Бей или беги

Глава одиннадцатая

Томасин нуждалась в помощи. Она не собиралась повторять свою ошибку и доверяться Дайане, потому рассудила, что с женщины можно получить хотя бы информацию. Очень осторожно. Дайана себе на уме и легко почует подвох, если спрашивать слишком прямо. Впрочем, и у нее было слабое место — всякие предметы роскоши и одежда, о которых она могла трепаться бесконечно, забывая себя. Возможно, ей было одиноко и она искала слушателя или компанию. Возможно, ей было все равно — слушают ее или нет, лишь бы только не прекращать свой напыщенный монолог.

Томасин озадачила ее запросом на «что-то особенное».

Малкольм часто отсутствовал дома, понятное дело, не торопясь посвящать пленницу в причину отлучек. Сегодня он должен был остаться и ужинать с ней. Томасин не могла упускать такую возможность, она собиралась выторговать себе еще одну встречу с Заком. Она трезво оценивала риски: если повезет, ужин станет последним, заключительным этапом ее мучений и у нее будет достаточно времени, чтобы оправиться от пережитого, но уже на свободе. В случае провала смерть представлялась ей не самым проигрышным вариантом. У мертвецов нет проблем. Небытие сулило избавление.

Дайана так и не ответила ни на один вопрос, даже заданный очень мягко и осторожно, с головой окунувшись в поставленную перед ней задачу. Как зловещая фея-крестная она порхала по комнате, перетряхивая шкафы и ящики, вытряхивая из них свои бесчисленные сокровища. Томасин безучастно слушала ее треп, но оживилась, приметив кое-что интересное. Впервые, наверное, за время своего «ученичества» у этой женщины она проявила инициативу.

Томасин никогда не видела павлинов вживую, хоть и пробовала то, что, как ее убеждали, являлось языками тропических птиц. Однако, когда-то насмотревшись картинок в школьных учебниках, она сложила некоторое представление об их оперении. То, чем было расшито изумрудное шелковое платье, она определила именно как перья павлина. Это показалось ей забавным. А Дайана похвалила выбор своей подопечной и тут же выплюнула название бренда — chapurin, что, конечно, было для Томасин всего лишь набором звуков. Она поглаживала перья пальцами, удивляясь тому, как они одновременно способны быть такими мягкими, невесомыми, но жесткими, а Дайана уже подбирала к наряду необходимые аксессуары и обувь. Томасин приглянулись ботильоны из кожи питона от той фирмы, что прежде больше славилась своими головокружительными туфлями, но наставница предложила альтернативу. Она не хотела, чтобы образ вышел слишком хищным, боялась, что излишества лишат его элегантности. Тут они разошлись во мнениях. Томасин шла на войну.

Она вспомнила поговорку, услышанную на образовательном курсе в Цитадели: «сколько волка не корми, он смотрит в лес». Вот и она позволяла наряжать себя во все эти невероятные наряды и безделушки, нацепляла на лицо маску покорности, а сама только и думала о том, чтобы вырваться и оказаться в родной стихии.

Скоро, — пообещала себе Томасин. Она наблюдала, как пламя свечей играет в гладкой, как зеркало, серебряной посуде, и гадала — успеет ли проявить себя до того, как Малкольм сам потребует от нее обычной платы. Прошло прилично времени с последнего раза. Но она не радовалась его равнодушию и отчужденности, ничего хорошего они не сулили. Лучше было перетерпеть насилие, чем терзаться в догадках о том, почему он вдруг завязал с этой практикой. Присмотрел другую жертву? Счел, что воля девушки сломлена, и утратил к ней интерес? Томасин намеревалась доказать, что это не так. Осторожно и все-таки дерзко. Пустить его по ложному следу, чтобы замаскировать план, частью которого должно было стать сегодняшнее представление.

И все же… вдруг от нее уже решили избавиться? Она гоняла эти мысли по кругу и боялась притронуться к аппетитной, изысканной еде на тарелке, к гранатовому соку, заменившему ей алкогольные напитки. Так и сидела, считая минуты, тянущиеся медленно, падающие в тишине грузными глыбами сошедшей лавины.

— Почему ты не ешь? — спросил Малкольм.

Конечно, он заметил ее нервозность. Томасин стиснула вилку, но так и не решилась отщипнуть хоть маленький кусочек от великолепной перепелки с соусом из ореха пекан и топинамбуром. Мясо имело нежный цвет пыльной розы, и от одного его вида рот наполнялся слюной. Но для такого красивого блюда, скорее всего, подобрали и какой-нибудь красивый, незаметный яд. Томасин не обладала развитым вкусом, она даже ничего не почувствует, не уловит разницу в полутонах.

— Ты всегда отличалась отменным аппетитом, — продолжал мужчина, покачивая широкий бокал на тонкой ножке в пальцах, — в чем причина? Если тебе наскучило питаться по-людски, могу распорядиться, чтобы тебе подали консервы.

— Нет, спасибо, — выдавила Томасин, — все очень вкусно. И красиво. Не знала, что еда может быть такой красивой.

Немного подумав, она осмелилась на почти дерзость.

— Хотя ты прав, я привыкла есть лишь для того, чтобы жить, и не вижу смысла в излишествах. Я предпочитаю любоваться другими вещами.

— Например?

Она скомкала в пальцах тонкий шелк платья, все еще не решаясь поднять глаза и встретить его взгляд. Она чувствовала его на себе — не тяжелый, а заинтересованный. Томасин по-прежнему не любила трепать языком попусту, но слова внезапно стали подушкой безопасности между ней и замыслом, пугавшим ее до дрожи. И, конечно, вызывавшим у нее отвращение и чувство внутреннего протеста.

Она говорила, чтобы усыпить его бдительность, чтобы отвлечь, подсунуть именно то, чего от нее ждут — дикарку, большую часть жизни шнырявшую по лесу, но увлеклась. Получилось почти искренне. До боли искренне.

— Мне нравилось смотреть на горы в утреннем тумане, на реки, чье течение обходит камни, облепленные илом и мхом. На лес, особенно тот, где много папоротника, после дождя, когда выходит солнце. Капли на папоротнике блестят, как драгоценные камни.

Она опустила взгляд к браслету от david morris у себя на запястье, составлявшему пару с кольцом. Свечи заставляли бриллианты матово мерцать, но это был мертвый блеск, не такой, как тот, который она описала. Томасин не соврала, она находила дождевую влагу в траве куда более примечательной и эстетичной, чем все эти безделушки. Она смотрела на них и видела лишь кандалы, границы своей темницы. Шикарное колье от piaget с крупным изумрудом, что Дайана так искусно подобрала к платью, было всего лишь ошейником. Ошейник натирает шею, не важно, украшен ли он драгоценностями или нет. Создал ли его маститый ювелир или дизайнер, давно покоящийся в земле.

— Чего ты хочешь? — прямой вопрос заставил ее вздрогнуть.

— Ничего, — быстро заверила она и ловко выудила из памяти нужную фразу, частенько слышанную от других людей, — всего лишь предаюсь ностальгии.

— Чего ты хочешь? — повторил Малкольм с нажимом, — из тебя обычно слова клещами не вытянешь, с самой нашей первой встречи. Зачем стараешься?

— Только глупцы не учатся на своих ошибках, да? — передразнила Томасин, — что если я сделала выводы и просто проявляю благодарность за все почести, которых удостоилась? Я читала книги. Там написано, что роль женщины предельно проста — уметь вести себя за столом, поддерживать приятную беседу, радовать глаз красотой. И, конечно, раздвигать ноги, когда того требуется.

Она пожалела, что добавила последнее, но язык так и чесался. Ей крупно повезло, что Малкольма скорее заинтриговал, чем разозлил этот маленький, беспомощный выпад. Он, вроде как, остался доволен. Улыбка, коей он удостоил девушку, была почти дружелюбной.

— Вот теперь ты больше похожа на саму себя.

Это подстегнуло ее к действию.

— А так? — с вызовом бросила Томасин.

Она подобрала длинный шелковый подол платья и ловко поднялась на стол, размашистыми шагами приближаясь к мужчине. Под красными подошвами туфель хрустела скорлупа перепелиных яиц и чавкали овощи, звенело стекло, бокалы и вазы с цветами полетели во тьму, а следом покатились и фрукты. К концу пути ее голубые louboutin были все перемазаны в остатках изысканных блюд, покрытые плотной корочкой из смешанных ингредиентов, бывших минутой прежде таманеги с лососем, спаржей и редисом; равиоли с козленком и розмарином, тартаром с сыром пекорино и копчеными рамиро, черной и красной икрой. Томасин отряхнула обувь из чистой брезгливости, а вовсе не из сожаления перед Дайаной, которую подобное обращение с лучшими туфлями в ее коллекции повергло бы в глубокий шок.

Томасин спустилась со стола, оказавшись между коленей Малкольма, и беспрепятственно высвободила из его пальцев бокал. Форма для бургундского, отметила она. Само вино на вкус оказалось терпким, чуть горьковатым, с выраженными дубовыми нотками и колючими танинами, от которых у девушки тут же свело скулы. Она понятия не имела, что за стиль. Она просто хотела промокнуть горло, пересохшее от волнения.

Томасин швырнула бокал в сторону, и он разбился где-то в темноте столовой, куда не достигал тусклый свечной и каминный свет. Осколки растеклись по старинному ковру, как дождевая влага по листьям деревьев, чуть окрашенная красным. Дождь и кровь.

Она сама потянулась за поцелуем, задней мыслью вспомнив навязчивые предложения Дайан преподать ей парочку уроков. Томасин не исключала, что у предложения была какая-то своя, мутная подоплека. Звучало странно. Будто девушка без наставлений этой стервы не могла с этим справиться! В Цитадели у нее было время, чтобы набраться опыта. Пока все было хорошо, добровольно, и почти по любви. Ее уж точно больше не беспокоили всякие глупые вопросы, вроде, что делать с губами и дыханием, как не стукнуться носом, куда деть руки, и нормально ли ощущать в своем рту чужой язык. Что касается языка — в те годы Томасин неплохо с ним разобралась и научилась делать много разных других вещей, к которым собиралась прибегнуть. Вначале сама мысль о том, чтобы делать подобное приводила ее в ужас и негодование, но, однажды рискнув попробовать, она заключила, что оральный секс не такая уж и мерзкая вещь. Ей понравилось забирать себе бразды правления, чувствовать власть над эмоциями и удовольствием партнера. Сейчас ей нужно было именно это.

Немного власти. Немного контроля.

Она разорвала поцелуй и, прежде чем опуститься на колени, поймала взгляд Малкольма — печальный и будто разочарованный. Ничего. Томасин не сомневалась, что ее порыв придется ему по вкусу. Раньше же нравилось?

Шелк растекся вокруг нее, слегка шевелясь от сквозняка, гуляющего в помещении. Спина и лопатки, открытые платьем, покрылись мурашками — то ли от холода, то ли от волнения. Томасин согревали только теплые ладони, лежащие на ее плечах, такие большие и сильные. При желании он мог бы сломать ее птичьи косточки одним движениям. Но он ждал, наблюдал за ней. Не останавливал, но и не торопил. Воздух между ними стал тяжелым и густым.

И Томасин не сдержалась. Она заранее обдумывала, что скажет, но трудно было не выплюнуть слова, ради которых она и затеяла свой маленький перформанс.

— Я буду послушной, — заговорила она, — я буду такой, как ты пожелаешь. Но я хочу награду. Такая мелочь…

Пальцы Малкольма больно впились в ее кожу, оставляя синяки.

— Я хочу еще хоть раз встретиться с…

Пощечина ужалила щеку. Томасин зажмурилась и сморгнула слезы, выступившие на глазах от боли и обиды.

— Убирайся, — приказал Малкольм, — и не попадайся мне больше на глаза.

Уходя, Томасин прихватила со стола чудом уцелевшую бутылку вина. Держа в руках свой трофей и снятые туфли, она направилась не в свою комнату-темницу, а в соседнюю, к Дайане. Ей не хотелось оставаться в одиночестве, ведь риск предаться самобичеванию был слишком велик. Она поторопилась и все испортила. Хоть она и нашла себе оправдание, ситуацию было уже не исправить. Изначально она планировала, что сделает это — усердно поработает ртом, отыгрывая покорность, смирение и даже удовольствие от процесса, и лишь после этого, утирая сперму с губ, заведет разговор о своей награде. Но что-то в ней взбунтовалось против такого унижения, потребовало заранее обозначить цену, подстраховаться на случай, если после Малкольм откажет. Думать об этом было обидно. Она могла позволить себе пасть на дно, только зная, что пожертвовала остатками собственного достоинства ради благой цели.

Глупое оправдание. Глупая ложь. Чтобы заткнуть обличающий голосок в голове, Томасин и требовалась Дайана. И вино, оказавшееся калифорнийским мерло. Ей, по сути, было все равно, чем лечить душевную рану в компании самой мерзкой женщины из всех, кто ей когда-либо встречался. А Томасин повидала много дерьма. На фоне Дайаны даже жительницы лагерей каннибалов казались невинными овечками, даже бандитские шлюхи. Они просто пытались выжить. По-своему. Не прикрывая поганые поступки каким-то эфемерным благом и хорошими намерениями.

Томасин не запрещали передвигаться по особняку, ведь в нем не имелось ничего, что представляло бы для нее угрозу или было ценным. Большинство дверей держались запертыми на ключ, и все, что она могла позволить себе в качестве развлечения — это крушить вычурное убранство, к чему у нее, конечно, не лежала душа. Она знала также, что Дайана не запирает свою комнату. Ей некого бояться. И некого ждать. Малкольм, судя по всему, ей не интересовался. Еще в Цитадели он отзывался о своей верной приспешнице без особой теплоты. «Годится, чтобы греть постель.» — так он сказал. Мало походило на выражение симпатии и благодарности за ее пресловутую преданность.

Томасин по-хозяйски ввалилась в комнату женщины и плюхнулась в кресло.

— Чего тебе? — грубо осведомилась Дайана. Устроившись на постели с шикарным постельным бельем от парижского бренда Ives delorme, она листала глянцевый журнал тридцатилетней давности. Такого добра у женщины было навалом. Она предлагала Рей их в качестве альтернативы книгам, но девушка не оценила.

Томасин выдернула ослабленную пробку зубами, сплюнула ее на пол и шумно хлебнула из горла. Дайана проследила за ней, изогнув бровь, и, кажется, зрелище вышло для нее достаточно информативным. Ее черты смягчились. Она встала, шурша шелком домашнего кимоно, чтобы заглянуть Томасин в лицо. След от пощечины не укрылся от ее взгляда. Она недовольно прицокнула языком.

— Боже, ну и мудак, — проворчала она.

— Надо же, — присвистнула Томасин и со злым удовольствием напомнила, — ты же не берешься осуждать его за…

— Я не осуждаю, — подтвердила Дайана, — просто констатирую факт.

Она направилась к платяному шкафу, и Томасин подумала, что среди чулок, туфель и неведомого барахла у женщины припрятана аптечка. Может, какая мазь, чтобы поломанная куколка не утратила своей прелести. Дайана и правда вернулась с коробкой. Но в ней не было медикаментов. А кроссовки, очень похожие на те, что когда-то приглянулись Томасин в торговом центре. Ее размера. Стразы на них горели дождевыми каплями. Много-много страз.

— Может, это тебя утешит, — мягко сказала женщина и, присев на корточки, обула подарок на ноги своей подопечной, — они особенные, даже лучше тех, что мы видели. Один изобретательный парень, художник, Дэниэл Джейкоб когда-то придумал, как усовершенствовать эту модель, сделать ее еще дороже. Пятнадцать тысяч кристаллов — это вам не шутки.

— Он умер? — глупо спросила девушка, впечатленная широким, почти трогательным жестом.

— Все умерли, — со смешком ответила Дайана, — мы тоже. Давно. Но я раздобыла их специально для тебя, ты заслужила. Меня всегда утешают красивые вещи.

Вот оно, — поняла Томасин, взглянув на женщину совсем по-другому. Теперь многое стало понятно, зачем Дайана окружала себя всей этой бессмысленной мишурой. Она без остановки заталкивала обесценившиеся, прежде дорогие вещи в дыру в своем сердце. Искала красоту в обезображенном, рухнувшем мире. Цеплялась хоть за что-то, понятное ей.

Томасин прониклась к ней не симпатией, но неким уважением. Она увидела в Дайане что-то близкое, оттого больше не испытывала к ней прежнего отвращения.

Через какое-то время они сидели прямо на ковре, разведя огонь в камине, и разделяла их только бутылка, из которой они делали глотки по очереди. Томасин задумчиво гладила пальцами символ на кроссовках, напоминающий птицу, раскинувшую крылья в полете. Стразы под пальцами напоминали замерзшие капли воды. Дождевой влаги или слез. Но глаза ее были сухими, пока она смотрела в огонь, изредка отвлекаясь на любование подарком. Дайана была права. Даже рядом с потяжелевшей от ошметков шикарного ужина тканью платья кроссовки смотрелись идеально. И радовали глаз. Утешали, хоть немного.

По какой-то неведомой причине и сама Дайана была настроена благожелательно. Полумрак и мерло сгладили острые углы ее характера, ее привычную язвительность. Она вдруг расщедрилась на откровенность, пусть и совершенно бесполезную для дела. Томасин предпочла бы хоть немного сведений, пригодных для побега, но ей было любопытно послушать о прошлом этой женщины.

— Я была младше тебя, — заговорила Дайана, — когда узнала, как устроен мир. Сейчас мне трудно поверить, что та наивная девчонка — это я. Она просто хотела красивой жизни, но не могла себе ее позволить. Эта девчонка думала, что парень, посуливший ей золотые горы, все исполнит. Эта девчонка пошла на вечеринку в его роскошном доме. Она не умела говорить "нет". Ему и его друзьям. Она думала, что так получит путевку в их прекрасный мир, а ее выбросили, как мусор. Все от нее отвернулись. Все говорили, что она сама виновата. В нее тыкали пальцем и называли шлюхой. Она осталась одна. Почти…

Женщина пригубила вина и протянула бутылку Томасин. Девушка приняла ее подрагивающими пальцами и, сделав глоток, ощутила вкус пепла на языке. Дайана сжалилась над ней, обезличив героиню своей истории, абстрагировавшись от нее и спрятав все за расплывчатыми формулировками. Но Томасин все равно пробрало. Она провела параллель между этим и своим пребыванием в Цитадели, насыщенным пересудами и сплетнями. Еще когда была невинна. В прежнем мире, должно быть, все обстояло еще жестче.

Малкольм… ведь это он сделал с ней это? — с ужасом предположила Томасин. И поняла, что ошиблась, услышав продолжение.

— У той бедняжки был единственный друг, — Дайана облизала посиневшие от вина губы и скривила их в странной, чуть пугающей улыбке, — хотя они никогда не встречались и не были даже знакомы. Она прочитала о нем в газете, о том, что он сделал. Ей это понравилось. Она осмелилась написать ему в тюрьму, признаться, как ее восхищает этот поступок, поддержать, ведь от него тоже отреклись все близкие люди. Идиоты. Они ничего не знали! А он… писал классные письма и присылал ей деньги, они не были ему нужны, какой от них прок в тюрьме? Жаль, что они не познакомились до… всего.

Томасин шмыгнула носом, и Дайана, до того смотревшая в огонь камина рядом с ними, перевела глаза на девушку. Она отставила бутылку и поманила ее к себе. Томасин послушно приблизилась и улеглась головой ей на бедро, наслаждаясь мягкостью ткани ее кимоно. У той девочки, о которой рассказывала Дайана, скорее всего, не было таких шикарных вещей. Она упивалась ими теперь. Когда прежний мир, ранивший ее, сгорел. Она точно о нем не жалела. Жалела о другом. И гладила, перебирала волосы Томасин, пальчиками слишком изящными для массивного кольца от Graff.

Ведь Томасин уже догадалась, о ком идет речь, с кем переписывалась женщина. Ее так и подмывало спросить, что же он сделал, ведь Дайана точно знает. Но она боялась, что правда окончательно разрушит ее представления обо всем, а добро и зло поменяются местами. Нет, она не собиралась искать оправдания своему мучителю. Каким бы темным ни было его прошлое.

— Она скопила достаточно, чтобы уехать из родного города, — тихо сказала Дайана, — стала востребованной моделью, как всегда хотела. У нее была крутая квартира в престижном районе мегаполиса, международные контракты, показы… Она писала письма все реже, пока не бросила совсем. А потом все утратило ценность. Кроме адреса тюрьмы в другом штате…

Женщина осеклась. Томасин все ждала продолжения, но Дайана словно вышла из тела. Ее глаза остекленели, и лишь грудная клетка под тонким шелком, вздымающаяся от дыхания, обличала ее присутствие.

— Это… ведь была ты? — поторопила девушка, — как ты… как тебе удалось добраться до тюрьмы?

— Я не сказала, что это была я, — возразила Дайана, — это могла быть я. Или любая другая. Все это уже не имеет никакого значения.

Она спихнула со своего бедра голову Томасин, потянулась и встала.

— Пора спать, — провозгласила она, — не забудь завтра тщательно почистить зубы. Мне влетит, если он узнает, что ты пила алкоголь, а я не помешала.

Он, — повторила Томасин про себя. Благодаря вину она чувствовала себя уставшей, расслабленной и сонной, но внутри так и скреблось от желания задать вопрос. Много вопросов.

Она себе запретила. Лучше оставить все как есть.