Без названия

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I.

Окоемов отправился сделать предварительный обзор купленных промыслов вместе с Утлых. Они отправились в собственном сибирском тарантасе, что Скоемову особенно нравилось, напоминая доброе, старое дожелезнодорожное время. Тарантас представлял собою походный дом, и в него, кроме пассажиров, можно было поместить разнаго багажа пудов пятнадцать. На путешествие Окоемов ассигновал две недели времени. -- Успеем все посмотреть,-- говорил Утлых. -- Как хорошо...-- восхищался Окоемов.-- Я так давно не ездил на лошадях. Какой простор... Совершенно особенное ощущение, точно вырвался откуда-то на волю. Утлых мог только удивляться этим восторгам бойкаго московскаго барина. Как же иначе ездить? Когда тарантас с тракта свернул на проселок, Окоемов пришел еще в больший восторг. Какия славныя деревни попадались на пути, не чета расейским -- избы стояли, как зуба. Леса было еще достаточно, и уральский мужик жил крепко, как, вероятно, жили мужики при Аскольде и Дире. И земли много, и воды, и всякаго угодья. Вообще, никакого сравнения с жалкими расейскими деревушками. -- В Сибири еще лучше пойдет,-- уверял Утлых.-- Всем еще места хватит, да и от нас еще останется... -- Да, Сибирь еще вся в будущем,-- задумчиво отвечал Окоемов. Они сначала отправились на юг от Екатеринбурга, по челябинскому тракту. Дорогой Окоемов припомнил, что здесь где-то живет сибирский поп Аркадий. Посмотрев свою записную книжку, он спросил своего спутника: -- Озеро Челкан вы знаете, Илья Ѳедорыч? -- Даже весьма превосходно знаю... Это в сторону от тракта верст двадцать. -- Может-быть, вы и о. Аркадия знаете? -- Еще бы... Мы с ним большие дружки. Он из Казани недавно проезжал, так завертывал ко мне. Ловкий попик, работящий... У меня-то железный рудник недалеко от озера Челкан был, так я всегда у попа Аркадия останавливался. Может-быть, вы к нему хотите? Нам рукой подать... Прииск-то наш будет от Челкана верстах в пятнадцати... -- Вот и отлично. Мне интересно было бы побывать у него... -- Хорошо, что во-время сказали. Повернем со следующей станции на Челкан. Привольныя там места... Главный массив Уральскаго хребта точно уходил все больше и больше вправо, а впереди все ровнее и ровнее разстилалась начинавшаяся сибирская равнина. Собственно, это было уже начало благословенной Башкирии. Окоемов удивился тучному чернозему, хорошим всходам, рослой траве,-- земля еще не потеряла силы и удобрялась кое-как. -- Какое здесь удобрение,-- возмущался Утлых.-- Так, кое-как разбросают навоз. А больше и так земля остается... Я знаю две деревни, которыя должны были переселяться от навоза: двести лет валили навоз около деревни, завалили речонку, наконец самим тошно стало, и переехали на другое место. Оно и легче, чем свозить накопленный навоз. Лучшее удобрение даром пропадает. Глуп народ, своей пользы не понимает... Озеро Челкан разлеглось в плоских берегах, заросших кругом камышами. Только в одном месте берег приподнимался, и на этой возвышенности раскинулось громадное село Челкан. Издали еще забелелась каменная большая церковь. -- Дворов с триста будет,--обяснил Утлых.-- У попа Аркадия богатый приход. Только все дело ему портят раскольники да башкиры... Умирать бы попу не надо было, кабы все православные. Башкиры одолевают -- конокрад на конокраде. Всех лошадей под замком держат. Как-то поп Аркадий лихого жеребца выкормил. Рублей двухсот стоил... Ну, башкиры все и подбирались к нему, а поп-то крепко живет. Что бы вы думали, украли-таки лошадь... Через ворота не могли попасть, так через крышу, собаки, спустились, замок сломали, лошадь связали да через крышу ее и вытащили. То удивительно, что никто даже не проснулся в доме. А собаки дворовыя прямо себя дурами оказали... Очень не любит поп Аркадий, ежели ему про этого самаго жеребца помянуть. Хоть до кого доведись: обидно. Тарантас с треском вехал в село, так что поддужные колокольчики замерли, точно у них дух захватило от лихой езды. Поповский дом стоял в центре села, на крутом берегу, прямо против церкви. Поп Аркадий был дома, и сам вышел навстречу гостям. Он был в татарском азяме и мягких татарских сапогах без каблуков. Сам и ворота отворил. -- Милости просим, дорогие гости...-- приглашал он. Поповский пятистенный дом был недавно еще поставлен, и его тесовая крыша еще желтела, как верхняя корка только-что испеченнаго пирога. Громадный двор обставлен был кругом хозяйственными пристройками. Крепко и хозяйственно жил сибирский поп, так что Окоемов невольно залюбовался хозяйственным угодьем. Отец Аркадий очень был рад гостям и даже расцеловался с Окоемовым по русскому обычаю. -- Ну, идите в избу, гости будете,-- говорил о. Аркадий, похлопывая Окоемова по плечу.-- Ах, американец, американец... Спасибо, что не забыли деревенскаго попа. Может-быть, и поп в некоторое время пригодится. -- И даже весьма пригодитесь, о. Аркадий,-- подтвердил Утлых.-- Мы тут недалеко дельце заводим... -- Ох, слышал, отцы, и скорбел... -- Что, обидно показалось? -- Землю будете портить, вот почему и обидно. Изроете все, исковеркаете, а сами уйдете. Мы-то вот останемся и будем любоваться на вашу порчу. -- Ничего, земли на всех хватит, о. Аркадий. Внутри поповский дом состоял из четырех комнат. Обстановка была самая скромная, хотя везде и царила идеальная чистота. Видно, что попадья была хорошей хозяйкой. Самая большая комната носила громкое название гостиной, потому что в ней стоял диван и "десертный" стол. На полу от двери к двери шли дорожки своей домашней работы, на окнах стояли старинные цветы -- фуксии, герани, гортензии. Окоемов слышал, что где-то топчутся маленькия ноги, и заключил о существовании большой семьи. -- Вот нам и квартира, Василий Тимофеич,-- говорил Утлых, снимая с себя дорожную сумку.-- Отцу-то Аркадию скучно в деревне, ну, а с нами веселее будет. Может, и домашняя наливка у попадьи найдется... -- Все найдется, дорогие гости... -- По-деревенски живете, с запасом,-- обяснил Утлых.-- А хорошо, Василий Тимофеич, по-деревенски-то: все свое, всего вдоволь, и все дешево. Приедешь вот к ним, так душой отдохнешь. -- Мы сейчас будем обедать,-- говорил о. Аркадий.-- По-деревенски, обед ранний у нас, в роде вашего городского завтрака. Я сейчас скажу жене... Действительно, было всего еще только двенадцать часов. О. Аркадий отправился делать распоряжения по хозяйству. Окоемов стеснялся, что их приезд доставит хозяйке лишния хлопоты, но в деревне ресторанов и кухмистерских не полагалось. -- Знаете что, Василий Тимофеич,-- заговорил Утлых,-- у нас здесь будет главная квартира. Не правда ли? О. Аркадий будет рад... Он даже может войти в вашу компанию. Деревенский обед отличался большой скромностью и состоял только из ухи и пшенной каши. Зато удивительно был вкусен пшеничный хлеб, сделанный из своей муки. От домашней наливки Окоемов отказался наотрез. -- Я тоже ничего не пью,-- заметил вскользь о. Аркадии.-- Из принципа не пью, чтобы не иметь лишних привычек... -- Нет, с остатку оно хорошо пропустить рюмочку,-- сказал Утлых.-- И в Писании сказано: невинно вино, а укоризненно пианство. Впрочем, как кому нравится... После обеда о. Аркадий показывал свое хозяйство, которое очень заинтересовало Окоемова. Хозяйство было небольшое, но серьезно поставленное, причем хозяин, видимо, не желал отступать от средней крестьянской нормы. Здесь были свои традиции, выработанныя тысячелетним опытом. Особенных новшеств не вводилось с намерением. Домашний скот был местнаго типа, как башкирская лошадь и тонконогия высокия овцы. -- Я всего десять лет как занимаюсь хозяйством,-- обяснял о. Аркадий,-- и придерживаюсь старинки... Например, наша лошадь-башкирка некрасива, но она отличается громадной выносливостью и не требовательна относительно ухода. Вот беда, что у нас нет хороших коров, а холмогорская порода сильно выродилась... -- По нашему уходу настоящая племенная корова и жить не будет,-- заметил Утлых. Весь хозяйственный инвентарь отличался самым примитивным характером, так что Окоемов мог только удивляться, разсматривая допотопные сабаны, бороны и другия сельскохозяйственныя орудия. Дело велось так, как оно шло, может-быть, триста лет назад. О. Аркадий даже смутился, поймав улыбающийся взгляд Окоемова. -- Вам это, конечно, смешно, Василий Тимофеич,-- заговорил он, точно оправдываясь в чем:-- но ведь нам негде и поучиться... За каждой мелочью нужно ехать, по меньшей мере, до Казани, а испортится какая-нибудь машина -- починить ее никто не сумеет. Так и ведем все дело, по старинке... Помещение для скота тоже было самаго допотопнаго характера и не отличалось удобством. -- В Америке не так?-- уныло спрашивал о. Аркадий. -- Да, немного иначе...-- с улыбкой ответил Окоемов.-- Важно то, что ваше хозяйство и в настоящей его форме дает вам известный дивиденд, а этим оно уже имеет право на существование. -- Да, конечно, дает доход и очень порядочный, хотя бы можно было получать вдвое при рациональных способах культуры. Негде поучиться, вот главная причина... Даже обидно в другой раз. Только и свету в окне, что какую-нибудь книжку почитаешь, а ведь нельзя же все только по книжке. Если бы у нас были опытныя фермы, сельскохозяйственные музеи, а то все самому приходится делать опыты и применения. Это дорогое удовольствие, да и времени на него не хватает. Так и живем, как деды жили. -- Вас спасает, о. Аркадий, только многоземелье и этот чудный степной чернозем. Я всю дорогу любовался им... -- А знаете, какая здесь арендная плата на землю? -- вступился Утлых.-- У башкир рубль десятина, а в казачьих землях цена доходит до двадцати копеек. Честное слово... -- Но ведь это возмутительно!-- негодовал Окоемов.-- Конечно, при таких условиях не до интенсивной культуры и разных заморских хитростей. Земля еще не имеет цены... Со двора они прошли в огород, где тоже от всего так и веяло стариной чуть не московских царей, исключая, может-быть, картофеля. Тоже капуста, горох, репа, морковь, лук, редька, бобы и свекла, которыми питались наши отдаленные неприхотливые предки. Огород спускался к самому озеру, которое разстилалось верст на десять. -- Отличное озеро,-- любовался Окоемов.-- И, вероятно, очень рыбное? -- Рыбное-то рыбное, только в Челкане вы рыбы не найдете,-- обяснял Утлых:-- у хлеба без хлеба сидят... Рыбу из города сюда везут. -- Как так? -- Да очень просто: общество сдает озеро в аренду одному рыбнику, а тот не позволяет даже удить. Один грех у них с этим озером... -- Для чего же они сдают его? -- А уж так ведется изстари... Получат деньги и платят из них недоимки, а рыбу увозят в город. У башкир то же же самое... Лучшия озера принадлежат башкирам... И какой доход они дают, эти озера, купцам! Миллионы... Бывали тони в десять тысяч пудов, а плохонькая тоня дает тысячи две. Рыбы здесь неисчерпаемое множество, потому что кормится она особым рачком -- называется мармыш. Благодаря ему рыба в зауральских озерах растет в пять раз быстрее, чем в Волге. Одним словом, чудеса наяву. -- Учиться нам нужно, Василий Тимофеич,-- повторял о. Аркадий, точно увидевший только сейчас недочеты своего примитивнаго хозяйства.-- И еще как учиться... -- Была бы охота, о. Аркадий... Мы еще только начинаем жить, и в науке все наше спасение. В заключение этого обзора о. Аркадий повел гостей в церковь и показал гудевший в куполе улей. -- Сама пчелка прилетела в дом Божий,-- говорил о. Аркадий.-- Нас учит... В прежния-то времена башкирские меды славились, а нынче все позабыли. Надо начинать снова... -- Мне вообще кажется, что русские с дешевой землей прихватили здесь и башкирской лени,-- заметил, улыбаясь. Окоемов.-- Необходимо встряхнуться... -- Бить надо нас,-- ответил Утлых.-- Кругом богатство, а мы еще ухитряемся голодать... Стыдно разсказывать.

II.

На прииск в этот день не поехали, потому что Окоемов чувствовал себя усталым, и, кроме того, нужно было докончить обозрение поповскаго хозяйства. Оно интересовало Окоемова, как типичный образчик именно этой полосы, сложившийся целыми столетиями. -- Сделаем у попа дневку, а утречком завтра и закатим на прииск,-- говорил Утлых.-- Каждое дело надо с утра начинать, Василий Тимофеич. -- Почему с утра? -- Да уж так изстари ведется... Не нами заведено, не нами и кончится. Когда жар спал, отправились в поле. Церковная земля находилась верстах в пяти и занимала порядочную площадь, так что на долю о. Аркадия приходилось десятин семьдесят. Окоемов опять любовался чудным сибирским черноземом и удивлялся примитивным способам обработки. Под пашней у о. Аркадия было десятин тридцать, обрабатывавшихся по старинке в три поля. Осмотрели отдыхавшую землю, яровыя, приготовленныя с весны озими. На первом плане стояла здесь пшеница, затем овес, а рожь занимала последнее место. -- Мы ведь едим только одну пшеницу,-- обяснял о. Аркадий.-- Даже мужики не едят ржаного хлеба... -- Не даром ваших мужиков называют пшеничниками,-- заметил Утлых.-- Набаловался народ... Мне еще отец разсказывал, как в пятидесятых годах пшеница стоила семь копеек пуд. Да и сейчас провертываются года, когда можно купить по полтине пуд. Какой случай вышел однажды, Василий Тимофеич... Есть тут недалеко от Тюмени завод Успенский. Ну, там до воли была каторга и казенный винокуренный каторжный завод. Хорошо. Только однажды по весне и прорви плотину, значит, в половодье. Что бы, вы думали, они сделали, т.-е. начальство?.. Земля-то еще не успела оттаять, так что чинить прорыв долго, а вода из заводскаго пруда уйдет. Подумало-подумало каторжное начальство, прикинуло в уме и велело заделать провал пшеницею из своих складов. Факт.... Оно вышло дешевле и скорее, чем мерзлую землю добывать. Вот какое время бывало... разсказывать, так не поверят. -- Нынче-то здесь не то...-- со вздохом заметил о. Аркадий,-- Сильно беднеет народ. -- Отчего же бедность?-- спросил Окоемов. -- Много причин, Василий Тимофеич... И кабак, и ситцы, и самовары, и прихоти всякия, и матушка-лень -- всего найдется, а главное -- темнота нас давит. Земли повыпахались, нужно удобрять, а мы не умеем, да и лень. Вон там на пригорке у меня покос... Местечко на ветру, чернозем вешней водой сносит, одним словом, хорошаго ничего нет. Случалось, что и косить нечего. Ну, я подумал-подумал, да раз с весны и начал его удобрять. Челканские мои мужики только в бороды себе смеются... Дескать, уела попа грамота. Я, конечно, молчу, будто ничего не вижу и не слышу. А как осенью я взял с покоса впятеро больше, чем в самый лучший урожай, тогда уж они в затылках начали чесать. Окоемова больше всего интересовали специально сибирские сорта пшеницы. Зерно было меньше, чем у кубанки или белотурки, по зато тяжелое и почти прозрачное. Конечно, эти сорта являлись переродом расейских сортов, приспособившихся к местной почве и местному климату. Необходимо было их освежать новыми разновидностями, хотя этого никто и не делал. По-деревенски спать легли рано, в десятом часу вечера. Окоемов почувствовал еще в первый раз, что он устал, и был рад хорошему деревенскому обычаю ложиться рано. Тихо в поповском домике. Где-то в деревне сонно лают собаки. На деревенской улице нет ни торопливаго топота запоздавших пешеходов, ни раздражающаго дребезга столичной езды. Тихо. Окоемов думал, что сейчас же заснет, как ляжет на жесткий диванчик в гостиной, где ему была приготовлена постель. Но, как иногда случается после сильной усталости, сон отлетел. Не спится -- и кончено. Окоемов мог только завидовать своему спутнику, который устроил себе походную постель на полу и сейчас же заснул мертвым сном, как зарезанный. Да, это спал здоровый сибирский человек, не знавший, что такое нервы. Тихо. Окна закрыты ставнями. Кругом какая-то досадная темь. Слышно только, как храпит Утлых. Да, он может спать, потому что здоров, как рыба. Окоемов чувствовал, что теперь не заснет до утра, и его охватило обидное чувство, какое испытывают больные по ночам: все спят, а они должны мучиться неизвестно для чего. "Какая я дрянь...-- с тоской думал Окоемов, ворочаясь с боку на бок.-- Настоящая столичная дрянь... Таким людям и жить-то не следует, потому что они являются только излишним балластом... Ну, куда такой дрянной человек будет годен завтра, когда вся деревня поднимется бодрая, отдохнувшая, способная к работе, а ты будешь бродить, как отравленная муха". Одним словом, на Окоемова напал один из тех моментов, которые переживаются людьми с разстроенными нервами. Это было какое-то глухое отчаяние... И что всего обиднее, так это то, что он знал вперед весь ход своего припадка: завтра он проснется с тяжелой головой и промучится целый день. Может быть, будет и следующая ночь такая же... А потом все пройдет... Да, он знал все это и все-таки переживал гнетущее состояние человека, котораго придавила какая-то громадная тяжесть и который не в состоянии освободиться от нея. Как жаль, что около него не было милой, добрейшей княжны, одно присутствие которой уже успокаивало его. Она умела что-то такое говорить, постоянно двигалась и смотрела такими добрыми глазами. Доброта у нея была в крови, а не головная,-- она была добра, потому что не могла быть другой. "Нужно было ее взять с собой,-- думал Окоемов.-- Что ей теперь делать в чужом городе? Бедняжка скучает и думает о своей Москве". От княжны был естественный переход к остальным членам экспедиции. Окоемов теперь смотрел на них уже с новой точки зрения, в комбинации тех новых условий, которыя были вот здесь сейчас, за этой стеной поповскаго домика. Мысленно он видел этих столичных людей в степной глуши, в новой обстановке, и как-то усомнился и в своем деле и даже в самом себе. Правда, что это было еще в первый раз, и притом было связано с его теперешним нервным состоянием, но важно уже то, что такая сомневающаяся мысль могла явиться. За последнее время Окоемов слишком был поглощен дорожными впечатлениями и не имел просто времени, чтобы сделать проверку самому себе, как это делал постоянно. Просто голова была занята другим, теми внешними пустяками, с которыми неразрывно связываются далекия путешествия. А что, если вот эти будущие компаньоны окажутся совсем не теми, чем он их себе представляет? Ведь в конце концов никакая энергия, никакая личная предприимчивость не избавляет от известной зависимости и именно от окружающих близких людей. И с каждым шагом вперед его личная ответственность будет расти все больше и больше. Всякая неудача будет ронять его авторитет, а это особенно важно вначале. Вот и о. Аркадий присматривается к нему, и Утлых, и те, кто остались в Екатеринбурге. Все будут смотреть не на дело, а на него. И обиднее всего то, что это дело может кончиться вместе с ним, если он во-время не приготовит себе настоящих серьезных сотрудников и преемников. Вот именно сейчас Окоемов и почувствовал свое одиночество, то полное русское одиночество, которое не испытывается там, на далеком Западе, где больше и общих идей, и общих интересов, и общих стремлений. Лучшие русские люди всегда работали как-то вразсыпную. А тут ярко выступала новая жизнь, новые люди, новые интересы, не имевшие ничего общаго даже с тем, что оставалось там, в Москве. Весь уклад сибирской жизни был другой, и деревня другая, и мужик другой, и по-другому все думали. Взять хоть тех же сибирских людей, как о. Аркадий или Утлых,-- за ними стоял целый исторический период, придававший свою окраску. И таких людей миллионы... Новый край с его несметными сокровищами просто пугал Окоемова,-- слишком уж много было самых благоприятных условий для деятельности. Просто глаза разбегались, за что взяться, с чего начать, на что обратить внимание. "Э, ничего, все понемногу устроится...-- мысленно повторял про себя Окоемов, точно с кем-то спорил.-- Все мои сомнения -- просто результат развинтившихся нервов. Нужно забрать самого себя в руки, и только. Главное, идея... Раз идея верна в своих основаниях, все остальное устроится само собой". Так целую ночь Окоемов и промучился, вплоть до белаго утра, когда по улице с глухим шумом пошло стадо. Окоемов оделся и вышел во двор. Было еще свежо, и в воздухе точно налита деловая бодрость. -- А, вы уже встали!-- окликнул гостя о. Аркадий. -- Да, что-то плохо спалось... О. Аркадий был в своем татарском азяме и выглядел таким бодрым и свежим, как это летнее утро. Он только-что задал корму лошадям и проводил остальную скотину в поле. Окоемову хотелось просто обнять его и разсказать все, чем он так мучился. Ведь о. Аркадий поймет его, как никто другой... -- А мы вот чайку напьемся на бережку,-- говорил о. Аркадий.-- Там у меня есть и скамеечки и столик... Отлично это летом... Озеро еще дымилось утренним туманом, а трава была покрыта росой. Солнце поднималось из-за озера громадным шаром, но не давало еще тепла. Скоро работница подала кипевший самовар -- это была именно "работница", а не городская горничная или кухарка. Сама хозяйка почему-то не показывалась, и вчера Окоемов видел ее только мельком. Это его немного смущало, потому что он боялся стеснить этих хороших людей своим присутствием. Деревенский трудовой день нарушался в самом основании. Подкупало только неистощимое добродушие о. Аркадия, который так хорошо улыбался. -- А я думал о вас, Василий Тимофеич,-- говорил он, с аппетитом допивая свой стакан.-- Да, думал... Бывают такия особенныя встречи: увидишь человека и точно век его знал. Дело в следующем... гм... как это сказать? Одним словом, я как-то сразу полюбил вас, как родного. -- Представьте себе, о. Аркадий, что я думал сейчас то же самое... -- Да, да, случается... -- А признайтесь, вы не понимаете меня? -- Да, не совсем... Вернее сказать, смутно догадываюсь. Окоемова охватила жажда разсказать о. Аркадию решительно все, чем он так мучился целую ночь. И он разсказал, не утаив ничего. Отец Аркадий так хорошо слушал, покачивая головой в такт разсказа. Увлекшись, Окоемов закончил разсказ фразой: -- А я знаю, что вы сейчас думаете, о. Аркадий. -- Может-быть... -- Вы думаете, что все это, может-быть, и хорошо, а чего-то как будто и недостает. И вы знаете, чего недостает, и я знаю... Одинокому человеку скучно в деревне. Не правда ли? -- Да, без женщины оно того, Василий Тимофеич... Природа человеческая так устроена, а в деревне женщина является и другом и помощиицей мужу в полную меру. Собственно, она строит дом... Да вы это сами увидите... Вышло как-то само собой, что Окоемов разсказал о. Аркадию о своем знакомстве с раскольничьей девушкой и еще более странной встрече с ней в Екатеринбурге. -- Вам она нравится?-- спросил о. Аркадий.-- Ведь самое главное, чтобы смотреть на женщину чисто, любить в ней ея женскую чистоту... Барышниковых я знаю по слухам. Были богатые, а сейчас ничего не имеют. В этом мире случается, т.-е. у золотопромышленников. А как эта девица к вам относится? Может-быть, это нескромный вопрос с моей стороны... -- Мне кажется, что она чему-то не доверяет. А впрочем, чужая душа -- потемки... Знаю только одно, что она хорошая девушка. Именно чистая... Ведь мы с ней слишком различные люди, чтобы сойтись скоро. У нея свой мир, у меня свой. Но мне доставляет величайшее наслаждение думать о ней. -- Вот, вот, именно... Что же вы думаете делать, Василий Тимофеич? -- Говоря откровенно, не знаю... Буду ждать письма от нея. -- Гм... Так-то оно так, а как будто и не совсем так. Девица, говорите, скромная, следовательно как же она может решиться на такой шаг?.. Дело в следующем: ежели бы как-нибудь удосужилась моя попадья, так она живой рукой обернула бы все. Бабы на такия дела мастерицы и между собой живо бы сговорились. -- Нет, это неудобно, о. Аркадий. Этот интимный разговор был прекращен появлением Утлых. Он подошел с деловито-сердитым видом и заговорил: -- Господа, что же вы прохлаждаетесь?.. Вон уж где солнышко-то... Нам пора ехать, Василий Тимофеич. -- Да чаю-то напейтесь, Илья Ѳедорыч,-- уговаривал о. Аркадий.-- Далеко ли вам ехать-то: до Краснаго-Куста рукой подать. Утлых принялся за чай с каким-то ожесточением. Как сибиряк, он очень любил побаловаться китайской травкой и выпивал стаканов шесть, а на свежем воздухе это скромное занятие было куда приятнее.

III.

От озера до Краснаго-Куста было верст пятнадцать. Успокоенный беседой с о. Аркадием, Окоемов чувствовал себя покойно и хорошо, хотя его и клонило ко сну. Укачивала езда в коробке, взятом у о. Аркадия. Проселочная дорога пыльной лентой вилась среди полей. Однообразная картина нарушалась редкими гривками сохранившагося каким-то чудом березняка. Начиная от озера, местность приняла холмистый характер, точно почва делала складки. Утлых молчал, сохраняя свой деловито-сердитый вид. На облучке сидел добродушный деревенский парень, постоянно передергивавший плечами. Пара поповских лошадей неслась ровной рысью, благо еще воздух был свеж и только еще начинал чувствоваться наливавшийся зной горячаго летняго дня. -- Эх, вы, голуби сизокрылые, помешивай!.. Шевели бородой... Красный-Куст, небольшая деревушка, залегла в лощине. Издали видны были только горбившияся крыши. По лощине медленно катилась степная речонка Кулижка. Местность в общем не отличалась особенной живописностью,-- ее портило больше всего полное отсутствие леса. Кругом ни прутика. -- Заворачивай прямо к старосте,-- скомандовал Утлых.-- Мы тут чуть-чуть опнемся, Василий Тимофеич, пока народ соберем... Сегодня же начнем шурфовку. А знаете, я ужасно боялся, как бы поп-то не увязался за нами. -- Чем он вам помешал? -- А примета нехорошая... Может-быть, это и глупо и смешно, да дело-то наше особенное. Потом милости просим, о. Аркадий, а сейчас это не модель. Это суеверие разсмешило Окоемова. -- Как вам не стыдно, Илья Ѳедорыч, верить таким глупостям. -- Ну, уж вы там как хотите, а я не согласен с попа начинать. Не такое дело-с... Появление нежданных гостей подняло на ноги всю деревню. Народ был дома. У Ильи Ѳедорыча сразу нашлось несколько знакомых,-- у него знакомые были везде. Староста, кривой старик, узнал его сразу. -- Дожидали мы тебя давненько, Илья Ѳедорыч, когда ты орудовать будешь у нас. -- Ждали долго, а увиделись скоро. Давай-ка, дедка, собери партию человек десять и отправь на нашу заявку... А мы проедем прямо туда. Кучер, трогай... Они проехали всю деревенскую улицу, а за околицей взяли уже прямо по старым парам. Нужно было спуститься вниз по течению Кулижки верст пять. Дорог здесь не полагалось. Речная долина то суживалась, то расширялась. Общий вид местности ничем не напоминал о близости золота. Наконец Утлых велел остановиться. -- Вот мы и дома,-- проговорил он, снимая шапку и крестясь.-- В добрый час приехать, Василий Тимофеич. Правый берег речной долины поднимался увалом, а сама Кулижка совершенно спряталась в болоте. -- Вот о. Аркадий говорил, что мы место будем портить,-- говорил Утлых, указывая на болото: -- а какое тут место: одне лягушки скачут. Кочки да кусты,-- скотина сюда только от оводов приходит. А вот и заявочный столб... Будущий прииск занимал довольно большую площадь, длиной по течению реки в четыре версты и шириной до двухсот сажен. Утлых и Окоемов обошли его кругом и выбрали центральный пункт, на котором имела сосредоточиться будущая работа. Утлых опытным глазом сразу определил, где нужно будет поставить контору, где амбары, кузницу, казарму для рабочих, конюшни и т. д. Он точно боялся потерять хоть одну минуту напрасно. -- Что это рабочие нейдут?-- кипятился Утлых.-- С этим народом беда... Когда еще пошевелятся. Вот я задам старосте... Кривой чорт!.. -- Да вон они идут,-- успокаивал его Окоемов. Действительно, показалась партия мужиков, сопровождаемая толпой ребятишек. Они шли с лопатами, койлами и ломами. -- Ну, эти хлебом не накормят, увальни,-- вперед ругался Утлых.-- Деревенские не любят шевелиться... То ли дело настоящая приисковая косточка или какой-нибудь заводский мастерко: так горошком и катится. Ну, да мы выучим, сделай милость. Увлекшись собственной энергией, Утлых для перваго раза обругал старосту, так что Окоемов должен был его остановить. -- Сами будете хуже меня, Василий Тимофеич. Ведь мы их тут ждем больше часу, лежебоков. Эй, вы, чиновники, шевелитесь... Да смотрите, чтобы у меня все было живо. Староста, вот ты вставай с двумя рабочими вот сюда... Утлых сам схватил лопату и отчертил на дерне удлиненный четырехугольник пробной ямы, так называемаго шурфа. Через пятьдесят сажен помечен был второй шурф и т. д. Сначала нужно было произвести пробу праваго борта розсыпи. -- Середку-то не скоро возьмем,-- обяснял Утлых.-- Надо будет водоотводныя канавы рыть... Ну, с Богом, братцы!.. Работа началась в четырех пунктах. До золотоноснаго пласта нужно было углубиться аршина три, что потребовало времени около двух часов. Непривычные к земляным работам крестьяне возбуждали в Утлых справедливое негодование, и он несколько раз сам брался за лопату и показывал, как нужно работать. Но его энергия, кажется, никого не заразила, и работа шла вяло попрежнему. Окоемов внимательно следил за работой и переходил от одного шурфа к другому. Пока интереснаго еще ничего не было. А солнце уже начинало припекать. Откуда-то появились комары и с жалобным писком, как нищие, лезли прямо в глаза. Кучер развел огонь и нагревал воду в походном медном чайнике. -- Слава Богу, синяя глина пошла!-- радостно обявил Утлых, показывая Окоемову смятый кусок сырой темно-серой глины.-- Значит, и золото будет... Это уж верная примета, Василий Тимофеич. Эй, молодчики, постарайтесь... Первые пески показались в третьем шурфе, и Утлых с особенной торжественностью принялся делать пробу. На этот случай им был захвачен из города так называемый азиатский железный ковш, в который уходило чуть не пуд песку. Набрав пробу, Утлых присел с ковшом к речке и начал "доводить", т.-е. перемешивал пески с водой, отбрасывал камешки, сливал мутную воду, пока на дне ковша не остался тонкий слой чернаго блестящаго песочка -- так называемые "шлихи". -- Есть...-- проговорил он, поднимаясь на ноги.-- Вот смотрите, Василий Тимофеич: вон в шлихах поблескивают две золотники. -- Да, вижу... Хорошая проба? -- Так себе... Только мы ведь взяли борта розсыпи, где богатаго содержания не бывает. Все-таки ничего, работать можно. Произведенная доводка в других шурфах дала тоже удовлетворительные результаты. Утлых остался доволен и перевел работы на левый борт, где не оказалось никаких "знаков". Это обстоятельство заметно его смутило, хотя он и не выдавал себя: -- Пожалуй, гнездовое золото пойдет,-- заметил он.-- Оно не того... гм... Лучше бы, ежели ровное. Ну, да все это пустяки... Если крупное золото, так оно и совсем в ковш не попадет. Эта маленькая неудача совсем разстроила Утлых, так что Окоемову пришлось его утешать. -- Ведь сейчас еще ничего нельзя сказать, Илья Ѳедорыч. Я лично убежден, что все пойдет прекрасно... Окоемов видел только одно: что его доверенный нервничает, как женщина. У сибиряков оказались свои нервы... Впрочем, промысловая деятельность развивает специальную промысловую нервность, и удивляться тут было нечему. Конец дня был посвящен распланировке будущаго приисковаго жилья. Это скромное занятие отвлекло грустныя мысли Утлых, и он заметно оживился. Окоемову показалось, что он чего-то не досказывает. -- А где мы будем ночевать?-- спрашивал Утлых, поглядывая на садившееся багровое солнце. -- Конечно, здесь, Илья Ѳедорыч.... ехать к о. Аркадию далеко, а в деревне неудобно. Отлично заночуем в поле... Ночи теперь теплыя. -- Что же, отлично... Завтра вставать надо с зарей. Они провели прекрасный вечер около огонька. Утлых с опытностью коренного промысловаго человека приготовил великолепный ужин из курицы, купленной в Красном-Кусте. Было уже темно. Над головой шатром раскинулось голубое небо, точно расшитое серебряными звездами. Где-то в болоте скрипел неугомонный коростель. Окоемов чувствовал, как утихают нервы и как он весь делается нормальным человеком. Страхи и волнения вчерашней ночи теперь казались ему ребячеством. Да, кругом так было хорошо,-- о чем же безпокоиться? Они долго лежали на траве и говорили о будущем, которое должно было проявиться вот здесь, на берегу Кулижки. -- Да, отлично...-- повторял Утлых, и Окоемов чувствовал по тону его голоса, что он чего-то не договаривает. Так они улеглись и спать около походнаго огонька. Окоемов слышал, как тяжело вздыхает его компаньон, и улыбался про себя,-- ему так было легко и хорошо. -- Вы чем-то недовольны?-- спросил наконец Окоемов. Утлых сел и несколько времени молчал. -- Нет, я доволен, Василий Тимофеич, только... Да, я думаю, что вы будете делать со своими компаньонами? Вы меня извините, а только народ набран с бору да с сосенки... И для чего вы их везли сюда?.. Разве здесь не стало своего народа? Да сколько угодно, сделайте милость... Я перезнакомился с ними со всеми и говорю откровенно. Может-быть, все они очень хорошие люди, но ведь здесь нужно самых простых рабочих людей, которые не боялись бы никакой работы... -- Они и будут работать, Илья Ѳедорыч. Ведь я для них и дело затеваю, но... не для своих компаньонов, а вообще для безприютных интеллигентных человеков. Нужно произвести опыт, может-быть, что-нибудь и выйдет. По крайней мере, я нисколько не сомневаюсь в успехе своего предприятия, хотя и сознаю его рискованность. -- Так-то оно так, а все-таки... Окоемов тоже сел и заговорил уже с уверенностью. Сомнения сибирскаго промысловаго человека подняли в нем всегдашнюю уверенность. -- Посмотрите на любого мужика,-- ведь он богач сравнительно с этими людьми,-- говорил он убежденно.-- У него есть земля, у него потребности сведены до минимума, он не знает этого вечнаго гнетущаго страха за завтрашний день... И таких людей тысячи. Им нужно дать кусок хлеба, и для этого стоит поработать. -- Да, мужик... Взять нашего сибиряка, конечно, опять можно. Знаете, сколько у него рабочих дней в году? Я как-то подсчитывал, и вышло не больше шестидесяти... Какое же сравнение с заводским мастеровым, с приисковым рабочим, с городским мещанином -- те, действительно, работают, да еще как работают. Я ведь тоже из мещан и отлично понимаю все это дело... Вы только посмотрите на все крестьянское хозяйство,-- все кое-как, все через пень колоду. Не знаю, как там у вас, в Расее, а сибирскаго мужика я знаю. Он лошадь хорошенько не умеет заложить... А как у него содержится телега, упряжь, помещение для скотины -- смотреть тошно. А ведь как могли бы жить, ежели бы с умом... -- Отчего же, вы думаете, все это происходит? -- А вот уж этого не знаю, Василий Тимофеич. Сам на медные гроши учился, через пятое в десятое. -- От необразования, голубчик. Негде поучиться мужику... А будет время, когда все будет иначе. Прежде всего, важен пример, а остальное само собой придет... Тут не лень и не недостатки специально-русскаго мужика, а просто недостаток культуры. В свое время все будет... Как мужик на нас с вами смотрит? Как на дармоедов... И он прав по-своему, потому что видит в нас людей, с большей или меньшей ловкостью пристроившихся к легкому хлебу. Возьмите пример, как живут раскольники... -- Ну, те другое дело. Крепкий народ и, главное, друг за друга стоят. -- Мы требуем от мужика, а сами не умеем жить. Посмотрите., куда уходят наши деньги, добытыя всеми правдами и неправдами... Мы просто не умеем распорядиться своими средствами, как мужик не умеет распорядиться своим трудом и своим временем. Если посравнить, так выйдет заключение, пожалуй, не в нашу пользу, -- Уж это что говорить, Василий Тимофеич... Окоемов заснул с мыслью о будущих предприятиях. Прииск был только началом, и его роль заключалась только в том, чтобы дать средства. Да, он верил в свое дело и в тех людей, которые придут к нему.

IV.

Увлекшись своей работой на приисках, Окоемов пробыл в Красном-Кусту лишних два дня. Необходимо было закончить разведку, с одной стороны, а с другой -- устроить заготовку разных материалов для будущих построек. Терять времени не приходилось. По совету Утлых, две артели плотников были наняты еще до отезда из Екатеринбурга. Одним словом, работа кипела, и время неслось стрелой. -- Ужо надо как-нибудь к о. Аркадию сездить,-- говорил Утлых.-- Потерял он нас совсем... -- Я сделал громадную ошибку, что оставил своих компаньонов в Екатеринбурге... Им здесь было бы веселее. Утлых отмалчивался. Он не верил в компаньонов Окоемова и был рад, что они, по крайней мере, не мешают серьезному делу. Про себя он считал их величайшим тормозом для всего предприятия. Окоемов одним ранним летним утром только-что собрался отправиться в Челкаш, как неожиданно появился сам о. Аркадий, приехавший спешно. По его лицу Окоемов догадался, что что-то случилось. -- А я за вами, Василий Тимофеич,-- торопливо говорил о. Аркадий.-- Дело в следующем... Приехали из города две дамы. Да... -- Какия дамы? -- Одна из вашей компании, Варвара Петровна, а другая неизвестная... Совсем еще юница. Окоемову пришлось только пожать плечами: никакой юницы он не знал. Затем, только отчаянная решимость могла заставить княжну предпринять такое опасное путешествие, как поездка на лошадях. Вообще, что-то такое случилось и, как он предчувствовал, случилось что-нибудь скверное. Он писал уже два письма княжне и не получал ответа, а тут она вдруг свалилась, как снег на голову. -- Значит, мы вместе и отправимся,-- говорил Окоомов.-- А Илья Ѳедорыч останется здесь... У о. Аркадия было скромное желание посмотреть работы, но Утлых воспротивился этому с угрюмой решительностью. Челканский поп все дело мог испортить... -- Какой суеверный человек,-- говорил про него о. Аркадий, когда они с Окоемовым пошли на озеро.-- А еще благоприятель считается... Чего же ждать от других? Вот вам положение русскаго священника, которому приходится бороться с самыми невероятными предразсудками. -- Да... Что делать, о. Аркадий,-- машинально отвечал Окоемов; он думал совсем о другом, хотя и не решался откровенно спросить о. Аркадия, какая таинственная "юница" приехала с княжной. Смутно Окоемов догадывался, кто это мог быть, по это было так невероятно, что он не решался разспрашивать о подробностях. Очень могло быть, что княжна нашла какую-нибудь смелую компаньонку и явилась с ней. Когда поповский коробок бойко подкатил к поповскому домику, первое, что увидел Окоемов, была сама княжна. Она сидела на скамеечке у ворот, накрывшись каким-то темным платочком. -- Что случилось, Варвара Петровна?.. -- Что случилось? Я уже приехала к вам проститься... Я уже больше не могу. Как вы хотите, Василий Тимофеич, а я уже не могу... -- Да в чем дело-то? -- В чем уже дело? Вы знаете, как я вас люблю, но всему есть границы... Сергей Ипполитыч так ведет себя, что компрометирует всех. На нас скоро будут указывать пальцами... Достаточно уже сказать одно то, что он совсем не выходит из клуба и выиграл много денег, а вы знаете, что это за человек, когда у него много денег. -- Только в этом и дело, милейшая Варвара Петровна? -- Кажется, уже достаточно? Я не могу уже видеть этого ужаснаго человека... -- Хорошо, хорошо, мы все это устроим... Прежде всего, успокойтесь. А Сережу мы выучим... Это спокойствие возмутило княжну. Последняя энергия ее оставила, и она расплакалась, как школьница, получившая дурной балл. -- Вы лучше разскажите мне, как могли решиться одне на такое путешествие?-- спрашивал Окоемов, чтобы отвлечь мысли княжны от ужаснаго человека. -- Что же мне оставалось уже делать? Наконец... Она сделала жест, указывая на окно поповскаго дома. -- С кем вы приехали, Варвара Петровна? -- Вы уже знаете с кем... Она в ужасном положении и обратилась ко мне. Это чудная девушка... Она так одинока и так плакала... -- Настасья Яковлевна? -- Да, Настасья Яковлевна... Она сама лучше все вам разскажет. Сейчас только не тревожьте ее... Неудобно одно, что она убежала от своего дяди. -- Позвольте, ведь она, если я не ошибаюсь, совершеннолетняя и может вполне располагать собой? Просто ушла и отлично сделала... Да что мы тут за воротами разговариваем -- идемте в комнаты. Княжна повиновалась. Она как-то сразу успокоилась и даже посмотрела такими мило-виноватыми глазами, как напроказивший ребенок. -- Юница у моей попадьи прячется...-- предупредил о. Аркадий.-- Не тревожьте ее сразу. В гостиной уже был готов самовар, и княжна заняла место хозяйки, что отвлекло ея мысли от главной темы. Она даже улыбнулась, заметив волнение Окоемова. Бедняжка, как он мучился, и как мучится она... Окоемов, действительно, вздрагивал от каждаго шороха и все оглядывался на затворенную дверь на половину попадьи. С другой стороны, ему не хотелось выдавать своего волнения. -- Ну, как там у нас?..-- говорил он, подбирая слова.-- Я больше всего боюсь, как бы все не перессорились. -- Нет, пока ничего. Представьте себе, Василий Тимофеич, в Екатеринбурге я познакомилась со своими лишними людьми. Все равно, как у нас в Москве... И какие все славные. Они откуда-то уже узнали о нашей компании и приходили, чтобы переговорить с вами. Два реалиста, некончивший студент, три учительницы, оставшияся без мест... Да, такия хорошия лица, и я так жалела, что вы не едете. -- Вероятно, вы им наобещали больше, чем я могу сделать? -- Положительно я уже ничего не обещала, а так... вообще... Куда же им деваться, в самом деле? -- Хорошо, хорошо. Увидим... Мы здесь работали с Утлых за четверых. Кажется, дело пойдет, т.-е. есть основание так думать, хотя поручиться вперед и нельзя. Во всяком случае, я вас не отпущу больше в город, Варвара Петровна, потому что вы мне нужны здесь и очень нужны... -- А если я уже собралась уезжать в Москву и даже все свои вещи запаковала? -- Что касается запакованных вещей, то это очень удобно для перевозки их сюда. Вообще, вы это отлично сделали... да. А с Сережей я разсчитаюсь по-своему. Он, действительно, держал себя самым возмутительным образом... да. Вы знаете, какой он безхарактерный человек... -- Пожалуйста, ничего мне не говорите об этом... этом монстре. Нужно было все мое хладнокровие, чтобы не сделать ему историю. Я уже делала такой вид, что ничего не вижу и не слышу... Этот разговор был прерван легким скрипом двери,-- в ней появилась голова попадьи, делавшая таинственные знаки княжне. -- Идите туда, на берег озера...-- торопливо заговорила княжна Окоемову.-- Она уже там и желает переговорить с вами. Действительно, Настасья Яковлевна сидела на берегу, на скамеечке, и ждала Окоемова. Издали она показалась ему такой маленькой, почти девочкой,-- тоненькая, изящная, стройная, с маленьким бледным личиком. Быстрые шаги Окоемова заставили ее оглянуться. Она сделала такое движение, точно хотела убежать. Окоемов остановился, не решаясь даже протянуть руку. -- Вы желали меня видеть, Настасья Яковлевна... -- Да... Она первая протянула ему свою маленькую руку и проговорила, глядя прямо в глаза: -- Вы на меня не разсердились, Василий Тимофеич? -- Я? Что вы, Настасья Яковлевна... я так рад видеть вас... всегда рад... -- Как видите, я воспользовалась вашим предложением... Я писала вам письмо, котораго вы, очевидно, не получили. А тут случайно встретила Варвару Петровну... Она такая добрая... да... -- Я думаю, Настасья Яковлевна, нам лучше поговорить серьезно потом, когда вы немного успокоитесь... -- Разве вам говорила что-нибудь Варвара Петровна? -- Нет, но я позволяю себе догадываться... -- Вы ошибаетесь: я могу переговорить совершенно свободно... Может быть, вам некогда, и я отнимаю у вас время? -- Нет, нет, что вы... Вот сядемте здесь и переговоримте. Со мной вы можете быть вполне откровенны, как сестра с братом, т.-е. я не напрашиваюсь на откровенность, а если только вы хотите что-нибудь сказать... Они сели на скамью рядом. Девушка отодвинулась на самый край и молчала, собираясь с силами. Окоемову сделалось ея жаль, как родную сестру. Бедный ребенок так мучился, а он не имел права даже утешить ее, потому что был в ея глазах все-таки чужим человеком. -- Я вас отлично знаю теперь, Василий Тимофеич,-- заговорила она, опуская глаза.-- Да, знаю... Варвара Петровна мне так много разсказывала о вас. -- Виноват, я перебью вас: Варвара Петровна очень хорошая, безконечно добрая и чудная женщина, но она часто ошибается в людях. Мир для нея делится на два разряда людей: с одной стороны -- безусловно хорошие люди, с другой -- безусловно дурные... Я пока состою в первом разряде, и поэтому Варвара Петровна, вероятно, не поскупилась на похвалы, и мне вперед неловко, потому что вы можете очень заблуждаться. -- О, нет, нет!.. Знаете, есть такия вещи, в которых женщины не ошибаются, как и я в данном случае, хоть меня и вас разделяет целая пропасть... Сделав паузу, она проговорила с милой улыбкой: -- Вас, вероятно, удивляет самый язык, которым я говорю с вами? Мне это заметила Варвара Петровна... Вы ожидали встретить совсем необразованную девушку, выросшую в глухой раскольничьей среде. Да? Нет, я кое-чему училась, хотя и не была в гимназии или институте... У меня была одна тетка, кончившая гимназию. Я жила у ней, и она занималась со мной, читала и рекомендовала книги для самостоятельнаго чтения. Теперь даже в нашей раскольничьей среде вы встретите немало женщин с средним образованием, которыя вносят в свои семьи и свет, и знания, и другие взгляды на жизнь. -- Я встречал таких женщин, Настасья Яковлевна. -- Да, моя тетка была таким именно человеком, и с ея смертью я потеряла все. Если бы она была жива, мы не сидели бы здесь и не разговаривали. В жизни вообще много роковых случайностей. Помните, как мы с вами встретились в первый раз? Могла ли я предполагать, что мне придется обратиться к вам за помощью, вернее, за советом... -- Мне остается только поблагодарить вас за это доверие. -- Затем вы говорите такими книжными фразами? Я простая девушка и отлично понимаю, какое разстояние нас разделяет. Притом я навязываюсь к вам с своей особой в самое неудобное время... Но мне хотелось одного, именно, чтобы вы знали, с кем имеете дело. Она просто и сжато разсказала свою несложную биографию. Родилась она на степных промыслах в очень богатой семье золотопромышленников и помнит только отца,-- от матери она осталась ребенком. Потом отец умирает, и ее увозят в Москву к тетке, у которой она прожила до тринадцати лет. Это было самым счастливым временем в ея жизни. Но тетка умирает, и она попадает к дяде, попадает в самый неудобный момент, когда промысловыя дела пришли в полный упадок и разорение пошло вперед быстрыми шагами. Как в большинстве раскольничьих семей, имущество было общее, братья не делились между собой, и поэтому и разорение сделалось общим. Оставалось только громкое имя в своей промышленной среде. Дядя Марк Евсеич человек не хуже, не лучше других. -- Вы его считаете дурным человеком...-- предупредила девушка немой вопрос Окоемова.--Он просто несчастный человек, подавленный мыслью, что это он разорил всех, а главным образом разорил меня, как сироту. Вероятно, об этом ходят слухи, и они доходят до дяди и отравляют ему жизнь. У него развилась подозрительность, недоверие, скрытность. Например, наше случайное знакомство доставило ему массу неприятностей, хотя прямо он ничего и не говорит. Он заподозрел в вас одного из тех женихов, которые ловят богатых невест и которому он должен будет дать полный отчет в моей доле наследства. Мои воображаемые женихи вообще доставляют массу неприятностей, и в первое время я на вас тоже сердилась именно за это... Девушка разсмеялась, а потом заговорила с печальной серьезностью. -- Зачем вы тогда в Москве так упорно желали встретиться со мной, Василий Тимофеич?.. Потом, вы наводили справки, разузнавали, и я ненавидела вас, потому что все это ухудшало мое положение в чужой семье. Я знаю, что вас ввели в заблуждение нелепые слухи о моем невольном затворничестве, о похищенных у меня несметных сокровищах, и мне было обидно, что вы... -- Сейчас, Настасья Яковлевна, я не могу обяснить вам, почему я все это делал... Мы еще слишком мало знакомы. Могу только пожалеть, что причинил вам столько неприятностей совсем невольно... -- Я скажу больше: благодаря вам, дядя потащил меня на Урал, чтобы здесь выдать поскорее замуж за кого-нибудь из своих раскольников. С моим замужеством у него свалилась бы гора с плеч. Одним словом, я должна была на время исчезнуть, чтоб избавиться от этого удовольствия. Вы теперь знаете все подробности, почему я решилась приехать сюда, Василий Тимофеич... -- Лучшаго вы ничего не могли и придумать, Настасья Яковлевна, тем более, что я, действительно, начинаю чувствовать себя до известной степени виноватым. Впрочем, знаете что: вы можете вступить в число членов нашей компании, и тогда ваше пребывание здесь не покажется никому странным... Девушка посмотрела на него и проговорила одну фразу: -- Зачем обманывать?..

V.

Дальнейшия события понеслись с особенной быстротой, так что пребывание Настасьи Яковлевны в Челкане никому не бросалось в глаза. Экспедиция распалась на два лагеря: женщины пока оставались в Челкане, а мужчины поселились в Красном-Кусту. У последних сразу появилось необходимое дело, и никто не оставался без работы. Потемкин заведывал постройками в качестве главнаго инженера, студент Крестников служил штейгером, наблюдавшим за приисковой работой, Сережа открыл "главную контору" и возился целые дни со своими гроссбухами. Кстати, появление Сережи на прииске было обставлено очень печальными обстоятельствами: он проигрался в пух и прах, так что не на что было приехать на прииск. -- Для начала недурно,-- язвил его Окоемов. -- А я не виноват, что не хватило двадцати пяти рублей,-- оправдывался Сережа совершенно серьезно.-- Если бы были эти несчастныя деньги, я не только отыгрался бы, но и всех других обыграл... Один адвокат меня подвел. -- Очень жаль, что он этого не сделал раньше... Сережа, когда же мы наконец исправимся? Кстати, как у тебя дела с княжной? Последний вопрос каждый раз приводил Сережу в смущение, и он делал малодушный вид, что ничего не слышит. Вообще же он скромно прятался от княжны или отсиживался у себя в Красном-Кусту. Кроме княжны, в Челкане Сережу возмущал сам г. поп, как он называл о. Аркадия. Одним словом, неприятностей было достаточно, и Сережа предпочитал отсиживаться со своими гроссбухами. Теперь он свел знакомство с Потемкиным, и вдвоем они просиживали целые вечера у себя в конторе или где-нибудь у огонька на берегу Кулижки. Изобретатель всецело был поглощен новым открытием, которое должно было перевернуть в основе все понятия о ценности. -- Вы только представьте себе, Сергей Ипполитыч,-- говорил Потемкин, делая неуклюжий жест: -- вы представьте себе, что золото вздор, а с ним вместе и наши общепринятыя понятия о богатстве... Да. И это заблуждение прошло через тысячелетия... Одни алхимики чего стоили, отыскивая секрет приготовления золота искусственным путем. Впрочем, они с своей точки зрения были правы, и новейшая наука неудержимо идет к их мировоззрению... Ведь все силы уже сведены к одному движению, и только вопрос времени, когда так называемыя в химии простыя тела тоже сведутся к одному общему знаменателю. С некоторой гадательностью и сейчас можно представить себе это "прототело", т.-е. его химические признаки, физическия свойства и общую формулу. Я давно думал об этом и пришел к заключению, что искусственное приготовление золота вполне достижимо, но едва ли когда-нибудь будет выгодным. Да... Такое искусственное золото будет дороже добытаго обыкновенным способом в готовом виде из земных недр. А вот другое дело, если мы добьемся до того, когда будем добывать золото не из розсыпей и жил, а прямо из первоисточника, т.-е. из первозданных пород, как граниты, и, главным образом, из воды. -- Из воды?-- удивлялся Сережа, делая большие глаза.-- Чорт возьми, это интересно... Ну-с, продолжайте. -- В природе мы встречаем золото в двух видах, именно: в форме коренных месторождений, когда оно залегает в кварцевых пропластках -- это жилы, или во вторичной форме, происшедшей благодаря разрушению первой -- это золотоносныя розсыпи, как продукт разрушения кварцевых жил. В том и другом случае, как теперь уже доказано, главным деятелем является вода, которая выносит из земных недр тончайшие растворы золота и осаждает их в форме жильнаго золота, и эта же вода потом разрушает такия жилы в песок. Весь вопрос в том, что мы принимаем этот процесс образования жил и розсыпей как завершившийся факт, а между тем это грубая ошибка -- и сейчас вода производит ту же работу, как и тысячу лет тому назад. Мы имеем дело с омертвевшими формами, а нужно обратиться прямо в лабораторию, где происходят эти образования. Ведь вся видимая природа -- это одна грандиозная лаборатория, которою только нужно уметь воспользоваться. До сих пор, например, мы сумели отчасти только воспользоваться работой теплоты, а скоро будем пользоваться работой холода. Конечно, холод -- понятие расхожее, а в существе дела есть только одна теплота, и в ея минимальных дозах мы еще не умеем ею пользоваться. Все это связано с неистощимой работой воды при разных температурах, под разными давлениями и при разных химических комбинациях. -- По вашему мнению, значить, запасы золота в природе неистощимы? -- Да... Настолько неистощимы, что, если мне удастся осуществить свои опыты, золото упадет в цене процентов на восемьдесят... Я уже подсчитал возможныя комбинации. И вы представьте себе положение торговли, промышленности и всего нашего экономическаго уклада, когда золото будет обезценено и станет на ряду с другими металлами. Трудно даже приблизительно подсчитать все, что может произойти... Я иногда просыпаюсь даже по ночам и все думаю. Эти сны наяву не нравились только Окоемову, потому что Потемкин не воспользовался своим пребыванием в Екатеринбурге и очень мало сделал для своих насосов. Пока он оставлял его в покое, выжидая, когда бред пройдет сам собой. Жаль было, конечно, напрасно потеряннаго времени, но Потемкин успел занять совершенно особенное место и жил на своем особом основании "придворным изобретателем", как окрестил его Сережа -- Ну что, как наши насосы?-- спрашивал иногда Окоемов. -- Ничего, все будет готово, Василий Тимофеич,-- невозмутимо отвечал Потемкин: -- вот только немножко проверить одну камеру, где должно образоваться безвоздушное пространство. -- Да, да, пожалуйста, не очень увлекайтесь своим золотом... Работа на прииске кипела по всем пунктам. Приисковыя постройки росли по дням, и Окоемов часто любовался дружной работой двух вятских артелей. Хорошо работали, хоть американцам впору, да еще с песнями, как уж нигде в свете не работают. По вечерам прииск представлял самую оживленную картину, точно громадный цыганский табор. Весело горели огни, слышался говор, песни, пиликанье гармоники. Недавно пустынное место сделалось неузнаваемым. Первой строилась приисковая контора и склады для провианта и разной приисковой снасти. Вчерне эти здания должны были быть готовы уже в июле. Разведка на прииске приходила тоже к концу. Вся площадь была разбита на несколько участков, которые по приблизительной смете могли выработаться лет в десять. Быстрой выработки всей розсыпи Окоемов не домогался, в чем серьезно расходился с Утлых. -- Вот тоже ошибка, Василий Тимофеич, что вы такия здания строите,-- говорил сибиряк; -- не век вековать на Кулижке... -- Ничего, и здания пригодятся, Илья Ѳедорыч. Окоемов сам разработал подробный план выработки розсыпи, разсмотрев который, Утлых только качал головой. Получалось совсем не то, что он привык видеть на уральских промыслах. -- Видите ли, дело в чем,-- обяснял Окоемов: -- нельзя изрыть землю да так ее и бросить... А мы сделаем вот что: из турфов устроим громадную плотину, а когда розсыпь выработается -- на ея месте будет прекрасный пруд. Здесь вообще воды недостает. -- Для чего же нам пруд, Василий Тимофеич? -- А мельницу поставим... Если сами не воспользуемся, то краснокустские мужики скажут нам спасибо. Окоемов не договаривал главнаго, именно, что выработанный прииск обратит в опытную сельскохозяйственную станцию, причем землю будет арендовать у башкир. Странно, что эти планы каким-то чутьем понимал один фельдшер Потапов. Он теперь был поглощен пчеловодством и собрал целую коллекцию медоносных степных растений. -- Будет пчелка вестись, Василий Тимофеич,-- убежденно говорил фельдшер.-- И какой мед будем собирать, не чета нашему липовому расейскому. Степной цветочный мед, душистый... Сказывали мне, что в горах у башкир еще лучше -- там с горных трав еще приятнее мед. Дельце не маленькое, ежели его обмозговать... Женщины оставались пока в Челкане и помаленьку приспособлялись к новым условиям. Хохлушка Анна Ѳедоровна училась у попадьи разной сибирской стряпне и приходила в восторг от деревенскаго пшеничнаго хлеба, который выпекался из свеже-смолотой на простой раструсочной мельнице пшеницы. Это было что-то необыкновенное. Хлеб получался пышный, душистый, хотя и не имел белизны настоящей крупчатки. Вообще, хозяйки-сибирячки хорошо умели готовить всевозможное "сибирское тесто". Потом хохлушка занялась пробной варкой варенья из поспевшей степной клубники и земляники. Ягод было много до безсовестности. На башкирских пустовавших землях можно было собирать их действительно прямо возами. -- Да тут можно открыть целую фабрику варенья!-- ахала хохлушка, когда осматривала степные ягодники.-- И пастилы, и сухсе киевское варенье, и консервы всякие... Нет, это что-то невероятное, и все это пропадает зря. Калерия Михайловна занялась огородом и скотным двором. Она любила только свое домашнее хозяйство, как настоящая великорусская женщина. Каких телят можно было здесь выращивать, сколько домашней птицы развести, и все это под рукой, дешево и удобно. Сено, например, стоило баснословно дешево, а также и всякий другой корм. Да, тут уже начиналось настоящее сибирское приволье, которому недоставало только рук. В урожайные года сено продавалось иногда по 80 копеек воз, а овес по 20 копеек пуд. Калерия Михайловна видала хозяйство в помещичьих именьях средней России и могла оценить но достоинству новую обстановку. -- Там вы воза соломы у мужика не купите ни за какую цену,-- разсказывала она о. Аркадию,-- потому что соломой, главным образом, кормят скот... Мужики покупают сами эту солому у помещиков и богатых арендаторов. Скотина пасется по межам... Сено является какой-то драгоценностью. Ах, как можно здесь жить, о. Аркадий... Одно молочное хозяйство чего стоит. Вообще в Калерии Михайловне проснулась домовитая русская хозяйка, которая почувствовала под ногами твердую почву. Она теперь бодро смотрела на своо будущее и знала отлично, что заработает свои хлеб. Сколько будет на прииске одних служащих, а ведь их надо прокормить. Затем, можно устроить дешевую столовую для рабочих, иметь запасы, даже устраивать заготовки для вольной продажи. В хозяйстве ничего не пропадает и каждое лыко идет в строку. А главное, такой хороший, здоровый труд, который вполне обезпечивает и отгоняет прочь щемящую мысль о куске хлеба: будет день -- будет хлеб. -- У вас здесь совсем неизвестно огородное хозяйство,-- разсказывала она попадье с увлечением.-- Ведь одного картофеля до четырехсот сортов, а капуста, огурцы -- да мало ли что найдется. Главное, чтобы все было свое, не покупное... Иногда оно бывает даже дороже купленнаго и все-таки выгоднее, потому что затраты делаются постепенно и незаметно. Наконец здесь совсем не умеют делать сыра домашним способом, коптить рыбу, делать колбасы, свиное сало. Одним словом, все быстро входили в курс дела, осваиваясь с новой обстановкой, и приготовлялись к будущей деятельности. Каждый начинал чувствовать себя дома -- это великое чувство, которое дает смысл жизни. Исключение представляла только одна княжна, которая не умела приспособляться ни к чему: хозяйства она не любила, домашней работы не понимала, а главное -- совсем не интересовалась будничным вопросом ежедневнаго обихода. Не все ли равно, что есть или как одеться? Ея единственный интерес всегда составляли люди с их горем, заботой и нуждой, а в деревне она решительно терялась, как и куда пристроить свой капитал. Здесь все жили слишком по-своему, и эта жизнь меньше всего напоминала столичную или, вообще, городскую жизнь. Мужиков и баб в первое время она просто боялась, как боялась лошадей, коров, свиней, пауков и мышей. Если что ее интересовало, так Настасья Яковлевна, которая с таким вниманием присматривалась к новым для нея людям. Да, это был совершенно неизвестный мир и такой далекий от той обстановки, среди которой она выросла. Просыпаясь утром, она каждый раз протирала глаза и с удивлением осматривалась кругом, точно больной, очнувшийся от какого-то тяжелаго забытья. Княжне нравился больше всего сдержанный и ровный характер этой милой раскольницы. Все у нея выходило как-то с весом и по-своему. -- Вам скучно здесь?-- спрашивала княжна. -- Как это скучно? Я не умею скучать... Княжна следила за отношением к ней Окоемова и ничего не могла заметить. Он часто приезжал в Челкан и держал себя с Настасьей Яковлевной, как и со всеми другими. Между ними установились какия-то товарищеския отношения. "Нет, он ее не любит,-- решала княжна про себя.-- И она тоже... А в сущности, я уже ничего не понимаю. Если мужчина полюбит, он уже потеряет голову"... Княжну искренно огорчало то, что исчезла всякая романическая обстановка в отношениях Окоемова к Настасье Яковлевне. А какая же любовь может быть без этого? Нужны ожидания, страх, слезы, страдания, препятствия и так далее, как это происходит, например, в операх или в настоящих хороших романах. Одним словом, никакой обещающей обстановки. Раз княжна не вытерпела и в упор спросила девушку: -- Скажите откровенно, Настасья Яковлевна, вам нравится Окоемов? Девушка сначала не поняла вопроса: как нравится? Что он сделал, чтобы не нравиться? А потом ответила совершенно спокойно: -- Да... Княжна теперь знала, что раскольница не любит,-- любящия девушки так спокойно не отвечают.

VI.

Вчерне приисковыя постройки были кончены к началу августа, настолько кончены, что можно было переехать и жить по-походному. Как по сказочному веленью, вырос целый городок. На первом плане вытянулось длинное деревянное здание приисковой конторы. Одна часть была отведена собственно под контору, а другая была разбита на отдельныя комнаты, соединенныя общим коридором. У каждаго была своя комната и, кроме того, общая зала, столовая и запасная комната для приезжих. Собственно, Окоемов предпочитал отдельные флигельки, что было удобнее во многих отношениях, начиная с опасности от пожара, но пока пришлось ограничиться общей казармой, потому что время было дорого. Рядом шла кухня, помещение для прислуги, баня, амбары, конюшни, навесы, сеновалы -- одним словом, целый деревянный городок. Казарма для рабочих заканчивала эти постройки. Недавняя полянка превратилась в громадный двор. Переезд на новоселье составлял настоящее торжество. Особенно рады были женщины, что наконец могли иметь свой угол, чувствовать себя дома и никого не стеснять. Из посторонних на этом торжестве присутствовал один о. Аркадий. За своим собственным первым обедом все чувствовали себя необыкновенно хорошо, а Сережа сказал приличный случаю сказ. -- Господа, мы собрались здесь своей маленькой семьей и празднуем начало новой жизни, а всякое начало велико уже само по себе. Пройдет много лет, мы будем постепенно умирать, уступая место новому поколению, но последний, оставшийся в живых, не забудет этого знаменательнаго дня и поднимет бокал за всех нас... Умирают отдельныя личности, а хорошее дело никогда. -- Сережа, не вдавайся в большое красноречие...-- шепнул оратору Окоемов.-- Гусей по осени считают. О. Аркадий попросил слова и заявил с своей стороны: -- Дело в следующем, господа... Есть евангельская притча о работниках, вышедших на работу в разные часы дня. Притча заканчивается поучительными словами, что рабочие, вышедшие и в "девятом часу", получили ту же плату. Вы и пришли в этом девятом часу, и я от души желаю, чтобы на вашем примере еще лишний раз оправдалось заключение евангельской притчи. -- Не дурно...-- ворчал Сережа.-- Именно, в девятом... Другие стеснялись говорить, и Окоемову пришлось обяснить то, что занимало всех. -- Господа, я уже достаточно подробно обяснил вам раньше весь план нашего предприятия, так что считал излишним его повторять. Я поклонник силы, личной энергии, предприимчивости, неустаннаго труда... Все это прекрасно, и без этого ничего не может быть. Открывать новые пути промышленности, давать работу и хлеб тысячам рабочих рук, наконец чувствовать себя не лишним человеком -- все это хорошо, но отец Аркадий указал на то, что вышедшие на работу в девятом часу вышли не за одной только заработной платой. Я раньше намеренно ничего не говорил об этом, потому что в нашей среде слишком легко циркулируют хорошия слова и, как мне кажется, большинство совершенно удовлетворяется только этими хорошими словами... Я стою за живое дело, за работу, которая одухотворена определенными идеями, а иначе не стоит жить. Впрочем, я плохой оратор, и каждое дело должно показать само, чего оно стоит... Утлых не умел говорить и только про себя ухмылялся. Он выпил пять рюмок водки и заметно размяк. Из всей компании он уважал только одного Окоемова, а всех остальных не ставил ни в грош, особенно женщин. Бабье дело у себя дома, а тут наехали какия-то "фри" и только будут мешать. Хитрый сибиряк только щурил глаза. Посмотрим, дескать, что изо всей этой музыки выйдет... Темным пятном всего праздника было то, что пришлось "выставить" ведро водки рабочим, как ни сопротивлялся этому Окоемов. Он предлагал вместо водки выдать деньги, но никто об этом и слышать ничего не хотел. -- Уж такой порядок, Василий Тимофеич,-- настаивал Утлых, встряхивая головой.-- Что им деньги... -- Да ведь это же безобразие, Илья Ѳедорыч, и меня огорчает, что именно вы настаиваете на водке... -- Какой же праздник без водки?-- удивлялся Утлых, в свою очередь. Скрепя сердце, Окоемову пришлось согласиться. Начало получалось грустное. Сейчас рабочие делились на три разряда: плотники и каменщики, потом специально промысловые рабочие и наконец вспомогательные рабочие, подвозившие бревна, камень, песок, глину, известь. Вспомогательныя работы велись главным образом краснокустскими мужиками, плотники и каменщики были из Вятской губернии, а промысловый народ набрался с бору да с сосенки. Этот последний разряд был особенно интересен. Окоемову эти промысловые напомнили бурлаков. Все это был народ, отбившийся от своего дома и погибавший в скитаниях по промыслам,-- настоящий бродячий пролетариат. Впрочем, это явление повторяется везде -- и в Калифорнии, и в Южной Африке, и в Австралии. Уральский промысловый рабочий был не хуже и не лучше других. Вот свое дело они знали отлично, и Окоемов часто любовался их умелой дружной работой. К этим разновидностям прибавилась еще четвертая группа, самая странная из всех -- приехали человек десять башкир и приняли в празднике самое деятельное участие, точно они Бог весть какую работу сделали. -- За что же мы их будем угощать?-- возразил Окоемов.-- Ведь ни одного башкирца на работе не было... -- Ничего, пусть их поедят,-- успокаивал Утлых.-- Вон тот кривой башкир за пятьдесят верст приехал, чтобы пообедать... Знаете русскую поговорку: брось хлеб назад, а он впереди окажется. Придется и с ними дело иметь. -- Я не желаю прикармливать их, чтобы потом обмануть чем-нибудь... Если что будет нужно, я заплачу деньги, как всем другим. -- Деньги деньгами, Василий Тимофеич, а честь честью... Вон у нас десять лошадей, украдут живо, и к ним же придется итти выкупать. Да мало ли что случиться может. Эти башкирники тем и живут, что ждут, где бы поесть на даровщинку. Окоемову ничего не оставалось, как только пожать плечами. Хорошо, что башкиры, по крайней мере, водки не пили. С другой стороны, было скверно то, что они будут приезжать потом и высматривать даровые куски. Всего удивительнее было то, что в числе этих непрошенных гостей оказался один влиятельный башкирский старшина, слывший на сто верст кругом за перваго богача. Это дитя природы сначала угощалось с рабочими, а потом заявилось в контору. -- Здырастуй...-- коротко рекомендовался он, протягивая руку Оисоемову.-- Хорошо живешь?.. -- Спасибо... На Окоемова произвело неприятное впечатление это степное нахальство, и он не знал, что ему говорить. Выручил Утлых, который мог обясняться по-башкирски. -- Он предлагает землю в аренду,-- обяснил Утлых.-- Только с этими господами нужно быть очень осторожными... Они обыкновенно сдают одну и ту же землю за-раз нескольким арендаторам. Старик обиделся. Зачем он будет обманывать, когда у него все есть? Одной земли больше ста десятин, табун лошадей, три работника и т. д. Этот богач однако кончил тем, что при прощаньи отвел Окоемова в сторону и проговорил шопотом: -- Прощай... Дай мне чаю на заварку. Бульна у тебя чай хорош... Эта наивность разсмешила Окоемова до слез. Старшина смотрел на него и тоже смеялся каким-то детским смехом. Возмущена была одна Калерия Михайловна, которая уже вступила в управление хозяйством и высчитывала каждую копейку. -- Это какое-то вымогательство, Василий Тимофеич... -- Пожалуйста, дайте ему фунт... -- Ни за что!.. Калерия Михайловна завернула сама в бумажку чай и молча подала вымогателю. Башкир только улыбнулся и спрятал подачку в глубине своей пазухи. На празднике присутствовала Настасья Яковлевна и все время оставалась молчаливой наблюдательницей. Она не отходила от княжны и, кажется, заразилась от нея глухой ненавистью к Сереже. По крайней мере, Сережа это чувствовал и старался не встречаться с этими суровыми девицами. Когда праздник закоичился, Окоемов подсел к Настасье Яковлевне и заговорил: -- Мне интересно знать, Настасья Яковлевна, какое впечатление вы вынесли из всего, что видели? -- Я не умею хорошенько обяснить вам всего, Василий Тимофеич, потому что многаго не понимаю... Мне кажется, что все, что делается кругом меня, какой-то сон. -- И мне уже то же кажется,-- ответила княжна, присутствовавшая при этом разговоре.-- Я тоже не понимаю... -- Вы просто соскучились о своей Москве, Варвара Петровна... Княжна вдруг заплакала. Окоемов угадал... Она, действительно, ужасно скучала, и ей даже казалось, что она непременно умрет в этой проклятой степи. Самый праздник говорил ей то, что она здесь лишняя и никому ненужная. У всех есть какое-нибудь дело, а она должна есть чужой хлеб даром, как вот этот башкир, который выпросил сейчас заварку чаю. -- Я уже ненавижу сама себя,-- повторяла княжна, всхлипывая по-детски. -- Пустяки, дорогая Варвара Петровна... Именно вы-то и нужны здесь, нужны, может-быть, больше других. Вон послушайте, что разсказывает отец Аркадий про башкир, как они вымирают целыми деревнями. Дети до четырнадцати лет даже зимой ходят голыми, как девочки, так и мальчики, мужчины уезжают и уходят, куда глаза глядят, а дома остаются только дряхлые старики, старухи, женщины и дети. Ведь это ужасно, когда на глазах вымирает целое племя... Наконец, по крови вы не чужая им, Варвара Петровна. -- Что же я могу сделать для них?-- безпомощно спрашивала княжна. -- Сделать можно многое, было бы только желание... Вот займитесь этим и, право, стоит похлопотать. Кстати, и Настасья Яковлевна вам может помочь... -- А если я их боюсь, вот этих башкир?-- заявляла княжна.-- Они такие страшные. Потом... Потом мы собрались с Настасьей Яковлевной ехать в Москву. -- Вот тебе раз!-- изумился Окоемов.-- Этого еще недоставало... Это какой-то бунт. Потом, какой вы пример покажете другим?.. -- Это я виновата,-- обяснила Настасья Яковлевна.-- Мне, действительно, нужно уехать в Москву... Дело в том, что я теперь одумалась и нахожу неудобным продолжать свое укрывательство. Я бежала от дяди сгоряча, в минуту отчаяния... А нужно увидеть родных и обяснить все начистоту. Дурного я ничего не сделала и могу располагать собой по усмотрению... -- Вас я, конечно, не могу удерживать,-- согласился Окоемов.-- И, по-моему, вы совершенно правы... -- А как же я отпущу ее одну?-- вступилась княжна.-- Бог знает, что может быть с ней... Она так неопытна, а все родные просто ужасные люди. Нет, я не могу ее отпустить одну... Ее схватят и увезут куда-нибудь в скиты. Я уже не согласна... Она такая славная. Эта наивная похвала заставила Настасью Яковлевну даже покраснеть, и она молча поцеловала княжну. -- Когда же вы думаете ехать?-- спрашивал Окоемов. Этот вопрос не был еще решен, и девушки вопросительно посмотрели друг на друга. -- Дело вот в чем...-- заговорил Окоемов.-- Раньше августа я вам не советую уезжать,-- я могу только советовать. Устраивая все, я совершенно упустил из виду очень важную вещь... Догадайтесь, какую? Княжна не знала, а Настасья Яковлевна ответила за нее: -- Нет больницы... -- Вот именно!.. И как это случилось, сам не понимаю, тем более, что и по закону я обязан иметь небольшую больничку, хотя этот закон в большинстве случаев и не исполняется... Так вот вы, Варвара Петровна, мне и нужны для устройства больницы. Это будет входить в круг ваших обязанностей, как главнаго инспектора по медицинской части. И потом, это совсем не страшное занятие... -- А фельдшер? -- Фельдшер будет помогать вам. Вы должны сездить в земскому доктору и посоветоваться предварительно с ним. У них есть специальные планы я сметы таких больничек...

VII.

Окоемов переживал двойное чувство. С одной стороны, он относился к Настасье Яковлевне, как к сестре, а с другой -- видел в ней любимую девушку. Последнее чувство как-то странно расхолаживалось именно ея близостью. Ежедневныя встречи и разговоры производили обратное действие, и та девушка, о которой он так долго мечтал, точно уходила вдаль, покрываясь туманом. На этой почве вырастало новое чувство, которое вернее всего было назвать дружбой. Окоемову все нравилось в Настасье Яковлевне: голос, задумчивый взгляд немного исподлобья, улыбка и даже походка, легкая, неторопливая, изящная. Вообще, в ея присутствии он чувствовал себя как-то особенно хорошо и спокойно, точно тревожныя мысли бежали от этого чистаго девичьяго образа. Предстоящий отезд Настасьи Яковлевны в Москву поднял снова все то, что было пережито, улеглось и казалось позабытым. Он даже не мог сказать, как она относится к нему -- хорошо, и только. Просыпаясь рано утром, чтобы итти на прииск, Окоемов теперь думал о том, как вернется к чаю домой и увидит ее, свежую, милую, спокойную. Он любил, чтобы она наливала ему чай или просто сидела за столом вместе с другими. Мысль о том, что скоро ея не будет, вперед образовала какую-то мучительную пустоту, и Окоемов старался об этом не думать, как отгоняют мысль о смерти. Работы на прииске пока носили подготовительный характер. Устраивали плотину, машину для промывки песков, проводили канавы и т. д. Самая добыча золота ограничивалась случайными промывками, которыя в общей сложности дали около полфунта. Сережа с особенной торжественностью занес в один из своих гроссбухов этот первый "приз". -- Эти полфунта стоят больше восьми тысяч,-- обяснил Окоемов. -- Что же, потом все окупится...-- уверенно отвечал Сережа, сам начинавший верить в свою миссию главнаго управляющаго. -- Только вот что, Сережа, пожалуйста, поменьше этой канцелярской работы. Ты уже сейчас всех одолел: и фельдшер, и студент, и Потемкин, и княжна -- все тебе помогают. А что будет дальше? Просто страшно за человека делается... Ты разведешь здесь настоящий департамент. -- Иначе я не могу... Это уж как вам будет угодно. Я вообще люблю порядок в делах... В Сереже, при видимой безпорядочности и легкомыслии, жил какой-то чиновник, щепетильный до придирчивости. Для него не было выше оскорбления, как неразборчиво написанное письмо, вообще дурной почерк. Если уж делать, так хорошо... Особенно доставалось от него студенту Крестникову, который имел невозможный почерк. -- Всякий порядочный человек должен писать красиво и разборчиво,-- авторитетно говорил Сережа, с ненавистью глядя на кривыя строки и невозможные иероглифы своего помощника.-- Я убежден, что половина несчастий и неприятностей в жизни происходит именно благодаря дурному почерку... Студент был иного мнения, и раз дело дошло до крупной размолвки, потребовавшей вмешательства Окоемова. -- Я еще допускаю, что женщина имеет некоторое право писать скверно,-- доказывал Сережа.-- Ей и писать редко приходится, и притом пишет она только в возбужденном состоянии... -- Это ваша барская замашка вышучивать женщин,-- сказал Крестников.-- Вы забываете только одно, что она такой же человек, как и мы с вами. Виноват, гораздо лучше нас с вами... Говоря о почерке, Сережа косвенно мстил княжне, которая тоже писала неразборчиво. Он доводил ее этими разговорами до слез. -- Я уже благословляю вперед тот день, когда не буду видеть вас,-- уверяла княжна с азартом.-- Кроме всех своих пороков, вы еще ворчун и придира... Эти маленькия размолвки оживляли существование маленькой колонии, потому что заканчивались каким-нибудь комическим эпизодом. Глухая распря Сережи с княжной всех забавляла. Даже маленькая Таня, и та принимала некоторое участие в этих недоразумениях и отлично понимала, что тетя Варя не любит дядю Сережу. Девочка в новой обстановке, кажется, чувствовала себя лучше всех и в течение какого-нибудь месяца загорела, как галчонок. У нея достаточно было своих маленьких хлопот. Ведь нужно десять раз сбегать на прииск, побывать у лошадей, заглянуть двадцать раз в кухню, ко всем приставать с разспросами и всем мешать. Сережа буквально страдал от этого неугомоннаго человечка, интересовавшагося даже его гроссбухами. На дверях его конторы даже появилось обявление: "Вход в контору девице Татьяне строго воспрещен". Этот драконовский закон был обойден тем, что Таня начала влезать в контору через окно и дразнила Сережу неистощимой пытливостью своего духа. Калерия Михайловна редко показывалась. Она вся была поглощена своей кухней, огородом и вообще хозяйством. Верхом ея торжества была покупка первой коровы. Она ее даже мыла через день, потешая деревенских мужиков и баб. -- Не корова, а барыня,-- галдели мужики.-- Этак, пожалуй, шарф на корову надевать придется и калоши... -- Вы вот сами-то почаще мойтесь,-- советовала Калерия Михайловна. Под ея руководством был распланирован громадный огород, строились тепличка и парники, маленькая овчарня, коровник, маленький птичий двор -- одним словом, полное хозяйство. Хохлушка Анна Ѳедоровна была занята другой стороной этого хозяйства -- ея специальность были разные консервы. Сохранять молоко, приготовлять домашние сыры, домашния колбасы, консервировать мясо в прок, покупать зимой рыбу и солить ее, устроить огненную сушку овощей, запасать грибы и ягоды во всевозможных видах. Все это было нужно, потому что приходилось заботиться о прокормлении трехсот человек. Окоемов опасался, чтобы не вышли какия-нибудь недоразумения хозяйственнаго характера, но обе женщины совершенно были поглощены каждая своей собственной работой. Просматривая счета и сметы, Окоемов убеждался в одном, что эта бабья работа даст чистой прибыли около шестидесяти процентов, сравнительно с тем, если бы все эти хозяйственные продукты покупать со стороны. В виду этого он назначал хозяйкам пять процентов награды из чистой прибыли. -- Вот только как быть со свиньями...-- говорила хохлушка.-- Калерия Михайловна против того, чтобы заводить свиней, а без свиней какое же хозяйство. Калерия Михайловна боялась, что эти будущия свиньи будут портить ея огород, будут есть цыплят и вообще безчинствовать, хотя в принципе и признавала их, как выгодную хозяйственную статью. В сущности, ей претила свинячья нечистоплотность и прожорливость, да и местныя породы свиней были плохи, а выписывать далеко и дорого. Свиной вопрос пока был отложен, хотя это и не помешало вскоре появиться целым двум поросятам. Окоемов был чрезвычайно доволен своими хозяйками,-- это был первый успех, первая оправдавшаяся надежда. И, главное, надежда, оправданная женским трудом, нашедшим свое приложение. Это было не выжигание по дереву и не расписывание фарфоровых тарелочек, а настоящий, полезный, здоровый и производительный труд. В результате получались здоровая пища для рабочих, полная независимость от рынка и половинная стоимость содержания. Конечно, с перваго раза не могли быть осуществлены все статьи этого хозяйства, но, при ближайшем знакомстве с местными условиями, в их осуществлении не могло быть сомнения. Да и пример о. Аркадия был налицо, так что всегда было можно проверить всякое предположение на живом деле. У Окоемова рядом с этим успехом получилось маленькое недоразумение с Утлых. Этот сибиряк сейчас уже являлся лишним и не хотел этого замечать. Отказать ему прямо Окоемов стеснялся и своей нерешительностью только затягивал дело. Вступить в компанию равноправным членом он не изявлял желания, а делать ему на прииске было нечего. Он попрежнему относился ко всем, кроме Окоемова, подозрительно и сомневался даже в самых очевидных вещах. Это была какая-то органическая сибирская подозрительность, воспитанная тяжелым опытом невольных сношений с ссыльными, бродягами и вообще с подозрительными людьми, которых Европейская Россия так охотно отдает Сибири в течение нескольких сот лет. -- Мы сездимте в Башкирию, Илья Ѳедорыч,-- предлагал Окоемов, чтобы воспользоваться его опытностью.-- Мне необходимо осмотреть земли для аренды, потом озера... -- Что же, можно и сездить,-- охотно согласился Утлых.-- Всего-то податься верст на пятьдесят -- вот вам и Башкирия. Он остался недоволен только тем, что вместе с ними отправился студент Крестников. Окоемов сделал вид, что ничего не замечает, а студенту решительно было все равно. Окоемову хотелось немного встряхнуться, да и погода стояла такая чудная. Просто было грешно сидеть у себя дома. Поездки для Окоемова являлись лучшим отдыхом и в то же время лекарством. Башкирия -- цветущая страна, которая свободно могла бы прокормить несколько миллионов населения, а сейчас в ней быстро вымирали последние остатки когда-то громаднаго и сильнаго племени. Нет ничего печальнее вида башкирской деревни: избы без крыш, окна без стекол, около избы в редком случае ворота. Поля пустовали, сенокосныя угодья оставались некошенными, и т. д. и т. д. Утлых смотрел с своей точки зрения на башкир, как на существа низшия, и нисколько не сочувствовал этой башкирской нужде. -- Что же их жалеть, когда они сами кругом виноваты,-- повторял он.-- Было бы кого жалеть. Не хотят работать, и конец тому делу. Для Окоемова эти несчастные башкиры не являлись чужими. В них только ярче, чем в русских, выразились полное невежество и заматорелая лень. До известной степени в каждом русском человеке сидит такой башкир,-- то же неуменье взяться за какое-нибудь дело, отсутствие энергии, косность и какой-то безсмысленный фанатизм. Сколько таких людей пропадает по городам, а особенно в столицах. Обидно то, что все они могли бы жить припеваючи, если бы только стряхнули с себя башкирския качества. Между прочим, они заехали к тому старшине, который выпросил заварку чая. Старик был дома и принял гостей очень радушно. Обстановка дома говорила о некоторой зажиточности, а по-башкирски -- о целом богатстве. -- Гостя Бог посылает...-- повторял приветливо хозяин. Большая деревянная изба внутри делилась ситцевой занавеской на две половины. В первой около стен шли широкия деревянныя нары, прикрытыя дешевыми коврами и ситцевыми одеялами. Хозяин ходил в одних чулках, оставляя туфли у порога. И все другие башкиры делали то же, а поэтому в избе было чисто. Гости напились чаю и за чаем вели деловые разговоры относительно аренды земли. -- Много земли, ой-ой, много!-- закрывая глаза, говорил башкир.-- Плати деньги, получай земля... Арендная плата составляла смешную цифру, именно рубль за десятину. Окоемову сделалось даже совестно за такую нищенскую сумму, а башкир хитро щурил глаза -- он заломил неслыханную цену, потому что соседние крестьяне арендовали по полтиннику, и Утлых хотел торговаться неистово. Окоемов только пожал плечами. -- Ты нам покажи свою землю,-- закончил Окоемов эти переговоры. Летом башкирския деревни пустеют, потому что все разбродятся по окрестностям, а богатые живут в кошах -- род степной кибитки. Дома остаются только самые бедные, которым некуда уехать. Окоемов был рад, когда они наконец выехали в поле и когда пред ними ровнем-гладнем развернулась степная равнина. Лучшия места были захвачены соседними крестьянами, но оставалось еще много "пустой" земли. Окоемов с какой-то тоской посмотрел на эту благодатную землю, которая напрасно ждала рабочих рук. Вдали блестело озеро. -- Вот, Иван Николаич, грустный пример,-- говорил Окоемов Крестникову,-- вдвойне грустный... Башкиры исторически ленивы и не хотят работать, и земля не находит настоящих рук. Ведь это громадное богатство пропадает совершенно даром... Разве такое явление мыслимо где-нибудь в Америке? Ах, как мы все виноваты и кругом виноваты... Они осмотрели площадь в несколько верст, и Окоемов выбрал участок в триста десятин. Ему было несколько совестно, что за эти три квадратных версты великолепнаго степного чернозема он будет платить всего каких-то триста рублей в год. Все дело заключалось только в том, чтобы заключить долгосрочную аренду, именно на двенадцать лет. Башкир был рад этой сделке, как празднику. Главное, задаток можно получить под эту "пустую" землю... Вечером в волости собрались башкиры, и дело было решено, и опять Окоемову было совестно, точно он сознательно грабил их. А между тем не мог же он назначить им тройную цену,-- вообще получалась нелепость. -- У нас теперь будет свое сено, свой овес и свой хлеб,-- говорил Крестников.

VIII.

Ночь они провели на берегу большого степного озера, разливавшагося в низких, округленных берегах. Привал был выбран в двух шагах от стараго башкирскаго кладбища, осененнаго столетними березами. Это была чудная летняя ночь с чутко дремавшим воздухом. Время от времени со стороны степи доносился какой-то неясный шопот и сейчас же затихал, точно кто-то хотел сказать какухо-то великую тайну, начинал и останавливался на полслове. Озеро покрылось туманом; окаймлявшие берега камыши походили на зеленую бархатную оправу, в которой глухо замирал степной шопот, точно он прятался в этой живой зеленой стене. Как-то особенно приветливо горел разложенный на берегу костер, а через озера красным глазом смотрел другой огонек,-- вероятно, стоянка каких-нибудь запоздавших рыбаков. Хотелось без конца сидеть около костра и мечтать с открытыми глазами. Это была та мать-природа, которая баюкала с ласковым шопотом. -- А все-таки скверно...-- думал вслух Окоемов. Утлых понимал, к чему относится эта фраза, и только встряхивал головой. -- Что скверно-то, Василий Тимофеич? И без того лишних сто рублей заплатили аренды... Ведь им сколько ни дай, все равно толку никакого не будет. Другие-то вдвое меньше платят... -- Если другие безсовестно эксплоатируют башкир, это еще не значит, что и мы должны делать то же самое. Вообще нехорошо... -- Нехорошо не это, а вот то, что нельзя у них снять в аренду озера. Вот это настоящий харч, а не то, что какая-нибудь земля. Тони-то зимой вот на этом самом озере бывают тысячи по три пудов. А какой за ней уход, за рыбой? Посадил трех сторожей, и все тут. Снасть, конечно, не дешева, так она не на один год заводится... Ну, да еще озера от нас не уйдут. А ведь тут дельце миллионом пахнет. Озерами больше всего интересовался студент Крестников, но сейчас отмалчивался: ему не нравился самый тон, которым говорил Утлых. Да, каждый труд должен оплачиваться, но до наживы еще далеко, а у сибиряка только и мыслей, что о наживе. Наконец это просто обидно, потому что ставило на одну доску с кулаками, обиравшими башкир самым безсовестным образом. А между тем какое прекрасное дело эти рыбныя ловли на озерах. Если купцы-арендаторы, умевшие только стеречь озера, могут наживать миллионы, то писцикультура, устроенная на основании научных данных и уже установившейся практики, должна давать еще больше. Вообще, получалась какая-то невероятная картина всевозможных богатств, и Крестников невольно сравнивал этот благодатный край с той бедной Россией, которая оставалась там, за горами. Да, нужны только руки, энергия и знание... Все эти мысли отравлялись только проклятым словом: нажива. Неужели можно оставаться честным только при условии евангельской бедности, а деньги уже сами в себе несут известное рабство, желание закабалить и неистощимую жажду все новых и новых приобретений? На Крестникова все чаще и чаще находили сомнения, и он часто не понимал, что за человек Окоемов: или уж очень хороший человек, или рафинированный эксплоататор, который так ловко пользуется разными хорошими словами для своих целей. Неужели и у него одна цель: нажива? Чуткая молодая совесть требовала ответа, а его приходилось ждать. Крестников сидел у огня и в тысячу первый раз передумывал одно и то же. -- Вы о чем задумались, Иван Николаич?-- спросил Окоемов, когда Утлых ушел спать в тарантас. -- Да о многом, Василий Тимофеич... -- Вас коробит слово: нажива? Крестников только посмотрел на Окоемова широко раскрытыми глазами, точно он подслушал его мысли. Окоемов сидел у огня, скорчившись, и казался таким маленьким и худеньким. Его типичное худощавое лицо ярко освещалось всполохами пламени. Не дожидаясь ответа, Окоемев заговорил: -- Вы и ко мне все время присматриваетесь... Оно так и должно быть. Мы еще слишком мало знаем друг друга... да. Взять хотя сегодняшний случай... Я купил за триста рублей аренду, которая мне даст при правильном хозяйстве больше трех тысяч. Это несправедливо... Что бы вы сделали на моем месте? -- Я? Я назначил бы башкирам пятьдесят процентов из чистой прибыли... -- Но ведь это гадательная цифра, особенно если принять во внимание такия условия, как затраты на постановку дела, а затем возможность засух. Будут, несомненно, года, когда башкиры получили бы за свою землю нуль... -- Посевы можно застраховать, а что касается обзаведения, то его можно разверстать по числу лет аренды. -- Совершенно верно, но вы забываете одно: я сейчас назначил башкирам двойную цену, и если прогорю, то им от этого не будет пользы. Следовательно сначала необходимо поставить дело на твердую почву, а потом уже говорить о другом. -- Я знаю, Василий Тимофеич, ваше слабое место: вы боитесь благотворительности. -- Да, да, боюсь... Что даром получено, то даром и уйдет. Необходимо, чтобы человек заработал свое благосостояние. Возьмите данный случай: я мог сегодня дать башкирам, вместо трехсот -- три тысячи. Это меня не разорило бы... Но к чему бы это повело? Во-первых, я провел бы им мысль о легкой наживе, которая гарантировала бы их от всякой необходимой работы; во-вторых, в своем лице я создал бы опаснаго конкурента тем крестьянам, которые сейчас арендуют у башкир землю. Что для меня, при интенсивной культуре и обезпеченных средствах, выгодно, то же самое их разорить. Экономическия явления слишком неразрывно связаны между собой, и нельзя их изолировать. -- Но ведь то же самое могут сказать и другие, которые руководствуются одной наживой. Путь в достаточной мере скользкий... А главное, он создает для каждаго свою собственную мораль, другими словами -- полнейший произвол. Все будет зависеть от того, какой человек... -- На совесть, как говорят мужики? -- А так как большинство людей обладает очень маленькой совестью, то результат получится самый плачевный... -- Но ведь совесть поднимается, т.-е. уровень совести. Живой пример -- ваши собственныя слова: вы уже не можете успокоиться на одной наживе, как Илья Ѳедорыч. Вот я и верю в этот подем общественной совести, верю в то, что таких совестливых людей сотни тысяч и что их будет все больше и больше. Золотой век, конечно, мечта, но это не мешает нам итти к нему... Они проговорили до самой зари, хорошо и откровенно, как еще никогда не случалось. Окоемову очень нравился сдержанный и серьезный юноша, и он возлагал на него большия надежды. -- Представьте себе такой случай,-- заговорил Окоемов после длинной паузы:-- и я и вы умираем... Наше дело пошло, оно поставлено, а мы возьмем да и умрем. Если бы мы не надеялись, что на наше место сейчас же явятся сотни и тысячи других людей, которые поведут это дело, тогда не стоило бы ни о чем хлопотать. Башкирская деревня, около которой была арендована земля, называлась Оалга. От нея до Краснаго-Куста считали пятьдесят верст, а зимой разстояние сокращалось почти на половину, потому что не нужно было делать обезд озер. Окоемов был очень доволен этой арендой и только думал о том, откуда и как брать рабочих для сельской работы. -- Да башкиры же и будут работать,-- обяснял Утлых.-- Они всегда так делают: сдадут землю в аренду, а потом сами же и нанимаются ее обрабатывать. Своя земля пустует, а чужую обрабатывают. Самый несообразный народ... -- Значит, они могут работать? -- В лучшем виде... Здоровый народ на работу. Только вот на себя не хотят ничего делать. Смешно на них смотреть. Все лето лежит на боку, а раз еду осенью, только-что первый снежок пал, а они траву косят... Сушить, говорят, не нужно. Крестников остался в Салге. Страда уже наступала, и нужно было заготовлять сено, а потом распланировать будущия пашни. Знания, вынесенныя из академии, теперь находили свое приложение. Приисковая работа Крестникову не нравилась, и он был совершенно счастлив, что останется при настоящем деде, для котораго стоит потрудиться. Затем молодого человека много интересовала выпадавшая на его долю ответственная самостоятельность. Он начинал себя чувствовать вполне большим человеком. -- Я вам оставлю деньги, и вы сами ужо распоряжайтесь сенокосом,-- говорил Окоемов при отезде.-- Помните, что будете иметь дело с новыми людьми, которых совсем не знаете... Крестников поселился у башкирскаго старосты, который заломил с него цену, как в дорогом ресторане. Кое-как сговорились. Время стояло горячее, так что некогда было даже поставить полевую избушку. Но все это было пустяки по сравнению с открывавшейся широкой деятельностью, о какой Крестников не смел мечтать. Он чувствовал, что Окоемов вполне доверяет ему, и сознавал, что это возлагает на него двойную ответственность. Башкиры и русские крестьяне отнеслись к молодому хозяину с большим недоверием, как к барину-белоручке, ничего не смыслившему в их крестьянских делах. Это сказывалось во всем, а особенно при первых наймах рабочих. Сибирский мужик оказывался большим хитрецом и не желал продавать свой труд дешево. Башкиры готовы были работать за безценок, но одолевали вымогательством задатков. Они просили себе все, что только видели, и не огорчались отказом. Для разезда по сенокосам Крестников купил себе крепкую башкирскую лошадку и ездил на ней верхом. Можно себе представить его огорчение, когда через три дня эта лошадь была украдена. -- Ах, какой скверный народ, какой скверный народ,-- жалел хитрый старшина.-- Дрянной народ... Это был первый печальный опыт, огорчивший Крестникова до глубины души. Он успокоился только тогда, когда из Краснаго-Куста приехал фельдшер Потапов и разсказал, что на прииске украли целых пять лошадей. Оказалось, что воровали лошадей башкиры, угощавшиеся на празднике. -- Проклятая сторонка,-- ворчал фельдшер.-- Этак, пожалуй, не услышишь, как самому башку отвернут. Потапов был командирован на розыски пчеловодов из башкир. Когда-то башкирские меды были в большой славе, но сейчас это дело совершенно упало, и только оставалось несколько стариков, помнивших из пятаго в десятое, как водить степную пчелу. Пчеловодство еще сохранилось только в южном Урале, и Потапов думал пробраться туда. -- Ну, как у нас дела там, в Красном-Кусту?-- спрашивал Крестников. -- Ничего, все идет помаленьку... Василий Тимофеич какой-то скучный ходит. Нездоровится, должно-быть... Потемкин насосы свои ставит, да едва ли толк какой выйдет. -- А барышня что поделывает? -- Которая? Ах, да, Настасья Яковлевна... Не видать ея что-то. Все больше дома сидит... Мы с княжной больничку строим. Теперь сруб ставят, ну, я освободился малость и укатил... А барышня скоро уезжает в Москву. -- Знаю... Потапов заметил, что Крестников, разспрашивая про Настасью Яковлевну, как будто немного смутился... Что же, дело молодое -- все может быть. -- А каких я двух поповен видел, Иван Николаич,-- заговорил он, свертывая крученую папиросу.-- Не девицы, а мак на гряде... Рукой подать от вашей Салги. Оне меня и про вас спрашивали... Андреевку знаете? -- Ѣздил как-то нанимать рабочих. -- Ну, там, в Андреевке, живет Поп отец Марк, а у него две дочери Марковны. На лето приехали гостить. Кончают курс в гимназии. Отменныя девицы. Что вам тут одному-то сидеть? Взяли как-нибудь праздничным делом да к попу и завернули. Он будет рад. Потом у земскаго доктора видел своячиницу... Тоже вполне правильная девица и может себя оправдать. -- Хочется вам говорит глупости... -- Не глупости, сударь, а настоящее дело говорю. Хе-хе... Кабы мои годы не ушли, так я бы и сам того... гм... Только вот угорел немного, и седой волос в голове пробивается. А в ваши-то года, Иван Николаич, ух! какой бедовый был... Ей-Богу!.. Была одна кастелянша, а у кастелянши была дочь... Ну, да что об этом говорить. Было да сплыло и быиьем поросло... Фельдшер только вздохнул и махнул рукой. Это ведь богатые люди могут влюбляться и прочее такое, а бедному человеку не до того...

IX.

Лето в работе промелькнуло незаметно. В начале августа был первый утренник, побивший летние цветы, разведенные Анной Ѳедоровной в новом садике. Это ничтожное обстоятельство всех огорчило, напомнив о суровом климате. Короткое северное лето уже кончалось. -- Это чорт знает, что такое,-- ворчал Сережа.-- Так жить нельзя, точно в каком-нибудь погребе... Но еще хуже было осенпее ненастье, которое наводило на всех озлобленную тоску. Хохлушка даже плакала втихомолку, припоминая свою благословенную Малороссию, где осень так хороша. Княжна и Настасья Яковлевна давно уж были готовы к отезду, но откладывали день за днем,-- им точно было совестно покинуть товарищей. Большое оживление внесло в жизнь колонии знакомство с земским врачом Поповым, который теперь часто завертывал в Красный-Куст, Это был плотный, толстый, всегда улыбавшийся господин лет тридцати. Он всегда чувствовал себя прекрасно и любил побалагурить. Особенно были рады его приезду приисковыя дамы, потому что у каждой находилась к этому времени какая-нибудь серьезная болезнь, требовавшая немедленной помощи. -- Дайте мне самому-то умереть спокойно,-- упрашивал доктор с комической серьезностью.-- Я уверен, что именно я развожу болезни... Без меня здоровы, а стоит мне приехать, и пошла писать губерния. Помилосердуйте, господа хорошие, пожалейте живого человека. Иногда с доктором приезжала его свояченица, молодая девушка из "бестужевок". Сережа как-то сразу не взлюбил ученую девицу, которая знала все ученыя слова. По наружности это была типичная сибирячка с приподнятыми скулами, мягким татарским носом и чуть заметно поставленными косо глазами. Девица была решительная, как все сибирячки, и сама правила тройкой, как хороший ямщик. Звали ее Прасковьей Антоновной. К числу ея достоинств, между прочим, принадлежало то, что она недурно пела малороссийския песни, чем сразу купила хохлушку Анну Ѳедоровпу, слушавшую ее со слезами на глазах. Доктор занимался немножко археологией, и эта страстишка служила источником вышучивания. Вообще, эти новые люди как-то сразу сделались своими и чувствовали себя на прииске дома. -- Егор Егорыч, поступайте в нашу компанию членом,-- предлагал доктору Окоемов.-- Не пожалеете... -- А позвольте узнать, что я буду у вас делать? -- Лечить... -- Я это и так обязан делать... А впрочем, отчего же и не быть членом. Я могу сделать взнос... -- У нас взносы зарабатываются, и вы должны заработать свои сто рублей практикой на прииске. -- Вот это мило... Что же, я нарочно должен создавать разныя болезни? А впрочем, как знаете.. Доктор соглашался обыкновенно на все и даже спрашивал своих пациейток, какое им лекарство прописать. Вот свояченица, та другое дело. На предложение Окоемова поступить в члены компании она отрицательно покачала головой. -- Сначала нужно посмотреть, что у вас выйдет,-- обяснила она.-- Ад вымощен добрыми намерениями... Мне кажется, что в вашем предприятии больше поэзии, чем действительности, а мы, сибиряки, страдаем недоверчивостью. -- А вы боитесь поэзии?-- иронически спрашивал Сережа. -- А вы из запоздалых эстетиков?.. -- Это не ответ... Впрочем, у всякаго барона своя фантазия. Эти маленькия пикировки оживляли все общество, и все были рады, когда на прииске появлялась бойкая сибирячка. Скоро завязалось и другое знакомство. Окоемов ездил в Салгу проведать Крестникова и на дороге познакомился с о. Марком и его дочерьми. Гимназистки, видимо, много наслышались о Красном-Кусте и засыпали вопросами. -- Если вас интересует, приезжайте и посмотрите,-- пригласил Окоемов. Любопытныя молодыя особы были очень рады и приехали через несколько дней в сопровождении брата, сельскаго учителя. Еще раньше оне познакомились с Крестниковым и разсказывали про него какия-то смешныя истории. Он теперь спал не иначе, как привязав к ноге аркан от своей лошади, потом башкиры украли у него шляпу и он должен был ходить с непокрытой головой, и т. д. Одну поповну звали Капочкой, другую Лидочкой. Оне не блестели красотой, но были такия веселыя, свеженькия, говорливыя. -- Пожалуйста, ты их займи,-- просил Окоемов, Сережу. -- Этого еще недоставало: filles de pope... -- Это предразсудок. Девушки очень хорошенькия и умненькия... От скуки Сережа был рад заняться и поповнами и ломался совершенно по необяснимой причине. Потом явился еще знакомый, сельский учитель из Челкана. Он приехал с о. Аркадием по делу. Именно, на прииске устраивалась кузница, а хороших кузнецов не было. О. Аркадий когда-то сам работал в кузнице, когда был сельским учителем, а потом передал все своему преемнику. Нанятые на прииск кузнецы заковали сразу двух лошадей, и Окоемов обратился за советом к о. Аркадию, который и явился вместе с учителем. Он снял свою ряску, надел татарский азям, спрятал волосы за воротник и сам принялся за работу. Хромавшия лошади были поставлены в станок и раскованы. -- Эх, вы, кузнецы...-- пенял о. Аркадий неумелым кузнецам.-- Вам безногих щенков ковать, а не лошадей. Ну-ка, Ваня, поворачивайся... Учитель "Ваня" именно не умел поворачиваться. Это был довольно мрачный субект и совсем не охотник до разговоров. Вот кузнечная работа -- другое дело. У Вани летели из-под молота искры дождем, и он точно разговаривал своим молотом. Летом он обыкновенно работал в кузнице и порядочно знал свое дело, а кузнец в деревне -- лицо большое. "Ваня" давно интересовался, что делается в Красном-Кусту, но не решался приехать посмотреть. А тут все вышло как-то само собой, и знакомство завязалось. Серьезный и молчаливый "Ваня" как-то сразу прирос, как вырастает новый зуб, и его все полюбили. Казалось даже странным, что Вани не было, точно он куда-то уезжал и только-что вернулся из поездки. Все так и звали его Ваней, даже княжна, отличавшаяся некоторой щепетильностью. А Ваня молчал и только улыбался. Все эти новые люди вносили с собой что-то новое, и, вместе с тем, Окоемов не мог не чувствовать, что все они в большей или меньшей мере не доверяют ему, т.-е. его предприятиям. Может-быть, сказывалась сибирская недоверчивость, а может-быть, и присущая каждому русскому человеку косность. Окоемова радовало одно уже то, что все они интересовались его делом и внимательно к нему присматривались. Во всяком случае, завязывались живыя сношения с местными людьми, что Окоемов особенно ценил. Ведь придется все-таки жить с ними. Дело требовало все новых и новых людей. Было еще одно обстоятельство, которое говорило за эти новыя знакомства. Раньше Окоемова очень смущал отезд княжны и Настасьи Яковлевны, тем более, что впереди предстояла тяжелая сибирская осень,-- он уже вперед переживал томящее ощущение пустоты. Сейчал это чувство сменилось спокойным сознанием, что эта пустота заместится другими элементами. Да, эти другие люди придут, они должны прийти. Княжна заметно приуныла и сама откладывала отезд день за днем. Положим, она ехала не навсегда, но все-таки ей уже вперед делалось жаль оставлять Красный-Куст. Настасья Яковлевна молчала, ничем не выдавая своего настроения. -- Вы, конечно, сюда больше не вернетесь?-- спрашивал ее Окоемов накануне отезда. -- Зачем?.. Она сделала вопрос так просто, что Окоемову сделалось совестно за свою безтактность. Конечно, она не приедет -- смешно об этом спрашивать. -- Мне сейчас как-то даже странно возвращаться к родным в Москву,-- заговорила Настасья Яковлевна, прерывая паузу.-- Я приеду туда почти чужой... -- Что же вам мешает оставаться здесь, т.-е. вернуться? Все мы будем этому рады. -- Я сказала не к этому, Василий Тимофеич... И без того я считаю себя слишком много обязанной вам... Я встретила такой сердечный, братский прием. -- Об этом даже не стоит говорить, Настасья Яковлевна. Разве вы сами могли бы поступить иначе?.. Все к вам так привыкли, полюбили... Этим разговор и кончился. Окоемов волновался и старался всеми силами не выдать себя. Что же тут можно было говорить? Оставалась одна надежда на княжну, которая в Москве будет видеться с Настасьей Яковлевной. -- Мне уже не хочется уезжать,-- говорила она ее слезами на глазах.-- Я уже не знаю сама, что делаю... -- Ничего, ничего, поезжайте, а по первому пути я сам приеду за вами,-- успокаивал ее Окоемов.-- Мама так будет рада вас видеть, вы ей все разскажете... У меня тоже есть кой-какия дела в Москве. Утром в день отезда Окоемов отправился на прииск посмотреть на работы. На дороге он встретил Настасью Яковлевну. Ему показалось, что она ждала его. -- Вам что-нибудь нужно сказать мне, Настасья Яковлевна? -- Нет, ничего... -- У вас такое бледное лицо... Вы плохо спали? Она ничего не ответила, а только опустила голову. Они пошли рядом, -- Вы получили какое-нибудь неприятное известие?-- спрашивал Окоемов с участием. -- Нет... Она остановилась и посмотрела на него умоляющими глазами. Окоемов почувствовал, что у него не стало воздуха в груди и голова начинает кружиться. -- Послушайте, Настасья Яковлевна... Это было совсем не то, что он хотел сказать. Продолжением этой фразы было то, что он взял ее за руку. -- Настасья Яковлевна, может-быть, я ошибаюсь.... И это было не то, и вдобавок глупо. Она шла рядом с ним, не поднимая головы, а Окоемов чувствовал, как бьется у него сердце в груди. -- Вы вернетесь... вы должны вернуться,-- заговорил он сдавленным голосом.-- Ах, совсем не то... Я сам приеду в Москву... да... Скажите мне одно: могу я вас видеть там? Ответом был взгляд, полный укора. Опять безтактно... Они сделали несколько шагов молча. -- Я не знаю, что со мной делается...-- прошептала она.-- Но мне так хорошо... хорошо и грустно... и хочется смеяться и плакать... Я не знаю даже, зачем я еду в Москву... Он посмотрел ей в лицо и прошептал: -- Милая, милая... Она взяла свою руку и замедлила шаги, точно хотела что-то остановить, удержать. Он испугался собственной смелости и чувствовал только, как кровь стучит в голове. -- Может-быть, мне показалось...-- заговорил он, с трудом набирая воздуху.-- Я могу ошибаться... Она сама взяла его руку и молча ее пожала. Путешественницы уехали сейчас после завтрака. Все вышли "на улицу" провожать их. Накрапывал назойливый мелкий дождь. Княжна несколько раз оборачивалась и махала белым платком. Окоемов стоял без шляпы и чувствовал непреодолимую потребность догнать быстро катившийся экипаж, что-то сказать, пожать руку в последний раз. -- О, милая, милая...-- шептали его губы без звука.

X.

Стояла глубокая осень. Период осенних дождей сменился первыми заморозками, сковавшими землю. Первый снег выпал еще в начале сентября. В течение двух осенних месяцев Окоемову пришлось на практике познакомиться с величайшим злом, которое преследует русскаго человека с первых дней его истории -- это скверныя дороги. В осеннюю распутицу Красный-Куст буквально делался недоступным, и только Потемкин мог ухитриться, чтобы именно к этому времени подогнать доставку из Екатеринбурга тяжелой клади для его насосов. Эта кладь так и застряла на одной из станций челябинскаго тракта в ожидании перваго саннаго пути. Окоемов как-то всегда любил эту русскую осень с ея слезами и глухой печалью. Выцветшия краски, солнечный свет без тепла, голодныя завыванья ветра, мокрая темь длинных вечеров -- все это гнало в свой угол, к своему огоньку и к своим итогам. Именно осенью так хорошо и уютно работалось. Теперь Окоемов по целым дням работал в конторе, подводя итоги сделанному. Получались крупныя цифры расходов и маленькия до смешного цифры доходов. Главное оставалось еще в будущем, т.-е. реализация сделанных затрат. В течение лета золота было добыто всего несколько фунтов, что давало в результате сотни рублей. Сережа был недоволен. Он ожидал быстраго обогащения, а тут приходилось ждать. Ему надоело даже собственное звание главнаго управляющаго, потому что оно здесь, в глуши, имело такое же значение, как звание швейцарскаго адмирала. -- Этак мы можем и разориться,-- ворчал Сережа, "заитожив" свои гроссбухи.-- Мне надоело записывать одни расходы... -- Тебе, кажется, не опасно разориться?-- шутил Окоемов. -- Я говорю не о себе, а о делах. Сережа в последнее время начал проявлять признаки скупости, настоящей скупости, и оттягивал платежи, как опытный скряга. Когда вопрос заходил о деньгах, предпочитали обращаться прямо к Окоемову. -- Вы меня разоряете,-- сердился Сережа, когда от него требовали денег.-- Пусть Окоемов делает, что ему угодно, а я не согласен. Да, не согласен... У меня не монетный двор. В виде развлечения Сережа в свободное время занимался подсчитыванием денег, какия он прокутил в разное время. Получались такие итоги, что он только вздыхал. Неужели он мог быть таким дураком? Можно себе представить удивление Окоемова, когда Сережа первым внес свой сторублевый пай. Он скопил из своего четырехмесячнаго жалованья. -- Ты меня пугаешь, Сережа,-- заметил Окоемов.-- А впрочем, превосходно... Прекрасный пример всем остальным. В проекте было сто паев по сто рублей каждый. Сейчас было уже занято около пятнадцати. Новыми пайщиками вступили о. Аркадий, учитель "Ваня" из Андреевки, земский доктор -- одним словом, дело понемногу двигалось вперед. Из первоначальной сметы предприятие давно вышло, но это не пугало Окоемова, потому что сейчас были только одни расходы. Всякое новое предприятие неизбежно связано при начале с такими перерасходами, пока не установится и не войдет в норму. В общем, особенных финансовых затруднений пока не предвиделось. Подготовительныя работы на прииске были кончены наполовину, а другая половина была оставлена на зиму. По смете вся розсыпь могла быть выработана в течение пяти-шести лет и должна была дать, по приблизительным расчетам, около шести пудов золота. Главный недостаток произведенных работ заключался в их несвоевременности, именно, что в летнюю дорогую рабочую пору было сделано то, что следовало сделать зимним дешевым трудом. Но ждать не приходилось, чтобы не оставить без дела компаньонов. Для зимы был поставлен зимний корпус, в котором предполагалось производить промывку. Конечно, зимния работы не могли дать много. Общий вид прииска получался довольно оживленный,-- настоящий деревянный городок. Последним зданием была приисковая больничка, в которой сейчас поселился фельдшер Потапов. Больных было мало, и он все свободное время отдавал пчеловодству, подготовляя к весне ульи разных систем. Вместе с партией медикаментов, присланных княжною из Москвы, получены были семена разных медоносных растений. Весной предполагался их первый посев. Всеми этими приготовлениями особенно интересовался о. Аркадий, хотевший завести пчельник у себя в Челкане. Он приезжал на прииск несмотря ни на какую погоду и раз приехал даже верхом, как иногда ездил с требой по своему приходу. На прииске он всегда был желанным гостем, а в глухую осеннюю пору в особенности. Даже Сережа, возненавидевший его ни с того ни с сего, теперь примирился с его присутствием и в знак свой дружбы посвятил в тайны шахматной игры. -- Не подобает моему сану игра,-- отказывался о. Аркадий. -- Да ведь это не игра в собственном смысле слова, а только решение известной математической задачи...-- уверял Сережа.-- Ведь математика вам не возбранена?.. -- Возбранено всякое суетное времяпрепровождение, Сергей Николаевич. -- Ну, всего одну партию... Раз о. Аркадий приехал с каким-то озабоченным видом и заявил желание побеседовать с Окоемовым келейно. -- Чем могу служить вам, о. Аркадий? -- Дело в следующем... В проекте вашей компании, Василий Тимофеич, не предусмотрен некоторый особенный случай... да. От господина студента не имеете сведений? -- Он в Салге... Собственно, он должен вернуться сюда уже недели две назад, но почему-то не едет. -- Так-с... -- Последнее письмо от него какое-то странное... Пишет, что не решается оставить Салгу до перваго саннаго пути, когда отправит сюда заготовленное летом сено. -- Правильно. -- Но ведь сено могли сторожить караульные -- это не его дело. Потом пишет, что его задерживает еще какое-то дело, и что ему необходимо обяснить мне что-то очень серьезное. -- Весьма серьезное, должно-быть... Дело в следующем, Василий Тимофеич: господин студент женился... да. Женился на девице духовнаго звания... Кажется, она к вам приезжала летом с сестрой -- о. Марка дочь, Капитолина Марковна. Образованная девица, хотя и светскаго образования. -- Гм... да... это, действительно, нашим уставом не предусмотрено. А впрочем, что же, дело хорошее, о. Аркадий. -- Именно... В городе еще можно жить одному, а в деревне это весьма трудно. Господин студент поступил правильно, т.-е. по моему мнению. Женитьба Крестникова произвела сенсацию. Это событие послужило безконечной темой для вечерних разговоров, причем дамы выступали в качестве специалистов. Мужчины не одобряли торопливость Крестникова и некоторое легкомыслие, потому что нужно было серьезно позаботиться о будущем будущей семьи. -- Это вечная отговорка,-- азартно спорила хохлушка.-- Все мужчины так разсуждают и женятся сорока лет, когда пройдут огонь и воду. -- Но ведь нужно чем-нибудь жить? -- И будут жить, не безпокойтесь... По-вашему, жениться могут только богатые люди, а вот они будут жить и без денег. Для чего деньги, когда оба могут работать? У него свое дело, у нея свое... И еще лучше проживут без денег-то. -- А дети пойдут? -- Много ли детям нужно... Первое появление "молодых" на прииске явилось целым событием. Им приготовили торжественную встречу, что смутило Крестникова до последней степени. Он вообще чувствовал себя виноватым по неизвестной причине и только краснел. Молодая держала себя храбрее и сразу забрала над мужем ту власть, которую женщинам дает молодость и любовь. Окоемов встретил "молодых" с особенной нежностью, совсем по-родственному. Этот брак вносил с собой что-то новое и такое хорошее, чему сейчас трудно было подобрать даже название. Молодая чета являлась вестником того семейнаго начала, без котораго нет жизни. Калерия Михайловна и Анна Ѳедоровна ухаживали за молодыми с трогательной материнской заботливостью, точно на них пахнуло теплом домашняго очага и своего угла. Время сейчас было свободное, и само собой устроилось домашнее веселье, особенно когда приехал случайно балагур-доктор. -- Да, хозяйство заводите основательно,-- шутил он по обыкновению.-- А впрочем, одобряю... Был даже устроен настоящий фестиваль домашними средствами, благо приисковыя хозяйки могли щегольнуть всем своим, начиная от домашних наливок и кончая вареньем. Калерия Михайловна жалела только об одном, что не могла представить индейки -- эта статья еще отсутствовала. Меню было составлено под руководством Сережи, который оказался великим знатоком по части гастрономии. За ужином он же сказал приличную случаю речь, построил ее на положении, что самая экономная хозяйка -- природа, и что вся жизнь заключается именно в разумной экономии своих способностей, средств и вообще сил, а брак является величайшим выражением именно такой экономии. За ним говорил доктор в своем обычно-шутливом тоне: -- Я могу пожалеть только об одном, что природа из экономии не сделала меня оратором... Я покоряюсь своей судьбе и скажу молодым просто: здравствуйте!.. Окоемов все время молчал. Он тоже не был оратором, а специально в этом случае в особенности. Ему как-то вдруг сделалось тяжело и грустно, и он только из вежливости, не желая, нарушать общаго настроения, не ушел в свою комнату. Что-то такое обидное и несправедливое проснулось в душе, и Окоемов еще никогда не чувствовал собственнаго одиночества так ярко, как в данный момент. Да, скверная вещь одиночество... Затих дневной шум, затих шум импровизированнаго праздника, и все разошлись по своим комнатам. Окоемов вперед знал, что не уснет целую ночь, и приготовился к этому. Он слышал, как окончательно заснул весь приисковый городок,-- даже собаки не лаяли. Только неустанно работал один мозг, вызывая сцены, лица, предположения. Отчего Настасья Яковлевна ничего не напишет из Москвы? Девушка казалась ему теперь такой далекой-далекой, точно она и не жила никогда под этой кровлей. Да, жила, уехала, и ничего не осталось. Окоемов сомневался даже в реальности утренней сцены в день отезда. Неужели она пожала ему руку в ответ на его немой вопрос? Ведь это было красноречивее всяких слов.