо: «Рад стараться»… Да, капитан Одинцов не хвастал, ты считаешь хорошо… Да, по каким дням вас водят в баню?

— По четвергам, ваше превосходительство.

— Сегодня вторник. Ты вымойся, мой друг, в четверг почище, и с пятницы будешь ходить ко мне каждый день после обеда. Субботу исполняешь?

Берко молчал смущенно. Он никак не ожидал этого вопроса.

— По субботам можешь не приходить. По субботам ты можешь не работать. Тебе говорили это?

— Я могу считать в уме в субботу.

— Можно? Тогда приходи и в субботу… А теперь выйди на минутку в залу, поговори с моим Сократом — мой единственный друг, рекомендую. Он очень умный. Выйди, я позову тебя — мне надо подумать над этой формулой. А от тебя разит казармой.

Берко вышел из рабочей комнаты генерала и прикрыл за собой дверь. Попугай, увидав кантониста, захлопал крыльями, хлопотливо забегал по жердочке и заговорил:

— Сократ, мой единственный друг, рекомендую… Бедная Россия! На-краул! Боже, царя храни! Бедная Россия… Рекомендую… Кантонисты — дураки…

— Никак нет, господин попугай, — осмелился возразить Берко, — кантонисты — мученики…

— Кантонисты — дураки! — настаивал попугай.

— Кантонисты — мученики! — повторял Берко.

Попугай смолк в недоумении.

— Мученики! Кантонисты — мученики! Понял?

— Рад стараться! — закричал попугай, помолчал и, лукаво нагнув голову, спросил, таинственно понизив голос: — Перцу принес?

— Нет. В другой раз принесу.

— Хорошо-с, хорошо-с! Не пора ли выпить рюмочку?! Рекомендую!

Генерал крикнул из кабинета звучным голосом, каким здоровался в день щового бунта:

— Кантонист, ко мне!

Берко кинулся бегом к двери кабинета, вызывая гулкое эхо под расписным потолком. Попугай крикнул ему вслед:

— Кантонисты — мученики!

Посчитав еще час, генерал сверил полученные в конце цифры с какой-то книгой, остался недоволен результатом, заторопился и отпустил Клингера в школу.

— Не забудь, что я приказывал. Ступай!

— Счастливо оставаться, ваше превосходительство.

Когда Берко пришел вечером в роту, его окружили товарищи и расспрашивали о том, что он делал у генерала.

— Мы с ним считали, потом я отдохнул и говорил с попугаем, а потом опять считали.

— Чего считали-то, деньги, что ли? Или сколько батальонный денег украл?

— А это можно сосчитать, ты думаешь?

— Что?

Чья-то тяжелая рука легла на плечи Берка: это был Онуча, который подкрался незаметно к увлеченному любопытством кружку кантонистов.

— Чего ты тут врешь про батальонного командира? Ты сказал, что он крадет без счету?

— Никак нет, господин фельдфебель. Я сказал, что нельзя сосчитать этого совсем, потому что это неизвестно.

— Ага! Тебе неизвестно — вор или не вор его высокородие?

— Неизвестно, господин фельдфебель.

— Да ты, Берко, обнаглел совершенно! Эй, капрал!

— Меня не можно пороть, господин фельдфебель: генерал приказал, чтобы мне сделали хорошую баню, и велел приходить опять! Каждый день мы с генералом будем считать.

— Ладно. А теперь мы с тобой посчитаем. Выбирай одно из двух: если я буду считать — сто, если ты — пятьдесят. Только если собьешься, то снова. Понял?

— Я понял, что мне надо в баню.

— Вот я тебе баню и хочу задать. Понимаешь?

— Я понял, только лучше считайте вы, господин фельдфебель.

— Эге! А еще рифметик! Неужто боишься не сосчитаешь?

— Так мне же лучше, если вы насчитаете мне сто. Тогда я уже не смогу пойти к генералу. Он спросит вас: «Почему не пришел Клингер? С кем я буду считать?»

— Ах ты, поганец! Ладно, считай, ходи, пока не надоест генералу, а потом мы с тобой посчитаемся. Разойдись! — приказал фельдфебель кантонистам.

— Слаба рука у Онучи стала! — как будто даже с сожалением вздохнул кто-то из кантонистов, — когда Онуча отошел.

— Всех, летом прибывших, к командиру! — прокричал в дверь вестовой. — На пробу голосов!

— Берко, ступай, у тебя голос звонкий, може он тебя в хор запишет; тогда и пороть не будут, — послал племянника Штык. — В классе спевка-то, туда и иди. Наш хор на всю губернию известен.

В классе скамейки были сдвинуты в сторону, и хор стоял кругом посредине. Новичков пропустили в круг, где на табурете сидел ротный Одинцов.

— Вот, малыши, мой хор. Послушайте, как мы поем. Может, вам не понравится; тогда насиловать не будем. А кому придется по душе, того попробуем на голос. Ребята! «Ты помнишь ли!»

— Откашляйся! Выбей нос! Смирно! Сапунов!

Из круга вышел на середину кантонист из «красавцев».

— Запевай, — приказал ему Одинцов.

Сапунов подпер щеку левой рукой, подобно бабе в горестном раздумьи, и тихо запел:

Одинцов шевельнул бровью, и хор дружно и звучно подхватил печальную песню. Пели кантонисты хорошо.

— Понравилась ли песня? — спросил ротный, когда, замирая, утихли последние созвучья.

— Очень хороша, ваше благородие! — за всех новичков ответил Берко. — От такой песни можно заплакать о нашей жизни!

— А ты какие песни знаешь?

— Я знаю только наши песни. Вы будете, ваше благородие, смеяться.

— Отчего же, спой — мне важно услыхать твой голос.

Берко подумал, осмелился и пропел конец той песни, которой научил его в этапе Мендель Музыкант:

— Ну, это песня твоя тоже не веселая. А голос у тебя хоть слабый, но поешь ты верно. Становись в круг!

Также заставил ротный петь свои песни других новичков и, отобрав в хор не всех, остальных отпустил.

После спевки перед зорей кто-то из товарищей сказал Берку:

— Попался, братец! Каши есть не хотел, а в песенники записался.

— Так что же из того?

— Чудак! Хор-то наш в церкви поет.

— О, горечко мое! Так я же не знал! Я откажусь!

— Теперь уж поздно! Раз ротный голос у тебя признал — не выпустит.

— Так я же не крещенный!

— Это безразлично. Запоешь аллилую!

— О! Я уже вспотел без бани! Что делать мне? Ты шутишь?

— Спроси кого угодно!

Кого Берко ни спрашивал, все, смеясь, уверяли его, что раз он согласился быть песенником, то уж придется и в русской церкви петь.

Берко не мог долго заснуть, ему казалось, что тело тут и там колет, словно иголками; Берко чесался, плакал впросонках, едва забылся к утру и весь следующий день проходил, как в тумане. Он ждал бани с нетерпением, решив, что в пятницу доложит генералу свою просьбу — отписать его из песенников.

В четверг с утра перед баней кантонистов выстраивают голыми в ротах: на «телесный смотр».

Штык перед смотром осмотрел племяша с ног до головы:

— От розог рубцы — это не беда. А зачем ты чесался? Болячек нет на тебе. Зачем расчесал ногу? Допреж сего ты не чесался? На левой ляжке царапину разодрал. Подойдешь к правящему, ноги сдвинь поплотней — авось не заметит.

Еще было темно, когда явился правящий унтер-офицер на телесный смотр.

— Подходи по ранжиру! — крикнул он и осматривал каждого, кто подходил по очереди, освещая свечей. — Клингер! Расчесал ляжку. Становись к чесоточным!

— Это я не чесал, господин правящий, я так оцарапал пряжкой.

— Становись! Все равно — другой раз не будешь оцарапывать.

Баня была во втором казарменном дворе. Сначала мылись здоровые, а после них загоняли в баню чесоточных. С ними на этот раз попал в баню и Берко из-за царапины. К бане Берко привык и любил ее наравне со всеми кантонистами, но мыться с чесоточными было тяжело. На них оставалось мало и не хватало воды. Вымывшись кое-как, Берко в очереди с другими подошел к банному солдату. У солдата в руке был большой квач, какими мажут оси мужики, на полу стояла мазница с дегтем, к которой для верности прибавляли синего купороса. Солдат обмазал Берко, начиная с шеи и до щиколоток дегтем. Когда набралось человек тридцать выкрашенных в коричневый цвет кантонистов, их впустили в баню и загнали на полок под самый потолок, где было жарко и трудно дышать. На каменку еще поддали пару, плеская на раскаленные в ней камни водой из ковшей. Внизу у полка стояли два унтер-офицера с розгами и наблюдали, чтобы выкрашенные дегтем кантонисты парили друг друга вениками и не смели сходить вниз. Мазь кусала тело. Выкрашенные поднимали вой и плач. Иной, не вытерпев, падал вниз; его стегали больно и заставляли снова лезть на полок. Требовалось полчаса, чтобы мазь впиталась в тело. Унтер-офицер пробовал рукой, не пачкает ли, и выпускал в предбанник, где кантонисты одевались, не окачивая тело водой. От пара мазь темнела, и мальчишки были похожи на негров с приставленными к черному телу белыми головами.

2. Пернатый Сократ

В пятницу, когда Берко вошел в кабинет генерала, тот принюхался и спросил:

— Что это, братец, от тебя, как от мужицкого воза, несет?

— Был в бане, ваше превосходительство.

— Что же, вас там дегтярным мылом моют?

— Точно так, ваше превосходительство. Против заразы.

— Ну-ну! Все-таки это лучше казарменного духа. Садись, посчитаем.

Когда настало время генералу сверять свои вычисления с книгами, он опять выслал Берка в зал.

Попугай встретил Берка веселой болтовней и опять спросил:

— Перцу принес?

— Как же! Вот бери! Это я у Бахмана выпросил. Он про твой обычай знает и справлялся о твоем здоровьи.

— Сократ, мой друг — рекомендую. Кантонисты — мученики, — ответил попугай, нетерпеливо скача по жердочке, пока Берко нашел за обшлагом горошину перца.

— Больше одной перчинки Бахман не велел тебе давать-то!

Берко протянул перчинку на ладони к носу попугая, думая, что он ее склюнет. Попугай взял горошину в пальцы лапкой, поднес к глазам и рассмотрел перчинку со всех сторон, а уж затем ловко раскусил клювом пополам и с аппетитом скушал. Почистив лапками клюв, попугай вздохнул:

— Бедная Россия. Не пора ли рюмочку?

Генерал пригласил Берка заниматься. На этот раз вычисления были удачнее, генерал довольнее; только иногда мешал работать Сократ: он все время громко, кричал в зале, что-то пытался петь, подражал петуху, точильщику и верещал, не умолкая.

Генерал два раза выходил успокаивать своего единственного друга и, возвратясь, сказал:

— Я забыл тебя предупредить — не смей ничего приносить и давать Сократу. Ты ему ничего не давал сегодня?

— Никак нет!

— Никогда не давай! Это очень нежное существо. Боюсь, что придется позвать лекаря. Он что-то не в себе.

Занятия продолжались и с этого дня сделались регулярными, как и беседы с попугаем. Берко, считая, что дегтярный запах нравится генералу, еженедельно в бане просил банного солдата вымазать его дегтем из особой баночки без купороса. Попугаю Берко, несмотря на запрещение генерала, изредка приносил гостинца и заметил, что, получив перчинку, Сократ в радостном волненьи легче запоминает новые слова. Особенно легко давались попугаю слова с буквой «р», которую Сократ произносил, подобно Берку, с грохотом:

— Умри под барабан! Кантонисты — мученики. Бедная Россия!

— Что, что, Сократ? — изумился генерал, когда услышал в первый раз эти новые слова.

Сократ слетел с жердочки, сел генералу на плечо и прокричал ему в ухо:

— Воры! Воры! Воры!

— Кто воры, Сократ?

— Командиры воры! Кантонисты — мученики. Воры! Воры! Посмотри в котел! Боже, царя храни! Падаль жрут, падаль жрут. Посмотри в котел! Жри сам! Жри сам! Не пора ли рюмочку?

Генерал хотел погладить Сократа, но тот не дался, слетел с плеча генерала, уселся на свою жердочку и, распустив хохол, кричал:

— Жри сам!

Генерал дал Сократу леденец; тот не принял и кричал:

— Жри сам! Воры, воры! Посмотри в котел! Не пора ли рюмочку?

Рассерженный генерал открыл в кабинете стенной шкапчик, где стояло несколько графинчиков и стаканчик.

Генерал налил из зеленой, в виде медвежонка, бутылки темной настойки, выпил, крякнул, расправил плечи и попробовал голос:

Генерал крякнул, налил еще стаканчик, выпил — и еще.

Посмотрев на часы, генерал сообразил, что в батальоне сейчас кончают обед за вторым столом.

— Одеваться! — громко крикнул генерал. — Живо! Заложить коляску!

На этот раз появление бригадного генерала в столовой батальона было совершенно внезапным. Дежурный по столовой был Одинцов — больше из офицеров в столовой никого не было. Сейчас же побежали за батальонным. Генерал весело и звучно поздоровался с командой. Одинцов отрапортовал. Генерал тотчас прошел в кухню и спросил рапортичку.

В ней значилось:

Котлы были уже закрыты крышками. Генерал поводил носом: пахло квашеной капустой.

Прибежал, на ходу подтягивая амуницию, при шпаге и шарфе батальонный командир, но в будничной каске, вместо шляпы — в чем его застало известие о приезде генерала. В этот визит у бригадного был крепкий голос, и взгляд его не витал под потолком, а был угрюмо устремлен, в пол — генерал смотрел быком.

— Чем на сей раз пахнет здесь у вас, полковник? Опять помойной ямой?

— Никак нет, генерал, ямы очищены.

— Потрудитесь открыть котлы!

Генерал, поддерживаемый Одинцовым и Онучею, кряхтя, взобрался на котельную обмуровку, где стояли кашевары с черпаками у ноги.

— Это вы называете «габер-суп с говядиной»? — вскричал генерал. — Дайте сюда вашу шпагу, полковник!

Батальонный, полагая, что генерал хочет его арестовать, стал отстегивать шпагу от портупеи с ножнами.

— Выньте шпагу!

Приняв из рук полковника шпагу, генерал пошарил ею в котле; там был остаток пустых щей, все из той же еще прошлогодней капусты, которую скармливали кантонистам после щового бунта помаленьку, изредка.

— Это габер-суп?! — кричал генерал, болтая шпагой в котле. — Где говядина?

Батальонный оправился от первого смущения и ответил:

— Говядину, генерал, съели кантонисты.

— Ага! Вы опять хотите меня взять на понт! Хорошо-с! Нет, вы меня не проведете!

Генерал ударом шпаги сбил с полковника каску.

Когда каску поднял фельдфебель, генерал вызвал ее из его руки, швырнул в котел и, тяжко дыша, принялся мешать каску во щах шпагой:

— Вот так, вот так! В вашей каске, полковник, довольно жиру, от нее будет прекрасный навар!

Помешав суп шпагой, генерал приказал кашевару:

— Налей полковнику щей в чашку!

Кашевар зачерпнул огромной ложкой на саженном черпаке щей из котла и по-дурацки спросил:

— С говядиной прикажете, ваше превосходительство?

— С говядиной, с говядиной!

Кашевар подцепил из котла в ложку каску батальонного командира и выложил в другую чашку.

— Жри сам! — крикнул генерал.

— Помилуйте, генерал!

— Для вас нет милости! Вас следует, полковник, разжаловать в солдаты. Выбирайте любое: или габер-суп или солдатскую шинель.

— Виноват, генерал!

— Хорошо-с! Дайте полковнику ложку.

Полковнику подали ложку, и он принялся хлебать суп; чашку перед ним держал Онуча, стоя навытяжку. У фельдфебеля было каменное лицо. Батальонный морщился и давился: порция была чрезмерно велика. Но генерал настойчиво угощал полковника:

— Кушайте во здравие!

Когда полковник кончил суп, генерал простился и вышел из кухни прямо во двор, минуя столовую, и тотчас уехал.

Двери из кухни в столовую, где стояли кантонисты, были заботлива прикрыты Онучей. До кантонистов доносился глухо генеральский крик, но что там творилось, было непонятно.

— Распекает за капусту. Видно, кто-нибудь донес!

— Кто донес? — спрашивал в тот же вечер Онуча, сидя за столом в каморке главного кашевара. — Надо непременно дознаться. Что-то, братцы, неладно у нас стало в батальоне!

Вместе с Онучей в гостях у кашевара был Бахман. На столе пел самовар; стояли вино и закуска.

— Я вам скажу, отчего неладно, господа, — за говорил Бахман. — Все это делается через капитана Одинцова. Помните, — Иван Петрович, что он вас ударил два раза по маске из-за того паршивца так, что у вас хлынула из носу кровь? Разве другой кто стал бы портить маску фельдфебеля из-за какого-то паршивца?

— Вот я чего, Бахман, и боюсь, что этот паршивец генералу наушничает.

— Что вы говорите! Как посмеет кантонист говорить генералу? Да станет генерал слушать кантониста, если б он посмел! Берко себе считает и считает, даже двигаться не смеет!

— Я, братцы, послал за Душкиным к генералу, вот он все нам расскажет. Кухня с кухней, пусть понюхаются.

— Это дело верней. Дома все равно, что кобели: сначала с парадного крыльца поцелуются, а потом с черного крыльца понюхаются — и будем знакомы!

— Честь имею явиться, Душкин, денщик генерала Севрюгова! Привет честной компании!

— Легок на помине. Тебя ждем, как Гаврилу с неба. Что у вас там во дворце?

— Дайте, братцы, сначала горло промочить, хоть чаем. Такие у нас дела!

— К чему чаем? Приступим прямо к делу, — наливая из штофа вино, произнес хозяин. — Кушайте, гости дорогие.

— Такие у нас дела, братцы! Получил генерал из Санкт-Петербурга известие, что вместо инспекторского смотра к нам, братцы, приедет ревизор, старинный друг генерала, князь Балконский — сто лет не видались! Так генерал в хлопотах: Сократа переучивает. Приучен он у нас говорить: «Сократ, мой единственный друг», а тут вдруг — однокашник, да князь, да ревизор. Тоже друг — не равнять же с попугаем? Сейчас генерал и математику долой. Берка отослал в батальон и давай попугая по-другому учить. Леденцов сует, а попугай свое ему в ответ: «Жри сам! Воры! Воры! Воры! А кантонисты — мученики!» Такие, брат, у нас дела!

— Кто же в Санкт-Петербург донес?

— Разве я вам не намекал, кто? — ответил Бахман. — Это же вредный человек. Если бы вы слыхали, какую он, песню сочинил про барабан — ой! Так уж если споют кантонисты эту песню — улетит капитан Одинцов на тройке с фельдъегерем!

— Ну, ладно, это песня. А откуда же узнал-то сегодня про габер-суп?

— Как же откуда? А Сократ? Если он каждый, день кричит: «Воры», так должен генерал понять, где воры.

— Вот вредная птица!

— Да, птичка вредная! Отвернуть бы ей головку, да и конец.

— Кто же на такое дело найдется? Это не человека убить. Генерал за эту птицу сына бы не пожалел.

3. Будни и праздники

Бежали дни, недели, месяцы. Батальон готовился к ревизии и смотру. Приближалась весна, а ревизора все не было. Стали думать, что он приедет в срок обычного инспекторского смотра, приуроченного к ежегодному выпуску кантонистов из школы, весною.

Муштра было усилилась после первого известия о ревизоре; когда же затих о нем слух, опять вошла в свою колею. Генерал вернулся к своим занятиям механикой, оставив в покое попугая, и Берко, забытый бригадным почти на месяц, вновь однажды получил приказание явиться после бани на вести к генералу. Обмазавшись в бане дегтем, Берко пришел во дворец и был встречен приветом Сократа:

— Кантонисты — дураки! Перцу принес?

Берко помотал головой, не отвечая попугаю; он решил пока что воздерживаться от разговора с мудрой птицей.

— Жри сам! — крикнул Сократ вслед Берку, когда тот затворял дверь генеральского кабинета.

В батальоне жизнь шла своим чередом: понедельник — фронт и классы, вторник — фронт и классы, среда — расходный день, четверг — телесный смотр, баня и спевка, пятница — фронт и «пунктики», суббота — батальонное учение и мытье полов по всей казарме, воскресенье — по наряду в церковь, а остальным — «артикулы», и кто не провинился — отпуск на базар.

В расходный день, после утренней уборки, кантонисты расходились по определению начальства в швальную и сапожную мастерские бригады, в которой числился батальон, человек по пятьдесят от роты, и десятка по два в иные мастерские: эполетную, галунную, басонную, столярную, кузнецкую. Для кантонистов среда — больше праздник, чем воскресенье. Для мастеровых, старых солдат, нашествие ребят — сущее наказание. Солдаты, срывая злобу, били кантонистов за помеху различными орудиями производства: портные — аршином, сапожник — шпандырем, басонщики — плеткой, галунщики — ремнем, столяры — палкой, кузнецы — кулаком. В роздых можно было выбежать за магазины, где помещались мастерские, и купить съестного. Тут сидели торговки, одна выкликала:

Другая хвалила свой товар:

Третья кричала:

Четвертая завывала:

Тут же кантонисты и закусывали за собственный счет: стола в расходный день не полагалось. Кто не успел «спроворить» у зазевавшейся торговки в суматохе, — а денег не было, — выпрашивал у других, а старательных учеников прикармливали мастеровые солдаты. Иные из кантонистов успевали заработать в расходный день копеек с десять.

Вот за все это и любили кантонисты свой расходный день.

По пятницам учили «пунктикам». После обеда кантонисты рассаживались на нарах по десяткам. В каждом десятке «пунктикам» обучает ефрейтор, вызывая по очереди своих учеников.

— Федотов! Как солдат должен стоять?

— Солдат должен стоять столь плотно, сколь можно, держась всем корпу…

— Стой! Не части! Сначала!

— Солдат должен стоять столь плотно…

— Как это плотно стоять? На кирпичи! Достань из моего ящика мешок.

Кантонист, хныча и напрасно умоляя о пощаде, достает из ящика ефрейтора мешочек с кирпичом, истолченным в мелкие кусочки, размером с орех. Кирпич рассыпают по полу.

— Засучи штаны! Становись!

Кантонист становится голыми коленями на истолченный кирпич.

— Теперь слушай и запомни, как должен стоять солдат: «Солдат должен стоять прямо, и непринужденно, имея каблуки столь плотно, сколь можно, подаваясь всем корпусом вперед на носки, но нисколько на оные не упираясь». Понял?

— Так точно! Освободите, господин ефрейтор, сил нет…

— Постой маленько. Запоминай. Петров! Сыграй застрельщикам рассыпаться.

— Та-та-тра-да-та-там! Та-та! — играет, подражая рожку, Петров.

— А какой припев к этому сигналу?

— «Рассыпьтесь, стрельцы, за камни, за кусты, по два в ряд!»

— Так. Семенов! Кто у нас военный министр?

— Генерал-адъютант, генерал от кавалерии, князь Александр Иванович Чернышев.

— Так. А кто я?

— Ты?

— Я тебе не ты, а «ефрейтор третьего взвода! Соколов». Становись на кирпич.

За «пунктики» кантонисты не любили пятницу, называя ее «проклятым днем». В субботу утром весь батальон выстраивался в манеже по натянутым веревкам на «три фаса». Приезжал Зверь, и начиналась маршировка батальона в полном составе. За всякую провинность тут же наказывали. После обеда в субботу мыли полы. Из спален выдвигались нары. И, выстроившись шеренгой с голиками на палках, кантонисты по команде протирали пол, политый водой и посыпанный опилками. Поливали и посыпали опилками три раза через час, и через три часа труда пол был бел и чист, как липовый кухонный стол у хорошей хозяйки.

Вымыв пол, отдыхали, чистились и чинились, готовясь к выходу в город на завтра. А утром вызывали из каждой роты по наряду несколько человек «парадных», одетых получше; они шли под командой унтер-офицера в церковь. Затем слышалась команда: «К артикулам!» Все роты собираются в одну из зал и стоя слушают чтение артикулов. Чтец за столом бормочет, торопясь, невнятно, длинный список солдатских преступлений, выкрикивая четко и раздельно только последние слова каждого артикулам.

— Прогнать шпицрутенами через сто человек три раза.

— Ссылается в каторжные работы на двадцать лет.

— Наказывается лозонами тремястами ударов.

Чтение артикулов идет, пока не отойдет обедня и не вернутся «парадные» из церкви. Затем отпускные идут кто домой, к родным, кто к знакомым, кто на базар покупать и воровать или, кто робкого десятка, побираться, выпрашивая милостыню. А те, кто остался в школе, затевают игры, кончая каждую игру дракой.

В одно из воскресений, когда уже была распутица и ревизора ждать перестали, он и явился в город, а все решили, что он приедет уж на первом пароходе, когда пройдет река. Запряженная четверкой бричка ревизора была остановлена на базаре: из-за драки не было проезда. Конные драгуны палашами разгоняли народ; в толпе виднелись, кроме горожан и мужиков, в растерзанном виде пьяные солдаты и кантонисты. Завидя в лице приезжего начальника (он был в военной форме и важен собой), обыватели окружили бричку, и ревизор при самом въезде своем в город вынужден был принять словесную жалобу на кантонистов. Из крика можно было понять одно: что кантонисты — разбойники, от которых нет житья. Ревизор крикнул в толпу, что он за тем и приехал и разберется во всем. Драгуны проложили экипажу дорогу в толпе, и ревизор проехал в дом предводителя дворянства, а не во дворец, где, предполагали, было естественно остановиться приезжему князю, другу генерала. От базара ревизора провожал, стоя в своем тарантасе, запряженном парой с пристяжкой, на отлете, городской полицеймейстер. Он поддержал князя на подножке брички и, забежав вперед, распахнул дверь. Тут же, в вестибюле, пока было доложено хозяевам о госте, полицеймейстер объяснил происшествие, которого невольным свидетелем оказался ревизор. Драка на базаре началась еще до конца обедни с того, что на базар явился совершенно голый и босой мужик и пожаловался народу, что его ограбили кантонисты. По словам мужика выходило так, что он, продав воз дров, выпил маленько, и к нему присучились два кантониста, предложив довести до постоялого двора, а вместо того завели на пристань под амбары и, там, подпоив еще, раздели и бросили нагишом. Мужика взяли в кордегардию, а на базаре народ начал ловить кантонистов и избивать. Сторону кантонистов приняли солдаты гренадерского полка той же бригады генерала Севрюгова. Вся одежда мужика оказалась заложенной в кабаке на Волге, и ее, отобрав у целовальника, вернули потерпевшему, а вырученные им деньги — пропали.

Выслушав этот доклад, ревизор приказал не отпрягать.

Прибравшись с дороги и побеседовав с предводителем, сколько требовали приличия, ревизор тотчас поехал к командиру бригады.

Бригадный уже был осведомлен и о драке на базаре и о том, что князь приехал прямо к предводителю.

Встреча вышла неловкой. Севрюгов, одетый в полную парадную форму, встретил друга посреди зала. Тут они проговорили, стоя, несколько минут, меняя «ты» на «вы», и, чтобы сгладить неловкость, перешли оба на французский язык, к глубокому огорчению домочадцев генерала, которые, стоя за дверью, слушали беседу и по очереди разглядывали ревизора в скважину замка. Слушателям удалось уловить раза три повторенную ревизором фамилию капитана Одинцова, а зрители видели только затянутую в лосину ногу князя, — нога нетерпеливо подрыгивала. Подслушивать еще мешал Сократ. Взволнованный пышным султаном на шляпе генерала, попугай раздувал хохол, хлопал крыльями и кричал:

— Кантонисты — мученики! Воры! Боже, царя храни. Жри сам! Мой единственный друг, Сократ — рекомендую!

— Забавная птица у вас, мой друг, — сказал, уходя, князь и улыбнулся.

— Я полагал, князь, что ты остановишься у меня, — сказал на прощанье генерал, — во всем дворце я один.

Голос старика дрогнул. Князь задержался и менее сухо ответил:

— Ты понимаешь, мой друг, что это одинаково неудобно как для тебя, так и для меня. Хотя я приехал ревизовать не бригаду, а только заведение кантонистов, но ведь и они числятся за тобой.

На прощанье они церемонно обнялись. Бригадный не провожал гостя и остался в зале. Плечи генерала дрожали. Он плакал.

— Не пора ли рюмочку? — сказал Сократ.