БеспринцЫпные чтения. Некоторые вещи нужно делать самому

Мужчины. Срок годности

А вы не замечали, что некоторые мужчины, выбирая продукты, никогда не догадываются, что есть срок годности?

Хотя давайте обо всём по порядку.

Женщины в России обожают метросексуалов, потому что у нас метросексуалы — это не мужчины, которые придают большое значение своей внешности, а те, которые ходят с женой в Metro. Нет ничего сексуальнее для нашей женщины, чем внешность мужчины с тележкой, полной продуктов. Одним словом, охотник. Самец. С другой стороны, есть субтильные мальчики с бородой канадского дровосека, ежеминутно её поглаживающие, как бы проверяющие, на месте ли ещё их мужественность и сексуальность или они уже убежали за смузи. Вам смешно, а им мачково. Мачково — это когда очково, что ты уже не мачо. Этих инфантильных хлопчиков опытные женщины берут только со скидкой, а неопытные, к сожалению, умудряются переплачивать самым дорогим, что у них есть, своей молодостью.

А вот на вершине женской пищевой цепочки… стоял Семён. Таких, как он, как правило, съедают сразу после секса. На упаковке с Семёном всегда красовались три крупные цифры: 18+, 50+, 80+. Которые обозначали возраст, вес и уровень интеллекта. То есть, как вы правильно заметили, он был желанным для женщин с любыми цифровыми диапазонами.

Этакий гусар, при виде которого прекрасный пол готов был бросать в воздух не только чепчики, но и другие лишние для гусар предметы женского гардероба. Весёлый, красивый. С фигурой банино спьяджа, итальянского пляжного спасателя. Это типа такой красавчик, стул-вышка которого всегда направлена не в сторону плавающих потенциальных утопленников, а на пляж, чтобы прекрасная половина лежаков могла воочию неторопливо млеть от созерцания Спасателя… их внезапно одиноких душ. Особо опытным банини достаточно вместо спасательного круга бросить чуть прищуренный взгляд, и вечером чья-то жизнь спасена. Ну, честь потеряна, а жизнь спасена. Да и кто её будет искать-то — честь. Да еще на итальянском побережье! Кто не хочет её потерять, надо оставлять честь дома. Вышла за дверь, сразу раз её под коврик. А вернулась из Италии — нашла её целой и невредимой. Отлично. Можно нажимать на звонок.

Ну, это отдельная история, а мы вернемся к нашему герою. Женщины менялись с такой скоростью, что квартиру Семёна можно было уже по аналогии с мысом Доброй Надежды запросто переименовывать в мыс Доброго Семёна. Потому что Семён не отказывал никому.

Так прошли годы. Опытные женщины в России по-прежнему предпочитали метросексуалов, неопытные всё так же расплачивались молодостью за выбор инфантильных «канадских дровосеков», но любили и тех и других. А вот немолодого Семёна Романовича не любил уже никто. Да и сам, потрёпанный в постельных баталиях гусар, теперь больше всего на свете любил… диван, да так, что с течением времени вмятина на нём стала точно соответствовать фигуре Семёна Романыча в положении на боку, смотрящего телевизор.

Из былых сексуальных трофеев у Романыча осталась только шведская семья — стол и два стула из «Икеи».

С настоящей семьей, как вы понимаете, у Семена не сложилось. По году, месяцу жили многие, но все ушли. Каждая новая пассия если и не съедала после очередного секса, но кусочек души откусывала точно. И в итоге у Семёна внутри не осталось ничего. А пустышку через год выплёвывают даже маленькие дети.

Хотя нет. Ушли не все. Остался британский кот. Черчилль. Если вашего кота зовут Черчилль, то, по определению, худым он не может быть никак. Ну, сигары он может, конечно, и не курить, а вот толстым и умным однозначно быть обязан. Еще котенком с собой его принесла одна из многочисленных в то время претенденток на долгое семейное счастье. Но через месяц она уже съезжала от своего счастья не оглядываясь. Это только наши женщины могут собираться в театр целый час, а съехать навсегда они готовы за пять минут. А вот Черчилль уезжать от Семёна наотрез отказался, как и бойкотировал все последующие попытки другими многочисленными претендентками забрать его с собой от этой бездушной, бессердечной скотины Семёна.

Отношения Романыча и Черчилля были очень странными. Они как будто существовали в параллельных вселенных. Спали в разных комнатах, ели в разное время и если вдруг пересекались в коридоре, то старались не смотреть друг другу в глаза. Складывалось ощущение, что Черчилль не съезжал только из-за того, чтобы претендовать на квартиру, ну, если что вдруг с Романычем. Хотя на самом деле было всё с точностью до наоборот.

Говорят, кошки лечат душевную боль. Возможно. И Черчилль был бы очень рад это сделать. Но у Семёна не осталось чему болеть. Мебель. Нечего лечить. Поэтому старому Черчиллю оставалось только довольствоваться пустотой.

И вот однажды второй день кот ничего не ел и лежал на одном месте.

— Алло, это ветеринарная клиника? У меня кот два дня ничего не ест. Лежит на одном месте.

— А лет сколько?

— Шестьдесят.

— Да не вам. Коту.

— Ну где-то 15–20.

— Так он у вас долгожитель. Обычно коты живут 12–15.

— Пятнадцать?

— Ну да. К сожалению, у каждого из нас есть свой срок.

Семён повесил трубку, первый раз за всё время взял Черчилля на руки, сел в кресло и положил его на колени. Британец лежал на спине, тихо прерывисто дышал и смотрел Семёну в глаза. Веки постепенно опускались, но он силился их поднять, как будто хотел что-то прочитать в глазах Романыча напоследок и без этого не уходить. На самом деле он искал в них не жалость или сочувствие к себе, а пытался найти искорку жизни, соломинку, за которую Семён сможет зацепиться потом… ну… потом.

Романыч поднял глаза и увидел перед собой зеркало. Как давно он не смотрелся в своё отражение. На него глядел довольно обрюзгший, лысоватый, неопрятный человек с прозрачными пустыми глазами. В голове звенел голос из трубки: «А лет сколько? Ну, да. К сожалению, у каждого из нас есть свой срок».

Мужчина — такой же продукт. Кто-то огурец, кто-то фрукт, но у каждого есть своё время.

А вы не замечали, что некоторые мужчины, выбирая продукты, никогда не догадываются, что есть срок годности…

Про интеллигентного Аркашу, который скрипку на смелость и отвагу менял

Искусство требует жертв. Но почему оно выбрало именно восемнадцатилетнего Аркадия Рабиновича — не понятно. Не, ну почему оно выбрало скрипку для четырехлетнего Аркаши понятно, почему предлагало любить себя каждый день по 4 часа занятий без перерыва — тоже понятно. Однако для чего именно Аркадия искусство делегировало на переговоры с местными гопниками по разъяснению разницы между скрипкой и контрабасом — непонятно.

Уже после первого предложения «Господа, это не контрабас…» обмен мнениями был закончен. Аркадий лежал на земле, смотрел на огромное небо, которое для левого глаза быстро начало сужаться до опции «Ночь». «Бланш. Какое красивое французское название», — подумал он и с умиротворением закрыл здоровый глаз. Вокруг кипела дворовая жизнь. Где-то слева скрипели фальшивыми нотками раздолбанные качели, в песочнице шла очередная война за территорию и ресурсы, на школьном поле играли в мяч. Кстати, о футболе. Аркадий искренне не понимал, как можно, например, научиться играть на музыкальном инструменте, если в течение двух часов двадцать два бугая будут отнимать друг у друга скрипку, при этом пинаясь и изображая трупики, если инструмент вдруг отобрали. Наверное, поэтому, как не без основания полагал Аркадий, в российском футболе интеллигентных фамилий можно было едва ли набрать на квартет.

— Ну что, внучок, пчёлка укусила? — послышался голос сверху. Аркадий открыл здоровый глаз и увидел склонившуюся над ним старушку восточной внешности с очень странными желто-зелёными глазами. — А хочешь стать сильным и никого не бояться? — продолжила она.

— Да! — не задумываясь ответил Аркадий и тут же обреченно вздохнул.

— А ты готов променять искусство в себе на смелость и отвагу?

— Да! — в отчаянии крикнул Аркаша и ударил кулаком по футляру со скрипкой.

— Закрой глаза, скажи: «Без булдырабыз» — и всё сбудется.

— Без бул-дыра-быз, — медленно повторил Аркадий таинственные слова и опустил здоровое веко.

— Призывник Рабинович!!! Ё твою мать, здюк в бабьем сарафане. — Аркадий ошарашенно открыл глаз. Он находился в военкомате, правда, не в сарафане, а в одних трусах. В шеренге таких же «пчеловодов» с бланшами под одним глазом. Перед ним стоял и орал старший прапорщик Головком, уже немолодой человек, сорок лет несущий на себе тяжкий крест неправильного ударения в своей фамилии.

— Повторяю… (пауза), моя фамилия Головком на, а голомвка… (очередная пауза) — это то, чем вы думаете, бль, когда голливудскую голоёбицу на порносайтах смотрите.

Как и подобает горячему апологету орфоэпии — старший прапорщик Головком никогда не позволял себе обсценной лексики. Он все матерные слова… проглатывал, причем полностью, поэтому во время пауз он слегка краснел и давился воздухом, хотя не исключен вариант, что он давился и матерными словами, потому что к сорока годам, как вы понимаете, его черепная коробочка уже была всяко переполнена. А огрызки слов типа — ё, — на, — бль, — здюк — это не мат, это фонетические хвостики, смысловые ниточки, за которые можно было вытащить при желании весь богатый и тщательно скрываемый внутренний мир старшего прапорщика Головком.

Рядом с Аркадием стоял Миша Кац, такой же худощавый юноша с заплывшим глазом. Как и Аркаша, совершивший свой дьявольский обмен искусства перевода иностранной поэзии на смелость и отвагу. Слушая старшего прапорщика, Мише практически синхронно удавалось перевести того на цитаты великих людей.

— Ты у меня… Рабинович, будешь ОДИН… всю ночь очко драить, — орал Головком.

— В одиночестве человек часто чувствует себя менее одиноким. Байрон, — машинально тихо переводил Миша.

— Я из вас… дерьма гражданского, буду лепить вот этими руками настоящих солдат! — отчеканил прапорщик и гордо посмотрел на свои ладони.

— Сознание своего несовершенства приближает к совершенству. Гёте. — Миша продолжал жечь.

— Призывник Кац! Что вы тут бормочете, как в гостях у бабушки?

— А я бы, товарищ старший прапорщик, не отказался от такой зоны комфорта. Печка, бабушка. Как профит: пирожки с малиновым вареньем.

И тут старшина роты Головком выдал свой очередной шедевр, от которого выпали челюсти не только у призывников-ботаников, но и у Гёте с Байроном, понимающих, что скоро в их Великую Галерею Цитируемых ураганом ворвётся еще один товарищ на букву «Гэ».

— Призывники! В зоне комфорта вас ждёт не бабушка с пирожками, а дедушка Альцгеймер. Вне зоны комфорта — дедушка Паркинсон. И только в армии вас ждут доблестные ракетные войска. Гордитесь — это единственные войска, где в солдатскую еду не добавляют бром.

Аркаша вздрогнул. Радиация и таблица Менделеева — все 24/365 как по расписанию — это к бабке не ходи, добро пожаловать. Блин. Ну и где же здесь обещанные смелость и отвага? Тут же перед глазами всплыла таблица Менделеева, где в квадратике под номером 95 между Pu (Плутоний) и Cm (Кюрий) можно будет смело вписывать новый элемент Ak (Аркадий), с периодом полураспада — год. Аркаша так с ужасом и представил себя через год — полураспавшимся полулысым дембелем с вялым Тополем-М, который так и останется М на всю его дальнейшую жизнь. Аркадий испуганно посмотрел по сторонам и встретился взглядом с Мишей. В глазах того читался такой же репродуктивный страх.

Свой нынешний бланш под глазом студент филфака Кац получил от местной гопоты, попросившей у него спички. Миша машинально хотел процитировать Михаила Круга, Токарева или, на худой конец, что-нибудь из «Лесоповала», но вылетела, к несчастью, Сафронова:

— Поэт хренов, — угрожающе сказал один из спичконуждающихся.

— Не Хренов, а Сафронова, — машинально сострил тут же Михаил.

Удар в глаз был, в общем-то, ожидаемым, но от этого не менее сильным и чётким. Миша лежал на земле, над ним склонился один из гопников и торжествующе произнёс:

Вся толпа начала дико ржать, а гордость всего филфака Михаил Кац с горечью осознал, что проиграл поэтическую дуэль первый раз в своей жизни без вариантов. И вот здесь в военкомате это воспоминание неожиданно прошибло его до седьмого пота. А что, если вдруг вместо слова «десантник» подставить «ракетчик», то быдлостих приобретает сразу зловещий и сакральный смысл. И слово «спички» здесь уже… лишнее.

Ракетчик — как член без яичек. Мишу передернуло. На филфаке мужику без яичек, как нетрудно догадаться, учиться смысла никакого, тогда уж лучше в Бауманку. На курсе Мишу все девчонки за глаза звали Николаем Чудотворцем, потому что в его руках оживали даже бревна. Блин, а тут — ракетчик. Он с тревогой посмотрел на соседа справа — Бориса Гаврилова, но тот безмятежно и с воодушевлением пережевывал новость про ракетные войска. А вот у парня слева, Аркадия, в глазах уже стоял ужас всех еще неродившихся будущих поколений и руки машинально ниже пояса сложились в форму щита Капитана Америки.

Кстати, пара слов о Борисе Гаврилове, в девичестве Борисе Голдберге, да-да, в девичестве, потому что Боря, набравший море долгов и кинувший половину родного города, для заметания своих заячьих следов готов был поменять не только фамилию, но и пол. Однако перспектива отслужить год в какой-нибудь «звезде» нашей Родины показалась Боре более заманчивой и менее операбельной. Из всех долгов перед кредиторами Боря решил ограничиться только погашением долга Родине. Поэтому Боря Голдберг, а теперь уже Борис Гаврилов с удовольствием и неподдельной северокорейской радостью встретил новость о ракетных войсках. Воображение рисовало секретный лес, командный пункт и Борю в боевой готовности нажать кнопку и решить судьбу какой-нибудь вражеской страны. Очень почётно и ответственно, хотя… если враги вовремя подсуетятся, то Боренька готов и на компромисс. Мирное небо, счастливые детские голоса. Недорого.

А вот Мишу, а особенно Аркадия, перспектива разменять музыкальные гаммы на гамма-облучение не прельщала никоим образом.

— Товарищ старший прапорщик, а можно выбрать не ракетные, а, например, десантные войска? — робко и с тревожным ожиданием спросил Аркаша, продолжая на всякий случай руками бережно охранять покой будущих поколений.

— Рабинович, ну ё твои верхние полушария. Ты на себя посмотри. Какая из тебя, на, десантура, на, с таким бараньим весом. Вот сбросят тебя с парашютом над линией фронта, и если ветер занесет в тыл противника, то расстреляют как диверсанта, а если в наш тыл, то как дезертира. — Настроение прапорщика постепенно окрашивалось в философско-снисходительную палитру, речь текла мирно и безмятежно и ничего не предвещало беды.

Как вдруг один из десяти призывников в шеренге, желая что-то спросить, произнёс это:

— Товарищ старший прапорщик Голомвка, а разре… — И осёкся, как будто невидимая гильотина отрезала ему язык прямо на букве Е. Лучше бы она это сделала раньше — до неправильного ударения в фамилии старшины роты, а еще лучше — ещё раньше, где-нибудь в классе восьмом сразу после звомнит, а не звонимт. То, что орфоэпия, наука о правильном произношении слов, — это наука, написанная кровью, старший прапорщик Головком начал доказывать незамедлительно. Сначала он, как осень в ракетных войсках, за секунду стал багровым и минуту ничего не говорил, а только молчаливо хватал воздух ртом, наполняя беззвучно свою черепную коробку обсценной лексикой.

Месть была жестока. Причем сразу для всех десятерых. Как в Золотой Орде. Облажался один — бошку отрубали всему десятку. В армии это главный воспитательный приём для провинившегося. Важно не наказание, которое он получит от начальника, а то, что с ним сделают вечером остальные девять негритят. В нашем случае это даже было страшно представить. Под звуки марша «Прощание славянки» лица неславянской внешности многонационального подразделения в трусах, с вёдрами и тряпками были отправлены на устранение Всемирного потопа в военкоматовский сортир.

Если вам кажется, что после туалета для посетителей в полку ДПС или единственной биотуалетной кабинки на всероссийском фестивале пива вы видели всё — вы глубоко заблуждаетесь. До военкоматовского туалета — Вы. Не видели. Ничего. У жильцов близлежащих с военкоматом домов есть народная примета. Если в воздухе стоит запах хлорки — значит, старшину роты снова кто-то назвал Голомвкой. А Головком хлорки для такого случая не жалел. От такой концентрации из туалета сбегали не только все бактерии и вирусы, но и молекулы кислорода.

Прошло два часа. Многонациональное и многострадальное подразделение продолжало переносить все тяготы и лишения воинской службы. Хлорка была везде. В глазах, носах, коже и даже уже начала отравлять мысли.

— А может, всё вернуть назад, Без Булды… блин как там, — кашляя и выжимая тряпку, размышлял Аркадий.

— Блин, тебя тоже бабка сюда перенесла? — вдруг разволновался Миша, — Без булдырабыз, она сказала.

— Без Булдырабыз, верните нас назад, пожалуйста, — чуть ли не хором, как мантру, начали повторять раз за разом Аркаша и Михаил.

Не помогало.

— Блин, а что это обозначает? — задумался вслух Аркадий.

— Мы можем! — вдруг встрял Алмаз Байрамгулов, призывник из Башкирии. Судя по его глазам, было непонятно, то ли у него бланши под обеими глазами, то ли он всё-таки «пчеловод» с детства. Поэтому что ему удалось поменять на смелость и отвагу — оставалось для всех загадкой.

— А как будет «мы не можем»! — предложил версию Михаил.

— Без булдырмайбыз.

— Без булдырмайбыз, — громко крикнули Аркадий и Михаил.

Вдруг в туалет вбежал дежурный и крикнул всем срочно строиться для сверки личных дел. Аркаша и Миша с надеждой переглянулись.

В коридоре стоял подполковник секретного отдела со стопкой документов.

— Иванов.

— Я.

— Гаврилов.

— Я.

— Рабинович.

— Я.

— Хм. Рабинович? — как-то удивленно для себя повторил секретчик и отложил личное дело отдельно.

— Байрамгулов?

— Я.

— Кац.

— Я.

— Кац? — еще сильнее удивился подполковник. — Так… всем разойтись.

Через двадцать минут в туалет зашел старший прапорщик Головком и громко рявкнул:

— Рабинович, Кац — на выход. Одевайтесь в свою гражданку — и домой. Закончилась ваша служба в ракетных войсках, дрыщи. Так и уйдёте девственниками, не испытав дембельского оргазма…

Как-то не особо проникшись масштабом такой утраты, Михаил и Аркадий бросили тряпки и направились к выходу. Они шли мимо охреневших со щётками и ведрами будущих защитников Родины, в глазах которых, кроме хлорки, стояло невыносимо горькое сожаление о недостаточной интеллигентности своих фамилий.

Прошло два месяца. Москва. Международный конкурс имени Чайковского. Номинация «Скрипка», финал. Аркадий Рабинович играл каденцию Витольда Гертовича, которую ни в Советском Союзе, ни в России ввиду невероятной сложной техники не исполнял никто. Зал замер на полувдохе, а великие композиторы на портретах, наоборот, задышали часто и взволнованно. Скрипка пела и создавала в воздухе невероятную палитру звуков, казалось, само волшебство управляет смычком Аркадия, а где не хватало волшебства — Аркашу подстёгивал до сих пор стоящий в голове запах хлорки. Последняя нота как контрольный выстрел — зал выдохнул и взорвался аплодисментами. Все встали. За исключением пожилой дамы восточной внешности со странными желто-зелёными глазами. «А из него будет толк, — улыбнулась она. — Без булдырабыз».

Одиночество по имени Сола

(Читать не торопясь, под дождь.)

Одиночество село у окна. Оно любило эту кафешку с видом на самую оживленную улицу и неприметным входом со двора. Посетителей было, как всегда, немного: входную дверь могли найти только избранные, а второй раз сюда редко кто хотел возвращаться. Одиночество тому причиной. Сола каждый раз садилась у окошка и выбирала в уличной толпе своих, сканируя кончиками пальцев через оконное стекло теплоту человеческих сердец и одиночество их закрывшихся душ. Например, вот эта пара, что стоит у витрины через дорогу, соприкасаясь губами и кончиками носов, он — растворяясь в её глазах, она — в его мягких ладонях.

— Люблю, — его слова.

— Я тоже.

— Я буду вечно, — его слова, слова…

— Но не забудь.

— Тебя? Конечно.

— Айфон…

— Всегда я буду рядом.

— Десятый Эс.

— Твой голос. До мурашек.

— И не забудь чехольчик, Влад.

«Мой клиент», — вздохнуло Одиночество. Сердце — цвет красный. Одиночество максимальное — 10 баллов. Она — цвет сердца синий, одиночество — ноль. «Тяжелый случай, — подумала Сола, — сегодня начну с него. Привет, Влад! Я — Сола, твое одиночество, жду». — И посмотрела на него сквозь стекло необычной кафешки.

— Айфон? — внезапно осёкся Влад. — Айфон… ну да, конечно. Только обещай, что заряжать его я буду всегда моим сердцем.

— И чехольчик, Влад, вот тот со стразами, который я тебе показывала.

Влад посмотрел в глаза Марине, в которые он так любил проваливаться каждый раз, когда стоял очень близко, и вдруг в них увидел лицо незнакомой девушки, которая сказала: «Привет, Влад! Я — Сола, твоё…»— А дальше он не расслышал — прервал голос Марины:

— Может, посидим где-нибудь?

— С удовольствием, я знаю отличное местечко. — Влад уверенно направился в маленькое кафе напротив, хотя видел его первый раз.

— А где здесь вход? — разочарованно спросила Марина.

— Я знаю, — продолжал удивлять самого себя Влад, и они юркнули в неприметную дверь со двора.

Сев за первый свободный столик, он оглянулся. Странное ощущение одиночества в общем-то приятном интерьере кафешки. Вроде за столиком с девушкой, которая не умолкает, а кажется, что сидишь один на подоконнике, обхватив колени, а между тобой и жизнью — одностороннее стекло. Ты жизнь видишь, а она тебя — нет. Как в детстве. После маминых слов: «А Влад сегодня не выйдет, болеет», — жизнь уезжает на лифте.

Ты смотришь в окно, как твои друзья играют в футбол или хоккей, и переживаешь с ними каждое мгновение, победу и неудачу, а они с тобой — нет. И как хочется, чтобы кто-то из них вдруг остановился и просто тебе помахал в окошко рукой. Увы, не суждено. Одностороннее стекло. Как и сейчас. Замедлил шаг. Ушла волна. Теперь лишь спины вамжны для людей, как их догнать и обогнать, а все отставшие — сорняк.

Вдруг в углу у окна Влад увидел очень знакомое лицо. Да, точно, это же девушка из глубины Марининых глаз. Он встал и направился к ней.

— Мне кажется, я вас знаю.

— Теперь да. Я — Сола, твоё Одиночество.

— Моё? Но я не…

— Твоё. Если уж увидел меня в глазах любимого человека, значит, точно твоё.

— А ты симпатичная.

— Смотри не влюбись — привыкнешь ко мне, одиночеству, и уже не уйдёшь. Гони меня.

— Всё хорошо. У меня есть любимая девушка.

— Посмотри, — одиночество кивнуло на Марину.

Та сидела одна за столиком и продолжала без остановки что-то рассказывать пустому стулу, где сидел Влад.

— Марина… Марина, я здесь, — сначала шутливо, а потом встревоженно, даже привстав, произнёс он.

— Не переживай, она тебя не слышит, она тебя никогда не слышит.

— А почему я увидел тогда… тебя только сегодня?

— Сердце. Теплота твоего сердца тому причиной. Чуть остынет — и прощай, Марина. А она не пропадёт. Синее сердце и одиночество ноль — идеальное сочетание. Завтра же кто-то другой будет уже проваливаться в глубину её глаз.

— И что, это сочетание и есть рецепт счастья? — с досадой в голосе спросил Влад.

— Конечно, нет. Она придет ко мне сюда лет через двадцать. Будет у неё семья или нет, она всё равно придёт. А я уже не помогу. Одиночество просто будет всегда вокруг неё. Кстати, со мной легче, если человек один — ему можно заказать кофе и ждать, а если я пришла в семью, то одиночество заливается алкоголем. Початая бутылка как личный домашний психотерапевт. Посмотри, кто в этом кафе что пьет, сразу поймешь: семейный или нет.

— А что, здесь все…

— Да, это я всех пригласила.

— Блин, как всё не очень. А бывает джекпот — сердце красное и одиночество ноль?

— Дети. Но не все. Посмотри сквозь мои пальцы на людей, видишь? — Сола положила кисть на стекло, Влад подошел и сквозь ее пальцы увидел цифры и россыпь сердец над каждым человеком на улице.

— А знаешь, у кого из детей почти всегда красное сердце и ноль одиночества? — спросила она и подмигнула.

— Нет.

— У тех, кого взрослые держат за руку. Посмотри. Вон, мальчишка в слезах и красных шортиках. Одиночество 5, 6, 7, а вот теперь его мама взяла за руку — 6, 5… 2, 1. Блин, так просто. Почему люди этого не понимают? Так и в жизни. Сначала родители, держа нас за руку, спасают от одиночества, а потом, в старости, мы их. Вот ты давно звонил маме?

— Ну… дней десять назад, — Влад ответил почти сразу, хотя точно не был уверен. Давно это было.

— А в детстве мама уезжала куда-нибудь? — продолжило Одиночество.

— Да, помню уехала на три дня, так мы с братом чуть с ума не сошли.

— Сколько говоришь дней? Десять… Ну-ну.

— Хорошо, Сола, я понял. А почему тогда у меня одиночество 10, если есть мама и брат и мы друг друга очень любим?

— А это в разных вселенных. Ты придешь к своим в гости — меня там не будет, а вернёшься в квартиру с Мариной — нас снова трое. Жизнь как дом со множеством комнат: работа, друзья, родные, семья. И очень редко, когда я во всех комнатах сразу.

— Так ты хочешь сказать, чтобы не чувствовать одиночества, нужно просто перейти в другую комнату? И всё?

— Да, но ваш человеческий мозг обожает подсаживаться на дофамин прошлых воспоминаний. Нужно открыть глаза и увидеть, что комната пуста! Близкий вам человек или умер, или давно ушел. Дофамин закончится. В комнату тихо проскользнёт питоном и начнет кругами сдавливать тело Депрессия. Незаметно закроет дверь, а ключ выкинет в окно. Через время скинешь её, захочешь что-то изменить и шагнешь за ключом в окно. И непонятно — то ли сдался, то ли решился выйти из комнаты.

— Сола, как у тебя всё просто. Взять и поменять комнату. Просто выкинуть человека из сердца — и всё?

— Почему же выкинуть, эта комната навсегда останется в твоей жизни, просто не нужно туда заходить.

— Умом я тебя понимаю, а сердцем не могу.

— Большое сердце всегда перевешивает мозги. Поэтому я и выбираю людей с красными сердцами, а с синими разговаривает Бог. Видишь его? — Сола кивнула на мужчину с длинными волосами, который подсаживался то к одному посетителю, то к другому. — Он пытается достучаться до сердец, а я до ваших мозгов.

— Тогда, как я понимаю, к Марине подсядет Бог?

— Не сегодня. У неё одиночество — ноль. Меркантильность стёрла душу враз. Богу разговаривать не с кем.

— Бог-то понятно, а ты что? Тоже положительный герой? — Влад наклонил голову и лукаво прищурился.

— Я как змеиный яд: желательно с перерывами и по чуть-чуть. Так-то даже Бог не смог меня долго выдержать и начал создавать мир, чтобы не остаться со мной один на один. — Одиночество засмеялось, зеркально Владу наклонило голову и тоже прищурилось в ответ.

— Знаешь, а ведь я люблю в одиночестве пройтись по ночному городу, в тишине, словно в море нырнув, по уставшим от глаз уголкам.

— Красиво, но, к сожалению, не про меня, это уединение, не путай, — улыбнулась Сола. — Уединение — это когда ты всё сам бросаешь и выходишь, а одиночество — это когда все, кроме тебя, вышли из комнаты. Я думаю, при сотворении мира Бог оставил меня как защитную страшилку, человеку одному было не выжить, а чувствуя меня, он бежал от страха к другим. Сейчас он один выживает, никуда не бежит, а я осталась. Поэтому одиноких людей становится больше. Рептилоидная часть вашего мозга успокоилась, а в сознательной пока бардак. Сидеть одному в четырёх стенах, ничего не предпринимать и ждать скорой человеческой помощи? Прекрасно. Узнаюм Homo sapiens. Может, сделать шаг, выйти в коридор и встретить там таких же, как ты?

— Аха-ха. Сейчас пойдет пятиминуточка о личностном развитии? — Влад попытался в легкую подтрунить, но было видно, что ему очень интересно. — Так, значит, ты всех учишь, как от тебя избавиться? Забавно. Но знаешь, разговаривая с тобой, я чувствую, что ты мне реально симпатична. Я не очень люблю людей, мне кажется, что одиночество — это моё уютное пальто с капюшоном из флиса.

— А с тобой интересно, Влад. Я даю рецепт про комнату, и людям этого достаточно, но с тобой хочу откровенно. Обычно — одно нытье, люди всегда жалуются на меня, а на самом деле ведь это не одиночество. Это может быть непониманием, забытостью, гордыней, но не мной. Одиночество нужно, чтобы человек понял, зачем он здесь, чтобы по крупицам собирал ответ — кто он. Вы, люди, биологически запрограммированы на подражание. У вас чувством локтя маскируются чужие цели, волей большинства — инстинкты толпы. Даже личная жизнь как копипаста чужих инстаграмов. И где здесь сам человек, его «Я»? Одиночество вам как передышка, как фильтр для чужого дерьма, как спасательный круг для «Я» в океане «Мы»… Если жизнь как дыхание, то я, безусловно, в ней вдох.

— Сола, я тебя люблю. Мне кажется, я тебя всегда любил, ещё с детства.

— А я ведь тебя не сразу раскусила, Влад. Когда ты стоял у витрины, подумала, какой дурачок — Марина из него верёвки вьёт, а он такой влюблённый романтик… Но почему тогда одиночество показало у тебя 10 баллов? А потом поняла — не она, это ты играешь с ней как с мышкой. Пока она думает, что управляет твоим сердцем, ты жонглируешь её мозгами. Как только перекрасишь её сердце в красный — ты её бросишь. Game Over. Зачем?

— «Дилемма дикобразов», Сола. Когда им холодно, они прижимаются друг к другу и наносят раны своими длинными иглами и разбегаются. Но им снова холодно, и они снова начинают прижиматься и потом разбегаться. Итак до тех пор, пока не найдут безопасное расстояние. Пока я не найду безопасное расстояние.

— У тебя много тепла, Влад. И люди это чувствуют. Но слишком длинные иглы. От общения с тобой у них остаются глубокие раны, и ты очень переживаешь. Потому тебе так и уютно в пальто из одиночества с капюшоном из флиса.

— Со-ла, пора закругляться с этим молодым человеком, ты не успеешь поговорить со всеми. А у меня уже сегодня две удачные попытки, — вдруг раздался за спиной мягкий необычный голос. Влад обернулся и увидел мужчину, которого Сола назвала Богом.

— Сола, — от удивления Влад подался вперёд, — так у вас тут соревнование? И что же считается удачной попыткой?

— Дверь. Вернее, её цвет. Видишь на выходе две двери: черную и белую? Если посетитель, уходя, выберет белую, значит, мы достучались до него, если чёрную — нет.

— После чёрной он будет приходить сюда снова и снова?

— Как раз нет. Он больше уже никогда не придёт. А вот после белой иногда заглядывают.

— Молодой человек, заказывать что-нибудь будете? — за спиной послышался хрипловато-простуженный голос. Влад повернул голову. Перед ним стоял уже немолодой официант, устало смотрящий на него.

— Мне двойной эспрессо, а девушке… — Перед Владом никого не было. Он посмотрел по сторонам, но нигде не увидел Солу.

— А вы не видели случайно девушку вот тут, с которой я сидел и разговаривал. — Влад растерянно показал на стул напротив себя.

— Извините, но вы пришли один и сидели в одиночестве минут десять, — пожав плечами, ответил тот.

Влад попытался найти глазами мужчину с длинными волосами, Марину, но их тоже нигде не было. Влад перевёл взгляд на выход. Да, там была дверь. Но только одна. Белая.

— Да нет, ничего не буду заказывать, спасибо.

Влад вышел через белую дверь, у витрины его ждала Марина.

— Ну ты чо. Сказал на 2 минуты, а я тебя уже полчаса жду. — Она дежурно надула губки и закрыла глаза, ожидая извинительного поцелуя. Но его не было. Марина открыла удивлённо глаза и увидела уходящего Влада.

— Влад, ты куда?

— Пора подстригать иглы, — услышала Марина странный ответ.

— Мудак, — тихо процедила она и набрала в телефоне «Костя».

Город расслаблялся и готовился ко сну. Он зевал распахивающимися на ночь окнами и смыкал ресницы магазинных витрин. Светофоры внезапно засыпали с пультяшкой в руках, оставляя палец на желтой кнопке. Деревья после дневного сна просыпались, дожидались легкого ветерка и начинали свою неспешную беседу. Послушать их мягкий шелест останавливались даже машины и заводы, тихо выпроваживая человечков, которые стройными рядами укладывались спать в свои большие бетонные коробки.

Уставший официант с хрипловато-простуженным голосом закрыл на ключ входную дверь кафе и подошёл к стойке. Достал из шкафа толстенный журнал, напоминающий амбарную книгу, и сделал запись: