Часть вторая Владелец Карлсон-Сити

1 Апартаменты номер 66

Телефонный звонок так резко разорвал тишину, что его услышали даже те, кто находился на улице; некоторые медленно повернули голову и прислонили лицо к стеклу, чтобы вглядеться в сумрак холла. Эли, занятый тем, что выписывал цифры в столбик, машинально бросил взгляд на коммутатор, переставил штепсель в другое гнездо, снял трубку.

— Карлсон-отель слушает, — произнес он с видом человека, повторявшего эти слова на протяжении нескольких лет.

— Это Крейг.

Последовала пауза, и Эли уже знал, что будет дальше.

— Она так и не приехала?

— Нет, господин Крейг.

— И сообщений не оставляла?

— Я бы вас предупредил.

Вот уже целых три дня, как Гарри Крейг, управляющий рудником, звонил каждые три-четыре часа, и он был не единственным в Карлсон-Сити, кто проявлял подобное нетерпение.

Гонсалес, совмещающий теперь функции портье, носильщика и лакея, поднялся со своей скамьи возле лифта, где он читал иллюстрированный журнал, и пересек пустой холл, в то время как его шаги гулко отдавались в тишине, словно в церкви. Чтобы увидеть Эли, ему пришлось вплотную подойти к высокой стойке, за которой тот сидел за своим столом, с телефонным коммутатором напротив него и стеллажом с ключами и почтовой корреспонденцией по правую руку.

Медленными движениями затекшего тела Гонсалес облокотился на стойку и заговорил таким ленивым голосом, что с трудом можно было различить слова:

— Что он сказал?

— Кто?

— Крейг.

— Ничего не сказал. Он ждет.

— И вы в это верите?

Эли снова погрузился в свои цифры и больше не слушал Гонсалеса, который некоторое время смотрел на него, затем вздохнул, почесал нос и вернулся на свою скамью, где с покорным видом снова взял в руки журнал.

Часы над стойкой показывали десять часов десять минут, а Мануэль Чавес, управляющий, еще не спустился из своих апартаментов. Он ограничился звонком по телефону в половине девятого, почти сразу после получения почты. Эли понял по его голосу, что он еще лежит в постели.

— Ничего нового?

— Ничего, господин Чавес.

Полчаса спустя его жена соединилась с кухней, чтобы заказать завтрак.

Молодожены из Вермонта, прибывшие накануне вечером, спустились в столовую, где сидели в одиночестве, чувствуя себя не в своей тарелке, угнетенные тишиной пустого отеля, затем расплатились по счету, заправили полный бак бензина и двинулись дальше в сторону Мексики.

Из сорока номеров отеля было занято всего пять, и все пять — людьми, работавшими на компанию. Они тоже ждали новостей. Двое из них сообщили, что уедут в конце недели, если ничего не изменится. Так говорили все, включая Чавеса, знавшего не больше других, и Гарри Крейга, который в офисе, расположенном чуть ниже по улице, уже не удерживал тех, кто хотел уволиться.

Еще три месяца назад половина номеров отеля была сдана, иногда они бывали заняты все, и число лакеев в холле достигало четырех-шести человек; с утра до вечера большинство кресел из черной кожи, стоявших возле колонн, были заняты, а в час аперитива было невозможно протолкнуться к бару.

Теперь же складывалось ощущение, что город вымер. Гудки больше не разрывали воздух, возвещая о смене бригад, вагонетки, в некоторых местах перемещавшиеся над улицами по натянутым тросам, неподвижно замерли возле пилонов, а четыре большие печные трубы, возвышающиеся на краю долины, больше не изрыгали зеленоватый дым.

Это случилось в тот день, когда машины, вот уже двадцать лет распахивающие красноватую землю, образовав в итоге гигантский кратер, наткнулись на подземное озеро, о существовании которого никто не подозревал. Гарри Крейг, являющийся одновременно главным инженером и управляющим рудником, немедленно позвонил владельцу Лестеру Карлсону, находившемуся в это время в Нью-Йорке. Тот, не выразив никакого волнения, ограничился скупым ответом, словно он думал о чем-то другом:

— Я решу этот вопрос. А пока делайте, что можете.

Крейг, захлебываясь словами, попытался объяснить своему собеседнику, сидевшему в своих апартаментах на Парк-авеню, что в нынешней ситуации невозможно продолжать разработку, что нужно принимать важные решения, что осушение озера представит собой проблему, которая…

— Мы все решим, Гарри. Я позвоню вам через несколько дней.

Крейг не понимал его безразличия и не знал, что говорить своим подчиненным. Бригадиры начали думать, что он знает больше, чем хочет показать, и скрывает от них правду.

— Закрываемся?

Такое уже случалось и здесь, в Аризоне, и в Нью-Мехико, а также в Мексике, по другую сторону горной цепи, загораживающей линию горизонта. Почти везде можно было увидеть заброшенные рудники, серебряные или медные, как этот; и улицы вновь зарастали травой, дома стояли пустые и никому не нужные, а по краям дороги еще возвышались указательные столбы, ведущие в никуда.

Чаще всего причиной тому было низкое содержание металлов в руде, что не позволяло оплачивать расходы по разработке. В других случаях жила оказывалась выработанной.

Мексиканские рабочие, которые каждую субботу уезжали к себе на родину, были первыми, кто не вернулся, поскольку в них больше не нуждались, и они бродили по долинам в поисках работы на ранчо. Американцы, большинство из которых имели специальность, решили попытать счастья в других местах.

Те, кто владел домами в жилом квартале по другую сторону канала, — в основном женатые люди, содержавшие семьи, — проводили большую часть времени возле офиса, где они образовывали безмолвные группы.

— Что он решил?

— Неизвестно. Никто даже не знает, где он. Его нет в Нью-Йорке.

Лестеру Карлсону было около пятидесяти пяти лет. Он получил этот рудник в наследство от отца, так же, как и еще несколько рудников в Соединенных Штатах и Канаде. Он также владел ранчо площадью пятнадцать тысяч гектаров, расположенное в двадцати километрах от Карлсон-Сити, и до женитьбы он часто приезжал туда на один-два месяца, привозя с собой тридцать или сорок гостей, для которых снаряжал специальный самолет.

В окрестностях отеля оставалось около пяти тысяч человек, зависевших от владельца рудника и каждый день приходивших за новостями.

Попытавшись снова дозвониться до него и потерпев неудачу, Крейг отправлял ему телеграмму за телеграммой. Через неделю он предпринял поездку в Нью-Йорк, но апартаменты на Парк-авеню оказались запертыми.

Лишь после своего возвращения он случайно наткнулся на объяснение происходящего, просматривая светские новости в газете.


Долли Карлсон, бывшая танцовщица кабаре, которая вышла замуж за Лестера Карлсона, владельца медных рудников, прибыла в Рено для получения развода. Адвокаты обеих сторон пытаются урегулировать финансовый вопрос. Бракосочетание состоялось в Калифорнии восемь лет назад на условиях общности имущества.


После долгих обсуждений Крейгу удалось получить в местном банке необходимые средства, чтобы выплатить зарплату тем инженерам, которыми он особенно дорожил, и поддержать рабочих, обремененных семьей, не решавшихся отправиться в неизвестность.

Управляющий отелем Чавес тоже проявил собственную инициативу и уволил больше половины персонала.


Когда соглашение о разводе четы Карлсон было представлено к подписанию, новые требования Долли Карлсон поставили под сомнение все достигнутые договоренности, и адвокаты снова работают в поте лица.


Чтобы прийти к согласию, им потребовалось два с половиной месяца, во время которых Карлсон-Сити с каждым днем становился все пустыннее. На улице стоял май. Термометр на двери отеля показывал, в зависимости от времени суток, от 32 до 45 градусов. Огромные вентиляторы на потолке не прекращали бесшумно вращаться и днем, и ночью.

Утром в холле было почти прохладно, поскольку солнце светило с другой стороны улицы, где, как раз напротив, старик Хьюго медленно раскачивался в своем кресле-качалке между лотком с сигарами и разложенными на столике газетами и журналами. Ничто не отделяло его лавку от тротуара, пока вечером он не опускал железные ставни. Она представляла собой скорее нечто вроде козырька над входом, без всякой витрины, где каждый, проходя по городу, ненадолго останавливался в течение дня.

Хьюго, весивший больше ста двадцати килограммов, не вставал с места, чтобы обслужить своих клиентов. Те сами брали, что им было нужно, подходили к нему, и он засовывал мелочь и банкноты в карманы своих широких полотняных брюк желтоватого цвета.

Он принимал пари для скачек, порой хватаясь за телефон, стоявший у него под рукой, чтобы передать их одному Богу известно куда, какому-нибудь букмекеру, с которым он сотрудничал. Темнокожий парнишка чистил при входе ботинки, и его Хьюго время от времени посылал в отель за новостями.

— Она не приехала? Ни звонка, ни телеграммы?

Десять мужчин или даже пятнадцать, в зависимости от времени дня, стояли на улице, прислонившись к окнам холла, и молча курили, сплевывая перед собой, одетые почти одинаково — в синие полотняные брюки и белую рубашку, с соломенными шляпами на головах у мексиканцев, ковбойскими фетровыми — у американцев.

Бармен Мак перестал отпускать в кредит и теперь почти все время сидел в своем баре один и слушал маленький радиоприемник.

Эли заступил на службу в восемь часов утра, ему предстояло пробыть здесь до восьми вечера, пока его не сменит ночной администратор. На следующей неделе настанет его очередь работать в ночную смену. Раньше их было трое, но третий нашел себе место в отеле Таксона.

Чавес наконец спустился в холл, не на лифте, а по лестнице, поскольку его апартаменты располагались на втором этаже. Как и каждое утро, он был одет в свежевыглаженный белый костюм, его лицо было гладко выбрито, а тонкие усики словно нарисованы чернилами.

Он тоже подошел и облокотился на стойку администратора, рассеянно глядя на работающего Эли.

— Полагаю, новостей так и нет?

— Нет, господин Чавес.

— Даже не знаю, стоит ли приносить свежие цветы в апартаменты.

В то время как дома в городе имели всего один или два этажа, отель, построенный сорок лет назад Карлсоном-отцом, основателем рудника, представлял собой шестиэтажное кирпичное здание. Шестой этаж был окружен террасой, и именно там старик Карлсон останавливался, когда приезжал в Карлсон-Сити. Гораздо позже, всего за несколько лет до своей смерти, он приобрел ранчо, которым, по сути, так и не успел воспользоваться.

Его сын тоже часто посещал апартаменты, которым был присвоен номер 66.

И вот, три дня назад, в отель пришла телеграмма, но не из Рено, а из Нью-Йорка, в которой говорилось:


Приготовьте апартаменты номер 66.


Внизу стояла подпись: «Долли Карлсон».

Крейг был не в курсе. Никто ничего не понимал. Все строили предположения до тех пор, пока бармен Мак не принес ключ к разгадке.

— Вы только послушайте! Развод состоялся, и, похоже, все бумаги подписаны. Об этом только что сообщили по радио.

— Кому принадлежит рудник?

— Сказали только, что они поделили имущество.

Когда Крейг в очередной раз позвонил на Парк-авеню, незнакомый голос ему ответил:

— Господин Лестер Карлсон вчера вечером улетел в Европу.

Солнце на улице постепенно завоевывало пространство, тень отступала, и уже совсем скоро, в начале полудня, придется опускать венецианские шторы, а вентиляторы начнут гонять теплый воздух.

Подобно большинству жителей Карлсон-Сити, кроме Чавеса, всегда облаченного в белоснежный костюм, Эли работал без пиджака, подвернув манжеты рубашки, из-под которых виднелись руки, покрытые веснушками и светлыми волосами; однако, поскольку он принимал посетителей, на нем всегда был галстук.

— Наверное, все-таки лучше поставить свежие цветы.

Никто в городе никогда не видел Долли Карлсон, от которой, по всей видимости, отныне зависела жизнь Карлсон-Сити. Если бы она не получила рудник в свою собственность, зачем ей было присылать телеграмму с просьбой приготовить апартаменты номер 66?

Не успел Чавес удалиться, отправившись за цветами в лавку, расположенную через два дома от отеля, как зазвонил телефон:

— Карлсон-отель слушает.

— Это Крейг.

Его голос звучал более оживленно, чем в первый раз.

— Мануэль там?

— Только что был здесь. Он пошел к торговцу цветами, скоро вернется.

— Это вы, Эли? Попросите его перезвонить мне, как только он придет.

— Есть новости?

— Возможно.

Эли теперь тоже зависел от женщины, о которой ему было известно лишь то, что десять лет назад за ней бегал весь Нью-Йорк. Как и многие другие работники компании, и даже намного раньше, чем большинство из них, семнадцать лет назад, он обзавелся здесь собственным домом, белым деревянным домом, окруженным просторной верандой, в самом прохладном месте долины, по другую сторону канала.

Деловой и жилой кварталы располагались друг напротив друга, оба на склонах, и с порога отеля Эли мог видеть крышу своего дома.

Телефон снова зазвонил, теперь это была его жена Карлотта, которая спросила с сильным мексиканским акцентом:

— Ну что, она приехала?

— Нет еще.

— И никаких известий от нее?

— Мы по-прежнему ничего не знаем.

Гонсалес покинул свою скамью возле лифта и подошел к мужчинам, стоявшим под окнами:

— Ничего нового.

Кое-кто, тем не менее, уже кое-что знал. Когда Чавес вернулся, Эли сказал ему:

— Крейг просил вас перезвонить.

— Есть новости?

Эта фраза уже вызывала тошноту, поскольку ее повторяли по нескольку раз на дню в течение трех месяцев и теперь даже стыдились лишний раз ее произносить. Некоторые делали это, стуча по дереву или скрещивая пальцы.

— Он мне не сказал.

— Соедините меня с ним.

На стойке стоял аппарат. Эли набрал номер, вставил штепсель в одно из гнезд коммутатора.

— Он на проводе.

— Алло, Гарри? Это Мануэль… Как?.. Да… Да… Я хорошо слышу… Кто?.. Ее управляющий?.. И он не знает, приедет ли она сюда?.. Нет, я не понимаю… Когда?.. Этой ночью?.. Я ей позвоню… Больше ничего не остается… Не вижу причин, почему я не могу обратиться к ней за инструкциями… Ну конечно!.. Я не скажу ей, откуда я это узнал… Кто-нибудь мог ее увидеть и рассказать в городе… Да… До скорого.

Он повесил трубку, нахмурив брови, явно находясь под впечатлением, и сообщил Эли:

— Она здесь.

— Где?

— На ранчо. Она приехала этой ночью на машине, со своим шофером, горничной и секретаршей. Крейг только что узнал об этом от управляющего. Никто ее не ждал. Ее узнали только по фотографиям, которые размещались в газетах.

— Она не собирается жить здесь?

— Вот это мне и нужно узнать. Я хочу ей позвонить. Соедините меня с ранчо.

Чавес взял трубку.

— Алло!.. Алло!..

Кто-то снял трубку, но внезапно показалось, что на том конце провода никого нет. Однако спустя некоторое время в трубке послышался женский голос.

— Мадам Карлсон?.. Я плохо вас слышу… Ее секретарь?.. Я могу поговорить с госпожой Карлсон?.. Да… Я понял… Прошу прощения за настойчивость. Час или два назад?.. Это по вопросу апартаментов, которые она распорядилась подготовить… В Карлсон-отеле… Нет… Никого не было…

Он слушал с удивленным видом, машинально играя со спичками, в то время как Эли не сводил с него глаз, и Гонсалес издалека тоже наблюдал за ним.

— Прошу прощения… Я не знал… Нет!.. Я не получал никаких инструкций… Буду ждать… хорошо… Да… Благодарю вас, мисс…

Он вытер лоб, сбитый с толку, и, не дав никакого объяснения Эли, распорядился:

— Соедините меня с Крейгом. Срочно.

Он нервно закурил сигарету.

— Гарри? Я только что звонил на ранчо… Нет! Я не смог поговорить с ней лично, потому что они с управляющим уехали верхом полчаса назад… Я разговаривал с секретаршей… Она спросила меня, не приехал ли новый владелец, произнесла имя, которого я не разобрал, а переспросить я не решился… Новый владелец, да… Это ее слова… Она не вдавалась в подробности, но, по всей видимости, рудник продан… Ничего больше не знаю… Она была удивлена, что его до сих пор нет…

Чавес повернулся в сторону улицы, в то время как Эли поднялся, наклонился над стойкой, чтобы посмотреть туда же, а Гонсалес направился к двери со вновь обретенным проворством. Мужчины, толпившиеся возле отеля, синхронным движением повернули головы к верхней части улицы, среди них пробежала волна оживления, воздух словно наполнился электричеством, когда наконец показался большой автомобиль, покрытый слоем пыли, и бесшумно припарковался возле тротуара.

Все уже обратили внимание, что его номерной знак принадлежал штату Нью-Йорк.

Прежде чем Гонсалес успел вмешаться, шофер в черной ливрее выскочил из машины и открыл дверцу. Высокий и крепкий мужчина, на вид лет сорока, с непокрытой головой, светловолосый, розовощекий, вышел первым, вслед за ним возник худощавый поджарый субъект, пониже ростом, который молча огляделся вокруг, быстрым шагом пересек тротуар и вошел в холл отеля.

— Я думаю, это он, Гарри, — сказал Чавес в трубку телефона в тот момент, когда вновь прибывшие входили внутрь. — Я тебе перезвоню.

Шофер на улице выгружал вещи из багажника. Управляющий устремился к двум вошедшим мужчинам.

— Господа, я полагаю, госпожа Карлсон зарезервировала шестьдесят шестой номер именно для вас?

Высокий мужчина ответил:

— Несомненно.

— Прошу вас заполнить регистрационную карточку, и я провожу вас в апартаменты.

Эли, плохо осознавая свои действия, подвинул стопку карточек к мужчине, забыв протянуть перо, которое ему пришлось взять самому.

Вот уже несколько лет Эли носил очки с толстыми стеклами, без которых не мог читать. Но когда он смотрел вдаль, вместо того чтобы помогать, очки затуманивали видимость.

Устремив взгляд на того, кто был пониже, Эли снял очки, и как только картинка стала четче, к его лицу поднялась удушливая волна, а выпуклые глаза словно вылезли из орбит. Он застыл на месте, не в силах произнести ни слова. Мир вокруг него перестал существовать. Он уже даже не осознавал, в какой части света находится, потеряв ощущение времени и пространства.

Его зрачки расширились, в ушах зазвенело, и, словно не было этих двадцати шести лет, он стоял, не в силах оторвать взгляд от Мишеля, который молча смотрел на него.

Эли с годами растолстел. Он стал тучным. Его волосы поредели на макушке и особенно на висках, стали еще более курчавыми и приобрели неопределенный серо-рыжий оттенок.

Тем не менее Мишель его узнал, он был в этом уверен, так же, как он сам сразу узнал его. И Мишель даже не вздрогнул. Лишь на секунду его темные брови нахмурились, на лице промелькнуло удивление, губы растянулись в легкой улыбке, а быть может, и гримасе.

Сложно было понять, поскольку эта часть лица была не такой, как раньше. Лоб и глаза остались теми же, в то время как вся нижняя часть, нос, рот, подбородок, казалось, были сделаны из другого материала, воскового, менее подвижного, не зависящего от мышц, на котором виднелись едва заметные шрамы.

Без очков Эли увидел на карточке первого мужчины лишь нечеткие линии, и теперь к нему подошел Мишель, который спокойно взял перо и в свою очередь заполнил карточку, не произнеся ни слова.

— Вас будет двое? — заискивая, спросил Чавес. — Вы, должно быть, проголодались?

Высокий мужчина взглянул на Мишеля, который отрицательно покачал головой, и ответил:

— Пока нет.

— Может быть, желаете что-нибудь выпить?

Последовали те же движения. Затем Мишель, еще раз скользнув взглядом по Эли, направился к лифту. Чавес поднялся вместе с ними, равно как и Гонсалес с вещами, так что Эли на какое-то время остался в холле один, покачиваясь, словно корабль на волнах. В этот момент входная дверь открылась и в холл вошли трое или четверо мужчин, затем и все остальные, подбадривая друг друга.

— Это он?

Эли не слышал их и не собирался отвечать. Из своего бара вышел Мак.

— Это новый хозяин? Который из двух? Держу пари, что маленький!

Моргая воспаленными веками, Эли машинально надел очки и склонился над карточками.


Михаил Зограффи, отель «Сен-Режи», Пятая авеню, Нью-Йорк.


Он не был удивлен. Только что он испытал шок, от которого на несколько секунд кровь застыла в его жилах.

Все двадцать шесть лет он знал, что однажды эта минута наступит. Уже тем декабрьским вечером, когда он убегал прочь от пустыря, возле изгороди которого лежало безжизненное тело, странным образом сложившееся пополам, у него было предчувствие, почти уверенность, что Мишель выживет.

Он снова видел, он не переставал вспоминать верхнюю часть лица, особенно глаза, которые смотрели на него одновременно удивленно и умоляюще, в то время как остальная часть, начиная с носа, была лишь темной дырой, из которой торчали зубы.

Возможно, в ту секунду Мишель просил сжалиться над ним и добить его? Эли это понял и даже собирался это сделать, выстрелить второй раз, допустим, в грудь, в область сердца, не ради собственной безопасности, поскольку Мишель мог его выдать, но из жалости, чтобы прекратить его мучения.

Он не смог. И, доставая бумажник из кармана пиджака, Эли старался не смотреть ему в лицо, отводя взгляд с ощущением, что, если он останется здесь еще немного, то просто лишится чувств.

Он так и не узнал, что было дальше. В Гамбурге, куда он прибыл на следующее утро, в то время как по реке плыли льдины, бельгийских газет не продавали, а немецкие не рассказывали о драме, разыгравшейся в Льеже.

В течение трех лет он каждый день ждал, что его арестуют, и лишь гораздо позднее, шесть лет спустя после отъезда из Льежа, он отправил из Нью-Йорка письмо, отпечатанное на машинке, вложив туда доллар, в котором обращался к редакции одной из льежских газет с просьбой прислать ему номер от 5 декабря 1926 года.

Он так ничего и не получил, напрасно приходя на почту за корреспонденцией до востребования в течение нескольких недель.

Но его убежденность в том, что Мишель жив, от этого не становилась меньше. Многие годы спустя разразилась мировая война, десятки тысяч евреев были уничтожены, Польша и Румыния оказались отрезаны от мира железным занавесом.

О своих родных, отце, братьях и сестрах он ничего не знал, наверняка все они были мертвы, если только кто-то из них не был сослан в Сибирь.

Постигла ли семью Зограффи та же участь?

Он ничего об этом не знал, кроме того, что Мишель живет где-то на земле и однажды они обязательно встретятся с ним лицом к лицу.

Его жизнь представляла собой лишь отсрочку. Однажды ему придется ответить за все. Наступит день, и Мишель придет, как он только что сделал, молча посмотрит на него и будет ждать, пока он сам не заговорит.

— Что вы делаете, Эли?

Он поднял невидящий взгляд на Чавеса, который только что спустился в холл и выставил любопытных за дверь, и машинально ответил:

— Ничего.

— Соедините меня с Крейгом.

Он попытался набрать номер, но поскольку забыл надеть очки, которые снял минутой раньше, чтобы протереть глаза, цифры расплывались перед глазами.

— Крейг?

Он говорил нормальным голосом, что его совсем не удивило.

— Вас спрашивает Чавес.

— Крейг? Это Мануэль. Они приехали. Я говорю «они», потому что их двое. Сначала я не понял, кто из них хозяин, но быстро догадался, что это тот, кто все время молчит. В сущности, он еще ни слова не произнес. Второй разговаривает за него. Что?.. Секунду…

Он схватил одну из карточек.

— Михаил Зограффи… Я впервые слышу это имя… А ты?.. Его спутника зовут… Сейчас…

И, обращаясь к Эли:

— Вторую карточку…

Эли протянул ему карточку.

— Эрик Йенсен… Оба указали один и тот же адрес. Отель «Сен-Режи» в Нью-Йорке… Они приехали на машине, с шофером… Ты его знаешь?.. Был здесь месяц назад?.. Йенсен?.. Теперь меня не удивляет, почему мне показалось, что я его где-то видел… Высокий блондин, да, прямо колосс… Они в апартаментах наверху… Шофер вместе с ними… Я спросил насчет обеда, они ответили, что позвонят, если им что-нибудь понадобится… Не знаю, может, я ошибаюсь, но Зограффи не кажется мне приятным в общении… Что ты говоришь?.. Хорошо… Я сейчас у них спрошу… Не клади трубку…

Чавес обогнул стойку и встал рядом с коммутатором.

— Спросите у постояльцев шестьдесят шестого, — велел он Эли, — будут ли они разговаривать с Крейгом. Если да, соедините их, но оставьте этот аппарат на линии.

Эли вставил штепсель.

— Шестьдесят шестой?

— Эрик Йенсен слушает.

— Господин Гарри Крейг спрашивает, может ли он с вами поговорить.

— Соедините.

Чавес слушал их разговор, и Эли мог слышать оба голоса, доносящиеся из телефона.

— Йенсен?

— Да.

— Это Крейг.

Возникло неловкое молчание, по крайней мере, со стороны Крейга.

— Я узнал, что вы только что прибыли.

— Да.

— Это правда, что рудник продан?

— Почти правда.

— Кому?

— Моему патрону.

— Он здесь?

— Да.

— Когда я смогу с ним встретиться?

— Он даст вам знать.

— Вам ведь так же хорошо известно, как и мне, что нужно принимать срочные решения?

— Да.

— Если так будет продолжаться, через несколько дней в моем распоряжении не останется ни одного инженера.

— Я свяжусь с вами раньше, чем это произойдет.

— Благодарю вас.

— Не за что.

Чавес подождал, пока наверху отсоединятся.

— Крейг? Я все слышал. Послушай-ка, а этот господин достаточно холоден.

— Нам ничего другого не остается, как ждать. Сколько ему лет?

— Зограффи? Лет пятьдесят. Должно быть, с ним случилось несчастье, поскольку вся его нижняя часть лица неподвижна, как будто искусственная. Я не удивлюсь, если выяснится, что он не может разговаривать.

Ничего не добавив, Гарри Крейг отсоединился. Кто-то принес цветы, которые Чавес заказал чуть раньше.

— Мне отнести их в шестьдесят шестой?

— Гонсалес отнесет.

Тот оторвался от своей скамейки, взял два букета и закрыл за собой дверь лифта. Продолжая стоять, облокотившись на стойку, управляющий не двигался, о чем-то думая с тревожным видом.

— Вечно все происходит не так, как себе представляешь, — пробормотал он себе под нос.

Он повернулся к Эли, чтобы его никто не слышал.

— Йенсен приезжал сюда месяц назад и провел пару дней у Крейга, с которым был знаком еще по колледжу. Похоже, они обедали и ужинали в отеле. Мне показалось, что я уже где-то видел его лицо. Наверняка он выполнял поручение, изучая ситуацию, поэтому его хозяин был в курсе дела, когда покупал рудник у госпожи Карлсон.

Эли сидел не шевелясь. Было непонятно, слушает он Чавеса или нет.

— Что с вами?

— Ничего. Наверное, жара.

Дверь лифта открылась, и оттуда вышел озадаченный Гонсалес с двумя букетами.

— Что они сказали?

— Унести их обратно.

— Который из двух говорил?

— Тот, что пониже. Он так странно разговаривает, свистящим голосом, как вода, которая начинает закипать.

— Ты сказал ему, что это от лица дирекции?

— Да. Он знáком велел мне уйти и закрыл за мной дверь.

Гонсалес, растерянный, держал цветы в руках.

— Что с ними делать?

— Поставь в синюю вазу.

Эта огромная фаянсовая ваза стояла посреди холла на столе, в окружении стопок свежих журналов.

Наступил полдень. Когда-то в этот час вокруг города раздавался гул гудков.

Мужчины, еще недавно подпиравшие стены отеля, в конце концов перешли в бар, решив позволить себе по стаканчику теперь, когда будущее представлялось в более радужном свете.

Маленький чистильщик обуви пересек улицу.

— Это новый владелец? — спросил он от имени Хьюго.

— Похоже на то, — нетерпеливо ответил Чавес.

— Который из двух?

— Тот, что пониже.

— Как его зовут?

— Зограффи.

Парнишка побежал обратно, и через стекла было видно, как Хьюго, выслушав его отчет, снял телефонную трубку. Скорее всего, он будет первым, кто получит самую полную информацию, поскольку у него имелись связи повсюду.

Раздался телефонный звонок, Эли снял трубку, послушал, ответил:

— Секунду… — И, обращаясь к Чавесу: — Ваша жена.

— Алло, Селия? Извини меня. У меня совсем не было времени. Он приехал… Мужчина, да… Нет, не она. Она сейчас на ранчо… Закажи себе завтрак в номер… Я пока не могу подняться… Не знаю… Пока ничего не знаю…

Официант принес поднос, на котором лежали сэндвичи с сыром и тунцом. Он поставил его на стол Эли вместе с чашкой кофе.

— Что вы будете на десерт? Есть пирог с яблоками и фруктами.

Эли посмотрел на него с непонимающим видом, и за его спиной официант пожал плечами, сделав Чавесу знак, означавший, что администратор, похоже, немного не в себе.

2 Сторожка на берегу Эльбы и шоколадки в ящике стола

Когда шофер спустился в холл, Гонсалес указал ему на ресторан, но тот не пошел туда сразу, а сначала завернул в бар. Присутствующие потеснились, чтобы освободить ему место вдоль медного поручня барной стойки.

— Водки! — заказал он, с любопытством оглядываясь вокруг.

Затем, обращаясь к светловолосому бармену, который наполнял его стакан, добавил:

— Меня зовут Дик.

— Меня — Мак.

Складывалось ощущение, что они обмениваются паролями, словно признав друг в друге братьев.

— Нью-Йорк?

— Квинс[2].

— Бруклин[3].

Шофер слегка переигрывал, поскольку он был совсем не похож на типов из Бруклина с их тягучим акцентом и всегда невозмутимым видом. Он с любопытством разглядывал окружавших его здоровых парней, рост большинства из которых превышал метр восемьдесят пять, задерживая взгляд на их синих полотняных брюках, обтягивающих ляжки, шляпах с широкими полями и сапогах из разноцветной кожи.

— Прямо как в кино! — заметил он с легкой улыбкой.

— Никогда не бывали на Западе?

— Никогда не ездил дальше Сент-Луиса.

— Здесь надолго?

— С ним никогда не знаешь заранее. Может, всего на день, а может, на целый год.

Сознавая, что часть авторитета нового патрона, которого все видели только мельком, распространяется и на него, он заметно важничал.

— Выпей вместе со мной, Мак. За счет хозяина.

Когда он занял место в ресторане, поджидавший его Чавес устремился к его столику, возле которого остался стоять в надежде узнать больше о новом владельце отеля, а после обеда лично проводил шофера на улицу и показал ему дорожку, по которой следовало отогнать лимузин во двор за отелем, где располагались гаражи и бензоколонка.

Жена управляющего редко спускалась вниз до наступления вечера, проводя время в неглиже в своих апартаментах. Чавес очень ее любил и ревновал, частенько поднимаясь ее проведать.

Сегодня же он почти не покидал холл, съев на завтрак один сэндвич. Мужчины из шестьдесят шестого номера попросили метрдотеля принести меню. По телефону снова разговаривал Йенсен.

— Что они заказали?

— Бифштексы и бутылку красного бордо.

В расположенном чуть ниже по улице здании компании Крейг тоже не решался покинуть свой офис, ожидая вызова с минуты на минуту. По крайней мере, дважды в час он звонил Чавесу, которого Эли не приходилось долго искать.

— Что они делают?

— Заканчивают обедать. Шофер моет машину.

— Меня не спрашивали?

— Пока нет.

На второй раз появились новости, но они вряд ли могли развеять опасения главного инженера.

— Только что прибыл Билл Хоган.

— Профессор?

— Да.

Хоган, преподававший геологию в университете Таксона, был высоким худым парнем с лицом подростка, которого летом часто можно было увидеть путешествующим по местности верхом или на джипе; порой он добирался до Мексики, не боясь заночевать под открытым небом. На вид ему было не больше тридцати двух лет, и еще в пору студенчества он выиграл множество призов в состязаниях по родео.

— Ему было назначено? — спросил Крейг.

— Он попросил доложить о его приходе. Наверху велели его пропустить. В руке он держал кожаную папку.

Гонсалес опустил венецианские шторы, и теперь не было видно, что происходит на улице. Время от времени Чавес вытирал пот с лица. У Эли, по-прежнему сидевшего за своим столом, на рубашке под мышками проступили круги от пота.

Температура в тени, похоже, достигала 46 градусов. Не было ни малейшего ветерка, ни облачка на небе, которое вот уже несколько недель оставалось неизменно голубым. Сезон дождей начнется лишь через два-три месяца, возможно, позже, такое уже случалось; бывало также, что дождь шел всего три дня в году, и до тех пор каждый день будет ярко светить солнце, а небольшая полоска тени будет медленно перемещаться от лавки Хьюго к широким окнам отеля.

— Ну что, жарковато для вас?

Эта шутка стала привычной, потому что Эли никогда не жаловался на жару, и чем жарче становилось на улице, тем он выглядел довольнее. Казалось, он потеет с удовольствием, и запах его пота был таким крепким, что порой Чавес, входя в его комнатушку, особенно в районе четырех-пяти часов дня, невольно морщился.

Эли это осознавал. Ему было все равно. Он с удовольствием вдыхал собственный запах. С каждым годом он становился все толще, и его тело приобретало нездоровую полноту. Он мало двигался, ограничиваясь тем, что неторопливым шагом проходил два раза в день полкилометра, отделявшие его дом от работы. Он слишком много ел, особенно вечерами, всегда был голоден и в одном из ящиков своего стола хранил сухие пирожные и шоколадки.

Возможно, сказывались последствия его голодной юности, когда в доме мадам Ланж ему приходилось довольствоваться двумя яйцами и несколькими кусочками хлеба в день?

В течение трех лет, проведенных в Гамбурге, в его жизни было больше холода, чем голода, и когда он об этом думал, то с трудом мог припомнить хотя бы одно лето. Там они были короткими и дождливыми. В его воспоминаниях солнце фигурировало лишь изредка, зато перед глазами до сих пор стояли четкие образы туманного утра на Эльбе, а в ушах раздавались гудки черных, мокрых от дождя кораблей, пытавшихся найти в тумане дорогу; но самыми тягостными были дни, когда таял снег, проникая в ботинки и сквозь одежду.

Первое время он был уверен, что его ищут, и не решался устроиться на работу, а также на каждую ночь снимал новую меблированную комнату в портовом квартале. Днем он слонялся по улицам и, чтобы никто не мог его узнать, обзавелся бородой, которая росла неравномерно, оставляя проплешины между пучками рыжих волос.

Толпа готовилась к Рождеству, которое он провел, стуча зубами под тонким покрывалом, и, когда несколько дней спустя деньги Мишеля закончились, он присоединился к группе мужчин, разгуливающих по улицам с рекламными щитами на спине.

Ощущение холода было порой настолько острым и обжигающим, что ему приходилось сдерживаться, чтобы не закричать.

Он ничего не знал о том, что произошло в Льеже после его отъезда, кроме того, что Мишель не умер. Глаза, полные молчаливой мольбы, неотступно преследовали его. Даже если он прожил всего несколько минут, наверняка успел назвать имя Эли жителям ближайших домов, которые рано или поздно нашли его. Или его обнаружил какой-нибудь прохожий, или полицейский, совершающий обход. Эли отказывался думать, что Мишелю пришлось лежать всю ночь на тротуаре, стонать и молить взглядом о том, чтобы его добили.

Теперь Эли расплачивался. Он сознавал это и потому не жаловался, впрочем, ему и некому было жаловаться, поскольку он ни с кем не общался и однажды сам решил пересечь Эльбу, чтобы попасть на строительные площадки Алтоны[4].

Там он провел целых три года, в мире балок и подъемных кранов, мастерских и пакгаузов, где вокруг были лишь металл и камень, черно-белый мир, окаймленный еще более суровым стальным цветом реки, за которой вечерами мерцали огни Гамбурга.

Вначале его наняли на одну из строек, где они на пару с другим рабочим с утра до вечера переносили листовое железо. Он был не самого крепкого телосложения, чтобы выдерживать такие нагрузки. Напрасно он сжимал зубы и проявлял такую энергию, что у него болели все жилы; бригадир заметил его и вычеркнул из своего списка.

После этого он в течение нескольких недель был на посылках у рабочих и за пару пфеннигов приносил им табак и горячий кофе из столовой, где затем некоторое время мыл столы и пол, до тех пор, пока его не взяли сторожем на место старика, которого однажды утром обнаружили мертвым.

Он начал работать по ночам, делая регулярные обходы территории с фонарем в руках, вынужденный проходить по тонкой доске, проложенной над канавой, испытывая головокружение. В качестве компенсации он пользовался сторожкой и маленькой чугунной печкой, которую нагревал до такой степени, что металл становился красным, а его кожа начинала гореть. Он надеялся, что таким образом сможет прогреться впрок, чтобы не дрожать от холода во время своих обходов, но получался обратный эффект, он отдавал себе в этом отчет, однако на следующую ночь начинал все сначала.

Не зная его адреса, который он специально никому не оставлял, сестра больше не присылала писем, и он ничего не знал о своей семье, кто жив, а кто умер. Его целью стало собрать достаточную сумму денег, чтобы оплатить поездку на одном из кораблей, которые на его глазах почти ежедневно уплывали в Америку.

Ему казалось, что, как только он там окажется, все закончится. Он не спрашивал себя, почему и как это произойдет. Это была линия, которую он прочертил в свое неизвестное будущее, граница, за которой жизнь будет совсем другой.

Этот день настал через три года, и шесть месяцев из них он провел в госпитале с плевритом, от которого никак не мог избавиться.

Когда он высадился в Нью-Йорке, он выглядел совершенно изможденным и опасался, что Служба иммиграции забракует его по состоянию здоровья. Он назвал свое настоящее имя: Эли Басков, поскольку у него не было другого способа получить паспорт; власти не задали ему никаких вопросов о том, что произошло в Льеже; судя по всему, его никто не разыскивал.

В первый вечер, не зная, куда идти, он переночевал в YMCA[5], расположенной на 14-й или 15-й улице в нижней части города, кишевшей евреями и иностранцами, подобными ему, и он вздрагивал всякий раз, когда слышал разговоры на идиш. Он не чувствовал себя на чужбине, так же, как и в Гамбурге. У него не возникало желания отправиться посмотреть город, он сразу нашел работу — посудомойщиком в ресторане, и в течение нескольких месяцев он ни разу не выбирался за пределы квартала.

В Льеже, когда он жил у мадам Ланж, он тоже старался как можно реже покидать семейный круг. Ему казалось, что вдали от дома его поджидает опасность, даже сам дом был слишком большим для него. Он забивался на кухню, прилипнув к печке, и в этой жаркой духоте проводил большую часть своего времени.

То же самое было здесь. Он не ходил ни к кому в гости и даже не строил никаких планов. Он просто знал, что однажды, если ему повезет, он переедет в страну, где не бывает зим и где он целый год сможет наслаждаться солнечным теплом.

Но до этого было еще далеко. Сначала ему предстояло выучить язык, поскольку далеко не вся Америка состояла из людей, говорящих на идише и польском языке. Он приобрел лексический и грамматический словари. Во время мытья посуды, погрузив руки в жирную, но теплую воду, он прислушивался к разговорам вокруг себя, и в его памяти оседало все больше незнакомых слов.

Как-то из любопытства он принялся листать ежегодный телефонный справочник и сделал открытие, которое его взволновало. В Вильно он не был знаком с другими семьями с фамилией Басков, знал лишь, что у его отца были кузены в Литве. Так вот, здесь эта фамилия несколько раз встречалась в справочнике, и так было с большинством фамилий, знакомых ему с детства.

Он снимал комнату в дешевом отеле, где, как и во всех отелях города, имелась справочная стойка. Холл был темным, и свет там горел целыми днями. Однажды вечером управляющий, немец с фамилией Гольдберг, стоял у входа, словно поджидая его.

— Не хотите поработать здесь ночным администратором?

Так он впервые вошел в каморку того же типа, что и в Карлсон-Сити, только более грязную и тесную, с телефонным коммутатором, стеллажом с ключами и ячейками для почты постояльцев.

В Нью-Йорке зимы тоже были холодными, почти такими же суровыми, как в Гамбурге. Отопление работало неравномерно, и никто не мог с ним ничего поделать, в помещении было то душно, то промозгло.

Эли был терпелив, сносил еду плохого качества (хотя теперь он питался гораздо обильнее, чем до сих пор) и мечтал однажды устроиться на такую же работу, но в каком-нибудь отеле Майами. Оказавшись во Флориде, он наконец сможет забыть, что такое холод, и ему не придется больше никуда ехать.

Быть в тепле и наедаться досыта, до тех пор, пока не наполнится желудок и не посоловеет взгляд! Он видел, как лица людей, выпивающих спиртное, постепенно розовеют, глаза начинают блестеть, а тело цепенеет. Такое же блаженное состояние давала ему еда, то же ощущение полноты и безопасности, особенно если он в это время находился в тепле.

Ни разу с тех пор, как он покинул Льеж, ему не захотелось открыть книгу по математике, и он уже не понимал, как в течение стольких лет мог тратить свое время и силы на ее изучение.

— Вы ведь образованный человек?

Когда управляющий задал ему этот вопрос, он не знал, что ответить.

— Если вы хоть немного знакомы с бухучетом и сможете вести ночную бухгалтерию, я прибавлю вам десять долларов.

Чтобы заработать больше денег и, как следствие, чуть-чуть приблизиться к Флориде, он купил подержанный учебник по бухучету. Ему хватило недели, чтобы в этом разобраться, и ему доверили вести бухгалтерию отеля. Год спустя отель был продан под снос, поскольку на его месте планировали возвести высотное здание. Управляющий нашел место в Чикаго, Эли последовал за ним и уже через несколько дней работал в новом отеле.

В здешнем телефонном справочнике тоже значились Васковы, Малевичи и Резники, как мадемуазель Лола. Испытывая тревогу, он начал листать справочник в поисках буквы З и нашел Зограффи, но ни у кого из них не было имени Мишель или Михаил.

Он чуть не пропустил очередной телефонный звонок, и из оцепенения его вывел Чавес, устремившийся к стойке.

— Портье слушает!

Звонили из шестьдесят шестого номера, в трубке снова раздался голос Йенсена.

— Попросите, пожалуйста, управляющего подняться к нам.

Эли повернулся к Чавесу, замершему в ожидании.

— Вас просят подняться в шестьдесят шестой.

Проходя мимо зеркала, Мануэль поправил галстук, провел расческой по волосам, затем вошел в лифт, дверь которого закрыл Гонсалес. В ту же секунду зазвенел телефон и женский голос произнес:

— Соедините меня с господином Зограффи, пожалуйста.

— Кто его спрашивает?

— Госпожа Карлсон.

— Одну секунду. Я уточню, у себя ли он.

Он вставил штепсель.

— Госпожа Карлсон хочет поговорить с господином Зограффи.

Эли почувствовал облегчение, услышав в трубке голос Йенсена:

— Соедините.

Он боялся, что ему ответит Мишель. Больше всего, начиная с этого полудня, его пугала возможность услышать голос, который ему описали, этот свистящий голос, напоминающий шипение закипающей воды.

Мишель едва на него взглянул, не обмолвился с ним и словом. Но он не мог его не узнать, несмотря на то что Эли сильно растолстел. Впрочем, в его глазах словно что-то вспыхнуло. Эли мог бы поклясться, что это было даже не удивление, поскольку Мишель тоже знал, что однажды они обязательно где-нибудь встретятся. Видимо, он просто не ожидал увидеть Эли таким толстым и розовым, с двойным подбородком, с круглыми блестящими щеками, стоящим за стойкой отеля в Аризоне.

О чем подумал Мишель? У него наверняка была какая-то реакция. Эли в тот момент был слишком взволнован, чтобы судить об этом, не в силах отвести взгляд от нижней части лица, на месте которой тем далеким вечером, двадцать шесть лет назад, зияла лишь кровавая дыра.

Ему показалось, что он не увидел в глазах Зограффи ненависти. Из них двоих Мишель изменился больше, особенно его взгляд, который когда-то был взглядом жизнерадостного ребенка, а теперь останавливался на людях и предметах с пугающей тяжестью.

Мадам Ланж не раз повторяла:

— Ну зачем Господь наградил мужчину такими красивыми глазами!

Что Зограффи почувствовал, узнав Эли? Он не отвернулся, ничего не сказал и почти сразу поднялся в свои апартаменты, где с тех пор, похоже, занимается только своими делами. Интересно, он сейчас сам разговаривает с госпожой Карлсон?

Эли мог бы это узнать, подслушав их беседу. Но он решил этого не делать, и спустя несколько минут лампочка над штепселем потухла, показывая, что соединение завершено.

Когда Чавес спустился в холл, сначала закончив разговор с Гонсалесом, начатый в лифте, Эли показалось, что он смотрит на него как-то по-особенному.

Облокотившись на стойку, он сказал:

— Им потребовался длинный стол, чтобы разложить чертежи. Гонсалес пошел в подвал за одним из разборных столов, которые служат для банкетов.

Апартаменты номера 66 состояли из двух спален со своими ванными комнатами, большой гостиной и еще одной гостиной поменьше, которую можно было использовать как кабинет.

— Что они делают? — спросил Эли.

— Когда я вошел, он разговаривал по телефону.

— Который из двух?

— Йенсен. Если я правильно понял, они приглашены сегодня вечером на ужин на ранчо.

Чавес по-прежнему выглядел озабоченным, и это касалось Эли, он был в этом уверен.

— Вы с ним знакомы? — в конце концов спросил он.

— С кем?

— С Зограффи.

— Почему вы меня об этом спрашиваете?

— Потому что в то время, как второй разговаривал по телефону, Зограффи задал мне два вопроса по поводу вас.

— Он назвал мое имя?

— По-моему, нет. Точно нет. Он говорил о портье.

— Что он хотел узнать?

— Прежде всего, сколько вы зарабатываете. Я сказал ему. Я не мог поступить иначе, так как, судя по всему, отель отныне принадлежит ему. Затем он захотел знать, сколько времени вы здесь работаете, и, когда я ответил, что семнадцать лет, это как будто вызвало у него улыбку. Сложно сказать наверняка из-за неподвижности его лица. Когда он говорит, становится понятно, что у него была раздроблена челюсть. Во рту у него полно металла и не хватает половины языка.

Эли не шевелился, уставившись на гроссбух, лежащий на его столе.

— Так вы с ним знакомы? — снова спросил Чавес у Эли, не зная, как теперь с ним себя вести.

— Похоже на то.

— Почему вы не сказали об этом раньше?

— Я не был уверен.

— А теперь вы уверены?

— Наверное. Да.

— Вы давно с ним виделись в последний раз?

— Очень давно.

— В Соединенных Штатах?

— В Европе.

Если он солжет, управляющий это поймет. К тому же Мишель мог что-то ему рассказать. Или сделает это вечером, завтра, все равно когда. Теперь все было возможно, и даже побег не спасет Эли.

Такая мысль только что проскользнула в его голове, и он испытал непреодолимое желание прыгнуть в свою старую машину и помчаться в сторону Мексики, ничего не сказав Карлотте. Но теперь, когда Мишель узнал его, это было бесполезно: ему стоило лишь снять телефонную трубку и дать описание примет Эли, чтобы его нашли и арестовали, будь он по ту или другую сторону границы.

За двадцать шесть лет ему ни разу не захотелось заглянуть в уголовный кодекс, поскольку Эли знал, что в день, когда Мишель его найдет, он сам будет решать его судьбу. Даже если бы не существовало законов, полиции, бежать все равно было бесполезно.

Впрочем, что бы ни произошло, Эли не будет протестовать. Он давно смирился. И теперь он просто ждал.

— Вы вместе учились в школе?

— В университете.

Чавес не выразил удивления по поводу того, что его дежурный администратор учился в университете. Его интересовал лишь Зограффи.

— Что он изучал?

— Горное дело.

— Теперь я, кажется, начинаю понимать.

Зазвонил телефон, Эли снял трубку.

— Это вас. Крейг.

Управляющий произнес в трубку, не дожидаясь вопросов своего собеседника:

— Они работают наверху с чертежами и копиями, разложенными на ковре по всей комнате. Только что они попросили меня принести им большой стол.

— Хоган все еще вместе с ними?

— Да.

— Они ничего не говорили обо мне?

— Пока нет. Мне показалось, что госпожа Карлсон пригласила их сегодня вечером на ужин на ранчо.

Крейг повесил трубку, озадаченный, разъяренный, не зная, что сказать своим коллегам, которые с момента приезда нового патрона не покидали своих кабинетов в ожидании новостей.

Да, все вокруг застыли в ожидании. Эли тоже не был исключением, и машинально, поскольку чувствовал смутное недомогание, засовывал себе в рот шоколадные конфеты, на что Чавес взирал с отвращением.

Эли не курил, никогда не пил. В то время как другие испытывали потребность в алкоголе или сигарете, он набивал желудок. Когда-то мадемуазель Лола тоже ела целыми днями, не обращая внимания на слова мадам Ланж:

— Вот увидите, в тридцать лет вы будете такой толстой, что не сможете больше ходить.

Забавно, но Карлотта оказалась точно такой же. Когда он познакомился с ней, она была не толще большинства мексиканок ее возраста и питалась довольно умеренно.

Их было три сестры: Карлотта, Долорес и Евгения, две последние работали прислугой у Крейга. Их отец, обладавший выраженной индейской внешностью и занимавшийся гончарным ремеслом, своими руками построил дом на окраине города, где они жили все вместе и где, приехав сюда, Эли снял комнату.

Он не ел вместе с ними, имея право на бесплатное питание в отеле. Эли приходил домой только для того, чтобы поспать: днем после ночной смены и ночью — после дневной. По двору всегда бродили куры и с кудахтаньем клевали красноватую землю. Из мастерской в глубине двора круглые сутки доносился гул гончарного круга, напоминавшего жужжание гигантского насекомого. Гудки отсчитывали время, а все остальные звуки заглушала болтовня Карлотты и ее матери, которые на веранде стирали и гладили белье для соседей и каждые пять минут громко хохотали.

Карлотта смеялась почти так же, как мадемуазель Лола, низким и чувственным грудным смехом.

Ее мать была огромной, с распухшими ногами, и, скорее всего, однажды Карлотта станет на нее похожа.

Он женился на ней вовсе не из-за ее прелестей. Когда он решил обзавестись собственным домом, возник вопрос о том, кто будет вести его хозяйство.

Родители предложили Карлотту. Долгое время она уходила к себе каждый вечер, и, возвращаясь после работы в пустой темный дом, он испытывал дискомфорт.

В Нью-Йорке он никогда не чувствовал себя в одиночестве, слыша, как за всеми перегородками его комнаты шевелятся и дышат люди, и даже ощущая их запах. Он женился на Карлотте, чтобы не быть одному. После этого с ней произошли удивительные перемены. Еще накануне свадьбы это была подвижная девушка, которая целый день сновала взад-вперед и хохотала по любому поводу, обнажая белоснежные зубы.

Спустя месяц она уже редко вставала со своего кресла или кровати, где любила проводить время, поедая сладости и слушая радио. Иногда, возвращаясь с работы, он заставал в доме пять-шесть говорливых женщин, а вечером они устраивались на темной веранде.

Мать и сестры часто навещали Карлотту. Из Мексики приезжали кузины и жили неделю или месяц в доме, где всегда стояла еда на столе.

Он привык к этому. Вокруг дома теперь тоже бродили куры и по меньшей мере с полдюжины рыжих кошек, на лапы которых он приноровился не наступать.

Они оба толстели, Карлотта даже быстрее, чем он. Уже к сорока годам она была почти такой же грузной, как ее мать, и ходила, широко расставляя ноги.

Снова раздался телефонный звонок. Это был Йенсен.

— Соедините меня с двести сорок вторым.

— В Карлсон-Сити?

— Да.

Он знал этот номер, он принадлежал торговцу недвижимостью, ирландцу по имени Мерфи, у которого Эли купил свой дом.

— Мерфи?

— Слушаю.

— Не отсоединяйтесь. С вами будут говорить.

Они едва обменялись десятком фраз, как разговор был закончен. Мерфи жил через шесть домов от отеля. Несколько минут спустя он вбежал в холл, вид у него был возбужденный.

— Мне нужен господин Зограффи, — важно заявил он.

— Шестьдесят шестой номер. Вам назначено?

— Он меня ждет.

Эли доложил о визите.

— Пусть поднимается.

Чавес, не отходивший от стойки администратора, где он курил сигарету за сигаретой, пытался понять, что происходит.

— Интересно, откуда ему известно об этом старом проходимце Мерфи? Он знал его номер телефона, словно они уже общались раньше.

Телефон снова зазвонил.

— Принесите, пожалуйста, бутылку скотча и бокалы. Не забудьте про лед.

— Содовой?

— Нет.

Время тянулось медленно. Весь день напротив отеля толпилась небольшая группа людей, сосредоточившись возле старика Хьюго, который наблюдал за отелем своими маленькими хитрыми глазками.

Самым обескураженным, самым несчастным из всех был Крейг, который приложил столько усилий, чтобы удержать своих лучших сотрудников в Карлсон-Сити, и которому до сих пор ничего не объяснили.

К половине пятого в холле отеля появился другой посетитель, скотовод, владеющий ранчо, расположенным в десятке миль от города.

— Я к господину Зограффи.

— Он вас ждет?

— Полагаю, что да. Он прислал мне телеграмму с просьбой приехать к нему сегодня после обеда.

Это было правдой. Йенсен велел его пропустить. Полчаса спустя он попросил соединить его по другому номеру телефона, принадлежащему адвокату Делао, который был другом Крейга. Делао, проходя мимо, лишь пожал руку Чавесу, не сказав ему ни слова, не сделав никакого намека на цель своего визита в шестьдесят шестой номер.

Четверть часа спустя сам Делао позвонил в свой офис и попросил прийти секретаршу с портативной печатной машинкой.

— Они купили ранчо, — пробормотал Чавес, пытающийся собрать происходящие события в единое целое. — Видимо, Делао пригласил секретаршу, чтобы напечатать соответствующий документ.

Он набрал номер Крейга, повторил в трубку:

— Я думаю, что они сейчас оформляют покупку ранчо Теда Брайана.

— Тед у них?

— Да. И Делао тоже, он пригласил свою секретаршу. Старый негодяй Мерфи тоже с ними, его они вызвали первым, и, судя по всему, он был в курсе.

— Я сейчас приду.

У Крейга не было больше сил оставаться в своем офисе, где он не мог усидеть на месте. Это был высокий широкоплечий мужчина с грубыми манерами, который сразу же потащил Чавеса в бар.

— Мне необходимо выпить.

Судя по его раскрасневшемуся лицу, он делал это сегодня уже не в первый раз. Наверняка кто-то принес в офис бутылку, чтобы убить время.

Он облокотился на стойку бара, в то время как управляющий, стоя рядом с ним, не стал ничего заказывать, а продолжал наблюдать за холлом, устремляясь к Эли всякий раз, когда звонил телефон.

Крейг выпил две двойных водки, взгляд его становился все мрачнее, и в итоге он с силой ударил кулаком по стойке.

— Сейчас увидим, что он задумал! — воскликнул он своим зычным голосом, направляясь к Эли.

Он велел ему:

— Соедини меня с шестьдесят шестым. — И, взяв трубку в руку: — Йенсен? Мне необходимо поговорить с патроном…

Со своего места Эли слышал в трубке спокойный голос Йенсена.

— У меня сложилось впечатление, что все забыли о том, что до нового распоряжения я еще являюсь директором компании… Как? Что?..

Лицо его побагровело. Казалось, он вот-вот взорвется, но неожиданно он начал постепенно успокаиваться, голос его становился тише, и он закивал головой, тихо повторяя:

— Да… Да… Понял… Да…

И наконец:

— Решено. Завтра в десять утра. Я буду здесь.

Он повторил, словно окружающие этого не слышали:

— Я встречаюсь с ними завтра в десять.

Крейг делал вид, что владеет информацией, но всем было ясно, что он знает не больше Эли или Чавеса.

— Вот хитрец!

Он вернулся в бар. На этот раз управляющий не пошел с ним. Первым в холл спустился Тед Брайан, владелец ранчо, в компании Делао и его секретарши.

— Пропустим по стаканчику? — предложил он.

Делао ответил:

— Не здесь.

— Я ведь все правильно сделал?

— Поговорим об этом позже.

Несколько минут спустя из лифта со счастливым и загадочным видом вышел Мерфи и долго жал руку Чавесу.

— Вот это тип! — восхищенно произнес он.

В шесть часов вечера уже пьяный Крейг позвонил жене и сообщил, что не придет ужинать. Она была обеспокоена его состоянием, а он лишь повторял в трубку:

— Не волнуйся! Я знаю, что делаю! Увидишь, что последнее слово будет за мной!

Нетвердой походкой он вернулся в бар и с вызовом посмотрел на шофера, который в это время пил водку. Он ничего ему не сказал, лишь оглядел с ног до головы, в то время как бармен Мак жестом попросил его успокоиться.

В четверть седьмого лимузин стоял у входа в отель. Несколько минут спустя лифт поехал на шестой этаж, и Гонсалес устремился к его дверям.

Зограффи вышел первым, поджарый, безукоризненный в своих черных брюках и смокинге сливочного цвета. Пока Йенсен, тоже облаченный в смокинг, относил ключ на стойку администратора, он остался стоять посреди холла, ни на кого не глядя, с сигаретой во рту, аромат которой показался Эли до боли знакомым.

Гонсалес толкнул вертящуюся дверь. Шофер Дик, стоявший на тротуаре, открыл и захлопнул дверцу.

В холле зажгли свет. Небо на горизонте еще было красно-фиолетовым, а горы — цвета лаванды.

Автомобиль беззвучно поехал вниз по улице, в то время как все провожали его взглядом.

Лишь Эли не встал со своего стула, чтобы посмотреть ему вслед. Он был весь красный. Капельки пота блестели у него на лбу.

Мишель даже не взглянул в его сторону.

3 Защитительная речь Эли

В семь часов Селия, жена Чавеса, вышла из лифта и на мгновение замерла, оглядывая почти пустой холл, хлопая ресницами, словно стояла на пороге салона, где все взгляды были устремлены на нее.

Это была самая красивая женщина Карлсон-Сити, так считали все, и она отдавала себе в этом отчет. Она также знала, что особую прелесть ей придавало детское выражение лица, и, как только с ней начинали разговаривать, она округляла глаза с преувеличенной наивностью.

Ее муж тут же устремился к ней и под руку повел к ресторанному залу, где за ними был закреплен столик справа от двери.

Каждый день она часами занималась своим туалетом, благоговейно и неустанно ухаживала за своим лицом, волосами, руками, каждой частичкой своего тела, которое она в итоге начала боготворить так же, как ее муж, а остаток времени проводила на диване за чтением романов. Поскольку его супруга постоянно находилась в апартаментах в полураздетом виде, Чавес требовал, чтобы она закрывала дверь на ключ, и часто бесшумно подкрадывался к номеру, чтобы в этом убедиться.

Иногда, запахнув пеньюар на груди, Селия вставала у окна, наблюдая за ленивым движением на улице.

Когда ее муж, отправляясь к Хьюго за газетой или сигаретами, замечал ее в окне, то знаками приказывал ей немедленно вернуться в комнату и закрыть жалюзи, поскольку он ревновал ее даже к возможным взглядам мужчин.

Где-то около года назад, когда в горах снимался фильм и актер, исполнявший главную роль, жил в отеле в течение двух недель, Чавес запретил Селии спускаться вниз, и даже ужинали они вдвоем в номере, а горничные утверждали, что все это время он носил ключ в своем кармане.

Эли принесли ужин на подносе, прямо за стойку. Поев, он позвонил Эмилио, жившему на другом конце города, который должен был сменить его в восемь вечера для ночного дежурства, и тихо сказал в трубку:

— Эмилио, меня не нужно сегодня сменять. Я останусь на ночь.

— Но вы не можете работать двадцать четыре часа подряд.

— И, тем не менее, я не собираюсь сегодня спать.

— Это правда, что прибыл новый патрон?

— Да.

— Ну и как он?

— Я не знаю.

— Хорошо. Завтра я выйду в дневную смену. Спасибо.

— Возможно, это тоже не понадобится.

Эли не хотелось удаляться от отеля. Ему казалось, что Мишель обязательно скажет ему что-нибудь, неважно что, передаст какое-нибудь послание. Эли понимал, что до сих пор все его время занимали срочные дела, связанные с бизнесом, но даже тогда он нашел способ навести о нем справки. Он задал всего два вопроса, и именно первый взволновал Эли больше всего. Зачем Зограффи, который уже почти точно был новым владельцем отеля и рудника, спросил, сколько он зарабатывает? Даже Чавес, не знавший ничего об их прошлом, был заинтригован. И почему Мишель так и не сказал ему ни слова и едва взглянул на него?

Быть может, этой ночью, когда он вернется с ранчо, все будет по-другому, особенно если Эли останется в холле один, что было вполне возможно?

Мишель должен задать ему, по крайней мере, один вопрос:

За что?

Потому что он не понимал, Эли был в этом уверен, вспоминая удивление, читавшееся в его глазах в момент выстрела.

Эли ему все объяснит. Он знал ответ. У него было двадцать шесть лет, чтобы обдумать, что он скажет в тот день, когда встретится с Мишелем лицом к лицу, и вот этот день настал. Теперь ему не терпелось скорее с этим покончить. Зограффи, должно быть, не осознавал, насколько это было жестоко — пройти мимо стойки, не сказав ни слова. У него наверняка сложилось неверное представление. Как только он даст Эли возможность объясниться, он сразу же все поймет.

Неважно, что он новый владелец Карлсон-Сити. Он мог быть кем угодно, хоть нищим на улице, ситуация нисколько не изменилась бы.

Он чуть не забыл позвонить Карлотте.

— Алло, это ты? — произнес он так же тихо, как только что разговаривал с Эмилио.

На том конце провода раздавалась музыка. Она слушала радио или крутила свои диски.

— Что случилось? Ты не придешь?

— Нет. Я останусь на ночь в отеле.

— Понимаю. Новый владелец приехал.

Весь город знал об этом. Его жена тоже спросила:

— Какой он? — И добавила: — Это правда, что он купил ранчо Брайана?

— Похоже на то.

— Тебе удастся хоть немного поспать?

— Конечно.

По ночам у дежурных администраторов не было работы, и они закрывали дверь на цепочку и дремали в одном из кожаных кресел. Эмилио всегда снимал ботинки.

Выйдя из ресторана, Чавес с удивлением обнаружил, что Эли не собирается уходить домой.

— Эмилио заболел?

— Я ему позвонил и попросил не приходить. Я предпочитаю провести ночь здесь.

Селия стояла за спиной мужа, который с беспокойством смотрел на Эли.

— Вы хорошо ладили тогда, в университете?

— А что?

— Ничего. Так просто.

Эти прежние отношения между новым патроном и администратором не давали ему покоя. Он смутно ощущал, что от него что-то скрывают. В итоге он просто пожал плечами.

— Как хотите. Я иду с женой в кино. Не думаю, что они вернутся с ранчо раньше одиннадцати вечера.

Выходя, он заметил Крейга, сидевшего в одиночестве в баре, взял его под руку, усадил в свою машину, чтобы по дороге подбросить домой, в то время как Селия следовала за ними, не задавая вопросов. Поскольку клиентов больше не было, Мак закрыл бар и ушел. Двое постояльцев вернулись в свои номера. Еще двое были в городе, а в холле остались только Гонсалес и Эли, сидевшие на расстоянии более десяти метров друг от друга.

Эли заполнил все журналы. Больше никакой работы не было, кроме как оставаться на месте в течение всей ночи. Откинувшись на своем стуле, прикрыв глаза, он принялся повторять фразы, которые скажет, когда ему наконец позволят говорить.

Он не знал, как сложилась судьба Луизы, и подсчитал, что ей сейчас сорок пять или сорок шесть лет, поскольку она была старше Карлотты. Теперь Луиза стала зрелой женщиной. Возможно, она вышла замуж и родила детей. Или же у нее случился рецидив болезни и ее отправили в туберкулезный санаторий. Несмотря на яростное отрицание мадам Ланж, он был убежден, что Луиза страдала костным туберкулезом.

Мадам Ланж состарилась. Он бы нисколько не удивился, узнав, что дом остался таким же, с очередными постояльцами в розовой, желтой, зеленой комнатах, и, возможно, с более богатым пансионером в бывшей гостиной, переделанной в гранатовую комнату, где на подоконниках стояли зеленые растения в медных горшках.

Это была почти единственная часть его прошлого, которая хоть как-то жила в его памяти, и порой, глядя на Карлотту, ему казалось, что она похожа одновременно на Луизу и мадемуазель Лолу.

Внезапно он с тревогой подумал, что Мишель, когда-то положивший конец его жизни в Льеже, мог сейчас поступить так же с его жизнью в Карлсон-Сити и снова вынудить его уехать. При этой мысли его охватил страх, который причинял ему еще более жестокие физические страдания, чем холод в Гамбурге и Алтоне, в кромешной тьме стройки. Перспектива снова куда-то уехать вызывала в нем панику, и он протестовал, отбивался, сидя в одиночестве в своем углу, и лоб его покрылся липким потом.

Никто не имел права требовать от него этого. Он заплатил за свое место самую высокую цену, какую только можно себе представить.

Мишель его поймет. Просто необходимо, чтобы он понял. Эли расскажет ему все, обнажит свои мысли, чувства, эмоции, и эта нагота будет еще более патетической, чем обнаженное тело Луизы в то воскресенье, когда были сделаны фотографии.

Зограффи должен был знать, что Эли добрался до самого конца, дальше ему было некуда ехать. Дальше не было ничего. Пустота.

Пусть с ним делают, что хотят. Пусть его наказывают как угодно. Но только не заставляют уезжать. Он не сможет этого сделать. Лучше он сядет на край тротуара и умрет от жары.

Он устал. Разве для других людей, для такого мужчины, как Зограффи, это слово не имело такого же страшного значения, как для него?

Раздался звонок, кто-то звонил из Нью-Йорка, в трубке послышался женский голос:

— Карлсон-отель? Я хочу поговорить с господином Зограффи.

— К сожалению, это невозможно.

— Он не приехал?

— Приехал. Но сейчас его нет в отеле.

— Он не сказал, когда вернется?

— Мы ждем его ближе к ночи. Ему что-нибудь передать?

— Не стоит. Я перезвоню.

Голос был молодым, без иностранного акцента. Интересно, Мишель женат? Вслед за этим вопросом появились другие. Странно, что иногда он про себя называл его Мишелем, а иногда — господином Зограффи, чаще все-таки Зограффи, возможно, из-за взгляда, который так изменился.

— Десять часов, — объявил Гонсалес, материализовавшись возле стойки.

— Вы можете идти.

С тех пор как разработки на руднике были прекращены, лакеев в холле на ночь не оставляли, и если клиент возвращался поздно, лифтом управлял дежурный администратор.

— Вы не считаете, что я должен остаться?

— Зачем?

— Из-за нового патрона.

— Это необязательно.

— Господин Чавес так сказал?

— Под мою ответственность.

Гонсалес отправился переодеваться в гардероб. Когда он шел обратно по холлу, на нем уже были помятые брюки, а на голове красовалась бесформенная соломенная шляпа, придававшая ему жалкий вид.

— Доброй ночи.

— Доброй ночи.

Теперь Эли был почти уверен, что сможет проводить Зограффи и его спутника на шестой этаж, и, по крайней мере, несколько мгновений они проведут лицом к лицу в лифте.

Он с досадой увидел входящего в холл Чавеса с женой. Когда они поднимались к себе в номер, он все еще надеялся, что управляющий ляжет спать. Проходя мимо, тот бросил взгляд на стенные часы и спросил:

— Ничего нового?

— Ничего. Все остальные вернулись.

Прошло полчаса, и Чавес вновь спустился в холл, со следами помады на лице. Он заметил это, проходя мимо зеркала, в которое всегда смотрелся, вытерся носовым платком и подошел к стойке администратора с видом человека, собирающегося остаться здесь надолго. Они немного помолчали.

— Не знаете, он женат? — наконец спросил управляющий.

— Не был, когда я с ним познакомился. — И, вспомнив о звонке из Нью-Йорка, добавил: — Ему звонила какая-то женщина час назад.

— Она не представилась?

— Нет, сказала, что перезвонит.

— Наверху у него на камине стоит фотография темноволосой женщины, очень красивой, по виду иностранки. Фото, похоже, старое, это не может быть его жена.

— В серебряной рамке?

— Да.

— А мужской фотографии там не было?

Чавес бросил на него удивленно-подозрительный взгляд.

— Была. Мужчина обладает поразительным сходством с ним. Полагаю, речь идет о его родителях?

— Да.

— Они были богаты?

— Отец торговал табаком и имел филиалы почти по всем Балканам и в Египте.

— Интересно, что с ними стало теперь.

Почему Эли был убежден, что Мишель не женат? Быть может, тогда на камине стояла бы третья фотография, возможно, в окружении детских портретов?

Женщина из Нью-Йорка разговаривала не как супруга. Мысль о том, что Зограффи был холостяком, ужасала Эли, поскольку возвращала его к мысли об искусственной челюсти, о языке, от которого осталась лишь половина, о голосе, который превратился в шипение, и внезапно он, не понаслышке знакомый с одиночеством, открыл для себя его новую грань.

— Почему вы решили его дождаться?

— Просто так.

Теперь он действительно боялся этой встречи с глазу на глаз, которой с такой тревогой ждал с самого утра. Чавес по-прежнему не спешил подниматься к своей жене. Было очевидно, что он решил присутствовать здесь, когда Зограффи и его спутник вернутся с ранчо.

Он принялся расхаживать по холлу, дымя сигаретами, окурки от которых втыкал в песок пепельниц, и всякий раз, проходя мимо стойки, бросал на Эли любопытные взгляды.

— Вы закончили университет?

— Нет.

— Почему?

— По личным обстоятельствам.

— Вы были бедны?

Если бы Чавеса здесь не было, Эли приготовил бы себе чай, поскольку тело его начало цепенеть, в глазах появился зуд. В холле горела лишь половина ламп, и часть его оставалась в полумраке.

— Вот они!

Из-за поворота улицы послышался шум автомобиля, который действительно остановился напротив отеля. Хлопнула одна дверца, затем другая. Эли встал со стула, чтобы его было хорошо видно, в то время как управляющий устремился к двери.

Зограффи вошел первым, и издали он и в самом деле был невероятно похож на фотографию своего отца. На полпути к лифту он остановился, и Йенсен направился к стойке, чтобы взять ключ. Ощущая комок в горле, Эли решил хотя бы поздороваться. Ценой невероятных усилий он сделал это, повернувшись сразу к обоим мужчинам.

Мишель удивленно взглянул на него, нахмурил брови, словно пытаясь понять, и наконец, едва заметно пожав плечами, сделал рукой жест, который, должно быть, предназначался всем его служащим. Со своего места Эли показалось, что он услышал:

— Добрый вечер.

Но он не был в этом уверен. Это был какой-то неотчетливый звук, похожий на бульканье, и трое мужчин исчезли в лифте, металлическую дверь которого закрыл за собой Чавес.

Десять минут спустя управляющий позвонил из своего номера:

— Им ничего не нужно, и они не хотят, чтобы их беспокоили. Если будут звонить из Нью-Йорка, попросите перезвонить завтра после десяти утра.

Интересно, вставал ли Мишель по утрам так же поздно, как раньше, и сохранил ли привычку бродить по комнате в халате и домашних туфлях? Думая об этом, Эли вспоминал особый запах, царивший в гранатовой комнате, смесь ароматов светлого табака и одеколона.

В нем еще жила надежда, что его позовут. Возможно, Зограффи не захотел ничего говорить Чавесу и через несколько минут сам позвонит Эли, чтобы попросить его подняться? Или же, чтобы Йенсен не присутствовал при разговоре, он спустится в холл?

Эли вышел из своей клетушки и принялся нервно расхаживать из угла в угол.

Все постояльцы вернулись в свои номера. Ничто не мешало ему закрыть дверь на цепочку и улечься на одном из кожаных диванчиков.

Десять минут спустя он вышел на улицу, пересек ее, и на противоположном тротуаре поднял голову вверх, где светились только два окна. Небо было усыпано звездами. Издалека, со стороны гор, доносился стрекот саранчи. С другой стороны канала, в жилом квартале, редкие окна горели желтым светом, всего два или три, и его дом стоял темный. Карлотта спала, как обычно, в окружении двух или трех кошек.

Если бы зазвонил телефон, он услышал бы это с улицы, поэтому продолжал стоять, не сводя глаз с окон шестого этажа, которые внезапно стали такими же темными, как все остальные.

И тогда его щеки покраснели, глаза обожгло, что было его способом плакать. Он толкнул дверь, повесил цепочку и замер в нерешительности, не зная, в какую сторону пойти через холл, который казался ему просторнее, чем обычно.

В конце концов он вошел в гардероб и спустился по железной лестнице на кухню, где повернул электрический выключатель. Он часто так делал, когда дежурил ночью, почти всегда, и всякий раз чувствовал себя виноватым. Он открывал холодильники один за другим и ел все, что попадалось ему под руку: куриную ножку, сыр, сардины, большие банки которых всегда стояли открытыми, и, прежде чем подняться к своей комнатушке, набивал карманы фруктами.

Эли мог бы, как Эмилио, приготовить себе холодные закуски на ночь. Он имел на это право, но не думал об этом, и, слыша утром ворчание шеф-повара по поводу исчезнувших продуктов, никогда не признавался, что это сделал он.

Он не стал садиться за стол, так же, как и в другие ночи, оставаясь настороже из страха быть застигнутым врасплох.

Эли еще ел, поднимаясь по лестнице, и проглотил последний кусок, не жуя, когда ему вдруг пришла в голову мысль, что он может сейчас оказаться лицом к лицу с Мишелем.

Но в холле никого не было, и он недоверчиво обошел его, словно ожидал увидеть кого-нибудь, притаившегося за одним из кресел.

Ему просто обязаны были рано или поздно дать возможность объясниться. Он слишком устал, чтобы стоять на ногах, но не чувствовал себя в безопасности за пределами своей комнатушки, предпочитая провести остаток ночи на неудобном стуле, чем в кресле по другую сторону стойки.

Вот один из пунктов, которые ему предстояло объяснить, поскольку он не знал, были ли другие людьми такими же, как он: ему был нужен свой угол.

Ведь возможно, каким бы нелепым это ни казалось, именно это стало причиной трагедии. Но он начнет с другого. Его первой фразой, поскольку он считал это самым главным, станет:

Что бы ты ни думал, Мишель, я никогда не испытывал к тебе ненависти.

Раньше он обращался к нему на «ты»? Он забыл. Эта деталь ускользала от него, что очень его беспокоило. Странным было также то, что он принялся продумывать свою речь на польском языке.

А ведь я пытался. Я перепробовал все, чтобы вас возненавидеть, потому что тогда все стало бы намного проще. Но я не смог. Так что дело вовсе не в ненависти. И не в личных обидах. Я знал, что вы сделали это не специально, но все-таки вы забрали у меня все.

«Вы» было как-то не к месту. Он снова увидел себя сидящим за столом перед своими книгами и тетрадями, услышал гул печки, заметил полупрофиль Луизы, устроившейся в своем кресле, но хотя именно этот образ мучил его когда-то так сильно, что ему хотелось кричать в одиночестве в своей комнате, он больше не мог представить ее на кровати, с обнаженным бледным телом.

Потому что это было совсем не важно, как он понял впоследствии. Луиза не имела никакого значения. Важным было лишь…

Мишель стал крупным бизнесменом, дорожащим своим временем.

Было бы глупо злоупотреблять его терпением. Эли должен был найти точные фразы, иначе он снова посмотрит на него так, как смотрел только что, словно задаваясь вопросом, что этот служащий делает на его пути.

Возможно, причина заключалась именно в этом. Он настолько презирал Эли, что не собирался предоставлять ему возможность объясниться.

Ведь он не выдал его тогда, иначе полиция нашла бы способ его арестовать. У них есть списки, которые они хранят годами и отправляют в другие страны. Чтобы добраться до Америки, Эли пришлось посетить консульства Польши и Соединенных Штатов, получить справку в полиции Алтоны, и никто нигде даже не моргнул глазом, увидев его и услышав его имя.

Значит, Мишель промолчал. Может быть, потому что он все понял и сжалился над ним?

Но почему же теперь он не хотел этого сделать и дать ему возможность выговориться? Пусть он был занят всю вторую половину дня. Но сегодня вечером, вернувшись в отель, он был уже свободен и, тем не менее, поднялся к себе, не задав Эли ни единого вопроса.

Почему поначалу в его взгляде промелькнуло удивление? Потому что Эли стал толстым, а его рыжая шевелюра поредела, или же потому, что он проводил свою жизнь в каморке администратора маленького отеля?

Ведь именно из-за Эли нижняя часть лица Мишеля была обезображена, неподвижна, и он мог изъясняться лишь странными звуками, и каждый, кто смотрел на него, чувствовал себя неловко. Разве можно было ожидать, что он не затаил на него обиду?

Но ведь я тоже пострадал, — защищался Эли, — вся моя жизнь изменилась из-за вас. И я тоже был обижен, я пытался вас возненавидеть, я решил наказать вас.

Так пусть и Мишель накажет его, если это принесет ему облегчение. Он имел на это право. Пусть он выберет любое наказание, Эли был заранее готов его принять.

Только, умоляю, не заставляйте меня уезжать!

У него не было больше сил.

Пусть хотя бы на этот раз его оставят жить в своем уголке. Или пусть тогда лучше убьют. Смерть пугала его. Мысль о том, что он будет лежать на земле, неподвижный, с открытыми глазами, а люди будут ходить вокруг и в конце концов унесут его, пока он не разложился, была еще ужаснее, чем мысль о холоде. И, тем не менее, пускай его лучше убьют, если понадобится. Но только быстро.

Мишель не мог быть так жесток, чтобы нарочно заставлять его ждать. Просто он был очень занят, решая множество разных вопросов.

Я знаю, что вы занятой человек и вам приходится принимать важные решения, встречаться со многими людьми, но мой вопрос займет у вас всего несколько минут.

Это было просто. Лишь бы ему позволили объясниться.

Он нашел слово, чтобы дать точное определение улыбке прежнего Мишеля, его легкости и радости, которые не позволяли людям обижаться на него. Он играл и не отдавал себе в этом отчета. Он давил людей своим каблуком, как давят насекомых, проходя мимо, и не знал, что такое угрызения совести, поскольку не знал, что такое зло.

Вы понимаете, что я хочу сказать? Вы были невинны и не знали, что такое страдания, холод, голод, страх, что значит считать себя уродливым и грязным и постоянно стыдиться этого. Вам нужно было все, потому что вы желали всего, а у меня был лишь уголок на кухне мадам Ланж, где я хотел провести свою жизнь, а вы…

Нет, он не это хотел сказать. Он не мог найти той простой и четкой мысли, которую открыл для себя холодными ночами в Алтоне. Неужели он мог забыть такую важную вещь? Тогда вдруг все показалось ему таким ясным, что, если бы Мишель оказался перед ним, он сумел бы его убедить.

Понятие невинности там присутствовало, но оно было выражено по-другому. Ему необходимо было срочно найти ту мысль, чтобы объяснение было простым, поскольку он не хотел обманывать Мишеля и собирался взывать вовсе не к его жалости…

А к его здравому смыслу. Он хотел поговорить с ним как мужчина с мужчиной, так же искренне, даже более искренне, чем разговаривают с самим собой.

Мы оба мужчины, всего лишь мужчины, и я вдруг стал несчастным, увидев, что рушатся все мои представления о жизни…

Как ему объяснить, что это было связано с тем, что он увидел в замочную скважину, все эти движения, которые Мишель совершал с нездоровой девушкой?

Он уже давно не думал о Луизе. Мишель наверняка вспомнит о ней и спросит:

Почему?

На этот вопрос не было ответа. Правда была намного проще. Он просто скажет без комментариев:

Я пытался вас убить. Но лишь ранил, и мне не хватило смелости прикончить вас. Вы имеете право на месть.

Слово «месть» шокирует Мишеля. Эли тоже имел в виду не совсем это.

Накажите меня.

Так же, как он когда-то его наказал. Это было сформулировано четко. Ясно. Если Мишель потребует других объяснений, он попытается их ему предоставить. Если ему это не удастся, тут уж ничего не поделаешь.

Мишель спал у себя наверху. Быть может, когда он дышал ртом, то издавал такое же шипение, как при разговоре?

Чета Чавес тоже спала. Все вокруг спали. И Карлотта в их доме, в окружении кошек.

Эли ничего ни у кого не просил, лишь бы ему позволили жить в его уголке. Он точно так же не просил ничего ни у Луизы, ни у мадам Ланж, довольствуясь теплом, которое они создавали в доме. Карлотта вначале никак не могла понять, почему он не сердится, возвращаясь после работы в неубранный дом, где толклись ее сестры и соседки.

Потом она привыкла, что он сам подметает, наводит порядок, часто готовит еду, и, возможно, она не считала его нормальным мужчиной, не понимая, для чего он решил жить вместе с ней.

Зачем пытаться что-то объяснять? Он не хотел быть один, вот и все.

Вынесите мне приговор. Только скорее!

Чтобы это уже закончилось! Чтобы он наконец успокоился!

Он поел, из протеста, толком не зная против чего. И когда в его карманах больше не осталось фруктов, он снова спустился на кухню.

Ощущение полного желудка давало ему успокоение. Это служило доказательством тому, что он еще жив.

Постепенно он забылся сном, не уснул, а отключился от реальности настолько, что вздрогнул, когда начало светать и на улице раздались первые звуки просыпающегося города.

Ему казалось, что он пережил самую тяжелую ночь в своей жизни, и теперь чувствовал себя разбитым физически и морально. Он отвернулся, увидев в зеркале свой мрачный взгляд, сходил освежить лицо и руки.

В половине седьмого две женщины, бедные и худые мексиканки, взялись за уборку холла, затем чистильщик обуви открыл железные ставни лавки Хьюго, куда чуть позже велосипедист бросил стопку газет, только что прибывших на вокзал.

Услышав шум на кухне, Эли подошел ближе и крикнул в приоткрытую дверь, чтобы ему принесли крепкого кофе.

При свете дня он отдавал себе отчет, что, возможно, его ожидание продлится долго, постепенно теряя надежду, что Зограффи сразу же займется его вопросом. Теперь это был деловой человек, что его совсем не удивляло.

Позвонил Эмилио.

— Вы не хотите, чтобы я пришел вас сменить?

Эли колебался. Он пообещал себе не покидать отель, пока не объяснится с Мишелем. Теперь он не был уверен, что у него хватит на это сил.

Скоро наверх подадут завтрак и начнутся звонки, вызовут Крейга, наверняка кого-нибудь еще, в то время как Чавес, по-прежнему обеспокоенный, проведет утро, облокотившись на стойку администратора.

Какова вероятность того, что дело дойдет до него?

— Хорошо, приезжайте.

Он не отступил. Он просто поддался унылому настроению раннего утра. Солнце уже ярко сияло, воздух быстро прогревался. Ему хотелось лечь, закрыть глаза и уснуть. Уснуть по-настоящему, ни о чем не думая, не видя снов. Уснуть у себя дома, на своей кровати, еще влажной от тела Карлотты, в золотистом свете, проникающем через венецианские шторы на распахнутых окнах, в окружении знакомых звуков, доносящихся снаружи: квохтанья кур, лая собаки, сигналов клаксона и пронзительных голосов женщин, окликающих друг друга по-испански и разговаривающих так быстро, что, казалось, они вот-вот задохнутся.

Это был его уголок. Там он будет потеть, вдыхать запах своей жирной кожи, чувствуя себя толстым, грязным и трусливым.

Он погрузится в этот сон так, словно ему не суждено больше проснуться, и когда он откроет глаза, ощутит к самому себе такое же презрение, как если бы он пил всю ночь напролет. Но ему не нужен был алкоголь, чтобы испытывать тяжелое похмелье. Этим утром его глаза были похожи на глаза пьяницы, и две женщины, убирающие в холле, бросали на него косые взгляды.

Это закончится. Он всегда знал, что все это когда-нибудь закончится. Но пока он держался, не имея мужества смириться.

Разве Мишель в своих апартаментах номер 66 не догадывался об этом? Неужели он не сжалится над ним? Хотя бы кто-нибудь, все равно кто, когда-нибудь сжалится над ним?

Эмилио приехал на велосипеде и отнес в гардероб свою соломенную шляпу. Он был худым, с маленькими черными усиками на кривом лице, придававшими ему вид злодея из кино.

Эли освободил ему место в комнатушке. Эмилио склонился над столом, просмотрел карточки.

— Они наверху?

— Да.

— Никаких указаний?

— Не беспокоить их раньше десяти часов, даже если будут звонить из Нью-Йорка.

Он все никак не решался уйти, ругая себя за то, что поддался унынию раннего утра. Ему больше не хотелось спать, покидать отель. Ему казалось, что, теряя с ним контакт, он подвергает себя опасности.

— Вы плохо выглядите. Вы случайно не заболели?

— Нет.

— Я слышал, что он скупает ранчо в долине, решив напитать их водой из озера. Вы понимаете? Он выкачивает воду, чтобы снова разрабатывать рудник. Это займет примерно год. Вода вытечет в долину, и земли, почти ничего не стоившие раньше, дадут несколько урожаев эспарто[6], арахиса и даже хлопка. Говорят, Тед Брайан повелся на это, другие тоже продали свои земли.

Эли смотрел на него с таким отсутствующим видом, что Эмилио замолчал.

— Вам не интересно?

Какое это имело значение для Эли? Мишель Зограффи, может, и приехал в Карлсон-Сити, чтобы заняться своими делами. Но эти дела уже отошли на второй план.

По-другому и быть не могло, как для Мишеля, так и для него.

— До вечера. Хорошо вам отдохнуть.

Эли увидел старика Хьюго, который уже занял место в своем кресле и знаками приглашал подойти к нему, чтобы поговорить. Он сделал вид, что не заметил этого, и направился вниз по улице, пересек канал, который был пересохшим большую часть года, медленно поднялся по склону с другой стороны.

Дверь была открыта, как и все окна. Ощущалось слабое подобие ветерка. Карлотта спала, и он успел раздеться, когда она обнаружила его присутствие. Чаще всего они разговаривали друг с другом по-испански. Или он говорил с ней по-английски, а она отвечала на своем родном языке.

— Это ты?

Она подвинулась, чтобы освободить ему место. Постель была теплой и влажной. Карлотта столкнула одну из кошек, которая с мяуканьем свалилась на половик.

— Не очень устал?

Он смотрел на нее с тем же равнодушием, с каким смотрел на свое собственное тело.

— Ты выспишься лучше, если я встану.

Он не стал возражать, и она села на край кровати, почесала под грудью; наконец встала, взяла свой халат и направилась в сторону кухни.

Он скажет Мишелю:

Видишь ли…

Как же он все-таки к нему обращался: на «ты» или на «вы»? Последним, что отразилось в его сознании, было то, как Карлотта бросала зерно курам, которые, квохча, устремились к ней.

4 Везение Зограффи

Когда Эли проснулся, он услышал на веранде голос Карлотты и одной из ее сестер, Евгении, которая вышла замуж за мексиканского бригадира рудника и родила шестерых детей. Лишь двое старших посещали школу, остальные ходили с ней, цепляясь за юбку, что, казалось, совсем ее не беспокоило. Они с Карлоттой могли болтать без умолку целыми днями, никогда не уставая, разговаривая о чем угодно, всегда находя повод для смеха и внезапно останавливаясь, только когда появлялся Эли.

Он часто задавался вопросом, не боятся ли его Карлотта и ее близкие. Во всяком случае, женщины в его присутствии теряли всю свою естественность и веселость, не только потому, что он был иностранцем; он был для них также существом другого вида, которое до сих пор оставалось для них непонятным. У второй сестры, Долорес, было четверо детей; их могло быть и пятеро, если бы один не умер, и даже больше, если бы каждый год у нее не случался выкидыш.

Он знал, что мужья за его спиной посмеиваются над ним, употребляя слова, смысл которых сводился к тому, что он не мужчина, раз у Карлотты нет детей.

Двое мальчишек и маленькая дочка Евгении, сидя на корточках, играли возле окна, совершая таинственные действия с блестящими камушками.

Когда он, надев брюки и домашние туфли на босу ногу, возник на террасе, обе женщины, как он и ожидал, замолчали, даже не закончив начатую фразу, словно их застали за чем-то нехорошим. Откинувшись в кресле-качалке, Евгения расстегнула красную блузку, и ее младший ребенок сосал грудь, глядя на Эли своими большими черными глазами, как некоторые детеныши животных в зоопарке смотрят на посетителей, остановившихся возле их клетки.

— Есть будешь?

Карлотта, тоже сидевшая в кресле-качалке, была занята тем, что просто раскачивалась, созерцая залитый солнцем город по другую сторону канала.

Он предпочитал обслуживать себя сам, открывать крышки кастрюль, залезать в холодильник. Обнаружив рис с красным стручковым перцем и козлятиной, он разогрел себе большую порцию и примостился на краю стола, где до него уже обедали и не убрали за собой посуду.

Увидев, что уже два часа дня, он ощутил смутное беспокойство, возможно, оттого, что ему показалось, будто он спал от силы час. Карлотта подошла к нему, уперев руки в бока.

— Ты опять ляжешь?

Такое с ним случалось; возвращаясь с ночной смены, он мог проспать целый день, поднимаясь лишь для того, чтобы поесть.

Он отрицательно покачал головой.

— Вернешься в отель?

Он подтвердил. Ему не нужно было оттуда уходить, зря он поддался минутной слабости, усталости.

— Не так давно, — продолжила она, — мне показалось, что за тобой приезжали.

Она говорила об этом так, словно это не имело никакого значения, точно так же, как если бы она хотела просто завязать с ним разговор.

— Было около одиннадцати утра. Евгения еще не пришла. Я сидела на веранде, когда большой черный лимузин медленно проехал по улице, притормаживая возле каждого дома, в номера которых шофер вглядывался, словно искал кого-то. Возле нашего дома он совсем остановился, и я увидела, что он читал фамилию на почтовом ящике. Я направилась к тротуару, чтобы узнать, что ему нужно, и тут он заметил меня. Когда я была от него в двух метрах, он надавил на газ и скрылся за поворотом.

— Кто-нибудь еще сидел в автомобиле?

— Нет. Только шофер в ливрее, черной, как кузов его автомобиля.

Это мог быть только Дик, шофер Зограффи.

— Он не останавливался ни перед каким другим домом?

— Нет. Я подумала, что ты понадобился в отеле и за тобой прислали машину.

Он продолжал есть, но теперь ему еще больше не терпелось уйти.

— Почему ты решила, что он приехал посмотреть наш дом?

— Не знаю.

Ему казалось, что он понимает, в чем дело. Разве вчера Зограффи не спрашивал у управляющего, какой у Эли оклад и сколько времени он живет в Карлсон-Сити? Он продолжал наводить справки. Вероятно, ему захотелось узнать, как Эли живет, и он направил к нему своего шофера.

Но зачем, ведь было бы проще спросить его самого?

— Ты вернешься вечером?

— Не думаю.

— Снова останешься там на ночь?

Они проводили его взглядом, и только когда он отошел достаточно далеко, снова возобновили свою женскую болтовню.

Улицы были более оживленными, чем обычно, и группы мужчин в белых рубашках толпились возле офиса компании в ожидании новостей. Автомобиля Зограффи не было видно у входа в отель. Трое специалистов, которые работали на Крейга, сидели, развалившись, в креслах холла, сдвинув шляпы на затылок, с сигарами в зубах, а в баре маячило несколько клиентов.

Эли не встретил управляющего и направился к стойке, за которой Эмилио сидел на своем посту.

— Новостей нет?

— Беготня с самого утра.

— Они в отеле?

— Уехали час назад с Крейгом и двумя инженерами. Похоже, они отправились на рудник.

— Никто меня не спрашивал?

— Никто.

— Где Чавес?

— Только что поднялся к жене.

— Вы можете идти. Я заступаю на службу.

— Но не до завтра же?

— До завтра. Вам не нужно возвращаться на ночь. Только мне хотелось бы, чтобы управляющий не знал, что это по моей просьбе. Лучше скажите ему, что ваша жена неважно себя чувствует.

Она часто болела. Эмилио не решился возражать. Он был рад свободному времени, но его все же беспокоило поведение Эли. За все время их работы такое случилось впервые, и он пытался понять причину, догадываясь, что это как-то связано с приездом нового патрона. Но как?

— Прибыли двое клиентов из Нью-Йорка, — сказал он, показывая на карточки.

— Женщины среди них нет?

— Нет.

— Из Нью-Йорка звонила какая-нибудь женщина?

— Звонила. В четверть двенадцатого в шестьдесят шестой. Они разговаривали больше десяти минут. Двое вновь прибывших похожи на бизнесменов или адвокатов, их заселили в двадцать второй и двадцать четвертый. Они провели в шестьдесят шестом около часа и спустились на обед. Теперь, наверное, они отдыхают в своих номерах, потому что прилетели ночным самолетом. Это все. Отъездов не было, бронирований тоже.

Взглядом он дал понять, что по лестнице спускается Чавес.

— Мне обязательно ему это говорить?..

— Да.

— Господин Чавес, мне очень жаль, но моя жена только что мне позвонила и сообщила, что у нее снова случился приступ…

Врал он убедительно. Тем не менее управляющий бросил на Эли мрачный взгляд. И спросил он именно его:

— Вы опять собираетесь дежурить ночью?

Он понимал что-либо в происходящем не больше Эмилио. С другой стороны, его сильно впечатлило то, что Эли был знаком с Зограффи раньше. Не зная наверняка, ни какими были их отношения, ни какими они будут впоследствии, он предпочитал проявлять осторожность.

— Как пожелаете.

Эмилио ушел, предварительно зайдя в гардероб. Эли просмотрел карточки, вписал фамилии и цифры в один из журналов, в то время как Чавес стоял, облокотившись на стойку, в привычной для него позе.

— Вы случайно не спрашивали меня вчера, когда он перебрался в Соединенные Штаты?

— Не припоминаю.

Эли не лукавил. Со вчерашнего дня в его голове пронеслось столько мыслей, что он уже не различал, о чем просто думал, а что произносил вслух.

— Он прибыл в 1939 году, за два месяца до того, как Гитлер оккупировал Польшу, а Англия с Францией объявили войну. Он как будто предвидел события.

Эли не решался задавать вопросы, внимательно глядя на собеседника, в надежде, что он продолжит.

— Он уже тогда был богат и наряду с остальным владел процентами акций медных рудников в Бельгийском Конго. Они с матерью поселились в «Сен-Режи», и он оставил себе эти апартаменты даже после того, как приобрел недвижимость на Лонг-Айленде.

Эли не удержался и спросил:

— Это он вам рассказал?

— Я узнал это от Хьюго. Один из его клиентов, владеющий рудниками в Мексике, в сорока милях отсюда, имел дела с Зограффи. Он утверждает, что это больше игрок, чем деловой человек. Не успев приехать в Америку, он первым делом выкупил большой пакет акций одного канадского рудника, которые никто не брал даже по десять центов за штуку. Восемь месяцев спустя там обнаружили месторождение уранита, и акции на сегодняшний день котируются по восемнадцать долларов. И так со всем, за что бы он ни взялся.

— Его мать еще жива?

— Похоже, что да. Вероятно, она живет на Лонг-Айленде.

Эли поколебался, но все же задал вопрос.

— Он женат?

— Нет. Но это не потому, что он не любит женщин, поскольку в Нью-Йорке, Майами и Лас-Вегасе он всегда окружен шикарными женщинами. Одна из них звонила ему сегодня утром.

— Я знаю.

Он проговорился; таким образом он давал понять, что уже расспросил Эмилио.

— Он планирует модернизировать отель к следующей зиме, и завтра ожидается приезд подрядчиков из Таксона. Госпожа Карлсон, скорее всего, продаст ему свое ранчо, если это уже не сделано. Крейг остается директором рудника, а Йенсен будет контролировать работы в течение первых месяцев.

Все это приводило Чавеса в невероятное возбуждение, и единственным его опасением было то, что новый владелец мог назначить кого-нибудь на его место. Он продолжал смотреть на Эли.

— Вы ведь хотите с ним поговорить?

Эли покраснел. Это было сильнее его. Он всегда краснел, когда ему казалось, что его в чем-то уличили, даже если он не совершал ничего плохого, и управляющий становился все подозрительнее, до такой степени, что даже решил пойти ва-банк.

— Я не считаю, что вы пытаетесь воспользоваться вашими прежними отношениями, чтобы…

Это было чересчур прямолинейно. Если до сих пор такая мысль и не приходила в голову Эли, все же было неосмотрительно подсказывать ему это.

— Вы хотели бы сменить должность?

— Ни в коем случае.

— Вы в этом уверены?

— Абсолютно.

На этот раз Эли говорил с жаром и добавил:

— Даже если бы мне предложили место в десять раз лучше, я попросил бы, чтобы меня оставили в этой должности.

Чавес не решился спросить почему. Он никак не мог разобраться в происходящем. С момента этого разговора он бродил вокруг Эли, пытаясь составить мнение о нем. Эли это чувствовал и всякий раз, когда ловил на себе его взгляд, заливался краской с виноватым видом.

Зограффи вернулся в пять часов, и помимо Йенсена и Крейга с ним было двое мужчин. Он, как обычно, остановился посреди холла. Те, кто сидели в ожидании в креслах, встали. Крейг выступил вперед и по очереди представил их Зограффи. Издалека Эли не было слышно, о чем они говорят. Судя по их виду, они просто обменивались учтивыми фразами.

Зограффи повернул голову в тот момент, когда Йенсен отправился за ключом; его взгляд встретился с взглядом Эли, и он снова, как вчера, нахмурил брови, внезапно заторопился и направился к лифту быстрым шагом.

Эли показалось, что он только что сделал для себя открытие, но он настолько опешил, что отказывался в это верить.

Неужели Зограффи действительно его боялся?

Он снова видел в малейших деталях, словно в замедленной съемке, все движения Зограффи, пока он проходил от середины холла к лифту в сопровождении Гонсалеса, его осанку, выражение его лица. Это было выражение лица человека, который внезапно увидел злую собаку и пытается как можно скорее отойти от нее подальше; человека, которого, допустим, эта собака уже кусала.

Это было невероятно. Разве Мишель не знал, что Эли безобиден? Ведь он видел его лицо сразу после выстрела, знал, что Эли был не способен нажать на курок второй раз, даже если бы его об этом умоляли.

Мишель ошибался. Эли был обыкновенным толстяком, мечтавшим лишь об одном — спокойно жить в своей норке. Чавес тоже заблуждался, полагая, что он хочет занять его место.

Он не стремился занять ничье место, даже место Зограффи, с которым он просто не знал бы, что делать.

Эли был обязан ему это объяснить, чтобы раз и навсегда покончить с неправильным представлением, которое о нем сложилось.

Наверняка появится такой момент, когда Зограффи, несмотря на свою занятость, сможет уделить ему пять минут своего времени. Или хотя бы всего три минуты!

Прости, Мишель. Я сожалею. Я страдал так же, как ты, даже сильнее. Я больше так не сделаю.

Звучит нелепо? Возможно. Но Мишель поймет. Если бы он не был способен понять, то не смотрел бы на него таким взглядом тем вечером, когда лежал возле ограды пустыря, а позднее непременно заявил бы о нем в полицию.

Мишелю не нужно было его бояться. В сердце Эли не было ни злобы, ни зависти, даже после того, как Чавес рассказал ему о везении его старого знакомого. Такое везение казалось ожидаемым. Мишель продолжал играть, с той лишь разницей, что сегодня он проделывал это с рудниками и судьбами тысяч людей.

Когда-то все его любили, теперь — доверяли. Они спешили отовсюду, чтобы прицепиться к его буксиру, и вскоре Карлсон-Сити вновь возродится к жизни; кто-то уже прибыл из Нью-Йорка, другие были на подходе, и настанет их очередь добиваться его благосклонности.

Это было неслыханно — Мишель его боялся! Боялся чего? Что он убьет его во второй раз?

Неужели он отправил своего шофера рыскать вокруг дома для того, чтобы следить за ним?

Нет, Эли наверняка заблуждался. Это был не страх. И он исполнял роль не злой собаки, а назойливой мухи.

Мишеля раздражало, когда он, всякий раз проходя по холлу, натыкался взглядом на его красное лицо и выпуклые глаза. Издалека Эли, наверное, был похож на попрошайку. Чего он в действительности ждал? Что Мишель подойдет и пожмет ему руку, заверив, что не сердится на него, что давно его простил, что будет рад видеть его среди своих служащих?

Истиной было то, что Мишель испытывал к нему презрение, он всегда презирал его, и именно поэтому не стал тратить свое время на то, чтобы Эли осудили. Также из презрения он, находясь вместе с Луизой в гранатовой комнате, время от времени бросал взгляды на замочную скважину, возле которой стоял на коленях убогий евреишка из Вильно.

И теперь, снова встретив его на своем пути, он с досадой хмурил брови. Это было правильное слово. Присутствие Эли ему досаждало. У него было полно других забот. Он в одиночку, опираясь лишь на собственную энергию и веру в себя, пытался вернуть к жизни целый город, который без него просто умер бы, который уже два дня назад был мертв.

В его власти было уволить Эли. Ему достаточно взять в руки телефонную трубку и сказать Чавесу:

— Выставьте дежурного администратора за дверь.

И тогда Эли придется уехать, покинуть город, где никто ему больше не предложит работу и, возможно, даже не подаст руки. Карлотта не поедет с ним, поскольку она больше нуждалась в своих сестрах и их детях, чем в нем.

Зазвонил телефон. Это был шестьдесят шестой номер. В трубке раздался голос Йенсена:

— Попросите подняться господина Кана.

Это был один из двух мужчин, прибывших из Нью-Йорка.

— Алло! Мсье Кан? Это администратор. Господин Зограффи ждет вас у себя.

Трое мужчин, только что представленных Мишелю, праздновали в баре свое внезапно прояснившееся будущее, лишь потому, что они приблизились к нему и он пожал им руки.

Всю вторую половину дня суета продолжалась. Хьюго, развалившийся напротив в своем кресле, выглядел как справочное бюро. Сотни людей приходили к нему за новостями, ожидая своей очереди, включая врача компании, который был последним, кого известили о происходящем, и теперь он бросал взгляды на окна шестого этажа, где находился его новый патрон.

Зограффи и Йенсен не спустились ужинать в ресторан, заказав еду в апартаменты, в которых наверняка витал аромат светлого табака. В восемь часов Зограффи спустился на лифте один, пересек холл, даже не глядя в сторону стойки администратора. Его машины у входа не было. Он решил воспользоваться относительной вечерней прохладой, чтобы прогуляться, и люди следили за ним взглядом, но никто не осмеливался с ним заговорить.

Когда он вернулся в отель полчаса спустя, Эли поглощал свой ужин и, тем не менее, вскочил с набитым ртом, обогнул стойку так поспешно, что ударился бедром, и сделал еще два-три шага вперед. Для него было неважно, что он, возможно, выглядит нелепо, со щеками, раздутыми от еды.

Мишель увидел его. Он просто не мог его не увидеть, но так же, как днем, он ускорил шаг и вскочил в лифт, дверь которого закрыл Гонсалес.

Тогда, даже не закончив свой ужин, Эли схватил листок бумаги и написал на польском языке, не тратя времени на поиск слов:


Мне необходимо с вами поговорить.

Эли


Йенсен только что вошел в бар, где присоединился к Крейгу и другим мужчинам. Мишель остался наверху один и сейчас наверняка просматривал газеты, которые, возвращаясь, купил у Хьюго. Эли видел, как он нес их под мышкой. Четверть часа назад Чавес отправился к жене, которая целый день не покидала номер, поскольку он не хотел показывать ее Зограффи.

К удивлению Гонсалеса, Эли с письмом в руке вошел в лифт.

— На шестой!

— Не хотите, чтобы я отнес?

— Нет.

И наверху:

— Вас подождать?

— Не стоит.

Коридор был слабо освещен. Дверь шестьдесят шестого номера состояла из двух створок, посреди правой створки виднелось отверстие для писем.

Оказавшись один перед этой дверью, Эли утратил всю свою смелость, и его рука, поднявшаяся было к кнопке звонка, безвольно упала вниз. Некоторое время он стоял неподвижно, прислушиваясь, пытаясь угадать, чем сейчас занят Мишель.

Ему не пришла в голову мысль нагнуться и заглянуть в замочную скважину. Да он и не смог бы этого сделать. Неохотно, медленным движением он опустил в щель приготовленный конверт и услышал, как тот упал на пол по ту сторону двери.

Прошло несколько секунд, быть может, минут. Пружины кресла или дивана легонько скрипнули. Наконец, послышался шелест поднимаемого письма, звук разрываемого конверта.

Если Мишель слышал шум лифта, он знал, что Эли стоит под дверью. Их разделял всего один метр. Мишель прочел письмо, но не вернулся сразу в свое кресло, стоя за дверью так же неподвижно, как Эли.

Неужели он не сжалится над ним и не откроет ему дверь?

Эли пробормотал так тихо, что сам едва услышал себя:

— Мишель!

Он подождал еще, затем повторил чуть громче:

— Мишель!

Пока сохранялась тишина по ту сторону дубовой панели, в нем жила надежда и его сердце билось сильными толчками. Мишель по-прежнему не двигался. Сейчас он протянет руку, повернет ручку двери. Эли больше ничего не говорил, затаив дыхание, и среди всей этой тишины он слышал, как шумит кровь в его висках.

Наконец, когда его сердце уже наполнилось надеждой, послышался звук удаляющихся шагов, ставших более мягкими после перехода с паркета на ковер, и кресло снова скрипнуло, кто-то перевернул газетную страницу.

Он не стал звонить, настаивать, больше ничего не сказал. Ему пришлось еще немного постоять на месте, чтобы его лицо приняло более-менее нормальный вид, и медленно, опустив голову, он направился к лифту, нажал кнопку вызова.

В лифте он старался не поворачиваться в сторону Гонсалеса, который пристально смотрел на него, осознавая, что выглядит странно. В холле он был уверен, что идет неровной походкой. Чавес, спустившийся несколько секунд назад, смотрел, как он приближается, с вопросом на губах:

— Вы были наверху?

Эли тихо произнес, повернувшись к нему спиной:

— Отнес письмо.

В этот час письма не разносились, но управляющий не сделал никаких замечаний по этому поводу, а просто спросил:

— Вы с ним разговаривали?

— Я не стал звонить.

Что от него хотели услышать? Ему нечего было рассказать Чавесу. Он поднялся на лифте, опустил свое письмо в щель двери, подождал, позвал: «Мишель».

И ему не открыли. Вот и все.

Если бы он не отправил Эмилио и не заставил его лгать, то сейчас пошел бы домой и постарался бы выспаться. Мишель ночью уже не выйдет из номера. Если только не почувствует угрызений совести.

Но он был не из тех людей, кого мучает совесть. Он был невинным. Ему нечего было стыдиться, и наверняка он никогда ни у кого не просил прощения.

Разве можно было просить прощения за то, что он — это он?

Он боялся Эли и не осмеливался смотреть ему в лицо! Или же это было презрение. Или жалость. Что, в принципе, одно и то же. В мире жило одно существо, которое заставляло его хмурить брови и ускорять шаг, и, не решаясь поехать сам, он отправил своего шофера посмотреть, каким был дом Эли, какой была его жена.

— Вы дежурите ночью?

— Да.

— Как пожелаете. Я не могу этому препятствовать, поскольку Эмилио утверждает, что его жена плохо себя чувствует. Но, начиная с завтрашнего дня, я прошу вас выходить по обычному графику.

Вот все и началось. Кто знает, возможно, это будет последняя ночь, которую ему позволят провести в отеле. Ведь так легко избавиться от такого человека, как он! Его достаточно просто выставить за дверь, и он уйдет, не сказав ни слова, даже если ему некуда будет идти.

Последнюю или нет, но он провел эту ночь так же насыщенно, как и предыдущую, с той лишь разницей, что бар оставался открытым до полуночи и один из нью-йоркских клиентов, выходивший в город, вернулся в отель около часа ночи.

Эли управлял лифтом, а тот смотрел на него с нескрываемым любопытством, будто у него на носу вскочил прыщ, затем открыл было рот, словно собираясь что-то сказать, но в итоге молча закрыл его.

Своим самым профессиональным голосом Эли осведомился:

— Во сколько вас разбудить завтра утром?

— В восемь часов.

— Доброй ночи.

— Доброй ночи.

Он спустился на кухню, чтобы поесть, нашел в холодильнике кусок торта, который приготовили специально для Зограффи.

Он его съел. Он подъедал за Мишелем! Как собака!

Дают ли однажды укусившей собаке возможность объясниться? Собаки не умеют разговаривать. Их отделяет от людей стена молчания. Никто не пытается их понять. Они кусаются, потому что злые. Или, как обычно говорят, потому что плохие.

Он наполнял себя едой и унизительными мыслями, особо не утруждаясь, чтобы отыскать лишний повод для унижения.

Тот, другой, спокойно спал наверху; через открытые окна до него доносилось пение сверчков, и спустя десять тысяч лет те же самые звезды будут сиять на небосклоне. Когда-то Эли научили рассчитывать их скорость. Ничто не стояло на месте. Земля казалась неподвижной, в то время как в головокружительном полете она неслась бог весть куда, унося на себе миллиарды крошечных существ, таких, как Эли, которые отчаянно цеплялись за ее малейшие неровности.

Он спал с открытым ртом, потому что любой человек в конце концов засыпает. Можно плакать, кричать, топать ногами, отчаиваться, а затем есть и спать как ни в чем не бывало.

Когда на рассвете он открыл глаза и взглянул на себя в зеркало, в которое Чавес никогда не забывал посмотреться, проходя мимо, то увидел, что его лицо было отекшим, а выпуклые глаза, казалось, вот-вот вылезут из орбит.

Кто знает? Возможно, когда-нибудь он и станет похож на злую собаку. Но что бы ни случилось, он не уйдет, он останется здесь, уцепившись за свой стол, хотят они этого или нет.

Эмилио придет не раньше полудня, он сам так посоветовал ему накануне. Чавес уже не сможет ничего изменить.

Мишель ночью не спускался вниз. Он не осмелился. И сейчас, когда он будет идти через холл, его будет сопровождать огромный Йенсен, который словно исполнял роль телохранителя.

Он не посмотрит на Эли и не станет с ним разговаривать, теперь в этом не было никаких сомнений.

Быть может, он боялся как раз того, что собирался сказать ему Эли? Увидеть его обнаженную душу, вывернутую наизнанку, словно кожа кролика, бледная, с кровянистыми пятнами?

— Вы еще здесь? — удивился Гонсалес, заступая на службу.

Эли молча пожал плечами и спустился на кухню за кофе. Из печи как раз доставали булочки, и он стоя, не обращая внимания на шеф-повара, съел столько, сколько смог вместить в себя его желудок и не лопнуть.

Он почувствовал себя лучше. Теперь он сможет встретить их спокойно.

Еще не было восьми часов, когда из шестьдесят шестого позвонили и попросили принести завтрак.

Возможно, они снова поедут на рудник или отправятся скупать в округе ранчо. Какое ему до этого было дело? Зограффи не сделает единственной вещи: не подарит пяти минут своего времени Эли, который нуждался в них, чтобы наконец обрести гармонию с самим собой. Он не знал, что это такое. И никогда уже этого не узнает.

Шофер был готов, и четверть часа спустя черный лимузин затормозил возле дверей.

Может быть, сегодня утром они поедут дальше? Возможно, Зограффи закончил свои дела в Карлсон-Сити и собрался уезжать?

События развивались очень быстро, пока парнишка раскладывал газеты на лотке Хьюго. Двадцать второй позвонил насчет завтрака, затем двадцать четвертый. Двое старых постояльцев устроились за столиком и заказали яйца с беконом. Они торопились. Казалось, все вокруг куда-то спешат.

Гонсалес стоял возле двери своего лифта. Ему позвонили сверху, он закрыл дверь и поехал на верхний этаж.

На несколько секунд Эли остался в холле один, затем послышались шаги Чавеса, который начал спускаться по лестнице со второго этажа. Лифт тоже ехал вниз. Они словно соревновались друг с другом. Было слышно, как лифт подъехал к холлу, затем, останавливаясь, издал звук, похожий на вздох.

Дверца открылась, и в то же самое мгновение на повороте лестницы показался управляющий. Зограффи в панаме на голове вышел первым, сделал несколько шагов по холлу и остановился на том же месте, где обычно вставал, не глядя в сторону стойки администратора, в то время как Йенсен приближался к ней, чтобы отдать ключ.

Он ничего не заметил. Эли естественным движением открыл ящик стола, в котором с тех пор, как десять лет назад отель подвергся вооруженному налету, хранился заряженный револьвер. Чтобы не задеть Йенсена, ему пришлось сделать шаг в сторону. Прогремели четыре выстрела, Зограффи согнулся пополам и опустился на пол. Если в барабане остались два патрона, то только потому, что оружие заклинило.

Голубая ваза на столе разлетелась на кусочки. Остальные три выстрела достигли своей цели, и Мишель, лежа на полу почти в такой же позе, как у изгороди пустыря, больше не двигался.

На этот раз он был мертв.


Шедоу Рок Фарм, Лэйквиль (Коннектикут),

30 октября 1953 года

Загрузка...