Без названия

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

I.

Мы опять в окоемовском доме в Сивцевом-Вражке. В пяти маленьких комнатках оставалось все попрежнему, как было и десять лет назад. Та же старушка Марфа Семеновна неслышными шагами переходила из комнаты в комнату, точно тень, оберегавшая свое родовое гнездо. Старушка осталась такой же, точно в течение этого времени не успела ни разу снять даже очков, и так же повторяла свою безконечную старушечью работу. Где-то там происходили мировыя события, где-то люди волновались, делали великия открытия, убивали друг друга, а здесь жизнь катилась тихим ручейком. По вечерам в комнатке старушки происходило одно и то же: приходил старый жирный кот и укладывался на свою подушку, потом приходила седая старуха-нянька и подсаживалась к столу на низенькую скамейку. Эта няня была из крепостных, и Марфа Семеновна вот уже тридцать лет как собиралась ей отказать и отказывала не один раз. -- Куда же я пойду?-- удивлялась няня,-- Да и не вы меня нанимали, а покойный барин... да. И правов у вас нет, чтоб отказывать мне. Да и как я вас оставлю при ваших летах? -- Пожалуйста, оставь мои лета. Тебя это не касается, Агаша... Сама не молоденькая... -- А мне это даже все равно, ведь я не барыня... -- Молчи, пожалуйста... -- Барыни свои-то года считают, а нашему брату, простому человеку, это даже все равно... Эти легкия пререкания сменялись сейчас же тихой беседой на безконечную тему о невозвратном былом, точно обе старушки уходили в свое прошлое и делались опять молодыми. Маленькая комната наполнялась этими воспоминаниями. Выступали из мрака забвения знакомыя лица и еще раз оживали в этих тихих старушечьих разговорах. Да, они давно лежали уже в могилах, о них давно уже все забыли, молодыя поколения были поглощены своими молодыми делами, и только две старушки поднимали эти старыя тени. -- Куда лучше было прежде-то, барыня,-- уверяла няня.-- И народ совсем другой был... Взять хоть нашего Василия Тимофеича, с какими людьми он знакомство ведет: купцы, писаря, строкулисты... Покойник-тятенька в переднюю бы не пустил их, а Василии Тимофеич еще разговоры разговаривает. -- Дела у него, няня... -- С благородными дела-то и вел бы... -- Какое уж нынче благородство. Вася-то уродился особенный, не как другие... Так и живет. -- Я так полагаю, барыня, что испортили его в этой самой Америке. Другим человеком оттуда приехал... Разе он такой раньше-то был? Раз, в глухой осенний ноябрьский вечер, когда падал мягкий снежок, старушки были встревожены торопливым звонком. -- Кому бы это быть?-- удивились оне разом. -- Телеграмма... -- Наверно, телеграмма... Кухарка отворила дверь и впустила двух женщин, одетых по-дорожному. Няня подняла кверху свечу, чтобы разсмотреть получше нежданых гостей, и радостно вскрикнула: -- Княжна, матушка ты наша... -- Я уже приехала, няня,-- обясняла княжна.-- Марфа Семеновна дома? -- Куда ей деваться?.. У себя в комнате пасьянс раскладывает. Поцеловав ручку у княжны, няня все свое внимание сосредоточила на другой гостье, которая смотрела на нее такими спокойными темными глазами. -- Раздевайтесь, Настасья Яковлевна,-- предлагала княжна.-- Мы ужо дома... Няня, самовар поскорее. -- Живой рукой, княжна... Побегу барыне сказать. То-то обрадуется... Ох, стара она стала, пожалуй, и не признает сразу. Настасья Яковлевна ни за что не хотела ехать в незнакомый дом, и княжна привезла ее насильно. Сейчас девушка очень конфузилась и стояла в нерешительности, раздеваться ей или нет. -- Я поеду домой, Варвара Петровна... -- Пустяки... Мы попьем сначала чаю, а там увидим. Нерешительный момент закончился появлением самой Марфы Семеновны, которая со слезами бросилась на шею княжне и по пути расцеловала Настасью Яковлевну. -- Вот радость-то...-- повторяла она.-- То-то мне сегодня выпадали все две дамы, бубновая и трефовая, а потом неожиданный интерес... Да раздевайтесь вы скорее! Последнее было не легко исполнить, потому что пришлось вынимать путешественниц из дорожных шуб, снимать с них теплые платки, сибирския валенки, как развертывают посылки, укупоренныя в дальнюю дорогу. -- Позвольте вам представить мою хорошую знакомую,-- догадалась княжна отрекомендовать Настасью Яковлевну.-- Вы ее уже полюбите... Это уже удивительная девушка. Она жила там вместе с нами и приехала сюда повидаться с родными... -- Очень, очень рада...-- говорила Марфа Семеновна и еще раз расцеловала удивительную девушку.-- Ну, а что Вася? -- Он тоже скоро приедет... -- Здоров? -- Отлично себя чувствует... Припадков почти нет. Ему там очень нравится... А я соскучилась о Москве. Даже плакала не один раз. -- О чем же плакала, если там хорошо? -- Да так... Вспомню про Москву и поплачу. Там хорошо, а в Москве лучше... Как давеча поезд подошел, так я уже и не знаю, что и делать. Готова была расцеловать каждаго посыльнаго... Ведь все свои, москвичи... Настасье Яковлевне сразу понравились и эти маленькия комнаты, и скромная обстановка, и сама хозяйка, такая милая и добрая старушка, точно она действительно приехала домой. Ей приходилось молчать в течение целаго часа, пока у Марфы Семеновны и княжны шел перекрестный допрос. Многаго она не понимала и боялась, что ея присутствие мешает. Марфа Семеновна, действительно, забывала о незнакомой гостье, потом спохватывалась и принималась ее целовать. -- Я вас не знаю, хорошая, но так рада вас видеть,-- говорила старушка со слезами на глазах.-- Вы из Сибири? -- Нет, но родилась в Сибири... -- Очень, очень рада... Я вас не отпущу домой. Переночуйте... А завтра как знаете. Княжна довольно сбивчиво передала историю своего путешествия, очертила в коротких словах главных действующих лиц и постоянно возвращалась назад, перепутывая ход событий. Марфа Семеновна слушала ее с серьезным, почти строгим лицом и интересовалась только тем, что касалось Васи,-- остальное ея точно не касалось. Это был понятный эгоизм матери. Особенно много в разсказе княжны уделено было сибирскому попу о. Аркадию, и она даже обиделась, что Марфа Семеновна отнеслась к этому необыкновенному человеку почти равнодушно. Старушку немало затрудняли незнакомыя собственныя имена, техническия слова и те подробности, когда княжна говорила о неизвестном ей, как об известном. Красный-Куст, озеро Челкан, башкирская деревня Салта, доктор Егор Егорыч, учитель Ваня, поповны Марковны, сибирский человек Утлых -- все это было такое чужое в этой дворянской комнате, точно откуда-то дунуло сквозняком. И эта незнакомая девушка тоже немного смущала Марфу Семеновну,-- мало ли кого может затащить эта княжна?.. -- Она у нас раскольница,-- обясняла княжна, поймав немой вопрос старушки.-- Но такая хорошая... Ее все любят уже. Марфа Семеновна только строго сложила губы, -- она недолюбливала раскольников, как нечто вульгарное, что свойственно только простому народу. Настасья Яковлевна поняла эту невысказанную мысль и почувствовала себя чужой в этой уютной комнатке. Да, их разделяла целая пропасть... Зачем княжна завезла ее в это дворянское гнездо?.. Беседа затянулась за полночь, пока княжна не охрипла. Гостьи были помещены в зале, где няня устроила постель по походному. -- Отчего вы такая грустная?-- спрашивала княжна, забираясь под одеяло. -- Не знаю... Мне кажется, что я сделала ошибку, послушавшись вас. -- О, нет... Марфа Семеновна отличная старушка. -- А вы заметили, какое неприятное впечатление произвела на пее ваша рекомендация? -- Это раскольницей-то? Пустяки... У старушки есть свои дворянския причуды, но это так. Вы ее полюбите... Настасья Яковлевна сидела на своей постели в ночной кофточке, с распущенными волосами, и княжна невольно любовалась этой своеобразной девичьей красотой. Ничего похожаго на других девушек... Про себя княжна думала о том недалеком времени, когда вот эта раскольница войдет сюда молодой хозяйкой, думала и улыбалась. Комбинация была, право, недурная, и старое дворянское дерево оживилось бы приливом здоровой народной крови. Настасья Яковлевна, в свою очередь, тоже думала об Окоемове и, разсматривая окружавшую обстановку, в тысячу первый раз старалась угадать, что это за человек. Он здесь вырос, здесь жил, здесь задумывал свои планы,-- каждая мелочь говорила о его привычках. А этих мелочей было так мало... Есть люди, которые нуждаются в известной обстановке, которая их характеризует, и есть другие люди, которые не нуждаются в ней. Княжна долго смотрела на Настасью Яковлевну, угадала ея мысли, соскочила со своей постели и быстро поцеловала ее. -- Вы не знаете, как хороша бывает девушка, когда она думает о любимом человеке...-- шептала княжна, обнимая раскольницу.-- О, я все понимаю!.. Вы думали о нем? Да? А я думала о вас обоих и вперед радовалась за ваше будущее счастие. -- Варвара Петровна...-- умоляла вспыхнувшая раскольница. -- Разве это неправда?.. Милая, я вас понимаю... Раскольница отрицательно покачала головой. У каждаго своя судьба, а ее со дня рождения преследовали неудачи. Она припомнила сцену своего отезда и успокоилась, хотя все это казалось таким далеким и несбыточным. Потом ее сердила откровенность доброй княжны. Зачем говорить о том, что никогда не осуществится? На другой день княжна поднялась рано, разбудила Настасью Яковлевну, даже помогла ей одеться, как гувернантка, и дала несколько хороших советов, как держать себя с Марфой Семеновной. -- Хотите, я сама сезжу к вашему дяде?-- предлагала она в порыве великодушия.-- Я уже все устрою и скажу ему, какая вы хорошая... -- Нет, нет, я сама... Вы их совсем не знаете. Это свой особенный мир, где и думают, и говорят, и делают по-своему. Марфа Семеновна отпустила раскольницу из дому только под тем условием, что она непременно вернется. Настасья Яковлевна поняла, что княжна успела наговорить старушке о ней чего-нибудь необыкновеннаго, но это почему-то ее больше не смущало. Княжна отправилась на целый день в поход, как выражалась няня, и вернулась только вечером. Ея первый вопрос был о Настасье Яковлевне,-- раскольница исчезла. Княжна была в дурном настроении, как заметила Марфа Семеновна. -- Уж ты здорова ли?-- заботливо спрашивала старушка. -- Ничего... Потом княжна неожиданно расплакалась, -- Я несчастный человек...-- говорила она сквозь слезы.-- Рвалась в Москву, мечтала об этой поездке, а приехала сюда, побывала у знакомых и почувствовала себя уже чужой... Мне вдруг уже сделалось скучно. -- О чем скучать-то? -- А как же... Ведь все наши там остались. Я так привыкла к ним... Нет, я не могу, я уже несчастная.

II.

-- Барыня, Марфа Семеновна, что я вам скажу...-- говорила, таинственно оглядываясь во все стороны, старая няня дня через два после приезда сибирских гостей. -- Говори... -- А вы не обидитесь, барыня? -- Да говори же, глупая. Что за глупая привычка жилы тянуть из человека... Что такое случилось? Няня еще раз оглянулась, прикрыла рот рукой и хихикнула. Это уже окончательно взбесило Марфу Семеновну, и она даже топнула ногой. Непременно нужно будет отказать этой нахалке... Няня еще раз оглянулась и проговорила: -- А княжна не спроста... Уж я и так и этак думала -- нет, не спроста. -- Да что не спроста-то? -- Да все не спроста... Зачем она привезла эту купчиху к нам? Девушка она хорошая, нечего сказать, а только к чему она нам?.. Вот и выходит -- не спроста. Думала я, думала, а сегодня утром проснулась и опять думаю. А потом меня точно осветило... Все сразу поняла... Да... Ведь она, княжна, в невесты Василию Тимофеичу прочит вот эту самую купчиху. Марфа Семеновна даже вскочила, так было неожиданно это последнее заключение. Как в невесты? Почему в невесты? Вася на коренной дворянке женится, на столбовой -- Да это ты с чего взяла-то?-- всполошилась старушка. -- Своим умом дошла... А потом в карты раскинула, и то же самое выходит. Трефовая-то дама, помните, барыня, у вас в пасьянсах все на глаза лезла?.. Вот она и есть самая. Встревоженная этой догадкой до глубины души, Марфа Семеновна едва дождалась, когда вернется из своего похода княжна. Старушка даже поплакала раза два, потому что уж очень обидно... Разве не стало своих дворянских невест? Любая с радостью пойдет за Васю, а тут какая-то раскольница. Она еще потом отравит мужа... Когда явилась княжна, усталая от ходьбы и разных хлопот, Марфа Семеновна встретила ее в передней. -- Иди-ка, иди, жар-птица... Ты это что придумала-то? Княжна могла сделать только большие глаза и не понимала, в чем дело. Старушка провела ее к себе в комнату, притворила дверь и принялась исповедывать. .-- Ты не финти и не заметай следов,-- строго начала Марфа Семеновна и даже погрозила пальцем.-- Я ведь не посмотрю, что ты княжескаго рода... Да. И меня не проведешь... -- Марфа Семеновна, что случилось?-- взмолилась княжна. -- Что случилось? Посмотри-ка мне прямо в глаза... Нет, что это ты придумала? А я-то радуюсь... Поглупела на старости лет. Для чего ты привезла ко мне вот эту самую раскольницу? -- А куда же ей деваться, Марфа Семеновна? Она уже совсем круглая сирота... Боится домой и глаза показать. -- Значит, хороша птица, что дома своего боится... Настоящия-то хорошия девушки так никогда не делают... Да, не делают, а ты в невесты Васе прочишь. Ему самому-то не догадаться, так другие за него позаботятся. Как это, по-твоему, хорошо, а? И не отпирайся и не отвиливай -- все, все знаю!.. Натиск был сделан слишком быстро, так что княжна серьезно смешалась и не знала, что ей говорить. Она стояла, перед Марфой Семеновной, как виноватая школьница, и виновато улыбалась. Потом княжна совершенно неожиданно для самой себя проговорила: -- А что же тут худого, Марфа Семеновна, если бы и так? -- Как ты сказала? -- Я говорю уже, что Настасья Яковлевна прекрасная девушка, и Василий Тимофеич был бы с ней счастлив. А что касается нашего дворянства, то это уже предразсудок... Наконец она очень нравится Василию Тимофеичу. Да, нравится. И он сейчас бы женился на ней, если бы она изявила свое согласие. Это чудная девушка вообще, и лучшаго выбора Василий Тимофеич не мог сделать... Марфа Семеновна только замахала руками и безсильно опустилась на стул. Княжне сделалось жаль старушки, и она опять растерялась. -- Где я?-- шептала Марфа Семеновна, с удивлением оглядывая собственную комнату.-- Что я слышу? До чего дожила? Княжна присела на скамеечку у ея ног, взяла ее за руку и принялась успокаивать. -- Ведь еще ничего нет, Марфа Семеновна. Это уже мое предположение... Может-быть, ничего и не будет. Я даже не имела права высказывать вам всего этого... Успокойтесь, ради Бога. В вас говорит тот материнский эгоизм, который выделяет своих детей из всех остальных. Какая мать найдет для своего сына вполне достойную девушку? Все матери только мирятся с этим, как с печальной необходимостью. Эта материнская ревность, может-быть, тяжелее всех остальных ревностей... Необходимо взять себя в руки. -- Да ведь другого Васи нет, что ты ни говори... Другие пусть женятся, на ком хотят, а Вася один. Конечно, вся эта сцена закончилась слезами, причем за компанию поплакала и княжна. Это последнее оказалось лучшим средством успокоения. В довершение всего приехала как раз сама Настасья Яковлевна. -- Я не могу ее видеть...-- заявляла Марфа Семеновна. -- Так нельзя... Это уже нехорошо. Она такая хорошая и ничего не подозревает. Наконец, вы ее сами полюбите, когда узнаете поближе. -- Ну, уж это оставь, матушка... Девушка исчезала на два дня и вернулась очень разстроенная, хотя и с спокойным лицом. Княжна это почувствовала инстинктом, как только взглянула на нее. -- Все кончено?-- тихо спросила она, обнимая Настасью Яковлевну. -- Да... -- И отлично... Уже когда-нибудь нужно было кончать. -- Все-таки тяжело... ах, как тяжело! Что они говорили мне!.. Ведь родятся же такия несчастныя, как я! У меня никого больше не осталось, Варвара Петровна... Сегодня же переезжаю в меблированныя комнаты и буду искать работы. -- С работой еще успеем, дорогая, а сначала необходимо успокоиться. Княжну больше всего мучило то, что Марфа Семеновна, кажется, решилась не выходить из своей комнаты. Настасья Яковлевна, конечно, это заметит, и выйдет ужасно неловко. Бедная девушка и без того убита, а тут еще новая неприятность. Для двух дней это слишком много. Княжна боялась, что Настасья Яковлевна сама первая догадается относительно своего положения в этом доме. Марфа Семеновна сказалась больной, и Настасья Яковлевна поняла, что это значило. Она только взглянула на княжну и горько улыбнулась. Что же, одно к одному... Бывают такия обидныя положения в жизни, из которых нет выхода. Что же она могла сделать? Итти оправдываться в несуществовавшей вине -- нет, это уже слишком много. Княжна чувствовала себя тоже виноватой, потому что высказала больше того, на что имела право. -- Мы все устроим...-- повторяла княжна растерянно.-- Да, устроим... Только не нужно волноваться и падать духом. Раскольница оставила окоемовский дом в этот же день. Марфа Семеновна приняла ее, лежа в постели. Княжна была свидетельницей, как встретились эти женщины двух разных миров. Обе старались быть спокойными и обе добросовестно проделали последнюю комедию. -- Я не понимаю, почему вы бежите из моего дома?-- удивлялась Марфа Семеновна. -- Марфа Семеновна, я очень вам благодарна, но мне будет удобнее в меблированных комнатах. Привычка быть самостоятельной и никого не стеснять... Невеста из меблированных комнат -- прекрасно. И как говорит спокойно, точно делает одолжение. Прощание вышло вообще довольно сухо. Настасья Яковлевна вздохнула свободно, когда очутилась на подезде стараго дворянскаго гнезда. Да, дальше отсюда, туда, где нет никаких предразсудков. Спускался уже темный зимний вечер. Недавняя ростепель сменилась крепчавшим холодком. В такую погоду невольно чувствуешь себя бодрым и свежим. Княжна отправилась провозкать Настасью Яковлевпу,-- она чувствовала за собой обязанность не оставлять ее в такую минуту одну. Оне молча сели в сани и отправились на Никитскую, где Настасья Яковлевна уже наняла себе комнату. Княжна молчала всю дорогу,-- она была недовольна собой. Настасья Яковлевна, напротив, почувствовала себя необыкновенно хорошо, как птица, вырвавшаяся из клетки. В самом деле, разве можно сердиться на старуху, которая уже не в состоянии освободиться от своих предразсудков. В каждой среде свои предразсудки, и так трудно с ними разставаться. -- Как хорошо...-- прошептала Настасья Яковлена, набирая воздух полной грудью.-- Варвара Петровна, ведь я еще никогда не жила независимой женщиной... Вечная зависимость от кого-нибудь, а теперь я свободна, свободна, свободна! Эта наивная радость сразу ободрила княжну. Что же, в самом деле, унывать, когда оне ничего дурного не сделали?.. Меблированныя комнаты помещались в четвертом этаже стараго барскаго дома, выстроеннаго очень неудобно. Настасья Яковлевна заняла самую дешевую комнату, за которую должна была платить всего двенадцать рублей в месяц. Компата была крошечная и упиралась своим единственным окном куда-то в стену. Мебель состояла из железной кровати, стола, двух стульев и комода. Но что значило это убожество по сравнению с тем, что это была моя комната, и что никто на свете не имел права вторгаться в нее. Это было целое царство, и Настасья Яковлевна чувствовала себя королевой. Боже мой, разве может быть счастье больше, как иметь свой угол? -- Вы уже рады, крошка?-- спрашивала княжна, улыбаясь. -- О, еще бы... Эта комната -- мое воскресение. Я сейчас всех прощаю и всех люблю... Устройство в новом помещении заняло всего каких-нибудь полчаса времени. Потом на сцену появился самовар -- первый "самостоятельный" самовар, как охарактеризовала его Настасья Яковлевна про себя. Нужно признаться, что это был в достаточной мере скверный самовар, нуждавшийся в самом серьезном внимании толченаго кирпича, но зато как он добродушно шипел и ворчал, точно старичок, которому обидна чужая молодая радость. За чаем Настасья Яковлевна подробно передала княжне свои похождения за два этих роковых дня. Сколько ей нужно было выдержки, чтобы навсегда разорвать все связи с родным гнездом. С одной стороны, родные, вероятно, были рады избавиться от нея, тем более, что она подписала официальное отречение от всяких прав на свое мифическое наследство, и старались удержать ее только из вежливости. Впрочем, дядя Марк Евсеич чувствовал себя смущенным и обещал помогать. Но это все пустяки. -- Поздравьте меня, дорогая Варвара Петровна... Я так счастлива, как может быть счастлив только человек, выздоравливающий после тяжелой и опасной болезни. -- Милая, один нескромный вопрос: у вас ничего нет, т.-е. денег? -- О, напротив, даже очень много... Девушка достала свой портмонэ и с торжеством показала две двадцатипятирублевых ассигнации. Это было целое богатство, с чем княжна не могла не согласиться, как практический человек, знавший цену деньгам. -- Ничего, устроимся,-- говорила княжна.-- Я помогу вам найти место... Решено было на этом первом совете, что Настасья Яковлевна поступит куда-нибудь кассиршей или конторщицей. Конечно, придется подождать, но нельзя же все вдруг, разом. Если бы обратиться к Василию Тимофеичу, то ему стоило бы сказать только одно слово... -- Нет, нет, я этого не хочу,-- решительно заявила Настасья Яковлевна.-- Самостоятельность, так самостоятельность. Я не хочу быть обязанной именно ему. -- Как знаете... Наступила пауза. Княжна долго прислушивалась к протяжным нотам, которыя пускал холодевший самовар, и со вздохом проговорила: -- А все-таки жаль... -- Вас тянет туда, на Урал? -- Да... Мне кажется, что и Москва другая, и самой чего-то недостает. Что они там делают сейчас? Я каждый день думаю о них... Зимой, конечно, там скучно, а наступит весна, и работа закипит. Настасья Яковлевна ничего не ответила и заговорила о чем-то постороннем.

III.

Канун Рождества. Ударила гнилая ростепель, испортившая вперед праздник. На улицах снег превратился в какое-то грязное месиво, а лошадиныя копыта неприятно лязгали прямо по камню. Настасья Яковлевна поступила на место еще в конце ноября, конечно, благодаря хлопотам княжны, устроившей ее кассиршей в один большой магазин. Месяц был самый бойкий, и девушка чувствовала себя утомленной, особенно в последние дни, когда работа горела. Зато впереди целых три дня свободы,-- это был еще первый заработанный праздник. Домой вернулась Настасья Яковлевна только к двенадцати часам ночи, усталая и разбитая. Она так ждала этого момента, вперед ему радовалась, а теперь вдруг ее охватило грустное и тяжелое чувство одиночества. Поднялись с неожиданной силой детския воспоминания и сознание своей полной оторванности от родной среды. Этот день она привыкла с детства встречать в своей раскольничьей молельне, где шла такая длинная праздничная служба. А теперь она не могла уже туда прийти, чтобы не встречаться с родными. Вообще девушке сделалось грустно, как еще не бывало за все это время -- грустно до слез. Она, не раздеваясь, бросилась в кровать и лежала с закрытыми глазами, прислушиваясь к добродушному ворчанью кипевшаго самовара. Ей даже не хотелось чаю. В этот именно момент послышался осторожный стук в двери. -- Войдите...-- ответила Настасья Яковлевна, продолжая лежать: она была уверена, что это была княжна. Дверь отворилась, и в комнату вошел Окоемов. Девушка быстро вскочила и тихо вскрикнула от изумления. -- Извините, что я ворвался к вам в такую пору, Настасья Яковлевна,-- заговорил он, крепко пожимая ея руку.-- Я только сегодня приехал с Урала, и мне так хотелось вас видеть... Впрочем, я могу и уйти. -- О, нет, зачем же... Я так рада вас видеть. Он подсел к самовару, подпер голову руками и внимательно следил, как она торопливо готовила чай. Она сильно изменилась за эти несколько месяцев и изменилась к лучшему. Во всем складе лица уже чувствовалась женщина, и прямое неопределенное выражение сменилось уверенным спокойствием большого человека. Только костюм оставался все тот же, темный, без всяких прибавок в роде отделки, напоминая монашескую строгую простоту. -- Мне остается обяснить вам, почему я именно сегодня приехал к вам и в такой поздний час,-- говорил Окоемов, принимая налитый стакан чая.-- Я знал, что вам именно сегодня вечером будет грустно... Не правда ли?.. Мне тоже грустно... -- Вы надолго приехали?-- остановила его Настасья Яковлевна. -- Недели две проживу... Собственно, я не разсчитывал ехать именно теперь, но меня экстренно вызвали по делам. Новостей у нас в Красном-Кусту никаких нет... Все занесено снегом, работы ведутся в самых маленьких размерах, одним словом, настоящая зима. По вечерам все собираются в общей комнате и ссорятся -- это Сережа придумал для развлечения. Остроумнее всех по части таких ссор оказались Калерия Михайловна и маленькая Таня... Оне умеют разозлить даже Сережу. Иногда заезжает доктор, иногда о. Аркадий... В общем все хорошо, и только недостает для полноты репертуара княжны. -- Она очень скучает здесь... Какая она милая, эта княжна, и чем больше ее узнаёшь, тем сильнее любишь. Окоемов не сразу приступал к разспросам относительно того, как Настасья Яковлевна устроилась сейчас, какая у нея служба и как, вообще, она чувствует себя в новом положении. По выражению его глаз девушка заметила, что он ее одобряет, и это смутило ее больше всего, как смущает первый экзамен неопытную ученицу. Затем ей сделалось немного обидно, точно она все делала только для того, чтобы заслужить его одобрение. -- Послушайте, право, не стоит даже говорить о всем этом, т.-е. обо мне,-- заметила она с милой строгостью.-- Все это такия мелочи и пустяки... -- Из мелочей складывается жизнь... -- Лучше разскажите о своих делах, Василий Тимофеич... У вас, вероятно, есть новые планы? -- Сначала необходимо осуществить старое... Кстати, меня сильно смущает мой изобретатель Потемкин -- мысль великолепная, а исполнитель, кажется, никуда не годится. Впрочем, все великолепные изобретатели должны быть немного легкомысленны, чтобы не итти избитыми дорогами и стряхнуть с себя рутину. -- А что ваше золото? -- Золото идет... По-моему, это самый верный промысел, если не зарываться. Гораздо вернее, по крайней мере, чем хлебопашество... Боюсь, что нас постигнет крупная неудача в Салге: мы сделали крупную запашку, а место степное, открытое, и весь снег сдуло. Земля весной недостаточно пропитается влагой, и мы можем потерпеть неудачу. Собственно, убытки будут очень невелики и не стоит о них говорить, но важно то, что мы можем сразу потерять всякий престиж в глазах окрестнаго населения. -- Но ведь засуха будет не у вас одних? -- Да, но в этом случае все будут смотреть именно на нас, как мы справимся с ней. Настасье Яковлевне всегда нравилось, когда Окоемов начинал говорить серьезно. У него лицо точно светлело, глаза оживлялись, и весь он изменялся. А сейчас это лицо было такое заветрелое, потемневшее и все-таки было красиво по-мужски. Девушка наблюдала его мельком и ловила сама себя, что это заветрелое лицо ей нравилось больше, тем раньше, а эти темные горячие глаза говорили ей, что она не одна. Окоемов посидел с час, выпил два стакана чая и, уходя, поговорил: -- Да, кстати... Мне, кажется, приходится обясняться с вами, Настасья Яковлевна, за маму. Я не знаю, что у вас вышло, но по некоторым намекам мамы -- женщины нетерпеливы -- я догадываюсь, что... что... Одним словом, старушка поняла вас иначе, чем следовало. -- Не стоить говорить об этом, Василий Тимофеич... Или, лучше, поговоримте об этом в другой раз. Когда я вас увижу? -- Это будет зависеть от вас, т.-е. когда вы будете свободны. -- Хорошо. Я вас извещу... Он молча крепко пожал ея руку и вышел быстрыми шагами, точно уносил торопливо что-то недосказанное, что все время вертелось на языке и осталось невысказанным. "Какой он хороший,-- думала Настасья Яковлевна, стоя в раздумье посреди комнаты.-- Да, хороший, хороший..." Где-то в коридоре часы пробили час. Нужно было ложиться спать, и девушка заснула с улыбкой на лице. Первые дни праздника прошли довольно скучно. Окоемов заходил раза два, но Настасья Яковлевна не приняла его. Она не могла бы сама обяснить, почему так сделала, тем более, что сама желала его видеть. Ее что-то удерживало, смутное сознание, что она именно так должна сделать. Затем явилась парламентером княжна. -- Вы уже сердитесь?-- прямо приступила она к делу. -- Нет. -- Зачем же вы огорчаете человека, который все готов сделать для вас? -- Не знаю... -- Я вас уже не понимаю... Может-быть, вы сердитесь на Марфу Семеновну? Так если хотите знать, тут я виновата... Да, я. Сердитесь уже лучше на меня, потому что я тогда растерялась и сказала лишнее. Мне этого не следовало делать... -- Что же вы ей сказали? -- Видите ли, всю историю подняла выжившая из ума нянька. Марфа Семеновна ужасно встревожилась, ну, а тут я подвернулась. Она уже на меня, а я уже говорю прямо, что Василий Тимофеич вас любит и будет счастлив, если вы согласитесь выйти за него замуж. Вот уже и все... Старушка не виновата. -- А я тут при чем?' -- И вы не виноваты... А если разобрать, то и я уже не виновата. Наивность княжны разсмешила Настасью Яковлевну. Действительно, никто не виноват... Вообще нелепость. Потом Настасья Яковлевна без всякой видимой причины развеселилась, обняла княжну и, целуя ее, проговорила: -- О, я прощаю вас, дорогая, милая, хорошая... Это так легко сделать, когда приходится прощать человека, который даже не может сделать зла. Дорогой, когда княжна шла домой, она раздумалась о Настасье Яковлевне, и ей показалось, что она какая-то странная. Совсем не такая, какой была раньше. А впрочем, с девушками такия перемены иногда бывают. Через неделю княжна завернула к Настасье Яковлевне и удивилась, встретив там Окоемова. Было уже часов десять вечера. На столе кипел самовар. Окоемов имел встревоженный вид и по своей привычке ходил из угла в угол, заложив руки за спину. -- Вы уже сердитесь?-- спросила княжна. -- Как же не сердиться, Варвара Петровна!-- заговорил Окоемов, ероша волосы.-- Это невозможно... Стоило мне отвернуться, как уже массу напутали без меня. Никому нельзя на грош поверить... И самое обидное, когда имеешь дело с русским человеком, что это именно хороший человек, смышленый и старательный, а в результате получается дрянь. -- Это с вашим комиссионерством вышли недоразумения? -- Да... Заказы не исполнены, сроки платежей пропущены, корреспонденция в невозможном виде, а для меня малейшая неаккуратность хуже смерти. Самое скверное то, что все правы и сваливают вину друг на друга... -- Большие убытки? -- Убытки -- это пустяки, а важно то, что моя фирма может потерять доверие своих клиентов. Просто обидно... Ведь при мне те же самые люди работали аккуратно и хорошо, а без меня все пошло вверх дном. Возмутительно!.. -- А вы уже успокойтесь, Василии Тимофеич,-- советовала княжна с наивной улыбкой.-- Уже все такие. Это наивное замечание развеселило всех, и Окоемов сам удивился, на что он так негодовал. Все такие, и конец делу. Значит, на людях и смерть красна. -- Знаете что, княжна?-- заговорил Окоемов.-- Я с вами согласен, совершенно согласен... Ведь это целая философия: все такие же. Да... Кстати, я вчера получил письмо из Краснаго-Куста, и Сережа конфиденциально сообщает, что наши дамы начинают понемногу ссориться. Это, кажется, тоже в порядке вещей... -- А еще что пишет этот... господин?-- с усилием проговорила княжна. -- Остальное все хорошо, особенно золото... Начинается богатая часть розсыпи, и это всех ободряет. Да, все хорошо, хотя золото составляет для нас только переходную ступень. О. Аркадий помог нам арендовать целое горное озеро у башкир, и сейчас у нас на главном плане писцикультура. Я уже выписал прибор для искусственнаго разведения рыбы... Затем мне хотелось бы в форме икры перевезти на Урал форелей и лососей,-- я убежден, что оне там культивировались бы прекрасно. Это самый ценный сорт рыбы... Знаете, можно довести годовой доход почти в тысячу пудов такой рыбы при самых ничтожных расходах, ничтожных до смешного: несколько сторожей, прибор для искусственнаго вывода рыбы, садки для молоди, и только. Затем мы будем консервировать эту рыбу и отправлять во все концы России, а главное -- за границу. Мы доведем стоимость консервов до 10--15 копеек фунт и создадим громадный рынок. Я не преувеличу, если скажу, что одно такое дело даст нам миллионы, а главное, даст хороший и здоровый заработок тысячам рабочих. Это моя главная цель... -- Он какие-то соусы варит дома,-- обяснила княжна, обращаясь к Настасье Яковлевне.-- Уже смешно смотреть... -- И нисколько не смешно... Я взял повара из Английскаго клуба и учусь у него делать разные соусы для рыбных консервов. Необходимо самому пройти эту школу, чтобы быть потом в курсе дела. Я уже умею делать красный соус из томатов, испанскаго луку и капорцев. Очень вкусная вещь. Рыба отлично сохраняется... А потом у меня явилась громадная идеища, именно приготовлять рыбную колбасу, только это пока величайший секрет. Когда они уходили и княжна отвернулась, надевая меховую шапочку, Окоемов быстро поцеловал руку Настасьи Яковлевны. Это не ускользнуло от внимания княжны, хотя она и сделала вид, что ничего нн заметила. С Настасьей Яковлевной она простилась как-то сухо и посмотрела на нее испытующим взглядом. -- Что вы так строго смотрите на меня, Варвара Петровна? -- Так... ничего.... Когда они вышли на подезд, княжна спросила Окоемова: -- Вы женитесь на ней? -- Не знаю...-- весело ответил Окоемов. -- По крайней мере, сделали предложение? -- Нет... Княжна пожала плечами, нахмурилась и проговорила с суровым видом: -- Я уже ничего не понимаю...

IV.

Окоемов, действительно, сидел в своей лаборатории и по целым часам варил разные соусы для консервов, а затем отправлялся за советом к повару. Из всех дел, какия он вел в Москве, это его интересовало больше всего, точно в своих кастрюльках он варил будущие миллионы. -- Ты это, Вася, никак в повара хочешь поступить?-- шутила Марфа Семеновна.-- Только не дворянское это дело... -- Ничего, мама... Скоро будет считаться шиком, когда богатые люди будут сами себе готовить обед. Дворяне любили покушать, а свое всегда приятнее есть... Вообще Окоемов чувствовал себя в Москве прекрасно, и Марфа Семеновна даже начала опасаться за него, потому что уж очень он начал что-то бодриться. Старушка озабоченно посматривала на него и напрасно старилась угадать, что у Васи на уме. Несколько раз она слышала, как он даже что-то мурлыкал себе под нос, что уж совсем редко случалось. Старушка только качала головой и вздыхала. Она обращалась за разяснением к княжне, но та тоже ничего не знала. -- Не верю я тебе, вот что,-- сердилась старушка.-- Все вы меня обманываете... Где та-то, раскольница твоя? -- Она на службе, Марфа Семеновна... -- Ну, так и есть... Разве хорошая девушка будет служить? Видно, дома-то угарно, вот и служит... Ох, не ладно что-то Василька веселится!.. Как будто не к чему... Эти предчувствия не обманули старушку. Вскоре после Крещения Василий Тимофеич пришел к ней и заявил, что завтра уезжает на Урал. -- Как же это так, Вася, вдруг? Уж лучше бы ты варил свои соусы... -- Я уже сварил все, что нужно, мама. А там у меня Сережа бунт поднял -- разссорился с моим комиссионером-сибиряком. Необходимо ехать немедленно. -- Как знаешь, Вася. Твое дело. Старушка сообразила, что это даже хорошо будет: Вася уедет на промысла, а раскольница здесь останется. Ох, время много значит в таких делах: с глаз долой -- из сердца вон. -- А княжна как? -- Она тоже поедет со мной, мама... -- И то поедет. Соскучилась, говорит, в Москве... Одним словом, птица перелетная. Окоемов, действительно, зараз получил два заказных письма, помеченных многообещающей фразой: "очень нужное". Писал Сережа и писал Утлых. Они взаимно обвиняли друг друга, и Окоемов решительно ничего не мог понять, кроме того, что Сережа вызывал Утлых на дуэль, а Утлых хотел жаловаться на него в духовную консисторию, потому что Сережа сгоряча пригласил в секунданты о. Аркадия. Вообще получалась одна из тех житейских путаниц, которых никто не разберет и с которыми все-таки приходится считаться. Сборы были несложные. Княжна была рада убраться из Москвы и торопилась до того, что даже забыла проститься с Настасьей Яковлевной, о чем вспомнила только дорогой на Нижегородский вокзал. Погода была холодная, и Марфа Семеновна не поехала провожать. -- Как же я уже буду?-- безпомощно спрашивала княжна Окоемова.-- Я вернусь... -- Нельзя, опоздаем на поезд... Недоумение княжны разрешилось тем, что на вокзале их встретила Настасья Яковлевна. Сгоряча княжна даже не заметила, что девушка одета по-дорожному, и только когда увидела дорожныя вещи Настасьи Яковлевны, догадалась, в чем дело. -- Уже вы с нами, крошка? -- Да, до Нижняго, а там не знаю... Княжна не решилась спросить, куда едет раскольница, и была рада, что она такая веселая и спокойная. Только в Нижнем выяснилось окончательно, что раскольница едет вместе на Урал. "Наверно, Окоемов сделал ей предложение",-- решила про себя княжна и успокоилась. Им пришлось сделать зимой тот же путь, какой был сделан летом, с той разницей, что от Нижняго до Перми пришлось ехать целую тысячу верст на лошадях. Погода стояла холодная, и княжна решила, что она замерзнет дорогой, и была очень удивлена, что приехала в Пермь цела и невредима. Настасья Яковлевна тоже чувствовала себя прекрасно, и княжна еще раз решила, что Окоемов сделал ей предложение. В Перми они сделали "дневку" и отправились дальше. В Екатеринбурге пришлось прожить уже целых три дня, потому, что Окоемову пришлось вступить в длинные переговоры с Утлых. К удивлению Окоемова вышло так, что Утлых даже не особенно сердится на Сережу, а недоволен больше всего им, Окоемовым. -- Я-то при чем же тут?-- удивлялся Окоемов. -- Вы-то? А вот при чем, Василий Тимофеич: дело вели мы по душам, поставили все, а теперь выходит так, что я у вас ни к шубе рукав, как говорят у нас. Положим, капитал был ваш, это верно, а с другой стороны, ведь я лез из кожи и не из-за своего только жалованья... -- Послушайте, Илья Ѳедорыч, это делает только вам честь, что вы исполнили свои обязанности добросовестно. А больше того, что у нас выговорено было в условии, я вам ничего не обещал... Как деловой человек, вы поймете, что иначе и быть не могло. Эти претензии Утлых "по душам" показали Окоемову только то, как следовало быть осторожным с местными деловыми элементами. Очевидно, Утлых желал, в виде премии, получить несколько паев в предприятии, и до этой истории Окоемов, может-быть, и согласился бы на это, а сейчас не мог итти на такую уступку, потому что она послужила бы источником безконечных недоразумений. В Утлых билась жилка исконнаго сибирскаго сутяжничества, и он постоянно поднимал бы разныя недоразумения. Окоемову было жаль с ним разставаться, но другого исхода не было. Затем, он предвидел, что Утлых не помирится со своей отставкой и будет вредить по всем пунктам, как человек, более знакомый с местными условиями. По внешнему виду он выдержал характер и распрощался с Окоемовым почти дружески. -- Что же, у вас своя дорога, Василий Тимофеич, а у меня своя,-- говорил он.-- Может-быть, и вспомните Илью Ѳедорыча добрым словом... Помощники-то у вас с бору да с сосенки набраны. А между прочим, что же, дай Бог всякому... Это была еще одна неудача в общем репертуаре преследовавших Утлых всю жизнь неудач. Одной бедой больше, одной меньше -- расчет не велик... Окоемов понимал эту философию, и ему было жаль бойкаго сибирскаго человека и обидно на себя, что вперед не выговорил всех подробностей. В Красный-Куст приехали зимней ночью, когда все спали. Княжна испытывала чувство человека, который возвращается домой. Были уже свои приисковыя собаки, которыя встретили сибирскую фуру дружным лаем. Вот мелькнул красный огонек в одном окне, перешел в другое, стукнула дверь... Начиналось свое, родное, близкое, почти кровное. Был уже второй час ночи, но приезд далеких московских гостей поднял всех на ноги. Посыпались перекрестные вопросы, восклицания, смех -- все были рады, как одна семья. Даже маленькая Таня поднялась и сейчас же потребовала от княжны какой-то обещанной игрушки. Пришлось распаковывать нарочно чемодан, чтобы удовлетворить это всесокрушающее детское любопытство. К счастию, княжна не забыла захватить с собой игрушек, и Таня получила большую куклу, которая говорила "папа" и "мама". Девочка забрала с собой отвоеванную добычу и заснула, обнимая говорящую куклу. -- Как у вас здесь хорошо!-- восхищалась княжна.-- Ах, как хорошо... Калерия Михайловна и Анна Ѳедоровна все-таки смотрели на княжну с завистью, как на счастливицу, которая могла прожить в Москве целых три месяца. Их поручения были исполнены. Мрачен был один Сережа, предчувствовавший неприятное обяснение. В неопределенной роли оставалась также Настасья Яковлевна, которая молча присела в уголок и наблюдала других. Она слишком мало была знакома со всеми, чтобы принять участие в общей радости. -- Вы устали?-- спросил ее Окоемов и прибавил с улыбкой:-- Вот мы и дома... Не правда ли, как хорошо здесь? -- Да, хорошо... Остальное договорили ея глаза. "Нет, он, кажется, еще только хочет сделать предложение...-- думала княжна, наблюдая эту сцену. Из всей компании не было только одного Крестникова, который жил в Салге. Хозяйки быстро принялись за ужин из всего "своего" и были огорчены, что усталые гости отнеслись к нему с обидным равнодушием. Всем хотелось отдохнуть после дороги. Комната Настасьи Яковлевны оказалась занятой, и на первую ночь Окоемов уступил ей свою, что всеми женщинами было, конечно, замечено сейчас же. Фельдшер Потапов улучил минуту и отрапортовал Окоемову, по-военному, что все обстоит благополучно. -- Отлично, отлично...-- ответил Окоемов.-- А кстати, что ваши пчелы? -- Весна скажет, Василий Тимофеич. Сто ульев стоят в особом помещении. Меньше всего было разговоров о золоте и прииске, что радовало Окоемова, так как центр тяжести был совсем не здесь. Когда все разошлись по своим комнатам, Окоемов остался с глазу на глаз с Сережей и проговорил без всяких предисловий: -- Так дуэль, Сережа? -- Он -- подлый трус!-- ответил Сережа с азартом. -- Зачем трус? Гораздо проще: благоразумный человек. Представь себе картину, что ты убил бы его? Так нельзя, мой милый... -- А если он мерзавец? -- Ну, это дело конченное, и мы поговорим о нем когда-нибудь потом. Достаточно тебе, что Утлых больше не служит у меня. Приезд москвичей составил событие нескольких дней. До известной степени они явились героями дня. Первым приехал о. Аркадий, потом доктор Егор Егорыч, потом Крестников. Все были рады. Но мужчины знали только внешния отношения, так сказать, оболочку событий, а приисковыя дамы не ограничивались этим. Всех особенно интересовала Настасья Яковлевна, которая вернулась из Москвы неизвестно зачем. Княжна в этом случае тоже ничего не могла обяснить. -- Они, наверно, там поженились...-- сделала первая предположение Калерия Михайловна -- Почему вы так думаете? -- Да по всему заметно... Неужели вы не замечаете? -- Какая же цель скрываться? -- Это уж их дело. Ясно было пока одно, именно, что Настасья Яковлевна была совершенно спокойна, весела и точно не замечала других. Такое отношение несколько обижало княжну, имевшую основание считать себя близким человеком. В самом деле, зачем она приехала? Этот последний вопрос выяснился только через неделю, когда Окоемов составил план приисковой школы. Все догадались, что учительницей будет Настасья Яковлевна. В проекте школа имела в виду не столько детей, как взрослых, именно воскресные классы. Это открытие несколько успокоило приисковых дам. Что же, дело хорошее безусловно, тем более, что среди приисковых рабочих шестьдесят процентов были безграмотные, а праздники являлись чистым наказанием. В Красном-Кусту не было своего кабака, но это не мешало доставать водку из Челкана,-- охотники до выпивки ходили пешком, чтобы принести какую-нибудь одну бутылку водки. Зло было страшное, и бороться с ним можно было только отвлекающими средствами Княжна тоже нашла себе дело, т.-е. даже не нашла, а оно само пришло к ней. Летом не так были заметны все стороны крестьянскаго быта, и только зимой оне выступили с надлежащей полнотой. Конечно, сибирския деревни богаты сравнительно с российской бедностью, но и здесь достаточно было голодающих детей, изработавшихся стариков, круглых сирот и вообще нуждающихся в помощи. Ведь только в городах есть богадельни, приюты, благотворительные комитеты и разныя другия благотворительныя учреждения в широком смысле этого слова, а деревня ничего подобнаго не имеет, кроме самаго печальнаго нищенства, которое уже само по себе является развращающим началом. Все для города и ничего для деревни... Вопрос сводился на самый простой кусок хлеба, на маленькую поддержку, которая могла спасти сотни и тысячи. Великое дело просто накормить голоднаго человека... Когда княжна обошла бедныя избы и познакомилась с настоящей деревенской голью, ей так сделалось совестно за все, чем она раньше жила. Какие это были все пустяки, начиная с интеллигентной тоски и неопределенных порывов к какому-то неопределенному делу, когда оно было тут, сейчас под руками. -- О, я уже знаю, что мне делать,-- говорила княжна.

V.

Наступала весна. Это был знаменательный момент, наступления котораго все ожидали с особенным нетерпением, как торжественнаго праздника. Но зауральская зима держалась крепко, и первые теплые дни сменялись "отзимьем", т.-е. новым снегом. Последнее приводило всех в молчаливое отчаяние, и Сережа уверял, что весна отложена до будущаго года. Но вся картина быстро изменилась, когда "тронулась" вешняя вода и сугробы сибирскаго снега растаяли с поразительной быстротой. Первая работа началась на прииске, где за зиму были закончены все подготовительныя работы, т.-е. золотоносный пласт был вскрыт на протяжении полуверсты. Оставалось только промывать пески на бутере. Появилась масса новых рабочих, которые оживают вместе с весной, точно мухи. Прииск сразу закипел как муравейник, окупая затраченныя на него деньги. Окоемов сам смотрел за работами и по приблизительным вычислениям убедился, что дело верное и даст хороший дивиденд, что было особенно важно в виду больших затрат на другия предприятия. Золотая розсыпь должна была служить основным фондом, из котораго покрывались бы другие расходы. Эта мысль осуществлялась у всех на глазах. Первое весеннее солнышко разбудило и первую пчелку, спавшую в ульях. Потапов с замирающим сердцем прислушивался к таинственному шуму, который разрастался в глубине этих ульев -- это был ответ на призывные лучи весенняго солнца. Товарищем и помощником фельдшера был о. Аркадий, который, несмотря ни на какую весеннюю распутицу, приезжал на прииск верхом и целые дни проводил на пчельнике, наблюдая каждый шаг. Ульи с пчелами были куплены еще с осени по ту сторону Урала у башкир и с величайшей осторожностью были перевезены в Красный-Куст. Теперь предстоял капитальный вопрос о том, насколько благополучно перезимовала пчелка. Из ста ульев только шесть не ответили весеннему солнцу ни одним звуком; они были мертвы. -- Эх, если бы не захватили нас майские морозы!-- часто повторял о. Аркадий, покачивая головой.-- У нас ведь выпадает иногда снег на Николин день, даже на Троицу... Везде показались проталинки, а на них высыпала первая весенняя травка. Сережа уже два раза ездил на тягу верст за двадцать и привез несколько вальдшнепов. Весенний перелет птицы начался довольно рано, как только показались на озерах первыя полыньи. Целые караваны вольной птицы тянулись к далекому милому северу, но, так сказать, официально открыл на месте настоящую весну жаворонок, песня котораго повисла в воздухе радостной дрожью, точно звенела туго натянутая струна. Вообще хорошо, чудно хорошо... Приисковыя хозяйки всецело были поглощены своим огородом. В ожидании, когда растает земля, работа шла в парниках и особых разсадниках, где выводилась всевозможная разсада -- капуста, огурцы, редиска. Выгонялся картофель-скороспелка, салат и даже сморчки,-- хохлушка не признавала грибов, и этим последним заведывала Калерия Михайловна. Первый свой салат являлся уже целым торжеством, а там последовала первая редиска, первый огурец и т. д. Еще большим торжеством явилось то, когда явился первый выводок цыплят, несколько ягпят и две телочки. Хозяйственное колесо разом повернулось... Окоемов видел только одно, что недостает рабочих рук, а новых людей не прибывает. На прииске еще можно было обойтись наличным составом, а всех тяжелее доставалось Крестникову, которому приходилось везде поспевать одному. Правда, на подмогу к нему были посланы два некончивших реалиста, с которыми княжна познакомилась в Екатеринбурге, но этих помощников приходилось еще учить. Кроме этих неудобств, главное затруднение было в том, что Крестников занимал самый ответственный и самый рискованный пост. Сравнительно даже приисковое дело являлось верным в смысле неожиданных сюрпризов. Окоемов несколько раз сам ездил в Салгу, чтобы помочь Крестникову. Студент оказался очень серьезным и деловым человеком и делал гораздо больше, чем можно было требовать от одного человека. -- Ничего, как-нибудь управлюсь,-- успокаивал он Окоемова.-- Вот в страду другое дело... Тогда пошлете мне Потапова. Хорошей помощницей Крестникову являлась его "молодайка", которая выросла в деревне и знала практически сельское хозяйство. Вообще это была очень милая молодая чета, уже органически прираставшая к месту. В степи вырос настоящий хуторок, и Крестников мечтал о скотоводстве в больших размерах. Лошади были нужны и для хозяйства, и на прииск, и в разгон, а затем нужны степные быки и степные бараны на мясо для приисковых рабочих. Все это можно постепенно завести на хуторе. -- Знаете, недавно здесь был Утлых,-- разсказывал Крестников.-- Он приезжал специально в Салгу и, как мне кажется, разстраивает башкир. Могут быть неприятности... -- Вы думаете? -- Я в этом убежден... Окоемов только улыбнулся и проговорил: -- Есть турецкая поговорка, которая говорит: один враг сделает больше вреда, чем сто друзей пользы. Посмотрим.. Между прочим, Крестников сообщил Окоемову, что в члены "сторублевой компании" желают поступить его тесть о. Марк, два учителя и несколько учительниц. Прирост членов шел медленно, но Окоемов не жалел об этом, потому что приходилось поступать при выборе новых членов с большой осмотрительностью, как показывал случай с Утлых. Кстати, члены компании уже получили характерныя клички, сложившияся сами собой: мужчин называли "сторублевиками". а женщин -- "сторублевками". Последнее выходило даже остроумно. Настасья Яковлевна еще в Великий пост открыла свои воскресные классы. Окоемов предлагал выстроить для них особое помещение на прииске, но она отказалась, потому что дело шло еще в виде опытов и могло не оправдать затрат. В Красном-Кусту была нанята простая деревенская изба, и занятия шли в ней для перваго раза очень порядочно. Сибирский мужик смышленый и не чурается грамоты, хотя и относится к учителям с некоторым недоверием. Впрочем, эта сибирская недоверчивость распространялась почти на все, так что частные случаи недоверия не имели особеннаго значения. А Красний-Куст мог бы верить компании, потому что его благосостояние поднялось в течение какого-нибудь года -- и работа была под боком, и являлись тысячи путей для зашибания копейки, как извоз, содержание квартир, харчевое довольство, сбыт своих сельских продуктов и т. д. Кроме классов, Настасье Яковлевне приходилось много помогать княжне, дежурившей в больнице и разезжавшей по деревням для помощи больным. Доктор прочитал им целый курс о первоначальной помощи и лечении домашними средствами. Одним словом, дела было достаточно, и Настасья Яковлевна не чувствовала себя лишней,-- она тоже была "сторублевкой". Ея отношения к Окоемову безпокоили сейчас только одного Сережу. С наступлением весны главный управляющий золотыми промыслами почувствовал приливы какой-то странной тоски и начал хандрить. Между прочим, он оказывал Настасье Яковлевне знаки своего особеннаго внимания, как последняя ни старалась избежать их. Встречались они обыкновенно за чаем или обедом, реже вечером, в общей комнате, и Сережа преследовал девушку своим упорным взглядом. Она вставала, краснела и уходила к себе в комнату. Это больше всего возмущало княжну. -- Сергей Ипполитыч, это уже невозможно... Бедная девушка не знает, куда деваться. -- Я тут ни при чем, Варвара Петровна. Мне просто скучно... -- Если вам скучно, так смотрите на меня,-- пошутила княжна, готовая всегда пожертвовать собой. Сережа только прищурил глаза и в сущности в первый раз посмотрел на княжну, как на женщину. К своему удивлению, он нашел, что она положительно недурна, а преждевременная вялость придавала ей даже некоторую пикантность, потому что глаза смотрели совсем по-молодому и странно не гармонировали со строгим выражением рта. Сережа даже ночью думал о княжне и тяжело ворочался на своем ложе. Проведенная в работе зима изменила даже его внешний вид. Сейчас это был совсем солидный мужчина, смахивавший на английскаго джентльмена. Привезенный из Москвы костюм, поражавший всех своей необычностью, был отложен, и Сережа одевался, как все другие. Раз утром, когда Окоемов зашел в контору, Сережа сидел за своими гроесбухами и мечтательно смотрел в пространство. -- Что с тобой?-- удивился Окоемов. -- Со мной? Ах, да...-- точно проснулся Сережа и, махнув рукой, прибавил:-- голубчик, Вася, я влюблен. -- Можно узнать, в кого? -- Дело, видишь ли, в том, что пока это еще и для меня не ясно, то-есть я еще не решил. Сначала мне казалось, что я влюблен в Настасью Яковлевну, а потом... Знаешь, мне начинает нравиться княжна. -- Да, положение затруднительное, особенно в твоем возрасте и при твоей неопытности. -- Нет, ты не смейся надо мной. Я сам не знаю, что со мной делается. Ты когда-нибудь любил? Нет? О, несчастный... Это такое святое чувство... Женщина -- все, женщина -- это жизнь, женщина -- это будущее, а реализация этого чувства -- дело иногда простой случайности. -- Послушай, тебе нужно обратиться к доктору, Сережа... Сережа обиженно замолчал, как человек, котораго намерению не желают попинать. Оставалась одна надежда, именно, что его поймет и оценит только женщина, о нем даже была сделана заметка в одном гроссбухе. Что-то говорилось о луне, цветах, соловье и т. д. Настроение Сережи обезпокоило Окоемова, потому что он был такой человек, за завтрашний день котораго нельзя было поручиться. Да и Настасья Яковлевна чувствовала себя точно виноватой, хотя с своей стороны и не подавала никакого повода для нежных чувств Сережи. Вскоре после Пасхи Окоемов предложил девушке сездить вместе с ним на заарендованное озеро, до котораго от прииска было верст восемьдесят. Водополье спадало, и теперь можно было ехать. Настасья Яковлевна согласилась с особенной охотой. Эта поездка опять подняла в среде приисковых дам притихшия подозрения, точно Окоемов являлся какой-то общей собственностью и все имели право его ревновать. В последнее время девушка чувствовала себя нездоровой и часто запиралась в своей комнате. Она была так рада этой поездке. Когда пара своих приисковых лошадей вынесла легкий дорожный коробок за околицу Краснаго-Куста, девушка прилегла головой к плечу Окоемова и прошептала: -- Милый, я больше не могу... Окоемов тихо ее обнял и поцеловал в лоб. Он догадывался, в чем дело, и чувствовал, что еще никогда так не любил, как сейчас. -- Милая, я догадываюсь...-- шопотом ответил он. Она спрятала свою головку у него на груди и заплакала счастливыми слезами. А коробок летел вперед по мягкому проселку, унося счастливую чету, для которой начиналась новая жизнь и еще неиспытанныя радости.

VI.

Настасья Яковлевна ничего не имела относительно того, что Окоемов до сих пор скрывал свою женитьбу,-- он не хотел тревожить старуху-мать, которую огорчило бы известие о таком "неравном браке". Но сейчас это инкогнито начинало ее тяготить, потому что создавало фальшивое положение у себя в Красном-Кусту, а потом она готовилась быть матерью, и скрываться дальше делалось невозможным. Прямо она ничего не говорила мужу, но последний уже сам догадывался но ея настроению, что она чем-то озабочена и недовольна. Поездка на озеро, как она догадывалась, была только шагом к чему-то новому. -- Мы проедем с озера прямо в Екатеринбург,-- говорил Окоемов дорогой.-- Может-быть, там придется остаться. Жене он говорил "вы" и даже с глазу на глаз называл полным именем. "Точно он меня и за жену сейчас не считает",-- думала Настасья Яковлевна. У нея теперь являлись все чаще тяжелыя минуты и какия-то неопределенныя сомнения. Да, она любила мужа, но отчего же он не хочет, чтобы все знали, что он принадлежит ей и только одной ей? Обяснение, действительно, произошло, хотя и не в той форме, как; предполагала Настасья Яковлевна. До озера было верст семьдесят, т.-е. целых три станции. Окоемов находился в особенно хорошем настроении и всю дорогу толковал о своей писцикультуре. Кстати, он захватил с собой несколько жестянок, чтобы сделать опыт консервирования чудной горной форели, которая по-местному называлась "харюзом". -- Это до того нежная рыба, что ее невозможно перевезти каких-нибудь двадцать верста,-- обяснял он с одушевлением.-- Ее едят прямо на месте лова, и в продаже она совсем неизвестна. Этот сорт форели встречается еще только в Финляндии, в бойких горных речках. Вот мы и сделаем первый опыт. Местность быстро менялась, и со второй станции на горизонте уже засинели недалекия горы. Здесь Урал был значительно выше, чем в месте пересечения его Уральской железной дорогой. -- Не правда ли, как хорошо?-- повторял Окоемов.-- На восточном склоне Урал почти на всем протяжении образует крутой обрыв, чем и обясняется его особенная рудоносность именно на этом склоне. Замечательно, что сейчас же от обрыва начинается равнина, страшная по величине Сибирская равнина, которая тянется вплоть до Великаго океана. Урал служит точно порогом, отделяющим собственно Россию от Сибири. Первое горное озеро привело Окоемова в окончательный восторг: ничего лучшаго нельзя было придумать для его целей. Настоящий живорыбный садок. Озеро было небольшое, но глубокое и постоянно питавшееся свежей водой, приносимой бойкими горными речонками. Затем оно соединялось протоками с целой сетью других горных озер. На свое собственное озеро они приехали только к вечеру, когда воздух сильно засвежел,-- сказывалась горная область. Они остановились прямо "на сайме", как назывались здесь рыбачьи стоянки. Озеро имело неправильную форму, как все горныя озера, и, в общей сложности, занимало площадь около квадратной версты. Степныя озера, как Челкан, имели овальную форму, а здесь там и сям высились скалы, а хвойный дремучий лес подходил зеленой стеной к самой воде. На "сайме" их встретил старик-рыбак, служивший от компании сторожем. -- Ты и будешь барин?-- спрашивал он Окоемова.-- Заждались мы тебя... А это кто будет?-- прибавил он, указывая на Настасью Яковлевну. -- А ты как думаешь?-- спросил Окоемов. Старик посмотрел на них пристально и проговорил с уверенностью: -- Кому быть, известно, барыня, значит, по-нашему жена... Настасья Яковлевна даже покраснела от охватившаго ее волнения,-- это еще в первый раз посторонний человек назвал ее "женой". -- Ну, пусть будет по-твоему, старина,-- пошутил Окоемов, хлопая старика по плечу.-- Вот ты нам завари уху... Есть рыба? -- Как рыбе не быть, барин... Я вам карасиков добуду. У меня они в садке сидят на всякий случай... Дожидал вас. -- А мы, пока ты варишь уху, прокатимся по озеру на лодке. -- Покатайтесь, коли глянется... Вон там за мысом хорошия места пойдут. Камень -- стена-стеной... Лодка была старая и тяжелая, но Настасья Яковлевна никогда еще не каталась с таким удовольствием. Кругом тихо, ни звука, и они одни на этом просторе. Она чувствовала себя такой маленькой-маленькой и такой безсовестно-счастливой. Остального мира больше не существовало, точно они остались вдвоем на всем земном шаре. И прошлаго не существовало, а было только настоящее -- вот это закатывавшееся солнце, немыя скалы, тихо шептавшийся лес на берегу, водяная гладь, в которой так ласково отражалось вечернее небо. -- Звездочка...-- тихо вскрикнула Настасья Яковлевна, глядя на воду. Да, это была первая вечерняя звездочка, светившая в воде любопытным глазом, точно она смотрела на счастливую парочку. Одна тайна отражала другую. Потом звездочка попала в расходившиеся от весел круги, заколебалась и точно потонула. -- А ведь Сережа сделал мне предложение...-- неожиданно заговорила Настасья Яковлевна, продолжая какую-то тайную мысль.-- Я ничего вам не сказала... Это было недели две назад. Я просто не знала, что говорить, и убежала к себе в комнату, как глупая маленькая девчонка. -- Сережа человек серьезный и шутить не любит -- Да, вам смешно, а каково было мне? Потом, все меня ревнуют к вам... ловят каждый взгляд... Даже милейшая княжна, которую я люблю, как сестру, и та доводила меня не один раз до слез своими наводящими разспросами. Они все считают вас своей собственностью. Настасья Яковлевна засмеялась и посмотрела на Окоемова счастливыми глазами, в которых светилась одна мысль: "Ты -- мой, и я никому, никому не отдам тебя"... -- Да, я принадлежу им, принадлежу делу,-- серьезно заговорил Окоемов, бросая весла.-- И мне было совестно нарушить эту иллюзию своей женитьбой... Ведь любовь -- слишком эгоистичное чувство, это роскошь, которую нужно заработать. Мне казалось, что я чему-то изменяю, отдаваясь слишком личным чувствам. Как хотите, а свое счастье отделяет от других, и человек начинает слишком много думать только о самом себе. Мне и сейчас совестно: я так счастлив, милая.... Она не понимала его слов и смотрела на звездочку, которая опять показалась в воде. Вода успокоилась и стояла, как зеркало. -- Вы меня не понимаете?-- заметил Окоемов. -- Нет, то-есть да... Я знаю только одно, что дальше так не может быть, если вы не хотите оставлять меня в фальшивом положении... Может-быть, я несправедлива, может-быть, я эгоистка, может-быть, я сделала не поправимую ошибку... -- Ни то, ни другое, ни третье, моя хорошая... А только я боюсь слишком увлечься своим личным чувством. -- Какой хороший старик этот рыбак...-- вслух думала Настасья Яковлевна, теряя нить разговора: ей хотелось и плакать и смеяться. А хороший старик развел на берегу целый костер, подвесил над огнем котелок с водой и ждал, когда вернутся господа. Что-то уж очень долго плавают... Вон и солнышко село, и холодком потянуло от заснувшей воды, и молодой месяц показался на небе. Где-то в осоке скрипел неугомонный коростель, где-то вопросительно крякали утки, выплывавшия в заводи кормиться, где-то пронеслось печальное журавлиное курлыканье. Распряженныя и стреноженныя лошади с наслаждением ели свежую, сочную траву, а приисковый кучер Афонька сидел около огонька, курил трубочку и сердито сплевывал на огонь. -- Как-то тут наезжал Утлых...-- говорил старик-рыбак, встряхивая седыми волосами. -- Ну? -- Ну, значит, ничего... Пожалуй, как бы промашки не вышло. Все он с башкирами шепчется... Как-то наезжали Аблай с Уракайкой. Незнамо зачем наезжали и с тем же уехали... Тихий всплеск весел прекратил эту красноречивую беседу. Из-за ближайших камышей выплыла лодка, казавшаяся теперь больше, чем при дневном освещении. Щипавшия траву лошади насторожились и фыркнули, сердито тяфкнула лежавшая у огня маленькая собачонка. -- Ну, а как ты, Афоныч, насчет господ понимаешь?-- спрашивал старик, поднимаясь с кряхтеньем. -- А кто их разберет... У барина денег не в проворот, вот и мудрит. Работал бы на прииске, как другие, а то и землю рендует, и озеро, и не весть еще что. -- Много денег-то? -- Целый банк, сказывают. А из себя глядеть не на что... Так, заморыш, то-есть супротив других прочих золотопромышленников. -- Та-ак... Лодка причалила к берегу, и Афонька отошел к экипажу, так как считал невежливым оставаться у огня. Уха из живых карасей была великолепна, а потом Афонька приготовил в походном медном чайнике чай. Делалось холодно, и Настасья Яковлевна куталась в теплую шаль. Она опять казалась Окоемову маленькой девочкой, и он опять чувствовал себя счастливым, добрым и хорошим. Настасья Яковлевна легла спать в экипаже,-- в избушке она боялась тараканов. Окоемов улегся под открытым небом, у огонька, и долго не мог заснуть. Ночь была чудная, и ему слышались какие-то неясные звуки, точно кто-то шопотом предупреждал кого-то о неизвестной опасности. Он проснулся рано, благодаря утреннему холоду. Озеро было закрыто туманом, а трава -- сверкавшей росой. Солнце поднималось из-за гор без лучей и казалось таким громадным. Огонь потух. Окоемов сходил умыться чистой озерной водой и велел старику собираться. -- Нужно половить мармышей, дедка... Старик захватил ведерко, сачок и с кряхтеньем взялся за шестик,-- он правил лодкой, стоя на ногах. Отвалив от берега, он несколько раз тряхнул головой и проговорил: -- Барин, а ведь дело-то неладно! -- Что такое случилось? -- А наезжал Утлых... да... Он башкир сомущает насчет озера. Говорит: неладно контракт заключен. Аблай да Уракайка уж наезжали... Известно, они-то рады вторую ренду получить. Вот какое дело... -- Ничего, как-нибудь устроимся, дедка, а Утлых напрасно хлопочет. У нас правильный контракт... -- Да ведь народ-то несообразный, барин. Одним словом, нехристь... Настасья Яковлевна была разбужена Окоемовым. У него было какое-то встревоженное лицо. -- Настасья Яковлевна, смотрите... Он развернул бумажку, в которой лежали какие-то бледно-желтые тараканы. Настасья Яковлевна даже вскрикнула. -- Вот наше богатство... В этом рачке-мармыше скрыты миллионы,-- обяснял Окоемов. -- А для чего они нам? -- О, место им найдется...

VII.

На озере Окоемовы прожили дня три. Старик-рыбак указал место, где ловятся харюзы, и наловить их было делом нескольких часов, но затруднение замечалось в приготовлении соусов. Их нужно было приготовить раньше, но это, конечно, позабылось, и пришлось потратить на их приготовление дня два. Нужно было видеть терпение, с каким Окоемов выполнил эту скучную и хлопотливую операцию. Любая кухарка позавидовала бы ему. Настасья Яковлевна по пути училась у него и высказала несколько случаев такой милой, чисто-женской находчивости, устранявшей, казалось, непреодолимыя препятствия. Дело в том, что одна и та же операция на кухонной плите шла иначе, чем на открытом воздухе. Наконец соусы были готовы, и по озеру отправилась в горы настоящая экспедиция, состоявшая из Окоемовых и стараго рыбака. Лодка причалила к устью безыменной горной речки, и дальше экспедиция отправилась уже пешком, нагруженная всеми приспособлениями для перваго опыта. Впрочем, итти пришлось не больше версты, пока старик не остановился у одного омута, в котором бродило целое руно харюзов. Прежде чем приступить к ловле, разведен был костер и все приготовлено. Ловили небольшим бреднем, причем шли не вверх по реке, как это делается обыкновенно, а вниз. "В заброд" пошли старик и Окоемов, и первый же выход дал штук двадцать великолепных харюзов, весивших чуть не полпуда. Этого было слишком достаточно. Пойманную рыбу сейчас же очистили, сварили, уложили в коробки, залили разными соусами, прованским маслом, а потом Окоемов запаял жестянки с искусством настоящаго мастера. -- Для чего это вам, барин?-- удивлялся старик, наблюдая всю операцию в качестве благосклонной публики. -- А вот для чего: рыба не испортится целый год, и вези ее, куда хочешь. -- Но-о? Вот так штука... Ловким ты барином себя оказываешь. В заключение была сварена отличная уха, какой Окоемов еще никогда не едал. Настасья Яковлевна была в восторге и начинала верить в затеи увлекавшагося мужа. -- Ты только представь себе, что в разных частях Урала можно добыть этой рыбы до пятисот пудов в одно лето совершенно свободно,-- обяснял он, довольный первым успехом.-- А консервированную ее можно продать minimum по десяти рублей пуд, считая по двадцати пяти копеек за фунт -- дешевизна невероятная. В общем составится валовой доход в пять тысяч рублей. Накладные расходы и отправка в столицу отнимут половину, останется чистаго дохода еще около двух с половиной тысяч. Право, стоит похлопотать, тем более, что здесь больше чем на половину войдет дешевый женский труд. К этому прибавь еще то, что можно арендовать сотни вот таких горных речонок и увеличить их производительность в десять раз. Тебе скучно слушать мои расчеты, но ведь из них получится хлеб для сотен людей, если дело обставить как следует. Я часто жалею, что у меня только две руки, а на сто, именно, чтобы показать своим примером, как нужно работать. У нас все боятся маленькаго дела и предпочитают умирать с голода в ожидании какого-то мифическаго большого дела, а оно само собой не приходит, как и все большое. Производя свой опыт, Окоемов все время обдумывал план своих действий по отношению к Утлых. Своих опасений он не выдал ни старому рыбаку ни жене, но про себя не сомневался, что придется серьезно считаться с этим сибирским кляузником. Его страшила главным образом разная судебная волокита, которая отнимет массу времени и средств. Выгоднее, пожалуй, было бы совсем попуститься этим озером и арендовать другое, но он этого не мог сделать, чтобы не потерять известнаго престижа в глазах местных людей. Его злило то, что придется на время отложить опыты писцикультуры, которая его занимала в данное время больше всего. С этой неприятной заботой Окоемов уехал прямо в Екатеринбург, чтобы там на месте окончательно разузнать настоящее положение дела. Там он нанял маленькую квартирку в три комнаты для Настасьи Яковлевны и обставил ее со всеми удобствами, а сам попрежнему оставался в "Американской гостинице". Настасья Яковлевна очень обрадовалась своему углу и ничего лучшаго не желала. Здесь не нужно было скрываться ни вред кем, не нужно было носить маску и вообще не быть самой собой. Дело с озером выяснилось само собой, потому что в Екатеринбурге башкиры уже ждали Окоемова. Оказалось, что условие было сделано с одной только волостью, а озеро было спорное -- на владение им претендовали еще две соседних волости. В первую минуту Окоемов готов был обвинить о. Аркадия в неосмотрительности, но, вникнув в дело подробнее, убедился только в том, что вообще башкирское владение с юридической точки зрения вещь довольно сомнительная и в будущем будет служить неизсякаемым источником для всяких недоразумений. Последнее выходило уже совсем скверно, так как не могло быть уверенности в завтрашнем дне, если не подкупать башкир подачками и не "озадачивать" их задатками, как это делали другие крупные рыбопромышленники. Сами по себе башкиры представляли жалкий сброд, желавший сорвать с него отступного. Это была целая система: только поддайся один раз, а за ним последует целый ряд других. Приходилось поневоле выдерживать характер. -- Мы суд тащим...-- повторяли башкиры с наивной хитростью.-- Ты нас обманул, мы тебя острог тащим. Из этих переговоров ясно было одно, именно, что за башкирами стоял такой опытный человек, как Утлых. А он, в свою очередь, являлся представителем кучки рыбопромышленников, видевших в Окоемове опаснаго конкурента, чего в действительности не могло быть ни в каком случае ни по целям ни по средствам. Случайно или намеренно, но Утлых встретился с Окоемовым в общей зале гостиницы и первый подошел к нему. -- Здравствуйте, Василий Тимофеич... -- Здравствуйте. -- А вы напрасно думаете про меня, Василий Тимофеич, что будто я получаю против вас башкир. Даже совершенно напрасно... Известно, какой народ: не любит, где плохо лежит. -- Послушайте, нам лучше не говорить об этом. -- Как вам угодно-с... Я только так, к слову. Погода стоит отличная, Василий Тимофеич... -- Да, прекрасная. Так они и разстались. На другой день башкиры подали прошение в суд,-- писал его Утлых. Одна неприятность не приходит. Потемкин прислал подробный счет новых расходов на его насосы. Окоемов просмотрел этот счет с особенным вниманием и пришел к печальному заключению, что за этим "последним" счетом последует целый ряд дополнительных, и все-таки ничего из этого не выйдет. Насколько раньше Окоемов верил в своего изобретателя, настолько сейчас не доверял ему, т.-е. не верил в осуществимость его теории при настоящих средствах. В общей сложности насосы уже стоили около трех тысяч рублей, да по новой смете приходилось уплатить около полуторых. Это было "немножко много" для опыта, хотя Окоемов и тратил на это дело свои личныя средства. Приходилось на время отложить дорогую игрушку и утилизировать способности Потемкина в другом направлении, хотя и трудно было пристроить его к какому-нибудь практическому и производительному делу. Отдыхал Окоемов только в уютной квартире Настасьи Яковлевны, где проводил все свое свободное время. Но и здесь было не без недоразумений. Настасья Яковлевна непременно хотела знать все дела мужа и обижалась, когда он что-нибудь скрывал от нея. -- Я не понимаю вашего недоверия,-- говорила она.-- Вы все еще считаете меня чужой... -- Ах, совсем не то, милая... Я слишком привык к самостоятельности, а главное -- не люблю поверять другим свои неудачи. Ведь это просто скучно, как безконечные разсказы о своих болезнях, которыя интересны только для одного разсказчика. Затем, вы так мало понимаете в этих прозаических делах, да и понимать их скучно... Эти обяснения нисколько не убеждали Настасью Яковлевну, и она оставалась при своем. -- Я не отделяю себя от вас,-- повторяла она с непонятным для него упрямством.-- А вы отделяете... -- Просто дурная привычка, Настасья Яковлевна... Ведь я жил так долго один и так привык поступать по личному своему усмотрению, ни с кем не советуясь. У меня свой мирок, и, право, нет ничего обиднаго, если мне хочется время от времени остаться одному. Ведь у каждаго есть такой мирок... Как и что ни говорил Окоемов, но его мирок был разрушен. Одиночество было невозможно. Раньше, задумывая жениться, он как-то не подумал об этом. Впрочем, эти маленькия недоразумения выкупались целой полосой счастья. Они вдвоем читали, вдвоем мечтали о будущем и жили какой-то удвоенной жизнью. Настасья Яковлевна, требуя полной откровенности от мужа, сама скрывала одно опасение, которое ее преследовало все больше и больше. А что, если будущий ребенок унаследует отцовский порок сердца? А если родится уродец?.. Она даже закрывала глаза от страха и употребляла все силы, чтобы отогнать мрачпыя мысли. Раз Окоемов поймал ея озабоченный взгляд и заметил: -- Вы делаете то же самое, в чем упрекаете меня. Не следует, милая, вперед себя запугивать. Я знаю, о чем вы сейчас думаете, и советовался еще в Москве с одним специалистом-доктором. Он нашел, что мои физические недостатки умрут вместе со мной... Иначе я не решился бы жениться. Могу дать честное слово, что это так... Другое обстоятельство тоже безпокоило Настасью Яковлевну, именно -- ей казалось, что муж живет сейчас в Екатеринбурге только из-за нея, хотя он и ссылался на какия-то неотложныя дела, которыя удерживали его именно здесь. Эти сомнения разрешились с приездом Сережи, который привез сдавать первое золото. Он успокоил, что в Красном-Кусту и на Салге все обстоит благополучно. У Сережи был такой озабоченно-деловой вид. Он окончательно вошел в свою роль главнаго управляющаго и даже надоедал разными деловыми разговорами. По своей мужской ненаблюдательности он не заметил особеннаго положения Настасьи Яковлевны и был очень удивлен, когда Окоемов пригласил его в крестные отцы. -- Что это значит?-- спрашивал Сережа, делая большие глаза. -- Очень просто: мы ожидаем потомства... -- А... Сережа отнесся к этой новости настолько безучастно, что Настасья Яковлевна даже обиделась. Главный управляющий был занят больше какими-то двадцатью фунтами золотого песку, курсом на золото, ассигновками на него в банке, а будущий человек его интересовал столько же, как прошлогодний снег. Точно так же равнодушно отнесся он и к тайной женитьбе Окоемова. Настасья Яковлевна не понимала, что в последнем случае в Сереже сказывалось не равнодушие, а особенный вид ревности -- ревность холостого товарища. Ему даже казалось, что Настасья Яковлевна сейчас недостаточно интересна, и что Окоемов мог бы сделать более удачную партию. Ну, женился бы на американке, что ли. Окоемов понимал его настроение и не придавал ему серьезнаго значения. Сдача перваго золота составляла торжество всей компании, и Сережа волновался все время. Только когда оно было превращено в лаборатории в слитки, он успокоился, точно свалил с себя какую-то тяжесть, а затем пропал на целых два дня. Вернулся он измятый, сонный, мрачный. -- Ах, Сережа, Сережа...-- упрекнул его Окоемов. -- Пожалуйста, ничего не говори мне. Презираю себя... Попал в клуб, встретил знакомых, ну и того... Моя беда, что я везде встречаю отличных людей. -- Не забудь одно, что скоро наступит срок взноса твоего сторублеваго пая. Ты знаешь, что я прямолинеен в таких делах до идиотства... да. Ведь эти сто рублей должны быть заработаны. Понимаешь? Ты можешь где-нибудь занять, но я такого пая не приму. -- Пожалуйста, нельзя ли без правоучений? -- Я только предупреждаю вперед.

VIII.

Красный-Куст сделался неузнаваем. Год назад было болото, а сейчас вырос целый городок. На прииске работало около ста человек да еще около "конторы" больше десятка. Всех нужно было накормить -- одной такой заботы достаточно. С наступлением весни работа закипела по всем пунктам, точно новый приисковый городок наверстывал зимнюю спячку. Оживленнее всего, конечно, был прииск, где сейчас командовал Потемкин. Дело было поставлено, и требовались только аккуратность и добросовестность. Последним качеством изобретатель обладал вполне, а первое частенько страдало. Впрочем, дело велось под зорким глазом двух опытных штейгеров, которые видели на два аршина под землей. Весть о деле с башкирами опередила Сережу. На прииске рабочие уже толковали, что у барина вышла "неустойка" и его посадят в тюрьму, если уже не посадили. Долетела эта весть и на озеро Челкан, перетревожив о. Аркадия. Он сейчас же приехал на прииск, чтобы навести справки, но и здесь никто и ничего не знал. -- Дело в следующем...-- бормотал о. Аркадий.-- Я уверен, что все эти слухи распускает Утлых. Да. Он оказывает себя вредным человеком. А в сущности, все это пустяки... Приисковыя дамы были рады появлению о. Аркадия и несколько успокоились. В самом деле, мало ли что может быть,-- ведь садят же других людей в тюрьму? О законах и разных правах милыя дамы имели самыя фантастическия представления, как о чем-то фатально-страшном. Сережа приехал при о. Аркадии и сразу разрешил все сомнения. -- Все пустяки болтают... Окоемов чувствует себя молодцом. Конечно, неприятно, но пока еще ничего особеннаго нет. В крайнем случае, мы понесем денежный убыток на аренде озера, и только. Потом Сережа улучил минуту и наедине сообщил княжне под величайшим секретом известие о женитьбе Окоемова. Княжна только сделала большие глаза. -- И уже женился?-- спрашивала она. -- Да... гм... Он просил меня передать вам приглашение быть крестной. -- Позвольте, как же это так... Только женился -- кого же крестить? -- Видите ли, женился-то он, оказывается, еще в Москве... -- Вот уже как... И все скрыть от меня? Нет, это несправедливо. Я уже догадывалась давно, что он сделал предложение, но от меня-то скрывать зачем?.. Не понимаю! -- Он вообще поступил не по-товарищески. -- А какая уже скрытная Настасья Яковлевна...-- огорчалась княжна.-- Да... А я уже как ее любила... Эта тайна скоро облетела весь Красный-Куст, благодаря кучеру Афоньке, который привез Сережу из города. Все были почему-то недовольны и приняли известие, как обиду. За Окоемова был один о. Аркадий. -- Что же, в добрый час...-- говорил он.-- Нехорошо жить человеку одному, так сказано в Писании. Очень и весьма рад... Весьма хорошо. Сережа, между прочим, обратился к о. Аркадию за разяснением одного каноническаго вопроса. -- Но нашим законам, о. Аркадий, кум не может жениться на куме? -- Нет... т.-е. вы подозреваете восприемников одного младенца? -- Именно... Очень жаль. -- Духовное родство, нельзя. Даже Потемкин и фельдшер Потапов приняли живое участие в обсуждении вопроса, имел ли право жениться Окоемов и, кстати, что он за человек вообще. Разговор происходил в комнате фельдшера, устроенной при больничке. -- Я, признаться сказать, лучше о нем думал,-- задумчиво проговорил Потемкин, покуривая дешевую папиросу.-- Помилуйте, тут дело огнем горит, а он жениться... Нужно и о других подумать. Вот тебе и компания... вдвоем. -- Да, вообще...-- глубокомысленно соглашался фельдшер.-- А впрочем дело ихнее и нас не касается. -- Как не касается? Вот тебе фунт... Теперь конец и всей нашей компании. Я уже знаю: как заведется баба, и пиши пропало. Совсем другая музыка... А Настасья Яковлевна девица с ноготком и свои порядки будет заводить. Уж началось... да. -- Началось, говоришь? -- Посылаю ему смету, а он мне присылает отказ. Всего-то осталось сделать расход в какия-нибудь полторы тысячи. На самом конце все дело испортил. Со мной всегда так было, всю жизнь. Ведь кончил бы, если бы Окоемову не пришла блажь жениться. -- Да, вообще... Этак он и моих пчел похерит. -- Погоди, всего будет. Всех больше, в конце концов, был огорчен Сережа, как самое близкое и заинтересованное лицо. Он возвращался из Екатеринбурга вообще в дурном настроении и причины его перенес на Окоемова. Раздумавшись на эту тему, он пришел к заключению, что именно этого-то Окоемов и не должен был делать. Эта мысль все разрасталась и достигла своего апогея после разговора с княжной. -- Да, так вы вот как, Василий Тимофеич?.. Хорошо. Да, очень хорошо. Сережа долго не мог заснуть. Пробовал читать только-что полученный новый французский роман, считал в уме до тысячи -- ничего не выходит. Наконец его осенил великолепный план. Серезка даже вскочил с постели и погрозил кулаком в пространство. -- Погоди, дружище, я тебе удружу... Ха-ха! Интересно будет посмотреть, какую ты рожу скорчишь. Х-ха... Вдруг ты возвращаешься в Красный-Куст с молодой женой, а я тебе рекомендую: Варвара Петровна -- моя жена. Каково? Ловко... Или лучше я женюсь на бойкой докторской своячинице, наконец, чорт меня возьми, на поповне Марковне. Погоди, дружище... Эта блестящая мысль сразу успокоила Сережу, он заснул крепким сном и всю ночь видел, как он хочет жениться не на княжне, не на поповне и не на докторской своячинице, а на фельдшере Потапове. Утром ему было даже совестно за это безобразие. Калерия Михайловна и Анна Ѳедоровна частенько враждовали между собой, вернее сказать -- ревновали друг друга по части первенства. Сам собой являлся вопрос: кто же настоящая хозяйка? Иногда случалось, что какое-нибудь приказание Калерии Михайловны вдруг отменялось Анной Ѳедоровной и наоборот, или -- в область Анны Ѳедоровны вдруг вторгалась Калерия Михайловна и наоборот, т.-е. дамам это казалось. Говоря правду, устраивала такия вторжения по большей части упрямая хохлушка, а Калерии Михайловне оставалось делать такой вид, что она ничего не замечает или что терпит по необходимости, чтобы не поднимать домашних дрязг и ссор. Так вопрос о том, кто главная хозяйка, и оставался до сих пор открытым. И вдруг оказалось, что главной хозяйкой является раскольница. Она точно с неба свалилась... Известие о женитьбе Окоемова навело на обеих женщин страшное уныние. У них, как говорится, руки опустились. Калерия Михайловна даже всплакнула потихоньку. На другой день по приезде Сережи обе встали недовольныя и молчаливыя. Дело не шло на ум. Калерия Михайловна отправилась посмотреть свой огород, и ей сделалось еще тошнее -- огород показался сиротой. К чему теперь огород? -- Вы это что смотрите?-- окликнула ее хохлушка. -- А так... Устраивала, хлопотала, старалась... Да, старалась... -- И я тоже старалась... -- Обе старались... -- А на готовое-то приедет новая хозяйка и нас по шеям. Вам это нравится? -- Даже очень... Калерии Михайловне сделалось жаль хохлушки, а хохлушка пожалела Калерию Михайловну. Каждая думала про себя: "А какая она славная... Право, жаль!". Кажется, уж оне ли не жили душа в душу, а тут Бог новую хозяйку послал, а новая хозяйка новые порядки будет заводит: и то не так, и это не так. Одним словом, раскольница... Откуда приисковыя дамы взяли эту мысль о новых порядках новой хозяйки -- трудно сказать, но оне были убеждены в ней и говорили, как о вещи известной. -- Вот тебе и школа...-- ядовито заметила хохлушка.-- Да и тот хорош: вывез из Москвы хороший консерв. -- А я так думаю, что все это устроила наша княжна. Она ведь только прикидывается простой... Вместе ездила с раскольницей, ну и сговорились. -- То-то она помалчивала все время... Общее несчастие соединило обеих женщин, чего не было с первой встречи. Оне даже присели на одно бревно, неизвестно зачем валявшееся в огороде, и предались горьким размышлениям. -- Скоро вот ягоды поспеют,-- вслух думала хохлушка.-- Да... Пусть теперь новая хозяйка и пастилы, и варенья, и маринады делает, как знает. А я-то, глупая, радовалась: вот лето наступит, вот ягоды поспеют... Десять пудов одного сахарнаго песку заготовила... банки... Хохлушка махнула в отчаянии рукой. -- Все пошло прахом... -- Она еще покажет себя,-- уверяла Калерия Михайловна.-- Вот попомните мое слово... Тихонькая да молчаливая такая, а это хуже всего: не узнаешь, что у нея на уме. -- Мы теперь в роде кухарок... Нет, уж извините, Настасья Яковлевна, а этому не бывать. Если бы я знала, да ни за что бы не поехала сюда. -- И я тоже... Со стороны эти мысли и разсуждения могли показаться смешными, но в них была известная доля правды. Весь рабочий городок волновался, как пчелиный улей, в который влетела чужая пчела-матка. Тут было о чем подумать, и каждый раздумывал по-своему. Все это выяснилось с особенной яркостью, когда неожиданно приехал Окоемов, вырвавшийся из Екатеринбурга всего на несколько дней. Ему было необходимо произвести маленькую ревизию и сделать некоторыя распоряжения. С перваго своего появления в Красном-Кусту он почувствовал себя чужим, точно прежняя рабочая семья распалась разом. Открыто ничего не было высказано, но тем сильнее это чувствовалось. Все были как-то особенно молчаливы и торжественно-покорны, как незаслуженно обиженные люди, подчинявшиеся силе. Окоемов догадался, что в Красном-Кусту все известно и произошло именно то, чего он ожидал. Даже княжна, и та отворачивалась от него. -- Вы не одобряете мое поведение, Варвара Петровна?-- спросил ее Окоемов, когда они остались в столовой одни. -- В таких вещах никого уже не спрашивают, Василий Тимофеич... -- Чем же вы недовольны? -- Я? С чего вы это уже взяли?.. -- Да и все, кажется, недовольны? -- Это вам так уже кажется. Живем, как и раньше жили. У нас все уже по-старому. Особенно возмутило Окоемова поведение Сережи, на котором точно чорт поехал верхом. Огорченный Окоемов не стал даже разговаривать с ним и уехал в Челкан к о. Аркадию. Он от души любил этого деревенскаго попика, всегда такого ровнаго, спокойнаго и какого-то жизнерадостнаго. О. Аркадий сразу заметил настроение гостя и заговорил: -- Дело в следующем, Василий Тимофеич... Вы, конечно, правы, по поставьте себя на их место. -- Да ведь я-то такой же остался, о. Аркадий. -- А в Писании про это дело так сказано: "неженивыйся печется о Господе, а женивыйся о жене своей". Впрочем, все перемелется и мука будет... Не следует волноваться, вообще. -- А если мне обидно? -- Ничего, укрепитесь духом... Люди все хорошие, и все помаленьку пойдет. Мало ли что бывает... Вот с озером-то как вы? -- А ну его... Арендую два новых. Свет не клином сошелся... Собственно, о. Аркадий не сказал ничего новаго и особеннаго, но Окосмов сразу почувствовал облегчение, и все, что его волновало, показалось теперь ему таким мелким и ничтожным.

IX.

Перед отездом Окоемова обратно в Екатеринбург у о. Аркадия был с ним серьезный разговор на тему о новых членах сторублевой компании. -- Маловато народу, Василий Тимофеич, а новых что-то не прибывает, т.-е. таких членов, которые вошли бы в дело живьем. -- Наберутся помаленьку, особенно, когда дело станет прочно на ноги. Даже лучше, если начнем с маленькаго. С большим можно и запутаться -- не с делом, а с людьми. -- Так-то оно так, а все-таки большая недохватка в народе. Трудненько управляться. -- Будем нанимать, как другие. -- Гм, оно конечно, а только все-таки... Мы с Сережей уж без вас тут делали несколько опытов, но все как-то неудачно. Попадался народ или пьяница, или лентяй... Едва потом развязались. Ох, не любит работать русский человек, вот как не любит. Даже обижается, когда увидит настоящую работу. Эти-то, которым мы отказали, разносят нас на все корки. Даже в местную газету попали. -- А из каких же? -- Да так, с бору да с сосенки: один актером оказался -- это самый безпокойный, потом один чиновничек маленький, один учитель из духовнаго училища... Мы их принимали так, пока присмотрятся к делу. Ну, ничего и не вышло. -- А женщины? -- Женщины лучше, да пока девать-то нам их некуда. Вот в контору надо бы двух, да Сережа не хочет. У меня, говорит, иногда такое слово в сердцах сорвется, что и жизни будешь не рад. Они вообще не признают женщин в этаких делах... Барская замашка. -- Это, значит, для его же пользы, если женщины будут в конторе. Нужно же когда-нибудь учиться приличиям... Вот что, о. Аркадий, вы сездили бы в Салгу проведать Крестникова. Мы его что-то совсем забыли. Серьезный он человек, да молод... -- Ужо сезжу. И то он как-то точно отпал от нас. О. Аркадий не разсказал Окоемову только одного, именно тех суждений и разговоров, какие ему приходилось слышать о компании от местных людей. В большинстве, как это ни странно, суждения были не в пользу компании, даже больше -- почти враждебныя. Сказывалась какая-то местная ревность: что, разве мы хуже их? Дай-ка нам денег, так мы устроили бы сотни таких компаний. А скептики смотрели в корень вещей и говорили, что гусей считают по осени. Разговоры шли, конечно, в среде местной интеллигенции, относившейся ко всему чужому свысока. О. Аркадий не высказал этих мнений сейчас, чтобы не безпокоить Окоемова,-- у него своих забот достаточно, а это успеется. Для неприятностей всегда время найдется. Исполняя поручение Окоемова, о. Аркадий сейчас же отправился в Салгу. Он там давненько не бывал, и его интересовало, что там и как. Всю дорогу о. Аркадий раздумывал о том, что жатва готова, а делателей мало. Ему было обидно за самое дело. Ведь сколько народу ищет куска хлеба, а предложи его -- не желают. Все белоручки какие-то. Хорошо, что Окоемов не из таких, которые опускают руки от первой неудачи, и пойдет напролом до конца. Одним словом, американец... В Салге поставленная на первый раз изба разрослась разными хозяйственными пристройками и надстройками, хотя все это имело очень скромный вид. Строились по-дешевому, на крестьянскую руку, выгадывая каждое дерево. А собственно хозяйственныя пристройки были огорожены плетем и крыты соломой. Первая изба была расширена пристройкой задней половины, отделявшейся от передней большими сенями. Отдельно стоял небольшой флигелек для рабочих. О. Аркадий окинул все постройки опытным хозяйским взглядом и мысленно одобрил Крестникова. Так-то лучше без затей. Все были дома -- сам Крестников с женой, гимназистка Марковна, приехавшая погостить, и двое реалистов, сильно изменившихся и возмужавших за год. -- Какими судьбами, о. Аркадий?-- спрашивал Крестников.-- Мы поджидали Василия Тимофеича... Он что-то забыл про нас. -- Он меня просил сездить, а самому-то некогда. В город торопился очень. У него там дела... -- Значит, вы к нам ревизором? -- Какой я ревизор... Так, просто посмотреть приехал. Может-быть, на что-нибудь и пригожусь. -- Посмотрите, посмотрите... Изба была небольшая, но для двоих места было достаточно. Окоемов предлагал занять эту избу под людскую, а себе выстроить отдельный домик, но пока Крестиков отказался. Вез того расходов было достаточно, а приход заключался только в прошлогоднем сене. Жена Крестникова за год пополнела и из гимназистки превратилась в настоящую женщину. Не откладывая дела в дальний ящик, Крестников сейчас же повел о. Аркадия по своему хозяйству. Осмотрел был скотный двор, птичник и разныя домашния постройки. Особенное внимание Крестников обратил на свинарню и овчарню. -- Это будет наша главная доходная статья,-- обяснил он.-- Относительно хлеба я сильно сомневаюсь, чтобы было выгодно... Рабочих нет, да и концы с концами, пожалуй, не сведешь, особенно в урожаи. -- Да, оно пожалуй, что так... -- Потом на пшенице у нас появилась кобылка... Тоже не много веселаго. Не знаю, что скажет осень... -- Вот видите, г. студент, вы и разсуждаете неправильно, ибо нельзя высчитывать доходность хозяйства по годовому обороту. А раскиньте-ка лет на пять -- другой разговор получится. В одном месте ямка, а в другом бугорок -- все и сравняется. К конце осмотра Крестников не без гордости показал свое маленькое опытное поле, занимавшее всего одну десятину. Здесь обработка земли велась усовершенствованными плужками. Полдесятины пшеницы и полдесятины овса говорили о явном преимуществе этих плужков пред исторической сохой и сибирским сабаном. -- Подождите, я еще фосфоритов выпишу,-- мечтал Крестников, счастливый молчаливым одобрением о. Аркадия.-- Конечно, не вдруг все, а помаленьку. -- Не вдруг, и Москва строилась. -- А без машины, ничего не выйдет, о. Аркадий. Наше счастье пока в том, что рынок у нас у себя дома. Значит, мы не теряем ни на доставке своих продуктов, ни на разнице рыночных цен. Потом есть своя выгода на разных хозяйственных отбросах, идущих в корм скоту, начиная с курицы и кончая свиньей. Хлеба уже наливались, и о. Аркадий еще раз подумал: жатва готова, а делателей нет. Вечером вся компания отправилась пить чай на берег озера Салги, разлившагося в своих круглых берегах, точно на блюде. Озеро считалось сейчас безрыбным, потому что последний арендатор истребил всю рыбу до тла. Здесь еще сохранился березовый лес на месте заброшеннаго башкирскаго кладбища. Издали он казался зеленой шапкой. Обе Марковны выбивались из сил, чтобы угостить о. Аркадия на славу. Реалисты развели костер. Одним словом, устроился почти пир. Но он был нарушен появившимся верховым,-- это был старший сын о. Марка, служивший где-то в контрольной палате и приехавший на лето погостить к отцу. -- Уж я искал вас, искал...-- устало проговорил он, слезая с лошади.-- Сначала на хутор приехал, а оттуда отправился не по той дороге и попал в башкирскую деревню. Крестников отрекомендовал гостя о. Аркадию, но тот едва удостоил простенькаго сельскаго попа взглядом. -- Кажется, что-то такое слыхал об вас от отца,-- лениво протянул он, разваливаясь на траве.-- Кстати, старик тоже собирался сюда, но его утащили куда-то с требой. Гость не понравился о. Аркадию манерой держать себя. Что-то такое самодовольное и высокомерное чувствовалось в каждом взгляде, в каждом звуке и в каждом движении, точно этот контролер делал постоянно всем громадное одолжение уже тем, что дышал. О. Аркадий слышал раньше, что он кончил университет и хорошо идет по службе. Сейчас ему можно было дать под сорок. -- Ну, как вы здесь?-- проговорил гость, не обращаясь ни к кому в частности.-- Стремитесь облагодетельствовать человечество? -- Пока еще не виноваты в этом,-- ответил Крестников. -- А вы не сердитесь. Ведь я так, шутя... да. Хотя, если разобрать, так все ваши предприятия выеденнаго яйца не стоят. Да... -- Позвольте узнать, почему?-- вмешался о. Аркадий, задетый за живое самым тоном, каким все говорилось. -- Почему?-- переспросил гость и с удивлением посмотрел на о. Аркадия.-- А вы слыхали, что такое капитализм и капиталистическое производство?.. -- Если не употреблять научной терминологии, то это всякий поймет,-- заметил Крестников. -- Да, так вот я и говорю...-- тянул гость:-- говорю, что все это вздор. Не будь у г. Окоемова диких денег, которыя он, конечно, волен бросать, как ему угодно, ничего бы и не было, включительно до настоящаго момента, когда мы вот сидим и пьем чай. Все основано на деньгах; следовательно, уберите их -- и ничего не останется... -- Если бы каждый тратил свои средства на осуществление определенной хорошей идеи, то в этом ничего нет, кроме хорошаго,-- ответил Крестников. -- Да-с, деньги великая сила и, можно сказать, даже единственная, а ваши предприятия, кроме того, что основаны на деньгах, в конечном результате имеют тоже только деньги. Чтобы быть последовательным -- мы заговорили об идеях -- чтобы быть последовательным, нужно было начинать как раз наоборот. В переводе на язык простых копеек это значит вот что: существует на свете г. Окоемов -- будут существовать и ваши предприятия, а не стало его в одно прекрасное утро -- и все лопнет, как мыльный пузырь. Сущность этой речи о. Аркадий уловил и сильно заволновался. Как это у нас легко, в самом деле, раскритиковать и опошлить все хорошее и оставаться в то же время совершенно безучастным ко всему дурному. -- Дело в следующем, г. контролер,-- заговорил о. Аркадий, запахивая полы своего поповскаго подрясника.-- Вот вы заговорили о г. Окоемове. А мне известно, что его прямая цель поставить дело именно так, чтобы оно могло итти без него. В этом вся суть... И я убежден, что так и будет. Действительно, первый опыт основан на деньгах, вы нравы, но какие же опыты не требуют предварительных затрат, пока добьются до настоящаго? Наконец, по-вашему, конечная цель всех предприятий -- нажива в той или другой форме... Со стороны оно и должно так казаться, но вы забыли одно, что здесь требуется прежде всего труд, упорный и последовательный. Такой труд уже сам по себе составляет известное нравственное начало... да. Только трудящийся человек поймет настоящую бедность и настоящее чужое горе, к которым богатые тунеядцы глухи и слепы. Да, да... И еще скажу: цель всех предприятий г. Окоемова совсем не нажива, как вы ее понимаете, а именно дать трудовой честный хлеб тем, кто его сейчас не имеет. Наконец вы разсуждаете, г. контролер, как человек, который заручился известной вывеской, т.-е. дипломом, получает двадцатаго числа определенное жалованье и больше ничего знать не желает. Пусть другие живут, как хотят, мне бы только было хорошо... Г. контролер посмотрел на разгорячившагося попа прищуренными глазами, улыбнулся и сделал такое движение головой, которое в переводе означало: разве можно спорить с сумасшедшими? Но о. Аркадий разгорячился окончательно и не мог не закончить. -- Дело в следующем: вы, г. контролер, у воды без хлеба не сиживали... да. А что касается ученых разговоров и ученых слов, так это г. Окоемов знает получше даже вас. Да... Бывают какие-то тяжелые люди, одно присутствие которых уже портит общее настроение. Таким именно был "г. контролер", каждый визит котораго в Салгу сопровождался какой-нибудь неприятностью, хотя он был неглупый человек и по натуре не злой. Так и сейчас: стоило ему появиться, как весь пикник разстроился. После взрыва негодования о. Аркадий испытывал унылое чувство: он редко горячился, в два-три года раз, и потом страдал, как было и сейчас, когда он поостыл.

X.

Приближались роковые дни: первый год компании кончался. В Красном-Кусту назначен был общий сезд "сторублевиков" и "сторублевок". Все начали готовиться к этому сезду задолго, и у каждаго нашлось достаточно работы, чтобы "заитожить" целый год. Каждый сводил свои счеты в отдельности, а потом они поступили к Сереже для общаго итога. Работы было по горло, так что Сережа принужден был смириться и взял помощницей гимназистку Марковну. Он, вообще, принял с некоторых пор торжественно-строгий вид, и гимназистка Марковна даже боялась его, когда делала какую-нибудь ошибку. Дело пошло еще быстрее, когда явилась на помощь бойкая докторская своячиница, сама напросившаяся в контору. -- Предупреждаю, я строг,-- уверял Cepeata. -- И я тоже строга,-- отвечала своячиница.-- Как женщина, вообще, не терплю безпорядка, мелочна, придирчива и неумолима, особенно в пустяках. Потом не люблю, когда при мне возвышают голос и делают сердитое лицо -- это не по-джентльменски. Да... Кажется, мы отлично понимаем друг друга, и недоразумений не может быть. -- Будем посмотреть... А я все-таки строг. С особенным нетерпением ожидали приезда Окоемова с семьей. Дамы волновались вперед, и каждая про себя составила отдельный план, как держаться с новой хозяйкой. Ведь это будет не просто Настасья Яковлевна, на которую никто не обращал раньше особеннаго внимания, а жена Окоемова. Теперь многое будет зависеть прямо от нея. Окоемовы приехали ночью, так что их встретила одна княжна, которой не спалось. Она приготовила целый репертуар обидных слов, которыми хотела встретить коварную раскольницу, но один вид спавшаго ребенка разогнал эту грозовую тучу. -- Мне кажется, что он не совсем здоров,-- шопотом проговорила княжна, заглядывая с удивлением и страхом на спавшаго трехмесячнаго ребенка.-- Такая ужасная дорога... -- Нет, ничего... Он отлично перенес все,-- шопотом же отвечала его счастливая мать. Да, это была совсем другая женщина, и княжна со слезами принялась ее целовать. Она успела забыть все и все простила. -- Новый наш компаньон...-- заметил Окоемов, указывая глазами ребенка.-- Я уже внес пай. Княжна была огорчена, что родился мальчик, а не девочка, и даже пожурила молодую мать. Конечно, девочка лучше, начиная с того, что не будет так шалить, как мальчишка. "Молодые" заняли две комнаты, из которых одна превратилась в детскую. Именно эта комната сделалась сразу центром всего дома, и все ходили мимо нея на цыпочках, хотя ребенок большую часть времени спал и не слыхал никакою шума. Калерия Михайловна и Анна Ѳедоровна, как замужния женщины, имевшия когда-то своих детей, засыпали молодую мать разными советами по части ухода за ребенком. Даже маленькая Таня и та принимала самое живое участие в этих женских хлопотах и лезла в детскую при всяком удобном случае, так что старушка-няня даже возненавидела ее. Сезд состоялся самым торжественным образом. Приехал доктор Попов, Крестников с женой, о. Аркадий и даже о. Марк, здоровенный мужчина с семипушечным басом. Все разместились, кто где мог. Собственно контора оказалась теперь за дамами, мужчины разбрелись по флигелям, а главную квартиру устроили в больнице, благо больных не было. Негодовал один Сережа, потому что его приисковая контора превратилась в какую-то дамскую уборную. Валялись шпильки, пуговицы от ботинок, а раз он нашел между гроссбухами даже корсет. У беднаго главнаго управляющаго просто опускались руки от этого неприятельскаго нашествия. -- Что же это такое будет?-- взмолился он наконец, обращаясь к Окоемову.-- Ложись и умирай... -- Ничего, Сережа, как-нибудь потерпи. -- Да ведь это безпорядок, и всякому терпению бывают границы. Настасья Яковлевна сумела остаться незаметной, какой была раньше, и этим вперед потушила всякую возможность чьего-нибудь протеста. Она почти все время проводила в детской и была совершенно счастлива. Из всех окружающих ее интересовало больше всего поведение Сережи, который по нескольку раз в день заглядывал на ребенка и только пожимал плечами. -- Вы, кажется, чему-то удивляетесь, Сергей Ипполитыч?-- спросила его наконец Настасья Яковлевна. -- Неужели это будет человек? -- Со временем... -- Знаете, это скучно. -- Как кому. А знаете, из вас выйдет, вероятно, прекрасный отец... В вас есть что-то такое, что даже трудно назвать определенным словом, но что просто чувствуется. -- Покорно вас благодарю, Настасья Яковлевна. Это в некотором роде Америка, которой недостает только своего Колумба -- вернее, Колумбы. Собравшиеся члены компании проводили первую половину дня в осмотре прииска и всего приисковаго хозяйства и знакомились с делом в его настоящем виде. Большинство не было знакомо в подробностях даже с добыванием золота, хотя оно и происходило у всех на глазах. Но прииску водил всех Потемкин и заканчивал отдельным сарайчиком, где лежали модели его насоса. -- Пустяков недостает,-- шопотом предупреждал он.-- Василий Тимофеич не желает... Что делать! Он, очевидно, разсчитывал на сочувствие других членов компании, но они решительно ничего не понимали и только покачивали головами. Фельдшер Потапов демонстрировал свою пасеку и даже угощал свежим медом, что злило хозяек, у которых овощи еще не поспели, и оне не могли щегольнуть трудом рук своих. Наконец все предварительныя занятия были кончены, и Окоемов назначил день общаго заседания. Сережа постарался придать всему официальный характер и устроил свою контору прилично такому важному случаю. Во-первых, был поставлен стол для членов-учредителей, а потом места для публики. Получалось что-то в роде заседания ученаго общества. Но публика была недовольна, и первым забунтовал Окоемов, ни за что не хотевший занять места председателя. -- Ты устроил весь парад, ты и председательствуй,-- говорил он. -- А у нас колокольчика нет...-- спохватился Сережа.-- Все дело испортим без колокольчика. Послушай, Вася, ведь мне придется читать годовой отчет, так как же я буду председательствовать? -- Попросим прочитать кого-нибудь другого. О. Аркадия, например. -- Ну, нет, дудки... Я уж лучше сам. Состав заседания был самый разношерстный: два попа, доктор, фельдшер, неокончивший студент, изобретатель, реалисты, два народных учителя и т. д. Были тут люди испытанные, определившиеся вполне, и новички, члены компании и просто компаньоны. Женщины сбились в одну кучку. Калерия Михайловна зажала свои сто рублей в кулаке и все боялась пропустить срок взноса. -- Милостивыя государыни и милостивые государи...-- начал Сережа, откашлявшись и приняв осанку товарища министра.-- Имею честь представить первому общему собранию нашей компании первый годовой отчет. Дальше последовал настоящий водопад цифр, так что удам зарябило в глазах, точно в комнату налетели комары. Для перваго года расходы выходили страшные, в общей сложности больше тридцати тысяч, а приход не достиг десяти процентов. Членские взносы занимали только очень скромное место, всего около пяти процентов. Но в числе расходов был показан имущественный капитал -- как постройки, машины, посевы, скот и разный хозяйственный инвентарь. Публика, очевидно, была мало знакома с красноречием цифр, и ira лицах появилось испуганное выражение. Если первый год обошелся во столько, то чего же будут стоить следующие года? Калерия Михайловна со страха даже закрыла глаза, как утопающий человек. Ей казалось, что все погибло. -- Господа, я кончил...-- заявил, наконец, Сережа с адвокатским жестом.-- Не имеет ли кто заявить что-нибудь? -- Я имею...-- откликнулся доктор.-- Благодарить главнаго управляющаго золотыми промыслами. Наступила пауза. Все молчали. Тогда поднялся Опоемов и заговорил взволнованным голосом: -- Господа, лично я враг всякой помпы и торжества, но сегодня считаю необходимым сказать несколько слов. Сегодняшний день для меня имеет особенное значение, как трудовой праздник. Да, мы все, собравшиеся здесь, трудились по мере наших сил и средств и являемся участниками одного общаго дела. Из прочитаннаго отчета ярче всего выступает цифра расходов, которая омрачает наш праздник. Вот об этом обстоятельстве я и считаю нужным сказать несколько слов... Затевая дело, я знал из присутствующих только двух лиц, а остальные жили в разных концах России, не подозревая даже о существовании друг друга. Упоминаю о последнем с той целью, чтобы доказать, что дело возникло по личной инициативе. Это была моя заветная цель, для которой я попустился остальными своими делами. Да, дело задумано одним мной, и, повидимому, в этом его слабое место... Но это только так кажется, потому что оно задумано не для себя и не в целях личнаго обогащения. Я вложил в него около тридцати тысяч, которыя в свое время и получу, а дело, будет расти, развиваться и крепнуть своими силами и средствами -- я в этом убежден, как в том, что вижу сейчас всех. Я знаю, что говорят: у Окоемова лишния деньги, и он может их бросать. Лишних денег, вообще, нет, по крайней мере, я таких не видал... А бросать деньги на ветер тоже охотников найдется немного... Я коммерческий человек, вернее сказать -- промышленный, и для меня деньги имеют только значение силы, которую можно утилизировать на все лады. Мне нравится вот такая комбинация, и я не жалею, что сделал первыя затраты. Скажу больше: я горжусь этим именно, что имел возможность сделать первый шаг. Конечно, мог быть другой путь -- начать с маленькаго... Но пришлось бы дольше ждать результатов, а жизнь коротка, и никто не поручится за свое завтра. Мне хотелось при своей жизни осуществить некоторые планы и разрешить некоторыя задачи. Окоемов сделал паузу. Его лицо побледнело, а руки сделались влажными. -- До сих пор я говорил, как купец,-- продолжал он, улыбнувшись своей больной улыбкой.-- Да... И, вероятно, некоторые из вас ставили мне это в вину. Но есть нравственная сторона, разрешить которую так или иначе уже ваше дело. Вот вы сейчас выслушали подробный отчет нашего управляющаго, в котором фигурировали одне мертвыя цифры, но под ними, этими цифрами, бьется жизнь, кровные интересы, будущее тысяч людей... Самым обидным для меня лично было мнение, что я хочу кого-нибудь облагодетельствовать: это уже область благотворительности, а не живого дела. Живое дело потуда имеет значение, пока оно не нуждается в посторонней помощи. Затраты на первоначальную постановку в счет не могут итти... Еще одно маленькое замечание: всякая серьезная работа со стороны может показаться скучной, да работа и скучна, если работник не одушевлен высшими стремлениями. Поэтому очень ошибутся те, кто у нас будет искать развлечения. Они найдут только ту скучную работу, которая на русском языке образовалась из слова "рабство". Я понимаю только работу, которая имеет впереди какую-нибудь высшую цель... В этом вся суть.