ГЛАВА ВТОРАЯ

1. Бадхон Пайкл

На следующий день после неудачного колдовства Берко уговорил своего хавера итти заниматься в лес, на ту полянку, где они были вчера.

— А вдруг мы там встретим этого лешего опять?

— Так что же Мойше, разве тебе не понравились бублики?

— Это тебе в диво бублики!

— Ну, а вишни?

— Гм! Мамеле мне запрещает дома кушать вишни: от них бывает нехорошо.

— Вот видишь. А у Пайкла наверное есть вишни снова.

— Разве так. Тогда идем.

На полянке, как и ждали, они нашли бадхона Пайкла. Горбун сладко спал на земле, согретой солнцем. Хаверы уселись поодаль от него, раскрыли книги и принялись читать. Вскоре Пайкл открыл глаза и проворчал:

— Ага! Эти мухи уже жужжат вокруг моего кармана. Ну-ка заглянем, что там есть.

Берко запустил руку в широкий и глубокий карман шута и достал оттуда фунтик с вишнями.

— Вот видишь, Мойше!

— Кушайте, крысы, за мое здоровье.

Берко и Мойше принялись за ягоды. Бадхон Пайкл смотрел, усмехаясь, на их соревнование: Мойше забыл про запрет мамеле и набивал в рот ягоды горстями.

— Что вы тут вчера делали, крысы?

— Мы хотели бы сделаться невидимками.

— Почему же это у вас не вышло?

— Не знаем. Мы сделали все, что нужно. Мойше вычитал в Кицер-шелой все, что надо сделать.

— Гм! А дочитал ли ты, Мойше, до конца?

— Нет, пане Пайкл.

— А там сказано: «Средство это должно употреблять только во время очень серьезной опасности, например когда нападут разбойники». Видите? Вот если на тебя, Мойше, напали бы разбойники, то ты мог бы им сказать на точном основании Кицер-шелой: «Господа разбойники! Дайте мне сроку сутки, а потом можете меня убить». — «Хорошо, — сказали бы тебе разбойники, — мы подождем!» Тогда ты эти сутки употреби на пост, молитву, купанье, прочти семь раз псалом, и ах! — разбойники остались в дураках: ты сделался для них невидим.

— Ты смеешься над преданием наших отцов. Я больше не хочу тебя слушать. Пойдем, Берко. — Мойше сердито скомкал пустой фунтик.

Берко не шевельнулся.

— Подожди, Мойше, надо дослушать до конца. Вот ты не дочитал до конца Кицер-шелой, и мы с тобой остались в дураках. Пайкл, говори, мы слушаем тебя.

— Я вижу, ты, таракан, не глуп. Что значит быть евреем! Нас дурачат тысячи лет, и все-таки родятся умные еврейские головы.

— Кто дурачит?

— Да вот те, кто собирал веками болтовню наших раввинов и в этой куче мусора зарыл жемчужины древней мудрости. Те, кто, всю жизнь копаясь в куче этого мусора, уже сам не способен оценить жемчужное зерно и, обманывая народ, заставляет поклоняться Талмуду, как золотому тельцу.

Мойше схватил с травы книгу, губы его дрожали.

— Это мусор — вы говорите? Значит, вы не читали Торы, вы невежда и эпикуреец!

— Подожди!

Бадхон положил свою крепкую ладонь на книгу и удержал мальчика, который в слезах готов был убежать.

— Что это за книга?

— Килаим.

— Ага! «Разное о разном» или нечто обо всем. Раскрой книгу на любом месте и прочти.

Мойше раскрыл книгу и прочел:

— «Законами о килаим запрещено носить лишь смесь овечьей шерсти и льна.»

— Стой! — крикнул Пайкл. — Следи за мной по книге. — И продолжал на память — «Если к шерсти овечьей подмешана шерсть верблюжья, то к полученной шерсти примесь льна допускается, когда в ней преобладает шерсть верблюжья; когда же преобладает шерсть овечья, то примесь льна не допускается…»

Бадхон читал, или вернее пел, правила килаима, соблюдая каждую паузу. Мойше и Берко следили за ним по книге и не подметили ни одной ошибки в напеве.

— Прочти еще! — приказал Пайкл.

Мойше прочел:

— «Законы о килаим распространяются лишь на пряденое и тканое, ибо сказано: не надевай шаатнез, то есть одежду из шаа — глаженого, тавуй — тканого и из нез — пряденого…»

— А! Любопытный кусочек, — смеясь, перебил Пайкл. — Ну-ка! Вы, наверное, знаете, что значит шаатнез[10]?

Берко и Мойше вперебой стали выкладывать толкования разных мудрецов на вопросы:

Можно ли носить пряденое глаженое.

Можно ли носить войлочную шляпу.

Можно ли носить корзины, в которых положены шерсть и лен.

Может ли быть в льняной материи шерстяная кайма.

Можно ли подостлать под себя войлок.

Пайкл выслушал до конца все, одобрительно кивая головой, и потом заметил:

— Ну вот, и все эти мудрецы занимались пустяками, ибо они думали, что слово «шаатнез» составлено из начал трех слов — шаа, тавуй, нез; прошла тысяча лет, пока наши ученые доказали, что шаатнез есть слово коптского языка и значит просто «поддельный». Мы не должны носить ничего поддельного — вот и все. Не смешны ли наши портные, когда шьют из сукна, где нет и половины шерсти? Они не смеют положить шитва на колено, ибо это килаим! Еще смешнее наши базарные торговцы одеждой, которые носят на палке платье шаатнез из боязни, что коснутся к нему телом — это ведь тоже килаим. Теперь скажи, Мойше, — закончил Пайкл, — кто здесь ученый и кто невежда?

— Ты знаешь книги наизусть! Но как ты можешь называть глупостью Талмуд: ведь тут все науки!

— Науки?! Вместо медицины — колдовство. Астрономия — где земля в центре вселенной; физика — говорящая о том, как мыть посуду; география — указывающая, где находятся рай и ад; метеорология — говорящая, когда должен итти дождь, но он ни за что не хочет итти! Хороши науки!

— Пайкл! Скажи, пожалуйста, что такое барометр? — попросил Берко.

— Барометр? А зачем тебе это знать?

— Тебе Элиа Раппопорт говорит, что молиться о дожде можно лишь тогда, когда упадет барометр… У ребе Элиа упал барометр. Тогда был назначен пост, мы молились, и пролился дождь.

— Вот вам, тараканы, пример того, как нас дурачат.

Пайкл описал в понятных для ребят словах барометр, объяснил, что прибор этот указывает давление воздуха. Погода зависит от давления воздуха. Если давление воздуха быстро уменьшается, то говорят, что барометр падает, и тогда можно ждать грозы, ветра и дождя.

— Видите, мальчики, ребе Элиа сам больше доверяет настоящей науке, нежели Торе, более барометру, чем посту и молитве. Однако он ест хлеб свой не от науки, а от ваших молитв, и хочет, чтобы вы верили в силу не науки, а его молитв.

Мойше посмотрел на Пайкла гневно.

— Пророк Элиа низводил дождь на огонь нечестивых и без барометров. Он знал все, что наверху и что внизу под землею!

— А знаешь ты, невидимка, простое средство обратить любого человека в пророка? — лукаво спросил шут.

— Скажи. Как же?

— А так, как это делают в полиции. Она частенько делает пророков.

— Ты шутишь?

— Ничуть. Это просто совсем. Кладут человека рожей вниз. Он видит только то, что внизу, но прекрасно знает, что делается наверху, потому что его порют.

Мойше заткнул уши, вскочил и закричал:

— С меня хватит твоих шуток! Я ухожу. Если ты, Берко, не пойдешь со мной, ты больше мне не товарищ!

Мойше подхватил свои книги и убежал. Прежде тем нырнуть в лесную чащу, он оглянулся: последовал ли ему Берко, но тот остался с шутом.

— Ты поссорил меня с моим хавером, с моим первым другом, Пайкл!

— Не печалься. Я знаю, что рано или поздно вам надо поссориться.

— Почему же?

— Вы с ним килаим — разные. «Нельзя запрягать коня и осла вместе», сказал ребе Меир. Ты и Мойше — огонь и вода. Но ты не можешь зажечь воды, а он погасить твой огонь. Беги от него! Беги от них!

— Почему же ты учишь меня? Я хочу остаться евреем.

— Шезори и ему подобные еще не евреи, по тому, что они читают. Мы с тобой — евреи. Быть евреем — значит прочитать все до конца!

2. Песни ямщика

Кнут балагулы Клингера успел порядочно истрепаться, и не потому, чтобы он его не жалел, а потому, что ребе Шезори с точностью аптекаря отвешивал овес двум заморенным клячам, которые едва справлялись на косогорах и подъемах с экипажем. По вечерам, когда балагула возвращалась в Купно, уже за пять верст можно было узнать ее по облаку пыли; клячи едва волочили ноги, вздымая пыль; ближе к местечку балагула сообщала о своем прибытии скрипом плохо смазанных колес, дребезжанием подвешенного к оси конского ведра, хрустом и треском кузова. Тогда все Купно знало, что возвращается из города балагула ребе Шезори.

— Как?! И на этот раз она не рассыпалась на мелкие кусочки по дороге? Ну, Лазарь Клингер поистине счастливый человек!

Но балагула и не могла рассыпаться — скорее хряснет ось на косогоре у новой брички или свихнутся рессоры у панской венской буды; в балагуле была тысяча слабых мест, но слабое место в свое время скреплялось где веревочкой, где гвоздем, где проволокой, а то и мочалкой, смотря по тому, что в момент угрожающей катастрофы попадало под руку фурману, который все время лечил свой экипаж.

— Вы мне скажете, я балагула? Я же хирург совсем!

Лазарь Клингер не раскаивался, что купил кнут на последние деньги. Когда вся замшево-серая от пыли балагула приближалась к Купно и уж кони переставали отфыркивать пыль, а у седоков, застывших в бессильной ярости, на зубах скрипел песок, Лазарь Клингер, помахивая над спинами кляч кнутом, напевал довольно весело:

Sitzt a Schuster — neitht und neiht,

hat Kadoches, nit e Breit!

(Сидит сапожник — шьет и шьет,

нашьет чахотку, но не хлеб!)

— Фурман, разве вы не знаете песен повеселее? — спросил однажды молодой седок-еврей, сидевший рядом с Лазарем на козлах балагулы, крепко зажав между коленами небольшой дорожный сундучок.

— Почему нет? — ответил Лазарь, огрел кнутом обеих кляч, чтобы трясло почаще, и запел в такт тряске:

Адир ато амити[11],—

еден пан бог на свити,

Борух ато амити —

еден пан бог на свити,

а мы соби, как братцы,

будем соби гуляти.

Надо знати, как гуляти,

перед богом отвечати.

Пьем вудке и гуляем,

перед богом отвечаем.

Вато Мелех хай в каайем,

вато тишма мин ха — Шомаим

лшоно хабоо би Иерушолоим[12]!

«Адир ато амити» — хотел было начать снова ту же песню Лазарь, но тут с задней скамейки протянулась чья-то сердитая рука с зонтом и больно ткнула балагулу меж лопаток:

— Перестань!

Лазарь замолк; по обычаю всех ямщиков настегал коней, и лихо, с грохотом и звоном колесница подкатила к заезжему двору ребе Шезори. Седоки тотчас разбрелись в разные стороны, остался один молодой человек. Он слез, снял с козел свой маленький багаж и стоял в нерешимости, держа сундучок в руках, как поднос. Задок кузова балагулы расселся, как устало раскрытый рот. Лазарь, подвязывая кузов, сказал:

— Если вы, юноша, ждете, что супруга ребе Шезори выбежит к вам навстречу, то ожидания ваши напрасны. Она уже видит вам цену через окно. Войдите, не бойтесь, она устроит вас сообразно вашему состоянию.

Юноша с сундучком вошел в трактир. Лазарь не ошибся: трактирщица отвела приезжего в ту самую каморку над помойной ямой, где занимались Берко и Мойше, и сказала:

— Вот здесь. Надеюсь, вы не станете мешать моему сыну заниматься Торой. Надеюсь, вы мне не закажете вареную курицу, или рыбу, или суп с клецками, или вареники, или кварту меду?

— Нет, не закажу. Благодарю вас, сударыня.

Шезори ушла.

Мальчики не повели и глазом, когда вошла мать Мойше, и жужжали над книгами.

Приезжий поставил сундучок под лавку и поздоровался с хаверами, когда трактирщица ушла.

— Шолом алейхем!

— Алейхем шолом! — ответили хаверы, прекращая чтение.

Приезжий сел на скамью к столу и весело улыбнулся ученикам. Эта веселость не понравилась Мойше. Он угрюмо спросил:

— Откуда ты?

— Издалека. Из страны нищеты и рабства.

— А куда идешь?

— Далеко. В страну счастья и свободы.

— Ты едешь в святую землю?

— Нет. Я иду в Вильно.

— Зачем?

— Там я надеюсь сдать экзамены и поступить в медико-хирургическую академию.

Берко встрепенулся:

— Ты хочешь быть доктором? Разве это мыслимо для бедного еврея?

— Почему нет?

— Чтобы учиться, надо иметь хлеб.

Приезжий посмотрел на луковицу и ломоть хлеба, как всегда положенные перед Берком.

— Вот я вижу, ты имеешь хлеб от учения.

— Да, но я учусь не тому, чему хотел бы, — сказал Берко. — Неужели ты знаешь все?

— Далеко не все. Но и я учил Тору.

— Вот видишь, Берко, а твой Пайкл сказал, что изучение Торы чепуха.

— Нет, он не так сказал!

— Я не знаю, кто этот Пайкл, но он не прав. Изучение Торы и Талмуда обостряет ум. Если ты хочешь стать силачом — упражняйся в поднимании тяжестей. Так и Тора изощряет и усиливает разум. Мне всего труднее было научиться читать и писать по-русски, остальное — легко.

— А кто у тебя есть?

— Я похоронил три месяца тому назад мать. Больше у меня никого нет.

— Она умерла с горя, что у нее такой нечестивый сын, — сказал Мойше, скривив губы недоброю улыбкой.

Лицо гостя затуманилось:

— Да, она не хотела, чтобы я учился медицине. Она думала, что я буду раввином.

— А как тебя звать? — продолжал свой допрос Мойше.

— Арон Люстих.

— Ага! Прозванье правильное[13]: ты все время улыбаешься, как вареник в сметане!

— А чего же мне грустить?

— Время ли еврею быть веселым! Есть ли у тебя шварц-вейс[14]?

— О, конечно! Разве может в наше время еврей шевельнуть пальцем без паспорта!

— Что же ты думаешь делать у нас в Купно? У тебя здесь есть родные? — продолжал допрашивать гостя Мойше.

— Нет. Я отдохну здесь пару дней. Я разбил себе ноги. Добрый человек увидал, что я сижу в пыли, и предложил мне сесть на козлы и подвез меня.

— Это мой отец, — сказал Берко.

— Да это наш балагула, — поправил Мойше. — Ты должен благодарить не Клингера, а моего отца, потому что балагула принадлежит ему.

— Я благодарен и ему. Что ты еще хочешь спросить?

— Разве ты хочешь уйти?

— Да, я пойду купить хлеба.

— Как же ты оставишь здесь свой сундучок? Он, я вижу, не заперт. Так нельзя. Повремени.

Мойше сбежал вниз по лестнице и скоро возвратился с навесным замком.

— Вот я выпросил у мамеле для тебя замок с ключом. Запирай сундучок, пока мы здесь…

— Что, разве здесь воры? И что можно с меня взять!

— Ну да, я знаю, что у тебя там одно барахло. Однако, раз сундучок заперт, ты уже не можешь обвинить кого-либо, что у тебя чего-то не хватает в твоем саквояже.

Люстих замкнул сундучок и ушел за хлебом.

3. Пойманник

На другой день Берко пришел в дом Шезори раньше обычного, боясь попреков своего хавера за опоздание. Открыв дверь в каморку под чердаком, Берко остановился, удивленный. Мойше склонился на коленях перед раскрытым сундуком Люстиха и, аккуратно перекладывая вещи, рылся в сундуке, видимо что-то там разыскивая.

Приход Берка не испугал Мойше. Он только рассеянно оглянулся на товарища и продолжал копаться в сундуке, добираясь до самого дна.

— Что ты делаешь, Мойше?

— Что я делаю? Разве ты не видишь? Я любопытствую, что здесь есть. Подумай только, у этого нечестивца нет даже молитвенника с собой. Голодранец! — презрительно закончил Мойше, аккуратно укладывая обратно в сундучок жалкий скарб проезжего в том самом порядке, как вещи лежали раньше. Уложив все, Мойше закрыл сундучок, навесил на его пробой замок и замкнул его ключом.

— Откуда у тебе ключ, Мойше?

— Молчи, раз тебя не спрашивают! Я сейчас приду, и мы начнем учиться; мне надо сказать мамеле что-то.

Мойше убежал и вернулся веселый:

— Вот тебе и мне по маковой лепешке, Берко, и не вздумай Арону или кому-либо сказать, что я смотрел в сундучке. Давай займемся книгами.

Товарищи раскрыли книги, но чтение не клеилось: Берко то забегал вперед, то путался в знаках, не соблюдая даже «этнах» — остановок между первой и второй половиной стиха; этнах под строкою видом своим напоминал Берко сегодня замочек, повешенный на пробое, поэтому-то глаз чтеца и пробегал стыдливо мимо знака.

Мойше тоже был неспокоен, прислушивался к голосам на дворе, как будто ждал чего-то.

— Мойше, — сказал Берко, положив руку на книгу, — я должен сказать Люстиху, что ты делал в его сундуке.

— Вздумай только! Чей хлеб ты кушаешь? Чей хлеб кушают твой отец и твои сестры?

Берко хотел возразить, но Мойше испуганно прошептал:

— Ша! Кто-то идет.

По лестнице тяжело поднималось несколько человек. Кто-то пнул дверь снаружи, и в комнату вошли двое рослых дюжих еврея; хотя из-под их ермолок вились локоны и одеты они были в обычные кафтаны, но во всей повадке было что-то такое, по чему взгляд угадывает переодетого полицейского. Берко, увидев их, застыл в испуге, и Мойше побледнел.

— Шолом алейхем! — сказал один из пришедших.

Берко и Мойше едва пролепетали ответное приветствие.

— Чего вы перепугались, мальцы? Мы еще не за вами! Ха-ха-ха! Где же бродяга?

— О каком бродяге вы спрашиваете? Мы не знаем.

— А о том бродяге, которого Лазарь вчера привез на козлах балагулы.

— Он ушел, я думаю, на рынок купить себе хлеба, он скоро вернется. Вот его сундучок, пане ловчик! Он заперт на замок, — пояснил Мойше.

— Отлично! — сказал один из пришедших. — Пускай зверь вернется в свою нору. Я останусь здесь, а ты, Якоб, повремени на дворе. Когда я позову, беги сюда.

— Таки так, пане, — согласился Якоб и вышел.

— Что же вы замолчали? Читайте книгу, — сказал ловчик. — Ведь я пришел еще не за вами!

У Берка и Мойше застыли губы. Хотя ребе Шезори был богат, а Лазарь Клингер беден, но и в богатой и бедной семье малышей одинаково пугали еще в колыбели:

«Что же ты не спишь? Закрой глаза, спи, а то позову ловчика! Он тебя возьмет и отведет в прием!»

Точно так русские бабы пугали своих ребят волчком:

Придет серенький волчок,

схватит Ваню за бочок.

И самые слова схожи: ловчик — волчок. Ловчику было приятно, что его так испугались два ученых, ибо хаверы уже ученые люди.

— Тебе нечего бояться, Берко, ты у Лазаря один сын.

Мойше потупился, словно речь идет о нем.

— Ну, а тебе, Мойше, папаша, когда придет время, купит рекрутскую квитанцию.

Мойше покраснел и украдкой взглянул в глаза Берку. Тот был занят другим: он спросил:

— Почему вы, пане ловчик, называете гостя Шезори бродягой?

— Он не гость наш, — поспешно вставил Мойше, — это нам чужой совсем.

— У заезжего есть шварц-вейс, он не бродяга.

— Так что же? — ответил ловчик. — Мы посмотрим, и если у него в порядке паспорт, то мы его отпустим с миром. Читайте, дети, ибо ребе Анания сын Терадима говорит: «Если двое или трое сидят и среди них нет слова Торы, то это собрание развратителей».

Ловчик благочестиво завел глаза. У Берка застучало сердце, и он возразил:

— А ребе Досия сын Архиноса говорит: «Сон утром, вино в полдень, разговор с детьми лишают человека жизни этого мира и жизни будущего».

Ловчик понял намек: сивуха, которую он пил недавно, сделала дыхание смрадным.

— Ну, как хочешь, Берко, — примирительно сказал ловчик, — можешь и не читать. Ребе Доса Вавилонский сказал: «Кто учится у молодых, ест зеленый виноград, а кто учится у старых, тот ест спелый виноград».

Берко не ответил, и ловчик, довольный тем, что ловко отбил удар, посмотрел на ребят искоса, нагнув голову набок, и был в эту минуту похож на огненно-красного петуха, который к чему-то прислушивается.

На лестнице послышались быстрые шаги, и в каморку вошел Арон Люстих.

Он кинул перед товарищами на стол связку бубликов.

— Ребята, я хочу угостить вас перед уходом маковыми бубликами! — сказал Люстих.

Ловчик поднялся со скамьи.

— Ara — сказал он. — Вы, пане, собираетесь уже уходить. Мы пожелаем вам счастливого пути, если только у вас есть пасс.

— Кто вы такой?

— Я здешний ловец, юноша, только и всего. Итак, вы имеете при себе шварц-вейс. Вы понимаете сами?

Арон, вспыхнув, посмотрел на ловчика.

— Сейчас!

Арон склонился к своему сундуку, отомкнул его и начал перебирать вещи.

Берко с трудом поднял взгляд на Мойше; тот сидел потупясь над книгою и зажав ладони между колен.

Арон перерыл все в сундуке. Приподнялся и хрипло пробормотал:

— У меня украли мой паспорт!

— Ну да! Все так говорят. У одного паспорт украли, другой его потерял, — сказал ловчик и, вздохнув, прибавил из солдатской песни — «Mein Pass, mein Pass… hob ich gethon vartieren. Mit tut min in Priem arainfihren»[15].

— Послушайте, добрый человек! — пролепетал Люстих, роясь в кармане.

— Оставь свои деньги при себе, еврей, они тебе пригодятся, когда будешь солдатом.

— Вот здесь тридцать злотых!

Ловчик рассмеялся.

— Хотя бы тридцать карбованцев!

Люстих рванулся к выходу, но в дверях стоял второй ловчик — Якоб.

— Что ты здесь так много тратишь времени, Заккариа? — проворчал он недовольно. — Разве ты имеешь дело с купцом?

Заккариа расхохотался:

— Ну да! Он предлагал мне, подумать только, тридцать злотых за выкуп!

— Идем — ведите! — сурово сдвинув брови, сказал Люстих.

— Бери свой сундучок, бродяга, и пойдем.

Люстих, уже готовый итти, взял сундучок и ушел в сопровождении ловчиков.

Шаги на лестнице и голоса на дворе давно смолкли, а Берко и Мойше все сидят молча, словно связанные. Первый, тяжело ворочая языком, заговорил Мойше:

— Это хорошо, что наши ловчики поймали этого бродягу. Теперь они отдадут его приемщику. И общество получит за пойманника квитанцию: из наших местечковых один останется в набор дома. Очень хорошо, что он оказался бродягой.

— Но он говорил, что у него есть паспорт.

— Ну да! Какой ты смешной, Берко, он конечно говорил. Но ты сам видел, я пересмотрел у него все в сундучке — там не было ни паспорта, ни молитвенника.

— Нет, я верю ему. У него украли паспорт!

— Украли? Кто мог у него украсть, раз его сундучок был заперт на замок? Ой-ой-ой! Что я наделал! Что скажет мамеле: он же унес наш замок и с ключом!

Мойше сорвался с места и загремел вниз по лестнице каблуками. Он нагнал шедшего меж, двумя ловчиками Люстиха уже около самого дома присутственных мест, на горе у костела.

— Послушайте, панове, — кричал подбегая, Мойше, — это же грабеж! Этот бродяга утащил с собою замок, который ему дала мамеле, чтобы его не обокрали, а он, панове, унес замок и с ключом!

— Верно ли это? — спросил ловчик Заккариа.

— Да, верно. Я забыл от горя. Вот ваш замок и ключ!

Люстих отомкнул замок и, сняв его с пробоя сундучка, вместе с ключом вернул Мойше.

Мальчишка пошел обратно тихо и важно, как подобает хаверу.

Ловчики ввели пойманника в дом присутствия, окрашенный золотистой охрой с белыми отводами.

Загрузка...