Безумен род людской

Сладчайшая пьеса

А главное, дорогие мои актёры, не ешьте ни луку, ни чесноку. Мы должны испускать сладостное благоуханье, и я не сомневаюсь, что зрители скажут: вот сладчайшая пьеса. Без всяких рассуждений! Марш вперёд без дальних слов!

«Сон в летнюю ночь»

Акт IV, сцена 2

Глава одиннадцатая

Леди Энн Хансдон, бабушка невесты, восседала в центре большого зала. Две служанки, и среди них не было Сильвии, сидели на низких скамейках у её ног, а на маленьком столике сбоку стояли песочные часы. Мы только что закончили первую репетицию, сыграв всю пьесу в костюмах, по крайней мере, в каких могли, поскольку многие изысканные наряды ещё не сшили, и сейчас все актёры неловко стояли на сцене, ожидая приговора её милости. Это было в день моего столкновения с персивантами, до свадьбы оставалось всего шесть дней, и леди Энн потребовала, чтобы мы сыграли для неё «Сон в летнюю ночь».

— После той интерлюдии, что вы представили на Рождество, — объявила она пайщикам, — я хочу удостовериться, что наши гости не уснут от скуки.

Леди Энн была одета в модный чёрный цвет, седые волосы убраны под французский чепец. Она взирала на нас, постукивая по столу пальцами в перстнях. Разумеется, мы наблюдали за ней по ходу пьесы, и суровость её лица, на котором лишь изредка появлялась едва заметная улыбка, не говоря уже о смехе, нас тревожила. И вот она вынесла свой приговор:

— Почти два с половиной часа, мистер Шекспир, два с половиной!

— Так долго, миледи? — отозвался мой брат.

— Два с половиной! — повторила она, подняв в доказательство песочные часы.

— В самом деле, миледи.

— Его милость не выдержит двух с половиной часов, — сурово произнесла она.

— Мне очень жаль это слышать, миледи.

— Но если бы мы играли, чтобы развлечь моего мужа, мистер Шекспир, то пьеса закончилась бы, едва зрители успели занять свои места.

— Его милость любезно сказал... — начал мой брат.

— Мнение моего мужа о пьесах не имеет значения, — резко перебила леди Энн, — ровно никакого. Ему нравятся постановки, где люди умирают. Часто и в муках. Пишите побольше в таком духе, мистер Шекспир, и он навсегда останется вашим покровителем.

Мой брат поклонился в ответ.

— А вот мое мнение, — продолжала её милость, — имеет значение! И мне нравится эта пьеса. Очень нравится, и смею сказать, если её величество соизволит появиться среди нас, ей она тоже понравится.

— Ваша милость чрезвычайно добры, — сказал мой брат с поклоном.

— Вовсе нет! Как я уже сказала, пьеса мне нравится, но мне не нравится, что она идёт два с половиной часа... — Она сделала паузу, явно ожидая возражений, но мой брат не ответил, а все остальные просто переминались с ноги на ногу. — У меня есть вопрос, — сказала леди Энн.

— Разумеется, ваша милость.

— В пьесе заявлено, — ей, очевидно, нравилось это слово, потому что она произнесла его с особым нажимом, — что если бедняжка Гермия не выйдет замуж за мужчину по выбору её отца, то её казнят. В Афинах действительно есть такой закон?

— Действительно есть, ваша милость, — уверенно заявил брат.

— Удивительно! — сказала она. — Весьма необычно, но ведь эти греки — иностранцы, и нельзя ожидать от них здравых суждений.

Она встала и величественно выпрямилась. Две служанки тоже поспешно вскочили.

— Послушайте, мистер Шекспир. Два с половиной часа — это слишком долго для пьесы. Не забывайте, что перед этим нам придётся выслушать проповедь епископа, и, видит Бог, этот человек может говорить бесконечно. Напомните, — обратилась она к Томасу Поупу, — как зовут вашего персонажа?

— Эгей, миледи.

— Он чересчур много жалуется, чересчур. Но он же всё равно дурак, так что чем его меньше, тем лучше. А вы, — она кивнула на Джорджа Брайана, — играете герцога?

— Да, миледи.

— Герцогам следует поменьше говорить. Мой опыт показывает, что сказать им обычно нечего, и вы — не исключение. А вы, дитя моё, — она указала на Бобби Гауфа, закутанного в кисею и шелка Титании, — ваш монолог чрезвычайно скучен. Царицы эльфов — не епископы, им не полагается быть скучными.

Бобби, не зная, поклониться ему или сделать реверанс, остался неподвижен.

— Простите, миледи, — пробормотал он.

— И выучите свою роль! — отрезала она, прежде чем повернуться к Паку. — Как вас зовут?

— Раст, миледи, Алан Раст.

— Вы прелесть, мистер Раст, просто прелесть, как и вы, мистер Кемп.

— Ваша милость чрезвычайно добры, — сказал Кемп с низким поклоном.

— Доброта годится для собак, мистер Кемп, а не для наёмных актёров. И больше никаких стихов, мистер Кемп, никаких стихов. И сделайте пьесу не длиннее двух часов, мистер Шекспир, двух часов! Пойдём, Цезарь, пойдём!

Она удалилась из зала, следом вышли служанки и белая собачка, прятавшаяся под длинными юбками хозяйки.

После её ухода на сцене воцарилось молчание, которое нарушил Джордж Брайан:

— Наёмные актёры, вот уж действительно!

— А кто же мы ещё? — спросил мой брат.

— Прелесть, — сердито сказал Уилл Кемп, — мы прелесть!

Уилл Кемп неплохо играл роль Основы, но те из нас, кто хорошо его знали, весь день чувствовали, что он с трудом сдерживает гнев. Его что-то злило, и Алан Раст, боясь, что Кемп сорвётся, пытался перевести разговор на другую тему.

— А что, в Афинах и правда казнят непокорных дочерей? — спросил он.

— Конечно, нет, — сказал мой брат, — но если бы я это признал, она потребовала бы точности. Как будто точность хоть что-то значит. Это же пьеса!

— Ну что ж, по крайней мере, она всё ещё хочет, чтобы мы играли эту пьесу, — хмуро проговорил Джон Хемингс.

— Она хочет, чтобы играл я! — не выдержал Уилл Кемп. Он спрыгнул со сцены и целеустремлённо прошёл к ближайшему столу, где налил себе чашу камергерского эля. — Вы слышали её милость. Скажите, что нравится зрителям в этой пьесе?

— Всё нравится, — сказал Ричард Бёрбедж.

— Почему тогда она хочет её сократить? — требовательно спросил Кемп. — Им нравится комедия. Им нравится Ник Основа!

— Никто не отрицает, что ты хорошо играешь, Уилл, — сказал мой брат, стараясь успокоить Кемпа.

— Прекрасно! — язвительно заметил Уилл Кемп. — А сколько строк ты мне дал в «Ромео и Джульетте»?

Алан Раст застонал, поняв, чем вызвана эта вспышка. Кемпу уже несколько дней не давала покоя новая пьеса, и он не мог больше сдерживать своё недовольство.

— Я дал тебе достаточно реплик, — холодно заметил мой брат.

— Чёрт бы побрал твою достаточность! — огрызнулся Кемп. — В пекло её и обратно. — Осушив чашу, он со стуком поставил её на стол и снова наполнил. — Они приходят посмеяться! — Он указал на моего брата рукой с кувшином, так что выплеснулся эль. — Они приходят не затем, чтобы почувствовать себя несчастными. В их дрянной жизни и так хватает несчастий. Они приходят не затем, чтобы смотреть на умирающих любовников, они приходят посмеяться!

— То есть они приходят посмотреть на тебя? — едко поинтересовался Алан Раст.

— Они приходят посмотреть на меня, — горько согласился Кемп и свирепо уставился на моего брата. — Ты дал Питеру тринадцать реплик. Я посчитал. Тринадцать! Вот, значит, что ты обо мне думаешь — актёр, способный сказать тринадцать реплик. Да этот чёртов «Театр» будет пуст через тринадцать минут!

— Уилл... — начал брат.

— Он опустеет через две минуты! — взревел Кемп, — чума тебя забери! Всех вас! — Он со стуком водворил кувшин на место, схватил плащ и гордо удалился через главный вход, чтобы не идти по сцене.

— Ох, господи боже мой, — произнёс мой брат.

— Вся ли наша компания в сборе? — процитировал Алан Раст начальную реплику Питера Пигвы, но никто даже не улыбнулся.

Билли Роули, ученик Кемпа, еле сдерживал слезы, не зная, что делать.

— Беги за ним, парень, — велел мой брат. Он задумчиво смотрел на дверь, через которую вышел Кемп. — Я сам виноват, не нужно было показывать ему рукопись.

— Он всё равно увидит её рано или поздно, — сказал Алан Раст.

— Там есть для него роль побольше? — встрепенулся Джордж Брайан.

— Нет!

— Утром он вернётся, — с тревогой сказал Джон Хемингс.

— Если не сбежит к Филиппу Хенслоу и в «Розу», — сказал брат.

— Я поговорю с ним, — сказал Алан Раст. Никто не стал возражать, никто не хотел нарываться на гнев Уилла Кемпа. — Он вернётся, — сказал Раст. — Я уверен.

Брат уставился на потолочные балки.

— Сегодня мы ничего не можем поделать, а завтра у нас последняя репетиция.

— Завтра! — выпалил я в изумлении.

— Его милости нужен зал, — объяснил брат. — Свадьба в следующий четверг. Если завтра выйдет плохо, будем репетировать в «Театре». — Он посмотрел на Бобби. — Бога ради, выучи свои реплики!

— Хорошо, сэр, — виновато ответил Бобби.

— Так что идите домой, — сказал брат.

— Ты сократишь пьесу? — спросил Джон Хемингс.

— Что захочет её милость, то и получит, — сказал мой брат, сел за стол, подвинул к себе несколько свечей и открыл коробку с перьями.

Актёры и музыканты пошли домой. А в следующем квартале, у церкви Святого Бенета, меня поджидали близнецы. Настало время прятаться.

«Сон в летнюю ночь» — свадебная пьеса, все её события вытекали из брака между герцогом Тезеем и его невестой Ипполитой. Ради их свадьбы Питер Пигва собрал группу афинских мастеровых, которые надеялись развлечь герцога своей пьесой про Пирама и Фисбу. Они репетируют пьесу в лесу возле Афин, и в основном действие происходит в этом лесу, который мы соорудили из пяти молодых вязов, выкопанных на северной окраине Финнсбери-филдс. Зимой деревца, конечно, были голыми, но мой брат настаивал, что у них должны быть листья, и поэтому Джин и Сильвия часами вырезали листья из зелёной ткани и привязывали их к ветвям.

— Вы могли бы использовать кусты остролиста! — жаловалась Джин.

— Я хочу, чтобы это выглядело как боярышник, — сказал мой брат.

— Может, тебе ещё и белые цветочки нужны?

— А что, отличная идея. Да, и цветы!

— В середине лета? — возмутилась Джин. — Боярышник цветёт в мае!

— Так это же волшебное дерево, — легко объяснил брат, и Джин с Сильвией принялись скручивать из обрывков белого пуха крошечные цветочки.

Боярышник рос там, где ссорились царь эльфов Оберон и Титания, его королева. Титания укрывала индийского ребёнка, которого сыграл внук Уолтера Харрисона Мэтью, чьё лицо затемнили при помощи жжёной пробки. Шестилетний Мэтью, побывавший на сцене лишь однажды, не должен был ничего произносить. Но его дед, управляющий лорда Хансдона, засиял от гордости, когда впервые увидел мальчика в костюме.

— Он хорошо выглядит, правда? — спросил он Алана Раста, который пытался как-то утихомирить мальчиков.

— Когда не ковыряется в носу — да.

Ковыряющий в носу Мэтью послужил причиной ссоры Оберона и Титании. Оберон хотел, чтобы мальчик был в его свите, но Титания отказала ему, и чтобы наказать её, Оберон посылает своего слугу Пака за волшебным цветком, из которого Оберон выжимает сок, и капли его падают на веки спящей Титании. Она должна по уши влюбиться в первого, кого увидит, пробудившись, неважно, человек это или животное.

А видит она Уилла Кемпа с ослиной головой.

Ослиная голова представляла собой плетёный каркас, на который мы натянули кроличьи шкурки. Глазами служили большие стеклянные бусины с нарисованными зрачками и радужками, а ушами — опять-таки кроличьи шкурки со вставленными внутрь прутьями, чтобы уши торчали вверх. Челюсти оставили открытыми, чтобы гостям было слышны слова Уилла, а ещё мы добавили крупные деревянные зубы, выкрашенные в белый цвет, чтобы животное казалось ржущим от смеха. Сначала Уиллу было трудно удерживать голову на плечах из-за тяжести её передней части с зубами, поэтому Джин пришила сзади к каркасу лямку, которая крепилась к ремню, спрятанному под его рубашкой. Голова Кемпу ужасно нравилась, он ни за что не хотел её снимать и с восторгом расхаживал в ней по коридорам особняка, пугая ничего не подозревающих слуг.

В большой пьесе участвовало более двадцати персонажей. Тезей, Оберон, Титания, Пак, Питер Пигва, Ник Основа, Деметрий, Лизандр, Елена и Гермия — все имели существенные роли. У Уилла Кемпа, играющего Основу, было больше всего реплик, что он воспринял как должное и, до того как удалился, пылая обидой, получал удовольствие от смешных любовных сцен, которые играл с Титанией и со мной.

Других любовников в пьесе Пак сделал даже ещё несчастнее. Гермия любит Лизандра, но её отец настаивает, чтобы она вышла замуж за Деметрия или столкнется со страшным наказанием, и поэтому они с Лизандром тайно сбегают в лес из пяти молодых деревьев. За ними следует в лес Деметрий, также влюбленный в Гермию, и Елена, подруга Гермии, влюбленная в Деметрия. Оберон, сжалившись над несчастной Еленой, приказывает Паку намазать глаза Деметрия соком волшебного цветка, и тогда он влюбится в Елену, но Пак принимает Лизандра за Деметрия, и таким образом любовный узел запутывается и затягивается. Поединки, ссоры, преследования и смех, и в конце Оберон и Титания мирятся, Тезей женится на Ипполите, Гермия выходит замуж за Лизандра, Елена выходит замуж за Деметрия, а Пирам с Фисбой умирают.

Это была действительно свадебная пьеса.

Ещё недавно в особняке шли лихорадочные приготовления к Рождеству, но это было ничто по сравнению с суетой, предшествующей свадьбе. У лорда Хансдона пока не появилась уверенность, приедет ли на свадьбу его кузина королева, но он предполагал, что да, и потому вторую сцену построили близко к большому очагу, чтобы её величество могла обедать на несколько футов выше, чем её подданные, и оставаться в тепле. Маленькие столы, которых хватило для рождественских гостей, признали неподходящими и изготовили три новых стола. Маленький собирались поставить на новом возвышении, два других соответствовали существующему длинному столу, где помещались тридцать шесть человек. Как раз изготавливали стулья, и в большом зале эхом отдавались звуки плотницких работ.

Поверх панелей в зале висели ламбрекены из белой ткани, но леди Энн Хансдон при осмотре объявила их потрёпанными, и вместо них заказали атлас. Новые ламбрекены и потолочные высокие балки обвили гирляндами из плюща. Принесли множество свечей, и для всех понадобились подставки и подсвечники. Леди Энн объявила, что вымощенные камнем полы в зале слишком холодны для аристократических ног, поэтому заказали ковры.

— В моё время вполне годился и тростник, — ворчал лорд Хансдон.

— В тростнике заводятся блохи, — резко объявила его жена.

— А в коврах они не заводятся?

— Не в моих коврах! Харрисон!

— Миледи?

Управляющий поклонился.

— В буфетном коридоре видели крыс.

— Мне тоже так сказали, миледи.

— Это из-за реки, — проворчал лорд Хансдон. — У реки всегда водятся крысы.

— Не в моём доме! — сказала её милость. — Избавьтесь от них!

— Будет сделано, миледи, — ответил Харрисон.

— А это что такое? — лорд Хансдон обнаружил ящик и извлёк из него тонкую серебряную палочку, заканчивающуюся двумя потоньше. — И к чему так много?

— Это вилки, — сказала леди Хансдон.

— Вилки?

— Ими едят. Не делай вид, что раньше не видел! Ими пользуется Кэтрин Ховард.

— А чем не угодили старые добрые ножи и пальцы?

— Мы не крестьяне.

— Вилка... — лорд Хансдон попробовал пальцем острый кончик и отдёрнул руку. — Вилка, Харрисон, вилка!

— Именно так, — ваша милость, — невозмутимо ответил управляющий.

Лорд Хансдон обернулся к сцене, где мы пытались репетировать. Любые попытки сохранить пьесу в тайне от домочадцев давно уже забросили, однако сомневаюсь, что им удавалось найти хоть какой-то смысл в таком хаосе обрывочных диалогов.

— Предполагается, что это лес? — проворчал лорд Хансдон.

— Да, милорд, — ответил мой брат, — это лес вблизи Афин.

— Должно быть, никудышные леса в этих Афинах! Больше смахивает на хилую поросль. В такой листве и воробью не спрятаться. Зелёная кисея, приятель, зелёная кисея. Сделаем лес погуще!

Совет лорда-камергера сработал. Мы задрапировали над деревьями и позади них дорогую зелёную кисею, и тут же появилась иллюзия густоты. А когда за кисеей поставили подсвечники, то с идущим из глубины светом лес стал выглядеть ещё лучше.

Свечи стали для нас проблемой, пусть и не самой тяжёлой. В особняках и дворцах мы часто играли при свечах. Мы знали, что по ходу пьесы они оплывут, и понадобится делать в представлении перерывы для подрезания фитилей.

— Трёх антрактов достаточно, — сказал брат.

— Четырех, — немедленно возразил Уилл Кемп.

Вот если бы брат предложил четыре, он пожелал бы три.

— На время обрезки свечей понадобится музыка, — брат окликнул Фила, игнорируя Кемпа. — Три отрывка.

Фил кивнул. Он был мрачен — домашние музыканты, которым предстояло играть на свадебном празднестве, настаивали на репетициях в галерее менестрелей, а значит, нашим музыкантам приходилось ждать.

— Они вообще не музыканты, — ворчливо пожаловался мне Фил, — скорее, мучители струн. Господи! Ты только послушай!

— По-моему, звучит неплохо.

— Благодарение Богу за то, что ты в этой пьесе не поёшь. Я уже достаточно натерпелся.

В зале царил такой хаос, что за неделю до кражи Саймоном двух пьес мы пытались перенести репетиции в просторный подвал под старой часовней, но помещение оказалось влажным, а погода настолько холодной, что на древних каменных стенах образовался лёд. Стуча зубами и притопывая ногами, нам один раз с великим трудом удалось пройти первую половину пьесы, но подвал явно не годился, и стало ещё заметней, когда с приближением дня свадьбы слуги принесли ветчину, чтобы подвесить к потолку. Запах готовящейся еды проникал в особняке повсюду.

Бобби Гауф до сих пор не выучил роль Титании.

Костюмы эльфов были не закончены.

Уилл Кемп отказался играть.

День свадьбы приближался.

А у церкви Святого Бенета меня ждали близнецы.

— Разве тебе не нужно домой? — спросил меня брат.

Остальные актёры уже ушли. В дальнем конце зала работал единственный оставшийся плотник, а мой брат сидел за столом в центре, переворачивая страницы.

— А ты чем занят? — спросил я.

— Сокращаю пьесу по настоянию её милости. А разве тебе не нужно домой? — снова спросил он. По ледяному тону я понял, что благодарность за спасение его пьес уже испарилась.

— Я ухожу, — ответил я и, подхватив свой плащ и шляпу де Валля, пересёк сцену.

Приоткрыв дверь в буфетный коридор, я с шумом хлопнул ею, убеждая брата в своём уходе, после чего прополз под сценой. Я прокрался вперёд, в уголок, где Сильвия выложила гнездо из зелёной ткани, и уселся там. Одинокий плотник закончил свою работу и ушёл. Мой брат продолжал трудиться. Авансцену задрапировали тканью, и я видел, где материал отгибался. Камин освещал зал, мерцая аляповатыми тенями, одна за другой погасли свечи, все, кроме шести вокруг моего брата.

Я услышал, как открылась дверь зала, а затем прозвучали шаги. Мой брат поднял взгляд и встал.

— Садитесь, садитесь. — Это был лорд Хансдон, и он уселся напротив моего брата. — Никакого покоя в этом доме, — проворчал он.

— Ещё неделя, милорд, и всё будет позади.

Лорд Хансдон хмыкнул.

— У вас есть дочери, мистер Шекспир?

— Есть, милорд. Две.

— Две!

— Сюзанне двенадцать, а Джудит десять, милорд.

— Две! — повторил его милость. — А у меня восемь! Я всех уже выдал замуж, а теперь и внучки замуж выходят. — Он повернулся и крикнул в сторону двери: — Харрисон! Кто-нибудь! Кто-нибудь!

— Милорд?— отозвался слуга.

— Хересу нам, и два кубка! И побыстрее! — Он снова посмотрел на моего брата. — Две дочери, да? Хорошенькие?

— Думаю, да, милорд.

— Мне нравятся дочери! Они оживляют дом. — Его милость откинулся на спинку стула и потянулся. — Королева говорит, что придёт на свадьбу.

— Большая честь для нас, милорд.

— Боже правый! Честь? — рассмеялся лорд Хансдон. — Она терпеть не может мамашу жениха. Я надеялся, что это её остановит. Может, хоть погода подействует?

— Надеялись, милорд?

— Боже мой, дружище, развлекать её величество непросто! И она притащит с собой бог знает сколько придворных, которым понадобится вино, еда и лесть. Но если река замёрзнет...

— Тогда она сможет приехать в карете, — язвительно заметил брат.

— Она в Гринвиче. Нужно пересечь реку — сказал лорд Хансдон и замолчал, когда слуга принёс поднос с кувшином хереса и двумя кубками. Его милость отказался от помощи слуги и налил себе хересу. — Когда я смотрел в последний раз, вода под мостом не замёрзла. Скорее всего, она приедет. — Он подтолкнул кубок моему брату. — Она может не остаться на пир. Кто знает?

— Если она не останется, милорд, то пропустит пьесу.

— Моя жена говорит, что вы должны играть днём. Перед угощением.

— Правда, милорд?

— Она говорит, слишком много вина усыпит народ. А ей нравится ваша пьеса.

— Её милость отлично скрывает своё мнение, — сварливо заметил мой брат.

Лорд Хансдон рассмеялся.

— Она держит всех в строгости, да?

— Воистину, милорд.

— Теперь вы знаете, каково это.

— Слишком хорошо, милорд. У меня тоже есть жена.

— Здесь, в Лондоне?

Брат покачал головой.

— Она живёт в Стратфорде, — Он помолчал. — Так лучше.

— Только не думаю, что вы сильно скучаете.

— Не больше, чем ваша милость.

Лорд Хансдон засмеялся.

— Вы знали Эмилию?

— Я знаю её, милорд.

— Славная женщина, славная женщина! — задумчиво произнёс лорд Хансдон.

— А теперь ещё и замужняя.

— И в самом деле, — угрюмо пробормотал его милость, осушил кубок и налил ещё.

Я слушал как зачарованный. Очевидно, его милость хорошо относится к моему брату, а тот тоже чувствует себя вполне уютно в обществе его милости. Я не знал, хватило бы у меня смелости так непринуждённо разговаривать с великим лордом. А лорд Хансдон, ближайший родственник королевы, был поистине велик. Он откинулся на спинку стула и устремил взгляд вверх, на задрапированные дорогим атласом балки.

— Восемь дочерей! Восемь свадеб! Помоги нам Бог.

— Может быть, он обратит воду в вино?

Лорд Хансдон рассмеялся.

— Ходят слухи, что ваш клоун отказался выступать.

— Да, отказался, милорд, — мрачно сказал мой брат.

— Жаль! Энн говорит, он смешной. Очень смешной!

— Её милость права, он смешной, а ещё считает себя незаменимым.

— Незаменимых не бывает, — сказал лорд Хансдон, — кроме, пожалуй, Харрисона. А он вернётся?

Брат пожал плечами.

— Думаю, вернётся. Он и раньше, бывало, отказывался выступать. Утопит завтра свою гордость в кувшине эля и приползёт назад.

— Но завтра он вам нужен?

— Да, милорд.

— Хотите, я пошлю за ним Райкера?

Мой брат помолчал, приятно удивлённый. Райкер был доверенным лицом лорда Хансдона, главой охраны в доме.

— Вы и правда хотите это сделать, милорд?

Лорд Хансдон ухмыльнулся.

— С удовольствием, мистер Шекспир. Давайте-ка напомним вашему парню, что он один из моих людей. А Райкер способен напугать хоть самого чёрта. Я его сам боюсь. Где он живёт?

— Под вывеской «Феникс» на Ломбард-стрит.

— Отличная таверна! Райкер зайдёт туда завтра утром, и смею сказать, после этого парнишка явится сюда как миленький.— Его милость отодвинул кувшин. — Мне пора ужинать. С нетерпением жду вашей пьесы, мистер Шекспир.

Лорд Хансдон поднялся, и мой брат тоже встал.

— Ваша милость чрезвычайно добры, — церемонно произнёс он.

— Потому что я стар. Когда стареешь, быть добрым становится проще.

После ухода его милости брат надолго не задержался. Он сделал пометки на бумаге, сунул рукопись в большой сундук, запер его и положил ключ на высокую каминную доску. Потом надел плащ и шляпу, и я услышал топот его шагов по сцене надо мной. Дверь открылась и закрылась, и осталось лишь слабое потрескивание огня. Иногда откуда-то из глубины особняка слышалась музыка, и пару раз слышались шаги в буфетном коридоре. Когда огонь потух, в зал начал просачиваться холод. Текли часы, лишь церковные колокола отбивали время в наползающей темноте. В тишине я отодвинул ткань, закрывающую авансцену, и незаметно на цыпочках подкрался к столу. Я достал из мешка кувшин и принёс его в своё убежище, где обмотался в запасную зелёную ткань. Когда-то я бы спрятал серебряный кувшин и продал его, но это время прошло. «Сильвия, — подумал я, — Сильвия».

Я заснул и проснулся лишь от шуршания шагов. В большом зале появился тусклый свет. Я глянул сквозь щель в занавесе и увидел Уолтера Харрисона в сопровождении слуги, который держал фонарь над головой, а управляющий оглядывался.

— Всё в порядке, — объявил Харрисон, и оба ушли.

Я сидел тихо, еле дыша, пока шаги не стихли. Я обмотал вокруг себя еще больше ткани, словно кокон, но по-прежнему дрожал. Было не холоднее, чем в моей комнате на чердаке у вдовы Моррисон, но так странно чувствовать себя одиноким в таком прекрасном доме, вздрагивая от каждого скрипа, каждого шороха, возни крыс в ​​подвале под залом. От камина все ещё исходило свечение, но сохранившееся тепло не достигало сцены. Церковные колокола смолкли, звонари ушли по домам, и Лондон заснул.

Я уснул во второй раз и проснулся, когда на меня набросили тяжелое одеяло. Я вскрикнул от испуга, и чей-то голос меня успокоил.

— Ричард! Ричард! — прошептала Сильвия. — Господи, как холодно, — сказала она, и я почувствовал, как она скользнула под одеяло и легла рядом. Мгновение мы просто лежали, возможно, оба удивленные происходящим, но затем я потянулся к ней, а она слегка засопела и устроилась в моих объятия. — Я не могла оставить тебя здесь, — прошептала она. — Одеяло было из толстого меха, на атласной подкладке, и как сказала Сильвия, из шкафа хозяйки. — У нее четыре одеяла, ей оно не нужно. И оно тёплое, нам оно нужнее.

Стало тепло, а мы так нуждались в нём. А позже, сложно сказать, насколько позже, мы заснули.

Во многих пьесах приходит момент, когда всё оказывается на грани катастрофы, и совершенно неожиданно на сцене появляется персонаж, который всё исправит. Мой персонаж Эмилия делает это в «Комедии ошибок». Её давно потерянный муж был обречён на смерть, но Эмилия появляется как раз вовремя, чтобы его спасти.

«Я привела к тебе, великий герцог, — восклицает она, — несчастного, терпящего от всех гонение!»

Помню, как впервые играл Эмилию, думая, что простолюдины никогда не поверят в её неожиданное вмешательство. Она аббатиса, считает себя вдовой и верит, что её муж и один из двух сыновей утонули. Она оплакивает их многие годы, а затем совершенно неожиданно и муж, и сын находятся в Эфесе. Эгеона, мужа, вот-вот казнят, но аббатиса Эмилия бросается на сцену и выкрикивает, признавая его: «Вот, государь, обиженный жестоко!» Семья неожиданно воссоединяется, казнь предотвращена, устраивают пир, публика в слезах, но это слёзы счастья, а не горя. Я помню Ричарда Бёрбеджа, игравшего потерянного сына. Когда мы репетировали эту сцену, он относился к ней с презрением.

— Жизнь не такая! — сказал он моему брату. — Это слишком своевременно, слишком удобно!

— Это театр, — возразил брат, — а мы торгуем мечтами.

И он был прав. Публика никогда не потешалась над внезапным вмешательством аббатисы, вместо этого люди вздыхали с облегчением, улыбались, заливались слезами, они были счастливы!

Я нуждался в Эмилии. Мне нужна была героиня, воскликнувшая: «Вот, государь, обиженный жестоко!». На эту ночь я был в безопасности, но у нас осталась только одна репетиция в большом зале, после чего мне придется покинуть особняк, рискуя подвергнуться аресту.

— Я что-нибудь придумаю, — сказала Сильвия, но предложила лишь спрятаться в доме своих родителей.

— Тогда их тоже арестуют, — сказал я.

— Господи боже, нет, — прошептала она.

Мне нужна была Эмилия, и вместо этого меня обнаружили Клык и Грязнуля. Сильвия оставила меня в ночной темноте, прошептав, что ей нужно зажечь камины. Она поцеловала меня.

— Оставайся здесь, — предостерегла она и убежала, особняк снова погрузился в тишину, а я опять заснул.

Это был изматывающий, глубокий сон, и поначалу я не слышал царапанье лап по полу, голоса или шаги, но резко проснулся от собачьего воя в ушах. Залаяла вторая собака.

— Они что-то нашли! — произнес чей-то голос.

Я еще не отошёл ото сна, сердце заколотилось. В дальнем конце сцены забрезжил слабый свет. Я попытался встать и больно ударился головой о бортики наверху.

— Держи его, Грязнуля! — закричал второй голос, и собаки залаяли с удвоенной силой. Это был высокий, пронзительный лай, а не более низкий и угрожающий рык боевых мастифов, но лай по-прежнему меня пугал, я схватил одеяло и выбежал через занавес перед авансценой, сорвав ткань с гвоздей. За окном слегка посветлело, слуга разжёг камин, в зале замелькали тени. Слуга схватил кочергу, словно для защиты и уставился на меня, а на сцену вышли двое мужчин, один с фонарём.

— Это не крыса! — сказал первый.

— Но голый, как крыса! — сказал второй. Оба терьера, гордясь своей работой, зарычали на меня. — Лежать, Грязнуля! Лежать, Клык!

До прибытия управляющего мне удалось натянуть штаны, рубашку и камзол. В зале появились новые собаки, всего шесть, они дрожали от волнения и мочились на новые ковры леди Хансдон. Это были терьеры-крысоловы с грязной спутанной шерстью и окровавленными мордами.

— Тише! — громко потребовал Уолтер Харрисон. — Семья спит, нельзя так шуметь!

Даже собаки умолкли. Должно быть, управляющий недавно проснулся, но тем не менее выглядел безукоризненно, поверх камзола с серебряными пуговицами сверкала цепь. Он оглядел меня сверху донизу, от длинных неопрятных волос до неряшливых чулок, из которых торчал палец.

— Мистер Шекспир, — сказал он с разочарованием в голосе, — объяснитесь.

— Он вор, мистер Харрисон! — Слуга пролез через порванную ткань на авансцене и вновь появился с пустым серебряным кувшином.

— Вот что я нашёл, сэр!

Терьеры очевидно подумали, что это брань, потому что начали выть.

— Тише! — взревел Харрисон и нахмурился. — Воруете, мистер Шекспир?

— Я украл мешок, сэр, но не кувшин.

Он как будто согласился с этим объяснением, потому что снова осмотрел меня сверху донизу и сказал:

— Судя по тому, как ты одет, вряд ли ты вор. Объяснись.

В зале находились шесть-семь слуг, и вместе с двумя крысоловами они меня окружили.

— Я здесь спал, сэр, — объяснил я.

— Ты здесь спал, — спокойно сказал Харрисон. — Но почему?

— Было поздно покидать город, сэр.

— И ты прихватил одеяло её милости? — спросил он, глядя на дорогое одеяло из меха на атласной подкладке.

— Я его нашёл, — робко произнёс я.

— Но одеяла хранятся в комнате её милости, — сказал Харрисон, и слуга хихикнул. Харрисон повернулся к нему. — Прочь! У тебя есть работа!

— Я просто нашёл его, сэр, — повторил я, не в состоянии придумать другую ложь.

Один терьер помочился на поленья в очаге.

— Заберите своих гнусных псов! — приказал Харрисон крысоловам. — Крысы в подвале, а не здесь. Ступайте! — Он подождал, пока они не ушли. — Ущерба нет, — высокомерно объявил он, — так и не будем больше об этом говорить. Сегодня ваша последняя репетиция в зале, верно?

— Да, сэр, — ответил я.

— В таком случае, одевайтесь, мистер Шекспир, репетируйте и уходите.

— Уходить, сэр? — глупо повторил я.

— Уходите, мистер Шекспир. Покиньте особняк. Удалитесь. Ступайте домой. Уйдите. Вам нельзя здесь ночевать! Дом его милости — это вам не постоялый двор. Вам придётся уйти.

— Но он не может! — раздался в дверях возмущенный голос.

— Не может? — Харрисон повернулся к двери. В его голосе нарастало негодование. — Не может?

— Его повесят! — вскричала Сильвия.

Моя Эмилия вышла на сцену.

Уилл Кемп прибыл вскоре после того, как церковные колокола пробили девять. Он вошел в зал, словно вчера не было никакой ссоры.

— Всем доброе утро! — бодро воскликнул он. — Кажется, сегодня потеплело.

Следом за ним появились его ученик Билли Роули и высокий мрачный человек в ливрее лорда Хансдона. Я решил, что это, должно быть, Райкер, начальник охраны лорда-камергера. Увидев в большом зале лорда Хансдона, высокий изумленно остановился.

— Не уходите, Райкер! — велел его милость. — Вы мне нужны!

— Милорд?

Лорд-камергер был в ярости. Сильвия говорила мне, что старый хрыч просто свирепеет, если что-то не по нему, и оказалась права. Все следы его обычного радушия мигом исчезли, и Уилл Кемп, удивлённый, как и Райкер, присутствием лорда, и боясь, что гнев может быть направлен на него, отступил на несколько шагов.

— Я не потерплю оскорблений! — прорычал лорд Хансдон.

— Я не замышлял ничего дурного, ваша милость, — проговорил Кемп с неестественной покорностью.

Лорд Хансдон проигнорировал его. Больше никто ничего не сказал. Все актёры собрались в зале и явно нервничали. Музыканты уставились на нас с балкона, а Уолтер Харрисон, единственный, на кого гнев лорда не произвел никакого видимого впечатления, стоял возле камина, покровительственно обняв Сильвию за плечи. Она то и дело бросала на меня встревоженные взгляды. Повязку с моей левой руки сняли, и из пульсирующей болью раны сочился гной.

— Лошадь, Райкер! — потребовал лорд Хансдон.

— Сию минуту, милорд.

— Вы едете со мной.

— Конечно, милорд. Куда прикажете, милорд?

— В Уайтхолл, сейчас же!

Его милость величественно удалился, и Райкер, все ещё не оправившийся от изумления, последовал за ним.

— Святые угодники, — сказал Кемп, — что происходит?

— Вы! — сказал мой брат. — Все мы. Пайщики! Репетировать будем в полдень.

— В полдень? — испуганно сказал Кемп, — но мы...

— Мы закончим позже, чем обещали, мистер Харрисон, — сказал мой брат.

— Уверен, это не причинит больших хлопот, — спокойно ответил Харрисон.

— Не снимай плащ, Уилл, — обратился к Кемпу мой брат, — ты идёшь с нами.

Он прошёл к сундуку возле камина и взял оттуда книгу, стопку бумаг, коробку с перьями и чернила. Он принёс всё это к большому столу с реквизитом.

— Мечи! — сказал он. — Каждый пайщик должен взять меч. — Он посмотрел на меня. — А тебе, брат, меч не понадобится.

Он назвал меня братом!

Он сел, нашёл чистый лист бумаги и начал писать.

— Ральф, — позвал он, не отрываясь от своего занятия, — займись-ка танцами. Фил? Певцам не помешает ещё порепетировать. — Он закончил писать, посыпал бумагу песком и встал. Озадаченные пайщики принялись застёгивать пряжки на перевязях. Брат сделал то же самое. — Мы скоро вернёмся,— объявил он.

— А вы куда? — спросил Ральф Перкинс.

— Мы скоро вернёмся, — повторил брат. — Пошли.

И мы ушли.

На листе бумаги было торопливо написано всего шесть слов:

«Ромео и Джульетта»

трагедия

Уильям Шекспир

Под ним находилась толстая стопка бумаги, экземпляр пьесы для суфлёра. Я нёс пьесу и книгу, «Собрание» без переплёта, вниз по Эддл-Хилл, а следом шёл брат с Уиллом Кемпом, Аланом Растом, Джоном Хемингсом, Ричардом Бёрбеджем и Генри Конделлом. У каждого из них был меч или рапира, длинные ножны скрыты под плащами.

— Не убивать, — были последние слова моего брата, когда мы покидали особняк.

С юга налетел небольшой дождик, и булыжники мостовой вмиг стали скользкими. Лёд на реке в основном растаял, и лодки опять сновали туда-сюда, перемещая пассажиров между городскими пристанями.

— Тебе придётся поговорить с моим отцом, — сказала Сильвия незаметно пролетевшей ночью, — если мы собираемся пожениться.

— Мы сейчас как раз и женимся, — ответил я, и она хихикнула.

Она хотела пойти с нами в Эддл-Хилл, но Уолтер Харрисон только посмеялся над этим, сурово добавив, что ей придётся кое-что объяснить.

— Так вчера ночью ты был с девушкой? — спросил брат.

— Да, с Сильвией.

Он хмыкнул.

— Его милость, наверно, не обрадуется, услышав, что ты соблазнил его горничную.

— Мы собираемся пожениться, — вызывающе заявил я. Казалось странным говорить это вслух, особенно моему брату.

— Боже, Спаситель наш! — сказал он и засмеялся. — Безумен род людской!

Его веселье меня раздражало, потому что я чувствовал себя ребёнком.

— Ты был моложе меня, когда женился, — ответил я.

— Конечно.

— И Сильвия говорит, что его милость не будет возражать.

— Сомневаюсь, что его милость заботит, выходит она замуж или нет, — мягко сказал он, — разве что он может пожалеть, что потерял хорошую служанку. А судя по тому, что я слышал, она хорошая девушка.

— То есть слишком хороша для меня?

— Она хорошо на тебя повлияет, это точно, — сказал он, и у меня закралось подозрение, уж не он ли рассказал Сильвии, что я вор. Но только я собрался спросить его об этом, как он сам задал мне вопрос: — Ты знаешь, что она говорила с Джин?

— Знаю.

— Джин хочет, чтобы она помогала нам в «Театре».

— Она отличная швея, — с надеждой сообщил я.

— Отличных швей пруд пруди, — пренебрежительно отозвался он, и тут мы внезапно очутились на крыльце церкви Святого Бенета. — Мы войдём вслед за тобой, — сказал он, — и помни — не убивать.

— Не убивать, — повторил я и начал спускаться по знакомым ступеням.

Сэр Годфри обожал хвастаться, что церковь построили еще до Вильгельма Завоевателя. Она находилась почти на три фута ниже булыжной мостовой Эддл-Хилла, и четыре истёртые каменные ступени вели вниз, ко входу. Дом сэра Годфри располагался в нескольких ярдах вниз по холму, и дверь была обычно заперта на засов, но церковная дверь закрывалась только в комендантский час. «Верующие, — любил говорить сэр Годфри, — должны иметь доступ к Божьей благодати», подразумевая под этим, что верующие должны иметь доступ к массивному ящику для пожертвований, окованному железом и запертому на мудрёный висячий замок. Этот ящик первым бросался в глаза каждому посетителю.

Сэр Годфри проповедовал щедрость, поощрял благотворительность и прикарманивал денежки. Мне пришлось пригнуться, проходя под каменной аркой, и так я и вошёл в церковь, где столько раз пел псалмы на побелённых извёсткой хорах. Когда-то стены здесь были расписаны сценами из Библии, кафедру проповедника украшала изящная резьба, а на алтаре стояли серебряные чаши, но сэр Годфри, вовремя почуяв холодный ветер пуританства, уничтожил или продал все красивые вещи. Кафедра священника исчезла, алтарём служил обычный сосновый стол, а подсвечники были сделаны из бука. Лишь ящик для пожертвований остался ярким, белый по бокам и красный спереди, с текстом из Книги притчей Соломоновых: «Благотворящий бедному даёт взаймы Господу».

Я обогнул огромный ящик, прошёл по короткому нефу и открыл дверь ризницы. Там было пусто. Я пересёк комнату и нажал на задвижку следующей двери. Когда сэр Годфри был дома, эту дверь не запирали, и сейчас она была открыта. Я толкнул посильнее, и сэр Годфри, который сидел за столом и завтракал, вздрогнул и обернулся.

— Ричард! — воскликнул он.

— А, наш красавчик, — глумливо прохрипел чей-то голос, и я увидел двух носатых племянников Поросёнка Прайса. Они тоже сидели за столом. Я надеялся, что, прождав одну ночь, они уберутся восвояси, но, похоже, они вознамерились торчать тут все три дня. Четвёртым был Саймон Уиллоби, и при виде меня его затрясло. Общая трапеза всей четвёрки состояла из каравая хлеба, небольшого куска сыра, обрывка бекона и кувшина эля.

— Может, хочешь присоединиться? — предложил сэр Годфри, улыбаясь сквозь чёрную окладистую бороду.

— Я хочу ему морду начистить! — взмолился Саймон.

Его лицо всё ещё было в синяках, губа вспухла, глаз заплыл. Огромный сгусток крови чернел на скуле, а на обожженной правой руке красовалась тугая повязка.

— Мы должны дружить, — вкрадчиво сказал сэр Годфри.— Ты принёс то, что мы хотели, Ричард?

Я положил книгу и пьесу на стол. Один из близнецов, не то Рыбоед, не то Потный, схватил пьесу и уставился на верхнюю страницу.

— Ты что, читать умеешь? — спросил я.

Он вскочил, с грохотом отодвинув стул, чтобы немедленно наказать такую дерзость, но сэр Годфри предупреждающе поднял руку.

— Никаких драк, — сказал он. — Кажется, юный Ричард честно исполнил свой долг, как и подобает доброму христианину. — Он придвинул книгу к себе и наклонился к окну, чтобы полностью открыть ставни и впустить побольше утреннего света. Близнец, теперь я увидел, что это Рыбоед, потому что у другого, как и у Саймона, была перевязана обожжённая рука, угрюмо сел на место, а сэр Годфри тем временем прочитал вслух название книги. — «Рассуждение о следующем преемнике короны Англии». Это книга твоего брата? — спросил он.

— Да, сэр Годфри.

Он хищно оскалился.

— Кажется, мистер Уильям Шекспир попался на крамоле! — Он коротко усмехнулся и протянул книгу Рыбоеду. — Как мы и договаривались, это тебе, а это, — он взял в руки пьесу, — мне.

— Мы можем арестовать его брата? — спросил Рыбоед, взяв книгу.

— Конечно, вы должны его арестовать, — сказал сэр Годфри.

Я понял, что мой брат уже услышал всё, что ожидал услышать — сэр Годфри заключил дьявольскую сделку с персивантами. Они получат доказательства, что мой брат — бунтовщик, а сэр Годфри спокойно продаст пьесу богатому графу.

Сэр Годфри улыбнулся, глядя на титульную страницу.

— «Ромео и Джульетта», — прочёл он вслух, — трагедия. — Он обнажил жёлтые зубы в подобии ещё одной улыбки. — Благодарю, дорогой Ричард. — Он отложил в сторону верхнюю страницу и взял следующую, и я увидел, как его улыбка медленно исчезает. Он нахмурился и снова прочёл вслух: — Сцена первая. Английский королевский двор. Входит Вильгельм Завоеватель, маркиз Любекский с картиной. — Он умолк, посмотрел на меня и повернулся к Саймону Уиллоби. — Английский королевский двор, Вильгельм Завоеватель. Это та пьеса, которую у тебя украли, Саймон?

— Нет, сэр. Это «Прекрасная Эмилия».

Сэр Годфри печально покачал головой и снова посмотрел на страницу.

— Когда могучий завоеватель прекрасной Британии столь внезапно отбрасывает в сторону свой скипетр, что это значит? — прочитал он и посмотрел на меня. — А когда юный Ричард столь внезапно отбрасывает в сторону свой ум, что это значит? — взревел он. — Тебя за это повесят!

Рыбоед встал и потянулся ко мне, но вдруг застыл, потому что у его горла оказался меч.

Он застыл, потому что мой брат и остальные пайщики один за другим протискивались в дверь, заполняя крошечную комнатку, а мой брат приставил меч к глотке Рыбоеда.

Сэр Годфри первым опомнился от удивления.

— Лютик! — закричал он. — Лютик!

Ответа не последовало.

— Вы послали его за солью, сэр, — прошептал Саймон Уиллоби.

— Ты хотел повесить моего брата Ричарда? — спросил мой брат Рыбоеда, но тот не ответил. Меч вынуждал его держать голову запрокинутой. — Это те самые близнецы, которые тебя заклеймили?

— Да.

— Близнецы, которые хотят арестовать меня за крамолу?

— Да, брат, — сказал я.

— Только не убивать, господа, — сказал мой брат — А теперь начнём.

И мы начали.

Глава двенадцатая

Час нашей свадьбы близок, Ипполита:

Всего четыре дня до новолунья.

Взошла новая луна.

Нас мучила тревога. Ни разу мы не репетировали пьесу так долго, ни разу не видели, чтобы на это тратилось столько денег, и ни разу так не нервничали перед представлением. От нас многого ожидали, по крайней мере, ожидала супруга лорда-камергера, а публику, перед которой мы играли, трудно было чем-то удивить. Многие уже видели «Прекрасную Эмилию» и наверняка недоумевали, за что лорд Хансдон снова наказывает своих гостей. Они уже вытерпели свадебную церемонию, вытерпели проповедь епископа, а теперь должны были терпеть ещё и нас, и если бы не присутствие королевы, а все в зале знали, что она любит представления, то разговоры совершенно заглушили бы начальные реплики Джорджа Брайана. Некоторые гости всё ещё шептались, когда герцог Тезей произнёс свои первые слова, но разгневанный взгляд её величества быстро заставил их замолчать. Даже слуги, разносившие лакомства, засахаренные фрукты и вино, не смели пошевелиться.

Мы начали позже почти на два часа. Некоторые говорили, это потому, что лодке королевы пришлось ждать стоячей воды, прежде чем идти под мостом, другие винили проповедь епископа, а Уилл Кемп, основываясь лишь на собственных умозаключениях, утверждал, что невеста упала в обморок в ожидании потери девственности. Мой брат пытался успокоить актёров, сказав, что все свадьбы начинаются с опозданием.

— Вот почему мы вступаем в брак в спешке, — добавил он.

Никто даже не улыбнулся.

Я вспомнил его свадьбу. Мне было восемь лет, и я восхищался им. Отец, мать и я в холодный ноябрьский день пошли в церковь в Графтоне. Мы все оделись в самое лучшее, а брат надел новый чёрный камзол. Тогда у него были длинные волосы, и мама сказала, какой он красивый мальчик. А он и правда был почти мальчиком, всего восемнадцать лет, а Энн, его невеста — на восемь лет старше. Она была в бледно-сером льняном платье, в распущенные волосы вплетены веточки падуба с ягодами. Юбки обтягивали маленький округлый живот, и маленький животик, хотя я долго этого не понимал, стал моей племянницей Сусанной. В церкви было всего восемь человек, девять, если считать Сусанну. Церемония закончилась, едва успев начаться, и мы вернулись в Стратфорд вместе с Энн, ворчащей из-за раскисших от ливней полей, хотя добрались до Хенли-стрит ещё до ливня.

— Ну вот, — сказала мама, занимая обычное место за кухонным столом, — дело сделано.

Джорджа Брайана вырвало во время долгого ожидания.

— Господи, боже мой, — продолжал он бормотать, дёргая ногой.

Помогавшая Джин Сильвия с ужасом смотрела, как его рвет в деревянное ведро между ног.

— Он болен? — спросила Сильвия.

— Он всегда такой, — сказал я.

— Господи, боже мой, — опять повторил Джордж.

На нём был великолепный камзол лорда Хансдона из тёмно-синего бархата, отделанный на воротнике и манжетах рысьим мехом. И берет из тёмно-синего бархата с меховой отделкой и двумя чёрными перьями из шляпы, украденной мной у де Валля. На его шее висела золотая цепь с медальоном. Он играл герцога Тезея, его трясло и рвало.

Джон Хемингс шагал по артистической, иногда останавливаясь, чтобы выглянуть сквозь занавес, закрывающий выходы на сцену, но видел в зале лишь слуг, расставляющих тарелки и кубки. Я слышал, как он бормочет свою начальную реплику:

— Не в добрый час я при сиянье лунном надменную Титанию встречаю!

Он играл Оберона, царя эльфов, и был в чёрных штанах, рубашке и плаще из настоящей золотой парчи. Плащ был жёстким из-за золотой проволоки, вплетённой в шелковые нити. Ткань взяли от балдахина над кроватью леди Энн Хансдон, и Сильвия превратила его в плащ, добавив окантовку из чёрного атласа, на котором вышила белые звёзды.

— В нём нельзя садиться, — предупредила она Джона, — потому что он сомнётся и так и останется мятым.

— Сомнётся? — растерянно спросил он.

— Нельзя садиться и вставать на колени, сэр!

— В тот миг я увидал, — произнес Джон Хемингс, одной рукой хватая заячью лапу, висевшую вокруг его шеи на серебряной цепи, — но видеть ты не мог,

— У меня стрела любви! — прогудел Уилл Кемп, схватил Джин и поцеловал её в губы, как и перед каждым выступлением. — Но теперь у тебя есть помощница, — сказал он и взял Сильвию за руку, повернул её, но отпрянул, когда попытался поцеловать, — Господи, что за...

— Булавки, сэр, — сказала она, вынимая две булавки изо рта, — извините, сэр. Я держу их во рту.

Она зажала булавки между губами, увидев, как Кемп целует Джин. Она сладко улыбнулась ему и наклонилась, чтобы застегнуть пряжки на ботинках.

Кемп был в буйволиной коже, шерстяных клетчатых штанах, простой шляпе и в хорошем настроении.

— Продолжайте двигаться, господа! — призвал он. — Продолжайте двигаться!

Никто не слушал. Кемп по правде и не ждал, что кто-то будет слушать.

Мой брат повернулся спиной к труппе и перекрестился.

— Мне нужно отлить, — сказал Томас Поуп.

Ричард Бёрбедж вытащил свой меч и поцеловал клинок.

А я вышел через дверь буфетного коридора и поднялся по лестнице. На мне был зелёный плащ цвета гусиного помёта, грубые штаны и шерстяной берет. Длинные волосы исчезли. Джин с Сильвией отрезали их со смехом и подровняли оставшиеся.

— В Олд-Чендж есть изготовитель париков, который щедро за них заплатит, — сказала Джин, аккуратно складывая длинные пряди на кусок ткани.

— Сколько я получу? — спросил я.

— Ты? Ты не получишь ни пенни! Сильвия получит несколько шиллингов. Ты — нет!

— Господи боже, — произнесла Сильвия, стоя сзади и рассматривая меня. — Он выглядит на десять лет старше!

Вначале короткие волосы казались странными. Отец Лоуренс, глядя на, них улыбнулся.

— Наконец-то мужчина, Ричард? — сказал он.

Я стал мужчиной и, забравшись на галерею менестрелей, ждал, когда свадьба наконец-то закончится и гости выйдут из часовни. На галерее находился Фил с пятью музыкантами. Увидев меня, друг Фила Роберт поднял свой крумхорн в приветствии.

— Короткие волосы, — удивлённо сказал он.

— Я повзрослел, — ответил я.

— Это Ричард? — Фил притворился, что меня не узнаёт. — Мне кажется, я не видел тебя без юбки! — сказал он со странным присвистом.

— Что случилось с твоим голосом? — спросил я.

— Мне вчера вырвали два зуба.

— Сколько это стоило?

— Четыре пенса каждый.

— Боже, — сказал я, — я бы выбил все за так!

Он засмеялся и ударил пальцами по струнам лютни.

— Почему мы задерживаемся?

— Наверное, потому что свадьба ещё не закончилась.

Я облокотился на балюстраду. На столах горели свечи, сверкало серебро, и ярко горел огонь. Помост королевы с высоко установленным троном и отдельным столом был накрыт ярко-красным навесом. Близился вечер, небо за эркерным окном уже потемнело.

— У тебя фингал под глазом, — сказал Фил.

— Да.

— Я бы сделал это за так, — произнёс он, и я засмеялся.

Вместо него это сделал сэр Годфри.

— Приступим, — сказал мой брат, но пару секунд никто не двигался.

Сэр Годфри попытался возмутиться, но мой брат не обратил на него внимания и обнажил меч. Все застыли — возможно, никто не верил, что прольётся кровь.

— Это какая-то ошибка... — нервно сказал сэр Годфри.

Рыбоед рявкнул сэру Годфри, чтобы тот заткнулся.

— Мы служим королеве! — сказал он вызывающе.

— Нет, не служите, — спокойно сказал мой брат.

— И к полудню вас посадят в Маршалси, — закончил Потный за своего брата-близнеца.

— В эту минуту, — сказал мой брат, всё ещё очень спокойно, — лорд-камергер говорит с её величеством. К полудню вы обнаружите, что уже не на службе.

И с этими словами он ударил Рыбоеда в живот.

Это был мощный удар. Мой брат не такой здоровенный, как Уилл Кемп, и не такой проворный, как Ричард Бёрбедж, но силен и беспощаден. Я вспомнил, как он дрался с Диком Куини, когда обоим было по шестнадцать, и избил Куини в кровь, хотя тот был на голову выше моего брата. Рыбоед попытался ударить в ответ, но брат отбил удар и боднул головой Рыбоеда, который заскулил и потянулся к кинжалу. Мой брат схватил его за руку и вывернул палец. Рыбоед снова взвизгнул, раздался хруст, и крик стал ещё громче. Потный бросился через комнату, чтобы помочь брату-близнецу, и тогда все остальные тоже бросились в драку.

Сэр Годфри встал и попытался протиснуться мимо меня, но я оттолкнул его, и он врезал мне кулаком в левый глаз. Боль меня разозлила. И тут как будто прорвало все семь лет гнева, я пнул его между ног, а потом коленом в лицо. Хрустнул сломанный нос. Я схватил его за длинные чёрные волосы, сбросив шляпу, прижал его голову к стене и колошматил кулаком по морде до боли в суставах, пока она не превратилось в кровавое месиво.

Всё закончилось очень быстро. Потный вступил в драку, но Уилл Кемп был быстрее, выше и сильнее, и через мгновение Потный стал Окровавленным.

— Это не мы! — умолял сэр Годфри кровоточащими губами. Он стоял на коленях, кровь текла из его носа. — Это Фрэнсис Лэнгли. Спроси у него!

— Спрошу, — уверил мой брат и врезал сэру Годфри в ухо. — А что касается тебя... — он переступил через Рыбоеда и двинулся на скулящего Саймона Уиллоби.

— Он мой, Уилл, — сказал Джон Хемингс.

— Оставь его мне, — потребовал Уилл Кемп.

— Нет, он мой! — настаивал Хемингс.

Окровавленный пытался оттащить Джона Хемингса от Саймона, но Алан Раст и Ричард Бёрбедж схватили его и швырнули к стене.

— Лорд-камергер, — сказал Алан Раст, — тобой недоволен. Он шлёт тебе приветствие, — и он двинул кулаком ему под рёбра, — и просит не красть у нашей труппы. — Он снова двинул кулаком, а в третий раз ударил в уже сломанный нос.

Ричард Бёрбедж и Генри Конделл, чувствуя себя обделенными вниманием, убеждали Рыбоеда не помогать второму близнецу, беспощадно избивая его, а мой брат смотрел на сэра Годфри, лежащего на полу, закрыв голову руками.

— Мы люди лорда-камергера, — ревел мой брат на скорчившегося священника, — и не суйтесь на нашу сцену!

— Нет! — завопил Саймон Уиллоби.

Мы оглянулись и увидели, что мальчишка на полу, над ним стоит Хемингс с ножом.

— Никаких убийств, — сказал мой брат.

— Нет! — опять завопил Саймон, потому что Хемингс стащил с парня шляпу и распустил его длинные золотистые волосы.

Хемингс одной рукой схватился за волосы и потянул вверх.

— Изготовители париков неплохо платят за золотые волосы, — сказал он.

— Нет!

— Хватит ныть, — сказал Хемингс и ударил мальчишку тяжёлой рукояткой ножа. Потом он начал отрезать волосы у корней, грубо орудуя ножом, порезав кожу на голове Саймона.

— Ты больше не ученик, — сказал он и засмеялся над месивом, в которое превратил голову Саймона. — Мы квиты?

Мой брат оглядел переполненную комнату, где лежали в крови четверо избитых мужчин.

— Мы квиты, — сказал он, поднимая книгу и пьесу, — отличная утренняя работа, господа.

По пути в Эддл-Хилл мы смеялись. Кемп обнял моего брата за плечо.

— Хороший ты человек, Уилл! — громогласно объявил он. — Хороший человек!

— Несмотря на Питера? — спросил брат.

— Возможно, это и маленькая роль, — сказал Кемп, — но я что-нибудь придумаю.

— Тогда давайте сделаем что-нибудь из сегодняшней пьесы, — сказал брат.

И мы сделали. Последняя репетиция, казалось, была наполнена энергией драки, энтузиазмом, смехом, который эхом отдавался на Эддл-Хилл. Мы люди лорда-камергера, и никто не смеет изгадить наше представление.

В большой зал прибыли первые гости. Они приходили маленькими группами, разодетые в шелка, атлас и меха, смеялись и болтали, с облегчением покинув часовню, где, очевидно, замёрзли, потому что всех тянуло к широкому очагу. Я глядел вниз с галереи менестрелей, рассматривая шляпы с перьями и усыпанные драгоценностями диадемы. Уолтер Харрисон, великолепный в чёрном одеянии дворецкого с золотой цепью, хлопнул в ладоши, вызывая слуг.

— Вина гостям, — сказал он, — немедленно!

— О господи, — произнес Фил, — пьяная публика. С тем же успехом можно снова сыграть для них «Прекрасную Эм».

Уолтер Харрисон повернулся и посмотрел на галерею.

— Музыку, — крикнул он, — давайте музыку.

— Пусть будут музыканты, — сказал я и резко дернулся от хлопка по спине со стороны Фила.

Я спустился вниз.

— Теперь уже недолго, — сказал брат, когда я снова вошёл в артистическую.

— Господи боже, — молился Джордж Брайан.

— Не в добрый час я при сиянье лунном надменную Титанию встречаю! — снова и снова бормотал Джон Хемингс, прерываясь лишь, чтобы поцеловать заячью лапку, болтавшуюся на серебряной цепочке на шее.

— Разве она не воняет? — спросил Уилл Кемп.

— Не хуже тебя.

— Господа! — вмешался Алан Раст.

Гул гостей в большом зале становился всё громче. Мальчики, играющие женщин и девочек, сидели на скамейке, а Джин и Сильвия покрывали их лица, грудь, руки и ноги свинцовыми белилами. Белила содержали жемчуг, так что при свечах кожа сияла. Одному за другим подкрашивали губы красным, капали в глаза белладонну и затемняли веки сажей, смешанной со свиным жиром.

— Мне нужно отлить, — простонал Томас Поуп.

— Ты мочился пять минут назад! — сказал Генри Конделл.

— Я хочу ещё.

— Мочись в ведро Джорджа, — предложил Алан Раст.

Джордж, отставив ведро, дотронулся до потолка. Ещё одно суеверие.

— Пора зажигать свечи? — спросил Ричард Бёрбедж, потягиваясь.

— Нет ещё, — сказал брат.

— Господи боже, — простонал Джордж Брайан. Он не мог дотянуться до потолка.

— Прыгай! — сказал Уилл Кемп, и Джордж прилежно прыгнул, пальцем коснувшись балки.

— Уже скоро!

Джон Хемингс схватился за свою заячью лапку.

— Королева пока не в зале, — сказал Алан Раст. Он смотрел на центральный вход.

Смех из зала стал громче. Я приник вместе с Растом к щелке, чтобы взглянуть сквозь занавес. Гости заняли свои места, а слуги разливали вино. На сцене было темно. Народ продолжал смотреть на неё, но видел лишь два тяжёлых занавеса, свисавших с галереи менестрелей, один закрывал правую треть сцены, а другой — оставшуюся. На каждом занавесе была изображена пара белых колонн, стоявших с другой стороны нарисованной ниши, в которой располагалась нарисованная статуя. Занавес изображал для публики зал афинского дворца и скрывал накрытые марлей деревца граба.

Из буфетного коридора влетел слуга.

— Она идёт, — прошептал он, — она ​​идёт!

— О господи, — застонал Джордж Брайан.

Он сидел на артистическом сундуке, качаясь взад-вперёд и стиснув руки в молитве.

— Том, Перси! — позвал брат. — Зажгите свечи.

Том с Перси были из домашней прислуги лорда Хансдона, но в этот день стали нашими сценическими помощниками. Каждый зажёг тонкую свечу от свечей в артистической и исчез за занавешенными дверями. С каждой сцены стояло по пятьдесят больших церковных свечей высотой более трёх футов, из дорогого воска, чтобы королева не страдала от зловония жира.

— Деньги, — простонал лорд Хансдон, когда прибыли большие свечи, — это всего лишь деньги!

— Скажу музыкантам, что она идёт, — произнёс я и, не ожидая ответа, скрылся через заднюю дверь и вбежал по лестнице на галерею, только чтобы послушать, как королевские трубачи возвещают о её прибытии, прежде чем у меня появился шанс что-то сказать. Гости в зале встали, мужчины склонились, а женщины присели в реверансе. Музыканты Фила закончили играть.

Королева-девственница! В зал вошла Елизавета, одетая в сияющий белый шёлк и атлас, её рыжие волосы украшала диадема из яркого серебра с пылающими рубинами. Пелерина из горностая свободно спадала по плечам, не скрывая набелённую кожу груди, на которой мерцали бриллианты. Она шла медленно, высоко подняв голову, не замечая почтительных гостей, и вместе со своим кузеном, лордом Хансдоном, направилась к накрытому балдахином помосту. Спереди причёска открывала высокий, красивый лоб и белое гладкое лицо в обрамлении ярко-рыжих завитков и водоворотов густых кудрей.

— Это парик? — пробормотал Фил мне на ухо.

— Конечно, — прошептал я, — по возрасту она вполне может быть твоей бабушкой.

— Будь она моей бабушкой, — сказал он, — я бы был принцем Уэльским.

— Помоги господь валлийцам, — сказал я. За королевой следовали четыре фрейлины, а за ними шли невеста с женихом, оба уступающие в блеске Елизавете. Невеста — довольно милая в бледно-жёлтом с фиолетовым, жених — в тёмно-синем. За новобрачных шла родня, а когда королева поднялась по двум покрытым ковром ступенькам к отдельному столику, все остановились, и мужчины склонились в поклоне.

— Разве ты не должен устроить шум? — спросил я Фила.

— Нет, пока бабушка не села, — ответил он.

Двое слуг всё ещё зажигали свечи, медленно освещая сцену с разукрашенным занавесом. Королева села, а музыканты Фила снова начали играть, сначала негромко, поскольку гости вернулись на свои места и снова послышался ропот разговоров. Я стоял в тени и наблюдал, пытаясь не обращать внимания на нервное биение сердца каждый раз, когда думал о выходе на сцену. На столы подали ещё вина и серебряные блюда с обилием деликатесов. Семьи новобрачных заняли свои места, невеста с надеждой пристально смотрела на пустую сцену. Лорд Хансдон склонился над креслом королевы, слушая её слова, а потом выпрямился и кивнул Уолтеру Харрисону, а тот, в свою очередь, заговорил с Перси, слугой, зажигающим свечи с левой стороны сцены.

— Мы начинаем, — сказал я Филу.

Перси зажег последние несколько свечей и исчез под галереей. В зале слышались смех и голоса, разливали вино в большие серебряные кувшины. Я услышал шаги на лестнице, открылась дверь, и на галерее появился Джон Хемингс.

— Можно уже начинать, — сказал он Филу. Хемингс, укутанный в большой кусок жёсткой золотой парчи встал рядом со мной, оглядывая сверкающую драгоценностями публику в зале. — Да поможет нам Бог, — прошептал он.

Музыка прервалась. Молчание на галерее продлилось несколько секунд, потом барабанщик медленно ударил в большой барабан, звук эхом раскатился по залу, и десяток ударов заставил публику замолчать, трубач встал и протрубил в фанфары, а когда они стихли, Фил и другие музыканты заиграли красивый и мелодичный танец. Дети прислуги и эльфы из труппы вышли на сцену танцевать. Они просто танцевали под музыку, а Перси с Томом пришли на галерею и теперь тянули верёвки, поднимая экраны, так что сзади открывался нарисованный сверкающий лес.

Начать пьесу с безмолвного танца, чтобы успокоить публику, придумал Алан Раст. Танец будет напоминать маскарад, намекать на волшебство. Танец длился недолго, но это сработало, потому что публика молча следила за танцорами, пока их не прервал внезапный стук барабана, и два раскрашенных экрана упали вниз, давая понять, что мы теперь во дворце. От падающих экранов задрожали свечи, но ни одна не погасла. Босые танцоры скрылись через левые и правые двери, и зазвучали тяжёлые шаги — это на сцену из большой центральной двери вышли актёры. Джордж Брайан, который только за минуту до этого дрожал от страха, когда его рвало от нервного напряжения, теперь шагал с высоко поднятой головой и говорил полным уверенности голосом.

— Прекрасная, — сказал он, — наш брачный час

Джордж Брайан и Томас Поуп начали играть. Поуп тоже был пайщиком, тихим и скромным человеком, и часто играл роли пожилых. Он купил долю в труппе после смерти отца, пуританского торговца шерстью, ненавидевшего театры.

— Всякий раз, когда я выхожу на сцену, — любил говорить Томас, — он вертится в гробу.

Во «Сне в летнюю ночь» он играл Эгея. Эгей — отец Гермии, и пьеса начинается его жалобами на дочь. Он хочет, чтобы она вышла замуж за Деметрия, но Гермия любит Лизандра, и Эгей говорит: «А этот вот околдовал ей сердце». Он обвиняет Лизандра в пении под окном его дочери и в том, что тот забрасывает её подарками: «Ты в ход пускал, чтобы пленить ей сердце, браслеты, кольца из волос, конфеты, цветы, безделки, побрякушки...» Теперь Эгей требует справедливости. Он обращается к герцогу, требуя, чтобы Гермия вышла замуж за Деметрия, иначе по афинскому закону, который сочинил мой брат, её казнят за неповиновение.

Когда Томас Поуп произнёс слово «смерть», публика в большом зале ахнула. Хороший знак. Они слушают. Правда, некоторые слушали только потому, что боялись недовольства королевы, но это удивление означало, что многие уже увлеклись историей на сцене.

В «Театре» всё по-другому. Простолюдины любят сообщать нам своё мнение и, несомненно, криками возражали бы против возмутительного предложения Эгея казнить дочь за отказ выйти замуж за Деметрия. Зрителям нравится кричать актёрам или спорить друг с другом о том, что они наблюдают, но вероятность такого гораздо меньше в освещённых свечами залах. Играть в «Театре» — это искусство. Мы не можем притворяться, что зрителей нет, они вокруг нас, ближайшие сидят прямо на сцене, а другие облокачиваются на неё, ставят туда бутылки с пивом и щёлкают орехи прямо на подмостках, и поэтому мы часто обращаемся непосредственно к ним и подмигиваем, но всегда пытаемся их вести.

— Шевелитесь! — проревел Алан Раст, прежде чем мы вышли на сцену. — Не давайте им отвлекаться!

Уилл Кемп любит давать публике отвлечься, потому что считает комментарии из зала вызовом, своего рода соревнованием в остроумии, и уверен в победе. Он даже порой прерывает пьесу, чтобы обменяться колкостями с простолюдинами, и многие, кто приходит, только чтобы насладиться его грубыми остротами, его поощряют. Мой брат ненавидит, когда Кемп начинает добавлять реплики от себя, но ничего не может поделать, потому что Кемп слишком знаменит.

Но остальные предпочитали произносить реплики быстро и естественно.

«Не говорите как городской глашатай», — брюзжит всякий раз мой брат, когда актёр на репетиции тянет слова, чтобы сильнее их выделить.

«Не давайте им время для раздумий, — говорил нам Джеймс Бёрбедж. — Тащите их за нос, иначе они начнут бросаться всякой гадостью!»

Я спустился с галереи и вернулся в артистическую. Вводная сцена шла достаточно хорошо, но публика начала ёрзать, когда Гермия с Лизандром готовились убежать, а Елена, которая любила Деметрия, поклялась их выдать. Сцена была длинной, и я слышал из артистической, как публика стала покашливать, а это всегда признак, что она теряет внимание. Я внимательно слушал Александра Кука, играющего Елену, и услышал строчки, подсказавшие мне, что сцена близка к окончанию.

Я пошёл к правому выходу. Стоящий там Уилл Кемп кивнул. Мы играли мастеровых, неотёсанных ремесленников, устраивавших спектакль для герцога и его невесты. Мы впятером вошли на правую часть сцены, а Питер Пигва — слева.

— Сейчас разбудим мерзавцев, — тихо сказал нам Кемп. — Наслаждайтесь!

За занавесом меня охватил страх. Страх в панике позабыть слова.

«Если тебе не страшно, — однажды сказал Ричард Бёрбедж, — ты не актёр».

Я был напуган и желал оказаться где угодно, только не в этом зале перед ужасной публикой.

Елена закончила свой монолог и поклялась завоевать любовь Деметрия. Она осталась в дальнем конце сцены, и Уилл Кемп, чувствуя, что публику нужно расшевелить, откинул занавес и выпрыгнул на сцену. Том с Перси опустили с галереи новый занавес, чтобы скрыть нарисованные колонны. Когда упал новый занавес из простой коричневой ткани, свечи снова моргнули. Простой коричневый занавес давал понять, что мы в закрытом помещении, но не во дворце. Мы вышли перед ним в наших простых костюмах. Я чувствовал, что Кемп хочет ошеломить публику, разбудить и заставить смеяться, но изменил настроение в большом зале мой брат.

Он вышел неторопливо, с озадаченным выражением лица. Он не обращал на нас внимания, а всматривался в зал, озирался с ошеломлённым видом и держал паузу так долго, что служивший на время болезни Исайи суфлёром Джеймс Бёрбедж прошептал его начальную реплику. Брат не обратил внимания на шёпот. Он по-прежнему смотрел на удивлённую публику, потом с вытаращенными глазами уставился прямо на королеву и, наконец, произнёс первую реплику, но не нам, а залу, и произнёс её тоном чистого замешательства:

— Вся ли наша компания в сборе?

Публика засмеялась. Это был не вежливый смех, а взрыв радости, почти облегчения. Публика опасаясь, что придётся два часа мучиться, но поняла, что получит удовольствие. Мы больше не нуждались в присутствии королевы, чтобы удерживать внимание зрителей. Мы их увлекли.

Сцену мы покинули с ликованием. Пусть пьеса разворачивалась неспешно, но мастеровые разогрели зрителей. Мы подпитывались от их удовольствия, появились энергия, никогда не появлявшаяся на репетициях. В притворном ужасе я провопил реплику, так возмутившую меня, когда я прочитал её впервые: «Нет, честью прошу, не заставляйте меня играть женщину!»

Я не собирался визжать, это произошло само, и публика засмеялась. Зрители так хохотали, что Уиллу Кемпу пришлось прерваться, когда он изображал львиный рёв.

Питер Пигва только что дал роль льва Миляге, а её хотел получить и Ник Основа. «Давайте я вам и Льва сыграю! Я так буду рычать, что у вас сердце радоваться будет!» И, конечно же, он рычал, неистово рычал на публику, которая вознаградила его смехом, поэтому Кемпу, естественно, пришлось придумать реплики, чтобы ещё порычать. Мой брат прервал его, возвращая к пьесе, но этого никто не заметил. Мы нравились зрителям и улыбались, покидая сцену и пообещав снова встретиться и порепетировать пьесу в лесу недалеко от Афин.

Заиграла музыка, и я схватил ножницы. Зажгли свечи Том и Перси, но сейчас они остались на галерее, и мы, двое мастеровых, взяли на себя правую сторону сцены, а двое других — левую, где подрезали фитили, удаляя лишнее, чтобы пламя горело ярче. Гости болтали и пили вино, пока барабанный бой и фанфары не возвестили, что пьеса продолжается. Двое слуг на галерее подняли занавес, и снова появился сверкающий зелёным светом лес. Вошёл одетый во всё зелёное Алан Раст, даже его лицо было зелёным.

Джин несколько дней кипятила вайду и дрок, чтобы получить зелёную краску для смешивания с белилами, а ещё добавила надменные чёрные брови. Пак выглядел уморительно. Он вышел на сцену так помпезно, что публика зааплодировала.

— А, фея! Здравствуй! А куда твой путь? — начал он, и зал замер, слушая пьесу.

— Нет! — неожиданно взвыл Бобби Гауф в артистической. Я повернулся и увидел, что кто-то из детей встал на его царский шлейф. В эту же секунду Бобби шагнул в сторону, и теперь бело-голубая мантия Титании оказалась разорванной от плеча до бедра.

— О Господи! — прошипела Сильвия. — Иди сюда!

— Мне нужно на сцену! — взвыл Бобби.

— Пойдешь на сцену, когда я скажу. Не дергайся. А ты, — она посмотрела на племянника в костюме эльфа, застывшего в ожидании, чтобы последовать за Титанией, — не ковыряй в носу. — Она вытащила из кармана фартука иглу с уже вставленной нитью. — Не шевелись, — сказала она Бобби, и игла замелькала вдоль длинной прорехи.

Джин поспешила на помощь, пришивая нижний край дополнительными стежками.

— Но отойдём! — прогудел Пак. — Смотри: вот Оберон.

— А там — царица. Как некстати он! — ответила фея на сцене.

Сильвия перекусила нить и хлопнула Бобби по заднице.

— Иди, царица! — сказала она. — Иди!

Когда Оберон и Титания вместе со своей волшебной свитой вошли на сцену, публика снова удивленно охнула. Разодетые в серебро и золото актёры сверкали и переливались. Потом они начали ссориться, и публика удостоила их самой лучшей награды: сидела в полном молчании. Ни скрипа стульев, ни грохота тарелок или кубков, ни кашля — ничего. Сцена заполнилась волшебными существами, сверкающими при свечах. Царь и царица эльфов спорили из-за ребёнка-индуса, а потом Титания, сыгранная Бобби с внезапно обретённой уверенностью, отказалась выполнять требование царя и надменно покинула сцену, Оберон же, обуреваемый гневом, вызвал Пака.

Как бы мне хотелось, чтобы отец Лоуренс послушал, как Джон Хемингс произносит эти слова, потому что они лились словно музыка русалки, плавной мелодией, и очарованные поэзией зрители притихли. Даже в артистической все молчали и не шевелились, погрузившись в волшебство на сцене.

— Помню, — произнёс Пак.

А потом Оберон приказывает Паку найти алый цветок с колдовским соком, и если капнуть им на веки спящего, тот влюбится в первое попавшееся существо, которое увидит. Месть Оберона упрямой Титании заключалась в том, чтобы выжать сок цветка на её веки, и он точно знал, где её найти.

Оберон готовится отомстить, но отвлекается на прибытие Деметрия и Елены из Афин.

— Я невидимка! — говорит Оберон публике, и, удивительно, никто в зале не поднимает его на смех, никто и не думает, что такого не может быть, зрители молчат, наблюдая за невидимым для Деметрия и Елены Обероном, который подслушивает двух ссорящихся любовников.

— Всё идёт отлично! — прошептал мне Бобби Гаф, его лицо блестело от толчёного жемчуга.

Он выглядел удивлённым.

Я обнял его.

— У тебя хорошо получается, — сказал я.

Из всех актёров нас больше всего беспокоил Бобби, мы боялись, что он слишком молод для такой важной роли, но в первой сцене он наделил Титанию властью коварства. Он знал, что не может соперничать с Обероном Томаса Поупа по умению держаться на сцене с достоинством, и поэтому нашёл вкрадчивую, обольстительную манеру. Зрители забыли, что перед ними мальчик. Он был богиней, царицей фей, изящных, красивых, желанных и хитрых.

— Я не люблю тебя! — огрызается Деметрий на Елену, и она напоминает, что когда-то он её любил, но теперь Деметрий любит Гермию и потому уходит из леса, отвергая Елену.

Невидимый Оберон, который всю сцену ссоры молчал, теперь вмешивается и грозит, что накажет Деметрия за его бессердечное поведение. Он воспользуется соком волшебного цветка, чтобы заставить Деметрия полюбить Елену, и поэтому приказывает Паку найти незадачливого кавалера.

— Но постарайся, чтоб красавец наш её увидел, чуть откроет вежды, — говорит он Паку. — Ищи: на нем афинские одежды.

И Пак найдёт Деметрия и воспользуется соком волшебного цветка.

— Не бойся, всё исполнит верный дух.

Пак с Обероном покинули сцену, а Фил заиграл наверху медленную лирическую мелодию, флейта и нежная лютня. Дети прислуги выбежали на сцену и начали танцевать. Двум ученикам труппы, тоже одетым в фей, предстояло отнести ложе Титании в то место, где цвёл дикий тимьян. Роль ложа играл очень низкий стол с пятидюймовыми ножками, на котором закрепили веточки искусственного боярышника с белыми цветами. Мальчишки чуть не разорвали занавес, зацепившийся за торчащий из стола гвоздь, но Алан Раст тут же выпрыгнул и откинул занавес, а мальчишки, игравшие роли Мотылька и Паутинки, вынесли стол в центр сцены. Там будет спать Титания, но сначала мальчики запели.

— Боже правый, — пробормотал мой брат себе под нос, — всё получилось.

Сильвия подкралась к правому входу и чуть-чуть откинула занавес, чтобы посмотреть на танцующих и поющих мальчиков.

— Прекрасно! — прошептала она и повернулась, в её глазах отразились свечи. — Прекрасно! — снова прошептала она.

Я стоял сзади, положив руки ей на плечи, и просто смотрел на медленное завершение танца, феи одна за другой покинули сцену, и наконец, Титанию одолела усталость и она опустилась на ложе из фиалок и дикого тимьяна. Музыка смолкла, и она заснула, в тишине было слышно биение сердец. Затем в дальнем конце сцены появился Оберон. Он медленно и тихо крался к спящей царице, и клянусь, мы могли бы услышать в зале даже мышиный писк.

Оберон встал над царицей, и зрители охнули, когда он сжал цветок над глазами Титании и затаили дыхание, стоило ей пошевелиться. Титания заворочалась, застонала во сне, Оберон застыл, но она не проснулась. Зал умолк, совершенно умолк. Когда волшебные капли упали Титании на веки, царь эльфов улыбнулся.

Я слегка отодвинул занавес и взглянул в конец зала, который ярче всего освещал камин. Королева наклонилась вперёд, её ярко-алые губы чуть приоткрылись, глаза расширились и сияли, как будто она закапала белладонну.

И началось столпотворение.

Гермия влюбилась в Лизандра.

Лизандр влюбился в Гермию.

Деметрий влюбился в Гермию.

Елена влюбилась в Деметрия.

И никто не влюбился в Елену.

Но Оберон решил, что Елена должна получить желаемое, и поэтому приказал Паку выжать волшебный сок на глаза Деметрия. Пак должен был узнать Деметрия по афинскому наряду, который в тот зимний день в Блэкфрайэрсе состоял из дублета и серебристых чулок, а поверх Генри Конделл надел подобие римской тоги. Увидев спящего человека, завёрнутого в тогу, Пак помазал ему глаза соком цветка, но выжал он сок на Лизандра, а не на Деметрия. Заснувший близко к своей любимой Гермии Лизандр просыпается и видит Елену, которая только что наткнулась на спящих любовников.

Теперь Лизандр влюблён в Елену.

Елена любит Деметрия.

Деметрий влюблен в Гермию.

А Гермия влюблена в Лизандра.

И, как будто этих ошибок мало, мастеровые репетируют свою пьесу в том же лунном лесу, где спит Титания, а недалеко от неё спят четверо влюбленных афинян. Пак обнаружил репетицию, но, как и его господин Оберон, он может становиться невидимым, так что мы его не видим. Мы репетируем, и Ник Основа уходит за сцену, в заросли боярышника, которыми в нашем случае служила артистическая, где голова Пака волшебным образом превращается в ослиную. Уилл Кемп натягивает плетеную конструкцию из веток ивы и кроличьих шкурок и возвращается на сцену.

Зал, который посмеивался над сценой, где мы репетировали «Пирама и Фисбу», взревел от хохота, стоило вернуться Уиллу.

Находившиеся на сцене в ужасе убежали от Ника Основы, не узнав его с новой чудовищной головой, а тот расхаживал взад-вперёд перед беседкой, где спит Титания. Ник Основа что-то напевает.

И Титания просыпается.

Она садится, потягивается, зевает, слышит пение Ника Основы, видит его и застывает.

Она не сводит с него взгляда.

Публика, зная, что грядёт, рассмеялась в предвкушении. Нервные смешки, но в них можно было уловить предстоящий взрыв хохота. Как тугая тетива возле уха, дрожащую от напряжения, пока её не отпустят.

Ник Основа всё ещё поёт. Потом Титания, очарованно глядя на неуклюжего крестьянина с головой осла, говорит:

— О, что за ангел пробудил меня среди цветов?

И в огромном зале раздался взрыв хохота.

Королева, обычно столь осторожная, когда дело касается её достоинства, смеялась вместе с остальными. Невеста стиснула ладони, её взгляд был прикован к сцене и полон восхищения.

Уилл Кемп чувствовал себя как в раю.

Однажды, за пару лет до того, как мы исполнили «Сон в летнюю ночь», когда брат ещё был со мной учтив, мы вшестером отправились в таверну «Дельфин» после первого представления «Ричарда II». Спектакль прошёл хорошо, и брат пребывал в хорошем расположении духа. С ним рядом сидела милая рыжая Нелл, держа его за руку. Он заказал устриц и эля, но почти ни с кем не разговаривал, кроме зрителей, которые подходили к нашему столу и поздравляли его. Брат был с ними учтив, но не хотел, чтобы они задерживались. Он был счастлив.

Разговор становился всё громче, актёры заново переживали некоторые эпизоды на сцене. Августин Филипс, игравший Ричарда, хихикал, потому что чуть не забыл некоторые реплики.

— Я был в панике!

— Никто не заметил, — ответил кто-то.

— Какие реплики? — спросил мой брат.

— Часы растратив, стал я сам часами, — продекламировал Августин.

И мой брат, обычно такой сдержанный, вдохновился строками. Он спросил, видели ли мы часы его милости в Сомерсет-Хаусе, но никто из нас не видел. Он описал их, изумительное изобретение из дисков и колёс, винтиков и цепей, ведущих стрелку вокруг диска с нарисованными цифрами. Как он объяснил, чтобы часы работали, нужно потянуть гирю вверх, а потом она медленно опустится, оживив сложный механизм за циферблатом.

— Пьеса похожа на часы, — сказал он.

— Как бы не так, Уилл! — засмеялся Уилл Кемп.

— Именно так! — возразил мой брат, правой рукой поглаживая Нелл по голове.

— И чем же, мой слабоумный поэт, пьеса похожа на часы? — спросил Уилл Кемп.

— Первый акт спектакля мы поднимаем гирю вверх, — сказал брат. — Подготавливаем почву, устраиваем неразбериху, запутываем жизни героев, создаём предательство или вражду, а затем отпускаем гирю, и все распутывается. Стрелка движется по циферблату. Это, друг мой, и есть спектакль. Плавное движение стрелки часов, распутывание.

И Уилл Кемп, обычно такой насмешливый, кивнул и поднял кружку с элем.

— Тогда за распутывание.

К тому времени, как мы подрезали фитили свечей в третий и последний раз, мы распутали пьесу. Развернулась захватывающая борьба между Гермией и Еленой, заставлявшая публику смеяться, обнажили мечи, потому что народу нравились фехтовальные сцены, но после борьбы и гнева путаница между любовниками разрешилась, и к тому времени, когда мы подрезали фитили в последний раз, Гермия любила Лизандра, Лизандр любил Гермию, Елена любила Деметрия, а Деметрий любил Елену. Отец Гермии, в начале пьесы требовавший смерти дочери, был теперь доволен её свадьбой с Лизандром. Граф Тезей и Ипполита поженятся, Гермия с Лизандром поженятся и Елена с Деметрием тоже. Титания, освободившись от влечения к Нику Основе, воссоединилась с Обероном.

Это свадебная пьеса. Бессмыслица, счастливая чепуха, любовники нежились под светом луны, попусту болтая, и мы добрались до счастливого конца.

Но пьеса не закончилась. Гиря еще не завершила свой путь вниз, часы тикали, а стрелка ещё двигалась. Путаница между любовниками разрешилась, но близилось ещё кое-что. И перед тем, как заиграли музыканты Фила, чтобы развлечь зрителей, пока подрезают свечи, Ник Основа вновь присоединился к мастеровым и объявил, что они пойдут во дворец герцога в надежде представить свою пьесу «Пирам и Фисба».

— А главное, дорогие мои актеры, — молил Ник Основа, — не ешьте ни луку, ни чесноку. Мы должны испускать сладостное благоуханье, и я не сомневаюсь, что зрители скажут: вот сладчайшая пьеса. Без всяких рассуждений! Марш вперёд без дальних слов!

Я снял камзол цвета гусиного помёта, снял ботинки, штаны и чулки и привязал фальшивые груди, которыми служили льняные мешочки, начинённые войлоком и укреплённые ивовыми прутьями, поэтому они выпирали очень неестественно. Они оказались намного больше, чем я носил раньше. Сильвия затянула их на спине и намазала мне губы мареной. У Фисбы не будет никаких белил. Мы ведь ремесленники, играющие в актёров, и должны выглядеть карикатурно, а не красиво. Я буду играть Фисбу босиком и без чулок, и конечно, я не побрил ни ноги, ни лицо, на котором темнела однодневная щетина. Сильвия принесла мне простое льняное платье соломенного цвета с голубым поясом. Она хихикнула.

— Какая ты красотка, Ричард Шекспир.

— Нет, честью прошу, — произнес я, натягивая платье через голову, — не заставляйте меня играть женщину.

А под лиф я засунул ярко-красную шаль.

На улице стояла ночь. В феврале темнеет рано, и высокое эркерное окно в дальнем конце зала зияло чернотой. Звучала бравурная музыка, возвещающая финальную часть пьесы. В зале слуги подложили дров в камин и подрезали фитили свечей на длинных столах. Народ смеялся и разговаривал, но тут же умолк, как только затихла музыка, а барабанный бой и фанфары возвестили продолжение пьесы.

На сцену вышел граф Тезей с невестой и придворными.

Я слушал диалог на сцене, когда Джин принесла мне парик. В «Театре» мы редко пользовались париками, они стоили ужасно дорого, были непрочными и рассыпались слишком быстро, но этот парик был полным убожеством. Его сделали из хвоста сивой лошади, перекрасили в мерзкий жёлтый цвет, а потом покрыли воском, так что пряди торчали в стороны. Пока Джин закрепляла парик, Сильвия засмеялась, мальчики, игравшие фей, захихикали, за кулисами все ухмылялись.

— Ну, как он тебе? — спросила Джин.

Я кивнул и осторожно потянул прядь жёлтых волос.

— Плотно сидит.

— Готов? — тихо окликнул меня брат.

— Готов, — ответил я, поцеловал руку Сильвии и двинулся к большому центральному входу.

Свадьбы в пьесе закончились, и теперь новобрачные ждали в зале герцога вечернего развлечения. Опять спустили разрисованный занавес, скрыв зелёный волшебный лес, на правый край сцены поставили скамейки, там сидели три пары новобрачных в ожидании спектакля.

— Государь, вся эта пьеса, — сказал Филострат, распорядитель увеселений при дворе герцога, — вся эта пьеса — в десять слов длиной. Короче пьесы нет, насколько помню, но лишние все эти десять слов.

— А кто актёры? — спросил герцог.

— Все простые люди, ремесленники из Афин. Привыкли не головой работать, а руками.

— И мы её посмотрим! — сказал герцог.

— Нет, мой герцог, нет, это не для вас!

Но герцоги, как королевы и лорды-камергеры, получают то, что хотят, и поэтому мастеровые из Афин исполнили пьесу. Мужчины с натруженными руками: ткач, столяр, починщик раздувальных мехов, портной и медник. И если до этого зрители смеялись, и смеялись много, это было ничто по сравнению с хохотом, встретившим «Самую грустную комедию и самую жестокую смерть Пирама и Фисбы».

Всё началось со сбивчивого, прерывающегося и мучительного пролога в исполнении моего брата. Я наблюдал за королевой через прорезь в занавесе и заметил её улыбку. Как часто она приезжала в какой-нибудь город своего королевства и слушала восторженного мэра, приветствующего её подготовленной речью, но он так нервничал, что красивые слова искажались и почти теряли смысл. Пролог Питера Пигвы был таким же, провальным введением в нелепую пьесу. И когда пролог завершился, представили актёров.

Сначала на сцену вышел Уилл Тойер, трубач из группы музыкантов Фила, и громко протрубил в фанфары. Зрители ожидали, что фанфары вызовут нового героя, но никто не появился. В зале раздался нервный смех, поскольку зрители подозревали, что какой-то актёр пропустил свой выход, затем Тойер протрубил второй раз, и на сцену, спотыкаясь, вышел Кемп, как будто его вытолкали пинком в спину. Теперь он играл роль Пирама, а не Ника Основы. Плохо подогнанный нагрудный панцирь болтался почти на животе, за пояс заткнут деревянный меч, на голове побитый шлем. Кемп восстановил равновесие и принял героическую позу, и в зале волной пронёсся смех.

Вторые фанфары представили Фисбу. Я прошествовал на сцену, застенчивый и скромный, жеманно взглянул на публику и сразу же отвёл взгляд, закрыв свое личико руками, моя грудь ходила ходуном, провоцируя взрывы смеха в зале.

Брату пришлось подождать, пока не затих смех. Уилл Кемп, конечно же, подбодрил смеющихся, продолжая прихорашиваться, но вряд ли мой брат возражал, и, наконец, снова протрубили фанфары, и появился Ричард Коули. Он играл Томаса Рыло, медника, но в «Пираме и Фисбе» он изображал стену и был в размашистом балахоне, который Джин разрисовала под каменную кладку. Он по-дурацки раскинул руки, а свисающая с рук ткань изображала стену. Какая-то дама в зале чуть не захлебнулась от смеха. Она задыхалась и взвизгивала между вздохами, отчего публика смеялась ещё пуще.

Питер Пигва немного её утихомирил, когда на сцену вышел Джон Синкло, игравший Лунный свет, потому что мастеровые беспокоились, достаточно ли света для «Пирама и Фисбы», и добавили собственную луну. Джон, в тёмной как ночь мантии, на которой Сильвия вышила серебряные полумесяцы, нёс сетку шиповника и фонарь и вёл на верёвке Цезаря, тявкающую собачонку леди Хансдон.

И последним вышел Джон Дюк, играющий льва. Он был закутан в одеяние из кроличьих шкур, а его голову скрывала гибкая маска тоже из кроличьих шкур, из неё торчали огромные зубы. На руках — перчатки с прикреплёнными когтями. Джон сделал еле заметный угрожающий жест деревянными когтями, что побудило Цезаря яростно лаять, и, боящийся собак герцог отпрыгнул в сторону.

Мы и правда выглядели смешно, как и наша пьеса. Я задумался, помнил ли мой брат про «Дидону и Акербанта» из далёкого прошлого. В этой интерлюдии, его первой работе, он пытался заставить публику кричать от горя, когда Дидона сожгла себя, но вместо этого зрители рыдали от смеха. Теперь он снова заставил их плакать, но на этот раз от веселья и удовольствия. «Сон в летнюю ночь» закончился, любовники нашли друг друга и поженились, и сейчас мы чествовали их счастье и любовь, рассказывая историю о запретной любви и печальной смерти.

Пирам и Фисба встречались тайно, потому что их семьи враждуют и потому не одобряют их чувства. История исходит от латинского поэта Овидия, мы изучали его в школе, и у Овидия это трагедия. Обречённые любовники встречаются у стены и разговаривают друг с другом через трещину в кладке. Ричард Коули так распростёр руки, что разрисованная камнями мантия создавала препятствие, в котором Пирам проделал дыру деревянным мечом. Он видит Фисбу сквозь появившуюся щель. Уилл Кемп наклоняется, к восхищению публики оттопыривая огромный зад.

— Услышу ль Фисбы я прекрасный лик? О Фисба!

— Ты ли к щёлке там приник? Я думаю... — в отчаянии прокричал я и наклонился к стене.

— Целуй сквозь щель: уста твои так сладки! — умоляет Пирам.

Я вытянул губы трубочкой и ткнул ими в раскрашенную ткань, а Уилл сделал то же самое с другой стороны. Поцелуй длился несколько мгновений, давая публике насмеяться, а потом я отскочил, притворяясь, что выплёвываю известь.

— Целую не уста — дыру в стене! — завопил я.

— К гробнице Ниньевой придёшь ко мне? — спросил Пирам.

— Хоть умереть, приду я без оглядки! — сказал я и мелкими шажками убежал со сцены, а Уилл появился с противоположной стороны.

История достаточно известная. Как Фисба встречает льва по пути к гробнице Нина [11], но убегает от страшного зверя, лишь её мантия падает на землю, а Пирам находит запачканную кровью льва мантию, решает, что его возлюбленная погибла, и кончает с жизнью. Это была любимая сцена Уилла Кемпа, смерть, которую он мог преувеличить, и он ударил себя, точнее, несколько раз ткнул деревянным мечом под мышку, зашатался, потом воспрял и снова зашатался и, наконец, рухнул на авансцене и подарил зрителям полный отчаянья взгляд.

— Несчастный, умирай! Ай-ай-ай...

На его лице отразилась паника. Это был уже не Пирам, а испуганный актёр, забывший реплику. Он застыл в деревянной позе, и наступила неловкая пауза, а потом мой брат, притворяясь, что Питер Пигва еще и суфлёр, прошептал забытое слово:

— ...ай!

— Ай! — выкрикнул Уилл.

Ничто не сравнится со смехом зрителей, которым нравится спектакль. Некоторые в зале буквально умирали от смеха. Королева не сводила с нас глаз, а невеста, похоже, расплакалась от смеха. Мы отлично отметили её свадьбу.

Я умер следующим, лишив себя жизни над телом Пирама, и выдернул из груди шарф из красного шелка, обозначавший кровь. Парик свалился, что только добавило веселья, пока я, замешкавшись, натягивал его обратно. Я умер. Потом другие мастеровые утащили наши тела со сцены, феи вернулись и стали танцевать под звуки сладкой мелодии, а Оберон всех благословил. Улыбающаяся публика успокоилась, и Пак попрощался со зрителями в заключительном монологе:

Вся труппа выстроилась на сцене, мы купались в удовольствии публики. Мы перенесли её величество и придворных из зимнего Лондона в волшебный лес в Афинах. Они хлопали стоя, а мы кланялись.

Я редко бывал счастливее. Мы ещё раз поклонились. Настоящая труппа.

И сыграли сладчайшую пьесу.