Без срока давности

Глава 12

Еще беседуя на одном из приемов с Берией, генерал Судоплатов при Могилевском обмолвился о каком-то малоизвестном зарубежном препарате, который быстро всем без исключения развязывает язык, и человек — неважно, разведчик он, умеющий хранить доверенные ему секреты, или обыкновенный гражданин, — сам того не желая, отвечает на поставленный вопрос и выбалтывает любую тайну.

Лаврентий Павлович тотчас проявил заметный интерес к этому препарату, зацокал языком, хищно заулыбался:

— А нельзя ли его выкрасть?

— Наша агентура прилагает все усилия, чтобы заполучить его в свои руки, достать рецептуру, — проговорил Судоплатов, — но оно хранится в надежно охраняемых сейфах западных спецслужб. Они берегут свои секреты так же старательно, как и мы свои. Чтобы овладеть препаратом, требуется найти подходы к его охранникам или самим создателям, но для этого потребуется немало времени и сил, — вздохнул генерал.

— У нас такого времени нет! Товарищ Сталин сегодня ведет борьбу с врагами — сегодня и должен знать все их тайны. — Лаврентий Павлович даже стукнул кулачком по столу и пристально посмотрел на Григория Моисеевича, отчего тот тоскливо поежился. — Что скажете, товарищ Могилевский? Неужели у нас в стране нет талантливых химиков?

Берия блеснул стеклышками пенсне, взял бутылку боржоми и налил себе в бокал.

— Мы ведем испытания с рицином, товарищ нарком. И уже обратили внимание на то, что одной из побочных сторон его действия является человеческий мозг. При определенной доработке препарата в нужном направлении, думаю, нам удастся добиться усиления так называемой откровенности со стороны «пациента». Нам осталось лишь рассчитать соотношение других компонентов, взаимодействующих в общей рецептуре, чтобы получить наибольший эффект. Это достаточно перспективное направление работы.

— Мне не очень понравился ваш ответ, товарищ Могилевский, — важно произнес нарком. — Нам совершенно незачем знать, что вы там ведете, каково взаимодействие одних препаратов с другими соединениями. Для нас важен конечный результат. И не завтра, как вы обещаете, а немедленно. Понимаете, немедленно! Уже сегодня! Отставание от врага недопустимо.

Между тем начальник лаборатории кое-что недоговаривал. Потерпев относительную неудачу с распылением рицина, Могилевский тем не менее эксперименты с его использованием не прекратил. Что-то подсознательно ему говорило: вещество это свои потенциальные возможности до конца не исчерпало. И вот спустя три года — открытие: в определенных пропорциях с другими препаратами рицин целенаправленно воздействует на сознание испытуемых, подталкивает их на доверчивость, откровенность. У человека появляется потребность выговориться. Так, один из заключенных вдруг начал охотно рассказывать о своей прошлой жизни, называть фамилии людей, воспроизводить подробности личной жизни, о которых прежде предпочитал молчать даже под давлением следователей, применявших к арестованному все методы воздействия, включая агентурную разработку, избиения и изощренные пытки.

Другой разговорился о своих любовных похождениях, интимных связях с женами высокопоставленных чиновников, в том числе красочно описывал их поведение, рассказывал о том, как они вели себя в постели.

Да это и впрямь самое настоящее открытие, позволяющее перевернуть все существовавшие прежде представления о методике расследования преступлений, получения показаний, установлении всего круга соучастников самых темных и неблаговидных дел, всего круга антисоветчиков, террористов, заговорщиков. Если начнут развязываться языки у людей, владеющих секретами, тайнами, — это какие же возможности! Какие перспективы! Тогда не заставят себя ждать и высокие награды, ученые степени и звания…

Григорий Моисеевич, по свидетельствам своих подчиненных, был в те дни особенно деятелен и активен. Он буквально сутками пропадал в лаборатории, ночами колдовал вместе с подчиненными над рецептурой нового препарата. Так что на момент разговора с Лаврентием Павловичем начальник лаборатории уже далеко продвинулся в своих исследованиях, но сказать об этом наркому побоялся — а вдруг опять неудача?

Возвратившись от высокого начальства, Могилевский взялся за дело с удвоенной энергией.

— За что арестован? — с нарочитой бесцеремонностью набросился он на первого представленного ему заключенного, которому предварительно была введена небольшая доза препарата. — Не бойтесь, говорите всю правду, видите же, перед вами доктор, а не тюремщик. Я постараюсь вам помочь.

— Откровенно говоря, за что сижу — не знаю. Но обвинен по пятьдесят восьмой статье за антисоветскую пропаганду. Говорят, на меня поступило заявление в органы, будто я недоволен линией партии во взаимоотношениях с народом.

— Вы действительно недовольны?

— А чему же радоваться-то? Что мы видим хорошего в нашей жизни? Коммуналка, общая кухня на шесть семей. По утрам в туалет очередь, к водопроводному крану — очередь. Пока стоим — все между собой перегрыземся. И так каждый день: скандалы, ругань из-за любого пустяка. Говорят, за границей собаки живут лучше наших людей…

— Так, так, — довольно потирал руки Могилевский, едва сдерживая свой восторг от хода эксперимента. — Собаки, говорите… Откуда же, молодой человек, вам все это известно? Я имею в виду про заграницу. Кто вам рассказал такие новости?

— Да все кругом говорят! У нас на заводе много иностранных рабочих. По линии Коминтерна приехали. И все очень сожалеют, что бросили родину. Сказывают, там житье намного лучше советского. А им ведь зарплату положили побольше, чем нам, — и то недовольны. Только лозунги да призывы научились сочинять!..

— Будьте любезны, назовите, пожалуйста, конкретных лиц, распространяющих провокационные слухи о заграничном житье и нашей советской действительности.

— Сейчас уже и не помню. Как-никак уже почти год сижу в Бутырках. За это время и то, что знал, вышибли. Но вы не беспокойтесь. Дайте немного подумать. Я вспомню, назову…

Могилевский многозначительно посмотрел на присутствовавшего на эксперименте следователя. Ну чем не победа! Молчавший до сих пор человек так разговорился, что его впору подводить под новую статью за антисоветчину. Без пыток, без крика, без давления.

Но сотрудник следственного аппарата его восторга не разделил. На себя этот клиент наговорил и без рицина. Ничего нового сегодня от него он не услышал. Выходит, радость Григория Моисеевича была преждевременной. Но сдаваться начальник лаборатории не имел права. И он продолжал кропотливо искать, экспериментировать.

Как впоследствии любил об этом вспоминать сам начальник лаборатории, «во время моих опытов по применению ядов, которые я испытывал на осужденных к высшей мере наказания, я столкнулся с тем, что и другие яды могут быть использованы для выявления так называемой откровенности у подследственных лиц. Этими веществами оказались хлораль-скополамин (КС) и фенамин-бензедрини („кола-с“).

При употреблении хлораль-скополамина я обратил внимание, что, во-первых, дозы его, указанные в фармакопее как смертельные, в действительности не являются таковыми. Это мной было проверено многократно на многих субъектах. Кроме того, я заметил ошеломляющее действие на человека после приема КС, которое держится примерно в среднем около суток. В тот момент, когда начинает проходить полное ошеломление человека и начинают проявляться проблески сознания, тормозные функции коры головного мозга еще отсутствуют. При проведении в это время метода рефлексологии (толчки, щипки, обливание водой) можно выявить у испытуемого ряд односложных ответов на коротко поставленные вопросы.

При применении „кола-с“ появляется у испытуемого сильно возбужденное состояние коры головного мозга, длительная бессонница в течение нескольких суток в зависимости от дозы. Появляется неудержимое желание высказаться.

Эти данные натолкнули меня на мысль об использовании этих веществ при проведении следствия для получения так называемой откровенности подследственных лиц…»

Заманчивая идея делает любого человека одержимым, а исследователя — тем более. «Доктор» Могилевский с завидным упрямством, настойчиво проталкивал свою идею и, не располагая возможностями использования мало-мальски научных приемов, действовал в основном так называемым методом тыка. Главное — своевременно попасть в нужную точку. Других вариантов выполнения задачи, поставленной ему руководителем НКВД, в распоряжении Могилевского пока не имелось.

В предвкушении замаячившего было успеха Григорий Моисеевич занервничал, стал торопить подчиненных и сорвал несколько экспериментов. Видимо, переборщил с дозами, потому что подопытные начали вдруг нести такую околесицу, которую иначе как сущим бредом назвать было нельзя, а потом и вовсе отошли в иной мир, так и «не проявив откровенности». Впрочем, такого рода производственные издержки его уже волновать перестали. Умерших просто списывали, как израсходованный на исследования материал. Но как только простая арифметика стала фиксировать тенденцию к превышению выживших и разговорившихся над скончавшимися во время экспериментов «неудачниками», начальник лаборатории рискнул. Сразу к Берии напрашиваться побоялся — вдруг тот захочет лично убедиться в действии препарата и, если что-то сорвется, не сработает, тогда уж точно головы не сносить. Тщательно все взвесив, он решил доложить о своих «достижениях» заместителю наркома Меркулову. Как-никак он являлся куратором лаборатории. С ним у Григория Моисеевича доверительные отношения установились давно. Были и другие соображения. В это время как раз разворачивалась очередная реорганизация советской карательной системы, и Меркулов считался первым претендентом на должность наркома государственной безопасности. Упустить открывавшийся шанс было бы непростительно.

На стол Меркулову легла докладная, где, слегка приукрасив подправленной статистикой свои заслуги, Могилевский объявлял о серьезном «научном» прорыве в исследованиях по «проблеме откровенности». Генерал, понятное дело, обрадовался. Он проявил нескрываемый интерес к новому достижению начальника лаборатории в области токсикологии. Тотчас вызвал к себе руководителя 2-го управления генерала Федотова, предложил подключиться и продолжить «перспективное» исследование, подкрепить науку практикой.

— Выделяю вам, товарищ Федотов, в помощь сразу пятерых следователей, — объявил Меркулов. Но, видимо все-таки усомнившись в объективности рапорта об успехах лаборатории, уточнил: — Испытания будете проводить сразу по трем направлениям: с сознавшимися преступниками, с несознавшимися и такими, которые частично признали свою вину. Только после этого можно будет обнародовать результаты и приступать к практическому использованию изобретения Могилевского.

— Ясно, товарищ Меркулов.

— Надо досконально убедиться, насколько состоятельны предположения товарища Могилевского о возможности получения правдивых показаний без использования традиционных, так называемых особых методов воздействия.

— Да, резиновые палки и примитивный мордобой заставят любого подписать все, что сочинят следователи и опера, но до правды добраться позволяют далеко не всегда, — согласился Федотов, откровенно разговаривая с начальником о царящих в ведомстве пыточных порядках. — Нас теперь гораздо больше интересует подлинная информация, а не примитивные самооговоры.

— Это точно. И вот еще одно замечание, — поймал новую мысль Меркулов. — В эти исследования на «откровенность» никого не посвящать. Даже из числа сотрудников лаборатории. Пускай этот Могилевский возьмет с собой одного-двух самых доверенных ассистентов, и хватит. А то еще и опозоримся. Такое, к сожалению, на моей памяти случалось не один раз.

Федотов довел требование начальства до Могилевского. Тот взял себе в помощники Хилова и Наумова. Эксперименты решили проводить вне стен лаборатории. Особая засекреченность работы не позволила докопаться до сколь-нибудь систематизированной информации об этих исследованиях. Известно лишь, что чаще всего опыты организовывались либо в кабинете генерала Л. Ф. Райхмана, либо в следственной части по особо важным делам 2-го управления, выделившегося из НКВД самостоятельного Наркомата государственной безопасности. Могилевский, судя по всему, сделался и там своим человеком.

Как-то генерал Федотов представил Могилевскому заключенного, личность которого показалась начальнику лаборатории знакомой. Он долго напрягал память, силясь без подсказки вспомнить «пациента», как вдруг тот, увидев, что оказался наедине с человеком в белом халате, представился:

— Я Чигирев. Понимаете, тоже доктор, только занимался партийной работой.

Могилевский неожиданно узнал в Чигиреве того самого ненавистного ему секретаря парткома санитарнохимического института, который особенно досаждал ему своей постоянной подозрительностью, интересуясь историей с секретными материалами и исключением из партии. Своими расспросами и придирками он в те годы изрядно попортил Григорию Моисеевичу нервы. Мир тесен. И вот перед начальником лаборатории стоял сломленный, перепуганный насмерть человек, уже по всей форме прошедший обработку спецов из следственного управления и готовый наговорить на себя что угодно.

— Ну что, Чигирев, добился своего? — язвительно спросил Могилевский.

— Так точно, я своего добился.

— И чего же, если не секрет, ты добился? Выловил шпиона?

— Кто выловил? Я вас не понимаю…

— Ты меня-то хоть помнишь, Чигирев? Мы с тобой были когда-то очень хорошо знакомы. И вел ты себя по отношению к моей персоне как самая последняя скотина!

— Не припоминаю, чтобы мы с вами встречались, товарищ…

— Для тебя я вообще-то гражданин, а не товарищ. Но в качестве исключения, позволяю тебе называть меня товарищем. Даже коллегой, если хочешь.

— Простите, а почему меня привели к врачу? Или, может, вы выступаете в каком-то неизвестном мне, скрытом качестве?

— Одной ногой в могиле стоишь, а все выведываешь. Опоздал. Настучать на меня уже не удастся. Ну а насчет качества — доктор я. Только, сам понимаешь, тюремный. — Могилевский продолжал пристально разглядывать этого бледного, с ежиком на голове, в замусоленной казенной одежонке арестанта. В свое время у Чигирева был небольшой животик, лицо лоснилось от складок жира. Теперь перед ним стоял обыкновенный перепуганный доходяга, не вызывавший даже жалости. — Скажи, Чигирев, почему ты в спецодежде. Тебя осудили?

— Нет, товарищ, простите, гражданин начальник. Не осудили, но уже почти полгода сплю на тюремных нарах. От фронта освободился по брони. Но, видать, все равно от смерти не спастись. Крадется за мной, преследует.

— Что же ты натворил?

— Мало ли что… Но точно и сам разобраться не могу. Вызывают вот постоянно на допросы, спрашивают и днем и ночью про связи с заговорщиками. Обвиняют, бьют, стращают… Требуют назвать соучастников из НКВД. А кого я им могу назвать, если всю память отшибло. Никого я здесь не знаю. Вот вы хоть и говорите, что хорошо знали меня, но я вас никак не могу признать. Даже лицо ваше мне кажется совершенно незнакомым. Простите, может, посодействуете в оправдании меня перед советской властью? Сами же сказали, что хорошо меня знаете. Я ведь никак не мог быть заговорщиком. Может, назовете мне свою фамилию, чтобы я мог на вас сослаться…

Григорий Моисеевич вздрогнул. Последние слова арестанта сильно его испугали. Хорошо, что хоть не назвался этому типу. Чего доброго, указал бы на него: вот, мол, это единственный человек из НКВД, с которым я был знаком. Попробуй тогда отговориться.

Разговор прервался приходом в кабинет следователя. К Могилевскому тут же вернулось рабочее состояние. Он уже забыл о разговоре со своим давним недоброжелателем. Теперь все его мысли сосредоточились на эксперименте.

— На что жалуетесь, арестованный? — нарочито официальным тоном обратился Могилевский к Чигиреву.

— Слабость, доктор, плохой аппетит, бессонница…

От Григория Моисеевича не укрылось, как внезапно побледнел «пациент», увидев следователя, и превратился в покорное, безропотное существо. Руки у него задрожали, и он спрятал их под стол. На лбу выступила испарина. Бедняга, видимо, решил, что сейчас его снова начнут бить.

— Ну с этими неприятностями мы постараемся справиться. Не будете ли возражать, если для начала сделаем вам небольшой укольчик?

— Людям в белых халатах я всецело доверяю.

— Вот и прекрасно. Будьте любезны, оголите левую руку…

Могилевский решительно отошел к окну, достал из портфеля пузырек с бесцветной, прозрачной жидкостью. Потом проткнул иглой резиновую пробку и наполнил шприц. Предназначавшаяся Чигиреву доза и концентрация токсина в растворе была не больше расчетно допустимой для эксперимента «на откровенность». Едва палец Могилевского нажал на поршень, как из иглы брызнула тонкая струйка. Следователь с некоторым страхом наблюдал за манипуляциями доктора, точно представлял себя на месте арестанта.

— Заключенный, подойдите ко мне и заверните левый рукав как можно выше. До самого плеча.

— Пожалуйте. — Чигирев доверчиво протянул специалисту из НКВД обнаженную до плеча руку.

Могилевский отработанным приемом резко воткнул иглу в вену, выпустил туда содержимое шприца.

Извините за неудобства. Придется немного посидеть в этом кресле.

Григорий Моисеевич показал Чигиреву на стоявшее в углу глубокое кожаное кресло с высокими подлокотниками. Худой, невысокого роста бывший секретарь парткома в нем почти утонул. Он прикрыл глаза и спустя минуту полностью отключился, потеряв сознание.

— Теперь наша задача не пропустить момент, когда пациент начнет просыпаться и приходить в себя. Это произойдет примерно через час. — Могилевский вытащил из кармана часы «Мозер» на серебряной цепочке, которые на день рождения подарил ему комендант Блохин, и положил на стол. — Тогда можем приступить к допросу заключенного.

— Мне, товарищ Могилевский, остается на правах гостеприимного хозяина кабинета предложить внести некоторое разнообразие в неожиданно возникшую паузу, — сказал следователь, доставая из шкафа две стопки и пару ломтиков хлеба.

— Не возражаю…

Собеседники выпили по рюмке. Следователь, лощеный, с тонкой ниткой усиков над верхней губой и запахом одеколона, смачно затянулся папироской, потом удобно устроился в кресле по соседству с находящимся в беспамятстве Чигиревым, а Могилевский остался сидеть за столом и тоже закурил.

К табаку он пристрастился недавно, с началом войны. Да и это было вынужденно, поскольку с самого начала руководства лабораторией он постоянно сталкивался с заядлыми курильщиками и ему волей-неволей приходилось дышать табачным дымом. Поэтому, когда он первый раз сам затянулся «беломориной», то даже не ощутил никакого головокружения или тошноты, как это случается с начинающими курильщиками. Его легкие были приучены к табачному дыму.

Так они сидели вдвоем, курили, неспешно обсуждая наиболее целесообразные постановочные вопросы, которые лучше всего задать вышедшему из забытья арестованному, время от времени поглядывали то на «пациента», то на часы.

Прошло минут пятьдесят. Наконец бывший профессор Чигирев пошевелился. Могилевский тут же резво вскочил на ноги, застыл на мгновение, потом подошел к нему и медленным четким голосом спросил:

— Как вы себя чувствуете, Чигирев?

— Сильно тянет на сон, — послышался невнятный ответ.

— Вы скоро поспите. А сейчас скажите, чем занимались в институте последнее время?

— И-и-исследованиями…

— Какими именно?

— Ги-ги-е-ни-чески-ми.

— Что вы замышляли против товарища Сталина? — вступил в допрос следователь.

— Замыш-ля-ли… Не пони-маю…

— Может, вы готовили яды, отравляющие вещества?

— Го-то-вили? Не знаю…

— Кто входил в вашу вредительскую контрреволюционную группу?

— Гру-п-па? Не пом-ню. Навер-ное, все…

После этих бессвязных слов Чигирев открыл глаза. Его взгляд вдруг стал вполне осмысленным. Не поворачивая головы, он искоса посмотрел на Могилевского.

— Я умираю, — прошептал он. — Внутри меня что-то жжет… там все горит, страшная боль… Вы меня отравили, я это понял, как доктор. И вас, бывший коллега, я вспомнил. Вы отомстили мне. Я больше ничего не знаю. Мне нечего вам больше сказать. Я не враг товарища Сталина. Не понимаю только, зачем надо было устраивать этот нелепый маскарад с переодеванием в белый халат… Разве вы доктор?

— Замолчите, — заорал на Чигирева следователь.

— Не мешайте ему. Пусть говорит. Разве вы не замечаете, что у него снизился порог сдержанности.

— Меня что-то душит изнутри, — жаловался Чигирев. — Вы ведь отравили меня… Преступники вы, а не я. Вы обыкновенные убийцы, — прохрипел он.

— Замолчите!

С этими словами следователь со всего размаха ударил Чигирева. Тот упал на пол. Но взгляд его по-прежнему был обращен на Могилевского. Собрав последние силы, бывший секретарь парткома прошептал:

— Да здравствует товарищ Сталин и наша родная коммунистическая партия…

— Не ори, паскуда!

Сотрудник НКВД набросился на корчившегося в предсмертных судорогах, маленького человечка. Могилевский попытался было его остановить, но следователь бесцеремонно отшвырнул Григория Моисеевича в сторону. На заключенного обрушились тяжелые удары разъяренного истязателя. Но боли тот уже не чувствовал — его сердце остановилось навсегда. Все было кончено. Яд сделал свое дело.

Появившийся в дверях ассистент Хилов немало удивился столь неожиданному и быстрому завершению эксперимента.

— Почему этот мужик так быстро умер? — недоуменно спросил он своего начальника. — Я готовил препарат строго по рецепту, с расчетом на его малый вес, на истощенность…

— Слабак, вот и отдал концы, — коротко и ясно ответил Могилевский. — Не понимаю, чего тут странного? Первый раз, что ли?

— Но ведь мы планировали для него небольшую дозу, и он должен был бы прожить по крайней мере еще суток трое…

— Значит, для этого доходяги и небольшой дозы оказалось вполне достаточно, чтобы отправиться на тот свет. Да хватит о нем, — раздраженно бросил Могилевский. — Продолжим эксперименты на других «птичках». Посмотрим, как будет действовать этот же препарат на тех, кто покрупнее и покрепче здоровьем. Надеюсь, они окажутся более живучими.

Хилов вышел, а Могилевский с откровенной неприязнью посмотрел на следователя.

— Поздравляю вас, «доктор»! — усмехнулся тот. — Похоже, вы избавились от опасного обличителя.

— Запомните, следователь, — глядя собеседнику в глаза, произнес Могилевский, — палачом себя не считаю. В смерти бедняги Чигирева моей вины нет. Просто у него не выдержало сердце.

Практические исследования по проблеме «откровенности» продолжались еще почти два года. Однако в конечном счете они завершились безрезультатно. Стать первооткрывателем новой эры в методике допросов Могилевскому так и не удалось. Справедливости ради следует все же признать, что в процессе некоторых экспериментов от обвиняемых и подозреваемых все же были получены односложные откровенные ответы на задаваемые следователями вопросы. Но это были исключения, а требовалась закономерность.

Дальше продвинуться Могилевский со своими подчиненными не сумел, но признавать этого не собирался. Шумиха вокруг «проблемы откровенности» была поднята большая, несмотря на то что реальных гарантий примененные препараты не давали. Примечательно, что всякий раз, когда удавалось «разговорить» заключенного, неизбежно возникал спор. Григорий Моисеевич на полном серьезе успехи приписывал себе, доказывая, что это является результатом воздействия нового созданного в лаборатории препарата. Следователь же утверждал, что ему удалось установить психологический контакт с допрашиваемым и убедить его в необходимости говорить правду. В конце концов, среди экспериментируемых были не только такие, как секретарь парткома Чигирев. Встречались и матерые уголовники, которым было что рассказать следователям про свои дела. И что на них действовало сильнее — примененный препарат или капитуляция преступника перед следствием, — определить было сложно.

Откровенно говоря, в подобных перепалках оба спорщика оказывались по-своему правы. Известно, например, как развязывает язык алкоголь, наркотики. Многие люди подвержены излишней откровенности под воздействием гипноза. Но разве мало случаев, когда удачно проведенный допрос завершается чистосердечным раскаянием, признаниями в совершении самых тяжких преступлений?

Смерш времен войны поставлял в лабораторию самых разных людей. Приводили настоящих изменников, диверсантов, сдавшихся и захваченных в плен генералов и офицеров армии противника. Из одних выуживали информацию при помощи наркотиков, алкоголя, препаратов Могилевского, других заставляли выкладывать все, что знали, традиционными в НКВД и МГБ методами. Ну а Григорий Моисеевич заносил себе в актив и тех и других, вне зависимости от того, каким способом им развязывали языки. После же того, как несколько заключенных подтвердили на судебных заседаниях полученные от них во время экспериментов признательные показания, стали раздаваться обещания представить Могилевского к высшей в стране награде — Сталинской премии. Однако дальше разговоров дело не пошло. Сколь-нибудь убедительных свидетельств своего успеха главный соискатель премии предъявить не мог. Более того, даже оконфузился, если не сказать больше, когда ему предоставили возможность продемонстрировать свои научные достижения публично.

Как-то вызвал его к себе генерал Леонид Райхман. Наслышанный о «достижениях» в разрешении «проблемы откровенности», он попросил Могилевского показать ему так разрекламированные приемы в действии. Начальник лаборатории решил не доверять подготовку своему ассистенту Хилову, а провести показательный эксперимент лично, так как не сомневался в предстоящем успехе.

В назначенное время Райхман пришел в лабораторию вместе с начальником следственного отдела Зименковым. Могилевский был уже там со своим саквояжем, набитым препаратами, шприцами и прочим медицинским и исследовательским инструментарием.

Зименков потребовал, чтобы к ним привели одного из заключенных, назвав дежурному его фамилию. Показания этого человека представляли для следствия определенный интерес.

В отличие от неудачно проведенного эксперимента с профессором Чигиревым, Могилевский решил на сей раз применить совершенно иной препарат, над созданием которого долго трудился вместе со своими сотрудниками. Когда привезли «пациента» и поместили в одну из камер лаборатории, Могилевский долго рассматривал «материал» через дверной глазок. Тщательно прикинул вес, рост, возраст, чтобы прошлая оплошность не повторилась. Человек показался ему вполне подходящим. Чтобы не насторожить жертву, еще до начала эксперимента начальник лаборатории попросил присутствующих накинуть на себя белые халаты и называть друг друга во время демонстрации не иначе как «профессор», «доктор», «коллега» и представиться ему членами специальной медицинской комиссии. Все стадии эксперимента решено было фиксировать фотоаппаратом и записывать на магнитофонную ленту.

По такому ответственному случаю Могилевский привлек к разыгрываемому действу даже лаборантку Кирильцеву, дабы у «пациента» сложилось полное ощущение естественности, как при посещении обычного медицинского учреждения. Чтобы она не боялась, начальник заверил ее, что сегодня смертельного исхода не случится.

— Пожалуйста, проходите сюда, — встретив арестованного вполне натуральной улыбкой, проговорила Кирильцева, указав ему на свободный стул.

— Здравствуйте, — вступил в дело руководитель эксперимента. — Я профессор Могилевский. А это мои коллеги-медики.

— Очень приятно, — безучастно ответил «пациент».

— Расскажите нам, как вы себя чувствуете, — последовала традиционной фраза.

— Спасибо, профессор. Жалоб на здоровье нет.

— Хочу вам сообщить, что наша комиссия приняла решение всесторонне обследовать вас и, если потребуется, назначить лечение. Вы отделены от остальных заключенных и теперь будете иметь дело с нами.

— Не понимаю, с чего бы вдруг мною заинтересовалась медицина? — с подозрительностью в голосе спросил «пациент». — Хотя, простите, здесь, как я понимаю, заключенные вопросов не задают.

— Почему же? Мы ответим на ваши вопросы. Только немного позже. А пока необходимо произвести самый обычный медицинский осмотр.

— Делайте что хотите, — без всякого интереса, с прежним безразличием отозвался арестованный.

— Сейчас вами займется наш врач, а потом решим, чем будем заниматься дальше. Доктор Кирильцева, приступайте!

Анюта уже вошла в роль. Вихляя бедрами — для членов «комиссии», а не для заключенного, — она занялась «пациентом». Измерила ему давление, пощупала пульс, прослушала легкие, несколько раз надавливала пальчиками на живот, заглянула в рот. Потом отозвала в сторону Могилевского и стала с ним о чем-то тихо переговариваться. «Доктор» делал многозначительный вид, кивал головой, потирал руки. Потом повернулся к обследуемому.

— У вас, пациент, налицо все признаки вегетативнососудистой дистонии. В общем-то это неудивительно — тюремные порядки, угнетенность, однообразная пища, постоянное нервное напряжение…

— Чтобы поставить такой диагноз, вовсе не обязательно было меня обследовать. Простого взгляда достаточно, — начинал терять сдержанность заключенный.

— И все же, посовещавшись с коллегами, мы решили, что ваш организм нуждается в подкреплении. Сейчас я сделаю вам инъекцию, вы немного отдохнете, а потом предложим вам другие терапевтические процедуры.

— У меня нет возражений, доктор.

Арестант стоя принял укол. Потом ему предложили закрыть глаза и немного подремать — как и в недавнем эксперименте с Чигиревым. Как-никак цель преследовалась та же самая — добиться откровенности. Правда, на сей раз действие препарата должно было проявиться намного раньше.

«Пациент» послушно опустился на просторное сиденье кожаного дивана и затих.

— Через пять минут он проснется, — предупредил Могилевский всех остальных, после чего трусоватая Анюта на всякий случай засеменила из кабинета.

Было видно, что мужчина впал в забытье, но минуты через три глаза его вдруг широко открылись и неподвижно уставились в потолок. Удивленный неожиданным развитием клинической картины, Могилевский подскочил к заключенному, пощупал пульс. Пульса не было. Григорий Моисеевич испуганно занервничал. Разодрав на заключенном рубаху, он прислонил к его груди стетоскоп. Но сердечных ударов тоже не услышал.

— Хилов! Бегом сюда! — громко закричал Могилевский.

В дверях появился Человек в фартуке. Растерявшийся Могилевский трясущимися руками показал ему на свалившегося возле дивана человека.

— Смотрите, что произошло. Начинайте искусственное дыхание. Сейчас он очнется. Такая скорая смерть не предполагалась. Все рассчитано точно…

— Это бесполезно, — посмотрев на зрачки заключенного, равнодушно проговорил Хилов. — Сердце остановилось от воздействия препарата. Искусственное дыхание уже не поможет.

Григорий Моисеевич вытряхнул прямо на пол все содержимое своего саквояжа. Отыскал какую-то ампулу и быстро забрал ее содержимое в шприц.

— Сейчас, сейчас, — твердил он, вкалывая иглу глубоко в левую часть груди. — Это стимулятор сердечной деятельности. Продолжайте делать искусственное дыхание. Как, почему это случилось… — причитал «доктор».

Генерал Райхман с досады выругался матом и тут же вместе с сопровождавшим его полковником Зименковым вышел из лаборатории.

«Пациента» все же удалось вернуть к жизни. Однако Могилевскому от этого легче не стало. Столь тщательно готовившийся демонстрационный эксперимент завершился полным провалом. Одно дело — умерщвлять ядами приговоренных к расстрелу, и совсем другое — того, кто формально еще не был признан преступником. Смерть обвиняемого по уголовному делу всегда неприятна для следователей. Надо проводить служебное расследование, писать объяснения, оправдываться, унижаться перед судмедэкспертами, чтобы указали какую-нибудь «безобидную» причину неожиданной гибели не болевшего ничем человека.

Все это, конечно, делалось, но неизбежно сопровождалось неприятными хлопотами и суетой. К счастью для Григория Моисеевича, на этот раз все закончилось для жертвы относительно благополучно. Тем не менее подобные исходы в работе по «проблеме откровенности», похоже, превратились в некую систему. Для ее решения предстояло искать новые подходы.

Само собой, об очередной неудаче сразу же доложили начальнику контрразведки Смерш Абакумову. Тому ничего не оставалось, кроме как выругаться — чуть не угробили важного фигуранта по его направлению работы. Важный свидетель был бездарно потерян, так как окончательно разуверился в благополучном для него исходе дела. А начальнику лаборатории — новая головная боль. Он и без того очень болезненно переживал каждую неудачу, так как связывал со своими экспериментами по названной проблеме самые радужные надежды. Незадолго до этого была составлена обстоятельная докладная с научными выкладками и приведением результатов их апробации на имя самого товарища Берии. В ней перечислялись успехи исследований и говорилось о готовности применения препарата в качестве средства, стимулирующего «откровенность» обвиняемых. И вдруг все рухнуло в одночасье.

После той неудачи о представлении Могилевского к наградам и премиям за достижения в области «проблемы откровенности» не могло быть и речи.