Без срока давности

Глава 13

Как-то вечером в лабораторию зашел Наум Эйтингон. Генерал предложил изрядно погрустневшему Григорию Моисеевичу составить ему компанию на нынешней вечерней прогулке. Они медленно бродили по тихим московским переулкам, неспешно обсуждали невеселые фронтовые сводки. Могилевский посетовал на свои последние неудачи с «препаратом откровенности». Вдруг Эйтингон остановился:

— Послушайте, Григорий Моисеевич! Плюньте вы на все это. Ни одна наука не обходится без неудач и издержек. Но мне бы хотелось рассчитывать на вашу помощь не только в обеспечении нас специальными средствами, что, кстати, у вас получается совсем даже неплохо. Вы же знаете, нам, сотрудникам контрразведки, подчас приходится заниматься делами весьма деликатными. — Эйтингон почему-то хитровато улыбнулся и сделал паузу. — А одному не всегда удобно их выполнять, да и хорошего помощника-специалиста найти достаточно сложно. Тут нужен, как говорится, горьковский реализм.

— Я всегда готов служить чем смогу, — заверил генерала Могилевский.

— Значит, заниматься излишней агитацией, или, как у нас принято говорить, вербовкой, мне не нужно. — Эйтингон оглянулся. — Приступим прямо к делу?

— Да, конечно. Я к вашим услугам. Чем могу быть полезен?

— Дело-то, в общем, пустяковое. Выеденного яйца не стоит. Завтра мы сходим с вами к одному моему знакомому. Подготовьтесь к «медосмотру» этого человека и организуйте все по легенде «лечение пациента от случайного заражения венерической болезнью». У вас ведь такая тематика в картотеке есть?

— Она разработана достаточно надежно.

— Вот и отлично. Надо применить курарин, так как человек этот весьма опасен и сверху получено распоряжение о его ликвидации.

— Я вижу, ваши посещения спецлаборатории не прошли даром.

— Если вы имеете в виду мое упоминание курарина, то здесь ваша лаборатория совершенно ни при чем, — улыбнулся Эйтингон. — В Южной Америке экстракт кураре получают из коры некоторых деревьев вот уже много веков. Еще индейцы использовали его для отравления наконечников стрел. Этот яд надежен, практически мгновенно расслабляет и парализует всю мышечную мускулатуру…

— Отчего быстро наступает смерть, — закончил за собеседника Могилевский.

— Вот именно. И практически не оставляет следов. Надежное средство для тихой, бескровной ликвидации опасных для нашей страны врагов…

Услышав о том, что знакомый Эйтингона «весьма опасен» и его нужно ликвидировать, Могилевский в душе содрогнулся. Снова та же старая проблема. Одно дело ликвидировать безопасных и перепуганных, как ягнята, заключенных, а тут — опытного, матерого разведчика, каковым, безусловно, является клиент Эйтингона — с другими он не знается. Такой, заподозрив что-нибудь неладное, может сам пустить в ход оружие и убрать их обоих.

— А насчет венерической болезни — это тоже легенда или он действительно подцепил какую-то заразу? — стараясь не проявлять свои опасения, спросил Могилевский.

— Сделали так, что подцепил. Познакомился в ресторане с подругой, подпоили. Не устоял, поддался соблазну. А сегодня вдруг голос подал, жаловаться начал. Так, мол, и так, мужской «насморк» появился. Чем она его наградила — гонореей или сифилисом, — сам не знает. Но в том, что со здоровьем не в порядке, — не сомневается. Проклинает все на свете. Паникует, а в больницу к врачам сходить боится. Это же ведь сразу станет известно его начальству. За таким народом следят бдительно. Ну вот пообещал я ему помочь, избавиться от болячки без всякой больницы. Рассчитывал именно на вас, — снова хитровато улыбнулся Эйтингон, толкнув Могилевского локтем.

Он вообще говорил, постоянно слегка улыбаясь. Уже много лет спустя до Могилевского наконец дошло, зачем он так себя ведет. Даже если кто-то издали наблюдал за ними, то складывалось впечатление, будто прогуливаются двое друзей и один рассказывает другому забавные истории. Такое общение внушало меньше подозрений, о чем настоящему разведчику надлежало заботиться всегда. Ну а потом, благожелательная, застенчивая улыбка Эйтингона подбадривала собеседника и располагала его к доверительности.

— Задача понятна, — все еще хмурясь, сказал Григорий Моисеевич.

— Да вы не переживайте, товарищ Могилевский. Во-первых, наш завтрашний «пациент» мил, обаятелен и наивен. Да-да, весьма наивен, как это ни странно. Но он наш враг. Знаете, существует такой сорт милых с виду, обаятельных, но очень опасных людей. Этот же назавтра ждет обещанного врача, то есть вас, его защитная система полностью блокирована болезнью и ожиданием помощи. Мы как бы специально привели ее в негодность. А во-вторых, я же ведь буду с вами. Так что вдвоем нам, Григорий Моисеевич, и вовсе нечего бояться. Я же много раз видел, как вы ловко работаете с «пациентами». Залюбоваться можно. Потому и решился сделать вам такое предложение. — Эйтингон снова засмеялся, хотя смешного в том, что он говорил, ничего не было. — Ну как, убедил я вас в том, что это будет совершенно безопасное, пустяковое дело?

— Убеждать вы умеете хорошо, я уже это давно заметил, — слабо улыбнулся в ответ Могилевский. Но для него сделать сегодня выбор означало перейти в новое качество. Если до сих пор он имел дело с «птичками» — с «человеческим материалом», который официальным приговором суда был приговорен к смерти, то теперь… Однако давать задний ход было поздно. Да и небезопасно. И он сказал то, чего от него ждали: «Я работаю на благо советского народа, во имя Великой Победы над врагом. И готов выполнять все, даже если это сопряжено с опасностью для моей жизни».

— Тогда до завтра, — буднично протянул ему руку Эйтингон. — Встретимся здесь же ровно в семь часов вечера. И не забудьте про легенду…

На другой день в условленное время Эйтингон и Могилевский поднялись на второй этаж небольшого особняка. Григорий Моисеевич захватил на этот случай настоящий медицинский саквояж, заполнил его различными медикаментами, чтобы не вызвать у будущего «пациента» ни малейшего подозрения. Дверь открыл действительно симпатичный, крепкого телосложения, элегантно одетый мужчина. От него приятно пахло дорогим одеколоном. Он смущенно поздоровался, радушно пригласил гостей пройти в квартиру. Опрятные, прибранные комнаты, белые накрахмаленные салфетки на столе, порезанный лимон, апельсины, виноград, бутылка хорошего коньяка и три крошечные рюмочки — все говорило о том, что Эйтингона и Могилевского здесь ждали с нетерпением.

— Надеюсь, мы одни и можем быть откровенными? — на всякий случай спросил Эйтингон, внимательно оглядевшись вокруг.

— Да-да, конечно, — заверил хозяин, предлагая гостям садиться в маленькие кресла. Он открыл коньяк, разлил по рюмкам, предложил выпить. За окном шел дождь, было прохладно, и Эйтингон первым взял рюмку, побуждая и Могилевского последовать его примеру.

— А вам, милейший, пока нельзя, — остановил Могилевский руку хозяина квартиры, потянувшегося было к коньяку. — Спиртное, знаете ли, провоцирует прогрессирование некоторых специфических заболеваний.

— Да-да, — смутившись согласился тот. — Простите.

— Хороший коньяк, — сделав небольшой глоток, отметил Григорий Моисеевич.

— Ну что, мой друг, можешь смело выкладывать свои жалобы профессору, — с располагающей к доверительному общению улыбкой произнес Эйтингон. — Вкратце я его уже познакомил с твоими тревогами. Представлять вас друг другу не буду, все должно быть конфиденциально.

— Видите ли, — со стыдливой неловкостью начал незнакомец на чистейшем, без всякого акцента, русском языке. Встреть его Григорий Моисеевич где-нибудь в ресторане или в компании, он легко принял бы этого человека за актера, музыканта, художника. Словом, интеллигентного баловня судьбы, столь импозантно и артистично он смотрелся. — Как говорят в России, бес попутал. Чего не приключится, когда встречаешь хорошенькую женщину и теряешь голову. А теперь вот «насморк мужской» появился…

— Такая уж наша мужская легковерность, — понимающе улыбнулся Могилевский, который уже вошел в свою роль и полностью избавился от ненужных эмоций. — Что же, если нет возражений, не будем терять время и перейдем сразу к делу.

Григорий Моисеевич расстегнул свой саквояж, достал два прямоугольных стеклышка и протянул их хозяину квартиры:

— Зайдите в туалет, сделайте мазки выделений из полового органа и возвращайтесь сюда.

Мужчина послушно отправился выполнять указания доктора. Эйтингон заговорщически подмигнул Могилевскому, давая понять, что все развивается по намеченному плану. Для бодрости духа он налил ему и себе еще по рюмке душистого французского «Мартеля» и сразу же выпил, аппетитно закусил кусочком лимона. Могилевский его примеру не последовал. Он был профессионально сосредоточен и деловит.

Хозяин возвратился через пару минут. «Профессор медицины» внимательно посмотрел оба стеклышка на свет и даже зачем-то понюхал образцы, аккуратно упаковал их в пакетик и бережно опустил в саквояж. После этого поднялся с кресла и степенно прошел в ванную, где тщательно вымыл руки. Когда «доктор» вернулся, он застал Эйтингона за мирной беседой с хозяином квартиры на какую-то отвлеченную тему. Складывалось впечатление, что встретились два порядочных, если не сказать, близких друг другу человека, которые мирно разговаривают о чем-то своем.

— Что скажете, профессор? — кротко осведомился пациент.

— Да-a, судя по первому впечатлению, внешнее благополучие не всегда соответствует внутреннему комфорту, — произнес Могилевский, потирая ладони. Сейчас он и впрямь походил на светило медицины.

— Что вы хотите сказать, профессор? Чем я заразился? — с тревогой спросил «друг» Эйтингона.

— Трагедии делать не стоит. Вероятнее всего, у вас обыкновенная гонорея. Но, сами понимаете, это предварительный диагноз. Точное заключение могу сделать лишь после исследования взятых на анализ ваших выделений.

— Сколько времени потребуется для лечения?

— Не беспокойтесь, вылечим. Как я уже вас предупредил, от спиртного придется на некоторое время отказаться. А сегодня не мешало бы произвести небольшую профилактику. Чтобы остановить дальнейшее развитие болезни. Так сказать, для нейтрализации заражения и блокады прогрессирования процесса. Не возражаете?

— Конечно-конечно. Раз нужно, куда же деваться. — Под воздействием спокойного, уверенного тона «профессора» к хозяину квартиры уже возвращалась былая уверенность в себе.

— Прошу прилечь на кровать, — пригласил Могилевский. — Лучше на живот, и приспустите брюки.

Хозяин безропотно выполнил указание «доктора».

— Сейчас примете легкий укольчик, и, думаю, уже через полчаса почувствуете себя лучше, выделения прекратятся. А через неделю сможете снова приступать к завоеванию женских сердец…

— Нет уж, впредь буду осторожнее…

— Вот. Хорошо. Теперь полностью расслабьтесь. Сейчас будет немножко больно. Придется потерпеть…

— Господь терпел и нам велел…

Хозяин послушно выполнял все команды. После укола успел перевернуться, надеть брюки, сесть в кресло, после чего, будто спохватившись, вдруг со странной многозначительностью посмотрел на «доктора», растерянно перевел взгляд на Эйтингона. Он что-то хотел сказать, но вместо слов губы выдали бессвязное мычание. «Пациент» медленно сполз с кресла, завалился на бок, как бы пытаясь оказаться подальше от своих гостей и противостоять чему-то. Видно было, как силы оставляют его. Появилась сильнейшая, на грани удушья, одышка. Он пытался хватать воздух ртом. Лицо начинало синеть.

Мужчина страшно мучился, но был парализован и не мог ни крикнуть, ни двинуть рукой или ногой. Жили только глаза, и они смотрели на Эйтингона и Могилевского с таким немым укором, что оба отвели взгляд в сторону. Когда через минуту они отважились вновь посмотреть на своего «пациента», с ним уже было все кончено.

«Гости» сгребли в сумку все, что находилось на столе. Поправили скатерть. Рюмки и спиртное возвратили в буфет, тщательно протерев все салфеткой. Убедившись, что никаких следов пребывания посторонних в квартире не осталось, Эйтингон и Могилевский вышли из квартиры. Дверь защелкнулась на английский замок.

— Давно я не чувствовал себя так неуютно, — признался Эйтингон, когда они оказались на улице. — Что делать, это борьба. Не на жизнь, а на смерть. Если не мы их, то они нас. Третьего не дано…

— Это верно, — согласился Могилевский.

— Надо обязательно дать знать судмедэкспертам про диагноз нашего «пациента» по венерическому заболеванию. Об остальном пускай гадают его хозяева…

На следующий день поступила информация о кончине иностранца. Позднее Эйтингон по секрету поделился с Могилевским, что убитый по фамилии (или по кличке) Сайенс являлся агентом американской разведки. По его словам, он некоторое время сотрудничал с НКВД, но засветился и был снова перевербован. Его ликвидация была осуществлена по личному распоряжению начальника контрразведки Смерш Абакумова. Генералу не понравилось, что шпион без ведома органов советской госбезопасности пошел на контакт с американским посольством. Шла война, а у нее своя дипломатия.

Сомнений в естественности смерти Сайенса не возникло. К огромному удовлетворению Могилевского, опытные эксперты следов применения курарина не установили, зато зафиксировали, что покойный страдал гонореей. В заключении патолого-анатомического исследования значилось, что причиной смерти явился артериосклероз, и на том все проверки закончились. Похоронили иностранца почему-то в Пензе.

Так открылась новая страница профессиональной биографии Григория Моисеевича — негласное сотрудничество с оперативниками из контрразведки. Его начали привлекать к непосредственному участию в проводимых ими операциях по физическому устранению неугодных лиц. Само собой, никого из сотрудников лаборатории в эту сферу деятельности он никогда не посвящал. Сознание своей сопричастности к чему-то особо важному, исходящему от самых высоких инстанций, сразу же подняло Григория Моисеевича в его собственных глазах.

Что же до обстановки в лаборатории, то для проведения экспериментов по проверке эффективности действия ядов не требовалось ни приговоров, ни решений внесудебных особых совещаний, ни даже постановления следственного органа. Гарантом «законности» выступал комендант НКВД Блохин. Как уже отмечалось, никто из «исследователей» не должен был располагать о них никакими сведениями. Подопытные, по свидетельству ближайшего порученца коменданта П. А. Яковлева, как правило, отбирались и поступали из камер Бутырской тюрьмы.

В общем-то это вполне объяснимо. Бутырки в те годы представляли собой гигантский пересыльный пункт. Ее камеры были переполнены и никогда не пустовали. Помимо собственно московских, сюда свозили людей со всего Подмосковья и всех близлежащих областей после осуждения. Одних — для отправки эшелонами на пополнение бесчисленных лагерей ГУЛАГа. Других, осужденных к высшей мере «социальной защиты», — в камеры смертников.

Во многих протоколах допросов по делу Могилевского отмечается, что из Бутырок в лабораторию НКВД доставляли главным образом уголовников. Насколько это соответствовало действительности и кого причисляли на пересылке к этим самым уголовникам, разобраться сейчас совершенно невозможно. Скорее всего, так говорили, чтобы предстать перед следователями пятидесятых годов в более безобидном виде. Известно, что так называемые уголовные элементы — убийцы, насильники, грабители — не вызывают такого сочувствия, как незаконно репрессированные по политическим мотивам. Кто-кто, а уж сотрудники органов НКВД хорошо знали, что среди последних по крайней мере добрая половина ни в чем не повинные жертвы произвола. И согласитесь, одно дело говорить, пусть даже в официальной обстановке, с человеком, отправлявшим на смерть отбросы общества, исполнявшим приговор суда, иное — с тем, кто лишал жизни тех, кто заведомо не совершал никаких преступлений, не причинил стране и ее народу никакого вреда. Во всяком случае, те, кто доставлял Могилевскому «птичек» — работники 2-го спецотдела НКВД Петров, Баштаков, Герцовский, Калинин, Балишанский, Подобедов и другие, — впоследствии, давая показания, упирали на то, что в качестве этого «человеческого материала» использовались преимущественно уголовные элементы. Ну а проверять достоверность информации в лаборатории никогда не было принято. И опровергнуть ее сейчас невозможно.

Глубоко внутри себя обреченных жалели многие. Чаще всего чисто по-человечески. В конце концов, сотрудники НКВД прекрасно сознавали, что в любой момент каждый из них может оказаться точно в таком же положении. Но совесть удобная, оказывается, штука: если от нее нельзя избавиться, то ее можно приглушить. Скажем, не проявлять интереса к тому, что кроется за переводом заключенных из камер смертников в ведение какой-то специальной лаборатории. Замечу, в лабораторию отправляли людей, расстрельных приговоров в отношении которых никто не отменял. Для любого тюремного служащего совершенно ясно, что такой перевод означает одно направление — к месту приведения приговора в исполнение. Форма лишения жизни — вопрос, можно сказать, технический. В некоторых странах до сих пор смертники даже сами выбирают способ казни: расстрел, электрический стул, отравление.

Примерно такое же отношение к испытуемым существовало и в лаборатории. Стремление представить поступивший «материал» обычными уголовниками существовало и в сознании самих экспериментаторов. Им тоже сподручней было видеть в поступившем из тюремных камер «материале» не заклейменных официальной пропагандой «врагов народа», а насильников, грабителей и убийц. И относиться к ним можно соответственно. Можно даже в определенной ситуации представить себя этаким санитаром общества, очищающим его от самых закоренелых и опасных преступников. Так что истинное лицо жертвы никого не интересовало. Что же до того, что большинство обреченных на неминуемую смерть «пациентов» явно не тянуло на образ потенциального убийцы, в расчет принимать было вовсе не обязательно. Внешность, как говорят, обманчива. Ну а определенной гарантией сохранения в тайне действительных сведений об испытуемых служил строгий запрет на малейшее проявление любопытства по этому поводу.

И тем не менее сопоставление самых различных документов, фактов, разбросанных по времени, по бесчисленным уголовным делам и надзорным производствам, позволяет сделать вывод, что среди так называемых «птичек» Могилевского оказывались не только, и даже не столько уголовники, сколько «враги народа» — политические с 58-й статьей. Причем не одни лишь наши соотечественники — граждане СССР, но и иностранцы: немцы, поляки, американцы, японцы и другие.

Справедливости ради необходимо отметить, что попадались среди них и самые настоящие шпионы. Об этом сотрудники лаборатории и обслуживавшие ее работники отделов «А» и 10-го говорили между собой, а потом во время допросов и следователям.

Несколько лет трудился в 1-м отделе кадровый офицер НКВД Подобедов. Степенный, обстоятельный канцелярист, он, казалось, самой природой был создан для чиновничьей работы. Изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год этот человек аккуратно регистрировал «приход» и «расход» приговоренных к высшей мере наказания. Вел он и другой необходимый учет. К «спецработе» — так называлось приведение в исполнение смертных приговоров — Подобедова привлекли в период самого массового разгула репрессий. Человек обязательный, он скрупулезно проверял соответствие поступавших в 1-й спецотдел приговоров по установленной форме, чем нё раз вызывал издевательские насмешки сослуживцев. Когда обреченных на смерть набиралось человек семь-восемь, докладывал старшему начальству. Оттуда поступала команда на приведение приговоров в исполнение.

Вместе с Блохиным и прокурорами Подобедов выезжал в тюрьму, где проверяли соответствие личного дела заключенного стоящему перед ними заключенному. И только после этого доставляли приговоренных в специальное помещение, где предстояло свершить процедуру смертной казни. Не приведи бог по ошибке расстрелять не того, кто указан в приговоре! Подобедов тогда бил настоящую тревогу, докладывал о ЧП своему руководству, а оно очень круто обходилось с провинившимися.

На этой заключительной стадии уголовного преследования и начинался тот самый жуткий, не вписывающийся в обычные человеческие представления процесс по умерщвлению людей. В одних случаях это расстрел осужденных — пуля в голову. В других — «научные эксперименты» под эгидой «профессора» Могилевского. Кстати, хотя он таковым еще не являлся, но уже тогда многие знакомые по НКВД величали его профессором, что всякий раз доставляло Григорию Моисеевичу большое удовольствие. Исключение составляли только подчиненные, обращавшиеся к своему начальнику только официально: товарищ полковник. Это звание начальник лаборатории получил еще во время войны.

Для всех исполнителей смертных приговоров убийство людей стало повседневной работой. В конце концов, к этому сводились их служебные обязанности. У палача ведь тоже существует своя профессиональная доблесть.

Поначалу, естественно, самому Могилевскому, лаборантам, научным сотрудникам возглавляемого им заведения убивать людей было жутковато. Но потом все адаптировались, втянулись, настроились и уже спокойно, без излишних эмоций, буднично смотрели, как спецы из группы Блохина профессионально справляли свое дело — укладывали жертву наповал с первого выстрела. Постепенно точно так же стали восприниматься и действия своих «исследователей» — начальника лаборатории, его ближайших подручных. Как правило, втроем — Подобедов, Блохин и обязательно присутствовавший при расстреле либо при выносе умерщвленного ядом трупа прокурор — составляли акт. В нем констатировался факт приведения приговора в исполнение. То есть документ подписывался всеми присутствовавшими при сем официальными лицами.

Сведения о присутствовавших при приведении приговора в исполнение, вне зависимости от способа умерщвления, до сих пор являются строжайшей тайной. Фамилии этих людей не вносились даже в уголовное дело: туда подшивалась лишь краткая справка о дате расстрела с подписью постороннего чиновника НКВД, не имевшего к этому непосредственного отношения. Фамилия бойца, выстрел которого оборвал жизнь человека, вообще нигде не значится. Сами исполнители и остальные присутствовавшие в подвалах на процедуре смертной казни, насколько позволяла возможность, снимали водкой нервное возбуждение от причастности к свершившемуся убийству.

По схожему сценарию умерщвлялись люди и в спецлаборатории, только вместо выстрела в голову жертва перед уходом в иной мир получала отравленную пищу или питье, ядовитую таблетку или смертельную инъекцию. Традиция поминовения «усопшего» водкой, спиртом не нарушалась и здесь. Ее соблюдали и Могилевский, и его начальник Филимонов, все сотрудники лаборатории «X» (так она проходит по документам), задействованные в проведении экспериментов на людях.

Правда, отличия все же имелись. Если бойцы Блохина просто убивали людей, то в лаборатории слово «убийство» не произносилось. Ее сотрудники считали себя интеллигентами, учеными, а тот же самый по своей сути процесс убийства (приведения в исполнение смертного приговора) именовался научным экспериментом. Да и другие отличия имелись: расстрельный подвал представлял собой самую настоящую бойню, с забрызганными кровью полами и стенами, а помещения лаборатории назывались «палатами», ее сотрудники облачались в белые халаты, некоторые имели научные степени и звания, многие «пациенты» уходили из жизни тихо, так и не осознав, что над ними вершилась смертная казнь.

Как-то зимой у Подобедова оказалось четыре подлежащих исполнению смертных приговора. Он не спешил докладывать начальству, рассчитывая в ближайшие дни «добрать» до обычной нормы. Но старший начальник Баштаков приказал Подобедову захватить приговоры на смертников и прибыть с ними во внутреннюю тюрьму НКВД. Подобедов приказание исполнил. Явился в тюрьму. Там уже находился Блохин. Как обычно, они взяли всех приговоренных к высшей мере наказания, повезли их к тому же «расстрельному» дому. Но Блохин вдруг велел шоферу подъехать не к углу дома, где находился вход в экзекуционный подвал, а прямо к подъезду. Комендант, а следом за ним и Подобедов вышли из машины первыми и направились к дверям. За ними последовала охрана с четырьмя заключенными в наручниках.

Тогда-то Подобедов и увидел впервые, что представляли собой «палаты» Могилевского, познакомился с их «хозяином».

Заключенных разместили каждого в отдельной камере-«палате», а Подобедову сказали, что он свободен и может возвращаться на свое рабочее место.

Прошло несколько дней. Позвонил Блохин:

— Ты про меня не забыл? Надо бы снова подскочить в Варсонофьевский. Когда? Да хоть сейчас, чего откладывать. У них все готово, осталось только подписать акты.

— А прокурор будет?

— Ладно. Поехали вместе. Там во всем разберемся и решим как надо.

Арестованные находились в тех же помещениях. По одному. Только мертвые. И никаких ран, следов крови. Уловив замешательство подчиненного, комендант НКВД, усмехнувшись, растолковал:

— Этим повезло. Отошли быстро, без лишних мук. Яд на этот раз испытывали надежный. Другие, бывало, очень тяжело помирали…

— Какой яд? — не понял начальника Подобедов.

— Обыкновенный. Не знаю, как называется, но действует быстро и надежно. А эти, — Блохин показал на лежавшие на полу тела мертвых, — хоть пользу науке принесли. Профессор доволен.

— И куда их теперь?

— Туда же, куда всех отвозим, — в крематорий. Что за вопрос?

— А где прокурор?

— Какой, к черту, прокурор! Опыты совершенно секретные. Согласовано все на самом верху. Лишних людей не должно здесь быть. Так что мы с тобой и исповедники, и прокуроры, и еще бог знает кто. Подписываем акты о смерти по болезни. Не выдержали люди нервного напряжения, поумирали своей смертью, не дождавшись положенной им пули. А точный диагноз доктор Семеновский укажет. Так что оформляй.

Позднее, когда Подобедов поближе познакомился с Могилевским и его коллегами по ремеслу, он осознал, насколько разработанная ими методика исследований ядов на осужденных удобна для самооправдания ему и другим сотрудникам, призванным по долгу службы обеспечивать исполнение приговоров к высшей мере наказания.

Даже преступника лишить жизни вовсе не просто, не то что невиновного. Много повидавшие на своем веку бойцы Блохина предпочитали стрелять обреченным в затылок либо завязывали им глаза, лишь бы не встречать последнего взгляда жертвы. Они не могли выдержать жуткого, отчаянного укора в предсмертном взгляде осужденного. И тем не менее потом, уже спустя много лет, они жаловались, что часто просыпаются в горячечном бреду от жутких кошмаров. Расстрелянные с окровавленными головами приходили к ним во сне…

Лабораторные исследователи тоже выполняли не слишком приятную часть своих «научных изысканий». В дни проведения экспериментов они как бы снимали с подчиненных Блохина причастность к убийствам, давали тем передышку. Тюремным надсмотрщикам поручалось лишь доставить осужденных в спецлабораторию Могилевского, а спустя несколько часов или суток явиться за окоченевшими трупами, зафиксировать в акте наступление смерти и отправить мертвецов в последний путь — в крематорий либо братское безымянное захоронение на каком-то из московских или загородных кладбищ.

Наверное, вполне естественно стремление человека искать и находить самому себе оправдание, самовыгораживаться в тех случаях, когда хочется выглядеть получше, если он в крови и лжи по самые уши. На протяжении долгих десятилетий мы старательно изображали из себя этакий усредненный прообраз человека будущего — беспорочного и в помыслах и в делах, без выщербин и огрехов. И не обращали или старались не обращать внимания на то, что по соседству благополучно проживал, существовал, творил свои темные дела и так же благополучно помирал самый отъявленный негодяй, жестокий подлец и палач. Не замечали, что тюрьмы Советского Союза, его так называемые исправительные лагеря (слово-то какое романтическое) были переполнены не только убийцами и ворами. Что за решеткой и на зоне содержалось ничуть не меньше наивных и гордых правдоискателей. Что настоящие преступники преспокойно проживали рядом с нами, лишь немного перекрасив личину под строителей прекрасного будущего. А народ-труженик (в своем большинстве люди сталинских времен такими и были на самом деле) безоглядно верил кучке глашатаев экспорта мировой революции, так и не распознав истину за броскими партийными лозунгами.

Крестьяне получили землю в Сибири, на Сахалине — за колючей проволокой. Рабочие — «хозяева» страны, фабрик и заводов — на деле стали не чем иным, как бесправной рабской силой, которой вместо реальной платы за нелегкий труд преподнесли абстрактную идею морального удовлетворения итогами социалистического соревнования.

«Пролетарии все стран», прибывшие в Советский Союз под знаменем «Красной помощи» и Коминтерна, соединялись на этапах ГУЛАГа, а чаще — в камерах смертников. Теряя в лагерях, тюрьмах, на пересылках ударных строек века достойнейших сыновей, народ, нареченный советским, утрачивал свои лучшие качества, медленно, но неуклонно катился к физическому, интеллектуальному, нравственному, национальному вырождению.

Не все это понимали. Многие, сознавая, не находили в себе сил для сопротивления злу. Других это вполне устраивало.

Аккуратного чиновника НКВД Подобедова совесть все-таки беспокоила, иначе не стал бы он выведывать у сотрудника лаборатории Филимонова-младшего, с которым постепенно сблизился больше, чем с другими, для какой цели применяются исследуемые яды. Тот лишь неопределенно пожал плечами:

— Да кто его знает. Снабжаем разведчиков, диверсантов для работы в немецком тылу. У нас препараты идут неплохо — это точно. А вообще-то лучше тебе этим не интересоваться. Меньше знаешь — спокойней жить. А главное — дольше.

— И то верно…

Подобедов несколько успокоился, потому что знал: иностранный отдел, развертывавшийся в те дни в полнокровное управление, действительно занимался комплектованием диверсионных и разведывательных групп. Им-то нужны надежные, проверенные средства. Страна вела тяжелую войну, и все в ней работали на Победу. В том числе и НКВД.

Работая над материалом книги, хотелось отыскать хоть какие-то следы: списки заключенных, прошедших через эксперименты, предписания о доставке их в лабораторию Могилевского, подписи «исследователей» действия ядовитых препаратов на актах приведения в исполнение смертных приговоров (когда людей казнили не пулей, а использованием ядов), но все поиски оказались безрезультатными. Были люди, документы, проводились опыты, которые потом становились предметом обобщений, выводов, исходными данными для доработки смертоносных препаратов и создания новых ядов. Оставалось только удивляться: в недрах ведомства внутренних дел действовала самостоятельная структура в виде целой лаборатории, а следов о себе не оставила. При известной бюрократизации нашей системы никаких официальных бумаг по этой запретной теме обнаружить не удалось. Хранить опасные секреты в НКВД научились отменно.

Было известно, что записи о дежурствах в спецлаборатории вел лично комендант НКВД Блохин. Он же фиксировал фамилии, имена и отчества доставленных туда заключенных, сведения о вывозе умерших. Много лет спустя, уходя на пенсию, Блохин передал черновую тетрадь своему преемнику Яковлеву и посоветовал ее уничтожить. Это прозвучало как приказ. А приказы, как известно, не обсуждаются. Сам этого сделать не решился. Лишь запрятал ее подальше, да молчал о существовании черновиков. Яковлев приказ исполнил — тетрадь сжег. В огне сгинула и последняя надежда на восстановление поименных списков людей если не всех безвинно загубленных, то наверняка многих жертв экспериментов Могилевского. Теперь это восполнить практически невозможно. А может, так оно и лучше: зачем лишний раз бередить раны потомков известиями о мученической смерти, которая постигла их отцов и дедов?

Блохин, конечно, понимал, какой обличительной силы обвинение несут в себе его записи в той тетрадке. С ее уничтожением, казалось, рвалась последняя нить к страшной тайне о деятельности «лаборатории смерти», ибо знали о ее существовании очень и очень немногие.

Люди, обреченные жить в условиях непрекращающейся грызни за место, за власть, постепенно, видимо, обретают какие-то особые качества: подозрительность, недоверчивость к своему окружению, скрытность, предусмотрительность, всегда граничащие с готовностью к доносительству, коварству, подлости. Для них нет ничего святого. В борьбе со всеми и каждым они вынуждены делать все, что в их силах, для самовыживания. Принуждены воспитывать инстинкты самосохранения, вырабатывать собственные методы того, как удержаться на поверхности, не потерять свое кресло.

Для номенклатуры пониже один из главных принципов: чем меньше знаешь, тем меньше можешь навредить сам себе. Отсюда и узко очерченный круг общения в аппарате НКВД, и послушная исполнительная власть на всех уровнях. Тем же в дальнейшем, когда пришлось держать ответ, было обусловлено стремление говорить только то, о чем конкретно спрашивали, не показывая своей осведомленности, по возможности ограничиваясь односложными ответами: да — нет. А потому полученная по отдельности от каждого информация поначалу не создавала действительной картины садизма и произвола, творившихся в недрах чекистской спецлаборатории.

Могилевский знал очень много. Он знал больше всех и прекрасно понимал, что невозможно ограничиться примитивным отрицанием фактов, о которых следствию так или иначе станет известно. Он избрал другую тактику спасения — не упускал возможности намекнуть на былое доверие и благосклонность к нему верхов, на свое особое положение в органах. Что же касается собственной деятельности, то Григорий Моисеевич считал ее проявлением высшей преданности интересам государства, своего рода самопожертвованием во имя борьбы с опасными врагами народа. Если же кто-то из тех, кто имеет право давать официальную оценку мотивов его действий, будет иметь на сей счет иное мнение, то в этом случае личность Могилевского должна предстать не иначе как жертвой существовавшего режима. Таково было кредо руководителя спецлаборатории НКВД с того самого момента, когда он приступил к экспериментам по испытаниям смертоносных ядов на живых людях.

Такая возможность и впрямь была уникальна. Подобных примеров в истории отравительства на тот момент зафиксировано не было. А потому Григорий Моисеевич форсировал события, спешил воспользоваться предоставившимися ему возможностями сполна, ибо прекрасно понимал, что долго продолжаться такая практика не может. И он шел по избранному пути твердо, без лишних эмоций и колебаний. Единственный раз, когда в Варсоновьевский привезли профессора Сергеева, Могилевский долго потом не мог привести свою психику в порядок. Он не являлся его прямым учеником, и все же Артемий Петрович был его первым учителем в токсикологии, курс лекций которого он прослушал еще в Политехническом музее. Это знакомство продолжалось и позже, Григорий Моисеевич частенько заходил в гости к профессору… После гибели Сергеева начальник лаборатории напрочь освободился от эмоций, и с тех пор понятия жалости, сострадания перестали для него существовать. Эксперименты над людьми воспринимались им теперь как обычная научная работа.

Но ликвидация первого американского шпиона Сайенса породила в душе Могилевского даже некоторую радость. Встречаясь с Блохиным или Филимоновым, ему так и хотелось небрежно бросить им: «А я еще одного врага народа в общую копилочку записал! Настоящего! Опасного врага — американского шпиона». Это уже был не тот Григорий Моисеевич, который едва держал стакан трясущимися от страха и нервного возбуждения руками при встрече с первым «пациентом» своей лаборатории. Теперь его взгляд, движения, походка выражали независимость, решительность, твердость характера уверенного в себе и своем деле человека. Собственно, так оно и было. Требовательный, командирский голос с металлическими нотками, в отношениях с подчиненными он уже не допускал никаких возражений. Всегда тщательно выглаженный мундир, зеркальные хромовые сапоги и свежий запах одеколона лишь усиливали впечатление о нем как о личности, сознающей свое высокое положение.

В годы войны Могилевскому беспрекословно подчинялись все без исключения сотрудники лаборатории, и никто не решался ему возражать. Ни один из них не заикнулся об уходе, не попросился на фронт. Каждый мертвой хваткой держался за место, с готовностью исполнял свои обязанности. Словом, все они были единомышленниками.

Единственной слабостью Григория Моисеевича оставалась баня. Он с нетерпением ждал приближения очередной субботы, а когда она наконец приходила, сразу же после полудня бросал все срочные дела и уезжал на выходные в Кучино вместе со своим неразлучным компаньоном — комендантом НКВД Блохиным. Да можно теперь было сказать, что другом. Они начинали с привычных пяти лафитников, сохраняя традицию «коммунара» Бокия, поминая его добрым словом. Потом шли в баню, где их обслуживали молодые девицы. Кудрявая Машка, доставшаяся ему еще при первом посещении бани, до сих пор крутилась все там же. То была его вторая личная жизнь, может быть, самая приятная и самая главная. Потому что в субботние вечера можно было позабыть обо всем: о «птичках», о шпионах и ядах.