Бей своих!..

По лесопаркам, подмосковным тропам

И по другим прогулочным местам

Брожу с машинописным гороскопом,

Оригиналы вижу тут и там.

Смотрю в страницы, а потом — налево

И замечаю пару стройных ног.

Спросил ее:

— Простите, вы не Дева?

— Иди ты, — отвечает, — Козерог…

Перехожу на календарь японский

И спрашиваю робко:

— Вы Змея?

А та в ответ не изменила тон свой

И прямо как отрезала:

— Свинья!

Свиненком «жигуленушки» прохрюкали

и растворились в дымке голубой,

обрызгали, подлюги, извозюкали

тебя с твоей походкой и судьбой.

А ты идешь с авоськами, набитыми

стишатами моими через край,

а также интервью со знаменитыми

страдальцами за либеральный рай.

Скворцы свистят рулады завиральные,

а вас надули в Туле невзначай:

все по талонам — порошки стиральные

и сахар, чай? И не индийский чай?

Теперь гуляй, скучай между колоннами

и жди, когда откроют вторсырье,

чтоб сдать мои творенья эталонные

и получить талоны на старье.

Не жалко бы тебя отсюда палкою!

Теперь дрожи плечами и спиной

с лохматою башкою и дыхалкою,

набитою Ахматовой — не мной.

Снова замок скрипит деревянный,

И, смущеннее, чем мальчуган,

Я свидания с Доной Анной

Дожидаюсь, как Дон Гуан.

Да, конечно, случались обманы,

Мечут молнии ревность и злость,

Но заместо прекрасной Анны

Заявляется Каменный Гость.

Не сеньор командор Де Сильва,

А супруга, которая бдит.

Как схватила меня — да сильно! —

И сурово в глаза глядит.

Я ведь скульптор — могло и присниться,

Но глаза застилает туман.

Тяжело пожатье десницы.

Гибну, кончено, о, Дона Ан…

Душа полна желаний

Уже который год,

Но град воспоминаний

По печени мне бьет.

«Лучистое» лучится,

Портвейн «Кавказ» печет…

А чем теперь лечиться?

Душа ответа ждет.

Конечно, не бальзамом

И не вином сухим,

А памятным указом,

Пусть глупым и плохим…

Это стало уже наказаньем:

все не то, все не так, между дел.

Даже в книге стихов

«Ускользаньем»

я назвал свой заветный раздел.

Старый друг, подымив сигаретой,

не велит от друзей ускользать.

«Не ходи ты, — советует, — с этой…»

И не знает, как дальше сказать.

Может быть, поделом упрекает:

надо было не с этой, а с той.

Но не те голоса увлекают

на эстраде с ее суетой.

Там, где Мастер, в искусство влюбленный,

Маргариту не может найти.

И горит светофор мой зеленый не на том,

но на скользком пути.

Дед прочел, усмехнулся криво

И давай за стихи корить:

Разве счастье у вас от пива?

Ты не вздумай, пострел, варить!

Всех он любит… Язви тя в душу!

Да с тобой в лесном далеке

Не на тракторе, друг Петруша,

Нас прокатят — на «воронке».

А в окно хохочет соседка:

«Бог не выдаст — свинья не съест».

Говорю ему:

— Что ты, дедко,

Это лишь поэтический жест!

Кто ж попрет по всему Союзу

Через Обшу и Лучесу

В комариный зуд, за Вазузу,

Чтоб такую хлестать бузу?

Что тут делать — пугать медведей?

На безрыбье хлебать беды?

Ах, как жаль, что никто не едет!

Дед смеется:

— Тады лады!

Когда я на почте служил ямщиком,

Блукая честным Подмосковьем,

То ездил к девчонке одной прямиком,

Доверясь лепехам коровьим.

Копыто ли чавкало или нога,

Я путь находил без помехи.

Грибные места заметали снега,

Скрывались спасавшие вехи.

Дорога к девчонке уже не видна,

И холодно очень. Короче:

«Налейте, налейте скорее вина,

Рассказывать больше нет мочи…»

Но я ведь смекалистым рос пареньком,

Кумекаю: как же согреться?

Тогда и оформился истопником

Отапливать личное сердце.

Шампанское — пеной! Спокойно, народ!

Теплеют столичные ночи…

А где-то в деревне корова вздохнет —

Закрылися карие очи.

Но сколько имен в цветастой афише!

Как ходят, почти что земли не касаясь.

Я к сцене пытаюсь пробиться поближе,

Взираю на конкурс московских красавиц.

Хрупки, ослепительны, необычайны!

И нету загадки печальней на свете:

От этих красавиц рождаются тайны,

А вот от кого же рождаются дети?

Завидую собрату: в этот миг

он хлопнул старки на троих в подъезде

и, сохраняя петербургский шик,

отправился вдоль Мойки с музой вместе.

Он гоголем шатается сейчас,

глядит, как на Исакий льется солнце,

а под Москвой безрадостно у нас,

почти приют убогого чухонца.

Так вот, скажу: не приглашаю вас,

друзья мои, —

в провинции тоскливо,

и в Павловом Посаде только квас,

а в подлые года давали пиво.

А, все равно! Случилось, что должно,

как и всегда случается, что должно.

Я тоже пил перцовку и вино,

теперь уж перестраиваться можно

и, глядя в идиллическую даль,

на Мойке ли, на Клязьме ли — повсюду —

готовить операцию «Хрусталь»,

то бишь сдаваться и сдавать посуду.

Прикоснуться рукой к тишине,

К вдохновенью щекою прижаться,

В слякоть плакать о прошлой весне,

А весной о зиме сокрушаться.

Но потом, если это издать,

Ощущенья оттиснуть петитом,

С удовольствием можно рыдать

И публично страдать с аппетитом.

Что поделать! — прием одинаков,

Но метафорой этой живу:

По реке вопросительных знаков

Под окошко любимой плыву.

И, вздыхая над долею тяжкой,

Я нарушу опять тишину,

Средний палец, чтоб стукнуть костяшкой,

Вопросительным знаком согну.

Но часы ожидания длятся,

А от милой внимания нет.

Только пальцы земли шевелятся

На призывные стуки в ответ.

А особенно три ее пальца,

Чтоб извечный вопрос разрешить,

Чтоб из всех мировых комбинаций

Погрубей и понятней

сложить.

В буфете Дома литераторов

Пьет кофе молодой поэт,

Как будто рядом даже нет

Других приличных литераторов.

Они же смотрят на него:

Авангардистом он представлен,

И те, кто не концептуален,

При нем не значат ничего.

А рядом, сидя за водой,

Вздыхает постовой тоскливо:

«Ну-у, если помнит он про пиво,

То разве это молодой?…»

Блаженный юг!

Ты был блаженным,

Когда оглянешься назад,

А вот теперь над морем пенным

Придется языком военным

Воспеть любовь на новый лад.

Стоишь ты крепче баррикады

И не смыкаешь дивных глаз.

Пусть гор вздымаются громады

И стонут томные цикады,

Ты вводишь комендантский час.

А море плещет где-то рядом

В тревожном бдении ночей.

Хочу командовать парадом,

А не поддашься — брать осадом,

Уж если рифмовать точней.

По красочным картам. Советских Союзов,

По пятнам метафор приходят на ум

Мой давешний друг — подпоручик Хунхузов,

Мой кореш и кум — протопоп Аввакум.

Я темен и дик, сумасброд-иноземец,

Но я образованней многих юнцов,

Не могущих выкинуть сложных коленец

А-ля В. Устинов и Ю. Кузнецов.

В таежных лесах

затерялся мой прииск,

Я с частью простился своей войсковой,

Оставив оружье, бахилы и примус,

Как ярый язычник, шагаю Москвой.

Дыханьем больших городов опаленный,

Среди несибирских, неласковых зим

Вовсю пробиваюсь —

росток, упоенный

Неведомо чем и собою самим.

Я спросил у матери-природы

По-простому:

Так-то, мол, и так. —

Что сегодня

Стало криком моды?

И она шепнула мне:

— Минтяк,

Извини меня за фигуральность,

Но в тряпье

(И в качестве стиха)

Вновь сегодня в моде

Натуральность:

Лен и хлопок,

Кожа и меха.

А еще

Естественность расцветок.

И совсем не ценится сейчас

Петушиный крик

Самооценок

Или подражанье

Напоказ!