Бей или беги

Глава десятая

Томасин потеряла туфли где-то по дороге, но ей было плевать. Конвоированная дворецким в свою роскошную темницу — комнату, похожую на ту, где ее «на выданье» готовила Дайана, она упала лицом на кровать и заорала. К счастью, слои покрывал, одеял и мягкая перина поглотили ее крик. Слез не было. Только злость. И ликование: ей повезло больше. Ту женщину он убил, ее — нет. Выходит, что у нее есть маленький шанс.

Эта мысль помогла девушке хоть немного собраться. Она села и принялась вытирать липкие бедра и промежность шелковым покрывалом. Ей нельзя забеременеть. Это будет конец. Ошейник. Цепь, которую Малкольм будет дергать, чтобы контролировать ее. Томасин без ложного оптимизма оценивала свои шансы в таком случае: даже если она сбежит, рискует погибнуть от потери крови или инфекции, как многие женщины, встречавшиеся ей на пути, имевшие неосторожность надеяться на удачу. Беременность намертво привяжет ее к Капернауму, где есть какая-никакая медицина. И к Малкольму — ценность игрушки возрастет во сто крат.

Она осатанело вытирала подтеки, раздражая кожу, не зная, чего пытается этим добиться. Она не имела представления о том, какие меры стоит предпринять, чтобы спастись, но не оставляла потуги. Именно за этим занятием ее и обнаружила Дайана. Но ей лучше было не показываться Томасин на глаза, ибо она тем самым предложила свою кандидатуру для эмоционального срыва настрадавшейся девчонки. Томасин вцепилась ей в горло, но женщина ударила ее и оттолкнула в сторону. Увы, сейчас Томасин была плохим борцом — силы оставили ее. Она осела обратно на смятое покрывало.

— Угомонись, — сухо оборвала Дайана, — ты сама виновата.

— Сука, — зашипела Томасин.

— Да-да, ты мне тоже очень нравишься, — усмехнулась женщина и, вопреки протестам девушки, приблизилась к ней с ватой и каким-то очередным пузырьком, — не вертись. Надо смыть косметику, а то…

— Отвали! Оставь меня в покое, гадина! — Томасин вышибла склянку из рук Дайаны, и неизвестное снадобье укатилось под кровать. Женщина проследила за траекторией ее исчезновения и недовольно закатила глаза.

— На меня-то ты за что обозлилась? — устало сказала она, — я всего лишь пытаюсь придать тебе человеческий вид…

— Ты втянула меня в это!

— Да ладно, — оспорила Дайана, — разве не ты сама готова была пойти на любые меры, лишь бы помочь своему придурку и остальным оборванцам? Ты знала, на что идешь. И не вздумай перекладывать вину на мою голову, мелкая неблагодарная тварь.

Томасин беспомощно зарычала. Ей нечего было возразить, но это не уменьшало ее ярости. Дайана сыграла в ее злоключениях не последнюю роль, хотя, по правде, не была виновата в том, что девушка позволила заманить себя в ловушку.

— Почему ты это делаешь? — упавшим голосом спросила она.

Дайана присела, заглянула в темноту под кроватью, но так и не отыскала сгинувший там пузырек. Она подняла глаза на Томасин.

— Ты не поймешь, — отрезала она и разгладила юбку своего шифонового платья от Диор, цвета молодой травы.

— Скажи…

В вечерних тенях лицо женщины казалось печальным. Тьма украла ее красоту, стерла сияние ее граней. Она ненадолго задумалась, то ли подбирая слова, то ли решая, достойна ли Томасин ответа.

— Ты не поймешь, — повторила она, — ты ничего не знаешь о преданности. Я не имею права осуждать его. Я перед ним в долгу.

И, словно испугавшись случайно вырвавшейся откровенности, Дайана наконец отыскала флакон и, шустро подхватив его, поспешила уйти. Томасин еще долго смотрела на дверь, закрывшуюся за женщиной, и пыталась уместить в голове услышанное. Она снова почувствовала себя диковатой девчонкой, расспрашивавшей Зака о тонкостях социальных взаимодействий, столкнувшись с непостижимой логикой обитателей этого дома. Очевидно, Малкольм считал себя правым, как и Дайана.

Томасин потеряла счет времени, все дни слились в своем однообразии непрекращающегося кошмара. Они состояли из мучительного, страшного ожидания закатного часа, когда к ней являлась Дайана, сделавшаяся подозрительно молчаливой. Женщина делала свою работу — придавала девушке «товарный вид», обряжая ее в роскошные вещи, белье и туфли, ничуть не печалясь, что они все равно будут испорчены. Томасин шла на ужин, как на казнь, и большую часть трапезы они проводили в молчании, когда она давилась изысканными деликатесами. Алкогольных напитков ей больше не предлагали, и Томасин жалела, ведь поначалу они чуть притупляли остроту ощущений. Пребывая в расплывчатом мороке ей легче было терпеть унижения, уже привычно становясь у стола с задранной юбкой очередного невероятного платья от давно умерших кутюрье.

В один вечер все резко прекратилось: Томасин ужинала одна, гадая, в чем же причина. Она надоела своему мучителю? У него иссяк запас колючих слов и оскорблений в ее адрес? Или его гарем пополнился новой жертвой? Существование гарема по-прежнему оставалось для девушки загадкой, и она все больше склонялась к тому, что Дайана все придумала, чтобы ее разозлить. В доме было слишком тихо. Скорее всего, кроме них троих и прислуги, здесь никого не было. И Томасин совершенно не хотелось размышлять о том, где теперь находятся останки ее предшественниц, если маньяк предпочитал развлекаться с одной жертвой, прежде чем сажать в клетку следующую.

Томасин выдохнула облегченно, будучи избавленной от общества Малкольма и его жестоких воспитательных мер. Она не питала ложных надежд, догадываясь, что это — лишь затишье перед бурей. Потому она совершенно не обрадовалась, когда мужчина заявился к ней днем. В глухой темной одежде, напоминающей ту, что он носил в Цитадели. Она уже привыкла видеть его в костюмах и фраках, принятых за их торжественными, унизительными ужинами, будто они живут в викторианском романе. От его привычного вида у нее невольно защемило сердце, но она приказала себе оставить эти мысли. Он стал другим. Или всегда был другим. Не важно.

— Ты едешь со мной, — однозначно выдал он. Томасин было выделено мало времени на сборы, оттого она насторожилась еще больше, раз обошлось без маскарада и показушности, явно не стоит ждать ничего хорошего. Вряд ли ей нужно быть красивой, если ее сегодня скормят мертвецам или подвергнут иной жуткой казни.

У крыльца уродливого дома их дожидалась крытая повозка. Всю дорогу они молчали, старательно игнорируя присутствие друг друга в тесном пространстве. Лишь когда повозка остановилась, Малкольм расщедрился хоть на какие-то объяснения, по-прежнему даже не глядя в сторону девушки.

— Ты заслужила увидеть своего приятеля, — выдал он. И Томасин позабыла все уроки Зака о необходимости сказать слова благодарности, так была обескуражена. Зак… Картинки в ее голове тут же нарисовались самые пугающие. Она стиснула руки в кулаки, чтобы не закричать, и холеные Дайаной ногти оставили полумесяцы на ладонях. Боли не было. Только ужас, нарастающий с каждым шагом, пока они приближались к серой махине здания.

Малкольм провел ее какими-то коридорами, и девушка украдкой отметила, что все встреченные им солдаты отдают ему честь и смиренно опускают взгляд. Он явно поднялся выше по карьерной лестнице, в Цитадели, даже при всех его стараниях, такой дисциплиной и не пахло. Царство стало больше и лучше. Но Томасин и на минуту не позволяла всем этим спецэффектам себя обмануть — Малкольм как был обычным главарем бандитов, так им и остался. Бандиты Капернаума также прикрывались моралью и идеями, и все же… ей казалось, что под шлемами и броней у этих солдат все те же ублюдки, жаждущие жестокости. Быть может, не раз в год, во время «Волчьей гонки», но при любом другом удобном случае.

Они зашли в кабинет с большим окном, стекло которого было чуть затененным. Томасин поняла, что и здесь используется та же технология, как и в других местах — зеркало Гезелла, так полюбившееся создателям Капернаума. Наблюдать, но быть незаметными.

Томасин судорожно сглотнула и посмотрела вниз, ожидая увидеть там пыточную камеру или что-то в подобном духе, но была удивлена. Под их ногами простирался просторный цех с конвейерной лентой и кучей незнакомых девушке приспособлений, между которыми сновали люди в одинаковой форме. Тут Дайана не соврала — большинство работников имели темную или смуглую кожу, но среди них встречались и белые. И никто из присутствующих не выглядел несчастным или угнетенным, люди были увлечены работой и тихонько, между делом, переговаривались между собой. Некоторые улыбались. Один, стоявший ближе всего к стеклу, ударил кулаком в плечо соседа и они посмеялись над его репликой. Томасин нашла глазами и Зака — в дальней части помещения.

— Что это за место? — обронила Томасин, вконец растерявшись. Ей хотелось закричать: это ложь, спектакль, постановка. Но в то же время она понимала, что ради какой-то девчонки никто не станет организовывать толпу людей, вынимать из мрачных карцеров, отмывать, наряжать в приличную одежду и заставлять имитировать бурную деятельность.

— Завод, — откликнулся Малкольм. Девушка осторожно покосилась на него и заметила, как в легкой улыбке кривится уголок его губы. Он, бесспорно, был доволен произведенным эффектом. Истерзанный, окровавленный Зак шокировал бы ее куда меньше, ведь именно того Томасин и ждала.

— Они изготавливают оружие и патроны, — добавил Малкольм, — без них, знаешь ли, не построить новый мир.

Он наградил ее почти теплым взглядом, по крайней мере, самым теплым за последнее время. Почти… как прежде.

Нет. Томасин все равно отказывалась поверить. Тут должен быть какой-то подвох.

— Пожалуйста, — она сглотнула ком в горле, — позволь мне поговорить с ним. Я… я же заслужила это?

Она ненавидела себя за то, каким робким и умоляющим сделался ее собственный голос. Возможно, именно этого ее мучитель и добивался — окончательно сломить волю жертвы, чтобы сама умоляла поставить себя на колени и подвергнуть новым унижениям. Но Малкольм, видимо, пребывал не в том расположении духа, слишком уж добродушном. Томасин предположила, что ему действительно наскучило измываться над ней за это время. Она… слышала о таком, как-то разговорившись с бывшим копом. Упомянутое им словечко вылетело у нее из головы, а в школьных учебниках оно не встречалось. Вроде как, любители насилия подпитываются слабостью жертвы, нуждаются в ней. Покорность наводит на них тоску.

— Хорошо, — с подозрительной легкостью согласился Малкольм.

Томасин осталась одна и, нервно переминаясь с ноги на ногу, продолжила наблюдать за рабочими. Эти люди и правда выглядели так, словно вполне довольны своим занятием и положением. Ей на ум опять пришло сравнение с Цитаделью, где, кроме головорезов, обожавших насилие, проживали и мирные, тихие ребята, как Зак. Они не выжили бы без социума и цеплялись за него, готовые вносить свой маленький вклад, будь то работа на кухне или в унизительной службе уборщиков. Их можно было понять, лишенных ее навыков выживания. Не каждый сможет охотиться и убегать от голодных тварей вечно. Иногда лучше чистить отхожее место или выдавать пайки по списку.

Нет.

Томасин помотала головой. Она больше на это не поведется.

Завидев девушку, Зак расплылся в широкой улыбке, а Томасин похолодела внутри. Он даже не попытался ее обнять, как раньше, предпочитая сохранять дистанцию, хоть они и были в помещении одни. Скорее всего, смекнул, что их оставили наедине не просто так. Очередная чертова проверка.

— Отлично выглядишь, — сказал он, окинув оценивающим взглядом ее дорогие вещи, красивую прическу и макияж, — куда тебя определили?

Томасин подавила нервный смешок. Туда, где работницам в качестве униформы выдают красивую одежду и белье. С ней, кажется, все было понятно. Синее платье от Тома Форда было лишь условно целомудренным, несмотря на закрытый фасон и длинную юбку, тонкая ткань была такой прозрачной, что проглядывалось белье под ним. А часы на ее запястье, которыми Томасин все равно не научилась пользоваться, не походили на отцовские. Их украшали настоящие бриллианты, а лаконичный, элегантный дизайн выдавал принадлежность к бренду Chaumet. А видел бы он туфли, скрытые подолом юбки! Дайана не хотела отрывать их от сердца, так они были хороши, и сделала это лишь из-за слишком маленького для нее размера. Louis Vuitton — это вам не шутки. Самое оно, чтобы месить грязь и пыль Капернаума.

— Как ты? — поспешила перевести тему Томасин и, прежде чем продолжить, нервно огляделась. Кроме окна, выходившего в цех, все стены были глухими и за ними вряд ли прятались еще зеркала. Но нельзя было забывать об осторожности.

— О, хорошо, — чуть смутившись, ответил Зак и восторженно затараторил, — слушай, у нас такая шикарная кормежка! И мне наконец-то доверили что-то серьезнее, чем уборка сортиров, представляешь? А после церкви — боже, какое это занудство — для всех работников устраивают танцы? А у вас?

Его глаза потухли, а взгляд потяжелел. Кажется, в его бестолковой голове наконец-то сложилась причинно-следственная цепочка, и выводы ему не понравились. Должно быть, Томасин выдал ее внешний вид. Как она успела понять, в Капернауме в почете была скромность. Ну, явно не среди наложниц властителей.

— Ты в порядке? — осторожно спросил парень.

— Да, — быстро сказала Томасин, опасливо покосившись на дверь, — со мной все хорошо. А с тобой? — она понизила голос, — точно все хорошо? Мне говорили, что здесь все расисты и…

— А, ты об этом, — Зак тоже стал смотреть на дверь, все больше мрачнея, — ну, нам запрещено участвовать в репродуктивной программе, но на этом все. Но это же бред… какая к чертям собачьим репродуктивная программа, когда снаружи бродят толпы мертвецов, ну? Подожди…

Он приблизился к Томасин и нервно стиснул ее предплечье, встревожено заглядывая в глаза.

— Томасин, что с тобой сделали? Что…

Она не дала ему закончить и грубо отцепила от себя руку друга.

— Со мной все хорошо, — повторила она с нажимом, — не беспокойся.

Она позволила себе лишь мгновение промедления, прежде чем выпустить его ладонь. Достаточно, чтобы протолкнуть между пальцами Зака заранее подготовленную записку. Он понимающе кивнул и шустро убрал руку в карман рабочего комбинезона. Томасин порадовалась, что когда-то он научил ее писать. Возможно, теперь у них есть маленький шанс выбраться из этого ада. Или… влипнуть в очередные неприятности.

Он ушел, а Томасин так и осталась стоять у стекла. Ее больше не интересовали рабочие, копошащиеся внизу, как муравьи, она оценивала свое размытое отражение и пыталась убрать с лица злое ликование. Рано радоваться. Все это еще может плохо закончиться. Она не исключала, что в эту самую минуту охрана выворачивает карманы Зака наизнанку, а его самого тащит на эшафот. С ней же будет разбираться Малкольм. И он вряд ли похвалит ее изобретательность и план, состоящий из множества элементов, как мозаика. Томасин постаралась — ждала момента, чтобы стащить салфетку, приглядывалась к косметике Дайаны, выбирая что-то максимально пригодное для письма, прятала послание до подходящего момента под оторванной обметкой рукава кардигана. Она могла попасться в любой момент, но обиднее всего, если это произойдет сейчас — после такого долгого пути, за шаг до… свободы? Теперь была очередь Зака сделать свой ход. То, что он работает на заводе оружия, неплохая возможность. Им бы не помешало хоть что-то, если придется бежать отсюда, продираясь через сопротивление охраны и горы трупов.

Томасин вздрогнула, заслышав скрип двери. Она боялась посмотреть на Малкольма и увидеть его гнев. Она прекрасно изучила, каким смертоносным и жестоким его делает ярость. Все это время она гуляла по лезвию. Велика вероятность, что именно сегодня шаг станет последним.

— Ты довольна? — буднично спросил он, но следующие слова выплюнул с отвращением, — твой приятель жив, здоров, сыт и обеспечен всем необходимым. Даже возможностью реализоваться, которую он не заслуживает и обязательно похерит.

Томасин прикинула, как правильнее будет ответить. Слишком бурная радость выдала бы ее с потрохами, но необходимость слов благодарности была налицо.

— Спасибо, — выдавила девушка. Она задержала дыхание, слушая его приближающиеся шаги. Походка хищника, а уж маленькая охотница в этом разбиралась. Она вжала голову в плечи, готовясь к удару. С недавних пор она всегда ждала его. Раз Малкольм однажды преступил эту черту, ничего не остановит его от того, чтобы повторить.

Я должна расплатиться? — подумала она, но не сказала. Это могли быть ее последние слова.

Но Малкольм не спешил сводить с ней счеты, как и требовать плату за оказанную ей почесть. Он пристально вглядывался в лицо девушки, нахмурившись. Его взгляд нервно метался по ее лицу, словно выискивая ответ на какой-то вопрос.

— Ты думала, что он трудится в кандалах, в какой-нибудь шахте? — наконец заговорил он, — его морят голодом и стегают плетью? Или что-то в таком духе?

— Нет, — покачала головой Томасин.

— Врешь, — подловил ее мужчина, — именно так ты и думала.

— Нет же, — повторила она и зажмурилась, когда он шагнул к ней, готовясь понести кару за свои слова, за что-нибудь, ей неведомое, но значимое в извращенной логике психопата. Но вместо этого Малкольм вдруг взял ее лицо в ладони и подтянул к себе, чтобы поцеловать. Впервые за все это время. И хоть это был голодный, почти злой поцелуй, он все же напомнил Томасин о прошлом, ведь она была уверена, что такое взаимодействие между ними осталось там, в далекую пору ее жизни в Цитадели.

Он быстро выпустил ее и отстранился. Разорвал и тактильный, и зрительный контакт.

— Я… мне нужно заплатить за встречу с ним? — предположила Томасин. Она чувствовала себя сбитой с толку и искала хоть какое-то объяснение его поступку. Руководствуясь неприятной традицией, сложившейся между ними, она расценила его, как намек, что ей не помешало бы задрать юбку, спустить белье и проявить чудеса покорности.

— Нет, — глухо сказал Малкольм, — пора возвращаться домой.

Домой, — повторила она про себя. Ни в каком случае, ни в каком мире, даже таком безумном, окружавшем их, Томасин не стала бы называть тот омерзительный особняк домом. То была ее тюрьма. И она плелась за ним, как заключенная за своим тюремщиком. А он, надо думать, в этом знал толк.

Перед тем, как сесть в повозку, Томасин заметила во дворе завода грузовой автомобиль, и он прочно завладел ее вниманием. Как она поняла, здесь пренебрегали подобными способами транспорта, отдавая предпочтение лошадям, но, видимо, все же использовали машины для вывоза тяжелых грузов. Они могли бы спрятаться в кузове вместе с Заком. Забраться в какой-нибудь ящик. Если… если друг прочитает ее записку до того, как она сойдет с ума в заточении. Если ей удастся выпросить, выторговать любой ценой еще хоть одну встречу с ним.

Водитель грузовика высунулся из кабины, чтобы захлопнуть открытую дверцу трехпалой рукой. Томасин не видела его лица, но эта деталь всколыхнула в ее душе волну невыносимой тоски по отцу. Тоски, сожаления и чувства вины. Он пришел бы в ужас, узнав, во что превратилась его маленькая отважная охотница.

Томасин взобралась в повозку, проигнорировав галантно предложенную ладонь Малкольма.

Отец говорил: бей или беги. Убегать она уже пробовала, но ничего хорошего из этого не вышло. Она снова попалась в ловушку, куда страшнее, чем та яма в земле.

Возможно, стоит попробовать нанести удар.