Бей или беги

Глава девятая

Дайана со всей душой прошла к процессу ее подготовки и заметно приободрилась, занимаясь любимым делом. Томасин же все больше сдавала — и в моральном, и в физическом плане. Ее терзали беспокойство о друзьях и смутные дурные предчувствия, а недосып и голод стали плохо сказываться на здоровье. Ночи она проводила вместе со своей наставницей в заброшенном торговом центре, а днем завела привычку пропускать обед и ужин, чтобы потратить это время на сон. В результате она стала очень бледной и опять похудела, но не так сильно, как в детстве. Дайана сочла, что так даже лучше, и похвалила подопечную. Она сказала, что не будь Томасин такой «карлицей» с такой фигурой могла бы когда-то сколотить карьеру фотомодели. То была высшая похвала в устах Дайаны. Но больше от нее, конечно, исходило критики.

Уставшая от работы в поле, недосыпающая, измученная нервным напряжением Томасин стала плохой ученицей. Ей трудно было слушать длинные, нудные лекции Дайаны о истории модных брендов и парфюмерных домов. Она зевала и хотела спать. В гробу она видала различные сорта винограда, тонкости подачи изысканных блюд и правила столового этикета. Дайана злилась и лупила ее портновской линейкой по спине, когда Томасин сутулилась и теряла равновесие на высоченных каблуках, путалась в шелковых юбках и рвала тонкие, как паутина, чулки заусеницами на пальцах.

Наконец, эта пытка подошла к концу, и настал день «смотрин». Всем отобранным девушкам нужно было продемонстрировать себя в лучшем свете — явить не только красоту, манеры и ум, но и таланты. С этим возникла загвоздка, но Дайана быстро отыскала подходящее решение. Заявившись к Томасин накануне, она принесла девушке не только чехол с одеждой и обувью, но и позолоченный лук с единственной стрелой.

— Лучше бы ты, конечно, умела танцевать стриптиз или бренчать на гитаре, — ворчливо сказала Дайана, — но, возможно, это даже лучше. По-моему, это гениально. Жаль, что ты такая невежда и не сможешь оценить полета моей мысли…

Она усадила Томасин на унитаз, чтобы нанести макияж и привести в порядок ее волосы, редко встречавшиеся с расческой. Санузел женского общежития по-прежнему служил их заговору главным штабом. Теперь еще и гримерной.

Томасин задумчиво погладила резное дерево лука, запоминая кружево витиеватой отделки. Этим луком, как и стрелой, никого не убить. Она скучала по своему арбалету, держа в руках декоративную безделушку.

— Давным-давно, до падения мира, — начала Дайана, — в далеком две тысячи двенадцатом году, на острове Сицилия, неподалеку от городка Агридженто, в древнем храме богини Конкордии состоялось знаменательное событие для истории моды. Сицилия, ты, кстати, слышала что-то о ней, где это вообще? — прервалась на насмешку лекторша, а Томасин лишь закатила глаза, — два модельера, Доменико Дольче и Стефано Гобана, вдохновились античной мифологией и создали уникальную в своем роде коллекцию ювелирных изделий, мужской и женской одежды. Не просто так они два года добивались разрешения провести показ именно в древнем святилище: их модели напоминали тоги богинь и патрицианок. Другие же демонстрировали репродукции французского художника Жака-Луи Давида. А венчало коллекцию платье-оммаж наряду Элизабет Тейлор из фильма «Клеопатра».

Томасин пискнула, когда Дайана, увлекшись, сильно дернула ее за волосы. Зато боль помогла ей хоть немного взбодриться, ведь от обилия ненужной ей информации девушку уже порядочно клонило в сон.

— Сто двадцать пять образов по-настоящему впечатляли воображение, — вещала Дайана, — чуткое внимание к деталям: вышивки золотыми нитями, роспись по шелку, изображения с амфор и мозаик, отсылки к искусству, архитектуре и религии, невероятные головные уборы. Накидки из сетей, которые по мифам носили жрицы Астарты, образы нимф в воздушных, эфемерных платьях, расписанных цветами. Образы богинь: Ники, Афины, Артемиды.

Пазл сложился, и Томасин наконец-то поняла, к чему таким витиеватым путем ведет Дайана. Еще до Цитадели, до попыток стать образованнее, она слышала это имя. Так ее называла старая женщина, съеденная мертвецами. Артемида. Вечно юная богиня охоты.

Томасин пыталась вспомнить хоть что-то о той старухе, что была к ней добра, но память вымарала черты ее внешности и даже голос, осталась лишь жуткая картина ее гибели. Она споткнулась, и твари навалились на нее всей толпой, полностью скрыв несчастную от взгляда девушки. Понятное дело, что щуплая девочка-подросток уже не могла ей помочь. Томасин думала об этом, позволяя Дайане играть с собой, словно с куклой. Она отстранилась от происходящего и отчужденно наблюдала, как ловкие пальцы женщины стягивают с нее невзрачные вещи работницы и заменяют другими — красивыми и роскошными, достойными богини.

В душевой было прохладно, и Томасин мигом продрогла в тонких чулках и белье из приятной к телу ткани. Дайана повозилась, застегивая поверх груди девушки черную портупею с золотой фурнитурой от столь обожаемого ей бренда Agent provocateur, над магазином которого она столько вздыхала в опустевшем торговом центре.

— Ты все-таки богиня охоты, — пояснила Дайана, — нужно добавить тебе какую-то перчинку. Агрессивность. То, что надо, — она удовлетворенно улыбнулась и полезла в чехол за обувью. Ей не удалось отыскать оригинальные серебряные туфли Retro Rose от Stuart Weitman, самые подходящие к образу по ее словам, но в молле сыскалась достойная реплика. Томасин ничего в этом не смыслила, но порадовалась, что обошлось без головокружительных каблуков, с которых она бы позорно свалилась во время представления. По правде, и ей кое-что приглянулось в одном магазине — удобные, но яркие и кокетливо украшенные стразами кроссовки, но Дайана наотрез отказалась рассматривать этот вариант. Она пообещала подарить их своей подопечной в случае успеха.

Платье тоже лишь отдаленно напоминало ту самую коллекцию, показ которой состоялся в святилище Конкордии, но было выполнено в похожем стиле. Материалы были дешевле, работа не такой филигранной, и все же — струящиеся волны ткани наводили на мысли об античности. Зато тонкий, невесомый венец, увенчавший сложную прическу Томасин происходил корнями именно оттуда, со ступеней храма на Сицилии, и она искренне восхищалась талантом Дайаны к поиску сокровищ.

В качестве последнего штриха она нанесла духи, сопроводив этот почти ритуальный жест очередной загадочной речью, почти заклинанием:

— Тебе бы, бесспорно, больше подошел аромат «Lueve», — усмехнувшись, сказала Дайана, — но я нашла кое-что получше у того же бренда. По легенде, парфюмер Серж Лютанс долго не мог выбрать компонент для этой композиции, пока ему не подсказал луч луны, указавший на пробирку с мускусом. В поздней античности Артемида стала еще и богиней луны. Символично, не правда ли?

За окном уже встало солнце. Они проторчали тут всю ночь. Немудрено, что у Томасин слипались глаза. Ресницы и веки были непривычно тяжелыми от косметики. Дайана подвела ее к небольшому зеркалу, чтобы показать результаты своих трудов, и девушка искренне восхитилась прекрасной незнакомкой в отражении. Томасин не могла поверить, что это она — особа с элегантной прической и венцом в волосах, с макияжем, делающим взгляд более острым и надменным. Легкая персиковая ткань платья парила вокруг нее облаком, но жесткости образу придавали ремни портупеи, выглядывающие из глубокого выреза.

— Золушке пора на бал, — сказала Дайана, повернув лицо к окну, и тусклый утренний свет обличил усталость женщины, всю ночь тщательно творившей из маленькой дикарки настоящую богиню.

— И без глупостей, — уже серьезнее продолжала наставница, вложив Томасин в руки древко лука и стрелу, — правитель будет наблюдать за вами за зеркалом Гезелла, такие раньше использовали в допросных. Оно прочное, даже не пытайся разбить его и напасть. Тебя убьют быстрее. И все мои старания псу под хвост.

— Ладно, — вздохнула Томасин, подивившись раздражающей проницательности Дайана. Женщина, должно быть, предугадала ход ее мыслей с того момента, как в поле зрения Томасин нарисовался лук. А ведь она всерьез рассматривала идею попытаться убить местного царька и устроить переворот, чтобы освободить Зака и друзей, как бы это ни было самонадеянно и опасно. Всяко лучше, чем строить из себя милую девчушку, заинтересованную в теплом местечке среди других наложниц.

Но Дайана права: ее просто убьют. Капернаум построили не идиоты. Или идиоты, но в бронежилетах и с оружием. Так что одно неаккуратное движение девушки — и все.

Томасин привыкла действовать по обстоятельствам. Все же одна стрела лучше, чем ничего. Уж она нашла бы ей применение, если бы имела возможность добраться до очередного ублюдка, вообразившего себя богом на этой мертвой земле.

Дайана пыталась уговорить ее прочитать какие-то стихи на античную тематику, но после долгих споров сдалась. Томасин настаивала на своем. В итоге они единогласно пришли к выводу: ей и правда лучше делать то, что она умеет, чтобы не облажаться и не выставить себя посмешищем. А она умела стрелять. Лук был красивой безделушкой, но выполнить свою функцию мог. От Томасин требовалось подбросить в воздух яблоко и ловко прострелить его на лету. В этом не было ничего сложного. В мгновение, пока тетива вибрировала под пальцами, она почувствовала себя живой и свободной. Она вспомнила, зачем делает все это, ввязавшись в странные игры Дайаны.

Должно быть, зрелище действительно произвело впечатление. В обеденный час следующего дня за Томасин прибыла повозка, чтобы доставить ее в поместье правителя для заключительного этапа. Девушка уже успела переодеться в более комфортную, простую одежду, но захватила с собой простреленное яблоко, как свое победоносное знамя. Всю дорогу она вертела его в пальцах и озиралась по сторонам, глядя на трудящихся на полях и огородах людей.

Жилище местного царька было обнесено еще одним забором и возвышалось на холме, как неприступная крепость. Здание явно было построено в прежние времена — величественное и помпезное. Парадный вход украшали греческие колоны, мозаика и кованные фонари. Французские окна были темными, а балкон над крыльцом пустовал. Даже не будучи достаточно сведущей в архитектуре, Томасин уловила неуместность в сочетании элементов этого строения. Кто бы ни жил здесь прежде, он стремился в первую очередь выставить на показ свое богатство, смешав воедино все, что казалось ему показателем статусности. В ущерб эстетике. Увы, при ближайшем рассмотрении поместье оказалось аляповатым и нелепым.

Томасин сопроводили на второй этаж по монументальной лестнице, над которой свисала люстра размером не меньше барака, где она провела последние недели жизни. Грани хрусталя сияли чистотой и напомнили девушке сосульки на крыше заброшенной школы. Она прогнала грустные, но милые сердцу воспоминания, сосредоточившись на изучении анфилады бесчисленных комнат по пути в отведенную ей.

— Аудиенция состоится в восемь вечера, — сказал человек в форме дворецкого, ставший ее экскурсоводом в огромном, несуразном доме. И ушел, оставив Томасин наедине с непривычной роскошью и музейной мебелью. Потемневшие портреты на стенах недружелюбно пялились на гостью, свечи в канделябрах отвратно чадили, а балдахин над кроватью вздымался от сквозняка, как привидение. Томасин захотелось поскорее убраться отсюда.

Она проверила шкаф, полный нарядов, которые, без сомнения, привели бы Дайану в бурный восторг, и уселась за туалетный столик, заставленный всевозможными склянками.

Чьи это вещи? — задумалась Томасин, стряхивая пыль с флаконов и пудрениц. Что стало с той, кто была здесь прежде? Почему в доме вообще так тихо? Где держат гарем правителя?

Гарем… это слово ей ужасно не нравилось. Ничего хорошего оно не подразумевало. В давние времена люди избегали открыто говорить о неприятных вещах и придумывали им другие, более мирные и приятные слуху названия. Правдивое словосочетание «сексуальное рабство» было кусачим. От слова гарем в голове рисовались образы из восточных сказок — расшитые бисером подушки, персидские ковры, курильницы с благовониями и загадочные одалиски в шелковых шароварах.

Но о жестокости мира Томасин узнала раньше, чем о историях Шахерезады. Она верила только в жестокость. И немного в людей. Но это зря.

— И чего ты расселась? — хлопок дверной створки заставил девушку подпрыгнуть на месте, — на часы смотрела? Снимай это тряпье.

За спиной Томасин в отражении Дайана деловито прошествовала к шкафу, на ходу стаскивая через голову монашескую робу работницы. Женщина брезгливо швырнула платье в угол и выудила бархатный халат, который набросила прямо на голое тело. Бесцеремонно отодвинув Томасин в сторону, она выдвинула ящик туалетного столика и достала оттуда бутылочку с бесцветной жидкостью и ватные диски.

Загар, вместе с усталостью и морщинами, растворились, оставаясь рыжими отпечатками на белых кусочках ваты. Томасин изумленно воззрилась на прежнюю, хорошо знакомую ей Дайану: на глазах она сбросила добрый десяток лет и снова стала белокожей, надменной красоткой.

— У меня уже сыпь от этого грима, — пожаловалась Дайана, — ну, на что ты уставилась?

— Ты… — слова застряли в горле, и девушке никак не удавалось облачить в них хаотически скачущие мысли в голове.

Какой же дурой она была! Насколько же она отчаялась, что позволила этой хитроумной твари обвести себя вокруг пальца. И ведь Томасин подозревала ее в чем-то подобном, но упрямо закрывала глаза, желая довериться хоть кому-то. Ее отец был бы в ужасе. Малкольм разочаровался в ней. Все ее учителя — все, кто делал Томасин сильнее, отвернулись бы от нее из-за такой глупой оплошности. И она считала себя девочкой, способной выжить вопреки всему? Эта девочка насторожилась бы намного раньше. Она поняла бы, что что-то не так, когда Дайана с такой легкостью «подкупила» охрану и организовала их походы в торговый центр. Это лежало на поверхности. Просто Томасин не хотела замечать.

— Расслабься, Томасин, — примирительно сказала Дайана и стянула с головы девушки косынку. Она невозмутимо занялась привычным делом, распутала косу девушки и принялась колдовать над ее волосами. Дайана продолжала: — Без обид. Каждый из нас устраивается, как умеет.

— Что тебе от меня нужно? — спросила Томасин, зажмурившись, прежде чем услышит ответ. Она не хотела его слышать. Хотела забить себе уши ватой, закрыть их руками, закричать. Слова Дайана заползли ей в голову, как ядовитые змеи.

— Лично мне — ничего.

У женщины не было особой необходимости продолжать свою мысль. Томасин и так догадалась.

— Нам стоит поторопиться, — вместо этого сказала Дайана, — опаздывать — дурной тон. А тебе нужно быть хорошей девочкой, если хочешь, чтобы твой придурковатый приятель остался в живых.

Томасин поймала в отражении ее торжествующую улыбку.

После того, как Дайана сбросила маску, все ее занудные речи о моде, изысканных блюдах и куртуазном этикете звучали, как форменное издевательство.

Томасин слушала ее краем уха, пытаясь придумать хоть какой-то план. Она не понимала, зачем женщина вообще все это говорит. Какая пленнице разница, что платье на ней — оригинал из «русской коллекции» итальянского дома Valentino, где модельеры причудливо смешали воедино славянский колорит и европейские средневековые мотивы? У нее даже не было ножа, чтобы спрятать его в широченных рукавах тяжелого, алого бархатного платья с вырезом, доходящим почти до пупка. Томасин всерьез рассматривала идею использовать острые каблуки пресловутых Louboutin в качестве оружия, ведь на их фирменной красной подошве не будут заметны капли крови из пробитой глазницы ублюдка. Что толку от мрачной торжественности духов Amouage, если их нельзя влить в бокал изысканного пино-пуар в качестве яда?

В этом образе Томасин действительно больше походила на средневековую королеву, надумавшую отравить супруга и взойти на трон из черепов, нежели на жертвенного агнца. Должно быть, Дайана задумала это не просто так, ведь могла обрядить жертву в белое и цветочный венок. Скорее всего, она просто издевалась. Иначе снабдила бы жестокую королеву хоть каким-то тайным оружием, кроме красоты.

Обстановка соответствовала — ни дать, ни взять сцена из пьесы Шекспира или жутковатое полотно позднего Гойи. Огромная гостиная, достойная рыцарского замка, была утоплена во тьме. Длинный стол, ломящийся от яств, освещали лишь бесчисленные свечи и тусклое пламя в камине, инкрустированном мрамором и малахитом. В полумраке гобелены, которыми сплошь были завешаны все стены, покрытые резным деревом, выглядели жутко.

Томасин заняла место на противоположном конце стола. Она чувствовала его взгляд — изучающий, заинтересованный. Маленькая лесная дикарка сильно изменилась за минувшие годы. Но она не хотела смотреть на него, ее не волновали перемены, произошедшие в нем. Она знала и так: царство расширилось, а паствы прибавилось. Лишь жажда власти осталась неизменной.

— Какие вам будут угодны напитки? — вырвал ее из невеселых размышлений голос дворецкого. Девушке удалось удержать на лице маску невозмутимости, хотя в ней клокотали эмоции. Гнев. Обида. Страх. И глубокая печаль.

— А какие будут поданы блюда? — откликнулась она, припомнив уроки Дайаны. Женщина приложила немало усилий, вдалбливая своей бестолковой подопечной, что сочетать сорта вин и закуски надо с особой аккуратностью. По крайней мере, пока Томасин была занята исполнением своей роли, она могла отвлечься от бешеного месива чувств в своей душе.

— Павлиньи язычки, миледи. На гарнир томленые артишоки с майораном и конфитюром из лепестков чайной розы, — отчитался дворецкий.

Ну и мерзость, — подумала она, чуть сморщив нос. Что это вообще за чертовщина такая? К такому жизнь ее не готовила. Дайана, конечно, бесконечно распиналась о всякой изысканной еде, про которую Томасин знала только из книжек, но даже ее наставница не слышала о таких извращениях. Томасин предположила, что проходит очередную идиотскую проверку. Павлин… это не домашняя птица, значит, дичь. Дичь. Это точно какая-то дичь! И этот тип что-то сказал про розу… Павлин подан с розой. Розы Дайана вплела в сегодняшнюю прическу Томасин, правда не чайные, а бордовые, почти черные, сорта «бакароль». Ну, так она их назвала. Может быть, это знак? И ее сегодня тоже употребят в пищу? Что если ее бывший возлюбленный за годы разлуки открыл для себя прелести кухни каннибалов?

Полный насмешки голос с дальнего конца стола вынудил Томасин оторваться от пролистывания энциклопедии в собственной голове. И она не знала, взялся ли хозяин дома выручить ее или стремился окончательно утопить.

— Рислинг? — любезно предложил он.

Томасин почти услышала, как в ее голове Дайана вопит: нет, только не рислинг! Не выбирай рислинг, даже если он подходит к блюду, существует много других доступных альтернатив. Это ужасно избито, всем приличным людям он давным-давно надоел. Ни один настоящий эстет не станет унижать себя таким образом.

Ох, ладно, — согласилась Томасин с невидимой Дайаной.

Она наконец-то решилась поднять глаза и смело встретить испытующий взгляд Малкольм.

— Рислинг, — сказала она, — но я предпочитаю айсвайн.

Дайана гордилась бы своей ученицей — и спасла положение, и умудрилась тонко намекнуть на то, что любовь прошла, а сердце ее покрыто изморосью, как виноград приснопамятного австрийско-немецкого сорта.

— Прекрасно, — одобрил ее выбор хозяин дома.

Они молчали еще какое-то время. Слуга принес напитки и сам наполнил бокал Томасин, избавив ее от мучений с выбором. От волнения она позабыла, какая форма положена какому стилю вина, а прослыть невеждой и дикаркой совсем не хотела. Нужный прибор она выбрала с легкостью, ведь их была только половина — много вилок всех возможных форм и размеров, и ни одного ножа. Малкольм заранее знал, что за особа разделит с ним этот омерзительно-вычурный ужин.

Язычок павлина был скользким и долго бегал от девушки по посеребренному блюду. Выглядел он отвратительно, а на вкус оказался не многим лучше просроченных консервов. Она проглотила его с видом истинного ценителя и решила, что пора завязывать с этой грошовой пьесой. Ей надоело. Жесткий задник туфель натер ноги, грудь в декольте покрылась мурашками, да и Томасин уже не знала куда деться от внутреннего напряжения.

— Где мои люди? — спросила она, — что с ними сделали?

— Тебя интересуют все оборванцы, получившие здесь кров и достойные условия для жизни, или только один-конкретный блаженный, которого ты почему-то взялась опекать? — светским тоном откликнулся Малкольм.

— Тебе трудно просто ответить на вопрос? — ощерилась Томасин и, гордо задрав подбородок, продолжила, — я прошла все твои идиотские испытания, разве я не заслужила награду? Хотя бы информацию.

— Ты провалила главное испытание, — мрачно одернул мужчина, — еще тогда.

— Положим, — согласилась она, — теперь я здесь, у тебя в плену. Ты сколько угодно можешь отыгрываться на мне за свои обиды, но, если в тебе есть хоть капля благородства, отпусти их. Они не имеют к этому отношения.

— Вот как, — сказал Малкольм и кивнул своим мыслям. До того Томасин старалась не смотреть в его сторону, но сейчас почувствовала угрожающую перемену в его настроении и вынуждена была оторвать глаза от тарелки с остатками павлиньего языка. Она имела представление о том, насколько опасен этот человек. Ей нужно было попытаться хоть предугадать следующий его ход. И сделать свой. Пусть и прозвучала ее просьба беспомощно и жалко.

— Пожалуйста, — выдавила она, — отпусти их, Малкольм. Или… Как там тебя на самом деле зовут.

— Ах, ну да, — нахмурился мужчина, — ты же так хорошо меня знаешь, благодаря чертовому досье. Ты три года таскала его с собой. Выучила наизусть? И о каком благородстве ты толкуешь, если тебе все со мной предельно ясно?

Томасин стало не по себе: ее пребывание здесь с самого начала не было для него секретом. Должно быть, ему сообщили сразу, когда доставили группу чужаков в Капернаум и отобрали их вещи. Досье ее выдало. Давно нужно было его уничтожить, но девушка поддалась глупому сентиментальному порыву, оправдывая себя необходимостью сохранить напоминание о собственной наивности. Но чего он ждал? Времени прошло прилично.

Он хотел, чтобы я пришла сама, — поняла Томасин, и от этой мысли ее конечности налились свинцом. Она вжалась в резную спинку стула в жалкой попытке сбежать, но бежать ей было некуда. Даже свалившись в яму, ловушку, оставленную другим охотником, она не чувствовала себя настолько загнанной в угол.

Малкольм ждал и сейчас, наблюдая за ней из-за нагромождения фруктов, цветов, подсвечников и прочей декоративной ерунды на столе. В полумраке его глаза были совсем темными, а взгляд не сулил ничего хорошего. Прислуга предусмотрительно убрала все ножи не для того, чтобы оставить Томасин безоружной. Чтобы она не смогла убить саму себя. Ведь смерть зачастую меньшее из зол.

— Отпусти их, — повторила она, и голос прозвучал так жалобно и по-детски, — делай со мной, что хочешь, но отпусти их…

— А мне было любопытно, как далеко ты готова зайти, — тихо сказал Малкольм, обращаясь скорее к себе, чем к ней.

Она зажмурилась, слушая его шаги, гулко отдающиеся в пустом, неуютном помещении. Она ждала удара, но мужчина лишь вытащил из ее прически одну темно-алую розу и задумчиво взвесил пышный бутон в пальцах.

— Только глупцы не учатся на своих ошибках, — проговорил мужчина, глядя мимо нее в темный угол зала, — ты преподала мне бесценный урок и, как минимум, этим заслуживаешь жизни.

Он сжал руку в кулак, и лепестки осыпались на старинный деревянный паркет.

— Но вряд ли тебе понравится эта жизнь.

— Встань.

Томасин помотала подбородком, но тут же пожалела. За своеволие и годы ожидания он наградил ее увесистой оплеухой. Малкольм не сдерживался, вложив в удар всю горечь минувших лет. Предательство отдало металлическим привкусом на языке.

— Ты будешь послушной, ясно тебе? Встань и повернись.

Она уже слышала от него этот властный тон и жесткие интонации, правда обращенные к другим людям. Так он давил любое малейшее возражение обитателей Цитадели. Он никогда не повышал голос, но звучащая в нем сталь действовала куда лучше, чем любые крики. Вкрадчивый, почти доверительный тембр, что не сулит ничего хорошего. Нельзя ослушаться.

Томасин поднялась. Юбка зашуршала, нежно лизнув ноги, как речная волна.

Малкольм надавил ей на поясницу, вынуждая согнуться, но она выразила слабую попытку сопротивления. Зря. Он швырнул ее прямо на стол, и ошметки чертового павлиньего языка оставили влажные пятна на платье, на животе и на груди. Бессмысленная, глупая роскошь.

Та девочка в ней, что еще помнила ночи, полные доверительной нежности и любви, отрицала происходящее. Этого не могло быть — только не с ней, не с ними. Но все же происходило. Ее Малкольм мертв, и теперь ей предстоит познать монстра. Инстинкты оказались сильнее здравого смысла: Томасин стала брыкаться и кричать, вопреки собственным заверениям, что он волен делать с ней все, что захочет. Кожу головы обожгло от того, с какой силой мужчина дернул ее за волосы. Она противилась, но куда ей было тягаться с ним? Ее тщедушное тельце — ничто, в сравнении с грудой мышц, что вжимала ее в жесткое дерево, пока последние попытки вырваться не стихли.

— Ничего. Скоро ты привыкнешь к своей новой реальности, — со смешком протянул он. — Или мне пригласить твоего дружка для более расслабляющей обстановки?

Ненависть разъедала Томасин изнутри. Невозможно! Неужели он всерьез верил в то, что она кувыркалась со своим другом? Больной ублюдок.

— Думай, что хочешь. Мне все равно.

А затем Томасин едва не сорвала связки, зайдясь в болезненном крике, когда Малкольм с садистским удовольствием впился в ее плечо, сжимая челюсти все сильнее. На глаза против воли навернулись непрошенные слезы. Малкольм явно получал от происходящего удовольствие. Соленую влагу с ее щек он собрал почти с нежностью. В какой-то момент Томасин становится легче отстраниться от происходящего и от того, что еще предстоит вынести. Пульсирующая боль хоть немного, но отвлекает. Малкольм задрал тяжелую, плотную юбку и сильнее надавил на поясницу, удерживая на месте.

— Даже не вздумай. Или обещаю, последствия тебе не понравятся…

— Малькольм, пожалуйста…

— Заткнись!

Он спустил штаны и пристроился сзади, стянув ее белье вниз до колен. От грубого движения ткань затрещала. Дайан была бы в ужасе от такого обращения с шикарным бельем от какого-то там сраного бренда! Но не пошла ли она?

Малкольм коснулся Томасин там и недовольно цокнул языком, чуть отстранившись, чтобы сплюнуть в ладонь и увлажнить ее — и Томасин знала, это последняя оказанная ей на сегодня милость.

— В чем дело, малышка? Совсем не скучала по мне?

С задушенным стоном Томасин взмолилась:

— Малкольм, не нужно…

На что она надеялась? Не стоило дёргать монстра за хвост, ожидая раскаяния и жалости.

Малкольм вошел в нее одним резким рывком, ничуть не заботясь о ее комфорте. Низ живота отозвался тупой болью от почти забытого ощущения наполненности. Томасин беспомощно заскулила, закусив ладонь и поджав пальчики ног. Больно! До чего же больно.

— Тебе нравится? Ты пиздец как узкая. Прям как в тот первый раз… Неужели за все эти годы в бегах в твоей жизни не нашлось места для плотских радостей? Ты все еще верна мне?

— Да пошел ты! — сплюнула Томасин на выдохе, не сдержав стона от очередных его грубых фрикций.

— Как пожелаешь.

Он натянул ее ожерелье, как поводок. Скрупулезно подобранный Дайаной аксессуар — оригинальный Lenny Goldberg — осыпался бусинами, похожими на капли крови, прямо в тарелки.

Стол ходил ходуном от его толчков, бокалы и блюда тихонько позвякивали. Вино пролилось на скатерть, и Томасин наблюдала, как темно-золотая жидкость расцветает темными пятнами на атласе. Ей показалось, что она утратила восприимчивость к боли, покинув собственное истерзанное тело. Только ее приглушенные всхлипы, тяжесть его тела и размеренный влажный звук шлепков убеждали в обратном. Она все еще с ним, и время тянулось мучительно медленно. Но наконец Малкольм с хриплым стоном излился в нее, позабыв прежнюю осторожность.

— И так будет каждую ночь. Вновь и вновь. Смерть покажется тебе более милосердным исходом, но я ничуть не милостив. Больше нет.