Без срока давности

Глава 2

В кабинете заведующего организационно-плановым отделом Центрального санитарно-химического института, находящегося в ведении Народного комиссариата здравоохранения, зазвонил телефон. Время было обеденное, но заведующий Григорий Моисеевич Могилевский на этот раз в столовую не пошел, а, закрывшись, решил перекусить прямо на рабочем месте. Жена накануне сделала бутерброды с салом, отварила картошки и с маслом положила в стеклянную банку, а чай Могилевскому принесла секретарша.

Григорий Моисеевич не успевал с годовым отчетом, а не успеть было никак нельзя, вот он и сокращал перерыв таким образом ровно наполовину, выкраивая время для составления отчетности. И вот только он открыл крышку банки, взял ложку, приготовившись съесть томленную в масле картошку вприкуску с хлебом и салом, как зазвонил телефон.

Григорий Моисеевич с ненавистью посмотрел на аппарат, не желая брать трубку, ибо у него по правилам внутреннего распорядка сейчас законный обеденный перерыв и он имеет полное право вообще не находиться в служебном кабинете, а стоять в очереди в наркоматовской столовой. Но, с другой стороны, ему мог звонить начальник. Тот сидит на диете — ест фрукты, пытаясь согнать нездоровую полноту, и прекрасно знает, что Могилевский зашивается с отчетом и в последние дни в столовую не ходит. Поэтому не взять телефонную трубку тоже было нельзя. И Григорий Моисеевич, тяжело вздохнув, снял ее и приложил к уху.

— Товарищ Могилевский Григорий Моисеевич? — жестким тоном спросил незнакомый голос.

— Он самый вас слушает, — ответил Могилевский, и сердце его почему-то сразу екнуло.

— Вас беспокоит комиссар НКВД Алехин. Не могли бы вы завтра в четырнадцать ноль-ноль быть у меня?

— Где — у вас? — с робостью в голосе спросил Могилевский.

— Как — где? — Алехин на другом конце усмехнулся. — На Лубянке, где же еще. Пропуск вам я закажу, там будет все написано, а наши товарищи вас встретят и проводят.

— К-к-куда проводят? — заикаясь, спросил завотделом.

— Ко мне в кабинет.

— Это срочно, сейчас?

— Ну почему же — сейчас. Говорю же — завтра, в четырнадцать ноль-ноль. Договорились?

— Да-да, конечно, завтра. Я со всей душой, — продолжал мямлить парализованный страхом Могилевский. Но все же решился полюбопытствовать: — А по какому вопросу меня вызывают? Скажите, если не секрет, может, нужно подготовиться?

— Вы, насколько я знаю, возглавляли токсикологическое отделение Центральной санитарно-химической лаборатории Наркомздрава, — скорее констатируя, чем задавая вопрос, произнес Алехин.

— Да, было такое дело. Возглавлял. Но недолго… — окончательно теряя уверенность, проговорил Могилевский.

— А потом аналогичную лабораторию во Всесоюзном институте экспериментальной медицины?

— Аналогичную, — холодея, подтвердил Григорий Моисеевич, припоминая один из самых неприятных эпизодов в своей московской биографии, приключившихся с ним именно в этом учреждении.

— Вот и чудесно. На эту тему и поговорим, — добил его Алехин и положил трубку.

После этого звонка у Могилевского пропал всякий аппетит. Картошка просто не лезла в горло, а чай вообще показался горьким.

Дело в том, что история с заведованием этой лабораторией действительно была сильно омрачена. Могилевский испытывал там редкие яды и искал противоядия, но идей не хватало, да и знаний тоже. Случайно Григорий Моисеевич натолкнулся на работу по токсикологии профессора Сергеева, который читал курс лекций в Политехническом институте, и почти ежедневно стал наведываться туда. Могилевский сидел в первых рядах и записывал буквально каждое слово известного профессора. От Сергеева не укрылся столь ревностный пыл поклонника его науки, и они познакомились. Теперь после каждой лекции по токсикологии Могилевский провожал профессора из института до троллейбусной остановки. А узнав из бесед, что начинающий энтузиаст биохимии заведует токсикологической лабораторией в институте экспериментальной медицины, профессор проникся к Могилевскому еще большей симпатией и пригласил его к себе домой на Сретенку попить чайку.

— А знаете ли вы, голубчик, что у Ивана Грозного был при дворе замечательный, как бы мы сказали сегодня, токсиколог. Звали его Елисей Бомель, он был родом из Голландии. Иван Васильевич, по одной версии, сам его оттуда привез, а по другой, прослышав про грозный норов русского царя, этот Бомель будто бы сам к нему заявился, — рассказывал, угощая молодого гостя чаем с баранками, профессор.

Они сидели на кухне, куда время от времени с гордым видом заявлялась профессорша, бросая уничтожающие взгляда на робкого и бедно одетого молодого ученого. Час был поздний, и недовольство жены постепенно перешло на мужа, который с увлечением вел неторопливый разговор про яды, не понимая, что гостя давно пора выпроводить и ложиться спать.

— Так вот, этот Бомель, говорят, изготавливал такие яды, что отравленный ими человек незаметно угасал и в один прекрасный день исчезал совсем. А Карамзин по этому поводу писал, что «отравляемый издыхал в назначенную тираном минуту». Вы представляете, сколь виртуозным фармацевтом был этот голландец?! И это понятно, потому что искусство составления ядов в эпоху Средневековья достигло в Европе небывалого расцвета. В то время вскрытия умерших не делались, а по внешним признакам никакие доктора не могли понять, что человека отравили. Вот ведь сколь искусным был этот голландский отравитель.

— И что с ним стало? — не удержавшись, спросил Григорий Моисеевич.

— Участь всех отравителей, увы, едина. Нашего Бомеля всенародно сожгли в Москве, обвинив в связях с Баторием. Записей он никаких не делал, учеников не оставил, и тайна рецептов его ядов ушла вместе с ним в могилу. А жалко. Уверяю вас, что наверняка были такие рецепты, о которых мы сегодня даже не подозреваем.

— М-да, — задумчиво согласился Могилевский.

— Кстати, голубчик, вы работаете в институте экспериментальной медицины, а там, между прочим, работает немало талантливых людей. Полгода назад мне пришлось выступать оппонентом одного диссертанта, исследовавшего свойства отравляющих газов. Защита, к сожалению, за закрытыми дверями, поскольку характер диссертации носил секретный характер. Вы вот занимаетесь исследованиями токсических свойств иприта. Очень интересная тема. Скажите, как продвигается ваша работа?

— Не скрою — тяжело.

— Понятно. А ведь рядом с вами работают сотрудники, которые занимаются исследованиями в смежных областях. И вы об этом ничего не знаете?

— Простите, не знаю.

— Вот ведь как бывает, когда все кругом засекречено, — сокрушался профессор.

— Вот бы посмотреть на эти разработки, — невольно вырвалось у Могилевского.

— А что, ведь это неплохая идея. Думаю, как работнику института, наверное, вам могут позволить взглянуть на результаты исследований своих коллег, — подал мысль профессор. — Вы, сударь, полюбопытствуйте, там много интересного в этих рефератах. Они вам серьезно помогут в вашей дальнейшей деятельности.

И Могилевский «полюбопытствовал». Только без позволения свыше.

В научной библиотеке работала миленькая девушка, в сейфе которой хранились интересующие Григория Моисеевича материалы. Он сказал ей, что директор института разрешил ему как начальнику лаборатории посмотреть их, разложил на столе, стал читать и лихорадочно делать выписки. За этим занятием его и застукали бдительные коллеги. Сразу же доложили руководству. Пришел заместитель директора, отобрал все материалы, записи. Началось служебное расследование. Все шло к возбуждению уголовного дела. Но в последний момент начальство решило не выносить сор из избы. Никто не представлял, чем оно может обернуться.

Могилевского решением парткома исключили из ВКП(б) и, как следствие, сняли с должности с формулировкой «за развал работы спецлаборатории и незаконную попытку получить доступ к секретным сведениям». С подобной записью в приказе Григорий Моисеевич мог немедленно загреметь прямиком на Лубянку. В те времена и за меньшие проступки людей ставили к стенке, а тут чуть ли не обвинение в шпионаже, во вредительстве…

Проштрафившийся завлаб потерял сон и все ночи напролет прислушивался к любым шорохам, урчанию моторов за окнами, скрипу тормозов «черных марусь», боялся телефонных звонков. В один из тех дней решился попенять профессору Сергееву. Вот, мол, по вашему совету попробовал было почитать, а меня чуть ли не в шпионы записали и выгнали из института.

— Ну, голубчик, у нас перегибы — дело не новое, — успокаивая его, говорил профессор. — А вы, коли виноватым себя не чувствуете, так боритесь за свою честь, протестуйте. Напишите письмо в вышестоящие органы: мол, как же так, я, полноправный сотрудник института, хотел в интересах отечественной науки повысить свой научный и теоретический уровень, могу дать подписку о неразглашении…

Могилевский слушал Сергеева без энтузиазма.

— Вы же член партии, — не унимался Сергеев, — боритесь, голубчик. Не падайте духом. Как же так — на благо государства стараетесь, а вам палки в колеса вставляют…

И Григорий Моисеевич подал апелляцию, написал жалобу в вышестоящую партийную инстанцию. И попал, что называется, в свежую струю.

Как раз в те дни товарищ Сталин, выступая на одном из совещаний, сказал: «У нас уже не бдительность, а сверхбдительность проявляется. Один товарищ мне жаловался, что прошел по улице, где когда-то жил разоблаченный троцкист, так и этого тут же из партии исключили. Получается, что если я хожу по кремлевским коридорам, по которым тот же Иудушка Троцкий прохаживался, то и меня надо из партии гнать? Так нельзя, товарищи!»

Замечание товарища Сталина тут же было принято к исполнению. И начала разворачиваться борьба с порочной «сверхбдительностью». Жалоба Могилевского именно в период этой недолгой кампании и попала в партийные верхи. Ее внимательно прочитали и вынесли твердую резолюцию: «Решение парткома ВИЭМа отменить, тов. Могилевского в рядах ВКП(б) восстановить».

И восстановили. Но поскольку ВИЭМ возвращать к себе Григория Моисеевича не захотел, то Наркомздрав нашел для восстановленного партийца местечко в стенах прежнего Центрального санитарно-химического института.

Могилевский начал уже забывать происшедший с ним казус, прикипел душой к новой работе. Все ему здесь нравилось. И столовая в институте хорошая, и льготы ему как заведующему отделом положены немалые. Пайки к праздникам выдают. Раз в год бесплатная путевка на курорт вместе с семьей. Лучшего и желать нечего. К тому же сын-первенец родился. Жена сытая и счастливая. Живи себе и радуйся! И вот на тебе, этот звонок…

Могилевский не стал вечером делиться своими страхами с женой. Она ребенка грудью кормит, еще молоко от страха пропадет. Но сам мучился с вечера и до самого утра. Подумывал даже пойти к Сергееву за советом и поддержкой. Они по-прежнему частенько виделись. Особенно сблизились после того, как Григорий Моисеевич помог профессору с путевкой на курорт, за что тот дал ему кучу книг по самым разнообразным ядам. Хотя на новой должности они его не слишком интересовали. Забыл он все как страшный сон. И вот надо же! Всплыло…

Скорее всего, старые завистники потрудились, состряпали донос в НКВД. Мол, шпиона опять в партии восстановили, да еще лучшую должность дали. Он теперь как сыр в масле катается.

Но могли это сделать не только они. Были и в санитарно-химическом институте у него свои недруги. Например, секретарь парткома, которому явно не давало покоя восстановление Григория Моисеевича в партии. А потому он не то чтобы сомневался, а проявлял к нему откровенное недоверие. Особенно дотошно интересовался всем, что было связано с исключением из партии и вообще всей историей с секретными документами.

Могилевский лишнего не говорил, а ссылался на решение вышестоящей партийной комиссии, которая восстановила его в ВКП(б), предварительно устроив тщательную проверку. Вины его не нашла. Чего же еще надо?

— Понимаете, мы не должны проявлять беспечность, — оправдывал свое любопытство секретарь парткома.

Могилевского эти реплики партийного начальника особенно злили. Тот вполне мог на Лубянку вторично «сигнализировать». Впрочем, мало ли что могло выплыть. Может, сболтнул кому лишнего. Тот же парткомовец не менее дотошно интересовался его социальным происхождением. И нащупал-таки слабое место в биографии. Пришлось чистосердечно признаться, что когда-то его родители держали в Батуми платную столовую — некое подобие российского трактира. Иначе говоря, по всем официальным меркам и терминологии того смутного времени они относились к классу эксплуататоров, паразитировавших на теле обездоленного закавказского пролетариата. То обстоятельство, что содержание трактира едва позволяло сводить его хозяевам концы с концами, в расчет не принималось.

Вот и получалось, что к пролетариям Григория Моисеевича можно было отнести с большой натяжкой. Но сам он рассуждал философски. Ну мало ли кто чем занимался при старом режиме? Ведь если начинать разбираться, так и самого наркома внутренних дел орденоносца Генриха Ягоду можно было смело заносить в списки контрреволюционеров (что впоследствии и произошло) — до революции числился в бунтарях-анархистах, не признавал никаких властей и партий, включая большевистскую. А что говорить о новоиспеченном прокуроре страны — Андрее Вышинском, если тот когда-то являлся самым настоящим меньшевиком? Про Лаврентия Берию до сих пор ходят слухи о его былом сотрудничестве с контрразведкой Азербайджана при правительстве националистов, свергнувших там советскую власть. Выходит, вспоминали про такие штрихи в биографии лишь тогда, когда хотели и только кому хотели.

Хуже обстояло дело по части политических симпатий. Здесь в его сознании вообще наблюдалась полнейшая неразбериха.

Проучившись несколько лет в гимназии, Могилевский не остался в стороне от бурных политических и военных потрясений. Это произошло после того, как осенью 1917 года он поступил в Тифлисский медицинский институт, где сразу же примкнул к Бунду — небольшой партии, не имевшей четкой классово-политической ориентации, но тем не менее много раз выступавшей возмутителем общественного спокойствия. Закончить учебу в Грузии не удалось. Политические волнения взбудоражили город. Бундовцам, как, впрочем, и большевикам, вести свою революционную работу здесь стало опасно. Для продолжения учебы пришлось перебраться к брату Абраму в Баку, где Абрам являлся одним из руководителей местной организации Бунда. Избегая бурных водоворотов, Могилевский в столь сложное время не упустил-таки возможности получить приличное образование. Баку в те годы был политизирован ничуть не меньше, чем грузинская столица. Скорее наоборот. Только вот пролетарии, преобладавшие в этом многонациональном городе, больше симпатизировали Советам. Трезво оценив обстановку в солнечном Баку, молодой образованный человек переориентировался, порвал связь о Бундом, а потом вступил в ВКП(б), перед которой открывались более широкие перспективы. И не ошибся в своем выборе. В 1927 году он оказался уже в Первопрестольной.

Правда, поначалу у Могилевского московская жизнь не заладилась. Никому не известный, скромный врач терапевтической клиники, ассистент с нищенской зарплатой на какой-то кафедре университета, заведующий небольшой амбулаторией на одной из столичных фабрик. Вот и весь его послужной список за первые несколько лет проживания в Москве. Так бы и прозябал этот рядовой низкооплачиваемый интеллигент, не окажись Григорий Моисеевич волею случая в биохимическом институте, куда он устроился по совместительству подзаработать немного денег на жизнь. И вдруг именно здесь, работая на полставки, он впервые привлек к себе внимание, а вскоре совершенно неожиданно ему предложили должность заведующего токсикологического отделения Центральной санитарно-химической лаборатории Наркомздрава. Вполне приличное и, как потом оказалось, престижное место в уважаемом министерстве. Но удача на этот раз его не оставила. По времени назначение завлабом совпало с переездом из Ленинграда в Москву Всесоюзного института экспериментальной медицины. Ну, казалось бы, какое отношение этот факт может иметь к судьбе Григория Моисеевича? Ан нет, имел.

Дело в том, что многие спецы, в том числе и светила экспериментальной медицины, — коренные питерцы и уезжать из северной столицы не пожелали. Они предпочли остаться в городе на Неве и разбрелись по другим институтам. А потому вполне естественно, что возникший дефицит кадров пришлось в авральном порядке восполнять за счет московской медицинской интеллигенции. Могилевскому сразу предложили возглавить одну из ведущих исследовательских лабораторий ВИЭМ.

Первый блин на ниве токсикологии получился традиционно комом. Все бы хорошо, только вот отношения с подчиненными у новоиспеченного завлаба не складывались. Очень скоро выявились недостаточная научная компетентность Григория Моисеевича, его весьма скромные ученые познания. Да и откуда у Могилевского они могли взяться? А чистосердечно признаться в своем профессиональном невежестве было равносильно если не самоубийству, то уж полной капитуляции с последующим возвратом к прозябанию. Это по молодости можно все бросить и начать с нуля. Если есть задатки. А если ты лишь посредственный специалист, тогда как? Особенно когда тебе уже перевалило за тридцать?..

Нет, подобное чистоплюйство к добру не приведет. Это Григорий Моисеевич осознал сразу. Уловил скромный завлаб, что за сим неизбежен крах и в профессиональной карьере, и тем более в научной сфере. Перспектива остаться в полном одиночестве в огромном, чужом еще для него городе Могилевского не привлекала. Для него было совершенно очевидно и то, что иного, столь благоприятного момента выбиться в люди, закрепиться в среде научной интеллигенции ему, одиночке, лишенному всяких покровителей, просто не представится. Словом, решил не сдаваться, хотя сообразил, что и проявлять амбиции и бросаться в схватку с его послужным списком довольно рискованно. Здесь требовались выдержка, осторожность и, главное, постепенное проникновение в тему, в суть того, кто чем занимается, чтобы хоть немного разобраться в сути свалившихся на него проблем и не выглядеть в глазах подчиненных полным неучем. И надо же, когда, казалось, все неприятности позади, такой казус…

Что тогда спасло Могилевского от ареста и традиционных обвинений в шпионаже или вредительстве — остается загадкой. Обычно с обладателями подобного компромата в те времена органы особенно не церемонились. Хотя редкие исключения все же случались. И вот одно из них — Григорий Моисеевич.

Впрочем, об этом он пока мог только мечтать. На повестке дня единственный вопрос: что делать? Не ходить к этому Алехину в НКВД нельзя. Хуже обернется. Приедут прямо на работу средь бела дня и выведут в наручниках на глазах у всех сотрудников. Могилевский слышал, старые сослуживцы рассказывали: кто на Лубянку попадал, оттуда уже не возвращался. А приглашали всегда вот так же — для беседы. А потом позовут конвоира и вежливый товарищ скомандует: «Уведите арестованного Могилевского». И все.

Но, с другой стороны, Алехин в разговоре ничего не сказал: брать с собой вещи или не брать.

Так в противоречивых раздумьях провел Григорий Моисеевич всю ночь. Утром пришел на работу бледный как смерть. Сразу же направился к начальнику, доложил: вызывают.

— Иди, конечно, иди, — сказал тот, жадно глядя на свои обеденные два яблока. — Потом расскажешь, что там.

Переведя взгляд на Могилевского, начальник сразу же осекся. Вид у Григория Моисеевича был похоронный.

Но, выйдя из института, он вдруг посмотрел на предстоящие события совершенно с другой стороны. Больше того, в чем-то предложение о встрече в НКВД показалось Могилевскому не столь уж странным. В конце концов, если бы собирались арестовать, приехали бы ночью и взяли прямо из теплой постели. А тут вызывают не в какое-то районное отделение, а прямо на Лубянку! Попутно вспомнилось, что в бытность руководителем токсикологической лаборатории приходилось оказывать чекистам некоторые услуги: то им вдруг консультация требовалась по ядовитым веществам, то кто-то оттуда проявлял интерес к его первым исследованиям по боевым отравляющим веществам, то запрашивали сведения на кого-то из сотрудников. К сексотам, стукачам или доносчикам Григорий Моисеевич себя не причислял, но что запрашивали — предоставлял. Трудно сказать, насколько ценной оказывалась поступавшая от него информация, — во всяком случае, претензий с Лубянки к нему до сих пор не предъявляли. Напротив, даже обещали всяческую поддержку в насущных делах.

Как выяснилось, Могилевского вызывал к себе заместитель начальника 12-го отдела госбезопасности НКВД Алехин. Уже само начало беседы выглядело явно обнадеживающим.

— Ваши консультации, товарищ Могилевский, в свое время помогли нам в работе. Надеюсь, вы не станете возражать, если мы сделаем их более регулярными?

— Нет, конечно, — поспешил ответить Могилевский, еще не слишком соображая, о чем идет речь.

— Прекрасно. Иного ответа, признаюсь, и не ожидал. Тогда выполним небольшую формальность. Прошу заполнить вот эту анкету…

Тут Могилевский не на шутку встревожился. От первого радужного впечатления не осталось и следа. Одно дело — неофициальные контакты без выяснения биографии, сведений о личности. И совсем иное — изложить все свое прошлое на бумаге. Здесь не знаешь, с какой стороны опасность: от того, что скроешь, или от того, что раскроешь. Так что особого энтузиазма предложение Алехина у его собеседника не вызвало. Тот пребывал в растерянности. Заметив внезапную перемену в настроении Могилевского, Алехин поспешил его успокоить:

— Да вы не пугайтесь, с вами не случится ничего плохого. Впрочем, знаете что, пройдите-ка в соседний кабинет и заполняйте себе спокойно. Как только справитесь, возвращайтесь ко мне.

Пропотев часа два над анкетой, Могилевский появился на пороге кабинета Алехина.

— Вот составил, — сказал он, протягивая бумагу.

— Спасибо, можете идти, — не взглянув на написанное, произнес Алехин, буднично положив анкету в ящик письменного стола. — На сегодня вы свободны. Когда потребуется, мы вас пригласим.

— Извините, товарищ полковник, я так понимаю, НКВД устраивает мне проверку. Нельзя ли узнать, с чем это связано?

— Всему свое время. Могу лишь сказать, что в органах внутренних дел начинается серьезная реорганизация. Нужны новые специалисты, проверенные люди…

— Спасибо. — Могилевский попрощался и вышел.

Прошла неделя, другая. Григорий Моисеевич подумывал уже, что про него забыли. И слава богу. Может, оно и к лучшему. Сегодня люди с Лубянки благодарят за услуги, а что будет завтра? Каждую ночь кого-то забирают, газеты заполнены сводками о процессах над врагами народа…

Могилевский взял отпуск, решил съездить на юг, посмотреть на родные места, повидаться с близкими, отдохнуть на курорте. Даже купил билет в плацкартном вагоне. Но уехать так и не успел — снова вызов. Только теперь не на Лубянку, а в соседнее учреждение — в ЦК партии.