Бей или беги

Глава четырнадцатая

Снег таял, и по склонам бежали мутные ручьи, полные прошлогодней листвы и мелких веток. Местами уже показалась черная, все еще оледенелая земля. Лес потихоньку просыпался, и первые птицы робко переговаривались в кронах высоких елей. Томасин приходила послушать их голоса.

Она сходила с ума от тишины, ведь отец был паршивым собеседником. Он не открывал рот без особой необходимости, будто его страшно утомляло любое напряжение речевого аппарата. Томасин его понимала — сама когда-то была такой, до принудительной социализации в Цитадели. Лишь алкоголь немного развязывал отцу язык, но запасы давно иссякли, а пополнить их было негде.

Отец не поддерживал ни одну из тем, что предлагала Томасин. А ей очень хотелось поговорить, но куда сильнее поделиться своими тревогами и отчаянием. Этого она точно не могла себе позволить, вот и искала что-то нейтральное. Просто, чтобы заполнить пустоту.

Расскажи, каким раньше был мир, ну, что ты помнишь.

Мир и мир. Чего тебе интересно? Ничего особо не изменилось, только людей стало меньше. Но это и хорошо. (Люди отцу не нравились).

А мама? Что-нибудь, кроме того, что у нее были «добрые глаза». Как ее звали? Чем она занималась? Где родилась? Что ей нравилось? Музыка? Фильмы? Книги? Еда? Где вы жили?

Где-то жили. Она умерла, так что теперь не важно. Ни к чему ворошить прошлое.

«Ни к чему ворошить прошлое,» — была его любимая отговорка, которой он обрубал любые расспросы Томасин о своей жизни до катастрофы. Она не сдавалась. Пыталась завести речь о самом отце, ведь ее представления о нем тоже были расплывчатыми и сводились к ограниченному набору фактов. Потерял пальцы на лесопилке, ушел в дальнобойщики, любил охоту и спорт. Она имела лишь поверхностные познания обо всем на свете и силилась говорить о простых вещах. И всегда слышала отказ.

Отец строго смотрел на нее с немым вопросом во взгляде, к чему все эти бессмысленные, пустые разговоры? Они ведь просто могут сидеть у печурки и молча жевать горьковатое кроличье мясо. Раньше же Томасин это устраивало! Будучи ребенком, она и сама не стремилась молоть языком попусту, подражая его примеру. Но между ней тогда и сейчас лежала пропасть в целую жизнь. На свою беду она узнала, как лечит душу доброе слово, как приятно делиться чем-то сокровенным. Как трудно молчать вместе, когда ты скрываешь страшную тайну.

Томасин затыкалась и смотрела в огонь, а панические мысли апрельской капелью стучали ей по мозгам, навязчиво и монотонно. Они отравляли все хорошее, что она находила для себя в нынешней жизни. Еда утратила вкус. Огонь не грел. Постель стала жесткой. Природа больше не радовала глаз, а лес, прежде приносивший девушке успокоение, отныне казался тревожным, словно затаившимся перед бурей. Полным опасностей. Но опасность была в ней самой. Как таймер на бомбе, отсчитывающий время до взрыва, ее последние дни и часы.

Одним утром отец вдруг первым завел с Томасин разговор, что само по себе было странно. Он сказал:

— Надо что-то делать.

И ушел. Он отсутствовал несколько дней. Девушка, не знавшая, что и думать, упала в пучину отчаяния и быстро утратила счет времени. Она гадала, что с ним случилось. Не погиб ли он? Не загрызли ли его звери или случайно приблудившиеся сюда мертвецы? А вдруг он все понял и бросил ее, решив не связываться с проблемой, для которой у него едва ли найдется решение? Вдруг он испытывал к ней отвращение — грязной, запятнанной, испорченной девчонке, не оправдавшей его ожиданий.

Кроме того, Томасин боялась, что у нее начнутся схватки, и она не дождется его возвращения. Отец придет, а в выстудившейся хижине его будет ждать ее бездыханное тело. Или она обратится — растерзанная, изуродованная, и бросится на него, чтобы сожрать.

Она не знала точного срока, но на уровне инстинктов предчувствовала приближение своей кончины. К моменту, когда дверь хижины отворилась, впуская стылый весенний воздух и отца в мокрой от дождя куртке, Томасин уже совсем оставили силы. Она лежала в постели, сложив руки на груди, и собирала остатки мужества, чтобы взглянуть в лицо смерти.

— Собирайся, — сказал отец вместо приветствия, — пора идти.

Томасин поторопилась запаковать себя в огромную зимнюю куртку, которая уже почти не маскировала ее округлившуюся фигуру. Смирение с неизбежностью отступило, сменившись тревогой. Отцовский тон не сулил ничего хорошего.

— Куда? — слабым голосом откликнулась девушка.

— Я нашел одну бабу, — выплюнул отец. Он деловито окинул их небогатое хозяйство взглядом, подумывая, что им взять с собой, — идти день.

Девушка знала, что бессмысленно уточнять, о чем он говорит. Да и ответ ей вряд ли понравится. Она перекатывала вопрос на языке, наступая в глубокие следы отца в рыхлом, тающем снегу. Его широкая спина маячила впереди.

— Что за баба? Зачем нам к ней идти?

Отец промолчал.

Они спустились в долину. Томасин едва поспевала за его широким, размашистым шагом и, чтобы не отстать, ей приходилось прикладывать массу усилий. Поясницу тянуло, живот ощущался таким тяжелым, словно она проглотила валун. Валун, который изредка толкался бессонными ночами, стоило ей ненадолго сомкнуть глаза, напоминая о своем присутствии. Чтобы не расслаблялась. Не забывала, что ее дни сочтены. Сейчас ребенок подозрительно притих, будто насторожился. Но он всегда становился спокойнее в присутствии отца. Таился, как маленький зверек, почуявший охотника поблизости. Бедный зверек.

Томасин запрещала себе думать о нем в таком ключе, запрещала сочувствовать. Она носила под сердцем своего нынешнего тюремщика и будущего убийцу. Это глушило инстинкты и напрочь обрубало любые сентиментальные порывы. Этот ребенок был ее наказанием. Очередной карательной мерой, что изобрел изощренный разум Малкольма, чтобы ее проучить. За мнимое предательство. За крушение Цитадели. За мнимое убийство Дайаны. За отказ демонстративно прикончить Зака. За то, что девушка хотела остаться человеком, очутившись среди волков. И за все прочие грехи, о которых Томасин даже не догадывалась.

Они с отцом остановились на ночлег. Он расстелил туристический коврик и термоодеяло, наказав Томасин отдохнуть, пока он будет охранять ее сон.

Она не стала спорить, хоть и не могла уснуть. Тело ломило от усталости. Она лежала, свернувшись клубком, украдкой обнимая огромный живот, и поглядывала за отцом из-под полуприкрытых век.

Отец отстраненно смотрел в костер и курил сигарету. Это был особый ритуал, ведь достать их получалось не часто, и запасы свои он расходовал экономично. Одну сигарету в неделю, а то и в две. Его лицо стало нечитаемым, грубые, словно выструганные из дерева черты, сплошные резкие линии из морщин, расслабились.

Томасин и самой стало легче. Напряжение чуть ослабло. Она с удовлетворением подумала, что все-таки переиграла Малкольма. Да, ее жизнь на воле была недолгой и не сильно радостной, но умрет она свободным человеком. Не в золотой клетке. Не в камере бывшей тюрьмы. В ночном лесу. Под крик совы. Под бархатными ветвями елей, под этими прекрасными звездами.

Ей говорили, что до крушения мира небо было другим — засвеченное городскими огнями, фонарями и вывесками, выцветшее, как старая фотокарточка. Звезд было не разглядеть, но небосклон бороздили искусственно созданные человеком летательные аппараты, чуткий глаз которых следил за каждым смертным, ходящим по земле.

Девушка пригрелась в недрах своей массивной куртки и незаметно уснула. Отец разбудил ее засветло, когда воздух был особенно холодным, а тишина обличала малейший шорох в десятках миль отсюда. В синих предрассветных сумерках они продолжили двигаться через лес к единственному поселению. Они ночевали там месяцы назад, направляясь к хижине для зимовки. Но у городка отец резко свернул в сторону, на разбитую дорогу, терявшуюся между деревьев. Сквозь снежные прогалины просматривались остатки асфальтового покрытия, вспучившиеся, истрескавшиеся, как скомканная бумага.

Томасин снова овладело беспокойство — все-таки отец так и не удосужился пролить свет на цель их путешествия. Они долгое время сидели на месте, и она не видела веской причины для смены локации. В хижине осталось много ценных вещей, в случае переселения стоило бы забрать и их… Да и зачем? Мертвецы не показывались уже давно, в этих местах их, вроде как, не было. Люди… к счастью, тоже не напоминали о себе. Последняя стрела Томасин с начала зимы украшала вывеску автозаправочной станции. Очень далеко отсюда.

Она больше не могла сдерживаться. Колени гудели от напряжения. Ей нужен был хотя бы короткий отдых. Пешие походы трудно давались в ее положении. От усталости хотелось лечь посреди дороги и заплакать.

— Пап, — позвала Томасин, — куда мы идем? Что происходит?

Широкая спина отца застыла. Он повернулся и решительно заковылял к дочери. Водянистые глаза в складках морщин смотрели со строгим, почти злым прищуром.

Отец сплюнул себе под ноги.

— Она поможет, — сказал он.

— Кто поможет? О чем ты? — простонала девушка. В детстве она всегда огребала за подобные сцены, могла получить оплеуху, выслушать массу оскорблений и претензий. Вот на них-то отец не скупился. Или какие-то нравоучительные, емкие фразы из тех, что она потом несла с собой, оказавшись одна. Но Томасин уже не была ребенком и не боялась получить по лицу за проявление слабости. Она устала бояться, ведь только и делала, что готовила себя к самому худшему всю минувшую зиму.

Даже если отец достанет нож — уже не тот, любимый, канувший в Капернауме, а новый, армейский, подобранный где-то по пути у мертвого военного. И перережет ей горло, как Дайане. Ведь его дочь больше не была той храброй девчонкой. Она шагнула в ад и сломалась. И зря пыталась осенью пустить пыль в глаза, демонстрируя чудеса ловкости и сноровки. Ничего этого не осталось. Он разочаруется в ней. Она не нужна ему такая. Она нужна ему сильной.

Или нет?

Отец вдруг потрепал ее по плечу. Объятия он не любил, брезговал и прочими проявлениями «сентиментальности». У Томасин потеплело на душе: этот маленький жест значил очень многое. Поддержку. Заботу. Любовь.

— С твоей проблемой, — сказал отец, — эта ведьма все поправит.

И Томасин не знала, плакать ей или смеяться. Она уже не верила в избавление. Если отец вел ее к кому-то, кто имеет познания в медицине, то слишком поздно прерывать беременность. Она умрет. Не через день, неделю или месяц. А совсем скоро. Предчувствия ее не обманывали.

Все, что ей осталось — это встретить финал с честью.

— С моей проблемой… — пробормотала она.

— Моя жена умерла в родах, — напомнил отец, — ребенок убил ее.

Ребенок, — повторила Томасин про себя. Ей невдомек было размышлять, почему он сказал именно так. Возможно, сжалился. Слова «ты убила ее» были слишком страшными. В любом случае сейчас был самый неподходящий момент, чтобы задавать бессмысленные вопросы.

— Пойдем, — с тяжелым вздохом согласилась она.

Остаток пути она готовила себя к тому, что долго маячило на горизонте, как далекая перспектива, а теперь происходило здесь и сейчас. Она украдкой гадала, давно ли отец в курсе? Давно ли он заметил? Выходит, ей все-таки удалось обмануть его бдительность. Узнай он раньше, сразу принял бы меры. Он сам бы выскоблил ублюдка из нее, чтобы позволить ей умереть свободной.

Ублюдка, — повторила она про себя, и горло сжал спазм. Впервые, наверное, за все это время Томасин стало совестно за подобные мысли. Она не имела права ненавидеть этого ребенка. Он такая же жертва, как она сама. Он не виноват в том, что его использовали против нее. Он и сам, будь у него выбор, предпочел бы остаться там, где до явления на свет дремлют невинные души. А не тащиться в мир, полный опасностей и жестокости. И лучшее, что для него могла сделать Томасин — забрать с собой. В небытие. В тишину и пустоту. Ведь судьба у этого ребенка едва ли будет счастливой. И долгой. Томасин не сомневалась: поганая это будет судьба. Скорее всего, отец не позволит ему даже издать первый крик. Задушит своими огромными изуродованными руками. Над телом умершей дочери.

Интересно, — вдруг задумалась она, — а дети становятся ходячими мертвецами?

Самые юные твари, что ей встречались, были подростками. А что становилось с детьми? Куда они все подевались?

Погрузившись в свои невеселые размышления, она не заметила, как они дошли до еще одного маленького бревенчатого дома, окруженного плетеной изгородью. Первое, на что упал взгляд девушки, была голова мертвеца, насаженная на пику у ворот. Ее сильно потрепали птицы — глаза отсутствовали, обглоданные уши и нос напоминали древесные грибы. Рядом с головой висела рукописная табличка «не входить, убью нахер».

Отец чуть поморщился, глядя на предупреждение, и открыл перед Томасин калитку. Перезвон консервных банок на ней возвестил хозяев о прибытии чужаков. На крыльцо тут же вывалилось огромное, не меньше отца, пугало неопределенного пола, с длинными белыми лохматыми волосами, с ружьем наперевес.

— Кто там!? Чего надо!? — заорало оно подозрительно знакомым голосом.

Томасин изумленно моргнула. Нет. Ей показалось. Это попросту невозможно! Она не могла так далеко от бывшей тюрьмы встретить еще одного призрака тех лет. Она сошла с ума, не иначе.

— А, это ты, — лохматое создание опустило ружье и махнуло рукой, приглашая в дом, — веди ее сюда.

Отец подтолкнул зазевавшуюся девушку по направлению к двери. Она с трудом взошла по ступенькам, ноги стали совсем ватными и едва передвигались.

В помещении было тепло, натоплено небольшой печкой-буржуйкой в углу, полы устилали шкуры, а стены украшали оленьи рога и головы животных. Скорее всего, этот дом тоже когда-то служил охотникам, останавливавшимся в этих местах. Возможно, он принадлежал представителям местных племен. Отец как-то обмолвился, что знавал одного из этих индейцев еще до крушения всего. Они вместе охотились. Конечно, стоило Томасин услышать про «бабу» и «ведьму», она представила себе представительницу коренных народов, сплошь увешанную амулетами и прочей сказочной атрибутикой. Никак не Гвен.

Здесь. И Гвен мало походила на себя прежнюю. Ее лицо осунулось, неприметную, почти военную одежду она сменила на пончо грубой вязки и длинную шерстяную юбку, отпустила волосы. Будто и правда ударилась в какие-то традиционные верования. Скорее всего, она просто не нашла другой теплой одежды, обосновавшись в этом доме. В отличие от Дайаны, эта женщина никогда не уделяла внимания своему внешнему виду и не отличалась особой избирательностью.

Но Гвен Томасин, кажется, не узнала. В ее чертах ничего не дрогнуло, пока она деловито осматривала девушку, ощупывая ее холодными, жесткими пальцами. Пока они порхали перед лицом Томасин, она успела разглядеть некрасивые ожоги, покрывавшие кожу бывшего лагерного медика.

— Что с ней? — спросила Гвен у отца, — выглядит здоровой. От чего мне надо ее лечить?

— От этого, — отец отодвинул блондинку в сторону и резко рванул борт куртки на Томасин, обнажая ее живот, скрытый растянутым, грязным свитером. Гвен ошарашено округлила глаза.

Томасин все пыталась поймать ее взгляд, но тщетно.

— Пиздец, — пробормотала Гвен и затрясла подбородком, — нет-нет-нет. Ну уж дудки. Я на такое не подписывалась. Убирайтесь. Я не буду принимать роды…

— Не надо, — перебил отец, — нужно вытащить это. Ты получишь плату.

Гвен слегка покачала головой. Нахмурив белесые брови, она явно о чем-то шустро размышляла.

И что ей только наобещал отец? Деньги давно никого не интересовали.

— Ладно, — сдалась Гвен, — но подожди снаружи. Ты будешь мне мешать.

Отцу ее приказ не понравился. Он распрямил плечи и насупился, становясь еще больше, еще воинственнее, чем обычно.

— Нет, — отрезал он.

— Снаружи, — повторила Гвен, — я не работаю в присутствии посторонних.

Томасин почувствовала на своем лице взгляд Гвен и подняла глаза. Ей показалось, что женщина силится подать ей какой-то знак.

— Пап, все будет хорошо, — робко сказала она.

— Ладно, — нехотя согласился он и пригрозил Гвен, — не дури, а то я с тебя шкуру спущу.

— Ох, знал бы ты, громила, как часто я слышала подобные угрозы, — проворчала женщина ему вслед, — но шкура-то все равно при мне.

Томасин нервно поерзала на жестком сидении. Ей было неуютно в этой обстановке, не добавлявшей ее и без того мрачной участи никакого оптимизма. Мертвые животные словно смотрели на нее со стен своими остекленевшими глазами, напоминая, как часто она убивала их собратьев. Чтобы есть, а не чванливо украсить ими свое жилище, но убийство оставалось убийством. Мысль, что в изменившемся мире смерть была естественным явлением, частью повседневности, приносила мало утешения. А ведь когда-то все было иначе… Томасин слышала, что в прежние времена еду можно было добыть в супермаркете, без необходимости окроплять свои руки кровью прекрасных, невинных созданий.

— Какой срок? — спросила Гвен.

— Я… не знаю, но где-то с… начала осени, — пролепетала Томасин. У нее не было четкого ответа на этот вопрос. Календарями давно никто не пользовался, да у нее и не было четких познаний в нужной области. Как-то она взялась почитать про беременность в школьном учебнике, но текст был таким страшным и отвратительным, что она забросила это начинание. Ей казалось, что подобное ей не грозит. Она рассудила, что лучше вообще больше никогда не будет заниматься сексом, чем подвергнет себя такому риску.

Но кто ее спрашивал?

— Ох, боже, — Гвен поморщилась, — ничего не меняется, ты все такая же дикарка. Все равно на таком позднем сроке беременность не прервать. Ты умрешь.

Сердце девушки пропустило удар. Гвен ее узнала. Теперь Томасин ждала претензий, обвинений за то, что при ее непосредственном участии случилось с Цитаделью и многими невинными там. Вряд ли, конечно, бывшую медичку волновала судьба других, но самой ей там явно жилось неплохо. Уже только за это она могла прикончить девчонку, погубившую целый лагерь. И угрозы отца ей бы не помешали. Гвен уж точно могла за себя постоять.

У Томасин задрожали губы, но она не позволила слезам пролиться.

— Я знаю, — тихо выдавила она, — знаю, что умру.

Слова были тихими, но прозвучали с надломом, выплеснув разом всю боль, все отчаяние, что копились в ней месяцами.

Гвен совсем не обрадовалась, напротив, нахмурила белесые брови и шумно вздохнула. Выходит, она вовсе не считала Томасин главной причиной собственных бед. Под жесткой коркой грубости и цинизма в ней все-таки было что-то хорошее. Томасин хотела в это верить. Видела. Ведь эта женщина тогда по-своему о ней заботилась… подарила браслет. Для маленькой дикарки тогда это многое значило.

— Ребенок этого неандертальца? — понизив голос, спросила Гвен и кивнула на дверь дома.

— Боже, нет! — воскликнула в ужасе девушка, — нет… это…

— Окей, — оборвала блондинка. Она помолчала, что-то обдумывая, продолжая при этом прожигать деревянные панели на двери пристальным, настороженным взглядом. От того, что она сказала дальше, у Томасин встали дыбом мелкие волоски на теле, а по спине под одеждой пробежалась стайка мурашек. Она ждала этого. И боялась услышать.

— Он был здесь. Недавно. И, скорее всего, не успел уехать далеко. Позвонить по телефону я, по понятным причинам, не могу, но у меня есть ракетница. Вдруг сработает…

— Нет, — перебила девушка. Она без лишних уточнений поняла, о ком идет речь.

Малкольм все-таки искал ее. Он подобрался совсем близко. Но о существовании горной хижины мог знать только тот, кто там бывал. Она была надежно скрыта от глаз и не проглядывалась из долины.

Нет. Томасин уже все решила: она умрет свободной. Она не станет снова его игрушкой.

Гвен презрительно поджала губы.

— Ну конечно, — пробормотала она себе под нос, — как скажешь. Мне проблемы не нужны. Забирай своего дикаря, и убирайтесь.

Гвен изменилась внешне, спряталась в этих глухих местах, но не изменяла себе. И Томасин ее прекрасно понимала. Права была Дайана, когда как-то сказала, что от нее одни неприятности. Беда шла за девушкой по пятам. Едва ли Гвен хотела пострадать от нее второй раз. Томасин не сомневалась, что ожоги на ее руках как-то связаны с падением лагеря. Ее погибшая наставница сильно смягчила удар, подбирая формулировки. Скорее всего, за некогда безопасными стенами творился тот еще ад. Ад, из которого Гвен удалось сбежать. Явно не для того, чтобы проклятая девчонка испортила ей жизнь уже на новом месте.

Томасин вышла на улицу и крепко зажмурилась, когда мороз ужалил разгоряченную кожу. Остатки снега захрустели под тяжелой, хромоногой поступью отца.

— Ну? — спросил он.

— Пойдем домой, — сказала Томасин, — нам нужно уходить.

Она двинулась к воротам, затылком чувствуя его гневный взгляд. Он нагнал ее в несколько широких шагов и грубо дернул за плечо.

— Что это значит?! — потребовал он объяснений, — что эта…

Томасин не собиралась подставлять Гвен. У ее решений было слишком много невинных жертв. Достаточно.

— Мне уже не помочь, — заявила она, смело встретив взгляд отца.

— Да мне плевать! — взревел отец. Он стиснул огромные ладони в кулаки. Томасин ждала удара, но занесенная рука отца так и застыла в воздухе, прерванная грохотом выстрела. Его подхватило лесное эхо.

Гвен, стоящая на крыльце, держала ракетницу. Дым медленно плыл вокруг нее по воздуху.

Томасин задрала голову, проводив глазами огонек, взметнувшийся к облакам, прежде чем рухнуть, подобно падающей звезде. Верхушки сосен окрасились красным.

Отец зарычал и ринулся к Гвен, на ходу выхватив нож — огромный тесак мясника. Женщина навела ракетницу на него и снова выстрелила, но его не остановили ни отдача, ни вспыхнувшая на плече куртка. Он налетел на женщину, беспомощную перед его напором, и размашистым движением всадил нож ей в глазницу. Так, как учил Томасин расправляться с мертвецами. Гвен пронзительно вскрикнула, пошатнулась и обхватила лезвие пальцами.

— Папа, нет! — заорала Томасин. Она повисла на предплечье отца, ощутив жесткие, напряженные мышцы под тканью его плотной куртки. Он стряхнул ее с себя, как навязчивое насекомое, и сам выдернул нож. И снова ударил, на этот раз в жилку на шее женщины. Гвен осела на землю. Ее лицо заливала кровь, а из горла вырывались булькающие хрипы.

Бей или беги, — вспомнила Томасин слова отца.

Отца, который стоял перед ней с окровавленными руками и лезвием, пока его плечи вздымались от частого, бешеного, как у загнанной лошади, дыхания. Он обернулся к ней, и за миг до того, как девушка бросилась бежать, она поймала его взгляд. Взгляд охотника, приметившего жертву. Гипнотический взгляд удава.

— Стой, — скомандовал отец, но она не послушалась.

Деревья мельтешили перед глазами. Томасин поразилась тому, как ее измученное, ставшее таким неуклюжим тело, вообще отыскало силы на этот рывок. Она перепрыгивала через коряги и уклонялась от ветвей с давно утраченной прытью. Адреналин пробудил ее внутреннего зверя, готового любыми средствами цепляться за жизнь. Но его ресурсы не были безграничными. Она оторвалась, но быстро устала. Морозный воздух ранил разгоряченные легкие. Ей нужно было хоть немного отдышаться, прежде чем продолжить свой безумный забег.

Шаги отца раздавались совсем близко.

— Томас? — крикнул он, — стой!

Она задержала дыхание, остерегаясь, что оно выдаст ее укрытие. Она вжималась спиной в ствол дерева, едва уместив за ним свою объемную фигуру, давно не такую миниатюрную, как прежде. Ее бегство и игра в прятки с отцом заведомо были обречены на провал.

— Томас, — повторил он, — иди ко мне.

Он убил Гвен, но мне-то он ничего не сделает, — попыталась успокоить себя Томасин. Они на одной стороне. Вместе. Против всего мира. Ей нужно убегать не от отца, а от того, кто мог видеть вспышку сигнальной ракеты. От того, кто идет за ней, чтобы запереть в клетке и издеваться всю оставшуюся жизнь. Отец ей не враг. Он поможет.

Томасин выступила из-за дерева и поняла, насколько беспомощными были эти мысли. Она посмотрела на отца как-будто со стороны, как на чужого человека, и испугалась. Огромный человек, с перекошенным гневом лицом и окровавленными руками, выглядел воплощением ночного кошмара. Его взгляд был безжалостным, а губы кривились в гримасе отвращения. Но этот монстр на ее стороне. Он не причинит ей вреда.

— Пойдем, — сказал отец, — надо домой.

Девушка приблизилась к отцу и сделала то, что никогда прежде себе бы не позволила, остерегаясь порицания. Но ей было слишком страшно. Ей нужно было почувствовать себя в безопасности. Она обхватила рослую фигуру отца и на мгновение спрятала голову у него на груди. Пусть он и не обнял ее в ответ, но и не оттолкнул.

— Вот так, — сухо похвалил он, — молодец. А с этим мы разберемся…

— С этим? — Томасин отшатнулась.

Презрительный взгляд отца был прикован к ее беззащитному животу, обнаженному распахнутой курткой. Девушка инстинктивно накрыла его руками.

— Я придумаю, как вытащить это из тебя, — пообещал отец, — и все будет как раньше.

Ее опасения подтвердились.

— Но… — пролепетала Томасин, — пожалуйста, это…

— Они испортили тебя, — продолжал он, — засунули в тебя свое гнилое семя. Но я вырежу его. Ты снова будешь…

— Нет, — взмолилась она. Она почувствовала, как ребенок под тканью толкается в ответ на давление снаружи. В нем тоже была заложена жажда жизни, такая же, как во всех них. Он не понимал, что сейчас решается его судьба, но чувствовал опасность на уровне инстинктов. И торопился как-то повлиять на свою судьбу.

Резкий спазм пронзил тело Томасин, заставив ее согнуться от боли. Она уперлась в колени, чтобы не потерять равновесие, и земля качнулась и поплыла перед глазами. Она несколько раз вздохнула, шумно выталкивая воздух из легких, но это не принесло облегчения.

Все случится сейчас.

Она сползла на землю, окончательно утратив связь с реальностью. Окружающий мир перестал существовать, обратившись в мутные, цветные пятна, утопленные в бесконечной агонии. Голос отца, испуганный и злой, донесся до нее как из-под воды, но звук треснувшей ткани свитера был острым и отчетливым. Томасин с трудом разлепила веки и увидела свой живот, бледную кожу в синих прожилках вен. И нож в руках отца, все еще покрытый пятнами крови Гвен.

Томасин рванулась из последних сил, уворачиваясь от удара. Она шатко поднялась и снова ринулась наутек, толком не видя, куда бежит. Ветви деревьев цеплялись за одежду, подошвы ботинок вязли в снегу, словно в болоте.

Он что-то кричал ей вслед. Он был совсем близко. А у нее кончались силы. Боль подстегивала двигаться вперед, но с каждым шагом тело тяжелело.

Девушка плюхнулась в снег, выставив перед собой ладони, чтобы смягчить падение. Она выхватила из-за спины лук и стрелу. Перемазанные в лесной грязи руки не слушались и скользили, пока она натягивала тетиву. Ее трясло. Зубы стучали не то от волнения, не то от холода.

— Это для твоего же блага, Томас, — осудил отец, — не дури.

Она выстрелила. Он легко перехватил первую стрелу и сломал в своих медвежьих лапищах. Следующая вонзилась ему в плечо. Девушка стреляла, а он надвигался, только морщась, когда тонкие, заточенные пруты вонзались в его одежду, даже не достигая кожи. Некоторые падали на землю, обламываясь о грубую ткань куртки.

Вот теперь он был по-настоящему зол.

Бей или беги.

Томасин бросила лук и побежала. Брюки повлажнели, и что-то стекало по бедрам. Боль омывала ее ледяными волнами, но она уже почти не чувствовала собственное тело. Невесомое, оно парило над землей.

— Стой! — донеслось до нее. Очень вовремя.

Она едва успела затормозить, и подошвы ботинок проехались по сырой грязи, перемежавшейся с таящим снегом. У ее ног разверзлась бездна. Томасин взмахнула руками в воздухе, кое-как вернув себе равновесие.

Она обернулась.

Отец приближался к ней медленными шагами крадущегося хищника. Он знал, что жертва уже не уйдет, и торжествующая ухмылка извратила его черты. Он предвкушал удачную охоту. Эта зверушка свое отбегала. Ей больше некуда бежать.

— Папа, пожалуйста, — охрипшим голосом молила Томасин, — не нужно этого делать…

— Ты мне больше не дочь, — выплюнул он, — моя дочь не была шлюхой. Она не позволила бы, чтобы с ней это сделали.

Если бы у Томасин были силы, она бы поспорила. Но она могла только стоять с открытым ртом, пытаясь восполнить недостаток кислорода после безумной, бессмысленной гонки. Стоять и смотреть, как грузная фигура отца надвигается на нее.

Когда между ними остался один шаг, девушка вспомнила отцовские слова, его бесценные уроки и наставления. Он отрекся от нее, но успел научить.

Он любил повторять: бей или беги. Но Томасин не сделала ни того, ни другого. Она присела, вспахав пальцами рыхлую весеннюю землю, глубоко вонзила в нее ногти. А отец, не удержавший равновесия в последнем рывке, перегнулся через нее и свалился вниз. Трехпалая рука царапнула воздух над ее плечом. Тело глухо хлопнулось о землю. Томасин испуганно зажмурилась, но вскоре услышала ругань и возню. Он еще жив. А она долго не проживет, если отец сумеет выбраться из ямы, оказавшейся недостаточно глубокой, чтобы его прикончить.

— Сука! — заорал он, — тупая мелкая шлюха!

Он вдруг сделался таким разговорчивым, исторгая из себя оскорбление за оскорблением. Томасин внимала его гневному монологу, не имея возможности уйти.

— Неблагодарная тварь! Ты бы сдохла без меня! И вот чем ты мне отплатила? Ты мне даже не дочь! Я нашел тебя! Ты бы сдохла, сдохла!

Боль прочно пригвоздила Томасин к месту. У нее не было сил подняться, и она скорчилась, подтянув колени к себе, выискивая более удобное положение. Слезы брызнули из глаз. Она не знала, не имела возможности проверить, говорит ли отец правду или выдумывает, чтобы окончательно ее уничтожить. Она прижалась щекой к земле, чтобы та заглушила его злые слова.

Он говорил: слушай лес.

Лес молчал, отвечая своей величественной тишиной на все сердитые выкрики отца. Даже птицы затихли, прислушиваясь к его недовольству. Но было что-то еще: далекий рев двигателя. Хруст веток и снега под шинами, вынудившие отца наконец-то заткнуться. Он тоже услышал. Умолк. Затаился, оценивая обстановку.

Шаги.

Совсем рядом. Сначала в поле зрения девушки появились колеса, разметавшие повсюду брызги черного снега. Мотоцикл глухо завалился на бок, брошенный своим хозяином. Следом Томасин увидела перед собой тяжелые, заляпанные грязью ботинки. Ее аккуратно подняли с земли, и угол обзора сузился до ткани кожаной куртки перед лицом. Знакомый запах внушил ей обманчивое обещание безопасности. Но она все еще была начеку. Пока чужие пальцы оглаживали ее плечи, спину, путались в коротких волосах, она не теряла времени даром. У Малкольма всегда было с собой оружие.

— Боже мой, малышка, — сбивчиво пробормотал он ей в макушку, — ты жива.

И Томасин наконец-то повезло. Она выпуталась из объятий и отступила, взвесив в руке бесценный трофей. Пистолет нагрелся у мужчины под курткой и был куда теплее ее пальцев. Она подняла оружие из последних сил. Она испытала мстительное удовлетворение, наблюдая, как гаснет улыбка Малкольма, а радость на лице сменяется смятением. Он явно рассчитывал на другой прием и не ждал узреть последствия своих карательных мер. Его ошарашенный взгляд был прикован к животу девушки.

— Это… — обронил он.

— А ты как думаешь? — зашипела Томасин, — такое бывает, если насиловать женщину. Разве ты не этого добивался?

— Томасин, пожалуйста.

— Лучше скажи, почему я не должна тебя убить.

Ей было плевать, что отец внизу слышит каждое их слово. Она не собиралась оправдываться перед ним и чувствовать себя виноватой. Больше нет, раз он уже все равно считает ее настолько испорченной, что предпочел попросту отречься. Сейчас ей куда важнее было получить ответы на вопросы, терзавшие ее столько времени. После этого можно и умереть спокойно.

— Тебе нужна помощь. Я отвезу тебя в…

— Нет! — взвилась Томасин, — чтобы снова посадить меня на цепь?! Я туда не вернусь. Хватит с меня твоей помощи! Зачем ты меня искал? Отвечай!

— Ладно-ладно, — Малкольм примирительно поднял ладони вверх, демонстрируя, что у него нет другого оружия, и преимущественно полностью на ее стороне, — я облажался. Очень сильно облажался. Бессмысленно просить о прощении после того, что я сделал, но я хочу хоть как-то загладить свою вину. Позволь мне исправить…

— Ничего уже не исправить! — перебила девушка, поморщившись от очередного спазма. Держать руки вытянутыми с пистолетом становилось все сложнее. Ее силы были на исходе, а горло пересохло от невыплаканных слез. — Мне конец.

— Нет, это не так, — возразил Малкольм, — в Капернауме есть хорошие врачи, оборудование и медикаменты. Если ты поедешь со мной, они сделают все правильно. После ты сможешь уйти. Я обещаю.

— А ребенок? Ты заберешь его и будешь мучить, как мучил меня?

У нее подкашивались ноги, но она силой удерживала себя в вертикальном положении. Хотя Томасин готова была сдаться, прикончить его, а после сигануть в яму, чтобы отец придушил ее голыми руками. И весь этот кошмар наконец-то закончился. Она слишком устала. Ей было до одури больно — так, что мысли становились путанными и бессвязными.

— Я не монстр, Томасин, — совсем тихо, печально сказал Малкольм, — я поступал погано с тобой, с разными людьми, но я не монстр. Дай мне шанс доказать тебе это.

— Ты убийца, — напомнила она, — ты убивал, когда мир еще был нормальным. Я знаю, я…

— Ты читала мое досье, да, — перебил ее мужчина, — но там не написано, почему я всех их убил.

— Почему?

Он отвел взгляд, и Томасин порадовалась, что с этого угла незаметно содержимое ямы. Там все еще сидел отец, подозрительно притихший, которому явно не стоило слышать ничего из их разговора. Она отрезала себе путь к отступлению. Она ведь могла выстрелить сразу, помочь отцу выбраться, умолять его о прощении и откатиться назад. Но теперь ему известно, что она и сама отчасти виновата в том, что с ней случилось, что ее многое связывало с Малкольмом. Их многое связывало. Слишком многое. Потому она жаждала услышать его исповедь. Прежде чем привести приговор в исполнение. Она давно хотела знать правду.

— Хорошо, — с тяжелым вздохом кивнул Малкольм, — у меня была младшая сестра. Однажды она пошла на вечеринку, где ее накачали наркотиками и изнасиловали. Она не смогла это пережить и покончила с собой. Ей было всего шестнадцать, как и тебе в нашу первую встречу. Я ничего не мог сделать, тогда я учился в колледже и жил в другом городе. Когда я узнал, мне сорвало крышу. Я примчался домой и нашел каждого из тех, кто сделал это с ней.

— А девушка?

— Это была ее подруга. Эта тварь снимала процесс на камеру и распространяла видео среди знакомых, — он поморщился, — зато благодаря ей я знал всех причастных в лицо.

Руки Томасин дрогнули и опустились сами собой, и теперь дуло пистолета смотрело в землю. Она прикусила губы до крови. Услышанное тронуло ее так глубоко, что она даже позабыла о боли, ставшей уже не такой острой, а приглушенной и далекой. Она могла счесть эти слова высокопарной ложью, но они звучали обезоруживающе искренне.

— Я не горжусь этим поступком, — продолжал Малкольм, — месть не вернула ее из мертвых. Мне уже было наплевать, я отказался от адвоката и признал вину. Из-за этого от меня отвернулась вся семья, все близкие и знакомые. Я убил этих ублюдков, но оказался среди еще больших отморозков в тюрьме. Выбора не было. Хочешь выжить в волчьей стае — стань ее вожаком.

Последняя деталь пазла заняла свое место. Теперь Томасин поняла смысл вычурного названия главного аттракциона павшей Цитадели. Волчья гонка. Чтобы стая могла удовлетворить жажду крови и не обратила ее против своего главаря. По словам Дайаны, эти бешеные псы его ненавидели. И как же Малкольм, должно быть, ненавидел их сам — подобных тем, кто погубил его сестру. Сестру, которую он не сберег, и, наверное, винил себя в этом. Вместо нее он взял под свою опеку другую девчонку того же возраста. Пока она не повзрослела, и в дело не впутались совсем другие чувства.

Чувства, которые теперь душили Томасин, мешая ей вытолкать из себя хоть что-то в ответ. Но ничего не приходило на ум, опустошенный недавним всплеском адреналина. Зато боль прошла, и в теле воцарилась удивительная легкость.

— Я плохой человек, Томасин, — подвел итог Малкольм, — но я пытаюсь поступить правильно, исправить то, что еще можно. Все, что я могу для тебя сейчас сделать — отвезти к врачам Капернаума. А дальше решай сама.

Она не знала, что на это ответить. До недавнего времени Томасин вообще планировала не дожить до лета, так что будущее представлялось ей весьма туманным. Но призрачный огонек надежды разгорелся. Она утешила себя, что всегда может сбежать, если что-то пойдет не так. Но она ему верила. Хотела верить.

Она шагнула вперед и приняла протянутую руку. Глаза Малкольма влажно блестели и были полны благодарности, а взгляд стал таким теплым, что Томасин готова была забыть все прежние обиды. И сделала бы это, если бы главное напоминание не толкнуло ее в живот изнутри. Эта проблема требовала срочного решения. С остальным можно будет разобраться после, если врачи Капернаума действительно так хороши.

Малкольм усадил ее на мотоцикл и протянул громоздкий шлем. Томасин поморщилась — у нее и без этого огромного сооружения гудела голова, но сил на споры у нее не осталось. Плотный пластик приглушил звуки, и она утратила прежнюю остроту слуха. Она возилась с застежками и не услышала шагов. Была еще одна деталь, которую девушка совсем упустила из внимания, и теперь пожалела.

Мотоцикл потерял равновесие, и она повалилась набок вместе с ним. В лесу невозможно было развить достаточную скорость, чем и воспользовался отец, каким-то образом выбравшийся из ямы. Томасин, придавленная тяжелым транспортным средством, теперь могла только наблюдать их противостояние с Малкольмом, пытающимся выбить у отца нож.

— Ты заплатишь за то, что с ней сделал! — взревел отец. Не вызывало сомнений, что он слышал весь их разговор и сделал соответствующие выводы. И история о мертвой сестре в качестве оправдания его совершенно не тронула. Едва ли он выполз из той дыры, чтобы дать свое родительское благословение на их счастливый союз. Томасин читала, что так делали в прежнем мире. Но в этом новом, рехнувшемся мире, отец и будущий отец ее ребенка сражались, как дикие звери.

И отец Томасин был сильнее. Преимущество в виде ножа было на его стороне, а у Малкольма не было с собой той жуткой биты с шипами. Но был пистолет, который девушка по старой привычке присваивать все ценное спрятала в глубокий карман куртки.

Отец заметил.

— Давай, Томас! — торопил он, — не разочаруй меня!

Он говорил: бей или беги.

Она нажала на курок.

Отец говорил: слушай лес. И лес застыл, оглушенный звуком выстрела.

А еще он сказал: ты мне больше не дочь. Так что к черту его советы.

Малкольм спихнул с себя безвольное тело поверженного соперника и сразу же ринулся к ней. Кровь заливала ему лицо — глубокая рана крест-накрест пересекала старый шрам, когда-то оставленный Томасин, начинаясь от брови и заканчиваясь над ключицей порванным воротником куртки. Она выронила еще дымящийся пистолет и порывисто обняла мужчину, ничуть не боясь перемазаться в крови. Кровь была частью каждодневной рутины в изменившемся мире. Как и смерть. Но, возможно, однажды все будет иначе.

А Томасин больше не собиралась умирать.