Без названия

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

Путешествия сближают людей. Так было и с компанией, ехавшей на Урал. Мужчины вообще сближаются легче, и еще на вокзале в Москве студент Крестников и фельдшер Потапов почувствовали взаимное расположение. -- Не желаете ли папироску-с?-- предлагал фельдшер, делая первый шаг к знакомству. -- С удовольствием:..-- согласился студент и, раскуривая папиросу, уже тоном знакомаго человека прибавил:-- Интересно, что выйдет из нашей экспедиции. -- Да-с, вообще... А между прочим, Василий Тимофеич весьма практикованный человек. Я стороной навел о них справки... Весьма одобряют. Когда поезд тронулся, фельдшер снял свою шляпу-котелок, перекрестился и с какой-то жадностью смотрел на быстро убегавшую Москву. Потом он тряхнул головой и, обращаясь к Крестникову, резюмировал свои впечатления: -- Скучно-с... Окоемов и Сережа остались на площадке и долго провожали глазами родную Москву. У Сережи было такое серьезное и грустное выражение лица. Окоемов тоже чувствовал себя немного не по себе. И жаль чего-то, и как будто щемит на душе, и какое-то раздумье нападает. -- Ну, и отлично!..-- бормотал Сережа, принимая деловой вид.-- Мне давно следовало освежиться, а то я совсем закис в этой Москве. Да, необходимо встряхнуться... -- Для тебя, мой друг, Москва являлась только большим трактиром, и ты смотришь на нее именно с этой похмельной точки зрения. А есть другая Москва, деловая, бойкая, работающая... Я не сказал бы, что Москва -- сердце России, это было бы немножко много, но ее вернее назвать паровым котлом, в котором заряжается вся русская промышленность и вся русская торговля. Да, здесь вершится громадная работа, и сейчас трудно даже в приблизительной форме предвидеть ея результаты... Понимаешь: сила! А я поклонник силы... Москва далеко бьет, от одного океана до другого, и эта сила все растет, как ком снегу. -- Кажется, это из области московскаго патриотизма, Вася? -- Это уж как тебе нравится, так и называй. Факт... Приятно сознавать, что составляешь частичку этой силы. Сидевшия в вагоне дамы заметно взгрустнули, хотя и старались не выдавать своего настроения. Княжна смотрела в окно на пеструю ленту быстро летевшей мимо дорожной панорамы. Ее тоже брало раздумье: хорошо ли, что она согласилась ехать Бог знает куда? Она даже не знала хорошенько, куда и зачем едет, как не знали и другия дамы. Оне отнеслись друг к другу с большой строгостью, начиная с костюмов. Про себя княжна определила одну симпатичной, а другую так себе. Эта симпатичная дама была сильная брюнетка с характерным, почти сердитым лицом. Темное дорожное платье и черная шляпа придавали ей еще более решительный вид. Княжне не понравилось в ней только одно, а именно то, что симпатичная дама курила. Звали ее Анной Ѳедоровной. Другая, средних лет блондинка с неопределенным лицом, имела какой-то пришибленный вид. Видимо, она вся была в прошлом, там, где прошла ея молодость. Когда Москва скрылась из виду, она потихоньку перекрестилась и вытерла набежавшую на глаза слезу. -- У вас остались там родные?-- спросила княжна, делая головой движение в сторону Москвы. -- Да, т.-е. нет... У меня никого не осталось в Москве. Княжне понравился голос этой пришибленной блондинки,-- она говорила с такими мягкими нотами. -- А вас как зовут?-- полюбопытствовала княжна. -- Калерия Михайловна... -- У меня была сестра Калерия. -- Да? Это очень редкое имя... На этом разговор и кончился. Дамы потихоньку оглядывали друг друга, и каждая про себя составляла особое мнение про двух других. Здесь каждое лыко шло в строку, и наблюдательный женский глаз по мелочам составлял самую строгую характеристику. Блондинка решила про себя, что княжна очень добрая, а брюнетка сердито подумала всего одним словом: неряха. Женщины заняли две лавочки, а мужчины две других, напротив. Разговор как-то не вязался, потому что над всеми тяготела разлука с Москвой. Сближение последовало благодаря дочери изобретателя Потемкина. Девочка сидела с отцом и очень скучала. Ока успела разсмотреть всех мужчин и не нашла в них ничего интереснаго. Потом она сделала попытку поиграть со студентом и потянула его за рукав. Но студент только улыбнулся,-- он не умел ответить на это красноречивое предложение. Девочке сделалось скучно до тошноты. Зевнув раза два, она взобралась на скамейку и принялась разсматривать дам. -- Какая маленькая девочка...-- заметила Калерия Михайловна и поманила к себе шалунью.-- Ну, иди сюда, коза. Я тебе покажу одну очень интересную вещицу... Девочка не заставила себя просить и мигом очутилась в дамском обществе. -- А вас как зовут?-- спрашивала она поочередно всех.-- А меня Татьяной Ивановной... да. Мы с папой далеко-далеко едем, туда, где золото... А вы куда? -- И мы туда же... Все вместе едем. -- А где же ваш папа? -- Наш папа дома остался... -- Значит, вы его не любите?. Через пять минут Татьяна Ивановна уже взобралась на колени к Калерии Михайловне и припала своей головенкой к ея груди. Этот детский лепет точно расплавил какую-то кору, покрывавшую всех, и все сразу почувствовали себя легче. Ребенок явился живым связующим звеном. От Калерии Михайловны он перешел к княжне, которая "уже" полюбила его и приняла под свое крылышко. Оставалась в стороне одна Анна Ѳедоровна, которая даже, повидимому, старалась не смотреть на ребенка. -- Разве вы уже не любите детей?-- полюбопытствовала кпяжна. -- А разве можно их не любить?-- вопросом ответила суровая дама и посмотрела на Татьяну Ивановну такими грустными глазами.-- Я боюсь их любить... потому что... потому что... -- Ах, да, я понимаю: вы потеряли, вероятно, своего ребенка? -- Да... И я сейчас боюсь ласкать чужих детей: ведь несчастье заразительно. Может-быть, это нелепо, но есть такие предразсудки, от которых трудно отделаться... Таня смотрела на строгую тетю большими глазами и прошептала на ухо княжне: -- Я боюсь этой... черной... -- Какия глупости, дурочка,-- тоже шопотом ответила князкна и прибавила:-- Уже нужно всех любить... всех, всех!.. Девочка расшалилась, как котенок, и тут же, как котенок, заснула, свернувшись клубочком. Потемкин все время наблюдал благодарными глазами происходившую сцену и тоже почувствовал себя как-то по-домашнему: эти три женщины уже не были чужими... Он теперь думал о том, какая страшная сила заключается в этой святой женской любви к детям,-- нельзя даже представить гадательную мерку этого страшнаго двигателя, самаго тончайшаго и неуловимаго из всех остальпых двигателей. Эта мирная семейная сцена была нарушена трагикомическим эпизодом, который заставил маленькую Таню проснуться. Появился Сережа и заявил княжне: -- Варвара Петровна, ваши документы у вас? -- Как уже у меня?.. Я уже передала их вам еще там, когда вы заехали за мной на квартиру... -- Гм... Как же это так?-- удивился Сережа и обвел всех присутствующих таким взглядом, точно приглашал всех тоже удивиться.-- Чорт знает что такое... Он несколько раз произвел обыск своих карманов, дорожной сумки и саквояжа, но документов не оказалось. Княжна следила за ним гневными глазами. -- Уже нет документов?-- спросила она. -- Должны же они быть где-нибудь, чорт- возьми... Не сел же я их, в самом деле! -- И как я уже могла вам поверить!-- огорченно повторяла княжна.-- Нас теперь по этапу вышлют из Нижняго, как безпаспортных... -- Непременно вышлют,-- подтвердил Окоемов, с улыбкой следивший за всей сценой.-- Что же делать, придется испытать маленькую превратность судьбы... Вообще, для начала недурно, Сережа. -- А, чорт возьми!..-- ругался сконфуженный Сережа.-- Теперь помню... Я заехал за Варварой Петровной, а она сует мне свои документы... -- Почему уже: сует?-- обиделась княжна.-- Вы сами предложили положить их вместе со своими документами... У меня уже было предчувствие, что этого не следовало делать, по я поверила, вам... Окоемову стоило большого труда успокоить огорченную княжну. Он обещал телеграфировать из Нижняго своему поверенному. -- Это уже невозможный человек!-- жаловалась княжна на Сережу как-то совсем по-детски -- Я уже никогда ему не поверю... никогда! Посмотрите; как он оделся: разве такому человеку можно верить? Оксемов смеялся до слез. Он очутился теперь в роли предводителя и должен был готовиться вперед к тому, чтобы разбирать все недоразумения своего маленькаго товарищества. А поезд летел и летел, пуская клубы чернаго дыма, точно гигантский сказочный змей, гремевший железными членами. Мимо него летела унылая русская равнина, только кое-где тронутая тощим лесом или перерезанная светлыми нитями безыменных речек. Этот русский ландшафт наводил тоску своим однообразием. Попадавшияся деревушки тожо не веселили глаза. Все было так бедно, убого и жалко. Оживляли картину только белыя церкви, стоявшия среди этой равнины, как маяки, да несколько фабрик. Поезд мчался в фабричной области, по московскому суглинку. И ехавшая в вагоне публика была такая же серая и убогая, как ландшафт -- фабричные, кустари, разные "услужающие". Тяжелая московская лапа чувствовалась здесь на каждом шагу. -- Удивительная эта наша матушка Русь,-- говорил Окоемов, стараясь развлечь княжну.-- В других странах большие центры сопровождаются фобургами, фабриками, пригородами, так что переход к маленьким городам идет последовательно, а у нас точно ножем обрежет: сейчас каменная Москва, красивейший город, может-быть, в целом свете, а отехали пять верст -- настоящая деревянная убогая Россия. Никаких переходов и никакой последовательности... Тощее поле, тощая лошаденка, тощий мужик -- одним словом, та же Русь, какая существовала еще при московских царях, если исключить ситцы, самовары и акциз. И вместе вы чувствуете страшную силу вот именно в этом убожестве. Помните, как сказал Некрасов. Ты и убогая, Ты и обильная, Матушка Русь!.. На полустанках и станциях толпилась та же серая публика, как и в вагонах. Исключение составляли бойкие фабричные пункты. Окоемов с грустью смотрел на испитыя лица подмосковных фабричных, щеголявших по-московски в сибирках,-- это заготовлялся наш собственный русский пролетариат.

II.

В Нижнем экспедиция была задержана на несколько дней. У Окоемова были здесь свои дела, а затем пришлось подождать присылки документов княжны и Сережи из Москвы. Сам город имел довольно унылый вид, как всегда, и некоторое оживление чувствовалось только в ярмарочной части, где уже шли приготовления к всероссийскому торжищу. Всех внимательнее к этому знаменитому торговому пункту отнесся Потемкин. Он исходил с Таней всю "стрелку", которая образована Волгой и Окой. Результатом этих изследований явился самый блестящий план. Потемкин не спал целых две ночи, вырабатывал подробности. На третий день он заявил Окоемову: -- Вы меня извините, Василий Тимофеич, но я должен остаться в Нижнем..., -- В чем дело?-- спокойно спросил Окоемов. -- А видите ли, у меня явилась блестящая мысль... да. Волга мелеет, Ока тоже. Мыс, на котором стоят ярмарочныя здания, слишком низок, места мало и постройки скучены. Прибавьте к этому страшную опасность от пожара и дурныя гигиеническия условия, неизбежныя при такой скученности. А между тем все это можно устроить самым простым способом... Необходимо отвести фарватер Волги -- только и всего. Добытую землечерпательными машинами землю я перенесу на мыс и этим увеличу его площадь вдвое, затем все суда будут иметь возможность приставать к самому берегу, а наконец в центре устрою внутренний бассейн для разгрузки судов. Конечно, работа громадная, но она окупится с лихвой в какия-нибудь десять лет. Я все высчитал самым подробным образом и составил приблизительную смету, которую и представил ярмарочному комитету и городскому управлению. -- А насосы? Изобретатель немного смутился. -- Вот что я вам скажу, Иван Гаврилыч,-- заговорил Окоемов решительным тоном.-- Ваш проект, без сомнения, очень хорош и осуществим, но необходимо подождать, когда закончим дело с насосами. Нельзя гнаться за двумя зайцами... Ведь землечерпательныя машины у вас проектированы по вашей теории? да?.. -- Именно в этом и вся штука!-- оживился изобретатель.-- Я опускаю железную трубу прямо на дно реки, образую безвоздушное пространство и прямо выкачиваю на берег ил и песок, как теперь выкачивают воду. Девяносто три процента утилизации сравнительно с нынешними землечерпательными-машинами, которыя добывают землю ковшами. -- Все это отлично, но я все-таки советую обратиться к насосам. Вы, кажется, совсем думаете остаться здесь? -- Да... Я и квартиру нанял, т.-е. две комнатки -- нам вдвоем с Таней совершенно достаточно. Окоемов положил руку на плечо пылкаго изобретателя и заявил самым решительным образом: -- Вы забыли только одно маленькое условие, Иван Гаврилыч, именно, что вы сейчас принадлежите мне, т.-е. нашему общему делу. Писанаго контракта у меня нет, но мы ведем дело на товарищеских началах, следовательно отказа не может быть. -- Послушайте, ведь это рабство... -- Гораздо хуже... Одним словом, в шесть часов вы будете на пароходной пристани "Колчин и К^о". Извините, мне сейчас некогда... Окоемов повернулся, чтобы итти, по что-то сообразил и проговорил уже совсем другим тоном: -- Кстати, есть другой пункт, который более Нижняго имеет прав на будущее и который в самом непродолжительном времени будет настоящей столицей всего Поволжья. Вы бывали в Казани? Нет? Это вторая Москва... Мы поговорим об этом на пароходе подробно. Во всяком случае, идея грандиозная... А Нижний -- это только историческая ошибка. Казань -- ключ к двум таким бассейнам, как Волга и Кама. Теперешнюю роль Нижняго можно сравнить с тем, если бы вы захотели ездить на одной пристяжной... Потемкин совершенно успокоился и в назначенный срок был уже на пароходе. На него всего сильнее действовал уверенный тон, каким говорил с ним Окоемов. Да и будущая вторая Москва его заинтересовала... Необходимо серьезно разработать эту идею. Окоемов явился на пароход после второго свистка, усталый, больной. Княжна встревожилась. -- Уже вы больны?-- спрашивала она.-- Нужно доктора... -- У меня есть свое лекарство, милая Варвара Петровна,-- ответил Окоемов и, указывая на Волгу, прибавил:-- вот оно... Ах, какая чудная река! Я не могу смотреть на нее без восторга. Я уже сейчас начинаю чувствовать себя здоровым. Громадный пароход отвалил от пристани с каким-то радостным гулом, точно он радовался, что освободился от сдерживавших его причалов и мог на свободе развернуть свою силу. За пароходом на длинном канате потянулась баржа с арестантами, походившая на громадную клетку. Публика перваго и второго класса высыпала на трап, чтобы отсюда полюбоваться на великолепную панораму Нижняго. Издали, как большинство приволжских городов, Нижний был гораздо красивее, чем вблизи. Крутой берег Волги венчался наверху старым кремлем и целой линией громадных домов новейшаго типа. Под горой лепились торговыя постройки, склады, лавки, пристани. Даже ярмарочный мыс казался красивым. -- А все-таки жаль...-- задумчиво повторял Потемкин, пристально разглядывая ярмарочный мол.-- И всего-то нужно каких-нибудь двадцать миллионов -- сумма ничтожная по результатам. Трудно представить себе что-нибудь красивее Волги, которая без конца льется в зеленых берегах, точно проголосная русская песня -- эта песня родилась именно здесь и так же разлилась по необятной Руси из края в край. Что-то могучее, бодрое и хорошее, казалось, висело в самом воздухе. Являлось смутное ощущение нетронутой воли, шири, удали, точно и небо здесь раздавалось выше, и синевшая даль манила к себе путника. Торжественный покой волжских берегов, золотистыя отмели, могучее движение массы воды -- все это производило неотразимое впечатление. Еще можно и стоит жить на свете, когда вас охватывает такая сила и такая же сила несет вас вперед. -- А чорт ее возьми, действительно, хорошая река!-- любовался Сережа, щуря свои близорукие глаза.-- Даже хочется сделаться разбойником... -- Зачем же уже чорт и зачем уже разбойником?-- возмущалась княжна, в первый раз видевшая Волгу. Она боялась воды, как курица, и относилась к пароходу подозрительно. А вдруг его взорвет? а вдруг под водой "уже" громадный камень? И потом как страшно гремит эта машина,-- вот-вот все разлетится в дребезги. Мало ли что может случиться... А машина делала свое дело, громадныя колеса разгребали воду, точно лапы громаднаго чудовища, и мимо величаво плыла без конца развертывавшаяся панорама волжских берегов. Нехорошо было только одно, именно то, что берега были совершенно пустынны. Изредка выглянет небольшая деревушка с Яблоновыми садами, и опять без конца зеленый простор. Тысячелетняя русская история еще не осилила могучей реки,-- Волга вся еще в будущем, когда ея живописные берега покроются целой лентой городов, заводов, фабрик и богатых сел. Эта мечта невольно навевается самой рекой, которая каждой волпой говорит о жизни, о движении, о работе. Может-быть, уже недалеко то время, когда все это совершится, и нет основания сомневаться в осуществлении такой мечты. Настоящее Поволжье выражалось очень скромными формами, как старинные городки, поставленные с военными целями на боевых пунктах поступательно развивавшейся линии Московскаго государства. Все эти Васильсурски и Козмодемьянски служили только историческими памятниками. Жизнь едва теплилась в приволжских селах и деревнях, которыя все-таки ушли от убожества подмосковной селитьбы. Здесь уже чувствовался захватывающий простор необятной Руси, для которой пока Волга являлась только громадной живой дорогой, уводившей русскую историю туда, на далекий Восток, где крылись несметныя сокровища. В девять часов было еще светло, т.-е. светло по-волжски,-- стояли какия-то молочныя сумерки. Это чудный момент короткаго севернаго лета, когда небо переливается какими-то шелковыми тонами, а на земле идет долгая борьба между светом и тьмой. В северных ночах чудно-хорош именно этот переходный момент, когда природа точно не может успокоиться после трудового летняго дня. Южная ночь падает быстро, а здесь стоят долгия сумерки и так медленно загораются звезды, точно фонари невидимых судов, плывущих в воздухе. Именно в такой момент Окоемов поднялся на трап, где нашел только одного Потемкина -- остальная публика засела по каютам. -- Что вы тут делаете, Иван Гаврилыч? -- Мечтаю... -- И я тоже хочу мечтать... Потом Окоемов протянул руку изобретателю и проговорил: -- Оба мы с вами мечтатели, Иван Гаврилыч, а горбатаго только могила исправит. Иначе, впрочем, не стоит и жить... Не правда ли?.. -- О, да... Знаете, у меня новый план. Вы не смейтесь... Нижний -- это пустяки... Я с вами совершенно согласен... А как вы полагаете относительно следующаго: если бы углубить Волгу, т.-е. устранить десятка два перекатов?.. Ведь это... -- Проект недурен, Иван Гаврилыч...-- задумчиво ответил Окоемов и, подняв палец, проговорит тихо:-- вы слышите?.. -- Что такое? Ах, да, это поют переселенцы... Я видел их давеча на палубе. Масса мужиков, баб, детей... -- И что же, вас это не тронуло?.. Вы не подумали о том, что вот сейчас под нашей палубой совершается историческая драма? Разве легко оставлять насиженное отцами и дедами пепелище?.. Нет, вы только подумайте... Потемкин сделал нерешительное движение: он вечно был занят только неодушевленными силами. Более противоположных людей, как сидевшие теперь на трапе, трудно было бы себе представить. Их соединяло только одно, именно, что оба были мечтателями, хотя и в разных сферах. У Окоемова всегда на первом плане стоял живой человек. -- Давеча я ужасно устал,-- обяснял он своему собеседнику, придвигаясь к нему ближе.-- Очень устал... Даже чувствовал приближение обычнаго припадка. Но вхожу на пароход и натыкаюсь на целую толпу переселенцев... И мне вдругь сделалось совестно и за свою болезнь и за свое болезненное настроение. Есть такие моменты, когда человек делается даже сильнее своей болезни. Вы только подумайте, какая страшная драма плывет вместе с нами на одном пароходе. Пахарь, вышибленный из своего гнезда... Значит, велика та нужда, которая гонит его куда-то на восток. И таких переселенцев пройдет каждый год десятки тысяч... Я видел грустныя лица женщин, видел оборванных, отощавших детей, а мне сделалось страшно и совестно, точно и я виноват, что они мучаются. Конечно, виноват, как виноваты и все другие. Я получил образование, я считаю себя умным человеком, и моя прямая задача -- дать знания этой темной массе, научить ее, как зарабатывать себе кусок хлеба, указать новые пути... Да, это наша общая задача, наш долг народу. И какая страшная ответственность... Я виноват даже в том, что они не знают сами, куда идут и что найдут в какой-нибудь Томской губернии, на Алтае, на Амуре. Сумерки уже сменились ночью, бледной северной ночью с лихорадочно горевшими серебряными звездами, молочной мглой и мягкими прозрачными тенями. Волга пестрела красными огоньками,-- это горели сигнальные фонари на судовых мачтах. Навстречу медленно двигалось несколько буксирных пароходов, глядевших разноцветными глазами. Окоемов перевел дух и проговорил совсем тихо: -- Иван Гаврилыч, а вы подумали о тех несчастных, которые томятся на арестантской барже?.. Ведь это страшный минус нашей русской жизни и немой укор опять-таки нам, которые должны работать прежде всего на пользу ближняго, на пользу меньшаго брата, чтобы он не крал, ее грабил, не убивал, не терял совести...

III.

Маленькая Таня помещалась в общей дамской кают второго класса и чувствовала себя как дома, хотя ее и смущало внимание ехавших с ней женщин,-- девочка выросла с отцом и не испытала женской ласки. Дамы даже немного ревновали друг друга по отношению к ней. -- Мы ее уже избалуем,-- говорила княжна, косвенно упрекая других. -- Она еще мала...-- спорила Калерия Михайловна. Анна Ѳедоровна полрежнему держалась в стороне. Даже больше, она точно избегала девочки и только вечером, когда Таня укладывалась спать, садилась около нея и долго любовалась спавшим ребенком. Ночью, чуть Таня повернется, Айна Ѳедоровна уже тут,-- у нея был чуткий материнский слух. Прошлое этих двух женщин было несложное. Калерия Михайловна Ощепкова родилась где-то в Рязанской губернии и молоденькой девушкой вышла замуж за служащаго в одном из московских банков. С мужем она прожила лет пять, а потом стряслась беда -- муж произвел растрату и потерял место. Дальше последовали тяжелые дни. Муж уже не мог найти работу, и ей пришлось самой заботиться о своем существовании. Вместе с бедностью наступили семейные раздоры, несогласия и ссоры, и все это кончилось тем, что муж скрылся неизвестно куда. Анна Ѳедоровна Галушка, по рождению хохлушка, попала в Москву уже после смерти мужа и единственнаго своего ребенка. Она хотела переменой места и самостоятельной работой избыть свое горе. Обе женщины остались таким образом вне семьи, подвергаясь всем случайностям "своего хлеба". Трудно добывать этот свой хлеб, особенно, когда нет влиятельных знакомств и протекций. Княжна, конечно, сейчас же приняла под свое покровительство обеих женщин и готова была сделать для них все, даже бегать за горячей водой для чая. -- Что мы будем делать там?-- спрашивали ее обе женщины. -- А я уже и сама не знаю...-- откровенно признавалась княжна.-- Василий Тимофеич сказал, что нужно ехать, и я уже поехала. Мне, в сущности, все равно, где ни жить... -- Ну, это совсем не все равно,-- довольно мрачно заметила Анна Ѳедоровна, испытывавшая приступы глухой тоски по своей Малороссии: с каждым шагом вперед, родина все дальше и дальше уходила от нея.-- У нас в Малороссии лучше... Княжна наконец и сама заинтересовалась своей собственной судьбой. В самом деле, пуда она едет и зачем? Обяснения Окоемова ее не удовлетворяли. На второй день пароходнаго путешествия княжна, встретив Окоемова на трапе, приступила к нему с явным намерением добиться окончательнаго выяснения цели поездки. -- Вы уже говорили о какой-то девушке, Василий Тимофеич, но я плохо поняла тогда... -- Какая девушка? Ах, да... Видите ли, Варвара Петровна, это маленький миф, и я сам хорошенько еще не знаю и плохо верю в то, что слышал из третьих рук. Верно одно, что я ее полюбил и непременно разыщу... Вообще какая-то темная история. Кажется, достаточно? -- А я-то при чем?' -- Вот увидите, когда приедем на место. По крайней мере, прокатитесь по Волге -- это очень полезно для вас. Пароход как-раз подходил к Казани. С Волги вид на Казань замечательно хорош, и можно подумать, что это очень бойкий, промышленный и торговый город. Издали красиво пестрели церкви, дома, сады, а в центре поднимался татарский кремль. Окоемов долго смотрел прищуренными глазами на бывшую татарскую столицу и задумчиво проговорил: -- Да, место было выбрано недурно, пожалуй, лучше, чем для Москвы... Ваши предки, Варвара Петровна, татарские ханы, были люди неглупые. Кстати, мы плывем сейчас в пределах вашего царства, княжна Садык-Хан-Салтыкова. -- Я не люблю, когда надо мной шутят... А впрочем, я это уже так. Княжна не умела сердиться и сейчас же начинала улыбаться. Эта детская незлобивость придавала ей особенную прелесть, и Окоемов каждый раз любовался ею, как удивительно сердечным и непосредственным человеком. -- Вы на меня не сердитесь?-- говорил он. -- Уже не могу... Я себя уже ненавижу за это, потому что нужно уметь сердиться. Да... Так много дурных людей, и уже им следует показать, что они дурные. Им будет стыдно, и они уже не будут делать ничего дурного... А я уже не умею сердиться. Мне уже жаль... Я недавно бранила Сережу, и мне совестно. Он, вероятно, обиделся... -- Всего вернее, что он забыл, Варвара Петровна. Окоемов опасался одного, как бы Потемкин не остался на берегу, потому что пароход стоял всего четыре часа. В виду такой возможности, маленькая Таня не была с ним отпущена и осталась на пароходе заложницей. -- Да я-же вернусь,-- уверял Потемкин.-- Мне только посмотреть... -- Смотрите, не опоздайте, Иван Гаврилыч... На поверку оказалось совсем другое. Пароход дал первый свисток, а Потемкина не было. Окоемов с трапа наблюдал пристань, кишевшую народом, и напрасно отыскивал в толпе своего изобретателя. Второй свисток... Потемкина нет. В этот критический момент к Окоемову подошел какой-то молодой священник в полинялой ризе и, улыбаясь, спросил: -- Если не ошибаюсь, вы -- господин Окоемов? -- К вашим услугам... -- Дело в следующем: я случайно познакомился с господином Потемкиным, и он просил меня передать вам, чтобы вы не безпокоились., -- Где вы его видели? -- А там, у дамбы... Он делал какия-то измерения у насыпи. Увидел меня, остановил и попросил вам передать, что будет только к третьему свистку. -- Я так и знал!..-- встревоженно проговорил Окоемов.-- Сейчас третий свисток, а его нет... -- Дело в следующем, господин Окоемов: господин Потемкин сейчас будут... Но Окоемов уже не слушал этого посла, а отправился к капитану попросить маленькой отсрочки. Капитан пожал плечами и проговорил: -- Согласитесь, что если я буду ждать каждаго пассажира, то никогда не доеду до Перми... -- Вы совершенно правы, капитан, но у этого пассажира остается здесь девочка... -- Пять минут!-- лаконически ответил капитан. Вся экспедиция взволновалась. Сережа раз десять сбегал на пристань, разыскивая пропавшаго изобретателя, и вернулся с парой казанских туфель и куском казанскаго мыла. -- Это уже нелепо!-- волновалась княжна. Третий свисток, и пароход грузно отвалил от пристани. -- Ничего, он нас догонит в Перми,-- успокаивал Окоемов волновавшихся членов экспедиции.-- Денег у него хватит... -- Дело в следующем,-- прибавил, в свою очередь, священник, разделявший общее внимание:-- господин Потемкин измерял дамбу и мог не слышать первых двух свистков... -- А, чорт...-- ругался Сережа.-- Это наконец просто невежливо. Так невозможно... Все боялись за Таню, как она отнесется к отсутствию своего увлекающагося папаши. -- Он приедет,-- совершенно спокойно обяснила девочка.-- В Москве он часто уходил... Уйдет, а потом опять придет. Я оставалась одна иногда дня два... Дамы удвоили свое внимание к маленькой компаньонке, стараясь ее развлечь всеми средствами. В этом принял участие и священник, постоянно улыбавшийся. Окоемову сразу поправилось его необыкновенно типичное русское лицо -- немного скуластое, с мягким носом, широким ртом и какими-то детскими голубыми глазами. Длинные волосы вылезали из-под разношенной широкополой шляпы некрасивыми прядями мочальнаго цвета, нижняя часть лица заросла густой бородой такого же цвета. Это некрасивое лицо, в сущности, было очень красиво своим выражением. В глазах светился природный ум. -- Вы московский будете?-- довольпо фамильярно спросил он Окоемова. -- Да. А вы почему так думаете, батюшка? -- Дело в следующем: произношение московское. -- А вы из Сибири? -- Из Зауралья. -- Ага, это очень интересно. Мы тоже едем на Урал, на промысла. -- Так-с... Мимо поедете озера Челкан, так спросите попа Аркадия -- там все знают. -- Спасибо. -- Дело в следующем: у нас кругом золотые промысла. Мимо не проедете... Зауральский поп интересовал Окоемова все больше и больше. Как-то у него все выходило необыкновенно просто, и говорил он таким тоном, точно хороший старый знакомый. Окоемов несколько раз внимательно вглядывался в него, точно стараясь припомнить, где он раньше встречал этого любопытнаго попика. -- Я-то в третьем классе еду,-- обяснял о. Аркадий.-- Даже весьма удобно... И воздух постоянно свежий. Не хотите ли со мной чайку напиться? У меня есть баночка с медом... Мягчит грудь. Свой мед-то, оно и приятно. -- Что же, я с большим удовольствием, отец Аркадий. -- И вобла есть: оно хорошо перед чаем пожевать солененькаго... В третьем классе было очень удобно. У о. Аркадия место было устроено на внутренней скамейке. Белый войлок, подушка и овчиная шуба составляли все дорожныя вещи.. Провизия и покупки лежали под лавочкой в двух узлах. -- Ведь всего два рубля от Казани до Перми плачу,-- обяснил о. Аркадий.-- Весьма удобно... И Притом тепло. Пароходный "человек" подал белый стакан и белый чайник с горячей водой. -- У нас свой сибирский чай,-- обяснял о. Аркадий, делая заварку.-- И медок тоже свой... Особенный мед, господин Окоемов. -- Скажите, пожалуйста, отец Аркадий, на восточном склоне Урала пчеловодства нет? -- Нет... Доказывают даже, что оно и не может у нас существовать благодаря климатическим условиям, а, между прочим, это мед собственный, именно из Зауралья. Дело в следующем: живу я на озере Челкан, церковь у нас старинная, каменная... хорошо. Только раз приходит трапезник и говорит: "Батюшка, а у нас в церкви завелась Божья тваринка".-- "Какая тваринка?" -- "А вот эта самая пчела... Так и гудет в кунполе. Значит, рой сел". И что бы вы думали, действительно, иду в церковь, смотрю, а там: у-у-у... Действительно, пчелка гудет. Ну, мы ее, конечно, не тронули: пусть себе летает на здоровье. Даже очень любопытно выходит... Год живет наша пчелка, другой живет, прилепила к карнизу сот -- одним словом, все как следует. Все больше и больше сот, а мы и меду не умеем взять, потому как дело необычное. Пришлось привезти пчельника из-за двести верст. Поднялся он, осмотрел, подивился Божескому произволению и снял нам целых два пуда меду. Вот пожалуйте, попробуйте: тот самый... -- И сейчас пчела живет? -- И сейчас... Я так полагаю, что это нас Бог, дураков, учит. Мы-то думаем: нельзя, а Он нам показывает: можно. Вся премудростию сотворил еси... Окоемову очень понравился этот разсказ о "богоданной пчелке" и толкование о. Аркадия. Пчеловодство -- исконный русский промысел, упавший за последнее время по неизвестным причинам. К общей системе народнаго хозяйства он мог бы служить большим подспорьем. В ответ на разсказ о. Аркадия Окоемов сообщил некоторыя данныя о положении пчеловодства в Америке. -- А вы были в Америке?-- удивился о. Аркадий. -- Да... Я там прожил довольно долго. О. Аркадий недоверчиво посмотрел на своего собеседника, а потом улыбнулся своей добродушной улыбкой и, протягивая руку, проговорил: -- Очень рад познакомиться с господином американцем... Даже весьма поучительно-с.

IV.

После разговора с Окоемовым о. Аркадий долго ходил по палубе, улыбался и покачивал головой. У него неотступно вертелось на языке одно слово: американец. -- Да, американец...-- повторял про себя батюшка, и его некрасивое лицо озарялось самой добродушной улыбкой.-- Нет, нужно его допросить основательно, а так нельзя. Другого американца не скоро поймаешь... Как на зло, Окоемов не выходил из своей каюты, и о. Аркадий терпеливо шагал по палубе. Они встретились только под вечер, когда пароход подходил к устью Камы. Вся публика высыпала на палубу. Громадное плесо, на котором сходятся две могучих реки, походило на морской залив, а в весеннее половодье здесь не видно берегов. На разстоянии нескольких верст желтая камская вода резко отделяется от белесоватой волжской, точно каждая хочет отстоять свою самостоятельность. Окоемов стоял у парапета и долго любовался этой стихийно-дикой, могучей картиной. Да, это был боевой пункт, на котором происходила неравная борьба двух богатырей. Кроме историческаго и экономическаго значения, эти две громадныя реки несли с собой целое народное миросозерцание, сложившееся на их берегах -- оно вылилось в песне, в обрядовой стороне, в характере и во всем укладе народной жизни. В народном представления река -- живое существо и таким остается до наших дней, несмотря на пароходы, телеграфы и железныя дороги. На этих струях развернулась во всю ширь народная удаль, у которой тоже берега уходили из глаз. Да и вообще в душе каждаго русскаго человека много общаго с характером этих рек: те же весенние разливы, те же мели и перекаты и та же неисчерпаемая сила, которая, как сказочный богатырь, дремлет до поры до времени. И зимний крепкий сон, и весенний разгул, и бури, и ленивое затишье... Окоемову припомнились стихи поэта: ...Как слезу любви из ока, Как холодный пот с чела, Волгу-матушку глубоко В море Каспий пролила... -- А ведь Волга-то неправильно Волгой названа,-- проговорил за спиной Окоемова знакомый голос. Это был о. Аркадий, тоже любовавшийся разливом. -- Как так неправильно?-- удивился Окоемов. -- Да так... Посмотрите: Кама повернула Волгу при встрече, а не Волга Каму -- значит, дальше река должна называться Камой. -- Это вы из патриотизма говорите, батюшка... -- Что же, и патриотизм дело не вредное. Да и реки разныя: Волга по-бедному течет, а Кама по-богатому -- и воды больше и течение быстрее. И народ другой... Тошно смотреть на вашу волжскую бедноту. Народ какой-то пришибленный. -- У вас лучше? -- И у нас не одинаково, а все-таки сравнить нельзя, особенно у нас, в Зауралье. И земля не та и люди не те... -- Вы коренной уралец? -- Кондовый сибиряк: прапрадеды еще пришли на Урал. Как-то даже странно делается, когда приедешь в Расею, точно другое государство... Вошь переселенцы-то едут: сердце болит смотреть на них. -- По переселенцам еще нельзя судить о всей Расее... Ѣдут те, кому плохо жилось на родине или совсем не у чего было жить. Расея велика. -- Все-таки не то, господин Окоемов. Совсем другая музыка, чем у нас. Слава Богу, у нас еще можно жить, и даже очень можно. Дело в следующем: много приволья. Потом, понизив голос, о. Аркадий прибавил: -- А мне весьма любопытно, господин Окоемов, знать относительно Америки... -- Именно, что знать? -- Да вообще... -- Идемте к нам в каюту, там поговорим... О. Аркадий пошел за Окоемовым, но еще раз остановился, чтобы полюбоваться красавицей Камой, по которой теперь выгребал пароход. -- Кормилица наша, господин Окоемов... Красота, силища, благодать льется на тысячи верст. -- Да, хорошая лошадка, которая какой угодно воз свезет. Экспедиция в полном составе помещалась в каюте второго класса. Публики набралось много, и все успели перезнакомиться между собой, за исключением одного Сережи, который питал органическую ненависть к "купцу" и держался в гордом одиночестве. К нему пробовали приставать: "куда изволите ехать?", "чем изволите заниматься?", но из этого получались очень курьезныя сцены. Впрочем, презрение Сережи к купцу подвергалось большому искушению. Ѣхавшие купцы совсем не походили на московских купцов, начиная с костюмов, привычек и манеры себя держать. Это был новый тип, неизвестный Сереже. В сущности, это были купцы-промышленники, напоминавшие свой прототип -- новгородских гостей, ходивших за Камень промышлять пушнину. Даже сохранилось в выговоре новгородское горластое "о", обошедшее всю Сибирь. Но все-таки Сережа смотрел на сибирских "гостей" недоверчиво и думал про себя: "Нет, шалишь, купчишки, не надуете... Я вас знаю, голубчиков!" Появление в каюте сибирскаго попа, котораго привел Окоемов, возмутило Сережу окончательно. Это уж чорт знает что такое... Да и поп держит себя с обидным спокойствием. Он спокойно осмотрел всех, сделал общий поклон и даже улыбнулся. Эта улыбка взорвала Сережу, и он возненавидел попа всеми силами души. Этого еще недоставало... А тут еще Окоемов рекомендует. -- Очень рад...-- процедил сквозь зубы Сережа, сдерживая накипевшее бешенство. О. Аркадий поместился к общему столу, посмотрит на Сережу улыбающимися глазами и проговорил: -- А позвольте узнать, куда изволите ехать? -- В Балаганск, получать наследство после глухонемого дяди, который недавно повесился... -- Так-с.... А чем изволите заниматься? -- Кухаркин сын и служу учителем от заикания в обществе покровительства животным, а также прививаю оспу и срезаю мозоли. Одним словом, Сережа был великолепен, и Окоемов только покачал головой. Сибирские гости переглянулись между собой, а лежавший на своем диванчике фельдшер Потапов неожиданно фыркнул и, сконфузившись, спрятал лицо в подушке. Сережа вскочил, нахлобучил на себя свой потертый шлем и выбежал из каюты. -- Это чорт знает что такое!-- ругался он, гремя ногами по лесенке, выводившей в рубку. -- Какой сердитый господин...-- заметил о. Аркадий, поглядывая вопросительно на дверь. Сибирские "гости" тоже косились на попа, потому что наполовину были раскольники. Это отношение к простому деревенскому пастырю возмутило Окоемова. Как смели эти грабители относиться так к неизвестному им священнику? О. Аркадий нравился Окоемову своей непосредственностью и простотой. -- Вы хотели слышать об Америке?-- заговорил он с особенной любезностью.-- Я там прожил довольно долго и могу разсказать кое-что. Об Америке у нас самое неверное представление, благодаря разным путешественникам, видевшим громадную страну из пятаго в десятое. Мы можем поучаться у американцев очень многому, не заимствуя их недостатков. Люди, конечно, все люди... То, что у нас считается богатством, там кажется смешным или приличной бедностью. А главное отличие в том, что мы не умеем работать и не разсчитываем на труд. Наши промышленники и купцы ищут только легкой наживы, и от них идет поговорка: не обманешь -- не продашь. Расчет самый неверный, потому что сегодня обманул, а завтра и не продашь. Наши купцы себя обманывают, и поэтому нигде нет столько банкротств и крахов, как у нас. Ведите свое дело честно, работайте, и все пойдет хорошо... -- Это, господин, хорошо так-то вот здесь в каюте разсуждать,-- обиженно вступился благообразный седой купец.-- Вы нашего дела не знаете, а говорите... -- А может-быть, немножко знаю: вы, например, кожевенный заводчик. -- Почему вы так полагаете? -- По рукам... Служили раньше приказчиком у хозяина и резали кожи. "Гости" переглянулись, удивляясь проницательности догадливаго барина. Не велика птичка, а ноготок востер... -- Я вам скажу больше: вы не товар делаете, а портите сырье... Сравните кожу варшавской выделки или американской -- мягкая, прочная, ноская, а ваша гнилая. Все зависит от того, что вы выделываете по-старинному и не хотите знать новых способов выделки. От того же сибирские меха не выделываются в Сибири, а идут в Западный край или за границу и только оттуда возвращаются готовыми совсем. Вы не умеете делать хорошее мыло, везете железо из Нижняго в Иркутск, выписываете экипажи из Москвы, да и все остальное: сукна, ситцы, стекло, бумагу, сахар. А все это могли бы приготовлять у себя дома, если бы не гнались за легкой наживой на золоте, водке и мелком торгашестве. Вот что я знаю... Окоемов взволновался и наговорил сибирским "гостям" очень неприятных вещей, хотя и в третьем лице. -- Ловко их Василий Тимофеич разделал,-- шептал фельдшер Потапов студенту Крестникову.-- Это по-нашему называется: носи, не потеряй. Скушали и ложку облизали... А сибирский попик славный. Вон как умильно поглядывает. Отца Аркадия больше всего интересовало то, как поставлено в Америке сельское хозяйство. Окоемов подробно разсказал о разных способах интенсивной культуры, смотря по местности, о фермерском хозяйстве, об американской предприимчивости вообще. О. Аркадий слушал его с восторгом и в такт разсказа только качал головой. Да, хорошо работают господа американцы... -- Я жил в Калифорнии и видел настоящее чудо,-- разсказывал Окоемов.-- Калифорния была пустыней, как наша Сибирь. Потом открылось золото, и сюда хлынула настоящая волна разных предпринимателей. Золото, действительно, полилось рекой... Когда истощились запасы золотой руды, Калифорния перешла к земледельческому труду и сейчас покрыта пашнями, лугами, садами, огородами, пастбищами. Получилась цветущая страна, текущая млеком и медом... Какие там города, школы, фермы, фабрики! А у нас золотопромышленник оставляет после себя пустыню, развращенное водкой население, жажду легкой наживы и полную неспособность к нормальному здоровому труду. Мы просто не привыкли к деньгам и не умеем ими пользоваться. Куда ушли добытые в Сибири миллионы? Что они оставили в стране и кому принесли пользу, кроме ничтожной кучки счастливцев?.. -- Так, так...-- повторял фельдшер, поглядывая на "гостей".-- Ну-ка, вы, что вы скажете, ваше степенство?.. -- Весьма поучительно,-- соглашался о. Аркадий.-- У нас тоже начинают кое-где заводить машины: веялки, молотилки, плуга. Конечно, темный народ и поучиться негде... -- Одне метеорологическия станции чего стоят,-- разсказывал Окоемов.-- Американский фермер за три дня знает, какая будет погода, и не сгноит напрасно сена... Показалась дождевая туча, и об ней дают знать по телеграфу во все концы, и так ее проводят по всей Америке метеорологическими бюллетенями. Наш русский хлеб мокнет, прорастает и гниет в дождливую осень в снопах на поле, а американец снимет его и сейчас же высушит на зерносушилке. И все так... А какой там молочный скот: одна корова была продана за тридцать тысяч рублей. -- Ну, уж это извините!-- возмутился седой купец.-- Это даже неприлично-с... Помилуйте, корова и вдруг тридцать тысяч рублей. -- А вы слыхали про лошадей, за которых платят по полтораста тысяч? -- Лошадь -- это другое... -- А корова тоже другое. Она себя окупит племенем... Когда Сережа вернулся, он в изумлении остановился в дверях: вся каюта страшно волновалась. Кипел самый ожесточенный спор, и только оставался спокойным один о. Аркадий. -- Я так полагаю,-- выкрикивал седой купец, обращаясь к Окоемову: -- так полагаю, что вы прямо из жидов... Не иначе.

V.

Сережа успокоился, только познакомившись с двумя немцами и англичанином, ехавшими в первом классе. Один немец занимался поставкой каких-то машин в Сибирь, другой имел прииски, а англичанин оказался крупным владельцем каких-то рыбных промыслов на Оби. В общем, это были вполне люди порядочные и разделяли презрение Сережи к русскому купцу, прибавляя к этому еще презрение вообще ко всему русскому, кроме русских денег. Они жили чужими в России, наживали капиталы и мечтали только об одном, чтобы вернуться с свое отечество богатыми людьми. Это были цивилизованные международные хищники. -- Господа, не сыграть ли нам в винт? Время-то незаметно пройдет... Сережа был совершенно счастлив и с величайшей радостью углубился в приятное занятие. Конечно, лучше было бы устроит штос в каюте, но аккуратные немцы предпочитали коммерческия игры. К сожалению, Сереже упорно не везло. Дело не в проигрыше, а в том, что Сережа играл лучше немцев и проигрывал. Он начал горячиться, покраснел. Что за чорт, в самом деле,-- лучшия карты точно сговорились, чтобы итти к немцам, а не к Сереже. Это, во всяком случае, было возмутительно... Сережа несколько раз оглядывался кругом, точно стараясь отыскать где-то на стороне истинную причину своей неудачи. Наконец он увидел -- в окне рубки виднелось улыбавшееся лицо о. Аркадия. Ах, проклятый под... Тьфу!.. Мало того, поп делал какие-то таинственные знаки Сереже. -- Что вам угодно, милостивый государь?-- довольно сурово спрашивал Сережа, выскочив из рубки. -- Дело в следующем... да...-- торопливо заговорил о. Аркадий.-- Вы играете в карты, значит, у вас есть лишния деньги... Вот я и решился побезпокоить вас... Там на палубе лежит больная переселенка... у нея трое детей... им нечего есть. Да и все переселенцы такие бедные... Гнев Сережи моментально упал. Он пошел с о. Аркадием в третий класс и убедился в грустной истине. Около больной стояла на коленях княжна и прикладывала компрессы. Тут же стоял понуро муж больной, а кругом него пугливо жались трое ребятишек. -- Вы уже в карты играете...-- с укоризной проговорила княжна: -- а вот дети, которыя не ели со вчерашняго дня. Будьте любезны, накормите их -- это будет уже лучше, чем бросать деньги на карты. Мы с о. Аркадием выбились-из сил... Дежурим попеременно. Сережа хотел отправиться в буфет, чтобы заказать обед детям, но был остановлен. -- Пришлите кстати сюда вашу бурку... Она совершенно безполезна для вас, а детям ночью холодно. Уже поскорее... Княжна познакомилась с о. Аркадием у больной, за которой он ухаживал. Она, в сущности, не особенно любила духовных особ, но тут была тронута его участием. Княжне даже сделалось совестно, что она просидела целых два дня в каюте и не обращала внимания на переселенцев. Ее впервые охватила эта тяжелая народная нужда, пред которой сразу бледнеет всякая интеллигентная нужда. До сих пор она знала народ только по книгам или в лице московских дворников, водовозов и кухонных мужиков. А тут было совсем другое... Особенно тронули ее эти милыя деревенския дети, которыя должны были выносить все тягости и злоключения далекаго путешествия. У большинства переселенцев средств едва хватало на то, чтобы доехать до Перми. -- А как же вы дальше поедете?-- изумленно спрашивала княжна. -- А Бог-то, барышня?-- отвечали вопросом солидные мужики -- Ничего, помаленьку доедут,-- успокаивал о. Аркадий.-- Конечно; трудно, очень трудно, но свет не без добрых людей. Окоемов видел хлопотавшую около больной княжну, но не подходил к ней, чтобы не мешать напрасно, а только прислал своего фельдшера. Маленькая экспедиция уже могла быть полезной, и это его радовало. Княжна посоветовалась с фельдшером и отпустила его, потому что оказались еще больные, главным образом дети. Да и что мог поделать фельдшер у больной женщины, которая слегла от непосильной работы, забот и плохого питания. Ее нужно было кормить, а не лечить. Вернее сказать -- приучать к пище... А пароход все выгребал вверх по Каме. Не было уже белых волжских отмелей, не было орешников, которыми запушен нагорный берег Волги, а яблочные сады и дубовыя рощи сменились сосной и елью. Чем-то торжественно-суровым веяло от этих красных глинистых берегов, едва тронутых жильем. Даже небо почему-то казалось здесь ниже, и солнце не светило с такой радостью, как там, на Волге. Одним словом, начинался суровый север. Это чувствовалось в похолодевшем воздухе. -- С Камня напахнуло холодком,-- обяснил штурман, ходивший по палубе в валенках. Народ до сих пор называет Уральския горы просто Камнем, как это было в глубокой древности. Еще древнее, у греков, Урал был известен под именем Рифейских гор, причем сложился целый ряд легенд об его обитателях, включительно до грифонов, стерегших несметныя сокровища. Эта молва перешла через тысячелетия, и русский человек в течение всей своей истории неудержимо тянулся на восток, чтобы забрать сказочныя богатства. Первыми явились сюда смелые новгородские ушкуйники. Прямой пут по Волге и Каме был загорожен сначала Булгарским царством, а впоследствии Казанью, поэтому новгородцы избрали обходное движение, севером, через Великий Устюг. Главное богатство тогда составляли меха, и новгородцы выменивали их на свои товары в верховьях Камы. Полное завоевание Урала последовало только при московских царях, когда пала Казань и благодаря этому открылся широкий путь на Урал и всю Сибирь. История дохода Ермака известна всем. Именно об этом и думал Окоемов, сидя на палубе и любуясь развертывавшейся грациозной панорамой северной могучей руки. Сколько было затрачено неустанной энергии русским народом, чтобы свершить этот путь, сколько пролито крови, потеряно жизней -- это было стихийное движение славянскаго племени на далекий восток, как стихийно движется вода в громадных северных реках. И каждый период этого движения оставлял свой отпечаток. Новгородцы ограничились меновой торговлей, а промышленность выразилась только открытием прикамских соляных промыслов; Москва собирала ясак и не шла дальше этого. Уральския сокровища остались нетронутыми и в первый раз показались на свет Божий только благодаря воле гиганта-работника, царя Петра. Он первый понял громадное значение этого громаднаго края и приступил к разработке его сокровищ. С этого момента выдвинулся целый ряд энергичных деятелей, выполнявших план гениальнаго русскаго царя. На первом плане здесь выступила фамилия простого тульскаго кузнеца Демидова, а за ним ряд других предпринимателей, поработавших в свою долю. Восемнадцатый век является в истории Урала боевым периодом, когда главным образом происходила его колонизация и развертывалась промышленная деятельность с невиданной еще быстротой. Затем волна этого движения отхлынула в далекую Сибирь, и девятнадцатый век для Урала является периодом упадка, если сравнить его с предшествовавшим веком -- новаго почти ничего не было сделано, и промышленность двигалась по проторенной дороге черепашьим шагом. По этой последней причине прикамские города имеют такой унылый вид, точно недоумевают, зачем они тут стоят. Чувствуется что-то недосказанное, не проявившее себя в полной мере... Чистополь, Елабуга, Сарапул -- что они такое? Ни добывающей ни обрабатывающей промышленности, а только одна хлебная торговля, да и та с грехом пополам. Окоемов невольно сравнивал эти города с американскими, и у него сжималось невольно сердце. Нет, решительно мы не умеем жить и будем умирать с голода среди всевозможных богатств. И обидно и больно сознавать все это, но тем не менее это так. Еще живя в Америке, Окоемов мечтал об Урале, и вот теперь плывет по уральской воде, затаив какую-то неясную обиду. Действительность не оправдывала самых скромных надежд, и уральския несметныя сокровища решительно не желали ничем проявить себя. -- По ту сторону Урала совсем другое будет,-- говорил капитан парохода, глядя прищуренными глазами вверх по Каме.-- Там настоящее богатство, а здесь только и ремесла, что хлеб, соль да лес... Вот переедете горы, так сами увидите. -- Все-таки грустно,-- говорил Окоемов.-- Я, признаться сказать, ожидал лучшаго... Окоемову понравилась партия казанских татар, ехавших в третьем классе. Это были мелкие торгаши, пробиравшиеся куда-то в Сибирь. Они выглядели необыкновенно бодро и весело о чем-то галдели между собой. Собственно, по типу эти татары мало напоминали установившееся исторически представление о "злом татарине" -- правильныя лица, большие глаза и даже совсем прямые носы. Дело в том, что казанские татары являются прямыми потомками древних волжских булгар, от которых унаследовали, вероятно, и страсть к торговле -- казанскаго торгующаго татарина можно встретить по всей России, и нет такого глухого угла, куда бы он не пробрался со своим коробом. Эти шустрые казанцы особенно развеселились, когда пароход привалил к Оханску. -- Вот так город... Хуроша город: три курицы, один петух! -- Кот плакал, а не город... Оханск, действительно, немного опереточный город: в нем всего около пятисот жителей. Любая сибирская деревня больше, не говоря уже о семиверстных сибирских селах. Путешествие на пароходе продолжалось около четырех суток, и все начинали испытывать дорожное утомление. Особенно волновалась маленькая Таня, пристававшая ко всем с разспросами, когда же они наконец приедут "к папе". Девочка почему-то была уверена, что едет именно к папе, и ее не старались разуверять. Она держала себя все время солидно, как большая, и только вечером, когда укладывались спать, превращалась в ребенка. Это был трогательный момент детскаго дня, и дамы наперерыв старались воспользоваться им, отбивая друг у друга очередь укладывать Таню. Конечный пункт, путешествия -- Пермь показалась только на пятыя сутки. Пароход запоздал. Все были рады выйти на берег. Издали город казался очень красивым, благодаря своему расположению на крутом левом берегу. Собственно, была красива одна Кама, разливавшаяся здесь на десять верст одним широким плесом. Город начинался мастерскими, на которых строились пароходы, а дальше потянулись безконечные склады, амбары, пристани. Картина вообще получалась очень оживленная и замыкалась громадным казенным заводом Мотовилихой. Самым бойким местом на берегу были пароходныя пристани, расположившияся сейчас у железнодорожнаго вокзала. Пароход дал свисток. На одной из пристаней виднелась шевелившаяся масса публики. -- Нас никто уже не ждет,-- заметила княжна, стоявшая на трапе рядом с Окоемовым.-- Уже мне грустно... Вышло нечто неожиданное: экспедицию встретил самым торжественным образом изобретатель Потемкин. Он отправился из Казани на легком почтовом пароходе и пришел в Пермь на целыя полсутки раньше. -- Я говорила, что папа нас ждет,-- уверенно проговорила Таня, здороваясь с отцом.-- А они мне не верили. Этот маленький сюрприз избавил изобретателя от некоторых неприятных обяснений. Все были рады своему человеку. -- Пожалуйста, не делайте так в следующий раз,-- говорил Окоемов.-- Это не совсем удобно... -- Да я-то при чем тут?-- искренно удивлялся изобретатель.-- У капитана неверно ходят часы... Очень просто. Публика так и хлынула с парохода, точно каждый боялся куда-то опоздать. Сережей овладела эта общая суматоха, и он хлопотал, как на пожаре. Окоемов стоял с о. Аркадием и смотрел, как тянулись на берег переселенцы со своими мешками. Больная переселенка, которую лечила княжна, настолько поправилась, что ушла с парохода на своих ногах. -- Сколько поденщин пропадает напрасно,-- заметил о. Аркадий, указывая глазами на эту толпу. Это было верное резюме происходившей на глазах живой картины... -- Да...-- согласился Окоемов.-- К этим поденщинам нужно прибавить еще тех, которыя пропадают там, на арестантской барже. -- Считайте, что ежегодно пройдет по этому пути пятнадцать тысяч арестантов, да переселенцев вдвое побольше... Ведь это целая армия!.. Дело в следующем, г. Окоемов: поедете мимо озера Челкан, не забудьте попа Аркадия... -- Хорошо, хорошо. В этот момент на трап ворвался Сережа. -- А я тебя ищу, с ног сбился!-- накинулся он на Окоемова.-- Я уж думал, что ты свалился в воду... -- Напрасно безпокоился, Сережа. Заметив о. Аркадия, Сережа сделал официальный поклон и проговорил сквозь зубы: -- До свидания, милостивый государь...

VI.

Пароход пришел утром, а поезд Уральской железной дороги отходил вечером, так что в распоряжении экспедиции оставался целый день. Впрочем, интереснаго в Перми решительно ничего не было, как и в большинстве русских губернских городов. Даже Потемкин не мог найти темы для какого-нибудь новаго проекта. Результатом целой дневки явился флакон одеколона, купленный Сережей. -- Ну, город...-- повторял фельдшер Потапов, качая головой. Экспедиция страшно скучала, сбившись на вокзале одной кучкой. Всех довольнее была маленькая Таня, обрадовавшаяся твердой земле. Девочка бегала по зале и с любопытством разсматривала публику. -- Ведь это уж Сибирь, папа? -- приставала она к отцу. -- Почти Сибирь...-- обяснял Иван Гаврилыч.-- Вот поднимемся на горы, а за горами уже начнется настоящая Сибирь. -- А там страшно, пана? -- Ничего страшнаго нет... Такие же люди живут, как и в Москве. -- Ну, уж извините, Иван Гаврилыч,-- вступилась княжна, испытывавшая приступы глухой тоски по родине.-- Посмотрите на эти лица... Относительно лиц княжна была нрава. Действительно, начали попадаться типичныя сибирския физиономии -- скуластыя, широконосыя, узкоглазыя. Окоемов про себя любовался этими квадратными лицами, окладистыми бородами, недоверчиво-упрямыми взглядами -- все говорило о сибирском упрямстве и промысловой хитрости. Это были отдаленные потомки новгородских землепроходцев. Сказывалась страшная боевая закваска, унаследованная, может-быть, еще от разбойничьих шаек новгородской вольницы. Впрочем, Пермь являлась на великом восточном пути только передаточным пунктом, и настоящие сибиряки здесь являлись в качестве проезжающих. Все вздохнули свободнее, как поезд отошел. Сережа даже принял воинственный вид, как человек, который приготовился к решительному шагу. Его поразило в публике, собравшейся на вокзале, почти полное отсутствие военных и, в частности, дворянства. Начиналось какое-то мужицкое царство. -- Да, тут нужно держать ухо востро,-- цедил Сережа сквозь зубы.-- Какия-то разбойничьи физиономии... Сережу еще с Казани охватило какое-то недоверчивое чувство, и он подозрительно осматривал даже скамейку, на которой сидел. Вся экспедиция ехала в третьем классе. Вагон был просторный, светлый, и публики ехало сравнительно немного. После мертвой Перми приятное впечатление произвели на всех два бойких пункта -- казенный пушечный Мотовилихинский завод и пристань Левшина. Последняя красиво занимала угол, образованный рекой Чусовой при ея впадении в Каму. Здесь чувствовалась жизнь, движение и бойкая работа. Княжна имела самый жалкий вид и молча сидела в уголке, как наказанный ребенок. Окоемову сделалось ея жаль. -- Надеюсь, вы здоровы, Варвара Петровна?-- заговорил Окоемов, подсаживаясь к ней.-- У вас такой несчастный вид... -- Чему же радоваться?.. Уже завезли меня на край света. Все чужое... Чужия лица... Мне даже страшно делается. -- Ничего, привыкнете помаленьку. Вы только посмотрите, какая здесь природа. Как легко дышится... Когда я уезжаю из Москвы, у меня является такое чувство, точно я снимаю с себя какую-то тяжесть... Окоемов действительно чувствовал себя прекрасно, как никогда. На его бледном лице даже выступил бледный румянец. Он, чтобы развлечь приунывшую княжну, разсказывал ей историю колонизации Сибири, причем Урал являлся роковым порогом, задерживавшим исконную тягу русскаго племени на восток. В коротких словах Окоемов разсказал несколько биографий знаменитых сибирских землепроходцев, проявивших изумительную энергию, хотя и направленную иногда не по надлежащему руслу. Вообще Сибирь стоила русскому племени страшной затраты сил, а результаты еще в будущем. -- Вся Сибирь в будущем,-- говорил Окоемов, воодушевляясь.-- И даже страшно подумать об этом будущем, настолько оно грандиозно, начиная с неисчерпаемых сибирских сокровищ. Где теперь живут 5--6 миллионов населения с грехом пополам, будут жить сотни миллионов. Поверьте, что я не преувеличиваю... И мы с вами являемся в своем роде пионерами, хотя и с очень скромной задачей. Грандиозныя дела и не делаются вдруг... Посмотрите, какой особенный здесь народ, сравнительно с коренной Россией. Вообще хорошо... По крайней мере я себя так чувствую. -- А я уже не понимаю...-- грустно ответила княжна.-- Напротив, мне кажется, что я такая уже маленькая и никому ненужная. -- Ничего, скоро привыкнете... Сережа вслушивался в эту беседу и недоверчиво улыбался. Ему казалось, что и мелькавшия по сторонам дороги ели и пихты не настоящия, а что-то в роде замаскированных сибирских разбойников. Эх, что-то теперь делается там, в Москве?.. Сережа даже закрывал глаза, стараясь вызвать дорогия картины бойкой столичной жизни. У него являлось даже малодушное желание просто бежать... И зачем он едет, в самом деле, и какой он главный управляющий золотых промыслов? Нет, положительно, было бы недурно улизнуть из этого прекраснаго далека... Окоемову хорошо: он привык шататься по белу свету. Спускались быстрыя летния сумерки. Поезд летел по слегка всхолмленной равнине, ничего не говорившей о близости могучаго горнаго кряжа. Окоемов часто выходил на площадку вагона и любовался открывавшейся далью, хвойным лесом, редкими деревушками,-- чем-то спокойно-строгим веяло от этой картины уральскаго предгорья. Чувствовалась какая-то сила, о которой можно было догадываться. -- Хорошо...-- шептал Окоемов, вдыхая чудный воздух. Собственно горы начались только со станции Чусовой, где железная дорога легким мостом перекинулась через реку того же названия. Это было уже ночью. Окоемов видел реку, подернутую туманом, правый гористый берег, какой-то завод, дымивший десятками труб сейчас за мостом,-- вот начиналось то новое, о чем он мечтал столько лет. Это был еще первый настоящий уральский вид, полный своеобразной дикой поэзии. Уральская железная дорога делала от Чусовой очень крутой подем, взбираясь по гребню одного из отрогов. С каждым шагом вперед горная панорама делалась все суровее. По сторонам высились каменныя громады, чередуясь с глубокими падями. Дорога извивалась лентой по горным откосам, врезывалась в толщи камней и забиралась смело все выше и выше. Смешанный лес остался далеко позади, около Чусовой, а теперь неслись мимо стройные ряды елей. Высота подема чувствовалась даже на деревьях -- густо-зеленая, мохнатая ель сменилась тонкой, вытянутой, обросшей бородатыми лишайниками. Растительную жизнь здесь точно глушила какая-то невидимая рука. Исключение представляли только сибирские кедры -- это могучее дерево стояло такое зеленое, пышное, красивое неувядающей красотой. И какая чудная, нетронутая глушь... Поезд несся по горной пустыне, оглашая вековой покой радостным гулом, точно летел сказочный Змей Горынич. Окоемов стоял, смотрел и не мог оторвать глаз. Очень уж хорошо... Кажется, еще никогда он не чувствовал себя так хорошо. Его возмущало, что его спутники спали самым безсовестным образом. Разве можно спать в такую ночь, среди таких картин вечно-юной природы... Одиночество Окоемова было нарушено каким-то стариком в полушубке и зимней шапке. Он сел где-то на промежуточной станции и тоже вышел на площадку. -- Хороши Камешки,-- проговорил старик с мягким уральским акцентом.-- Благодать... -- Почему ты в шубе, дедка? Болен? -- Я-то? И то болен... На восьмой десяток давно перевалило, так своя-то кровь не греет. Они разговорились. Старик оказался старым приисковым волком и сейчас возвращался "с севера", с каких-то разведок на одном из притоков реки Вишеры. -- Лет с пятьдесят около этого самаго дела околачиваюсь,-- обяснял он, улыбаясь.-- Еще при казне заразился, да так и пошел... -- Что же, жить можно? -- С умом отчего не жить... Дело самое правильное. -- А Барышниковых знаешь? -- Еще старика Барышникова помню... Как же!.. А после него остались Яков Евсеич, он уже помер, потом Прокопий Евсеич, Андрей Евсеич, Гаврила Евсеич -- тоже помер. Богатые люди были, т.-е. Яков-то Евсеич нажил, ну, а братья около него. -- А теперь как у них дела? -- Кто их знает... Сказывают, на Москве живут. У них сейчас Марк Евсеич руководствует всем... А денег не должно быть. Так, на прожиток разве что осталось. -- Говорят, у Якова дети остались? -- Как же, есть: парень Григорий да девушка Настасья... Как же, помню. Так, семья распалась, капитал разделился, и все на нет сехало. -- А здешние промыслы как? -- Да в ренду сдают... Так, из-за хлеба на квас. Хорошаго мало... Выработались промыслы-то еще при Якове Евсеиче, а теперь крохи подбирают. Как и подозревал Окоемов, барышниковские капиталы оказывались легендой. Он даже был рад этому и с какой-то тоской подумал о чудной девушке-раскольнице, которая сейчас была для него вдвое дороже. Ему нравилось думать о ней среди этого дикаго горнаго приволья, где все дышало еще нетронутой силой. -- У нас завсегда так,-- продолжал старик, передвигая шапку на голове.-- Редко богатство удержится... Родители наживут, а детки все спустят. Богатство, как вода, переливается с рук на руки. По своей золотопромышленной части старик оказался очень сведущим, и Окоемов долго его разспрашивал, удивляясь разумным ответам. Чувствовался промысловый сибирский человек, далеко опередивший своего брата, разудалаго расейскаго мужика. -- Вот теперь, мы как перевалим через Камень, все другое пойдет, барин,-- обяснял старик.-- Точно в другое царство приедем... Там беднота останется, к Перме, а здесь богатство разсыпалось. Что заводов, что промыслов, рудников, всякаго угодья -- не сосчитаешь, пожалуй. И все новое открывается... И народ другой. Насмотрелся я по промыслам всячины. А вы-то дальний будете? -- Почему ты так думаешь? -- А слова не наши, разговор другой. Нашибает на московскаго купца... -- Около того. -- То-то я смотрю на вас, что не здешний будете. Окоемов простоял на площадке до утренней зари, когда восток заалелся и горы покрылись предразсветной молочной мглой. Он заснул хорошим, молодым, здоровым сном, как уже давно не спал. Его разбудил какой-то шум. -- Станция Кушва!-- кричал голос под окном.-- Поезд стоит семнадцать минут... Станция Кушва... На платформе происходила настоящая давка. Не проснувшийся хорошенько Окоемов не вдруг мог сообразить, где он и что такое происходит. -- Здесь народ как вода в котле кипит,-- обяснил ему проходивший мимо с мешком вчерашний старик.-- До свиданья, барин... В Кушве в первый раз пахнуло тем промысловым духом, который был так дорог Окоемову. Какое движение, какия оригинальныя лица! Действительно, начиналось другое царство. Знаменитая гора Благодать, заключающая в себе несколько миллиардов пудов лучшей в свете железной руды, виднелась только своей верхушкой. Сравнительно, это была даже не гора, а маленькая горка, но это не мешало ей быть рельефным доказательством несметных уральских сокровищ. За Кушвой начались уже другия красоты. Суровый горный пейзаж сменился более мирными видами,-- красивым бордюром выступал смешанный лес, зеленели покосы, попадались изредка пашни. Природа здесь точно сразу отмякла. -- Да, недурно,-- заметила княжна, любуясь горною цепью, продавленной линией замыкавшею горизонт справа.

VII.

-- Станция Тагил... Поезд стоит тридцать минут! Тагил, или Нижне-Тагильский завод, с вокзала кажется по крайней мере вдвое больше Перми. Видимо, громадное селенье растянулось по течению какой-то реки или заводскаго пруда. Это самый большой завод на Урале и по количеству жителей самый населенный пункт. Вместе с Выйским заводом в нем насчитывается до сорока тысяч жителей. Красиво вытянулись широкия улицы, белеют каменные дома, а на самых высоких пунктах красуются церкви. Вообще вид совсем не заводский, а городской. -- Где же Высокая гора?-- спрашивал Окоемов жандарма.-- Это вон та, с башенкой? -- Никак нет-с, это Лисья, а Высокая подальше... Вон желтеют отвалы, а наверху лес. Высокая гора еще знаменитее Благодати, потому что в ней, по приблизительным вычислениям, содержится до 35 миллиардов пудов прекраснаго магнитнаго железняка. Окоемов так и впился глазами в эту знаменитую гору, хотя издали она ничего особеннаго и не представляла и казалась совсем маленькой по сравнению с теми горами, которыя за ней теснились такими грузными синими валами. -- Да, это завод...-- согласился даже Сережа, не доверявший уральской природе вообще.-- Внушительный вид. На вокзале самым интересным была толпа рабочих. Это был совершенно особенный тип заводскаго мастерового. Народ все такой рослый и здоровый -- настоящая рабочая гвардия. Рядом с такими богатырями какой-нибудь московский фабричный покажется несчастной мелюзгой. Окоемов все время любовался этой живой рабочей силой, сформировавшейся здесь целым рядом поколений. Да и что могли делать на тяжелой "огненной работе" слабосильные и малорослые? -- Молодцы!-- вслух похвалил Окоемов, когда все садились в вагоны. Следующим интересным пунктом был Невьянск, самый старейший завод на Урале и колыбель всего заводскаго дела. Здесь жили первые Демидовы, прославившиеся какой-то неукротимой энергией. Их работа являлась далеким эхом могучей царской работы. Сейчас Невьянск, как железный завод, не имеет никакого значения, и главная его деятельность сосредоточивается на добывании золота. Еще когда поезд подходил к станции, по сторонам дороги начали попадаться пробныя ямы, заброшенные шурфы, канавы, свалки; там и сям виднелись пестрыя кучки рабочих, копавших землю, отвозивших ее на двухколесных тачках к вашгердам, где шла промывка золотоносных песков ручным способом. -- Мы теперь едем по золоту,-- обявил Окоемов. -- Как по золоту?-- изумился Сережа. -- А вот золото моют рабочие... -- Так это и есть прииск?.. -- Да, в маленьких размерах. Собственно то, что вы видите, так называемые отрядные рабочие, или кустари, если хотите. Им отводятся заводоуправлением небольшия делянки, они намывают золото и сдают его за известную плату. -- Где же золото?-- спрашивала княжна. -- Золото? Прииск считается очень богатым, если на сто пудов песку очистится 50--60 долей золота... -- Только-то? Да это не стоит того, чтобы перерыть столько земли... Сидевший недалеко господин купеческой складки засмеялся над этим наивным восклицанием ничего не понимавшей барыни и проговорил: -- Ежели бы, сударыня, Господь послал нам с нами такую нестоящую благодать, так мы не поехали бы в третьем классе... да-с. Совсем особенное-с дело. Теперь мы по этому самому золоту вплоть до Екатеринбурга покатим, значит, целых сто верст. А здесь самый развал... Везде золото. В Невьянске в огородах его добывают, улицы роют, со дна речного ищут... Тут дальше будет завод Шурала, так там даже заводский пруд спустили и как есть все дно перерыли. Большия тысячи народу тут бьются над золотом и все сыты, а вы изволили сказать: нестоящее дело-с. Не из здешних местов? -- Да, я из Москвы... -- Так-с... Бывали, как же. Всем городам город... А вы, смею спросить, по какой части? На выручку смутившейся княжне подоспел Сережа. Он посмотрел на купца злыми глазами и заявил: -- Она от монастыря на послушание послана... Должна собирать деньги. -- Так-с,-- согласился купец.-- Что же, дело невредное-с... Весь вагон теперь наполняло одно слово: золото. О нем говорили и громко и тихо, и прямо шептались, передавая какие-то секреты. Ѣхали все приисковые люди, интересы которых сосредоточивались на своем приисковом деле. Окоемов не предполагал, что золото захватывает такую массу людей, и прислушивался с большим интересом к общему разговору. Да, это было другое царство и другие люди, сравнивая даже не с коренной Россией, а просто с Приуральем. Там медленно катилась мирная жизнь, а здесь все кипело ключом. Его захватывала висевшая в воздухе золотая лихорадка. -- Какое нынче золото,-- громко жаловался здоровенный мужчина с окладистой рыжей бородой.-- И по губам не помажет!.. Так, одно название осталось... Хорошия-то места захвачены все, а новыя еще поищи с огнем. Только и свету в окне, что казенныя дачи. Вот платина -- это другое дело. Харч, ежели кто с умом... -- Я помню, как платину-то по десяти копеек продавали золотник,-- вмешался седенький благообразный старец неопределеннаго типа.-- Продавали, и никто не покупал... -- Это значит по четыреста рублей за пуд? Х-ха... То-то дураки. Вы уж извините меня: прямо дураки. Помилуйте, сейчас платина стоит семь тысяч рубликов пуд... Вот вам бы тогда запасти пудиков десять на всякий случай, ну, а сейчас и получили бы за свои четыре тысячи все семьдесят. Процент хороший. -- А кто же его знал...-- уныло ответил старик и сокрушенно вздохнул. -- Что же, и сейчас можно покупать платину и выжидать цену,-- вмешался в разговор Окоемов.-- Сейчас платина стоит, как вы говорите, семь тысяч, золото -- около двадцати, а будет так, что платина будет дороже золота, и тогда с десяти пудов можно будет нажить около полуторых сот тысяч рублей. Это заявление заставило всех оглянуться. Послышался недоверчивый шопот. -- А почему вы изволили так полагать, господин, извините, но знаю, как вас назвать? -- По двум причинам: раз, месторождение платины во всем свете только одно, именно на Урале, а второе -- спрос на нее будет подниматься с каждым годом, потому что она везде нужна. Эдиссон, знаменитый американский изобретатель, уже обращался в Россию с запросом относительно месторождений платины... -- Да-с, это точно... Оно умственно,-- согласился рыжебородый купец.-- Это вы правильно, господин, а все-таки, кто его знает. А вдруг господа ученые изобретут другой металл -- вот и сядешь со своей-то платиной. Эти разговоры сблизили публику. Завязался оживленный разговор, причем Потемкин изложил новый план добывания золота и платины. -- Вместо того, чтобы пески промывать и терять мелкое золото, снесенное водой,-- говорил он убежденно,-- вместо этого нужно сначала просушивать эти пески и веять, как зерно. Золото и платина отвеются чище и лучше, чем при промывке. Затраты самыя небольшия: башню, вышиной сажени в три, можно деревянную, затем сверху будет падать струя песку, а ее будет разбивать струя воздуха. Все золото и падет у самой башни, а песок отнесется дальше... -- Не годится эта музыка, барин,-- сказал какой-то приисковый человек в суконном картузе.-- Крупное золото, это точно, может упасть у башни, а мелкое дальше песку воздухом унесет, потому оно как пыль или в роде листочков. Мелкое-то золото водяной пеной иногда сносит... Нет, не годится. Да и сушить песок дорого обойдется, да еще его надо истолочь в пыль... Окоемов опять любовался уральским бойким людом. Какия все смышленыя лица, какая сметка и какой наконец свободный разговор, с совершенно незнакомыми людьми. Только привольный богатый край мог создать такое население. Простой рабочий выглядел здесь завтрашним богачом, и это придавало ему совершенно особенную складку. Затем, все эти штейгера, нарядчики, десятники и вообще причастный к приисковому делу люд не походили ни на купца, ни на барина, ни на мужика, а представляли собой совсем особенный класс людей, живших действительно своими средствами. Именно эта сфера выдвигала из себя смелых предпринимателей, наживавших из ничего миллионы и предупредивших задолго калифориское золото. С таким народом можно будет работать. Вообще, чем дальше, тем больше нравился Окоемову этот благословенный уральский край, и он чувствовал себя так легко и свободно, как в дни далекой юности. Остальные члены экспедиции переживали как раз обратное настроение, с каждым шагом вперед чувствуя себя все больше и больше чужими. Сережа совсем приуныл и безучастно смотрел по сторонам, где мелькали новыя работы, какая-то непонятная приисковая городьба, горы промытаго песку и залитыя водой ямы. Что тут хорошаго находит Окоемом? Просто мерзость... Изроют землю -- и только, а потом все бросят. Даже с точки зрения политической экономии от такой работы государству один убыток: казна получит за испорченную навсегда десятину земли всего один рубль казенной пошлины. Хорошо, что земли много -- вот и портят ее без зазрения совести. По этому поводу Сережа припомнил где-то прочитанную им газетную заметку, именно, что в Китае воспрещено законом извлекать руды из земных недр, и мысленно согласился с этим. В нем смутно сказался бывший помещик, главное богатство котораго составляла земля, как производительница хлеба. Сережа все это высказал бы открыто, если бы не стеснялся Окоемова, подавлявшаго его своим фанатизмом. -- А пусть попробует...-- ворчал он, хмуря брови. Дамы испытывали страшную усталость после целой недели путешествия. Их нетерпение возрастало еще от ожидания близившагося конца,-- в Екатеринбурге предполагалась другая стоянка. Столичные нервы давали себя чувствовать... С другой стороны, оне решительно ничего не понимали в происходившем около них разговоре и начинали себя чувствовать совершенно чужими. Про себя, кажется, дамы начинали раскаиваться в этой рискованной поездке и только стеснялись откровенно высказать тяготившия их сомнения. -- Ах, как хорошо, как хорошо!-- восхищался Окоемов, любуясь все новыми и новыми работами, особенно обставленными на широкую ногу, где дымились паровыя машины и промывка шла в чанах Комарницкаго. Какой неистощимо-богатый край! Это была сказка, сон наяву... Поезд продолжал мчаться по золотоносной почве, и даже балласт железнодорожнаго полотна был устроен из золотоносных песков. Вообще что-то невероятное, как сон. Это и не здесь только, а по всему восточному склону Урала, который в буквальном смысле насыщен золотом, этим величайшим из всех двигателей, как на него смотрел Окоемов со своей точки зрения. И это на разстоянии целой тысячи верст... Остается к этому прибавить другия сокровища, как железо, леса, двигательную силу в форме горных рек, благодатную башкирскую степь, рыбныя озера и т. д., и т. д. Да, именно здесь можно было лучше всего приложить свои силы и добиться известных результатов. Природа все давала с безумной щедростью, и оставалось только пользоваться ея дарами. Наконец-то его заветные планы осуществятся и послужат живым примером для других. Да, для этого стоило жить, работал, волноваться и еще раз жить... -- Верх-Нейвинск... поезд стоит десять минут!.. И тут промысла и работа и движение. -- Какая тут работа,-- точно ответил на его мысль рыжебородый купец.-- Мы все время едем по заводской земле: Демидовская, Яковлевская, Верх-Исетская. Заводчики лучшия розсыпи сами обрабатывают, а другим только отдают крохи. А вы посмотрите на казенныя дачи -- там настоящая работа будет, а особенно в степи, где казачьи земли. Что там делается... Купец безнадежно только махнул рукой. "Неужели и здесь есть лишние люди?-- думал Окоемов.-- Ведь вот все, которые едут в одном вагоне со мной -- все они на своих местах, у всякаго какое-нибудь свое дело, и никто не чувствует себя лишним..." Прибавьте к этому еще то, что большинство этих предприимчивых и энергичных людей полуграмотны и не могут воспользоваться в интересах своего дела никакими указаниями, почерпнутыми в специальных книгах. Между прочим, рыжебородый купец сообщил Окоемову интересный факт: -- На что нам образованных, когда мы и без них управимся. Конечно, есть горные инженеры, которые понимающие, а все-таки никто из них своего дела еще не завел. Легче ведь готовое жалованье получать двадцатаго числа, а наше дело черное... Инженер-то в белых перчатках приедет на прииск, выкурит папиросу и сейчас домой чай пить. Вот и орудуем своим умом... Мы свое-то жалованье из своего же кармана получаем.

VIII.

Оставалось немного времени до последней станции. Вся экспедиция была несколько взволнована. Что-то будет... Вот прогремел железный мост через реку Исеть. Лес поредел. Там и сям показались полевыя дорожки. Все говорило о близости большого жилого центра. Вот и последний сосновый бор, и поезд с победным грохотом вылетел на открытую равнину,-- вдали забрезжился громадный город с белыми шахматами каменных построек, с расплывавшимися зелеными пятнами садов и десятками красивых церквей. -- Вот это так город: Москвы уголок!-- резюмировал общее впеиатление неизвестный голос.-- Наша уральская столица... -- Да, город... Даже зараженный скептицизмом Сережа утвердительно кивнул головой и пожевал губами, предвкушая некоторыя удобства специально-городского существования. Он чувствовал непреодолимое тяготение к большим центрам, и почему-то первая мысль Сережи была о бильярде: есть или нет бильярд в Екатеринбурге? Может-быть, даже и сардинки найдутся и даже сигары... -- Станция Екатеринбург!.. Окоемов в окно видел только то, что на платформе слишком много народа для уезднаго города. Затем ему показалось, что в этой толпе мелькнуло знакомое женское лицо... Он даже протер глаза, точно хотел проснуться от какого-то сна наяву. -- Уже приехали?-- спрашивала княжна, потерявшая всякую веру, что когда-нибудь и куда-нибудь они приедут. -- Да, Варвара Петровна, приехали... У Сережи опять произошел взрыв энергии, когда дело коснулось получения багажа. Он бегал, суетился, разспрашивал и вообще проявил большия боевыя качества. Когда ему обявили, что придется подождать, Сережа даже упал духом и трагически заявил Окоемову: -- Что же мы будем делать, Вася? -- Что делать? А будем чай пит, голубчик... Торопиться некуда. Этот простой ответ разсмешил Сережу, и он проговорил с добродушнейшей улыбкой: -- А знаешь, Вася, я открыл в себе талант, настоящий талант... Из меня вышел бы прекрасный денщик. Экспедиция разместилась за одним столом, куда был подан чай, сервированный по-московски. Пахнуло чем-то родным... Дамы отнеслись к этой подробности почти равнодушно и с какой-то заботой смотрели на суетившуюся толпу, инстинктивно отыскивая знакомыя лица. Всех кто-нибудь ждал, всех кто-нибудь встречал, и только до них никому дела нет. А между тем в этой толпе, может-быть, уже есть и будущие враги и будущие друзья... И публика какая-то особенная: не то интеллигенты, не то купцы. Не было только военных, чиновников и дворянских красных околышей. Одним словом, своя публика, жившая своими интересами и имевшая так мало общаго с далекой коренной Россией. Из дам только одна Таня чувствовала себя прекрасно и с аппетитом ела пирожное. Окоемов пил чай, исподлобья поглядывая на быстро убывавшую толпу. Его вывел из этого настроения Сережа, таинственно толкнув локтем. -- На два слова, Вася... -- Что такое случилось?.. Сережа питал некоторую слабость к таинственному, и поэтому Окосмов не обратил особеннаго внимания на его "два слова". -- Видишь ли, в чем дело...-- вполголоса заговорил Сережа, отводя Окоемова в сторону и оглядываясь на буфет.-- Я сейчас подходил к буфету выпить рюмку водки... Только взял рюмку, а около меня какой-то купец прицелился вилкой в селедку... Смотрю, что-то знакомое, т.-е. этакое знакомое в роже. Ба! да я его где-то видал... Вглядываюсь, ба! да это тот самый купец, который с тобой тогда сидел в ресторане на Воробьевых горах. -- Не может быть!.. -- Да вон он у буфета стоит и жует бутерброд... Окоемов отправился прямо к буфету. Купец стоял спиной, продолжая жевать так, что шевелились уши. Это был он, Марк Евсеич Барышников. -- Позвольте мне рюмку финь-шампань,-- проговорил Окоемов, делая вид, что не замечает купца. Тот оглянулся, сузил глаза и слащаво проговорил: -- Кого я вижу!.. Василий Тимофеич, голубчик! Вот неожиданность... Не даром говорится, что только гора с горой не сходится. -- Ах, это вы, Марк Евсеич... Они пожали друг другу руки, как старые приятели. -- А я уж здесь недели полторы болтаюсь,-- сообщал Барышников.-- Человек, рюмку английской горькой. Да, полторы... Думаю на-днях в Москву удирать. Так, напрасно приезжал... А вы своего намерения не оставили? -- Да, думаю сделать попытку. -- Что же, дело невредное-с... Все от счастья, Василий Тимофеич. А вы где думаете остановиться?.. -- Право, не знаю... Да это решительно все равно. Я не один, а нас целая компания приехала. -- Так-с... Знаете, я вам посоветую остановиться в Американской гостинице. Самая приличная... Я там же остановился. Ведь я тоже не один здесь... Кстати, вы, кажется, знакомы с моей племянницей, Настасьей Яковлевной? -- Да... -- Она здесь... -- Где здесь? -- Да вон у столика сидит и чай пьет... Барышников пристально наблюдал, какое впечатление произведет на Окоемова эта неожиданная новость, и, кажется, разочаровался. Лицо Окоемова осталось таким же, и он даже не взглянул в ту сторону, куда ему указывал Барышников. Это было своего рода испытание. -- Да что мы тут стоим?-- торопливо заговорил Барышников, вытирая губы рукой.-- Вероятно, ждете багажа? Пока что присядемте к нашему столику, а то племянница уже соскучилась... Знакомых нету, ну и сидит одна... Идемте... Столик, за которым сидела Настасья Яковлевна, был по другую сторону залы, так что Окоемов не мог его видеть со своего места. Девушка, действительно, сидела одна. Перед ней стыла чашка чая. Одета она была в простенькую летнюю накидку и в самое простое шерстяное платье. Широкая летняя соломенная шляпа покрывала тенью верхнюю часть лица. Да, это было то самое лицо, которое давеча мелькнуло на платформе. Девушка оглянулась на шум шагов и остановила на Окоемове испуганно-вопросительный взгляд. -- Вот, Настенька, наш родной москвич,-- рекомендовал Барышников, выдвигая вперед Окоемова и зорко наблюдая за племянницей.-- Он у нас бывал в доме... Еще, помнишь, когда им сделалось дурно. -- Да, да, помню...-- ответила девушка и с улыбкой протянула свою худенькую руку. Окоемов только теперь понял, кто Барышников делает им очную ставку, и что девушка выдержала этот экзамен с полным хладнокровием. Он чувствовал, как у него захолонуло на душе, как пошли перед глазами красные круги, и присел на ближайший стул, стараясь принять равнодушный вид. Настасья Яковлевна спокойно смотрела на него своими темными большими глазами, слегка раскачивая левой рукой зонтик. -- Да, так вот-с, я советую, Настенька, советую Василию Тимофеичу остановиться в "Американской". У нас там я видел и свободный номер... Гостипица чистенькая. Не правда ли, Настенька? -- Да, хорошая...-- согласилась девушка, опуская глаза. -- Мне нужно, по крайней мере, три номера или два больших,-- проговорил Окоемов, собираясь с силами. -- Большая семейка, значит... же-же!-- засмеялся Барышников по неизвестной причине.-- Что же, найдется и три, ежели будет нужно. Но выпьем ли мы чего-нибудь для встречи? -- Нет, благодарю вас, я не могу пить... Устал с дороги. -- Здесь поправитесь, Василий Тимофеич,-- засмеялся Барышников.--: Главная причина -- воздух здесь чистый и всякое прочее... Настенька, что же ты молчишь? Занимай гостя, потому как ты должна отвечать за даму. -- Нет, пожалуйста, не безпокойтесь, Настасья Яковлевна. Я сейчас ухожу. Меня ждут мои компаньоны... Протянув руку, Окоемов прибавил: -- Надеюсь, мы с вами еще встретимся, Настасья Яковлевна? Девушка что-то хотела ответить, но Барышников ее перебил: -- Как же не встретитесь, конечно, встретитесь. Может-быть, на одном коридоре и жить придется... Заверните как-нибудь, Василий Тимофеич, чайку попить на сибирский манер. -- Благодарю... Девушка проводила Окоемова своим спокойным взглядом и принялась за остывший чай. -- Я их весьма уважаю, господина Окоемова,-- бормотал Барышников.-- А что касается ихняго предприятия, так это даже совсем пустое дело. Денег много, вот и тешат охотку... Окоемов вернулся к своим в каком-то тумане. Княжна даже испугалась, увидев его побледневшее лицо. -- Вам уже дурно? -- Нет, так... ничего... Сережа уже не рад был, что свел Окоемова с москвичом: все было готово, багаж получен, извозчики наняты, и он горел нетерпением поскорее уехать с вокзала, точно от этого зависело все. Окоемов, пошатываясь, вышел на подезд и молча поместился на одном извозчике с княжной. -- Нет, вы больны, Василий Тимофеич...-- продолжала она тревожиться, заглядывая в лицо Окоемову. Когда экипаж покатился, Окоемов точно проснулся, посмотрел назад и проговорил: -- Вы видели, Варвара Петровна, девушку, с которой я сейчас разговаривал, в соломенной шляпе?.. -- Да, издали видела... Какие-то ваши знакомые? -- Это та самая девушка, про которую я вам говорил в Москве... Какая странная встреча, т.-е. собственно ничего нет страннаго, потому что я знал, что она уехала на Урал. -- Неужели?-- всполошилась княжна.-- Вернемтесь... я уже хочу ее посмотреть. -- Вы ее увидите там, в гостинице. Пред Окоемовым с новой силой воскресало это чудное девичье лицо, полное такой чарующей прелести. Да, он видел ее и еще чувствовал пожатие маленькой тонкой руки. Как все в ней просто и спокойно, как это бывает только у людей с большим характером. Что она думала? Была ли рада этой встрече? Кстати, встреча, вероятно, была заранее подготовлена Барышниковым с какой-нибудь целью. Этот дурашливый купеческий выродок достаточно хитер, чтобы делать что-нибудь даром. -- Послушайте, Василий Тимофеич, я уже боюсь...-- жаловалась княжна, ухватившись одной рукой за пояс извозчика.-- Нам попался какой-то совсем сумасшедший извозчик... Тише ты, извозчик! Княжна боялась лошадей и даже побледнела от волнения. -- Помилуйте, сударыня...-- обиделся извозчик. -- Ничего, успокойтесь,-- уговаривал Окоемов.-- Посмотрите, вон и другие так же скоро едут. В этот момент их обогнал Сережа. Он был счастлив, что попался хороший извозчик, и весело размахивал своим шлемом. -- Он уже разобьется!-- искренно пожалела княжна и даже крикнула:-- Сергей Ипполитыч, у вас тоже сумасшедший извозчик... -- Здесь все извозчики сумасшедшие,-- шутил Окоемов.-- Вы не бойтесь: сейчас приедем... Быстрая сибирская езда очень нравилась Окоемову, а в настоящий момент как нельзя больше соответствовала его настроению,-- ему хотелось лететь вперед и вперед. Они проехали предместье и начали подниматься в гору, вершину которой занимал настоящий дворец с громадным садом. -- Это что такое?-- осведомился Окоемов -- Как что? Харитоновский дом... Золотопромышленники Харитоновы были, ну, значит, ихний дом. Это палаццо оставалось памятником бурной эпохи сороковых и пятидесятых годов, когда в Екатеринбург хлынула волна сибирскаго таёжнаго золота.

IX.

Вид города на всех произвел самое благоприятное впечатление. Это был такой бойкий торгово-промышленный пункт уже сибирскаго склада. Широкия улицы, много хороших домов, магазины, общий вид довольства -- все это бросалось в глаза с перваго раза. Сережу обрадовало больше всего то, что везде было много извозчиков, а если есть извозчики, значит, есть и жизнь,-- у него была на все своя мерка. "Американская гостиница" уже по наружному виду внушала известное доверие, которое вполне оправдалось при более близком знакомстве. Чистые номера, вежливая прислуга, общий тон порядочности. Сережа понюхал воздух и тоном знатока решил: -- Ничего, можно жить... Даже есть бильярд. Экспедиция разместилась в трех номерах: один номер занял Окоемов с Сережей, другой -- женщины, а в третьем -- остальные мужчины. На такое деление заявила протест одна Таня, непременно желавшая остаться вместе с отцом. -- Я не хочу с бабами...-- капризно повторяла она. -- Потерпи, деточка,-- уговаривал Потемкин.-- Потом мы вместе будем жить... -- А если мне надоело с ними?.. Девочка привыкла к известной самостоятельности, и ее стесняла невольная опека трех женщин. -- Мы здесь останемся дней пять, а может-быть, и целую неделю,-- обявил Окоемов.-- Каждый может делать, что хочет. А там я скажу, как и что будет... У всех сразу появилось несколько планов. Сережа в тот же вечер попал на какое-то загородное гулянье и вернулся только к утру, Калерия Михайловна отправилась в женский монастырь, студент Крестников осматривал музей Уральскаго Общества любителей естествознания, фельдшер Потапов занялся составлением походной аптечки, Анна Ѳедоровна принялась за реставрирование гардероба Тани, а Потемкин, по обыкновению, исчез неизвестно куда. Без дела оставалась одна княжна и страшно скучала. Ее ничто не интересовало. "Уже совсем напрасно я сюда приехала..." -- с грустью думала княжна, наблюдая, как умело и быстро работает хохлушка Окоемов, как приехал, так и пропал по своим делам, и княжна еще больше почувствовала свое одиночество. Она с тоской прислушивалась к отдаленному щелканью бильярдных шаров, к шуму шагов в коридоре, смотрела в окно на улицу и решительно не знала, что ей делать, за что приняться, куда себя пристроить,-- она походила на рыбу, выброшенную на сухой берег. Кончилось тем, что княжна легла на кровать и расплакалась, как ребенок. -- Вы это о чем, Варвара Петровна?-- удивилась хохлушка. -- А так... скучно... Одним словом, нервы. Уже не обращайте на меня внимания... Это со мной бывает. Хохлушка оставила свою работу и присела на кровать. Она взяла руку княжны и долго гладила ее своими большими руками, как делают с больными детьми. Это молчаливое участие тронуло княжну. Какая добрая хохлушка и какая невозмутимая. Впрочем, при таком завидном здоровье можно быт уравновешенной. А хохлушка сидела и говорила: -- Ничего, помаленьку устроимся... Если будет у нас свой огород, свои коровы, куры, овечки, свиньи, лошади,-- чего же больше? Вы любите свиное сало?.. Этот наивный вопрос разсмешил княжну. Какое сало? Разве можно любить или ненавидеть свиное сало? -- Ну, тогда, может-быть, вы любите сухое варенье?-- спокойно продолжала хохлушка.-- Я умею его делать... Очень вкусно. И сохраняется отлично. О чем же горевать?-- не понимаю... Сыт, одет, и слава Богу. Сколько есть людей голодных... Ах, сколько! А я не могу видеть голоднаго человека. Кажется, взяла бы да всех и накормила: все ешьте и все будьте сыты. -- Какая вы милая, Анна Ѳедоровна,-- невольно вырвалось у княжны.-- И какая я кислятина рядом с вами. Я уже себя ненавижу... -- Зачем ненавидеть, т.-е. вообще напрасно безпокоить себя... Маленькая Таня тоже взобралась на кровать и, как котенок, прикурнула в уголочке. Княжна гладила ея шелковистые волосы и начинала чувствовать, что у них образуется одна семья, и что она начинает всех любить, и что все это очень хорошо. Ей сделалось стыдно за свои слезы, и она улыбалась виноватой улыбкой, как напроказивший ребенок. -- Вот вы считаете себя лишней и ненужной,-- продолжала хохлушка своим ровным, мягким голосом, производившим необыкновенно успокоительное действие на княжну уже однеми интонациями: -- а без бабы тоже нельзя... Как ни хитри, как ни выворачивайся, а без нашей сестры тоже не обойдешься. Конечно, мужчины умнее нас, потому что они получают лучшее образование, они энергичнее, потому что это зависит от природы, но, несмотря ни на свой ум, ни на образование, ни на энергию -- они находятся в полной зависимости от нас, женщин. Достаточно уже того, что они принадлежат так или иначе нам же... Тут и делить нечего, а только каждый делал бы свое дело. Да, без бабы невозможно, и Василий Тимофеич это отлично понимает... -- А если он ошибается, т.-е. может быть неудачный выбор -- я говорю только о себе. -- Пустяки... Куда он без нас денется?.. Наконец просто у нас вот есть эта девчонка, которую нужно воспитывать. Эта уверенность хохлушки и ея философия окончательно успокоили княжну, так что, когда вечером вернулся Окоемов, она встретила его с улыбавшимся лицом. Окоемов тоже был в хорошем расположении духа. -- Вот это отлично, что вы улыбаетесь,-- говорил он, крепко пожимая руку княжны.-- Я читал какой-то английский детский разсказ... В нем дети решают вопрос, что такое папа. Один говорит, что папа это игрушка, другой -- сласти, а одна девочка сказала, что папа -- это когда мама смеется... Не правда ли, как это хорошо? Вообще хорошо, когда женщины улыбаются... Мои, т.-е. наши дела обстоят отлично. Сейчас только от своего агента... Он устроил все, что было нужно. Да... А время больше, чем деньги. -- Значит, мы скоро уедем отсюда?-- спросила княжна. -- О, да... По возможности скорее. Нужно работать... Ах, какой край, Варвара Петровна, какой чудный край! Я его сейчас обездил... по карте, конечно. Нет, нужно быть безнадежно-безсовестным человеком, чтобы при таких условиях не сделаться миллионером. -- У вас уже всегда миллионы на уме, а я это уже не люблю... -- Да ведь я люблю не деньги, а заключающуюся в них страшную силу. Зачем не называть вещи своими именами?.. Русские хорошие люди оттого и безсильны, что не умеют обращаться с деньгами. Ну, да это вы увидите потом, что такое деньги... А где Сережа?.. Княжна только махнула рукой. Разве Сережа может просидеть дома хоть один день?.. Окоемов был в слишком хорошем настроении, чтобы оставаться одному. А Сережа, как на грех, "закатился" неизвестно куда. Было уже часов девять вечера, и на улицах сделалось темно. Что делать? Окоемов зашел в номер своих компаньонов. Фельдшер Потапов приводил в порядок приобретенные медикаменты, студент Крестников лежал на кровати с книгой в руках. -- Ну, что новаго, господа?-- спрашивал Окоемов, подсаживаясь к студенту. -- А я был в музее... Очень интересно,-- сообщил Крестников.-- Я никак не ожидал встретить в провинции что-нибудь подобное. -- Вот то-то и есть. -- Много интереснаго, так что я для перваго раза сделал только беглый обзор. Есть прекрасная библиотека... Вообще работают. -- Вот и вы учитесь. Будет свободное время, тогда будем заниматься ботаникой, минералогией, геологией, зоологией... Нужно будет пристроиться к этому Обществу. Мне оно очень нравится. Да, будем знакомиться, учиться, работать. Поговорив со студентом, Окоемов вышел в коридор и долго шагал из одного конца на другой. В передней он видел доску с фамилиями проезжающих и заметил, что Барышников занимал пятый номер, который был в том же коридоре, в который выходили и их номера. Значит, она была здесь, совсем близко... Эта мысль тревожила и волновала Окоемова. Наверно, она сейчас дома. Что-то она делает, о чем думает?.. Окоемов опять почувствовал, что у него начинает кружиться голова и давит грудь, так что нечем было дышать. Он спустился во второй этаж, где помещалась общая зала, буфет и бильярдная. Везде было пусто, и только в зале ужинал какой-то заезжий инженер. -- Отчего это у вас так пусто?-- спросил Окоемов старика-маркера, дремавшаго в бильярдной. -- А у нас всегда так, барин... Не Петербург. Здешняя публика не уважает, чтобы зайти, например, в трактир и попросту напиться чайку. Так, проезжающие больше, да иногда пьяные или на бильярде играют по праздникам. -- А вы давно здесь служите? -- Да уж лет с десять... -- Всех, вероятно, знаете?.. Золотопромышленников много останавливается? -- Бывают... Только какие нынче золотопромышленники поедут в гостиницу? Одно название, что золотопромышленники... -- А Барышников? -- Марк-то Евсеич? Угорели немножко Барышниковы... Было да сплыло, а теперь только одна слава осталась. Марк-то Евсеич окончательно порешил свои промысла... Сказывают, за безценок продал. Конечно, они ему не к рукам: сам проживает в Москве, ну, какие там промысла. Вернувшись в номер, Окоемов чувствовал, что чего-то недостает. Его тяготило собственное одиночество, и он мысленно обругал Сережу. Вот человек, который, кажется, ни о чем не в состояния позаботиться... Укладываясь спать, Окоемов мысленно пожелал покойной ночи Настасье Яковлевне. Она тоже, вероятно, в постели и, может-быть, вспомнила о сегодняшней встрече. Милая девушка, спи покойно, и дай тебе Бог всего хорошаго. В голове у Окоемова вертелись обрывки сцен далекаго путешествия, сегодняшний разсказ маркера и т. д. Он долго не мог заснуть, и мысль упорно сосредоточивалась на ней. Нужно было воспользоваться случаем и окончательно выяснить дело. Все равно, как-нибудь да разрешить вопрос. Вот если бы княжна догадалась сама познакомиться с ней. Давеча у Окоемова вертелось на языке предложить это княжне, но он не решался. Кто знает, может-быть, обстоятельства сложатся сами собой, как сегодняшняя встреча на вокзале. Все может быть. Счастье было так велико, что Окоемов в этом случае начинал думать о самом себе, как о постороннем человеке. Он знал только одно, что другой такой девушки еще никогда не было, нет и не будет. Он так и уснул с мыслью о ней, счастливый тем, что она тут, совсем близко. Его разбудил на разсвете Сережа, вернувшийся заметно навеселе. -- Я, кажется, тебя разбудил?..-- шепелявил он прилипавшим языком, делая неверные шаги. -- Немножко... Сережа остановился посредине комнаты, улыбнулся блаженной улыбкой, а потом сел прямо на пол. -- Вот поди ж ты, а?-- удивлялся он, продолжая улыбаться.-- Штука, брат... т.-е. совсем не штука, а с каким я инженером познакомился. Мы с ним выпили на "ты". Только вот фамилию его я забыл дорогой... Вообще, отличный человек. И все мне разсказал. Потом две каких-то барыни... одна ничего... гм... Потом доктор... член окружнаго суда... Знаешь, Вася, положительно здесь можно жить. -- И бильярд есть и сардинки? -- Нет, не то... да, не то. А я дальше не поеду, вот и все... Нет, какой инженер... полицеймейстер... А как зовут эту дамочку? -- Да где же ты был, безпутный человек? -- Где я был? Э, брат, я был где-то за городом... Извозчик знает. А инженер рубаха-парень... Если бы таких людей побольше... же-же!.. -- Вот что, Сережа, самое лучшее, что ты сейчас можешь сделать -- это лечь спать. -- А я здесь останусь... да!-- сказал Сережа, начиная раздеваться, сидя на полу.-- Отлично, чорт возьми... А дамочка... Музыка играла, публика... Никак не ожидал! Сережа разделся, лег и сейчас же заснул, как убитый, а Окоемов продолжал лежать с открытыми глазами и чувствовал, что больше не уснет. Было раннее летнее утро. В окно из-за шторы пробивался первый солнечный луч. Где-то тихо и протяжно ворковали голуби, задорно чиликали воробьи и слышался гул чьих-то шагов по каменному тротуару. Окоемов сел на постели и проговорил вслух: -- Что же это такое?.. Нужно действовать энергичнее... Нет, подождите, Марк Евсеич, мы еще посмотрим, чья возьмет!.. Ни одному вашему слову не верю... Да, не верю. При дневном свете для него все было так ясно и просто. Ему даже хотелось крикнуть: -- Я здесь... Милая, ничего не бойся!.. Я тебя люблю...

X.

Агент Окоемова на весенних торгах, которые производятся ежегодно уральским горным правлением, купил несколько приисков в разных дачах. Это один из самых оригинальных аукционов в России. Золотопромышленники делают массу заявок, которыя остаются не у дел и поступают обратно в казну, а казна пускает их с вольных торгов, как выморочное имущество. Окоемов очутился сразу владельцем шести приисков, которые в общей сложности стоили около двух тысяч рублей. Нужно заметить, что все эти прииски находились только в казенных дачах, отведенных для эксплоатации частных золотопромышленников, а владельческия дачи сюда не входили. Агент Окоемова представлял собой типичнаго уральскаго промышленнаго человека, жившаго "своими средствами". Это был средних лет господин, приличный, умный, энергичный, но зараженный до мозга костей разными проектами, неизменно клонившимися к его обогащению. По его словам, он уже до десяти раз был совсем близко у цели, но мешала какая-нибудь ничтожная подробность. Богатство было вот тут, совсем близко, и ускользало из рук, как шапка-невидимка. По своей сущности это был неизлечимо поврежденный человек, как изобретатель Потемкин, хотя сфера деятельности была совсем другая. Окоемову нравилась в нем его энергия и вера в свою звезду. И фамилия у него была чисто-сибирская: Утлых, Илья Ѳедорыч. Проживал он в собственном маленьком домике, имел семью и бился, как рыба о лед. -- Раз у меня какой случай был,-- разсказывал Утлых, шагая по комнате; он не мог говорить сидя: -- да, случай... Был прииск, и все я его собирался разведать... А тут подвернулись другия дела, я пропустил срок, и он ушел в казну. Я уехал по делам, не посмел к торгам, и прииск ушел за 120 рублей. И представьте себе: за одно лето на нем было намыто три пуда золота. Это, по 20 тысяч за пуд, получается все 60 тысяч, т.-е. чистых любая половина. Да... В другой раз меня подвел компаньон. В третий... И все из-за пустяков, Василий Тимофеич. Конечно, я человек небогатый, и для меня сто рублей большия деньги. Вот из-за этого и погибаю. Кроме золота, Утлых занимался и другими "предметами": имел железный рудник, несколько заявок на азбест, скупал драгоценные камни, искал залежи киновари и оловянной руды и т. д. Каждый следующий день мог его обогатить навсегда, а только "сегодня" давило и не давало хода. Одним словом, это был в своем роде фанатик легкой наживы по специально-сибирской логике, и Окоемов находил в нем родственныя черты. -- Я уже несколько лет разыскивал киноварь,-- обяснял он:-- ведь это почище золота... Она попадается в розсыпях отдельными зернами. Делал разведки, ездил, и вдруг на юге России открывают громадное месторождение, в Екатеринославской губернии. Ртути больше не нужно, и мои труды пропали. Теперь ищу олово... Медь стоит около 8 рублей пуд, а олово 22 рубля. Представьте себе, что найду коренное месторождение: ведь это миллионы. Да... Азбест, литографский камень, марганец -- везде богатство. Нет, с марганцем мы опоздали: он открыт уже на Кавказе. Наконец фосфориты -- ведь это последнее слово агрономии, а где же быть фосфоритам, как не на Урале? У меня есть одна горка на примете... Да что тут говорить, поживете -- сами, увидите. -- И недостает каких-нибудь пустяков, Илья Ѳедорыч? -- Даже смешно сказать... Ефимовы от кого пошли жить? Ведь я же им купил Надежный прииск с торгов, как вот вам. А Глазковы? Ивановы? Все они теперь богачи, а я вот для других должен хлопотать... -- Но ведь это все временно? -- Конечно, только пока... Говоря между нами, у меня есть на примете таких два месторождения каменнаго угля, что отцу родному не уступлю. Только вот не хватает средств для начала дела. А каменный уголь сейчас все... Есть даже нефть, т.-е. знаки. Я еще сам сильно сомневаюсь, хотя она и должна быть на Урале. -- Почему вы так думаете? -- Помилуйте, да как же иначе? У нас решительно есть все, кроме киновари, олова и нефти... И я их разыщу. В специально-приисковом деле Утлых, что называется, собаку сел и наперечет знал всех золотопромышленников и все прииски, со всеми мельчайшими подробностями. -- Вы за свои две тысячи купили богатство,-- обяснял он Окоемову, делая уверенный жест.-- Помилуйте, за эти деньги вы приобрели площадь земли в три тысячи десятин... Имеете право ее разрыть вдоль и поперек, уплачивая за каждую десятину всего по одному рублю казенной подати в год. Я вам нарочно купил два прииска на севере, два в среднем Урале и два на юге -- выбирайте из любых. Вот сездим, посмотрим и тогда решим, с чего начать. -- А по вашему мнению, что лучше? -- По моему? Я взял бы разработку южпых промыслов. Дело самое верное... Из этих бесед Окоемов вывел заключение, что Утлых страдал одной слабостью, которая присуща провинциальным прожектерам -- он искал богатства как можно дальше от своего Екатеринбурга, точно золоту не все равно было лежать, где угодно. Это напоминало больных, которые едут за здоровьем в чужие края. В общем этот уральский американец очень нравился Окоемову, хотя он и смотрел на него, как на неисправимаго мечтателя. Они уговорились вместе осмотреть целый ряд промыслов и свои купленные прииски. Провинция везде останется провинцией, и весть об Окоемове, как новом золотопромышленнике, разошлась с поразительной быстротой... В "Американскую гостиницу" начали являться разные подозрительные субекты и даже деревенские мужики с самыми заманчивыми предложениями. У каждаго было на примете по нескольку самых надежных и верных мест. Приносили даже пробы песку и кварца. Все это были люди того же типа, как и Утлых, хотя в меньшем масштабе. -- Вас спрашивает какой-то мужик...-- докладывал каждое утро Окоемову коридорный. -- Какой мужик?.. -- А он с ранняго утра ждет... Еще вчера приходил. -- Позови... Входил мужик, настоящий мужик. Крестился на образ, кланялся, откашливался с таинственным видом и заводил стереотипный разговор: -- Наслышаны мы, что вы, значит, касаемы к золоту, так оно тово... Есть верные знаки. Уж такое место, такое место -- вот какое спасибо после скажете. Богачество... Все эти разговоры обыкновенно заканчивались просьбой относительно задатка. Сначала Окоемов имел неосторожность давать деньги, а потом бросил -- это ни к чему не вело. Окоемова интересовал самый тип этого уральскаго промысловаго человека, зараженнаго несбыточными мечтами. Мысли о легкой наживе, казалось, витали в самом воздухе. Кроме "золотых мужиков", одолевали еще продавцы каменных изделий и драгоценных камней. Это были мелкие скупщики, торговавшие кустарными произведениями. Екатеринбург давно служит центром производства и торговли драгоценными камнями. Окоемов приобрел несколько типичных образцов местных пород и очень удивился, что найти порядочную- коллекцию уральских камней в Екатеринбурге так же трудно, как где-нибудь в Сахаре кусок льда. Он нашел несколько дрянных коллекций в магазинах, но за них запрашивали такия цены, что было даже неловко за продавцов.- Ознакомившись с ценами на каменное сырье, Окоемов заметил студенту Крестникову: -- Вот вам наш интеллигентный грех... В центре камней вы не найдете порядочной коллекции, а между тем здесь, наверно, есть много молодых интеллигентных людей, которые за 15 рублей жалованья готовы корпеть над перепиской с утра до ночи. Это наконец возмутительно... Я подсчитывал и нахожу, что можно этим делом заняться серьезно и пустить в оборот тысячи таких коллекций по ценам в сто раз дешевле, чем сне сейчас продаются. Вы только сочтите, сколько у нас средних учебных заведений, сколько народных школ -- спрос громадный. И он будет все возрастать... Для народной школы, например, можно приготовлять коллекции из пятидесяти типичных экземпляров рубля за два. Вот вам прекрасная и крайне полезная работа, которая для своего начала не требует большого капитала, а только некоторых специальных знаний... С другой стороны, это предприятие даст возможность парализовать всех этих скупщиков-кулаков, которые держат сотни кустарей в ежовых рукавицах. И все у нас так: будем у хлеба сидеть голодом... С первых же шагов для Окоемова все резче и резче начала выступать эта роковая русская черта неуменья пользоваться окружающими богатствами. Кажется, все дано людям, чтобы жили и благоденствовали, а они упорно не желают. Получались вопиющия несообразности, возмущавшия Окоемова на каждом шагу до глубины души. Раз он, отправившись вечером пройтись с княжной, зашел в магазин купить варенья. -- Нет ли у вас какого-нибудь здешняго варенья?-- спрашивал Окоемов разбитного приказчика. -- Здешняго-с? Никак-нет-с... У нас есть лучшие сорта: Абрикосова-с. Шестьдесят копеек фунт... -- Из Москвы? -- Точно так-с... У нас все варенье из Москвы-с. Лучшие сорта. Окоемов только пожал плечами. -- Это просто какое-то зверство!-- ворчал он, возвращаясь с покупкой домой.-- Я иначе не умею назвать... Север -- страна всевозможных ягод по преимуществу. И каких ягод... Мне разсказывали, что в Башкирии продают чудную степную клубнику прямо возами. Ведро стоит часто 10--15 копеек. Что же будет стоить варенье? Даже смешно сказать: пятнадцать копеек фунт, а мы заплатили шестьдесят. Мне даже хочется просто побить кого-нибудь... -- Вы уже волнуетесь, Василий Тимофеич. -- Как же не волноваться, когда все так возмутительно... Ах, как все глупо!.. Ведь это же кусок хлеба специально для женщин. На сто рублей можно заработать триста... Чего же вам больше? -- У вас все разговоры только на деньги сводятся... -- А как же иначе? Я уже говорил вам, что я купец, самый настоящий купец, и не могу видеть, когда другие не понимают собственной пользы. Опять имею в виду только интеллигентных людей, в частности -- интеллигентных женщин, которых и здесь, наверно, непочатый угол. Ищут работы, голодают, а верный кусок хлеба лежит под носом... -- Но ведь нужны сто рублей, вы же сами говорите? А где бедная интеллигентная женщина их найдет?.. -- Ага, вот в этом и вся суть, т.-е. в деньгах. Вы, например, в течение года службы у меня должны накопить вот эти самые сто рублей, и все другие служащие тоже... Моя задача -- заставить вас это сделать. А раз будут сто рублей, у человека уже почва под ногами. Сколько требуется везде рабочих рук, труда, а мы только смотрим, как ленивые рабы. Вот я с вами толкую о вареньи и теряю время. Да... Я это чувствую. Помилуйте, такое прозаическое занятие... "Чем вы занимаетесь?" Ведь стыдно сказать: "я варю варенье". Ах, как все это глупо и нелепо... -- Отчего вы сами этим не займетесь, если это вам нравится? -- По очень простой причине: не хочу отбивать женский хлеб. Показать, как это делается -- это могу, но заниматься самому не стоит. Знаете, нто бы я здесь сделал: открыл бы сахарный завод. Да... Земли здесь сколько угодно, топлива тоже, рабочих рук тоже, да еще в выигрыше провоз. Сахар -- товар, который всегда в моде и не имеет обрезков. Да, если бы я хотел исключительно только наживать деньги, я так бы и сделал. Из-за варенья они чуть не поссорились. Княжна серьезно обиделась. -- Вы уже мне не нравитесь, Василий Тимофеич... Только и слышишь: деньги, деньги!.. А если мне уже их не нужно, этих ваших денег? Вот не нужно, и все тут. И другим женщинам тоже... Всякий делает свое маленькое дело, и хорошо, что не думает о деньгах. Это вы в своей Америке заразились деньгами... -- Вы меня считаете ненормальным человеком? -- Да... У вас есть пунктик, как говорят доктора. -- А мужики говорят про таких людей, что у них заяц в голове прыгает? Что же, вы правы, Варвара Петровна... Есть заяц. Больше не буду говорить о деньгах... Княжне вдруг сделалось его жаль, и она посмотрела на него такими заискивающими глазами. Ведь она его так любила и так верила в него, если бы всего не отравляли эти проклятыя деньги... -- Ну, помиримтесь, милая Варвара Петровпа,-- добродушно просил Окоемов. -- И я уже не буду вас бранить...

XI.

Знакомство княжны с Настасьей Яковлевной состоялось само собой, благодаря маленькому приключению с Таней. Девочке наскучило сидеть в номере, и она получила позволение гулять в коридоре. Воспользовавшись этой относительной свободой, Таня пробралась сначала в бильярдную и познакомилась со стариком-маркером, потом ее нашли уже в кухне, где жила тоже маленькая девочка. Одним словом, Таня ориентировалась в гостинице и чувствовала себя как дома, что очень огорчало княжну. Раз девочка засиделась в кухне дольше обыкновеннаго и, чувствуя за собой вину -- ей было запрещено ходить туда -- хотела наверстать время быстротой возвращения и пустилась по коридору во всю прыть. Но тут и случилось происшествие. Таня запнулась и полетела на пол с разбега. Когда княжна выскочила на крик в коридор, она увидела, что Таню подымает с полу какая-то незнакомая девушка. -- Ничего, мы немного разбились...-- говорила незнакомка, вытирая окровавленное личико Тани носовым платком. Княжна поблагодарила незнакомку и хотела увести Таню к себе в номер, но девочка закапризничала и, ухватившись ручонками за платье незнакомки, не желала с ней разставаться. -- Вы меня будете бранить...-- повторяла она.-- А тетя добрая... -- Ты уже опять была в кухне, негодная девчонка? Таня упорно молчала, крепко ухватившись за платье своей защитницы. Незнакомка сделала княжне знак глазами и пригласила ее к себе в номер. Княжна только теперь вгляделась в нее и узнала в ней ту самую девушку, о которой ей столько раз говорил Окоемов. Это открытие ее заинтересовало, и она молча пошла за ней. -- Посидите у меня, пока девочка успокоится,-- проговорила незнакомка, когда оне вошли в большой номер.-- Кстати, я совершенно одна... -- Если не ошибаюсь, я видела вас на вокзале, когда мы приехали? Мне говорил о вас Василий Тимофеич... -- Г. Окоемов? Да, я его встречала несколько раз в Москве... Я сейчас, только умою эту стрекозу. Она увела девочку к умывальнику и помогла ей умыться, а затем сама вытерла мокрое детское личико полотенцем. -- Какая милая девочка... Это ваша дочь? -- Нет, я не замужем... У нея нет матери. А вас как зовут? -- Настасья Яковлевна... Мы скоро уезжаем с дядей в Москву. -- Я вам могу только позавидовать.. Я тоже московская и очень скучаю по Москве. Оне разговорились. Княжне очень понравилась эта оригинальная девушка. У нея было совсем особенное лицо, одно из тех типичных женских русских лиц, которыя не забываются. Особенно шла к ней гладкая прическа, открывавшая умный большой лоб. Княжна чувствовала, что точно давно-давно знакома с этой девушкой. -- А я здесь пробуду до осени,--сообщила она.-- С одной стороны, жалею, что приехала сюда, а с другой... Как жаль, что вы совсем не знаете Василия Тимофеича. Это совсем особенный человек... В кратких словах княжна разсказала о цели своей экспедиции и об ея личном составе. Настасья Яковлевна внимательно ее выслушала и ответила одной фразой: -- Да, я слышала... Мне говорил дядя о г. Окоемове. Княжне показалось, что девушка говорит о г. Окоемове слишком равнодушно, и про себя немного обиделась. Разве есть другой г. Окоемов? Очевидно, девушка ничего не знала или слышала что-нибудь не в его пользу. Затем, как показалось княжне, девушка относилась к ней с некоторым недоверием. -- Вы опять в Москву?-- спрашивала княжна, поднимаясь. -- Да... С этого началось случайное знакомство, о котором княжна почему-то не сказала Окоемову ни одного слова. В следующий раз она встретила Настасью Яковлевну в коридоре и не узнала ея: девушка шла в шелковом сарафане и в шелковом платочке на голове, что к ней очень шло. -- Я уже не узнала вас, Настасья Яковлевна. Какой странный костюм... -- Сегодня воскресенье, и я только-что вернулась из моленной. Мы ведь по старой вере... староверы.... -- А, вот что... Этот сарафан очень идет к вам, как и всем женщинам вообще. Замечательно хороший костюм, который идет ко всем возрастам и даже к некрасивым женщинам. Наши платья ничего не стоят по сравнению... А вы просто красавица в своем сарафане. Этот комплимент заставил Настасью Яковлевну раскраснеться, а княжна стояла и любовалась красавицей. Да, у Окоемова недурной вкус... И какое чудное лицо, такое молодое и такое серьезное. Княжна кончила тем, что обняла и расцеловала раскольницу. -- Я не знаю уже, за что я вас полюбила... Как жаль, что вы скоро уезжаете!.. Настасья Яковлевна ничего не ответила, а только тоже опустила глаза. -- Кстати, пойдемте к нам чай пить,-- предложила княжна.-- В нашем номере одне женщины. Девушка на одно мгновение поколебалась, а потом молча пошла за княжной. Ея появление в номере произвело некоторую сенсацию. Таня смотрела на нее с раскрытым ртом,-- это не была просто добрая тетя, а что-то особенное, высшее, чего она еще никогда не видала. Настасья Яковлевна сняла свой платок, и Таня пришла в окончательный восторг от ея туго заплетенной косы. -- И мне такое же платье...-- проговорила она, ощупывая сарафан гостьи, сделанный из старинной тяжелой шелковой материи. Хохлушка отнеслась к этому праздничному наряду москалихи довольно презрительно, зато Калерия Михайловна ахнула от восторга. -- Вот это отлично: наше родное, русское...-- повторяла она в каком-то детском воодушевлении.-- Да, отлично... -- Еще бабушкин сарафан,-- обяснила Настасья Яковлевна.-- Видите, старинный позумент с висюльками... Такого уже нынче не делают. И пуговицы тоже старинныя... Это торжество женскаго севера задело хохлушку за живое, и она сделала презрительную гримасу. То ли дело хохлацкия запаски и плахты,-- что может быть лучше? И чему обрадовались эти кацапки!.. Вот невидаль, что обшит сарафан разными цацами!.. То ли дело, когда девушка наденет на голову живые цветы... Кончилось тем, что хохлушка придралась по какому-то поводу к Калерии Михайловне, и чуть не вспыхнула первая ссора за все время их путешествия. Но в этот критический момент в дверях показался Окоемов. Он на мгновение остановился в дверях, посмотрел на Настасью Яковлевну прищуренными глазами, как делают при неожиданно-ярком свете, и только потом подошел поздороваться. -- Я вас не узнал, Настасья Яковлевна... -- А я вас сразу узнала...-- спокойно и просто проговорила девушка.-- Отчего вы к нам никогда не зайдете? Дядя вас приглашал... -- Говоря откровенно, мне очень хотелось быть у вас,-- в том же тоне ответил Окоемов,-- но я просто не решался... Несколько раз собирался и не мог. Сам не знаю, что меня удерживало. Боялся вам помешать, потом куча своих дел... Вы, кажется, скоро уезжаете? -- Да, на-днях. -- Опять в Москву? -- Да... Девушка наскоро выпила свою чашку и начала прощаться. Протягивая руку Окоемову, она проговорила: -- А вы все-таки заходите к нам... -- Благодарю. Постараюсь быть. Она вышла. В номере водворилось неловкое молчание. Все три женщины инстинктивно ревновали эту Настасью Яковлевну к своему патрону. На их глазах промелькнуло молодое счастье, напомнив о былом. -- Да, я пришел обявить вам, господа, что уезжаю на несколько дней,-- спохватился Окоемов.-- Всего на несколько дней... Мы едем вместе с Утлых посмотреть промысел. -- А если вы не вернетесь?-- спросила княжна. -- Вернусь, вернусь...-- успокоил Окоемов.-- Тащить всех за собой неудобно, а мне необходимо обехать до десятка промыслов и осмотреть свои, чтобы сделать окончательный выбор. И это не понравилось всем женщинам, которыя начинали смотреть на Окоемова с чувством собственности. -- С вами останутся Потапов, Крестников и Потемкин,-- обяснял Окоемов. Вечером этого же дня Окоемов неожиданно встретил Настасью Яковлевну на улице. Она была в своем обыкновенном шерстяном платье и в соломенной шляпе. -- Здравствуйте, Настасья Яковлевна. -- Здравствуйте... А я сейчас из магазина,-- точно оправдывалась девушка, показывая небольшой сверток.-- Скоро уезжаем, так нужно было кое-что купить... -- В Москву?-- проговорил Окоемов, идя рядом.-- Знаете, Настасья Яковлевна, я вам не верю... Девушка с удивлением посмотрела на него своими темными глазами. -- Да, не верю...-- продолжал Окоемов еще более решительно.-- Вы говорите то, что вам велят. Я вас не обвиняю и понимаю, почему вы так делаете... Не правда ли, я угадал. Она ничего не ответила, а только прибавила шагу, точно хотела убежать от какой-то удручавшей ее мысли... -- Я много думал о вас...-- говорил Окоемов, стараясь итти в ногу.-- Да, думал... И вы тоже думали, так, немножко. И знаете, что вас смущало: вы думали, что я вас считаю за богатую наследницу, тогда как у вас ничего нет. Да, сначала я так думал, а потом узнал, что ошибаюсь и поэтому... поэтому решился предложить вам следующее: где бы вы ни были и что бы с вами ни было, вы помните одно, что у вас есть верный друг, который для вас готов все сделать. Да, все на свете... Я знаю, что вы останетесь здесь, на Урале, и, вероятно, вас запрячут куда-нибудь подальше, а поэтому, если я вам понадоблюсь, напишите мне только свой адрес, и я явлюсь. Мой адрес: почтамт, до востребования. А вот вам на всякий случай моя карточка... Девушка ничего не ответила, а только молча пожала руку Окоемова, взяла его карточку и сделала глазами знак, чтобы он больше не провожал. Он остался на тротуаре, а она быстро шла к "Американской гостинице", до которой оставалось всего несколько шагов. У него мелькнула совершенно детская мысль: если она оглянется -- да, не оглянется -- нет... Настасья Яковлевна остановилась на подезде, оглянулась и кивнула головой. О, милая, милая девушка... Как он сейчас любил ее, именно любил, потому что даже не думал о самом себе и о своем счастье, а только о ней. Милая девушка, будь же счастлива, всегда, всегда счастлива... Да, с ней уходил целый мир, все счастье, все будущее, а Окоемов стоял на тротуаре, как очарованный, и не смел шевельнуться. Его растерянный вид обратил внимание какого-то прохожаго, который с участием проговорил: -- Не обронили ли вы чего, господин? -- Нет, я нашел...-- весело ответил Окоемов и засмеялся.-- Много нашел: целое богатство. Прохожий посмотрел на него и только пожал плечами, приняв его за рехнувшагося человека. Долго ли повихнуться человеку... Окоемов несколько времени не мог прийти в себя и машинально пошел совсем не в ту сторону, куда было нужно. Потом он вспомнил, что обещал быть у Утлых и даже опоздал на целых полчаса, чего с ним никогда не случалось, потому что аккуратность в делах он ставил одной из величайших добродетелей. Утлых был немало удивлен, увидев Окоемова: он принял его за пьянаго. Окоемов старался быть внимательным, слушал и отвечал совершенно невпопад. -- Да что с вами случилось, Василий Тимофеич? -- Со мной? Решительно ничего... А впрочем, все пустяки! -- Вы это про что? Какия пустяки? -- Разве я это сказал?.. Виноват, я говорю совсем не то... Окоемов вдруг засмеялся и даже обнял Утлых. Уральский американец мог только удивляться -- Вы, может-быть, забыли, что завтра мы выезжаем?-- заговорил он. -- Куда? Ах, да... Все это пустяки и вздор! -- Какой же вздор? Помилуйте, Василий Тимофеич... Наконец я вас не понимаю. Так нельзя относиться к делу... -- Хорошо... едем, Илья Ѳедорыч. Я что-то хотел сказать вам... Ах, все равно. Одним словом, едем...