Прошло четыре дня с тех пор, как Женевьева слегла. Можно было заметить, что вот уже двое суток одна Матильда чувствует себя не в своей тарелке.
Около одиннадцати часов утра Матильда вышла из комнаты дочери с таким видом, словно покидала ее на минуту. Она вошла в свою спальню и увидела, что Элиза убирает кровать. Было трудно найти более ограниченное существо, чем Элиза, но Матильда все же почувствовала, что девушка смотрит на нее не без задних мыслей. Солнечный луч, не появлявшийся вот уже несколько дней, пересекал комнату по диагонали и освещал миллионы пылинок, поднимавшихся вверх от взбиваемых матрасов.
— Ну, чего вы ждете?
Вопрос прозвучал, поскольку Элиза на мгновение застыла неподвижно.
— Ничего, мадам.
Матильда еще немного поколебалась. Она подошла к открытому окну, посмотрела на высокий каштан, с которого уже облетела листва, на мощеный двор с черной землей посредине, где росло дерево, затем на наклонную крышу конюшни, на рыжую кирпичную стену со шкивом над дверью чердака.
После этого она приняла решение, покинула комнату, миновала коридор и вошла в кабинет сестры.
В кабинете никого не было. А поскольку в кабинете никого не было…
Вначале был поступок Жака, который позавчера за ужином стремительно встал, словно начал задыхаться, и вышел из столовой, проворчав:
— Черт!.. Опять начинается…
Наверху его сестра не смогла добиться от Жака ничего путного. Заупрямившийся, он, пристально глядя куда-то вдаль, раздраженно кривя рот, упорно повторял:
— Я же тебе сказал: с меня достаточно! Разве тебе не ясно?
— Жак, что произошло?
— А я знаю? Разве кто-нибудь знает? Разве кто-нибудь в доме разбирается в этих тайнах, этих намеках, этих хождениях взад и вперед, в этих двусмысленных словах? С меня довольно!
— Жак!
Он не знал, что внизу был слышен его голос. Разумеется, было непонятно, о чем он говорил, однако можно было прекрасно уловить ритм слогов, тональность фраз, произносимых с нескрываемой ненавистью.
— Естественно, ты выбрала подходящий момент, чтобы заболеть. И теперь я не могу уехать, не прослыв жестоким… Если с тобой что-нибудь случится, готов спорить, что все начнут говорить, что это произошло по моей вине…
Только Польдина осмеливалась смотреть на потолок, дрожавший под шагами Жака.
За столом долго царило молчание. Наконец Польдина прервала его, сказав нейтральным, почти нежным голосом:
— И ты это ему позволяешь? — спросила старшая сестра у Матильды.
Матильда опустила голову. Элиза успела подать картошку в мундире, и все, обжигая пальцы, чистили ее кончиком ножа.
— Надеюсь, ничего подобного больше не повторится, — вновь раздался голос Польдины в тот момент, когда этого меньше всего ждали. — Я даже хочу думать, что ты заставишь его принести нам извинения…
Матильда встрепенулась, посмотрела сестре прямо в глаза и, еще сильнее побледнев, сказала:
— Это касается только меня.
По мере того как наверху Жак постепенно успокаивался, в столовой разгорался спор. Голоса звучали до того резко, что Вьева прошептала:
— Тише!.. Послушай…
В ссору вмешалась Софи. Вероятно, она встала и ходила по комнате, поскольку ее голос раздавался с разных сторон.
Наверное, нервы у всех уже давно были напряжены, потому как неожиданно произошел взрыв, вспыхнула неприятная перебранка.
— Я не утверждаю, что Жак хорошо воспитан, но он, вне всякого сомнения, воспитан так же, как Софи…
Эммануэль ни на секунду не оторвался от еды. Жак с саркастической ухмылкой стоял наверху лестницы, где ему было все хорошо слышно. Элиза ужинала, сидя за краешком кухонного стола, вздрагивая при каждой новой вспышке ссоры в столовой, словно над ней нависла реальная опасность.
— Ты уже давно всех нас терроризируешь…
— Я тебя здесь не держу!
Никогда прежде они не опускались так низко. Они углубились в далекое прошлое, выискивая гадкие воспоминания. Мелочные, горькие, как отрыжка, упреки лились рекой.
Эммануэль первым пошел спать. Бледная, еще дрожащая Матильда приоткрыла дверь комнаты дочери.
— А ты, — сказала она, обращаясь к Жаку, — отправляйся к себе… Нет! Ни слова больше… Спокойной ночи, Женевьева…
Софи не пришла, чтобы поцеловать двоюродную сестру, но до одиннадцати часов вечера она громко шумела.
На следующий день все обитатели дома чувствовали себя словно с похмелья. За столом они молчали. Только Польдина и ее дочь обменялись несколькими словами.
Все было серым, мрачным. Все было уродливым, печально-уродливым, и даже визит специалиста, которого доктор Жюль пригласил из Парижа, не поправил дела.
Специалист был мужчиной лет пятидесяти. Он не стал тратить время на формулы вежливости и не удосуживался отвечать на бесполезные вопросы.
Уже в коридоре первого этажа он недовольно пробурчал:
— Конечно, дом никогда не проветривают! Здесь все провоняло спертым воздухом…
И добавил, взглянув на Польдину и ее сестру без всякой приветливости:
— Где молодая особа?
Он вошел в комнату, хмуро огляделся вокруг. Все поняли, что он искал, только после того, как он проворчал:
— Где можно вымыть руки?
Матильда поспешно открыла дверь стенного шкафа, где стоял столик с фаянсовым кувшином в цветочек и тазом.
— Я вам дам чистое полотенце…
— Да уж, пожалуйста! Но было бы лучше, если бы мне предложили проточную воду…
Он был высоким и плотным, отчего туалетная комнатка стала еще теснее.
— Вы действительно полагаете, что здесь можно умыться?
Он был неприятным до кончиков ногтей. Старый доктор Жюль, стоя за его спиной, знаками показывал, что на манеры специалиста, его зятя, не следует обращать внимание.
— Разденьте ее.
— Но, доктор…
— Я сказал, чтобы вы ее раздели. А затем вы выйдете.
— Но…
Матильде и Польдине пришлось выйти из комнаты и ждать на лестничной площадке. Консультация длилась около двух часов. Из-за двери не доносилось никакого шума. Только время от времени слышался голос:
— Здесь болит?
Или же:
— Покашляйте… Сильнее… Хорошо. Теперь дышите… Встаньте… Не бойтесь… Говорю же вам, встаньте…
Женщинам пришлось спуститься, чтобы заставить смолкнуть фортепьяно, на котором Софи играла бранль.
Наконец доктор открыл дверь и спросил:
— Где можно писать?
— Сюда, мсье профессор, — засуетилась Польдина, открывая дверь кабинета.
Специалист по-прежнему смотрел как оценщик, укоризненно, брезгливо.
— Вы, конечно, согласитесь выпить стаканчик?
— Нет!
Он исписал три страницы убористым почерком, оставил их на высоком пюпитре из черного дерева и повернулся к двери, давая понять, что он закончил.
— Доктор, сколько я вам должна?
— Две тысячи франков.
Все вздохнули с облегчением только после его ухода. Специалист ничего не сказал. Он не выглядел ни спокойным, ни обеспокоенным, и довольствовался тем, что прописал строгий режим и сложные процедуры, которые следовало делать практически через каждый час.
Леопольдина и ее сестра по-прежнему не разговаривали друг с другом. Визит доктора не только не развеял воспоминания о вчерашнем инциденте, а лишь напротив, усилил взаимную злобу.
— Что он сказал? — спросила Матильда у дочери.
— Ничего, мать… Только то, что он оставляет меня под наблюдением и что я должна тщательно записывать все, что чувствую…
В тот вечер Верн слышал, как его жена всхлипывала гораздо дольше, чем обычно. Он не знал, что чуть раньше она вошла в комнату Жака, встретившего ее взглядом, в котором не было ни малейшего намека на любовь.
— Ты догадываешься, зачем я к тебе пришла, не правда ли? — прошептала она, склонив голову, на что он сразу же обратил внимание.
— Нет, мать.
— Вчера ты вышел из-за стола недопустимым образом. Твоя тетка требует извинений. Я пришла попросить тебя…
— Я не стану извиняться.
— Жак! Я тебя умоляю…
— Ни ты, ни кто-либо другой. Я не стану извиняться. И точка! — Он, предчувствуя, что она заплачет, поспешил добавить: — Даже если ты встанешь на колени!
Жак подошел к окну и открыл его.
Вот что произошло. Но утром это не помешало Матильде заняться туалетом Женевьевы, для чего она превратилась в терпеливую, нежную медсестру.
— У тебя по-прежнему ничего не болит?
— Нет, мать…
— Ты уверена, что не можешь ходить? Ты пробовала?
— Даже не стоит пробовать, мать! Я больше никогда не смогу ходить, я это чувствую. Я поняла, что профессор думает так же, как и я…
Мать переодела ее в чистое белье и открыла на несколько минут окно, чтобы проветрить комнату.
— Ты не хочешь что-нибудь почитать? Тебе не скучно?
— Нет, мать…
Итак, все началось с поступка Жака, с его вызывающего ухода из столовой. Другие незначительные происшествия стали лишь звеньями одной цепи.
Никто не мог догадаться, о чем думала Матильда, глядя во двор из окна своей спальни, когда Элиза взбивала матрасы, приобретавшие формы сказочных чудовищ.
На губах Матильды застыла тонкая скорбная улыбка. Она наклонила голову влево и скрестила руки на животе.
Открыв дверь кабинета, она сразу же увидела, что там никого не было. Ей показалось, что огонь погас, поскольку его не поддерживали, а это случалось крайне редко.
Она могла бы спросить, как обычно: «Ты здесь, Польдина?»
Но если Матильда этого не сделала, то вовсе не случайно. Разумеется, она решилась на примирение. Она думала об этом уже накануне, лежа в кровати. Матильда заранее нашла слова, которые скажет, но без малейшего смирения и сожаления: «Я говорила с Жаком…»
Ее сестра не вымолвит ни слова, чтобы помочь ей. Она будет хладнокровно ждать.
— Ты же знаешь, какая сейчас пошла молодежь… Жак сожалеет о содеянном, но не хочет это признавать при тебе… Прошу тебя, не надо больше об этом думать…
Вот и все. Для посторонних это, вероятно, не имело ни малейшего смысла. Но Польдина должна была понять. Впрочем, Польдина ждала этого и точно так же пребывала в тревожном настроении, как и ее сестра.
Дома Матильда никогда не носила обувь с кожаными подметками. Именно поэтому и произошла много лет назад сцена в мастерской. Ведь никто не слышал, как она добралась до последней ступеньки, несмотря на то что дверь была приоткрыта, а лестницу не застилал ковер.
На этот раз она преодолела четыре метра, отделявшие ее от спальни сестры, но, уже взявшись за фарфоровую ручку, она заколебалась.
Наконец она толкнула дверь и сразу же увидела, что Польдина стоит у камина спиной к ней. Польдина мгновенно обернулась. Приход сестры был настолько неожиданным для нее, что она уронила какой-то стеклянный предмет, разбившийся об пол.
— Что тебе нужно? — воскликнула она.
— Прости… Я хотела сказать…
Но Матильда была удивлена не меньше сестры и больше не смогла вымолвить ни слова. Польдина нагнулась. Матильда тоже хотела нагнуться, чтобы помочь ей собрать осколки.
— Оставь меня!
— Я не знала, клянусь тебе…
Она и сама не понимала, что говорит. Когда сестра обернулась, Матильда успела разглядеть предмет, который та держала в руке. Это была пробирка, похожая на те, которые она видела в школе на уроках химии.
Пробирка не пустовала. Матильда была уверена, что содержавшаяся в ней жидкость была прозрачной, слегка окрашенной в желтый цвет.
На камине в стиле Людовика XVI, который в этой комнате был из белого мрамора, стояло несколько пузырьков, а рядом пылала переносная железная печка, от которой исходил пресный запах спирта.
— Что ты делала?
Польдина, не в силах больше сдерживать гнев, взорвалась:
— А ты, что тебе здесь надо? Все шпионишь?
— Разве ты не знала?
Матильда отступила. Она не была готова к подобному повороту в разговоре. Едва она вышла за порог, как Польдина с силой захлопнула дверь и заперла ее на ключ.
Таковым было новое событие, происшедшее солнечным утром, в час, когда обитатели дома, совершая туалет, давали передышку своей злобе.
В спальне Польдины Матильда увидела пробирку и пузырьки! А сама Польдина так разволновалась, что уронила то, что держала в руке!
Вернувшись к себе, Матильда выставила Элизу за дверь.
— Хватит… Я закончу сама…
Окно было по-прежнему открыто. Опавшие листья покрывали рыжими крапинками пустой двор.
У Матильды были светло-голубые глаза, но когда она задумывалась, они становились серыми.
За завтраком ее глаза были как никогда темно-серыми, а Польдина изо всех сил старалась вести спокойный разговор со своей дочерью. Эммануэль же настолько нервничал, что никто не мог понять, чем он собирался заняться, поскольку в таком состоянии он был просто не способен писать.
Что касается Жака, то молодой человек занял откровенно враждебную позицию. Разумеется, он спустился на завтрак, но буквально плюхнулся на стул, с шумом переставив его, ел, опершись локтями о стол, равнодушно взирая на все происходившее вокруг него.
Может, он уже не считал себя частью дома? Он остался на какое-то время, поскольку его сестра заболела и слезно просила об этом, но возможно, он остался также и потому, что ему никак не удавалось принять окончательное решение.
Дважды двоюродная сестра Жака настойчиво пыталась заговорить с ним на повышенных тонах, но он не отвечал, довольствовавшись тем, что смотрел на нее, словно говоря: «Как хочешь… Но это меня нисколько не смущает… Продолжай, и битва вновь начнется…»
Во второй половине дня Польдина отправилась в город за покупками. И на этот раз она не захотела, чтобы дочь отвезла ее на машине.
«Нет никаких сомнений, — подумала Матильда, — что она собирается заменить разбившуюся пробирку…»
Благодаря отсутствию Польдины жизнь в доме текла спокойно. Уход за Женевьевой отнимал у Матильды большую часть времени. В виде исключения не шумела и Софи. Она провела за фортепьяно не более пятнадцати минут. Затем она поднялась в кабинет матери, чтобы написать письмо подруге в Берри, и, наконец, решила навестить двоюродную сестру.
— Тебе особо не на что жаловаться!.. Да, ты лежишь, но твои ноги не в гипсе, как это было у меня… Не хочешь почитать?
— Нет…
— Я вспомнила, что еще не вырезала новый роман с продолжением…
В доме получали лишь одну газету, местную, поскольку Польдину интересовали только ярмарки и базары, цены на сельскохозяйственную продукцию, места найма, продажа земель и недвижимости.
Почтальон опускал газету в почтовый ящик каждое утро около восьми часов. Из столовой было слышно, как она падала в ящик, а затем раздавался звук закрывающейся крышки.
Было принято — впрочем, безо всякой на то причины, только потому, что так было всегда, — чтобы после завтрака Верн первым разворачивал газету. Однако он не поднимался к себе. Стоя в коридоре, он просматривал первую страницу, читал заголовки, мельком пробегал глазами новости.
Потом он клал газету на буфет, рядом с вазой для фруктов из граненого хрусталя. Теперь она находилась в общем распоряжении, но, по правде говоря, никто ею не интересовался.
Примерно через полтора часа после завтрака газету брала Польдина и уносила ее в свой кабинет.
Во второй половине дня, обычно в часы, когда уже зажигали лампы, она изучала интересовавшие ее новости и даже тщательно подсчитывала, в соответствии с опубликованным курсом, доходы, которые приносили арендаторам фермы Лакруа. Столько-то масла по… Столько-то яиц… Столько-то того и столько-то сего… Столько-то кормов для скота… У нее даже был специальный блокнот, куда она заносила всю эту статистику!
Но на этом перипетии местного листка не заканчивались. Конечно, газета занимала место на круглом столике, стоявшем между двумя окнами с бархатными малиновыми занавесками.
На столике могли скапливаться, лежа стопкой, десять, пятнадцать номеров, в зависимости от прихоти Софи. Когда у Софи возникало желание, она брала всю эту стопку и вырезала страницы, где печатался роман с продолжением, а затем сшивала их.
И только тогда газета с недостающими страницами отправлялась на кухню, где ждала, лежа слева от печи, когда с ее помощью разожгут утром огонь.
В тот день, когда дом жил размеренной жизнью, Софи вошла в кабинет, держа в руке ножницы, взятые ею в рукодельной.
В рукодельной она видела тетку, которая шила, поджав губы, как в самые плохие дни.
— Я верну тебе ножницы через минуту! — бросила она тетке.
Софи включила свет. Она вырезала страницы, жуя карамельные конфеты. Закончив вырезать, она принялась проверять номера, напечатанные слева от названия.
— …Шестьдесят шесть… Шестьдесят семь… Шестьдесят девять… Так! Не хватает шестьдесят восьмого…
Она подобрала газеты, валявшиеся возле ее ног, сложила их и убедилась, что действительно не хватает одного номера, вышедшего шесть дней назад.
— Элиза!.. Элиза!.. — громко позвала Софи, стоя наверху лестницы.
Элиза поднялась, ошеломленная и испуганная, как бывало всегда, когда Софи звала ее подобным образом.
— Ты брала газеты?
— Нет, мадемуазель.
— Тем не менее одной не хватает… Посмотри в столовой, не затерялась ли она там… Посмотри на кухне…
Элиза отсутствовала четверть часа, и Софи пришлось пойти на кухню. Там она увидела Элизу, проверявшую выпуски за два последних месяца. На огне стоял суп, а на столе, завернутая в бумагу, лежала зеленая фасоль.
— Хотела бы я знать, кто стащил этот номер…
Софи решила поговорить об этом с двоюродной сестрой.
— Ты уверена, что не видела эту газету?
Она заговорила об этом и с теткой, возвращая ножницы.
— Это номер от седьмого числа… Если я его не найду, придется написать в редакцию…
Пропажа газеты занимала ее целый час, потом Софи принялась думать о другом. Вскоре вернулась ее мать, нагруженная маленькими пакетами, и заперлась в кабинете. Когда Софи стала стучать в дверь, Польдина крикнула:
— Что тебе надо?
— Ничего! Разве мне нельзя войти?
— Сейчас…
— Что ты делаешь?
— Ничего… Это тебя не касается…
Обернувшись, Софи заметила, что за ее спиной стоит тетка, которая все слышала.
В муниципальной библиотеке, где был читальный зал с лампами под зелеными абажурами, Польдина выписала из книги:
Ангидрид мышьяка — AS2O3 = 198
Она убрала в сумочку листок бумаги, исписанный карандашом:
Если ангидрид мышьяка взболтать в пузырьке вместе с разбавленной водой соляной кислотой и затем отфильтровать, получится жидкость, в которой сернистый водород способствует образованию желтого осадка.
Этот осадок полностью растворяется в аммиаке, образуя бесцветную жидкость (оксид сурьмы).
У разных аптекарей она купила немного соляной кислоты, сернистый водород и аммиак.
Смешивая эти вещества, она была такой серьезной, такой безмятежной, словно вновь стала маленькой девочкой, для которой почтовый ящик служил кухонной печью, где она готовила миниатюрные блюда, пироги из тертого шоколада, колотого сахара и муки.
С того времени она, принимаясь за деликатную работу, сохранила привычку высовывать язык, касаясь им нижней губы, и этот язык каким-то чудом вновь становился острым, словно язык ребенка.
Но сейчас Польдина колдовала не перед почтовым ящиком, а перед камином из белого мрамора, перед распятием Христа на шаровидной подставке, которое предварительно отодвинула в угол. И камин перестал быть камином, превратившись в лабораторию, где плясало голубоватое пламя, поднимавшееся от переносной печки в форме щипцов.
…высокая температура ускоряет выпадение осадка, но при 15 градусах необходимо принимать в расчет, что…
— Мне еще нельзя войти, мама?
Софи была единственной, кто говорил «мама». Правда, вылетая из ее уст, это слово звучало иначе.
— Оставь меня… Я работаю…
Словно маленькая, ничего не понимающая девочка, словно тупая школьница! Польдина перечитала свои записи. С помощью обычного медицинского термометра она попыталась определить температуру жидкости в пробирке.
На бумаге все было просто. В реальности термометр, введенный в слишком узкую пробирку, выдавил ее содержимое. К тому же ртуть не опускалась.
Не было ни малейшего осадка! На глаз невозможно было определить цвет жидкости, если не принимать в расчет цвет самого супа, на этот раз щавелевого.
Неужели требовались более детальные объяснения, более умелая рука?
Польдина упорствовала, не теряя при этом чувства времени. В половине седьмого вечера она приставила стул к гардеробу и взобралась на него, чтобы спрятать пузырьки.
Ее уже одолевали другие заботы. Она знала, что ей придется открыть дверь, не выпуская из поля зрения лестницу до того момента, как раздастся звонок.
Ей надо было знать, когда спустится Эммануэль, пойдет ли он вновь на кухню.
— Я мешаю тебе? — спросила Матильда.
— Чего ты хочешь?
— Ничего… Меня беспокоит Жак…
Матильда произносила всего лишь безобидные слова, но Польдина все понимала. Она знала, что мучило ее сестру, что заставило ее прийти утром. Она не могла не понимать, что Матильда была несчастна.
Вернее, нет! Матильда не была несчастна. Все было гораздо хуже. Матильда, разлученная с Польдиной, не могла даже дышать нормально!
Уже в то время, когда почтовый ящик превращался в кухонную печь… В те дни, когда они ссорились… Причем всегда по вине Польдины… Они спали на одной кровати… А по вечерам Польдина нарочно не целовала сестру, отодвигаясь от нее как можно дальше…
Она ждала… Порой это длилось долго, поскольку у Матильды тоже имелась гордость… Но наступал момент, когда из-под одеяла раздавался голос, звавший:
— Польдина…
Польдина не отвечала, делая вид, будто спала.
— Польдина… Ты меня слышишь?
— Что тебе нужно?
— Прости меня…
— Простить… За что?
— Я больше не буду…
— Хорошо!
Но она даже не шевелилась! Матильде приходилось самой вставать и наклоняться, чтобы поцеловать сестру, поворачивавшуюся к ней спиной.
— Спокойной ночи…
— Спокойной ночи!
— Можно я лягу «спина к спине»?
И дрожавшая Матильда наконец получала разрешение лечь, прижавшись спиной к сестре…
Они больше не ложились «спина к спине», но Польдина сразу же узнала раздувавшиеся, как прежде, ноздри младшей сестры, ее голос, который Матильда старалась заставить звучать не слишком жалобно.
— Жак беспокоит меня…
— Это потому, что ты его плохо воспитала!
Тем хуже! Польдина не искала ни перемирия, ни передышки. Она выжидала. Сверху не доносилось ни единого звука. Вскоре на первом этаже, возле медного шара на перилах раздался звонок. Однако Эммануэль еще не спустился.
Верн только открыл дверь и сразу же закрыл ее. Он вышел на лестничную площадку, задержался там на минуту, не сказав ни слова, а потом продолжил свой путь.
Он направился не на кухню, а в столовую и сел на свое место рядом с Жаком, чувствовавшим что-то неладное.
Как и каждый вечер, Польдина разливала суп по тарелкам, но вдруг замешкалась, потому что Матильда не протянула ей свою.
— Спасибо…
— Ты не будешь есть?
— Да, я не буду есть суп.
Матильда произносила эти слова, глядя сестре прямо в глаза. Жак поднял голову. Можно было подумать, что сейчас он вновь взорвется. Эммануэль же, напротив, и бровью не повел.
— Как хочешь! — пошла на попятную Польдина.
Они обе сидели перед пустыми тарелками, ожидая, когда остальные закончат трапезу. Софи с шумом поглощала жидкость, а мать смотрела на нее. Возможно, ей хотелось сказать дочери, чтобы та не ела суп.
— Кстати… — начала Софи.
Она вытерла рот и по очереди посмотрела на всех присутствующих.
— Мне было бы интересно знать, кто стащил газету…
— Какую газету?
В любом другом доме такой вопрос прозвучал бы вполне безобидно. Однако Жак уже побагровел от ярости, спрашивая себя, к каким последствиям могла бы привести эта история.
— Газету, которую мы получаем… Я хотела вырезать свой роман с продолжением… Не хватает номера от седьмого числа…
Почему Польдина мгновенно обернулась к своему зятю? Почему Матильда проследила за ней взглядом? И почему Эммануэль смертельно побледнел и чуть не подавился супом?
— Она не могла исчезнуть из дома, — сказала Польдина.
— Ты что-нибудь знаешь?
— Я ее найду, вот увидишь!.. Элиза! Подавайте следующее блюдо… Что там у вас?
— Зеленая фасоль, мадам.
— Вы, по крайней мере, очистили ее от всех прожилок?
Польдина говорила только для того, чтобы говорить. Она наблюдала за Верном, которому сразу же стало невмоготу от переполнявших его чувств, и могла бы поклясться, что он мучительно страдал от страха.
— В доме есть люди, которые чувствуют себя не в своей тарелке, — сочла она необходимым заметить.
Жак угрожающе вытянул шею. Она обратилась к нему:
— Я не тебя имею в виду… — Затем добавила: — Интересно, вкусный ли суп… Ты так и не поела его, Матильда?
В тот вечер в кухне плакала Элиза, потому что испытывала, сама не зная почему, беспокойство. Она уже трижды писала домой, умоляя, чтобы за ней приехали. Но ее родители не отвечали на слезные просьбы дочери и довольствовались тем, что рассказывали ей о корове, кроликах и сестре, которой вскоре предстояло получать аттестат.
Я пишу тебе, чтобы сообщить, что все чувствуют себя хорошо. Надеюсь, ты тоже хорошо себя чувствуешь. Всю неделю у твоего отца кололо в боку, и Адольф приехал, чтобы ему помочь…
Жак вышел из дома, не спросив разрешения, не поцеловав сестру. Через четверть часа он, ничем не отличавшийся от прочих молодых людей, играл в бильярд в кафе «Глобус».
Женевьева послушно съела все, что принесла ей мать. Когда к ней пришел отец, чтобы пожелать спокойной ночи, она воспользовалась тем, что они остались на минуту одни, и прошептала:
— Как бы мне хотелось, чтобы вы больше не ссорились!
Но отца одолевали другие заботы, и он ничего не ответил. Он даже не присел, как обычно, на краешек кровати дочери. Возможно, он чувствовал, что Матильда стояла на лестничной площадке?
Он вернулся к себе, лег и стал считать, не закрывая глаз, минуты, часы. Затем, когда дом погрузился в тишину, он осторожно вытащил ноги из-под одеяла, встал, взял на ночном столике ключ, стараясь не скрежетать им по мраморной столешнице.
Он знал, что на лестнице скрипели третья и седьмая ступеньки. Но ему достаточно было перешагнуть через них.
Все прошло бесшумно, без единого слова, словно заранее отрепетированная пантомима. На самом деле в этом не было ничего удивительного. Верн поворачивал ключ в замочной скважине мастерской, когда почувствовал, что за ним кто-то стоит. Но он не обернулся, чтобы убедиться в этом.
Он без особой надежды решил использовать свой шанс. И он потерпел неудачу. Оставался еще один шанс, ничтожный, в который он совершенно не верил.
Он распахнул дверь и отступил в сторону, чтобы пропустить вперед жену. Матильда зажгла свет и нахмурила брови, заметив, что ее муж сохранял спокойствие.
Затем, пожав плечами, она решительно направилась к столу, заваленному бумагами, словно хотела сказать: «Это наверняка здесь!»
В это время стоявший неподвижно Верн думал, куда он мог засунуть газету. Это и был его ничтожный шанс. Да, он принес эту пресловутую газету к себе в мастерскую. Два или три дня назад он видел, что она валялась на диване, и он взял ее, чтобы убрать. До этого момента он все прекрасно помнил. Он даже помнил пятно от типографской краски на испанской шали, покрывавшей диван.
Но потом? Его жена перекладывала тетради, различные бумаги. Она выдвинула ящик, ничего не нашла, и повернулась к шкафу, в котором стояли разрозненные книги.
Эммануэлю было вовсе не весело. Его лица озарила грустная улыбка, которую жена мгновенно заметила и приняла за вызов. И тогда, разгневанная, преисполнившись упрямства, она решила перевернуть мастерскую вверх дном, лишь бы только найти газету.
«Может, газету машинально унесла Элиза?» — думал Верн.
Но нет! Последний шанс так же пропал втуне, как и все остальные. Матильда сразу же успокоилась. Она нашла газету между двумя толстыми книгами. Затем она направилась к двери, пройдя мимо мужа с гордо поднятой головой.
На минуту он подумал, что не станет спускаться, поскольку это было бы слишком легко. Когда его жена окажется на лестничной площадке, он просто закроется на ключ. И тогда, честное слово…
Но вместо этого он последовал за женой, спустился и вошел в спальню.
Дом был погружен в сон. Польдина ничего не слышала. Довольная Матильда легла. Для нее газета была сродни лакомству, которым можно вдоволь насладиться.
Эммануэль хотел заговорить, открыл даже рот, но сразу же закрыл его. Он замерз и быстро юркнул под одеяло. Он ждал. Его жена прочла заголовки на первой странице, но не нашла ничего интересного. Матильде даже пришла в голову мысль, что над нею посмеялись. Она как-то странно посмотрела на мужа, не понимая, почему тот был таким спокойным.
Да, Верн был ужасно спокойным. Он ждал. Матильде понадобится некоторое время, чтобы найти нужную статью, но она обязательно найдет ее. Когда она ее прочтет, то все поймет. А когда она поймет…
Эти размышления не помешали Эммануэлю впервые заметить, что абажур не был похож на современные абажуры для электрических ламп. Это был старинный абажур времен рожков Ауэра, с бахромой, усеянной жемчужинами. Это бросалось в глаза. Лампа стояла в двух метрах от него, посредине спальни, а он никогда ее не замечал.
Матильда перевернула страницу. Статья была напечатана внизу колонки, справа, под ничем не примечательным названием. Редактор местной газеты был противником броской рекламы, сопровождавшей различные события. Заголовок был простым: «Пострадавшая семья».
Матильда еще не добралась до статьи. Она просматривала колонку за колонкой. Эммануэль же подложил подушку под спину.
Наконец-то! Матильда задышала чаще.
Пострадавшая семья
Прошлой ночью в квартале Сен-Жервэ Шербура разыгралась леденящая душу трагедия. Некий цементник по имени Гюстав Л., который более года не мог найти работу, покончил с собой, выстрелив из ружья себе в рот.
До этого Гюстав Л. убил свою 35-летнюю жену и четверых детей, самому младшему из которых было всего несколько месяцев.
Поскольку Гюстав Л. не пил, речь, вероятно, идет о трагедии, случившейся из-за нищеты.
По правде говоря, первым чувством Матильды было разочарование. Она вновь посмотрела на статью, состоявшую из нескольких слов. Казалось, она считала ее до смешного короткой. Затем она внимательно посмотрела на мужа и, хотя она поклялась себе никогда больше не обращаться к нему, сказала:
— А что потом?
Ей казалось, что она узнала бы нечто более конкретное, если бы речь шла о супе, яде и пробирках.
Вместо этого ее мыслям пришлось проделать долгий путь, связывая статью со столовой дома Лакруа. Жалкий тип, рабочий, неспособный прокормить семью, вдруг почувствовал, что больше никогда не вскарабкается наверх, и решил покончить с собой.
Вот и все, если говорить коротко! Он был сыт по горло такой жизнью.
Только этот Гюстав Л. умертвил всю семью.
Матильда размышляла. Было видно, что она размышляла, поскольку почти с комической серьезностью смотрела на ржавое пятно на перине.
Почему Гюстав Л. убил жену и детей? Потому что он слишком сильно их любил и не мог смириться с тем, что ему придется с ними расстаться? Потому что он не мог допустить, чтобы они и дальше жили в нищете? Потому что считал, что он сам, его жена и дети составляли единое целое?
Они сидели в своих кроватях, Матильда слева с развернутой на одеяле газетой, ее муж справа. Их разделял, возвышаясь над головами, абажур с бахромой, усеянной жемчужинами.
Верн ждал. Требовалось время, чтобы в мозгу жены произошла определенная работа. Когда работа подошла к концу, Матильда обернулась к мужу, посмотрела на него так, как никогда прежде не смотрела, словно он был незнакомцем, вернее, необыкновенным существом, на которое она никогда не обращала внимания.
А Эммануэль просто произнес:
— Да-а-а…
Это не означало, что он испытывал гордость, сожаление или стыд от содеянного. Нет. Он только констатировал, но все же с едва заметной капелькой превосходства. Но и с небольшим смущением, поскольку прекрасно понимал, что лучше бы он промолчал.
Но если он спустился, значит, ему не хотелось молчать. Пока его жена просматривала газету, он спокойно искал фразу, с которой мог бы начать.
— А кто виноват? — наконец бросился он в атаку.
В тот вечер Матильда немного боялась его. Возможно, ей было страшно оставаться в спальне, проводить ночь в той же комнате, что и ее муж. Она чуть ли не с сожалением забралась под одеяло, положила голову на подушку и закрыла глаза.
— О! Я знал, что ты не ответишь… Ты никогда не признаешься, что виновата гораздо больше, чем я…
Эммануэль явно подготовился заранее. Он произносил фразы тоном, в котором чувствовалась в основном усталость и лишь чуть-чуть убедительности. На протяжении многих лет он мог любить, ненавидеть, плакать, кричать, биться головой о стены этого дома, так часто походившего на сумасшедший дом. Но в роковую минуту он сохранял хладнокровие. Он был преисполнен такого неимоверного спокойствия, что оно создавало впечатление пустоты. Он смотрел на кровать жены, на ее распущенные волосы, на вздымавшееся одеяло, укрывавшее тело…
— Если бы ты меня любила, ты бы простила… — сказал он. Затем Эммануэль нахмурился, но продолжал говорить: — Но не будешь же ты утверждать, что любила меня… Нет! Ты не осмелишься! Мы даже познакомились не случайно… Твоя тетка Этьенна сказала подруге моей матери, что порядочные люди из Байё ищут зятя с положением и глубоко религиозного…
Матильда вздохнула и перевернулась на другой бок. Теперь он мог видеть ее закрытый глаз, на который спадала прядь волос.
— Вот как мы поженились!.. Не скрою, я был счастлив войти в такой богатый дом… Только вспомни, что ты мне сказала чуть ли не в первый день: «Но самое неприятное, что отныне меня будут звать Верн. Не понимаю, почему все женщины не могут сохранять свои девичьи фамилии, как большинство актрис…»
В спальне скрипнула пружина. Польдина услышала шум, но отныне это уже больше не имело значения. Теперь она могла подслушивать, притаившись за дверью!
— Я быстро понял, что от меня требовалось… Двое детей, мальчик и девочка… Ты заранее определила число!.. Но самое удивительное, что они у тебя появились… Мне сейчас интересно, не из зависти ли твоя сестра, мечтавшая о ребенке, прижималась ко мне в мастерской…
Глаз открылся. Спокойный и холодный глаз, сверливший и смущавший Верна.
— Ты оскорбленная супруга, не так ли? Именно это хочет выразить твой злобный взгляд…
Из-за этого открытого глаза Верн все более входил в раж.
— Ты несчастная супруга, которая, едва родив ребенка, обнаружила, что муж изменяет тебе с твоей родной сестрой…
Глаз закрылся.
— Правда состоит в том, что это не могло причинить тебе страдания, поскольку ты не любила меня!.. А сущая правда, правда из всех правд, так это то, что дела обстояли бы примерно так же, даже если бы и не было этой постельной истории… Правда — это то, что вы, твоя сестра и ты, нуждаетесь в ненависти… Я уверен, что вы еще в детстве играли в ссоры, как другие дети играют в магазин или в куклы…
Глаз открылся, выражая внезапно возникший интерес.
Верн искал слова, чтобы продолжить.
— Когда в палец вонзается заноза, плоть реагирует, старается выдавить из себя чужеродное тело… А я и был занозой в доме Лакруа… И не только я, но мои дети тоже… Видишь ли, вот что произошло: ты хотела детей, это правда, но ты никогда не думала, что они не будут подлинными Лакруа!.. Главное же, ты даже не представляла, что они могут быть маленькими Вернами… И тогда, по мере того как они взрослели, ты постепенно проникалась к ним ненавистью! И к ним тоже… И твоя сестра их ненавидит… Вы обе ненавидите все, что не является вами… Вот что уже почти двадцать лет лежит в основе вашей жизни…
Теперь, когда кровать согрелась, Матильда смогла вытянуть ноги, и из-под одеяла показалась часть ее щеки.
— Ты не будешь отвечать… Ты слишком гордая… Но меня утешает то, что ты знаешь: я говорю правду… Я хочу добавить несколько слов, которые вгонят в краску другую мать… У тебя сын и дочь… У твоей сестры дочь, дочь того же отца… Значит, у тебя есть все причины ненавидеть ее. Но, тем не менее, я уверен, что в глубине души ты предпочитаешь Софи собственным детям, поскольку случаю было угодно, чтобы в ней возобладала кровь Лакруа…
Кто-то тихо постучался в дверь.
— Что там еще? — грубо спросил Верн.
— Говорите тише! — посоветовал голос Польдины.
Было слышно, как она уходила, возвращаясь к себе.
— Все это я понял с самого начала, но был не очень уверен… Я мог бы вступить в игру, тоже всех возненавидеть, играть свою партию в концерте проклятий, который вы мне устраивали каждый день… Я мог бы жить двойной жизнью, впасть в грех, предаться какой-нибудь страсти… В определенный момент я попробовал… Я не ходил в кафе, опасаясь слухов и сплетен… Однако на краю города стоит дом, который я посещал несколько раз. Но мне не удавалось проникнуться желанием вновь и вновь возвращаться туда…
Матильда вздохнула. Все это длилось слишком долго. Она потеряла всякий интерес. Глаз опять закрылся, и на этот раз можно было подумать, что окончательно.
— Вы держали меня за дурака и не знали, что там, наверху, я вел в сто раз более интересную жизнь, чем ваша, настолько интересную, что я мог спокойно пожертвовать несколькими часами, которые иначе мне пришлось бы провести в аду вашего общества… Однажды вы о ней узнаете… И тогда вы удивитесь, и та, и другая…
Матильда накрылась одеялом с головой, чтобы больше не слышать, но было совершенно очевидно, что она все слышала.
— Я не знаю, что произойдет в этот момент, что вы будете говорить обо мне… Другие же скажут…
Он рассеянно улыбался. Софи била кулаками в перегородку, отделявшую ее спальню от спальни Вернов.
— Хорошо! Понял… — крикнул он. — Впрочем, я закончил…
Его щеки раскраснелись. Он несколько раз провел рукой по взлохмаченным волосам.
— Спокойной ночи, Матильда… Спи!.. Вернее, попытайся заснуть… Меня не обманывает твое молчание, нет! Теперь я уже больше не понимаю, как я мог рассчитывать увести всех вас с собой…
Матильда резко повернулась. Эммануэль замолчал, еще немного посидел на кровати, затем постепенно соскользнул под одеяло.
Верн забыл выключить свет. Это сделала Матильда, предварительно убедившись, что все закончилось.
Утром, как обычно, на пороге стоял бидончик молока, а на крышке, для равновесия, лежал свежий хлеб. Без двух минут восемь почтальон в шерстяном вязаном шарфе опустил в почтовый ящик газету под бандеролью. Изо рта почтальона вырвалось, растворяясь в утреннем холоде, небольшое облачко. Женщины, одетые в черное, возвращались с мессы без песнопения. Порой слышалось, как открывалась или закрывалась калитка одного из больших домов, стоявших на улице.
У Элизы, полностью просыпавшейся лишь к десяти часам утра и еще долго пахнувшей постелью, были опухшее лицо и мрачный взгляд. Софи, пребывавшая в хорошем настроении, напевала, одеваясь, а Польдина поджидала в столовой сестру, чтобы на ее лице прочитать какие-нибудь знаки.
Но этот момент еще не наступил. Жак завтракал, макая кусок хлеба в кофе с молоком. Софи, войдя в столовую, спросила:
— Мы поедем сегодня за арендной платой?
Ведь по этой самой причине и был куплен автомобиль. Обитатели рабочих домов платили арендную плату каждую неделю. Собирала ее Польдина.
Что касается Эммануэля, то его напряжение спало. У него было измученное лицо, уставшие глаза. Он машинально ел, глядя на скатерть, и ни разу не бросил взгляд на жену или Польдину.
Поднимаясь в мастерскую, он на минуту остановился на лестничной площадке второго этажа, возле двери комнаты Женевьевы, и даже дотронулся до фарфоровой ручки.
— … Господь с тобою…
Женевьева вполголоса молилась, и он не решился войти. Он продолжил свой путь, заперся в мастерской и долго смотрел через застекленный проем на серые крыши, по которым плыл смутный туман.
Внизу хлопнула дверь. Это ушел Жак. Его шаги уже раздавались по мостовой.
— Я хочу сделать круг, — объявила Софи, горевшая желанием прокатиться на машине.
Когда Софи уехала, Польдина пристально посмотрела на сестру.
— Так вот! Мы остались одни. Ты можешь говорить…
Матильда колебалась. Она, безусловно, была готова все рассказать. Возможно, дом еще недостаточно прогрелся?
— Мне надо умыть Женевьеву! — прошептала она.
Необходимость ухаживать за дочерью вовсе не тяготила Матильду. Она машинально выполняла эти обязанности, которые занимали у нее часть утра. Она работала бесшумно, не сотрясая, если можно так выразиться, воздух. Тем не менее предметы, словно по мановению волшебной палочки, занимали свои места, пыль исчезала, равно как и беспорядок, который любое живое существо создает вокруг себя.
Пока Матильда работала, она ни о чем не думала, а ее взгляд выражал обыкновенное прилежание.
— Ты выпила капли?
— Нет еще, мать.
Она сосчитала капли, приподняла дочь необычайно нежным движением, подождала, пока Женевьева выпьет, забрала стакан.
— Мне снилось, что викарий пришел, чтобы пожелать мне доброго утра…
Матильда вздрогнула, поскольку эти слова вызвали в ее воображении трагическую картину, комнату умирающего. Но Вьева догадалась о ее мыслях и, улыбаясь, продолжила:
— Не бойся! Это вовсе не то, о чем ты думаешь… Он просто пришел пожелать мне доброго утра, поскольку я не в состоянии ходить… В это воскресенье я впервые не смогу пойти на мессу…
Матильда приоткрыла окно, чтобы вытряхнуть прикроватный коврик.
— Проснувшись, я подумала, что, может быть, он согласится прийти… Как ты думаешь, мать?.. Ты не хочешь попросить его об этом?..
— Посмотрим… — обещала Матильда, которая в то утро особенно равнодушно относилась к повседневным заботам.
Она бесшумно перемещалась по комнате, едва дотрагиваясь до предметов, словно жонглер. Матильда и в самом деле будто отсутствовала. Она ходила, склонив голову, поджав губы, причем гораздо сильнее, чем обычно. Как-то раз Жак цинично отозвался, увидев на ее лице подобное выражение:
— Корчит из себя скорбящую Богоматерь.
Женевьева все же спросила:
— Что произошло вчера вечером?
— А что должно было произойти?
— Мне кажется, что поздно вечером я слышала голос отца… А сегодня утром он не зашел ко мне, чтобы поцеловать…
— А!
За дверью зашелестела юбка Польдины. Она вошла в свой кабинет, а Матильда на мгновение застыла. Действительно, в тот день в ее деятельности часто случались перерывы. Она работала, наводила порядок более тщательно, чем всегда, словно считая минуты. Она хотела занять руки, но порой чувствовалось, что мысленно она была где-то далеко. Возможно, она надеялась, что произойдет какое-то событие, событие, которого она ждала и в то же время боялась?
Один раз, увидев отражение матери в зеркале, Женевьева поняла, что мать плакала, но беззвучно: Матильда не всхлипывала, не вытирала глаза, которые секунду спустя высыхали сами собой.
Казалось, будто с улицы в дом проник туман, окутал все предметы, приглушил шаги и голоса, придал движениям неуверенность.
Почему Польдина, выйдя из кабинета, открыла дверь и, неподвижно застыв на пороге, смотрела на сестру, не говоря ни слова? Почему Матильда делала вид, будто не замечает Польдину? Почему она принялась сама мыть туалетную комнатку, не жалея воды?
— Мать…
— Что?
— Ничего… Я не знаю…
Польдина ушла. Было слышно, как она ходила взад и вперед по кабинету, сгорая от нетерпения.
Элиза отправилась за покупками. Вьева, услышав шум в доме, задрожала от страха.
— Сегодня грустный день… — попыталась она извиниться.
— Почему ты так говоришь?
— Не знаю… Это, несомненно, из-за тумана… Сегодня утром я с трудом съела одно яйцо, и теперь я все еще чувствую его в желудке… Где Софи?
— Гуляет…
Вновь пришла Польдина и встала в дверном проеме. В ее своеобразной манере стоять и смотреть на сестру было нечто жесткое, настойчивое.
— Матильда… — произнесла она.
— Что тебе нужно?
— Подойди сюда на минутку…
— Сейчас… Я скоро закончу…
Женевьева ничего не могла понять, но ее недомогание усиливалось, и она с беспокойством следила за движениями матери.
Польдина становилась все более нетерпеливой. Она дважды возвращалась к себе. И дважды приходила назад. Теперь стало очевидно, что Матильда находила себе занятия, которые могли бы оправдать тот факт, что она так долго находилась в комнате Женевьевы.
В один из тех моментов, когда Польдина стояла на пороге, наверху послышался шум, шум от упавшего стула.
Три женщины на мгновение замерли, прислушиваясь. Более впечатлительная Вьева схватилась рукой за грудь. У нее бешено стучало сердце.
Она непроизвольно вскрикнула. Ее мать спросила:
— Что с тобой?
— Не знаю… Ты слышала?
— А?.. Это упал стул…
— Да… Возможно…
Матильда собиралась вымыть таз, но на этот раз Польдина проявила большую настойчивость.
— Подойди на минуту, ладно?
Женевьева осталась одна. Она слышала, как мать с теткой вошли в кабинет и осторожно закрыли за собой дверь, как они шептались.
Тетка Польдина сурово смотрела на сестру.
— Почему ты не хочешь мне ничего рассказать? Чего ты ждешь?
Матильда отвернулась, ничего не ответив. Сестра настаивала, глядя в сторону ее спальни, на камин, который накануне она превратила в лабораторию:
— Это то, о чем я думаю, не так ли?
Матильда опустила голову.
— Он признался?
Польдина подняла глаза к потолку. Неожиданно она схватила сестру за плечи и начала ее трясти, говоря:
— Но тогда…
Польдина вновь посмотрела на потолок. Матильда через силу произнесла.
— Что тогда?
Ее голос был таким тусклым, таким сухим, что Польдина возмутилась.
— Ты… Ты это сделала нарочно?..
Они уже давно поняли друг друга. Впервые в жизни Польдина утратила хладнокровие и бегом помчалась по лестнице, подобрав обеими руками юбки.
У Женевьевы перехватило дыхание. Она лежала в своей спальне, вытаращив глаза от страха.
Польдина, задыхаясь, напрасно пыталась открыть дверь мастерской, теребила ручку, била кулаками в створку:
— Эммануэль!.. Открой!..
Матильда не стала подниматься. Она стояла на том же месте в кабинете, дверь которого оставалась открытой. Она услышала шум в соседней комнате, странный шум, сопровождавшийся стоном, и поняла, что ее дочь, охваченная паникой, хотела встать и упала на пол.
Матильда даже не пошевелилась.
— Открой! — повторяла наверху Польдина.
Затем она спустилась. С лестничной площадки она бросила:
— Надо позвать слесаря…
Польдина забыла, что в доме был телефон. Она вышла из дома, двинулась вдоль стен домов и свернула на маленькую улочку, на которой, как она знала, жил слесарь.
Женщина говорила сама с собой, вполголоса, нараспев:
— Она это сделала нарочно… Она подозревала… Она знала…
Матильда села, внезапно почувствовав слабость. Опершись обоими локтями о стол, она упала головой вперед. Однако она не потеряла сознания. Это было что-то другое, тревожная, мучительная пустота, тягостная прострация, которая не помешала ей услышать голос Женевьевы:
— Мать!..
Матильда даже слышала шаги на улице, шаги двух человек, сестры и слесаря, перебиравшего ключи на большой связке.
— Входите… Сюда… Да, это на самом верху… Еще ничего не известно…
Мужчина стал подниматься первым. Проходя мимо кабинета, Польдина бросила взгляд на сестру.
Они долго возились на последней лестничной площадке. Наконец раздался треск, и сразу же наступило долгое молчание.
— Мать!.. Мать!.. — надрывалась Женевьева за закрытой дверью.
А наверху мужчина произнес:
— Я схожу к нему… Не беспокойтесь, мадам…
Он стремительно спустился по лестнице и побежал по улице. Матильда вздрогнула, поскольку возле нее кто-то стоял, кто-то неподвижный и молчаливый.
Это была Польдина. Польдина, своим поведением ответившая на немой вопрос.
Матильда провела рукой по лбу и, сделав над собой усилие, встала.
— …повесился… — проронила Польдина. — На оконной раме…
Ни Матильда, ни Польдина не плакали. Но самым ужасным было то, что Польдина осуждающе смотрела на сестру.
— Мать!.. Пожалуйста, мать!..
И тогда Польдина сказала:
— Иди к ней…
Таким образом, Польдина дала понять, что займется всем сама. Но сначала она вошла в свою спальню, посмотрела на себя в зеркало, поправила несколько прядей и взяла шерстяную шаль, потому что ей стало холодно.
Она медленно поднялась по лестнице, словно старуха, добралась до последней лестничной площадки, но не вошла в мастерскую.
Польдина, склонившись над перилами, шатавшимися вплоть до медного шара на первом этаже, ждала. Из комнаты Женевьевы до нее доносились крики. Элиза еще не вернулась домой с покупками.
Наконец в коридоре появились двое мужчин. Раздался голос слесаря:
— Это на последнем этаже…
Прошло несколько минут, и Польдина с почти комическим удивлением увидела мужчину, поднимавшегося к ней, еще совсем молодого и очень застенчивого мужчину.
— Доктора Жюля не было дома, — объяснил слесарь. — Я вспомнил, что почти рядом живет новый врач…
— Входите, доктор…
Соблюдая правила приличия, слесарь убрал связку ключей.
Молодой врач пробормотал с простодушным видом:
— Где он?
Он не заметил, что в мастерской был закуток, где стоял диван. Именно на этот диван слесарь положил тело Эммануэля Верна, с ноги которого по дороге упала лакированная туфля.
— Можно включить свет?
В закутке было темно. Польдина повернула выключатель, и над испанской шалью, покрывавшей диван, зажглась старинная лампа из кованого железа.
Сама толком не зная, что говорит, Польдина произнесла, отходя в сторону:
— Оставляю вас… Если вам что-нибудь понадобится…
Польдина все сделала, все заказала, за всем проследила. Редко случалось так, чтобы подобная работа в этом доме проделывалась всего за один час.
Матильда дулась в прямом смысле слова. Она не была сломлена горем, не испытывала угрызений совести. Скорее, она была физически подавлена, но, тем не менее, принимала участие в хлопотах, бросая на остальных недоверчивые взгляды.
Польдина освободила ее от необходимости ухаживать за дочерью. Никто ничего не мог поделать с Женевьевой, которая, лежа в кровати, кричала во весь голос, кусала простыни, зловеще выла, как собака на луну.
— Доктор, нельзя ли ее как-нибудь успокоить?
Женевьеве дали бром. Мать приподняла ее, и она выпила лекарство. В стакан катились слезы, а тело Женевьевы продолжало содрогаться.
Ну что же! Надо было все делать быстро. Польдина взялась за работу с мужской энергией, поскольку если бы она не сделала то, что полагалось, произошла бы новая драма.
Эммануэль, лежавший наверху на диване, покрытом испанской шалью, с низко опущенной головой, с перекошенным лицом, с рукой, касавшейся пола, превратился в непонятное существо, на которое Польдина не могла смотреть не перекрестившись.
— Не забудьте позвонить в полицию! — напомнил молодой доктор.
Доктор еще не догадывался, что его продержат до конца и что он целый час будет находиться во власти старшей Лакруа.
Ему самому пришлось позвонить в комиссариат, а за это время в мастерской Польдина успела прочитать записку, лежавшую под стаканом на столе так, что ее невозможно было не заметить.
Я прошу прощения у дочери, но, вероятно, я принесу ей больше пользы мертвым, а не живым. Я хочу, чтобы все, что находится в мастерской, стало ее личной собственностью. Это моя последняя воля. Возможно, это наследство когда-нибудь поможет ей.
У Польдины возникло искушение спрятать записку за корсет. Возможно, она так и сделала бы, если бы в мастерской не было Эммануэля. А из-за него она вновь положила записку на стол, но на всякий случай, словно по оплошности, засунув ее под тетрадь.
У нее не было времени все обдумать. Слишком о многом следовало позаботиться, а она не хотела ничего упускать.
— Комиссар скоро придет! — сообщил молодой доктор.
На всякий случай неплохо было бы спрятать пузырьки и пробирки, находившиеся в спальне Польдины, иначе они могли бы вызвать бог весть какие комментарии. Во дворе еще сохранилась сточная канава, прорытая задолго до того, как в доме была проведена канализация. Польдина, с опаской посматривая на окна, подошла к ней и приподняла цементную плиту.
Возвращаясь, она встретила Элизу, раскладывавшую на кухне покупки. Служанка еще ничего не знала о случившемся.
— Мсье умер, — сказала Польдина. — Надо закрыть ставни, обвязать язычок колокольчика и оставить дверь приоткрытой.
— Мсье умер? — с глупым видом переспросила Элиза.
— Да, он умер. Делайте то, что я вам велела.
Вскоре кто-то постучал по решетчатому ставню. Через мгновение в дом вошел комиссар в сопровождении инспектора. Польдина провела полицейских наверх.
— Он уже давно страдал неврастенией, а когда заболела его дочь, стал совсем мрачным. Его дочь слегла и, несомненно, уже больше никогда не сможет встать на ноги.
— Кто снял его?
— Слесарь и я.
Комиссар сел за стол, не спеша записал то, о чем рассказала ему Польдина, а также фамилии слесаря и доктора.
— Если бы вы могли посодействовать, чтобы газеты не сообщали подробностей…
Комиссар пообещал сделать все, что от него зависело, и взял шляпу.
— Мы можем?.. — спросила Польдина, показывая на тело.
Она не закончила вопроса, поскольку не нашла нужного слова. Вернее, слово, пришедшее ей на ум, показалось Польдине неприемлемым. Она чуть не спросила: «Мы можем убрать его?»
Тем не менее комиссар понял.
— Разумеется, можете…
Это были трудные минуты, но их необходимо было пережить. А также воспользоваться тем, что доктор еще находился в распоряжении Польдины.
— Что такое? — крикнула она, обращаясь к Элизе, которая шумно переминалась с ноги на ногу на лестничной площадке, не осмеливаясь войти.
— Нотариус Криспен. Он хочет поговорить с мадам…
— Сейчас я его приму… Вы сказали ему?..
— Нет, мадам… Я только провела его в гостиную…
Доктор был таким послушным, что это вызывало смех.
— Готовы? — спросила Польдина.
Она взяла Эммануэля за ноги, а доктор — за плечи. Польдине пришлось на минуту опустить ноги, чтобы открыть дверь спальни.
Потом начались хождения по комнате, открывание дверей стенных и платяных шкафов… В таз налили воду, на стол положили стопку белья.
Не забыла ли Польдина о чем-либо? Сообщить в мэрию… Но об этом позаботится похоронная контора. Позвонить в контору собиралась Матильда, насколько она была в состоянии чем-нибудь помочь.
На лестничной площадке Польдина столкнулась со своей дочерью. Вид у Софи был настолько растерянный, что мать сказала ей:
— Тебе не стоит туда входить… Через несколько минут все будет кончено. Ты видела нотариуса?
— Какого нотариуса?
— Он внизу, в гостиной…
Наконец, через четверть часа Польдина сказала доктору:
— Мы закончили… Благодарю вас за помощь… В доме, где одни женщины…
Польдина позвала Софи.
— Теперь ты можешь взглянуть на него…
Эммануэль Верн перестал быть опасным. Он даже удивлял своей банальностью, лежа на спине со сложенными по традиции руками, сжимавшими четки. Его голова была подвязана полотенцем, чтобы рот не мог открыться. К тому же полотенце скрывало кровоподтеки на шее. Польдина зажгла только две свечи, по одной с каждой стороны.
— Как это случилось? — поинтересовалась Софи.
Ее мать слегка пожала плечами, вполголоса прочитала «Аве Мария» и «Отче наш» и перекрестилась.
— Я вспомнила, что надо поставить в известность кюре. Возможно, он не захочет прийти, если ему скажут, что речь идет о самоубийстве… Сходи к нему…
Софи надела шляпу и, забыв о правилах приличия, громко хлопнула входной дверью.
Матильда не покидала кабинета. Из-за закрытых ставень, ведь Элиза закрыла их почти в каждой комнате, пришлось зажечь лампы. Можно было подумать, что уже наступила ночь.
— Они будут здесь через полчаса… — сообщила Матильда сестре.
Они — это гробовщики.
— Мы поставим гроб в гостиной, как было у папы?
Матильда согласилась, но думала она уже о другом.
— Он не оставил письма?
— Вот об этом я и хотела с тобой поговорить… Возможно, будет лучше, если мы поднимемся…
Но тут на пороге появилась Элиза.
— Нотариус спрашивает, не можете ли вы его принять…
— Хорошо! Сейчас спущусь…
Но прежде Леопольдина привела себя в порядок, надела черное шелковое платье и заколебалась, не зная, приколоть ли камею.
— Тебе надо что-нибудь выпить, — посоветовала она сестре, найдя ту слишком бледной.
Польдина спустилась, пересекла столовую и вошла в гостиную, суровая, словно окаменевшая, как того требовали обстоятельства.
— Прошу прощения, что заставила вас ждать, но, полагаю, вам сказали…
— Спешу выразить свои соболезнования, — ответил нотариус, отвесив легкий поклон.
Нотариус принадлежал к числу мужчин с седой бородой и вечно растрепанными волосами. Он ледяным взором смотрел на Польдину, словно не желал прибегать к формулам вежливости. Однако воспитание оказалось сильнее, и он процедил сквозь зубы:
— Как это случилось?
— Внезапно… Совершенно неожиданно… Присаживайтесь, мсье Криспен…
— Мне очень жаль, что мне приходится беспокоить вас в такой момент… Но, тем не менее, полагаю, будет лучше, если я обращусь к вам, хотя в принципе это непосредственно касается вашей сестры…
Нотариус приступил к заранее подготовленной части своего визита. Он не сел, несмотря на приглашение Польдины, поскольку ему предстояло сделать театральный жест: опустить руку в карман черного пальто, вытащить оттуда довольно объемную пачку и протянуть ее своей собеседнице.
— Вот!
— Что это?
— Мне хотелось бы, чтобы вы сами взглянули…
Теперь он мог сесть, распахнув полы пальто, и тихо вздохнуть.
Польдина держала в руке пачку писем, перевязанную резинкой. Она сняла резинку, развернула одно из писем и заметила:
— Это почерк Жака…
В знак согласия нотариус кивнул головой. Польдина начала понимать. Вполголоса она прочитала:
— Моя дорогая…
— Вы можете пропустить это письмо, — посоветовал нотариус. — Возьмите из конца пачки.
Окна гостиной выходили во двор, и решетчатые ставни с этой стороны не были закрыты. Польдина повернулась спиной к окну.
— Моя обожаемая маленькая девочка…
Мсье Криспен пристально смотрел на потертый ковер, на котором его до блеска начищенные туфли образовывали два ярких параллельных пятна.
— Надеюсь, ты удачно добралась и твои родители ничего не заподозрили…
Польдина тихо, вполголоса читала. Она взяла лорнет и немного нагнулась, чтобы на письмо попадало больше света.
— Я не вижу… — неуверенно пробормотала она.
— Возьмите следующее письмо, то, что написано на голубой бумаге…
— Моя маленькая женщина, принадлежащая мне…
Ведь теперь ты принадлежишь мне, не правда ли? И никто больше не сможет нас разлучить… До конца нашей жизни мы будем вспоминать о ресторанчике на берегу реки, о его хозяине, улыбка которого тебе не понравилась, о служанке, нарочно называвшей тебя «мадам», чтобы получить побольше чаевых… Ты принадлежишь мне, только мне, от губ до всего остального…
Польдина встала, положила письма на столик из розового мрамора и прошептала:
— Вы уверены, что письма адресованы вашей дочери?
— Совершенно уверен, поскольку сегодня утром я нашел эти письма спрятанными под ее бельем… С некоторых пор я кое о чем подозревал, но решил твердо в этом убедиться…
— Речь идет о старшей?
— Нет! О Бланш, младшей, которой на Троицын день исполнилось только семнадцать лет…
— Вы говорили с Жаком?
— Нет еще. Он сейчас у меня в конторе…
Польдина воспользовалась тем, что в коридоре раздался шум:
— Вы позволите? Я на минутку…
Пришел представитель похоронной конторы вместе с приказчиком, который должен был снять мерку.
— Я в вашем распоряжении! — пообещала Польдина.
Она вернулась в гостиную, но остановилась на пороге.
— Прошу прощения, мэтр Криспен, но мне непременно надо уделить внимание этим господам… После церемонии…
— А что, по-вашему, я должен делать все это время? Моя дочь плачет в подушку… Моя жена страдает от этого…
— Уверяю вас, что…
Польдина вежливо, но холодно буквально вытолкала его за дверь, обратившись к новым посетителям:
— Сюда, мсье… Мы поставим гроб в гостиной, как гроб моего отца…
Как обычно, был накрыт стол, но Жак отказался обедать и заперся в комнате сестры, находившейся в полулетаргическом состоянии. Его глаза были красными от слез.
Пришел священник. Он заподозрил неладное, но не рассердился.
— Я договорюсь с епископством, — пообещал он. — В любом случае не может идти и речи об отпевании, однако, вероятно, я сумею благословить тело возле дверей церкви.
— Я предпочла бы отпущение грехов…
— Положитесь на меня. Я сделаю все, что в моей власти.
Священник ушел. В эти минуты Женевьева спала и поэтому не видела его.
Когда пришли обивщики, обе сестры и Софи еще сидели за столом. Обивщики прошли через столовую, и через несколько минут уже раздавался стук молотков.
— Как только извещения о смерти будут готовы, ты напиши адреса, — сказала Польдина дочери. — Фамилии найдешь в зеленом блокноте. Возможно, следует сообщить его семье?
У Верна больше не было ни отца, ни матери, однако в Орлеане жила его тетка, там же проживали дальние родственники, один из которых был землемером, и, наконец, в Египте жила его замужняя сестра.
— Не беспокойся, мама! Я сделаю все необходимое…
— Что касается одежды…
— Я схожу к портнихе… Я должна надеть вуаль?
Это слово сразу же напомнило обеим сестрам об определенных обстоятельствах. Они непроизвольно посмотрели друг на друга, причем этот порыв был настолько спонтанным, что они смутились.
— Матильда, как ты думаешь?
Матильда, глядя на скатерть, ответила:
— Делай, как хочешь…
Если бы Софи приходилась Эммануэлю только племянницей, вуаль была бы необязательна. Но если она его дочь…
— Я предпочла бы, чтобы решение приняла ты…
В конце концов решение приняла Софи.
— Поскольку Женевьева не сможет прийти на похороны, будет лучше, если я появлюсь в глубоком трауре…
Благодаря Польдине драматический хаос царил в доме недолго.
Остаток дня принес, скорее, успокоение, вернул обитателей дома к почти повседневной жизни, напомнил о банальности смерти.
— Ты позвонишь в газету, чтобы дать объявление?
Они немного поспорили о формулировке. Надо было уточнить, напишут ли они «умер после недолгой болезни», или «благочестиво умер», или же…
Польдина предложила: «неожиданно умер», и Матильда согласилась с ней.
Лишь один Жак не знал, чем заняться. Вопреки всем ожиданиям, он был подавлен горем. Время от времени он захлебывался от рыданий, доводивших его до изнеможения.
Учитывая состояние, в котором пребывала Женевьева, он не мог даже поговорить с сестрой. Он просто сидел рядом и смотрел на нее. Иногда он резко вставал, входил в комнату, где лежал отец, и стоял, прислонившись спиной к стене.
Все же около трех часов ему пришлось зайти на кухню, чтобы что-нибудь съесть. И тогда, оставшись наедине с Элизой, он с подозрением спросил:
— Как это произошло?
— Не знаю, я ходила за покупками…
Наконец, принесли извещения о смерти. Одно из них прикрепили к входной двери. Софи, сидя в кабинете, вписывала фиолетовыми чернилами адреса в остальные.
К четырем часам все было закончено. Тело перенесли в гостиную, где уже стояли цветы с прикрепленными визитными карточками соседей и поставщиков. Здесь все было: свечи, освященная вода, ветка самшита и даже люди, входившие в дом на цыпочках, долго не решавшиеся пройти в гостиную, делавшие два шага и ждавшие возможности уйти.
Жак стоял на часах. К счастью, у него был черный костюм. Неважно, что он стал ему немного мал. Жак принимал посетителей, пожимал руки, сморкался, теребил носовой платок и время от времени поднимал голову, спрашивая себя, что происходит в других комнатах дома.
После того как все было приведено в порядок, его мать и тетка поднялись в мастерскую. Польдина хотела закрыть дверь, но после минутного колебания оставила ее открытой, как человек, боявшийся попасть в ловушку.
Надо было привыкать к этому. Какое-то время они находились у Эммануэля, словно тот еще не ушел окончательно.
— Читай!..
Матильда прочла, положила записку на стол и заметила:
— Он ничего не сказал о Жаке…
— Ты прекрасно знаешь, что он не доверял ему… Кстати, о Жаке. Приходил нотариус… Он еще вернется… Мне с трудом удалось избавиться от него… Кажется, Жак соблазнил Бланш… Письма, которые он мне показал, не оставляют ни малейших сомнений…
Неважно, что первый этаж мгновенно превратился в нейтральную территорию. Наверху дом Лакруа продолжал жить собственной жизнью. И то, что Матильда дала сестре отпор, служило лучшим доказательством. Она с горечью спросила:
— Почему он говорил с тобой?
— Потому что ты потеряла мужа и он не осмелился побеспокоить тебя…
Сестры не двигались. Они еще не привыкли свободно расхаживать по этой комнате, которая за столько лет стала для них чужой и даже враждебной. В какой-то момент Польдина встала, подошла в задней стене и повернула портрет, на которой ее сестра украдкой бросала взгляд.
— Что ты об этом думаешь?
— О чем?
— Обо всем…
— Если ты имеешь в виду Жака…
Да нет же! Речь шла о завещании, и взгляд Польдины недвусмысленно говорил об этом.
— Еще не знаю…
По правде говоря, прежде всего надо было переписать весь этот хлам, загромождавший мастерскую. До этого ничего нельзя было сказать. На протяжении восемнадцати лет обе сестры ни разу не входили в эту комнату, и сейчас они с любопытством разглядывали обстановку.
Картина школы Тенье по-прежнему покоилась на мольберте. На полу стояли и другие картины, принадлежавшие торговцам, которым следовало вернуть их имущество.
Ни гипсовые маски, висевшие на стенах, ни две китайские маски воскового цвета с длинными усами практически ничего не стоили.
— У тебя есть какие-нибудь идеи?
Лампы, висевшие над диваном и на потолке, были зажжены.
— От него, — сказала Матильда, — можно ожидать чего угодно…
Вот так! Они даже не догадывались, что он затеял! Могло даже показаться, что он нарочно написал эти несколько строчек, которые ничего не значили, но, если их прочитать по-иному, содержали в себе скрытую угрозу.
Почему мертвый Эммануэль сможет принести больше пользы, чем живой? Почему вещи, находившиеся в мастерской, однажды смогут помочь девушке?
И чем помочь? Деньгами?
— Как ты думаешь, сколько он зарабатывал? — спросила Польдина, задергивая занавеску, висевшую на застекленном проеме.
— Тебе об этом известно столько же, сколько и мне! Когда мы поженились, он выручал примерно три тысячи франков в месяц. Мы решили, что он будет отдавать две с половиной тысячи франков на семейные нужды, а остальное оставлять себе на карманные расходы и на краски…
Только Эммануэль не вел счетов! Каждый месяц он отдавал две с половиной тысячи, не пускаясь в объяснения. Было весьма трудно выяснить, сколько ему платили антиквары и торговцы картинами.
Что могло бы помешать ему, например, спекулировать картинами?
Кто знает, не продавал ли он собственные картины со всеми этими крышами, которые с упорством маньяка писал до бесконечности?
— Ящик заперт?
— Нет…
Польдина не произнесла: «Открой…»
Но Матильда поняла сестру и, немного поколебавшись для проформы, потянула за ручку.
В ящике лежали ластики, карандаши, маленькая губка, рисунки углем и желтая коробка с карамельками.
Обе женщины, словно сговорившись, инстинктивно посмотрели вокруг, чтобы убедиться, что в мастерской больше не было никакой мебели, запиравшейся на ключ.
— Что он говорил тебе той ночью?
— Всякое… Я все чаще спрашиваю себя, не сделал ли он все это, чтобы отомстить…
Все это, в том числе и самоубийство!
— Он не работал с утра до вечера, — резонно заметила Польдина. — Он не мог писать при искусственном освещении. Чем же он занимался?
На этажерке стояли книги, но их было не больше двадцати. За семнадцать лет Эммануэль Верн сумел бы выучить их наизусть!
— Я закончила! — сказала неожиданно вошедшая Софи. — Элиза пошла относить извещения на почту…
Казалось, ее тоже ошеломила обстановка в мастерской. Она смущенно смотрела вокруг. Поведение обеих женщин заинтриговало ее.
— Что вы здесь делаете?
— Разговариваем… Оставь нас…
А поскольку ее дочь приближалась к столу, но без всяких конкретных намерений, Польдина незаметно убрала завещание под тетрадь.
— Оставь нас, прошу тебя… Нам нужно принять решение… Где Жак?
— В гостиной… Все время приходят люди… Он просит, чтобы его сменили…
— А его сестра?
— Она проснулась… Тихо плачет и молится… Она хочет, чтобы ее перенесли вниз. Хочет увидеть отца прежде, чем его положат в гроб…
— Когда принесут гроб?
— Завтра утром…
— Ты какой заказала? — спросила Матильда.
— Дубовый…
Наступило молчание. Потом Софи сказала наигранно беззаботным тоном:
— Хорошо! Поскольку меня не хотят видеть, я ухожу…
Сестры подождали, пока она спустится.
— Ты думаешь, он что-то спрятал в мастерской?
— Я просто пытаюсь понять, что он написал…
В мастерской было холодно, поскольку печка, которую Верн разжег в последний раз утром, погасла. На улице какая-то женщина оставила двух детей на тротуаре, сказав им:
— Стойте здесь!.. Я скоро вернусь…
Она вошла, слегка поклонившись Жаку, решительным шагом направилась к столу с самшитовой веткой и освященной водой и перекрестилась ритуальным жестом, молча шевеля губами. Затем она постояла минуту и ушла.
В доме Криспена родители заперли Бланш в ее комнате, и даже сестра, обрученная с адвокатом, не имела права входить туда.
— Что это за тетрадь? — спросила Польдина Матильду, сидевшую за столом.
Матильда открыла тетрадь и прочитала название, выведенное округлым почерком: «Исследования, касающиеся числа золота».
Ни та, ни другая ничего не поняли. Тетрадь была исписана убористым почерком фиолетовыми чернилами, которыми всегда пользовались в доме, отдававшем предпочтение именно этому цвету. Почти на каждой странице были нарисованы схемы, сложные геометрические фигуры и порой наброски: овал лица, плечо, нога.
— Это ничего не дает, — вздохнула Матильда.
— Ты по-прежнему не хочешь мне поведать, что он говорил той ночью?
— Это бесполезно… Если учесть, что произошло!..
— Он говорил обо мне?
— Я не помню…
— Он тебе ничего не сказал о Софи?
— Нет… Не думаю…
Оскорбленная до глубины души, Польдина встала и проронила:
— Прекрасно! Поскольку ты отказываешься говорить…
Но она не ушла, как можно было бы предположить по ее жесту. Она вновь вернулась к разговору.
— Ты покажешь записку дочери?
— Не вижу способа избежать этого…
— Она способна навеки поселиться в своей комнате, чтобы больше никогда оттуда не выходить… Тише!..
На лестнице послышались шаги, шаги человека, который даже не пытался пройти незамеченным. Две ступеньки, как всегда, заскрипели. В темноте лестничной площадки вырисовывался силуэт Жака. Когда на него упал свет, стало ясно, что взгляд у Жака был недобрый.
— Что вы еще замышляете? — без обиняков спросил он.
— Ты мог бы быть и повежливее, — возразила ему мать.
Жак, немного растерявшись, проворчал:
— Какой уж есть! В чем дело?
Жак понял, что произошло нечто важное. Возможно, он перехватил взгляды, которыми обменялись его мать и тетка?
— В чем дело? — повторил он, повышая голос.
Жак утратил терпение, нежность, уважение. Он был на взводе.
— Вы не хотите мне сказать? — гневно бросил он им в лицо.
Матильда довольствовалась тем, что протянула ему листок бумаги. Он взял записку, прочитал ее, вновь перечитал и по очереди посмотрел на них обеих.
— И что?
— Ничего.
— Что вы собираетесь делать?
Мог возникнуть вопрос, не хотелось ли и ему тоже уничтожить записку, которая угрожала стать источником осложнений.
— А что тут можно сделать?.. Все это принадлежит Женевьеве…
Жак обвел глазами мастерскую и усмехнулся:
— Ну, и какая ей от этого польза?!
Польдина, желая сменить тему разговора, пробормотала:
— Мсье Криспен ничего тебе не говорил?
— Насчет чего?
— Он приходил сегодня утром…
— И что?
— Он показал мне письма… твои письма…
Жак так густо покраснел, что его лицо преобразилось. Внезапно он стал похож на сильного жестокого крестьянина с глазами, в которых сверкала ярость самца.
— Мои письма?
Он чувствовал ловушку, поскольку, будучи членом семьи, хорошо знал ее.
— Там есть одно письмо, в котором ты сказал все…
— Это касается только меня!
— Необходимо принять решение… Ты прекрасно знаешь, о чем мы условились… Тебя послали учиться исключительно для того, чтобы затем купить должность, когда таковая освободится, и обустроить внизу твою контору…
Жак ничего не ответил. Он, насупившись, смотрел в пол.
— Разве не так, Матильда? — настаивала Польдина.
Никто не вспоминал о Женевьеве, которая молилась, слегка закрыв глаза, мокрые от слез. Было жарко. Жарко внутри нее, жарко вокруг. Все смешалось, Пресвятая Дева, портрет в золочено-черной раме, бледное лицо отца.
— Радуйся, Мария, благодати полная… Милая моя Пречистая Дева, сделай так, чтобы папа… Радуйся… Мария… Умоляю тебя, папа… Это твоя дочь умоляет тебя… Твоя дочь, которая совсем одна, которая боится… Ныне и в час смерти нашей… Помоги мне, Пречистая Дева, поскорее воссоединиться с ним… И пусть…
Наверху Жак сказал как отрезал:
— Об этом мы поговорим в другой раз.
Чтобы скрыть странгуляционную борозду, полотенце заменили шелковым шейным платком. Пламя от свеч колыхалось. Время от времени приносили цветы, и Софи, очень спокойная, ставила их у подножия кровати.
Софи проголодалась. Она сердилась, потому что никто не приходил ее сменить. Она надеялась, что мимо двери пройдет Элиза, и тогда она пошлет ее за кем-нибудь.
Вдруг Софи подумала: «Надо же! Я забыла послать извещение своему отцу!»
Человеку, о котором в доме никто не вспоминал, о кротком церковном певчем Ролане Деборньо, который по-прежнему жил в швейцарской деревне, населенной людьми, страдавшими туберкулезом.
— Я закрою дверь? — спросила Польдина сестру.
Они втроем стояли на лестничной площадке, Польдина, Матильда и Жак.
— Закрой!
Матильда хотела протянуть руку, чтобы взять ключ. Но в этот момент вмешался Жак:
— Отдай!
Он сказал это таким тоном, что они обе почувствовали скрытую угрозу.