Без срока давности

Глава 21

Легко упрекать задним числом незадачливого Григория Моисеевича в его упрямом стремлении пробиться со своими прошениями и жалобами к высшим чинам, заранее зная, чем все в итоге закончится. Но мы рискнем предположить, что настойчивые обращения к Лаврентию Павловичу не были лишены смысла. Тут Могилевский нутром чуял, что будущий новый глава грозного ведомства к ядам всегда относился с большой заинтересованностью и наверняка знал об успехах начальника спецлаборатории, сумевшего получить такие препараты, которые действовали эффективно, не оставляли и следа в организме жертвы, а самые сведущие эксперты ставили диагноз: паралич сердца. Берия хорошо понимал, что его партийные соратники будут выжидать лишь удобный момент, чтобы с ним расправиться, а значит, надо наносить упреждающий удар. Впоследствии генерал Судоплатов в своей книге воспоминаний напишет, что Берия намеревался вызволить Могилевского из тюрьмы, а значит, интуиция не обманула узника Владимирского централа. Мы приведем этому и другие подтверждения. Лишенный свободы целился точно в яблочко, посылая одно прошение за другим, приводя все новые аргументы, доказательства своей полезности маршалу — именно ему, Лаврентию Берии. Он легкой фразой напоминал, что готов осуществить мечту Берии о мгновенном устранении человека: «вдохнул — и готов», а этот способ так манил и притягивал к себе палача с пухлыми пальчиками.

Однако хитроумный инквизитор устал за долгие годы от борьбы за свое выживание. Устал, борясь с маниакально подозрительным и беспощадным Кобой. Ведя незримый поединок со своими не менее кровожадными соратниками, которые, как Ежов, очень хотели заточить Берию в тюремную камеру, упрятать в лагерь, а еще лучше — отправить на тот свет. Из всей партийной верхушки, захватившей власть после смерти Сталина, Берия мог серьезно опасаться только одного человека — Никиту Хрущева. С Маленковым они дружили, правда, в мае 1953-го между ними словно кошка пробежала, их поссорили, но «большой мингрел» тогда еще Георгия Маленкова не опасался. Пристрастившийся же к рюмке Булганин большого веса в этой компании не имел.

Хрущев был не только честолюбив и завистлив, ему давно не нравилось особое положение Берии в окружении Сталина. Да, мог и гопак перед Сталиным сплясать, изображая этакого крестьянского шута, но в нем была крепкая мужицкая хватка, и во взгляде нет-нет да проскальзывала такая отчаянная решимость, что у бывшего всесильного наркома НКВД мурашки пробегали по спине. Недаром Никита Сергеевич скромно вошел сразу же в четверку секретарей, где пока еще не существовало никаких разграничений на первого и второго, как в начале тридцатых при Сталине, но тогда все знали, кто первый. И Хрущев с первых часов своего секретарства всем дал понять, кто тут первый. И Берия сразу же стал посылать письма на имя Хрущева, усыпляя его бдительность и признавая за ним это право на первенство. Но от этого невысокого, плотного парубка исходила для Берии и опасность. Он это чувствовал, но, возглавив после смерти вождя Министерство внутренних дел, по наивности надеялся, что в запасе есть еще полгода, а пока надо заново возродить прежний аппарат НКВД, чтобы он работал как часы, и тогда никто не посмеет диктовать ему свою волю. И конечно же Берия вспомнил о Могилевском — о своем штатном знахаре, потому что его-то труды и старания потребуются в первую очередь, когда придет черед убирать Хрущева. Тихо, незаметно и аккуратно. Как ушел Сталин. Всесоюзная скорбь, почести, два-три года на память. И все.

Надо полагать, что он внимательно и сам читал слезные письма Могилевского из застенков Владимирской тюрьмы и предвкушал миг торжества, когда из грязи своими пухлыми пальчиками он вызволит старого еврея и снова вознесет, прикажет немедля приготовить то, что ему требуется. И колдун будет стараться, и сделает все. Но выход на сцену этого знахаря с ядами был запланирован лишь во втором акте, а пока Берия предпринимал отчаянные попытки завоевать уважение и любовь всего советского народа. Первым шагом к достижению популярности стало предложение Лаврентия Павловича объявить широкомасштабную амнистию бывшим заключенным.

Уже 24 марта 1953 года, то есть через три недели после смерти Сталина, он пишет записку в Президиум ЦК КПСС товарищу Хрущеву с этой идеей. Не доверяя ему, он одновременно рассылает свое письмо всем членам Президиума. В записке говорилось, что в данное время в исправительно-трудовых лагерях содержится два с половиной миллиона заключенных. Это слишком много. Берия предложил амнистировать сразу целый миллион. В этом послании он даже набросал коротенький проект будущего указа об амнистии. Лаврентий Павлович понимал, что всей правящей верхушке, запятнавшей себя вместе со Сталиным массовыми репрессиями, страшно выпускать на волю такую массу людей, которые будут их проклинать. А чтобы такого не произошло (в той же записке Берии говорилось, что «из общего числа заключенных количество особо опасных государственных преступников (шпионы, диверсанты, террористы, троцкисты, эсеры, националисты и другие), содержащихся в особых лагерях МВД СССР, составляет всего 221 435 человек»), репрессированным по 58-й статье следует продолжать отсидку. А вот воры-рецидивисты и другие уголовники в число «особо опасных» не входили: чего их опасаться, в СССР много не наворуешь, да и у кого воровать, коли вся страна жила тогда в нищете. Правда, когда их выпустили, вся эта многотысячная уголовная шайка пошла гулять по стране, повсеместно наводя панику и сея страх среди населения, это рассматривалось как неизбежные издержки широкого бериевского жеста.

Примечательно, что Указ Президиума Верховного Совета СССР об амнистии был принят 27 марта. Через три дня! Лаврентию Павловичу мыслилось так: потом, когда он уберет Хрущева и снова придет к власти, то сразу же объявит народу, чья это была идея выпустить скопом всех воров на волю, закрутит гайки, быстро переловит их всех и снова пересажает в лагеря, чем докажет, что только «большой мингрел» по-настоящему радеет о народе. Пока же все делалось для будущего прыжка в диктаторы.

Хрущев прекрасно понимал, что Берия торопится снискать всенародную любовь, но и сам Никита Сергеевич с его могучим украинским темпераментом тоже торопился ликвидировать опасного конкурента. Он каждый день нашептывал Маленкову, Булганину, Молотову, Ворошилову, Кагановичу и Микояну, что Берия рвется к власти, а захватив ее, делиться с ней не захочет и всех их немедленно уберет. Хрущев бил наотмашь: Берия был действительно страшен для всего народа своей армией беспощадных энкавэдэшников, ночных «черных марусь», пытками, отравлением ядами. Наверху, в Кремле, все это знали, и, как только Берия взял под свое крыло ядовитое спецведомство, члены Президиума ЦК сразу поняли, зачем это надо Лаврентию. Ибо советская власть вот уже которое десятилетие держалась только на штыках ВЧК-ГПУ-НКВД, а еще на тотальном страхе арестов, который эти славные органы привили всему населению, как в детстве делают прививку от кори и дифтерита. КГБ, о котором столь трубят сегодня на Западе, пришел уже на готовое. Вот почему Берии так необходимо было заново подмять под себя весь репрессивный аппарат. Он, словно заветный ключик, открывал дорогу к власти.

Своим мужицким чутьем Хрущев понимал, что Лаврентия надо ликвидировать раньше, пока он не обновил полностью всю карательную систему, не сделал ее гибкой и послушной своей воле. И запугал-таки своих партийных сподвижников настолько, что они все единогласно согласились. Даже бывший закадычный приятель Лаврентия Павловича — Георгий Маленков — дал свое добро. Почти все боялись отважиться на такой шаг. По большому-то счету, лично им Берии предъявить было нечего, поскольку вся кремлевская верхушка была сопричастна тому, что творилось в стране. А потому все, словно заговорщики, содрогались от одной мысли, что Берия все прознает и сгноит их в лубянских подвалах — точно так же, как терзал Сталин всех ленинских соратников. Они боялись, но тихо соглашались: «Давай, Никита Сергеевич, мы все не против». Потом всегда можно дать задний ход, если случится неудача. Лаврентий хитер, коварен, а значит, очень опасен.

И 26 июня 1953 года Лаврентий Павлович был арестован. И четырех месяцев не прошло. Вместе с ним арестовали его ближайших единомышленников — Меркулова, Кобулова, Деканозова и ряд других. Ожидаемого бунта со стороны органов госбезопасности, чего больше всего боялись кремлевские партийцы, не случилось.

Еще через три года Хрущев во всеуслышание объявил об осуждении культа личности Сталина и вынес его из Мавзолея, разрушил все его памятники, переименовал города и поселки. О смелости генсека одни говорили шепотом, для многих других он тотчас стал самым настоящим кумиром. Но сенсационная смелость Никиты Сергеевича в осуждении культа личности и его последствий была не более чем своевременный, дальновидный и хорошо просчитанный шаг скромного секретаря ЦК на пути к возвеличиванию собственной персоны. Пройдет совсем немного времени, и повсюду, во всех витринах появятся портреты Хрущева, как прежде висели иконы с изображением Сталина. Хрущев окончательно расправится с членами его Политбюро — Ворошиловым, Молотовым, Маленковым, Булганиным, Кагановичем и примкнувшими к ним Шепиловым да Сабуровым. Он испугается и отстранит от власти Георгия Жукова — того, кто арестовывал Лаврентия Павловича, без поддержки которого этот арест вряд ли вообще был бы возможен, уберет подальше маршала, славы которого опасался и Сталин. Власть всегда боялась держать сильных людей вблизи трона.

Хрущев даже не стал ссылать своих прежних сподвижников в лагеря и расстреливать их по прежней традиции. Теперь все делалось цивилизованней, и в КГБ, как стало называться карательное ведомство, начали применять новые методы. Хотя сам Хрущев, еще помня своеволие старого партийного государя, позволял себе на съездах и собраниях обрывать выступающих, оскорблять их или стучать башмаком по трибуне ООН в Нью-Йорке.

И по сей день развенчание культа личности вспоминают как некий великий подвиг, стараясь представить Никиту Сергеевича коммунистом иного склада, не тоталитарного. Но стоит еще раз подчеркнуть, что Хрущев этой акцией прежде всего спасал самого себя и свой режим. Ибо о беззакониях и произволе НКВД к пятидесятым годам знали все. Почти в каждой семье родственники, дядья, братья — кто-то да пострадал от органов. Все зло невольно переносили на них, так как не верили, не могли даже предположить, что все делалось по указке вождей, которые с трибун в своих речах и лозунгах только и пеклись о благе народа. Простой люд наивно полагал: там в Кремле не ведают обо всем, что творится тут — внизу — или в глухой глубинке, до Сталина вся правда не доходит, вот эти негодяи здесь и злобствуют.

Но ликвидировать органы было невозможно, их требовалось сохранить с теми же карательными функциями, а значит, снять с них хотя бы половину бремени тяжкого греха. Далее, те, кто был приближен к власти, в самых низших инстанциях уже разбирались в происходящем и понимали, что Сталин тут как раз «при чем», он все знает и от его бдительного ока ничего не может укрыться. Начиная со второй половины пятидесятых годов истекали сроки у основной массы репрессированных в тридцатые годы. Их насчитывались сотни тысяч, миллионы. Значит, так или иначе, на свободу неизбежно хлынет огромная масса людей, которых незаслуженно ошельмовали и осудили. А уж они-то хорошо знали, что органы НКВД — это опричники, их дело служить, выполнять указания сверху, а всю злую волю творил тот, кто восседал на самом верху. И именно он должен отвечать сполна за сотворенное зло.

Нельзя было игнорировать и тот факт, что в 1956 году по двухсторонним соглашениям из СССР на родину отправлялись последние партии германских и японских военнопленных, содержавшихся в тех же лагерях, что и советские заключенные. Так что, хотел Никита Сергеевич или нет, но вскоре весь мир и без него получил бы полную информацию как о репрессивном произволе, так и о лагерных порядках и бесчеловечных условиях содержания заключенных. Все эти люди конечно же поведали бы о том, что вытворяли с ними следователи, чекисты, лагерные надзиратели, как истязали, заставляли лгать, доносить на себя, на соседа. Продолжать удерживать насквозь продырявленную слухами плотину закрытости при подобном раскладе не имело смысла и значило нанести существенный удар по и без того низкому престижу советской партийной и государственной системы в глазах мирового сообщества.

Хрущев опередил стихийное развитие событий и превратился из прямого соучастника репрессий в их разоблачителя. Ход гениальный! Воспротивиться или воспрепятствовать такому шагу оказалось некому. Сталина и Берии уже не было на свете, другие «перестроились», сменивший вывеску карательный аппарат на какое-то время оказался парализованным и обезглавленным. А с мертвых и немощных какой спрос?

Когда генерал Судоплатов заговорил об истинной роли Хрущева в организации репрессий на Украине в послевоенный период, его тут же оборвали. В протокол допроса эти показания не внесли. Но ведь именно с записки Хрущева и Савченко в ЦК КПСС о необходимости проведения секретных боевых операций против клерикальных и националистических лидеров началась разработка планов уничтожения Шуйского, Ромже и других, как их называли в документах, ярых, непримиримых врагов советской власти.

Но вернемся к конкретным событиям «холодного лета» 1953 года. В августе Берия был арестован, а перепуганный Судоплатов докладывал в Кремле Хрущеву, Маленкову, Молотову, Булганину и Ворошилову об объеме и результатах проделанной работы по созданию мощного агентурно-диверсионного аппарата за рубежом против американских военно-стратегических объектов, ликвидации националистических очагов сопротивления Советам.

Доклад произвел внушительное впечатление. Мало того что сопротивление явно пошло на убыль, удалось, подчеркивал Судоплатов, сформировать внушительный агентурно-диверсионный резерв на чужих территориях из числа бывших оуновцев, их родственников и близких. Маленков счел необходимым поблагодарить органы за отлично поставленную работу. Довольно потирал руки и Хрущев, который в тот день был особенно речист:

— Неплохо, товарищ Судоплатов. Мы рассматриваем вашу работу как звено крайне необходимое. Как особо значимую и своевременную меру. Если бы ее не было, разве мы пошли бы на такое? Партия благодарит вас, генерал, за сделанное.

— Служу Советскому Союзу!

— Правительство было очень озабочено исходившей от экстремистов опасностью для государства, — вставил Молотов.

— И не только советское правительство, — перебил министра иностранных дел Хрущев. — Ряд операций проводился по просьбе наших зарубежных друзей… А вообще-то, товарищи, должен сказать, мы действительно умеем бороться с врагами, если члены Центральной рады, вроде того же Шумского, кончают жизнь самоубийством.

Знать, нет у них иного выхода, кроме как наложить на себя руки. Теперь надо бы нанести удар по Бандере, Ребету, Капустянскому. Как вы на это смотрите, товарищ Судоплатов?

— Мне кажется, Капустянского из этого списка надо пока исключить.

— Это почему же? — вскинулся Хрущев.

Остальные молча смотрели на Судоплатова.

— Требуется серьезная подготовка. Необходимо тщательно все взвесить, просчитать. Иначе ничего, кроме вреда и ненужной огласки, не получим.

— Насколько нам известно, генерал, у вас существуют возражения и по поводу акции против югославского лидера Тито?

— Да. По тем же самым мотивам.

— Хорошо. Будем заканчивать обсуждение. А вы изложите свои соображения в официальной записке.

Очевидно, письменные аргументы Судоплатова оказались убедительными и возымели действие. Спецсредства советская контрразведка применила против Ребета и Бандеры лишь в 1957 и 1959 годах. Но та победа Павла Анатольевича стала пирровой. Зародившаяся у Хрущева неприязнь к «самостоятельному» генералу, позволяющему себе вместо исполнения приказов соваться в большую политику, вскоре обернулась для Судоплатова самыми неблагоприятными последствиями.

Кроме перечисленных лидеров ОУН, нервы советской госбезопасности и милиции изрядно трепал командир националистического батальона «Нахтигаль», командующий Украинской повстанческой армией (УНА) Роман Шухевич. По сведениям контрразведки, бывший студент Львовского политехнического института Шухевич превратился на Львовщине в карающий меч УПА. Он организовал террористические акции против широко известного писателя и публициста Ярослава Галана, участника боев в Испании, военного министра Польши Кароля Сверчевского, настоятеля Преображеского собора во Львове, лидера инициативной группы по ликвидации Брестской унии священника Гавриила Кастельника и еще около тридцати православных священнослужителей, перешедших из унии.

На его же совести было убийство Н. И. Кузнецова и генерала армии Н. Ф. Ватутина. И это далеко не полный перечень загубленных Шухевичем жизней. Сомнений в том, что его необходимо ликвидировать, и как можно скорее, у органов госбезопасности не возникало. Только вот как? Законными способами заполучить Шухевича и отдать его в руки правосудия было невозможно. Тогда высшее руководство страны дало добро на внесудебную расправу. Иными словами — на проведение террористической акции.

К сожалению, из-за недостатка материала подробнее рассказать об операциях по обнаружению и уничтожению Шухевича нет возможности. Единственное, что можно отметить, действовать людям из команды Павла Судоплатова пришлось в крайне тяжелых условиях. Но с поставленными задачами они справились.

Тот разговор с Хрущевым в августе 1953-го для Судоплатова оказался последним. Тесная связь с Берией и Могилевским решила его судьбу. Через несколько дней его арестуют без санкции прокурора. Ордер на его арест выпишет заместитель министра внутренних дел Серов.

«Это незаконно», — возмутился Павел Анатольевич, забыв, что сам неоднократно действовал в нарушение того же закона, по устным приказам Сталина и своих старших начальников. И когда в ленинградской тюремной психбольнице его изобьют уголовники, он поймет, что и теперь мало что изменилось — действовали те же устные карательные методы. Больше того — в прежние времена органы «своих» к уголовникам не сажали.

И с материалами уголовного дела его не познакомили. Не посчитали нужным, хотя на календаре значился вовсе не 1937 год.

Произвол — он и есть произвол. Во все времена. Восседающие на троне, может быть, и неплохо знали законы, но соблюдали только те из них, которые их устраивали. И адвоката арестованному генералу не дали, как не давали сановным преступникам двадцать лет назад. И все же Судоплатов возмущался, писал прошения и жалобы, не сознавая, как и Могилевский, за что его арестовали, что он сделал такого, что могли бы вменить ему в вину? В то время Павел Анатольевич, мучаясь сомнениями, и не догадывался, что своему аресту он отчасти был обязан Григорию Моисеевичу Могилевскому. Ибо не поспеши последний со своими откровениями, может быть, бериевская чистка пронеслась бы мимо. А когда в жалобах Могилевского промелькнула, и не единожды, фамилия Судоплатова как одного из руководителей лаборатории, вот тут-то прокуратура за этот факт уцепилась и стала его раскручивать.

Позднее мы сможем поближе познакомиться с мытарствами Павла Судоплатова. Отметим лишь, что доведется ему посидеть и во Владимирской тюрьме, где он, к своему удивлению, встретит Эйтингона и Могилевского. Вся троица снова сойдется, и им доведется просидеть вместе несколько лет. Будут коротать время над воспоминаниями и записками о методике работы с агентурой по пресечению деятельности преступных зарубежных организаций, отдельных вражеских агентов. А потом, в 1962 году, после выступления президента США Джона Кеннеди перед выпускниками диверсионной школы, общими усилиями они напишут обстоятельную докладную записку с предложениями, как противостоять новой шпионской волне. Кроме того, составят прожект о том, как СССР следовало бы себя вести во взаимоотношениях с Югославией, напишут рекомендации по курдскому вопросу в Ираке и целый ряд других. Тюремное безделье всегда способствует проявлению творческой мысли.

Появится у Хрущева и свой Вышинский, который энергично займется этой чисткой — Роман Андреевич Руденко. В 1945–1946 в Нюрнберге он являлся представителем государственного обвинения от Советского Союза и очень неплохо справился со своей задачей на судебном процессе Международного трибунала. Гневно и внушительно звучали его обличения фашистов в совершении самых гнусных злодеяний против мира и человечности. Особенно зловеще выглядели представленные советской стороной преступления нацистов, связанные с проведением экспериментов над живыми людьми: опыты по исследованию воздействия на человека высоких и низких температур, отравляющих газов, химических веществ. Почти все эти так называемые научные изыскания заканчивались мучительной смертью несчастных.

Вскоре были преданы гласности материалы об аналогичных исследованиях, проводившихся другим агрессором — Японией. Состоявшиеся сначала в Токио, а спустя некоторое время в Хабаровске процессы над высшим руководством Японии, главнокомандующим Квантунской армией генералом Отоозо Ямада и большой группой офицеров, обвинявшихся в экспериментах по бактериальному заражению людей различными болезнями, по умерщвлению военнопленных отравляющими и другими токсичными веществами, дополнили длинный перечень злодеяний агрессоров. Как в Токио, так и в Хабаровске советская прокуратура предъявила строгий счет виновникам самых тяжких злодеяний против человечности. И это было в высшей степени справедливо, ибо никому не позволено глумиться над человеческой личностью, причинять людям зло, мучения и физические страдания, даже если они признаны преступниками.

Знал ли Роман Андреевич Руденко, что совсем скоро ему самому придется выступать несколько в иной роли? Перед ним встанет совершенно иная задача — разыграть некое подобие фарса, дабы скрыть от своего народа, и особенно от мировой общественности, неоспоримые факты надругательства над людьми, их уничтожения теми же смертоносными ядами, которые вершились в его собственной стране. Руденко придется убедиться, что Нюрнберг и Москва — это не одно и то же. То, что он громогласно заявлял с прокурорской трибуны Международного трибунала, ему не будет дозволено произнести даже в тиши собственного кабинета Генерального прокурора СССР. Да, чужих обличать легко, своих — гораздо сложнее. Чего доброго, подсудимые призовут к ответу и самого государственного обвинителя, того же Руденко, за его попустительство (если не сказать больше) массовым репрессиям на территории послевоенной Украины, прокурором которой он являлся. Достаточно было произнести лишь одно слово — «самостийность», и как минимум десять лет бериевских лагерей.

Тем не менее поначалу Руденко весьма активно взялся за разоблачение Ягоды, Ежова, Берии и прочих организаторов кровавого террора в стране. Но его запала хватило ненадолго. Обвинений в массовых незаконных репрессиях никому так и не предъявили, хотя Ульрих со своими судьями, члены особых совещаний, да и спецы из госбезопасности, выносившие неправедные расстрельные приговоры, истреблявшие ни в чем не повинных людей, не только разгуливали на свободе, но и занимали высокие должности. Большинство из них позднее благополучно ушли в отставку, получали высокие пенсии и спокойно доживали свой век. Словом, обвинять в совершенных против народа преступлениях Руденко никого не собирался. Даже Берию.

Прокуратура с оглядкой на органы включилась в работу по реабилитации жертв политических репрессий. То же самое можно сказать и о расследовании деятельности спецлаборатории НКВД-МГБ. Были упущены возможности распутать змеиный клубок, докопаться до истины, установить и назвать поименно всех людей, сведенных ядами в могилу. Тогда, в первой половине пятидесятых, были живы многие заказчики и организаторы «тихих» убийств, сотрудники лаборатории, имелась масса документов, что позволяло разыскать все концы в той жуткой истории. Но распутывать этот клубок не стали, ограничились лишь формальной констатацией самого факта незаконного умерщвления людей (осужденных и не судимых вовсе). Это делалось в той мере, в какой требовалось для составления единственного абзаца обвинения Берии и его сподвижников. Непосредственные же исполнители террористических акций фактически за конкретные неправедные деяния не поплатились.

Таковы были правила игры. А их устанавливала система, не позволявшая даже Генеральному прокурору СССР отстоять собственную позицию (если таковая у него на сей счет вообще существовала) и завершить, поставить окончательную точку в развенчании сталинского культа, добиться поименного восстановления честного имени каждого безвинно загубленного человека. Это сумеют сделать только его преемники.