Бес в ребро

Глава 11

Их медовый месяц проходил с ежедневными перерывами на Танину работу. Потому он растянулся на все лето.

— А я не верила, что ты придешь, — сказала она в первую ночь, нежно пробегая пальцами по его лицу: «Точка, точка, занятая…»

— Почему не верила? — он улыбнулся в темноте и прижал ее ладонь к губам.

— Так. На тебя не похоже.

Теперь Вадим делал многое, что было на него не похоже. Например, встречал ее дома экзотическими обедами собственного исполнения, хотя до этого всю жизнь считал кухню местом, где пьют кофе. А тут вдруг подсел на кулинарию, начал штудировать специальные журналы и регулярно ездил за покупками в японские и китайские магазины. За лето он стал крупным спецом по дальневосточной кухне и научился мастерски готовить суси с икрой летучих рыб, а также блюдо, носившее воинственное название «Бой дракона с фениксом».

В рестораны они ходили редко. Колосов неожиданно оказался настолько ревнив, что даже любоваться Таней хотел единолично. Так звучала официальная версия, на самом деле он просто не мог рисковать. В городе было немало мест, где хорошо знали не только его, но и Алину. Кроме того, там можно было столкнуться с Вадимом Колосовым номер два, что было бы уж совсем некстати.

Таня не настаивала. У нее, менеджера крупного издательского холдинга, ресторан ассоциировался с деловыми встречами, а не с романтическими свиданиями. Зато они каждую неделю играли в боулинг и плавали в бассейне в недавно открывшемся на соседней улице фитнес-клубе.

Поразительно — они с Алиной могли позволить себе все, что угодно, но почему-то им в голову не приходило вместе отправиться в бассейн или начать сбивать кегли тяжелыми мячами, придирчиво вести счет, визжать от азарта и бросаться друг другу в объятия после каждого удачного броска.

Ну и слава богу, что не приходило, — зато теперь он может ходить по фитнесам и боулингам с Таней, не опасаясь, что его узнают.

За день Таня уставала сидеть в душном офисе, и по вечерам они выходили гулять, что для домоседа Колосова тоже было неслыханно. В соседнем дворе оборудовали детскую площадку, утыканную лавочками и беседками. Детей в центре Москвы летом было немного, и беседки облюбовали парочки и молодежные компании из окрестных домов. Таня и Вадим тоже порой устраивались на солнышке и потягивали легкое пиво под редкие крики резвящейся детворы.

Таня рассказывала, как играла когда-то на этой площадке, где были в то время только заржавевшие качели и страшная железная горка с крутой лестницей без перил. Зимой ее заливали водой, и высшей доблестью считалось влезть ползком по обледенелым ступенькам и скатиться вниз на обрывке картонной коробки. На крошечной площадке наверху все нарочно толкались, и было легко свергнуться на утоптанный снег не по скользящей поверхности, а с отвесного бока.

— Но ты-то не боялась! — говорил Колосов.

— Еще как боялась! — отвечала Таня. — Я в детстве была такая трусиха, ты себе не представляешь. Однажды, когда мне было года три, мы возвращались с мамой с бульвара, и в подворотне пробежала кошка. Я целый час стояла на улице и ревела, отказывалась идти домой.

Колосов смеялся, обнимал ее и смотрел на чужих играющих детей, впервые за последние годы не испытывая уколов совести.

Она вызывала в нем чувство какого-то удивленного обожания. Ему нравилось в ней все — как она ходит, как выбирает в шкафу одежду, как причесывается и строит гримасы у зеркала, нанося макияж. Нравились ее шутки, литературные оценки, рассуждения. Ее романтичность и прагматизм, непосредственность и жадность ребенка, попавшего в большой супермаркет. Она брала от жизни все, до чего могла дотянуться.

А еще он стал снова рисовать, вспомнив забытое юношеское увлечение. Купил картон, уголь, восковые мелки. И рисовал, конечно, ее, мучаясь от неумения, разрывая испорченные листы и начиная сначала. Набрасывал ее фигуру, пытаясь поймать движение. Особенно ему хотелось уловить полет ее узких рук, когда она хозяйничала на кухне, управляясь с массивными банками, полными маминых консервов, — легко брала их «за фук», переставляла на окно, что-то перекладывала, помешивала грубоватой деревянной ложкой и как будто даже бормотала заклинания.

Мамины соленья и варенья причудливо дополняли их японо-китайский рацион. Один раз они даже съездили в деревню, и Вадим был растроган неожиданно радушным приемом, который оказала ему, гостю неопределенного статуса, тихая Танина мама.

Они не стали открывать ей их доисторическое знакомство и называть его фамилию. Ностальгические воспоминания были не нужны — вслед за ними неизбежно пошли бы вопросы: а где, а как, а с кем, а семья?.. Это лишнее, решил Вадим, и Таня с ним согласилась. Сама Клавдия Мироновна, конечно, не узнала в солидном дочкином ухажере бывшего соседа-старшеклассника — ведь и Таня идентифицировала его только по имени.

День за городом, с похрустыванием свежей морковкой и объеданием грядок клубники, прошел как во сне. Клавдия Мироновна насовала им с собой ягод и цветов, ласково улыбалась и долго шла за машиной, махая на прощанье.

— Она считает, что я твой жених? — ляпнул он на обратном пути.

— Откуда я знаю, — сквозь зубы ответила Таня. Шел дождь, и на загородном шоссе в воскресенье вечером творился полный беспредел.

— Но ты ведь не всех подряд таскаешь знакомиться с мамой?

— Всех абсолютно. Иногда просто на улице хватаю кого-нибудь и тащу знакомиться с мамой.

— Мне это особенно лестно.

— Если тебе понравилось, мы в следующую субботу поедем знакомиться с папой. Это в Твери, каких-то жалких четыре часа пути. Только машину поведешь сам, а я буду сидеть рядом и задавать дурацкие вопросы.

Она помолчала и добавила с нежностью:

— Моя мама — простая добрая женщина. Для нее главное, чтобы мне было хорошо. С кем, когда, почему — какая разница.

— Татка, — сказал он, отвернувшись к окну. — Я тебя люблю.

Она не слышала, но это и не предназначалось для ее ушей.

Самое удивительное в их жизни была сама жизнь, ежедневная, ежеминутная, совершенно не такая, к какой он привык.

Они говорили часами и обо всем, а если молчали, то диалог продолжался в тишине. Он нашел в ней такого отзывчивого собеседника, какого никогда не чаял встретить. Каждая его мысль, каждое слово находило отклик, и ответный пас был точен, силен и направлен прямо к партнеру, как бывает в дружеской, а не соревновательной игре.

Таня считала, что он должен написать новую книгу, возможно художественную, и она поможет ему опубликоваться, попробовав себя в новой роли литературного агента. Он объяснял, снисходительно посмеиваясь над собой, что слишком обленился, а книга требует серьезной работы, полного поглощения, на книге надо жениться, пока ее пишешь, вот так.

Они смеялись, и Таня спрашивала: неужели только жениться и никак иначе? А если все-таки гражданским браком? А романтическая связь, недолговечная, но бурная — не спасет? Тогда у него выйдет не одна, а не меньше сотни книжек, и каких! И кстати — она становилась серьезнее, — это дало бы ему некоторую финансовую независимость. Вот тут уж он начинал громко хохотать, про себя сравнивая активы тестя с доходами даже преуспевающего писателя. Таня пожимала плечами и в конце концов тоже смеялась.

Если определить одним словом то, как она относилась к его семейной драме, это слово было — жалость. Она его жалела, не испытывая к Алине никаких злых чувств. Впрочем, Алина ее мало интересовала, она беспокоилась только о нем. Похоже, ей действительно хотелось придумать вариант, при котором он не будет зависеть от богатой жены и вообще ни от кого на свете.

— Тата, с какой бы радостью я женился на тебе, — вздохнул он в продолжение их разговора о книге. — Как ты думаешь, у меня бы получилось?

Реплика была необдуманной, он не должен был так говорить. Он прежде такого не говорил никому и никогда, потому что это было самоубийство. Умная женщина в тот же миг поймала бы его на слове и обволокла паутиной обещаний. Но Таня была умной женщиной другого поколения и другой породы. И он без страха ступал с ней на тонкий лед этой темы, потому что знал ответ. И что удивительно — этот известный, ожидаемый и спасительный для его свободы ответ Колосова огорчал.

— А зачем? — возразила она. — Тебе так плохо?

И отвела его руки, не давая показать, как ему хорошо. Ей хотелось закончить свою мысль. О, эти Танины мысли о семье и браке!..

— Мне кажется, люди женятся либо по расчету, либо по…

— залету!.. — грустно закончил он, внезапно вспомнив «о своем, о девичьем».

— Да ну тебя! Короче, по-моему, в этой процедуре есть что-то унизительное. Знаешь, верного коня или собаку не привязывают, они и так от тебя не уйдут.

— А я верная собака? — спросил он, устраивая голову у нее на коленях.

— Ты кошка, которая гуляет сама по себе. И я тоже.

— А что же мы делаем вместе?

— Как что? Гуляем. Сами по себе.

Таня действительно была равнодушна к матримониальному вопросу, и он видел, что она не притворяется. Ее родители не ладили между собой и в конце концов на старости лет развелись. С детства брак ей казался обременительной обязанностью, а слово «супружество» со всей очевидностью происходило от тяжелого, как якорная цепь, глагола «запрягать».

— Столько лет жить вместе для того, чтобы мучить друг друга! — жалела Таня отца с матерью. Она и Колосова за это жалела. Она от всей души мечтала освободить его от Алины, но сама не собиралась занимать ее место.

Вот тут он кривил перед ней душой, изображая дело так, как будто их брак с Алиной давно превратился в формальность. Это ничего не меняло, но Колосов привык врать женщинам. Совсем не врать даже такой женщине, как Таня, — это было слишком странно.

Разумеется, он не сказал ей, почему пришел к ней жить и сколько это будет продолжаться. Она и не спрашивала, только удивилась, что он приехал без «хонды»: «Все оставил? Ну и ну!»

— Будем ездить на твоей, — сказал он, уходя от ответа.

Таня с удовольствием возила его в своем темно-синем «пежо», а отправляясь куда-то один, он брал такси. Отсутствие машины неожиданно обернулось не неудобством, а избавлением от целой связки докучливых забот: бензин, ремонт, гаишники… От этого жизнь стала еще более летучей и невесомой, не привязанной ни к чему, кроме любви.

Счастье — вот как это называлось. Неожиданное, непозволительное счастье, наверное последнее в его жизни. И рано или поздно оно кончится. Так он сам спланировал и задумал.

Наверное, встречи с Таней не прекратятся, но праздник их совместной жизни исчезнет. Снова пойдут бесконечные дни молчания бок о бок с политкорректной Алиной. А может, беременность и роды превратят ее в толстую раздражительную клушу, и в их доме, вместе с младенческим писком, навсегда повиснет нудное и серое, как осенний дождь, ворчание. Разве мало он знает таких семей, хоть бедных, хоть богатых…

Но разве не этого он хотел, сочиняя свою простую и гениальную комбинацию? Только сейчас воспоминания о доме и жене вызывали у него отчаяние. Колосов не предполагал, что любовь к Тане на старости лет так вскружит ему голову, и никак не мог собраться с мыслями, чтобы адекватно оценить положение. Слишком много подводных рифов, и все они — в нем самом. Сможет ли он жить с Алиной как ни в чем не бывало? А Таня — вдруг она возьмет да и выскочит замуж, несмотря на свою идиосинкразию к слову «брак»? Или приведет на его место другого влюбленного дурня? С ее легким отношением к жизни запросто может случиться все что угодно.

За что боролись, на то и напоролись. Он был бесконечно счастлив и снова, как три месяца назад, не знал, что делать дальше.